Понедельник наступает по расписанию. Первые десять часов ты спишь. Одному Богу известно, куда делось воскресенье.

На платформе подземки пятнадцать минут ожидаешь поезда. Наконец он вваливается на станцию, ты заходишь в вагон, усаживаешься и раскрываешь «Нью-Йорк пост». Чтение «Пост» — самая позорная из твоих дурных привычек. Тебе противно выкладывать на подобный хлам тридцать центов, но втайне ты обожаешь «пчел-убийц», «полицейских-героев», «сексуальных маньяков», «победителей лотереи», «подростков-террористов», Лиз Тэйлор, «жестоких малышей», «психопатов-извращенцев», «кошмары наяву», «жизнь на других планетах», «внезапный взрыв численности населения», «чудодейственные диеты» и «детей, рожденных в коме». На второй странице — как раз статья о женщине, которая рожает в коме, под броским заголовком: СЕСТРА НЕСЧАСТНОГО РЕБЕНКА УМОЛЯЕТ: СПАСИТЕ МОЕГО БРАТИШКУ. Тут же снимок напуганной девочки лет четырех-пяти. Это дочка беременной женщины, той самой, что уже неделю находится в коматозном состоянии после автокатастрофы. Последние несколько дней перед читателями «Пост», что называется, ребром стоит вопрос — увидит ли когда-нибудь новорожденное дитя свет операционной.

Поезд покачивается и скрипит, двигаясь по направлению к Четырнадцатой улице. Дважды он останавливается в туннеле, словно для того, чтобы перевести дух. Ты тем временем читаешь о новом ухажере Лиз Тэйлор, но тут чья-то грязная рука касается твоего плеча. Не поднимая глаз, ты уже знаешь, что перед тобой инвалид, один из многих пропавших без вести в каменных джунглях. Ты лезешь в карман, чтобы дать бедолаге несколько монет, но пассажиры глядят на тебя как-то странно, и это заставляет тебя занервничать.

Он снова касается твоего плеча, ты поднимаешь глаза. Одет он довольно прилично, более или менее причесан, словно только что с какого-нибудь собрания, но глаза чокнутые, а рот перекошен.

— Мой день рождения,— говорит он,— тринадцатого января. Мне исполнится двадцать девять лет.

Звучит это у него почему-то угрожающе.

— Прекрасно,— говоришь ты и опять утыкаешься в газету.

Когда ты вновь поднимаешь глаза, видишь, что человек этот уже добрался до середины вагона и уставился на рекламу бизнес-школы. Ты наблюдаешь, как он, будто так и надо, усаживается на колени к какой-то старушке. Она пытается стряхнуть его, но он уселся основательно, и это не так-то просто.

— Извините, сэр, но вы на меня сели,— говорит она.— Извините, сэр.— Почти все в вагоне следят за этой сценой, но притворяются, будто ничего не замечают. Человек разваливается, скрестив руки на груди.

— Сэр, прошу вас, сойдите с меня.

Ты глазам своим не веришь. Полдюжины здоровых мужиков сидят как ни в чем не бывало на расстоянии плевка от этого безобразия. Ты бы сам вскочил, но соображаешь, что вступится кто-нибудь из разместившихся поближе. Женщина тихо плачет. С каждой минутой предпринять что-либо становится труднее, ибо все тут же подумают: а где ты раньше-то был? Все же ты надеешься, что тип этот наконец встанет и оставит старушку в покое. Ты представляешь себе заголовок в «Пост»: ПСИХ РАЗДАВИЛ НАСМЕРТЬ БАБУСЮ НА ГЛАЗАХ У ШЕСТЕРЫХ СЛЮНТЯЕВ.

— Прошу вас, сэр.

И тут, наконец, ты встаешь. В тот же миг поднимается и этот тип. Разглаживая рукой пальто, он отправляется в дальний конец вагона. Ты стоишь и чувствуешь себя идиотом. Старушка промокает глаза бумажной салфеткой. Тебе хотелось бы спросить, как она себя чувствует, но сейчас это ни к чему. Ты садишься.

