Проснувшись, обнаруживаешь, что на груди у тебя свернулся и спит кот. Ты лежишь на кушетке, накрытый пледом. Через несколько минут ты уже в состоянии понять, где находишься. Это, несомненно, жилище Меган, Ее постель пуста. Часы на тумбочке показывают 11.13. Утра или вечера? Судя по солнцу, все-таки утра. Последнее, что ты помнишь,— как ты полез к Меган и, очевидно, безуспешно. Было это где-то после полуночи. Да, похоже, ты свалял дурака.

Садишься в постели и с удивлением обнаруживаешь, что на тебе — чужая пижама. Затем встаешь. На кухонном столе записка: «Яйца, булочки и апельсиновый сок в холодильнике. Твоя одежда висит в ванной. Позвони мне. Целую. Меган».

По крайней мере она тебя не презирает. Может, и не так уж ты опростоволосился. Впрочем, об этом лучше не думать. Вещи твои действительно в ванной. Все отглажено и вычищено, словно только что из прачечной. Пока ты одеваешься, пятнистый кот вспрыгивает на крышку унитаза и трется головой о твою ногу.

Теперь нужно написать Меган записку. Обнаруживаешь ручку и толстую пачку листков с надписью: ПАМЯТКА.

«Дорогая Мег, спасибо за гостеприимство. Ужин был великолепен». Что дальше? Нужно ли признаваться в полной потере памяти? «Кажется, я слишком быстро отрубился». Остается выяснить, что ты делал до того? И опять же что после? Нужно извиниться за все, что ты тут натворил. А поскольку помнишь ты далеко не все, нужно извиниться еще и за то, что ты мог натворить: «Я вел себя не как джентльмен. Прости меня. Давай поскорее встретимся и сходим куда-нибудь пообедать».

Ты рвешь записку и на новом листке пишешь: «Дорогая Меган, извини. Я знаю, что вечно извиняюсь, но сейчас я действительно виноват. Спасибо за все».

Когда возвращаешься домой, раздается телефонный звонок. Ну, была не была. Снимаешь трубку. Это Ричард Фокс, репортер. Он сообщает, что до него дошел слух, будто ты недавно лишился работы. Он говорит, что ему понравилась рецензия, которую ты недавно написал для «Виллидж войс». Никто не читает рецензий в «Войсе», но ты восхищаешься усердием помощника Фокса, который ее там разыскал. Он вспоминает, что в «Харпере» есть место, которое, возможно, тебе подойдет. Он мог бы замолвить там за тебя словечко. Он как-то уж слишком добр. Когда вы встретились на приеме по случаю публикации его последней книги, он был настроен отнюдь не так дружелюбно.

— Несколько недель назад я виделся с Кларой Тиллингаст,— говорит он.— Ни один мужик, с которым я когда-либо пил, не выдержал бы в ее обществе и часа. Мои осведомители утверждают, что она с самого начала имела на вас зуб.

— Медовый месяц проходит быстро, а развод может тянуться вечно.

— Сука она, вот что! Сучка с ручкой.

— Знаете, раз уж вас потянуло на всякие инженерные ассоциации... мне она больше всего напоминает танк.

Танк «Шерман». Правда, довольно трудно проверить, есть ли у нее гусеницы.

— Полагаю, вы знаете, что я пишу статью о журнале?

— Да?

— Я надеялся, что вы мне сможете дать кое-какой закулисный материалец. Знаете — что-нибудь о характере людей, анекдотики...

— Компроматик...

— Все, что у вас есть.

По стене рядом с телефоном ползает таракан. Убить его, что ли? Или отпустить?

— Я был всего лишь скромной рабочей лошадкой. Не думаю, что смогу рассказать вам этакое, что вызвало бы мировую сенсацию.

— Не скромничайте. Рабочим сцены лучше всех виден театр.

— Место, где я работал, довольно скучное,— говоришь ты. Вроде бы все осталось далеко позади — служебные интриги и закулисная возня. Впрочем, здесь столь же уныло, как и повсюду.

— Почему вы сохраняете лояльность? Они ведь выбросили вас пинком под зад.

— Мне просто надоела эта тема.

— Давайте где-нибудь встретимся, пообедаем. И обмозгуем кое-какие идеи. Скажем, в «Русской чайной» в час тридцать?

Ты говоришь ему, что никаких идей у тебя нет. И точной информации тоже нет. Ты думал, будто что-то знаешь, а оказалось — ошибался. В общем, ты ненадежный источник. Он в свою очередь настойчиво возражает в том смысле, что читатели, мол, имеют право знать все. В конце концов, говорит он, ты должен им отомстить. Потом он дает тебе свой телефон на случай, если ты передумаешь. Ты его не записываешь.

Выходишь перекусить и купить «Пост». Почти два часа дня. Уже не в первый раз у тебя возникает вопрос, почему во всех кофейнях города хозяева — греки. На картонных стаканчиках изображены полуобнаженные фигуры — статуи времен классической Эллады.

О, древние черты... Мужей и дев бумажных...

Разворачиваешь газету на стойке и выясняешь, что коматозный ребенок все-таки появился на свет, причем на шесть недель раньше положенного срока, матери его сделали кесарево сечение, после чего она умерла, так и не выходя из комы.

Выйдя с Седьмой авеню на Двенадцатую западную, видишь, что кто-то сидит на ступеньках твоего дома. Он ужасно смахивает на твоего братца Майкла. Ого! Ты замедляешь ход. Затем останавливаешься. Точно, это Майкл. Что он тут делает? Он же должен сейчас быть у себя дома, в округе Бакс.

Заметив тебя, он встает и направляется тебе навстречу. И тут ты разворачиваешься и рвешь когти. До метро — примерно полквартала. Прыгая через две ступеньки, лавируешь между унылыми призраками, которые поднимаются тебе навстречу. У платформы стоит поезд, направляющийся в верхнюю часть города. Возле кассы — очередь. Тогда ты перемахиваешь через турникет. Из репродуктора над кассой раздается металлический голос: «Эй, парень, полегче!» Ныряешь в вагон, и двери за тобой захлопываются. Люди таращатся на тебя, как на чучело. Но когда поезд трогается, снова погружаются в свои газеты и в собственные горести.

Увидев на уплывающей платформе Майкла (он стоит за турникетами), отшатываешься от закопченного окна. Ты не хочешь с ним встречаться. Не потому, что он такой уж плохой парень. Просто ты чувствуешь себя кругом виноватым. Вон, может, и сейчас фараон, который топает по вагонам с переносной рацией, собирается тебя арестовать.

Садишься, и шум поезда заполняет голову. Ты закрываешь глаза, и вот тебе уже кажется, что шум — это вовсе и не шум и вообще ты не едешь, а стоишь на месте. Ты вот-вот заснешь.

Открываешь глаза и некоторое время пялишься на рекламные плакаты. ИГРАЙТЕ В УИНГО! ЭТО ОТКРОЕТ ВАМ ДОРОГУ К ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНОЙ КАРЬЕРЕ!

НОВЫЙ ШАМПУНЬ! ПРЕВОСХОДНО СМЯГЧАЕТ СУХИЕ ВОЛОСЫ! ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ИМ, И ВЫ СТАНЕТЕ МАНЕКЕНЩИЦЕЙ ИЛИ БУДЕТЕ ПОХОЖИ НА НЕЕ.

На Пятидесятой улице выходишь, поднимаешься по лестнице наружу и направляешься на восток. Ты идешь в тени небоскребов, попадая временами под прямые лучи палящего солнечного света, отчего тебе то холодно, то жарко. На углу Пятой авеню обозреваешь длинный ряд витрин универмага «Сакс». Переходишь на другую сторону и направляешься к третьей от угла витрине.

Манекен исчез. Ты снова считаешь витрины. Все верно: там, где был манекен Аманды, теперь стоит совсем другой — с темными волосами из акрилика и слегка вздернутым носиком. Обследуешь все витрины, внимательно рассматривая каждый манекен. Раз тебе даже показалось, что ты нашел Аманду,— но нет, это не она. Черты лица чересчур угловаты, и нос не тот.