Когда ты добираешься до Таймс-сквер, уже десять пятьдесят. Моргая глазами, ты идешь по Седьмой авеню. Солнечный свет чересчур ярок. Ты судорожно ищешь в карманах темные очки. Дальше путь твой лежит по Сорок второй улице, через блядский район. Каждый день один и тот же клич раздается из уст все того же старика:

— Девочки, девочки, свеженькие девочки. Джентльмены, за просмотр денег не берем.— Слова и тон ни разу не изменились. Искусница Шарлотта, Шалунья Лола, секс-ревю — девочки, девочки, девочки.

Ожидая сигнала светофора у Сорок второй улицы, рассматриваешь афиши, повествующие о грядущих событиях, которые уже в прошлом; афиши, подобно лиане, душат фонарный столб. Тут же свеженаклеенный плакат, заголовок: ПРОПАЛА БЕЗ ВЕСТИ. На фотографии — улыбающаяся, белозубая девушка, по возрасту примерно первокурсница. Ты читаешь: Мэри О’Брайен Макканн, студентка Нью-Йоркского университета; глаза голубые, шатенка, последний раз ее видели в районе Вашингтон-сквер-парка, одета в белую кофточку и голубой джемпер. У тебя аж сердце опускается. Ты думаешь о ее родных — отчаявшихся, насмерть перепуганных людях, которые от руки написали это объявление, приклеили его здесь и, вероятно, никогда не узнают, что же случилось с их девочкой. Зажегся зеленый свет.

Ты останавливаешься на углу, чтобы перехватить пончик и кофе. Сейчас 10.58. Версию о том, что поезд в метро сломался, ты уже измочалил до дыр. Может, сказать Кларе, что остановился глянуть бесплатно на искусницу Шарлотту и она тебя укусила.

Ты входишь в вестибюль, грудь твою сжимает от предчувствий, горло пересыхает. Ты чувствовал то же самое, когда утром по понедельникам шел в школу. Ты опять не сделал домашнего задания и теперь думаешь — куда тебя посадят в знак наказания за обедом. Каждый год ты объявлял, что начинаешь новую жизнь, но это не помогало. Застоявшийся запах дезинфекции в коридоре и суровые лица учителей. Твоя начальница Клара Тиллингаст несколько напоминает учительницу — ту, что тиранила тебя в четвертом классе, одну из тех неувядающих блюстительниц дисциплины, которые считают всех мальчишек испорченными, девчонок легкомысленными, праздный мозг — раздольем для дьявола и учат, вколачивая факты в головы школяров, словно гвозди в дубовый пол. Мадам Клара Тиллингаст, она же Липучка, руководит отделом проверки. Она прочно усвоила стиль учительницы начальных классов. В последнее время ты звезд с неба не хватал. Ты едва там держишься. Если бы Липучка захотела, тебя бы давно выгнали, но у журнала существует традиция не признавать свои ошибки. Редакционное предание гласит, что отсюда никогда никого не увольняли: ни театрального критика-наркомана, перепутавшего две разные премьеры и смешавшего в рецензии пьесу о жизни семьи на американском юге с фарсом о вьетнамской войне; ни плагиаторшу, которая передрала статью в пять тысяч слов прямо из номера «Панч» двадцатилетней давности и подписала своей фамилией (причем получила за это премию). Редакция во многом подобна «Айви лиг», откуда и набирается большинство ее служащих. А еще она похожа на чопорную, замкнутую семью из Новой Англии, которая не выпускает из своего удушающего лона даже заблудших сыновей. Впрочем, ты для нее — в лучшем случае дальний родственник; если бы существовал филиал этого семейного бизнеса в отдаленной малярийной колонии, тебя наверняка давным-давно отослали бы туда, не снабдив на дорогу даже хинином. Твои прегрешения неисчислимы. Ты не можешь вспомнить их все, но у Липучки в одном из шкафов картотеки имеется их полный список. Время от времени она достает его и зачитывает тебе отдельные строчки. Мозг ее подобен стальной мышеловке, а сердце — яйцу, сваренному вкрутую.