Ты ведь пришел сюда убедиться, что идол с фигурой Аманды потерял свою власть над тобой. Но вот манекен убрали, и ты испытываешь беспокойство. А в самом деле, зачем они убрали его? Потом приходишь к следующему выводу: раз его унесли, это может означать лишь одно — что у тебя с Амандой все кончено. И слава Богу.

На Мадисон авеню ты проходишь мимо строительной площадки, загороженной огромными фанерными щитами; на них — портреты разных рок-звезд и снова Мэри О’Брайен Макканн. Рядом со строящимся зданием подъемный кран протянул свою стрелу над улицей на уровне тридцатого этажа. С тротуара кран кажется игрушечным, однако несколько месяцев назад ты читал, что на этом месте насмерть убило пешехода оторвавшимся кабелем. СМЕРТЬ ПАДАЕТ С НЕБА, писала «Пост».

Затем минуешь Дворец Хелмсли — каркас старого нью-йоркского здания, слегка прикрывающий встроенное в него уродливое сооружение какого-то магната-домовладельца. У входа во дворец тротуар перегородила съемочная группа. Пешеходы подчиняются женщине с хлопушкой, которая направляет их в обход, по мостовой.

— Крупный план малой камерой,— говорит кто-то. Киношники выглядят словно генералы на поле боя. На полосе для автобусов парнишка в хлопчатом свитере «Школы Пресвятой Богородицы» приглушает звук своего мага.

— Кто это? — спрашивает он тебя. Ты мотаешь головой, и он снова врубает музыку.

— Вот она! — раздается крик.

Продолжая шагать по улице, ты вспоминаешь вдруг о Пропавшей Без Вести, о той, что появилась и исчезла навсегда. Выходишь на залитую солнцем Пятую авеню к отелю «Плаза», возвышающемуся посредине площади гигантским белым замком, словно воплощение американской мечты. Когда ты впервые приехал в город, то провел здесь ночь с Амандой. У тебя были друзья, у которых можно было остановиться, но ты хотел провести ту первую ночь в «Плазе». Выходя из такси возле знаменитого фонтана, вы точно спешили на премьеру спектакля — спектакля вашей жизни. У ступенек вас приветствовал швейцар. В зале «Палм корт» играл струнный квартет. Ваша комната на десятом этаже была крохотной и выходила окном на вентиляционную трубу; и хотя из окна города видно не было, тебе казалось, что он — у твоих ног. Лимузины у подъездов представлялись тебе настоящими каретами, и ты думал, что когда-нибудь вот такая карета будет ждать и тебя. А сейчас они смахивают на мертвых птиц. Какими же пустыми были твои мечты!

Вы явились настоящей находкой для потребительского стереотипа — Американская Мечта: девочка из скромной семьи становится образованной манекенщицей. Когда ты останавливаешься в «Плазе» с красавицей женой, разве не стоит заказать лучшее шотландское виски перед поездкой в театр на шикарном лимузине?

Ты однажды там останавливался с родителями и братьями, когда отец в очередной раз переходил с одной работы на другую. Вы с Майклом целый день катались на эскалаторах вверх-вниз. На следующий день вы должны были отправиться в Англию на «Куин Элизабет». Ты сказал Майклу, что в Англии нет столовых приборов и потому англичане вынуждены есть руками. Майкл заревел. Он не хотел отправляться в Англию, не хотел есть руками. Ты сказал ему, чтобы он не беспокоился — ведь вы возьмете с собой столовое серебро. Бродя по коридорам, ты спер несколько столовых приборов с подносов, на которых приносили еду в номера, и рассовал их по чемоданам. Майкл поинтересовался, есть ли в Англии стаканы. Тогда ты закосил еще и несколько стаканов, так, на всякий случай. На таможне в Ливерпуле Майкл снова заревел, ибо ты сообщил ему, каким ужасным наказаниям вас могут подвергнуть за контрабанду. Он не хотел, чтобы ему отрубили руки. Несколько лет назад ты приехал домой на выходные и нашел одну из ложек с эмблемой «Плазы» в ящике для столового серебра.

Идешь вдоль парка по Пятой авеню. На ступенях музея «Метрополитен» перед небольшой толпой выступает мим с черно-белым лицом. Проходя мимо, слышишь смех, оборачиваешься и видишь, как мим имитирует твою походку. Когда ты останавливаешься, он кланяется и прикасается к шляпе. Отвечаешь поклоном и бросаешь четвертак.

В кассе говоришь, что ты студент. Женщина просит показать удостоверение. Отвечаешь, что оставил его в общежитии, и в конце концов она все-таки выдает тебе билет со скидкой — как и положено студентам.

Идешь в египетский зал и бродишь там среди статуй, саркофагов и мумий. Не так уж часто ты выбирался в «Мет» и всякий раз дальше этого зала не заходил. И вот теперь ты снова среди мумий, некоторые из них раскрыты, чтобы можно было видеть их источенную временем мертвую кожу. Здесь есть также мумии собаки, кошки и ребенка — древнеегипетского младенца, который так и остался спеленутым на веки вечные.

Выходишь из «Мет» и бредешь к дому Тэда на Лексингтон. Перевалило за шесть вечера. На звонок никто не отвечает. Тогда ты решаешь пойти пропустить стаканчик и вернуться попозже. Через несколько минут ты на Первой авеню. Тут настоящий рай для одиноких. Заходишь в «Пятницу» и занимаешь место у стойки бара. Наконец тебе удается заказать выпивку. Приближается время ужина, и заведение битком набито посетителями: в основном это секретарши и прохиндеи-юристы. Выглядят они все шикарно, так шикарно, что и смотреть тошно. На женщинах — косметики на сотни долларов, и на тысячи — золота на мужских шеях в расстегнутых рубашках: на цепочках — золотые распятия, звезды Давида и ложечки для кокаина. Одни уповают на Бога, другие — на наркоту. Надо было бы как-нибудь провести опрос, что эффективнее, а результаты опубликовать в журнале «Нью-Йорк».

Сидишь рядом с девицей, волосы у которой покрашены под изморозь, она источает запах жимолости. Девица треплется со своей подружкой, но время от времени поглядывает на тебя. Похоже, она несовершеннолетняя. Под глазами намазаны два фиолетовых пятна —намек на скулы. Но как себя с ней вести, пока непонятно. Ловишь взгляд бармена и заказываешь еще стопку.

— Извините,— говорит девица.— Вы, случайно, не знаете, где бы нам достать немного коки?

— Откуда же мне знать.

— Я знаю,— говорит она.— То есть, мы знаем, где подкуриться, но у нас не хватает бабок. Может, присоединишься к нам? У нас еще и «колеса» есть.

Убеждаешь себя, что еще не совсем дошел до ручки. Нужно же себя уважать.

Просыпаешься от голоса Элмера Фадда: «Убейте клолика!. Убейте клолика!» Ты сам чувствуешь себя жертвой убийства. Потом замечаешь, что на тебя смотрит девица с волосами под седину и припухшими глазами. Интересно, ты случаем не пытался ее изнасиловать?

— Что произошло?

— Ничего,— говорит она.— Обычная история. Обычная моя история. Встретила тебя в баре, а потом притащила домой, чтобы ты хоть проспался.

Ну, слава Богу, ничего страшного. И голова уже не так болит. Ты в чужой постели. В другом конце комнаты телевизор показывает мультик. Обнаруживаешь, что ты не вполне одет.

— Хорошо, хоть ты не блевал,— говорит она.

— Надейся, надейся! Может, еще раз так повезет.

— Ты о чем это?

— Где я?

— У меня на квартире, где ж еще?

— А где это?

— В Куинсе.

— Шутишь, что ли?

— Чего шутить-то? — Ее лицо смягчается, и она гладит тебя по лбу.— Хочешь еще попробовать?

— Который час? — спрашиваешь ты.— Я опоздал на работу.

— Не дергайся. Сегодня суббота.