Лифтер Лючио желает тебе доброго утра. Он родился на Сицилии и работает в этом здании уже семнадцать лет. Поучившись неделю, он, вероятно, мог бы занять твое место, а ты целый день сумел бы гонять лифт вверх-вниз. За одно мгновение ты на двадцать девятом этаже. Ты говоришь Лючио «пока», а секретарше Салли «привет». Судя по выговору, она единственная сотрудница редакции, которая родилась в бедном квартале. Она живет в одном из отдаленных районов, а на работу добирается по мосту либо через туннель. Вообще же у здешней публики такой прононс, словно она вспоена «Английским утренним чаем» фирмы «Туайнингз». Мадам Тиллингаст, например, усвоила свое изысканное произношение — растянутые гласные и отрывистые согласные — в Вассаре. Ее очень смущает, что родом она из Невады. Журналисты, включая иностранцев и чудаков-отшельников, — конечно же, публика более пестрая, да и выбираются они из нор на тридцатом этаже в такое время, когда никого уже нет. Поздними вечерами они подсовывают рукописи под дверь и ныряют в пустые кабинеты, едва завидят тебя в коридоре. Один таинственный тип по прозвищу Призрак трудится над статьей уже семь лет.

Собственно редакция занимает два этажа. Кроме того, несколькими этажами ниже находятся отделы распространения и рекламы. Тем самым лишний раз подчеркивается, что в этом заведении искусство полностью независимо от коммерции. Обитатели двадцать пятого ходят в строгих костюмах, говорят другим языком, полы там покрыты дорожками, на стенах — литографии. Предполагается, что с ними вам беседовать ни к чему. А здесь, на двадцать девятом, не желают загрязнять атмосферу ковровой пылью, здесь господствует стиль элегантной небрежности. Начищенные ботинки или подчеркнуто выглаженные брюки вызывают подозрение: в этом есть что-то итальянское; расположение помещений напоминает подземные ходы сусликов, с той лишь разницей, что прорыты они высоко над землей: кабинеты похожи на норки, а коридоры такие узкие, что двоим там просто не разойтись.

Ты двигаешь по линолеуму в отдел проверки. За приемной — кабинет Клары, дверь в него всегда приоткрыта, так что все приходящие сюда и уходящие из царства фактов не минуют ее внимательного взора. Она разрывается между стремлением уединиться (что является одной из почетных привилегий, положенных ей по должности) и желанием держать свои владения под тщательным контролем.

Сегодня утром Кларина дверь широко открыта, и тебе ничего не остается, как перекреститься и пройти мимо. Прежде чем нырнуть в свою комнату, украдкой бросаешь взгляд через плечо и видишь, что кабинет начальницы пуст. Коллеги твои между тем все на месте, за исключением Феб Хаббард, которая уехала в Вудс-хоул поработать над материалом о разведении лобстеров.

— Привет братьям-трудягам,— говоришь ты, усаживаясь на свой стул. Отдел проверки занимает самую большую комнату в редакции. Если у шахматных команд есть свои раздевалки, то они, наверное, выглядят так же. Здесь стоят шесть столов, один из которых предназначен для внештатных авторов, а на полках вдоль стен — тысячи справочников. Столы покрыты серым линолеумом, пол — коричневым. Расположение столов отражает незыблемую иерархию; стол у окна (он дальше всего от кабинета Клары) — старшего проверяющего, затем следуют столы остальных сотрудников и, наконец, твой — у книжных полок рядом с дверью. В целом же отдел — своего рода товарищеский клуб, в котором царит атмосфера демократизма. Фанатичная преданность журналу, свойственная вообще сотрудникам редакции, уступает здесь место преданности отделу: прежде всего мы, а потом уж они. Если в статье обнаружится ошибка, то будет распят не автор, а один из нас, его не уволят, но он получит нагоняй и, возможно, даже будет сослан в отдел доставки или машбюро.

Риттенхауз, который уже четырнадцать с лишним лет вылавливает ошибки и подтверждает факты, кивает и здоровается. Он выглядит встревоженным. Похоже, тебя разыскивала Липучка и, вероятно, она уже высказалась относительно той самой последней капли, которая переполнила чашу ее терпения.

— Липучка уже здесь? — спрашиваешь ты. Он кивает и весь краснеет до галстука бабочкой. Риттенхаузу нравится твоя непочтительность, но при этом он почему-то чувствует себя виноватым.

— Похоже, она чем-то взволнована,— говорит он.— По крайней мере, мне так показалось,— добавляет Риттенхауз, проявляя скрупулезность, свойственную его профессии.