— Я по субботам работаю.— Ты садишься на кровати и извлекаешь ее руку из твоих волос. Чувствуешь себя опустошенным. На экране Хитрый Койот устраивает какую-то невероятную ловушку, чтобы поймать Братца Кролика. На стенах — плакаты с фотографиями рок-групп на огненно-красном фоне и котят в размытом фокусе.

Из соседней комнаты раздаются какие-то звуки.

— Кто это?—спрашиваешь ты, указывая на дверь.

Девица ставит пластинку на вертушку.

— Родители,— говорит она.

В два часа возвращаешься в Манхэттен. Чувствуешь себя так, словно прошел тысячи миль, преодолел горы и океаны. Ее родители смотрели телевизор, когда ты, набравшись храбрости, улизнул из спальни. Они даже глаз не подняли.

Никогда прежде ты не был так рад оказаться дома. Лезешь в холодильник посмотреть, нет ли чего попить. Молоко скисло. Потом ложишься подремать на диване, и тут раздается звонок.

Нажимаешь кнопку домофона «слушайте», и неизвестный голос произносит: «Единая служба посылок». Вероятно, какая-нибудь добрая душа послала тебе по почте свое преисполненное нежности сердце. Голос звучит словно сквозь многослойную марлевую повязку. И куда подевался этот чертов швейцар? Разве ЕСП доставляет посылки по субботам? А, не все ли равно? Жмешь на кнопку «дверь» и опять заваливаешься на диван. Раздается звонок, ты идешь и заглядываешь в глазок. В коридоре стоит Майкл. От того, что ты глядишь на него в глазок, он кажется маленьким, но отнюдь не менее грозным. Не удрать ли по пожарной лестнице? Он делает шаг вперед и барабанит в дверь. Глазок, выпуклый, как рыбий глаз, превращает его кулак в чудовищную гирю. Может, если не шевелиться, он уйдет. Он барабанит снова.

Ты открываешь, Майкл, кажется, заполнил собой весь дверной проем.

— Майкл,— говоришь ты.

Ты смотришь ему в глаза. Они неумолимы, затем переводишь взгляд на его ноги, на них — настоящие рабочие ботинки, которые обычно городские жители не носят.

Оставив дверь открытой, возвращаешься в гостиную. Майкл почему-то медлит. Наконец, он входит, громко хлопнув дверью. Ты вытягиваешься на диване.

— Садись,—говоришь ты.

Он продолжает стоять перед тобой. Это же нечестно, думаешь ты, ведь так получается, что он выше.

— Что это, черт возьми, с тобой творится? — говорит он.

Брат вырастает с каждой минутой.

Ты пожимаешь плечами.

— Я пытаюсь поймать тебя целую неделю. И на работу звонил, и сюда.

— Ты когда приехал? — спрашиваешь ты.

— Я как идиот примчался на вонючем автобусе в город и жду тебя у входа. А ты увидел меня и сразу дал деру.

— Я, наверное, тебя не узнал.

— Ну что ты чушь-то несешь? Я звонил тебе на работу больше сотни раз, просил со мной связаться. А вчера прихожу к тебе в редакцию, и мне говорят, что ты со среды уже уволен. Что за х..ня?

Он стоит, сжав кулаки. Можно подумать, что это ты его лишил работы.

— Так зачем ты хотел меня видеть?

— Я не хотел тебя видеть. Я бы с удовольствием оставил тебя здесь тонуть в коке или черт знает в чем. Но папа волнуется за тебя, а я волнуюсь за папу.

— Как папа?

— А тебе не все равно?

Ты всегда думал, что из Майкла вышел бы замечательный прокурор. Он всегда знает, кто виноват, и у него потрясающий нюх на косвенные доказательства. Будучи на год моложе тебя, он узурпировал роль старшего. И все твои закидоны и нарушения гражданской добродетели он воспринимает как личное оскорбление.

— Папа по делам в Калифорнии. По крайней мере был там вчера вечером. Он просил меня позвонить и уговорить тебя приехать домой на выходные. А поскольку ты никогда не подходишь к телефону и сам никогда не звонишь, я и примчался. Хочешь не хочешь, но ты едешь со мной,

— Хорошо.

— Где ты держишь «хили»?

— Тут вот какое дело. Один приятель его разбил.

— Ты что, позволил кому-то разбить свою машину?

— Честно говоря, я просил его сделать на ней только пару вмятин, но он, как всегда, переборщил.

Он качает головой и вздыхает. Ничего другого он от тебя и не ожидал. Наконец он садится (что уже — добрый знак) и обводит взглядом квартиру. Раньше он у тебя никогда не был. При виде царящего в ней беспорядка он качает головой. Затем переводит взгляд на тебя.

— Завтра годовщина, надеюсь, ты не забыл. Ровно год. Мы собираемся развеять ее прах над озером. Папа хочет, чтобы ты приехал.

Ты киваешь головой. Ты знал, что приближается годовщина. Ты не следил за календарем, но чувствовал, что она вот-вот наступит. Закрываешь глаза и откидываешься на спинку дивана. Ты сдаешься.

— Где Аманда? — спрашивает он.

— Аманда? — Тут ты открываешь глаза.

— Твоя жена. Высокая, светлая, стройная.

— Пошла в магазин,— отвечаешь ты.

Очень долго, как тебе кажется, вы сидите друг против друга и молчите. Ты думаешь о матери. Пытаешься вспомнить, какой она была до болезни.

— Ты ведь совершенно забыл маму, да?

— Обойдусь без твоих нотаций.

— И папу с самого Рождества не видел.

— Слушай, заткнись, а...

— Тебе все давалось даром. Школа, работа, девочки... Все это прямо в твои руки плывет. Даже не приходится ходить и искать. Ну, конечно же, мама с папой не могли для тебя много сделать. Почему ты смотришь на людей свысока? Потому что ты мистер Счастливчик?

— Послушай, Майкл, это, наверное, очень трудно — всех учить, как им надо жить. Как же ты несешь это бремя?

— Ты лучше на себя посмотри. Помнишь, когда мама умирала, ты примчался из Нью-Йорка на своей английской спортивной машине в последний момент, можно сказать, под самый занавес. Рыцарь! Будто это была какая-то твоя очередная вечеринка и ты не хотел оказаться там раньше других, да простит меня Господь.

— Заткнись.

— Ты мне рот не затыкай.

— А хрен тебе.

Ты встаешь. Майкл тоже встает.

— Я ухожу,— говоришь ты и поворачиваешься. Ты едва различаешь дорогу к двери. Перед глазами — сплошной туман. Стукаешься коленкой о стул.

— Никуда ты не уйдешь.

Когда подходишь к двери, Майкл хватает тебя за руку. Ты вырываешься. Он прижимает тебя к металлическому дверному косяку и, ухватив за волосы, бьет о косяк головой. Деваться некуда, тогда ты наносишь ему удар локтем в живот, и его хватка слабеет. Поворачиваешься и изо всех сил бьешь его еще раз — теперь уже в лицо. В ход идет рука, которую укусил хорек, и поэтому в ту же секунду тебя пронзает жуткая боль. Падаешь спиной в холл, но затем поднимаешься и смотришь, что с Майклом. Он на ногах. У тебя мелькает мысль: сейчас он будет меня бить.

Придя в себя, обнаруживаешь, что лежишь на диване. Ужасно болит голова. Он ударил тебя чуть ниже левого виска.

Майкл выходит из кухни с бумажной салфеткой у носа. Салфетка запачкана кровью.

— Ты в порядке? — спрашиваешь его.

Он кивает.

— На кухне в кране нужно сменить прокладку. Льет как черт знает что.

— Я соврал,— говоришь ты.— Аманда меня бросила.

— Что?

— Она как-то раз позвонила из Франции и сказала, что не вернется.

Майкл внимательно смотрит на твое лицо, чтобы проверить, насколько серьезно ты говоришь. Затем откидывается на стуле и вздыхает.

— Не знаю, что и сказать,— говорит он и качает головой.— Черт! Извини. Правда, извини.

Майкл встает и направляется к дивану. Садится на корточки и говорит:

— Как ты?

— Скучаю по маме,— отвечаешь ты.