Полжизни этот человек читает лучшие произведения современной литературы и журналистики с единственной целью отделить факты от авторского мнения, каковое он игнорирует, а отсеянное проверяет, роясь в пыльных томах, в рулонах микрофильмов, звонит кому-то по телефону за рубеж, и все это продолжается до тех пор, пока не восторжествует истина. Он детектив мирового класса, но приверженность духу корпоративности заставляет его выбирать выражения, словно за спиной у него стоит огнедышащая Клара Тиллингаст, готовая наказать его за любое необдуманное слово.

Твой ближайший сосед, Ясу Уэйд, занят статьей о научных исследованиях. Это признак благосклонности начальства, обычно Липучка оставляет все материалы на научные темы, которые ей нравятся и требуют срочной проверки, себе. Уэйд разговаривает по телефону.

— Ну, хорошо,— говорит он,— а при чем здесь нейтрино?

Детство Уэйда прошло на базах ВВС, потом он слинял в Беннингтон и, наконец, оказался в Нью-Йорке. Говорит он с южным акцентом — шепелявит и гнусавит, время от времени у него мешаются «л» и «р». Особенно когда ему удается ввернуть словечко вроде «президент-элект». Его мать — японка, отец — капитан военно-воздушных сил из Хьюстона. Они поженились в Токио во время оккупации, и Ясу Уэйд — малоприятный итог этого брака. Он называет себя Желтая Нонпарель. Уэйд недостоин уважения во всех отношениях, но каким-то образом ухитряется превратить даже обидные для него слова в шутку. После Риттенхауза, который так естественно вписался в здешнее общество, что стал просто незаметен, он первый любимчик Клары.

— Поздно, очень поздно,— говорит Уэйд в твою сторону, положив телефонную трубку,— так не пойдет. Факты не могут ждать. Опоздание — тоже своего рода ошибка. По Гринвичу сейчас пятнадцать часов пятнадцать минут, а это значит, что на Восточном побережье по нашему летнему времени, которого большинство присутствующих придерживаются, сейчас четверть двенадцатого. Рабочий день начинается в десять утра — значит, ты ошибся на час пятнадцать.

Вообще-то распорядок в журнале не так строг, как хотел бы представить Уэйд. Липучка любит подчеркнуть свое привилегированное положение, приходя между десятью пятнадцатью и половиной одиннадцатого. Если к десяти тридцати сотрудник на месте, то, значит, он в относительной безопасности. Тем не менее хотя бы раз в неделю ты ухитряешься нарушить и этот предельный срок. Ты спрашиваешь:

— И что она, дует крутым кипятком?

— Я бы не стал так говорить,— отвечает Уэйд,— по правде, мне больше по душе та манера выражаться, которая принята в Англии. Так вот, там этот глагол означает всего-навсего, что человек напился: например, у Малколма Лоури консул надулся мескаля в Куаунахуаке, если я правильно помню название города.

— А ты знаешь, как это пишется? — спрашиваешь ты.

— Конечно. Но вернемся к твоему первому вопросу — да, Клара немного сердится. Она тобой недовольна. Или, может быть, она рада убедиться, что ты подтверждаешь ее худшие опасения. По крайней мере запахло жареным. На твоем месте я бы...— Уэйд смотрит на дверь и поднимает брови.— На твоем месте я бы обернулся.

В дверях — Липучка, она выглядит как хороший типаж для фотографии Уокера Эванса времен депрессии, на каменном лице застыло выражение подозрительности. Она блюстительница протокола, жрица второго издания «Полного словаря» Уэбстера, у нее орлиный взор и нюх ищейки. Клара бросает на тебя взгляд, который может расколоть стекло, а затем уходит. Она хочет, чтобы ты какое-то время помучился.

Ты начинаешь копаться у себя в столе и наконец извлекаешь оттуда ингалятор «Викс». Мозги твои замело снежными сугробами, и сейчас ты пытаешься прочистить дорожку сквозь завалы.

— Ну что, горло замучило? — Уэйд бросает на тебя понимающий взгляд. Он гордится своим всеведением, но достаточно хитер, чтобы не делать людям гадостей. Ты подозреваешь, что его сексуальная подготовка носит в основном теоретический характер. Он обожает пикантные слухи и всегда рассказывает тебе, кто с кем спит. Впрочем, ты ничего не имеешь против. На прошлой неделе, например, досталось Дэвиду Боуи и князю Ренье.

Пытаешься сосредоточиться на статье о выборах во Франции. Твоя задача — проследить, чтобы там не оказалось фактических или орфографических ошибок. В данном случае фактическая сторона дела настолько запутана, что разобраться в ней совсем не просто. Автор, бывший обозреватель по вопросам гастрономии, щедро уснастил свое творение прилагательными и совершенно пренебрег существительными. Престарелого министра он именует «комковатым», а идущего в гору социалиста «подрумяненным». Липучка, наверно, дала тебе этот материл для того, чтобы ты повесился. Она знала, что здесь — полная несуразица. Знала она, вероятно, и то, что запись в анкете (где ты сообщал, что свободно владеешь французским) — сплошная липа, а ты чересчур горд, чтобы это признать. Проверка фактов требует многочисленных телефонных звонков во Францию, и на прошлой неделе ты выглядел глупо, талдыча свое je ne comprends pas различным министерским чинам и их помощникам. К тому же у тебя есть свои причины, по которым ты не хочешь звонить в Париж, разговаривать по-французски и вообще слышать не желаешь об этом проклятом городе. Причины эти связаны с женой.

Проверить все факты в данной тебе статье совершенно невозможно, и в то же время отказаться от задания, сохранив при этом достоинство, тоже нельзя. Остается надеяться на то, что автор вопреки обыкновению не наделал ляпов. А также на то, что Липучка не пройдется, как обычно, по тексту частым гребнем.

Ну за что она тебя ненавидит? Она же, в конце концов, взяла тебя на работу. Когда же ваши отношения стали портиться? Ты ведь не виноват, что она никогда не была замужем. После собственного семейного Перл-Харбора ты понял, что жизнь в одиночку во многом объясняет раздражительность и неровность характера. Иногда тебе хотелось ей сказать: Слушай, я ведь тоже знаю, каково быть одному. Ты как-то видел ее в маленьком баре неподалеку от Колумбуса. Там еще, помнится, стоял рояль. Она сидела, зажав в руке бокал, и ждала: может, кто-нибудь подойдет и поздоровается. Когда она устраивала тебе выволочку, хотелось спросить: Неужели вы не понимаете, что мучаете меня? Но к тому времени, когда ты уразумел, в чем тут дело, было уже поздно. И вот теперь она жаждет твоей крови.

Возможно, все началось после той истории с Джоном Донлеви. Ты и месяца не проработал в журнале, а Клара ушла на неделю в отпуск. Донлеви, получив вторую Пулицеровскую премию, решил поразмять извилины и накатал для журнала рецензию. В вашем отделе рецензии на книги считались материалом не слишком важным, и Клара оставила статью тебе. По своей наивности ты не только выправил кое-какие ошибки в цитатах, но и стал редактировать сам текст, да к тому же усомнился, верно ли автор понял книгу. Ты отдал гранки и, довольный, отправился домой. В секретариате получилась какая-то неувязка и вместо экземпляра, просмотренного редактором, Донлеви получил твой. Редактор, моложавая женщина, только что пришедшая из университетского журнала в Йеле, просто балдела от того, что работает с такой знаменитостью. Узнав о случившемся и увидев твой экземпляр, она пришла в ужас. Тебя вызвали к ней в кабинет и отчитали за небывалую наглость. Править Джона Донлеви! Ужасно. Немыслимо. Да у тебя молоко на губах не обсохло! Если бы ты учился в Йеле, то, может быть, и умел бы себя вести. И вот, пока она ломала голову над тем, как получше объяснить Донлеви этот возмутительный случай, он позвонил сам и сказал, что благодарен за правку и кое-какие замечания принимает. Ты узнал о таком повороте событий от телефонистки, которая подслушала их разговор. Больше редакторша с тобой не общалась. По возвращении Клары последовала еще нотация уже от нее, при этом было добавлено, что ты поставил ее и весь отдел в неудобное положение. Когда вышел номер журнала, ты с некоторым удовлетворением заметил: наиболее ценные твои замечания приняты к сведению. С тех пор Клара отреклась от тебя.

Надо отдать Кларе должное: в последнее время ты не очень тщательно исполнял свои обязанности. Наверное, все дело в характере. Ты вроде бы стараешься, стараешься, но совсем не считаешь этот труд интеллектуальным или хотя бы просто достойным человека. Разве не должны компьютеры освободить нас от этой нудоты?

По сути дела, ты не хочешь работать в отделе проверки. Ты бы предпочел трудиться в Прозе. Ты не раз осторожно намекал на желание перейти туда, но в литературном отделе в последние годы не появлялось вакансий. Работники твоего отдела презирают беллетристику; весь этот словесный маскарад, в основе которого не лежат факты, представляется им мясом, лишенным костей. Существует мнение, что если литература и не умерла, то она по крайней мере далека от действительности. Но ты скорее без всяких колебаний выберешь новый рассказ Беллоу, чем статью о съезде республиканской партии в шести частях. Вся проза, публикуемая в журнале, идет через ваш отдел, и поскольку никто не жаждет ею заниматься, ты принимаешься за проверку: если в рассказе с местом действия в Сан-Франциско фигурирует экстрасенс Фил Доукс, необходимо убедиться, что в телефонном справочнике этого города нет никакого Фила Доукса, который мог бы объявиться и подать на журнал в суд. При работе с литературным произведением дело обстоит совсем не так, как с проверкой документального материала, а как раз наоборот. Нужно удостовериться, что в рассказе ни в коем случае не фигурируют реальные люди и события. И хотя читаешь ты, что называется, «по диагонали», это все же дает тебе возможность познакомиться кое с чем, достойным внимания. Поначалу Липучка, казалось, была довольна, что ты берешься за дело, которым никто не хочет заниматься, но теперь она пеняет тебе за то, что ты тратишь слишком много времени на беллетристику. Ты отступник в царстве фактов! Между тем работники отдела прозы вовсе не в восторге от сообщения, что в сцене рыбной ловли на мушку допущена явная «клюква», ибо там упомянуты бабочки-желтушки, которые якобы плодятся на какой-то речке в Орегоне, а на самом деле бабочек-желтушек там никогда и не было. И тебе поневоле приходится выступать в роли эдакого посланца из страны педантизма. «Так что же, черт возьми, плодится в этом проклятом Орегоне?» — спрашивает редактор. «Лососиные мухи, например»,— отвечаешь ты. При этом хочется извиниться: такова моя работа — мне она тоже не нравится.

К твоему столу подходит Меган Эвери. Она берет в руки вставленную в рамку вышивку гарусом, над которой Уэйд корпел к твоему дню рождения, на ней слова:

Когда Уэйд подарил тебе эту штуку, ты не знал, то ли поблагодарить его за потраченное время и проявленную заботу, то ли обидеться, усмотрев тут намек на твою профессиональную некомпетентность. Меган спрашивает:

— Как дела?

Ты отвечаешь, что все в порядке.

— Правда? — Меган хочет, чтобы в жизни все было по-честному. У таких, как она, надо брать уроки здравого смысла. Почему ты никогда не пытался поговорить с ней откровенно. Она старше тебя и разумнее. Ты даже не знаешь толком, сколько ей лет: у нее, кажется, вообще нет возраста. Это броская или скорее привлекательная женщина, но по натуре она настолько серьезна и практична, что трудно увидеть в ней существо противоположного пола. Она хотя и была однажды замужем, но чем-то напоминает эмансипированных, уверенных в себе женщин из Уэст Виллидж, способных без сильного пола и за себя постоять, и помочь друзьям в их многочисленных несчастьях. Ты уважаешь ее. На свете не так уж много разумных людей. Может, стоило бы когда-нибудь пригласить ее пообедать.

— Да, действительно, все в порядке,— говоришь ты.

— Помочь тебе с этими французами? Сейчас я не очень занята.

— Спасибо. Наверное, я и сам справлюсь.

В двери появляется Липучка. Она кивает тебе.

— Мы решили, что французская статья пойдет в ближайшем номере. Это значит, что она должна быть на моем столе сегодня до вашего ухода. Завтра после обеда мы сдадим ее в печать,— она помолчала.— Управитесь?

Выше себя не прыгнешь, и ты подозреваешь, что она это знает.

— Я мог бы сегодня вечером отдать ее прямо в секретариат, не утруждая вас.

— Нет, статья должна быть у меня,— говорит она.— Может быть, вам помочь?

Ты мотаешь головой. Если она сейчас увидит, в каком состоянии текст, тебе конец. Ты не соблюдал правила. Ты ставил пометки ручкой там, где нужно было работать карандашом. Вместо синего карандаша у тебя — красный. На полях — телефонные номера, страницы — в пятнах от кофе. Ты преступил все запреты! И теперь тебе надо найти чистый экземпляр гранок. Липучка очень любит придираться к формальностям.

Перспектива предстоящей работы усиливает невыносимую головную боль, с которой ты проснулся. Ты измотан. Ужасно устал. Поспать бы дней восемь — пришел бы в норму. Чтобы проверить французскую галиматью, понадобится целая баржа Походного Порошка. Даже подумать страшно. Тебе нужно было возражать против сроков сдачи статьи. Какого черта никто не спросил тебя, готов ли материал? Даже если бы ты говорил по-французски как настоящий француз, для проверки потребовалось бы еще несколько дней. Если бы ты не боялся, что Клара или Друид увидят, в каком состоянии текст, ты бы, конечно, стал протестовать.

Будь ты японцем, тебе бы в самый раз сделать харакири. Напиши прощальный стих о мимолетности цветения сакуры, о быстротечной молодости, оберни меч в белый шелк, вонзи его в живот и рвани вверх. И не стони, пожалуйста, и не делай угрюмую мину. Ты узнал подробности этого ритуала, проверяя статью о Японии. Но у тебя не хватает самурайского духа. Ты парень из тех, кто в последний момент надеется на чудо. Землетрясение Манхэттену не угрожает, но всегда есть возможность ядерной войны. Если она не начнется в ближайшее время, то уже ничто, как ты понимаешь, не изменит график выпуска.

Вскоре после полудня Друид идет на цыпочках мимо вашей комнаты на обед. Поскольку ты в это время сидишь, бесцельно уставившись в открытую дверь, невольно встречаешься взглядом с его поразительно близорукими глазами. Он чопорно кланяется. Друид — своего рода человек-невидимка: нужно долго высматривать его, чтобы обнаружить. Хотя тебе не приходилось видеть клерка викторианской эпохи, ты полагаешь, что он, должно быть, выглядел как Друид. Его природная сдержанность отозвалась в работе всей редакции. Будучи четвертым представителем династии хозяев журнала, он руководит им уже двадцать лет. Все сотрудники тщетно пытаются разгадать его. Ни одна статья не попадает в набор без восторженного одобрения и окончательной правки Друида. Никаких споров и никаких объяснений. Ему претит, что приходится просить помощи у сотрудников, но при этом он неизменно вежлив. Официально нет никого, кто считался бы его заместителем, нет, потому что это предполагало бы когда-нибудь смену власти, а Друид и помыслить не может о существовании журнала без него. В московском Кремле, должно быть, дело обстоит примерно так же. Возможно, он подозревает, что смертен, и потому избегает печатать литературные произведения о смерти; все упоминания о близорукости также вычеркиваются. От его внимания не ускользает никакая мелочь.

С Друидом ты общался лишь однажды, когда он призвал тебя и высказал беспокойство, правильно ли с точки зрения норм английского языка выразился президент Соединенных Штатов. Ты проверял материал, в котором президент предостерегал кого-то от необдуманных действий. По мнению Друида, президент хотел сказать: неосмотрительных. Он попросил тебя позвонить в Белый дом и получить санкцию на правку. Ты послушно позвонил и попытался объяснить разницу между двумя словами. Ты потратил несколько часов, ожидая ответа. Одни восприняли твое замечание всерьез, но не хотели ввязываться в это дело. Другие посылали тебя куда подальше. Журнал между тем уже подписывался в печать. Друид звонил тебе трижды и велел не ослаблять усилий. Наконец, когда из секретариата с криком требовали последних страниц, было найдено идеальное решение, неведомое ни президенту, ни его аппарату. Если второе издание Уэбстера дает разное толкование обсуждаемых слов, то более упрощенное третье считает их синонимами. Друид позвонил тебе последний раз, чтобы объяснить это и оставить — не без боязни — цитату в первоначальном виде. Журнал отправили в набор. Правительство, не ведая ни о чем, продолжало свою работу.

В час дня ты отправляешься перекусить. Меган просит принести ей лимонад. Ты бочком проскальзываешь в дверь и думаешь, как было бы здорово вообще никогда сюда не возвращаться. Ты думаешь так же, как было бы хорошо сейчас заглянуть в ближайший бар. Резкий отблеск тротуара слепит тебя, ты лезешь в карман пиджака в поисках темных очков. Мысленно объясняешь прохожим: у меня болят глаза.

Вваливаешься в закусочную и заказываешь копченую говядину на ржаном хлебе и яичный крем. Лысый человек за стойкой, нарезая мясо, весело насвистывает.

— Мясо сегодня хорошее, постное,— говорит он.— А теперь немножко горчицы — точь-в-точь как готовила твоя мама.

— А откуда вы знаете, как она готовила? — спрашиваешь ты.

— Да это я так, приятель, говорю что в голову придет,— отвечает он, завертывая пакет. Вся обстановка тут — и особенно сырое мясо на льду за стеклом стойки — не способствует аппетиту.

На улице, пока ты ждешь светофора, к тебе пристает прислонившийся к столбу человек.

— Эй, друг, посмотри-ка сюда. Настоящие часы «Картье». Сорок долларов. С такими часами все на тебя смотреть будут. Самые настоящие. Всего сорок бабок.

Человек стоит рядом с манекеном, вытянутые руки которого увешаны часами. Он протягивает тебе одни.

— Проверь.

Если возьмешь часы в руки, уже обяжешься. Но невежливым быть не хочется. Берешь часы и рассматриваешь.

— Откуда видно, что они настоящие?

— А как ты вообще отличаешь настоящее от подделки? Написано «Картье» прямо тут, на циферблате, верно? На вид настоящие. На ощупь настоящие. Чего тебе еще надо? Сорок бабок. Тут не прогадаешь.

Часы вроде бы фирменные. Изящные, прямоугольный циферблат, римские цифры, заводная головка с сапфиром. Ремешок, если потрогать,— из хорошей кожи. Но если они и настоящие, то, пожалуй, ворованные, а если не ворованные, то, значит, подделка.

— Отдаю за тридцать пять монет. Последняя цена.

— Чего так дешево?

— Зато накладных расходов почти нет.

У тебя много лет не было часов. Знать, который час—уже первый и немаловажный шаг по упорядочению собственной жизни, которая сейчас катится по наклонной. Ты никогда не считал себя пунктуальным человеком, но миниатюрные «Картье» тебе бы, несомненно, пригодились. Выглядят они как настоящие — даже если и подделка — да и время показывают. Черт с ними.

— Тридцать долларов,— говорит человек.

— Покупаю.

— Грабишь ты среди бела дня, а не покупаешь!

Ты заводишь новые часы, надеваешь их на руку и любуешься своим приобретением.

Сейчас 1.25.

Едва приходишь в редакцию, как вспоминаешь, что забыл лимонад для Меган. Извиняешься и говоришь, что сейчас за ним сходишь. Она просит не беспокоиться. Пока тебя не было, она приняла две телефонограммы, одну от месье такого-то из министерства не-пойми-чего и одну от твоего брата Майкла. По правде говоря, тебе неохота разговаривать ни с тем, ни с другим.

К двум часам дня в Париже уже восемь, и все разошлись по домам. Остается только копаться в справочниках или звонить во французское консульство в Нью-Йорке. Резь в глазах непереносимая — в них будто впиваются иголки. Работаешь вслепую.

Новые часы останавливаются в три пятнадцать. Ты встряхиваешь их, затем заводишь. Заводная головка вываливается в ладонь.

Редактор статьи звонит узнать, как идут дела. Ты отвечаешь, что дела идут. Он извиняется за изменение графика; он намеревался отложить материал по крайней мере до следующего месяца. По непонятной причине Друид передвинул его вперед.

— Я лишь хотел предупредить вас,— говорит редактор.— Ничего не принимайте на веру.

— Это моя работа — ничему не верить,— говоришь ты.

— Я имею в виду именно эту статью. Автор не выезжал из Парижа последние двенадцать лет и проводит большую часть времени в ресторанах. Он никогда ничего не проверяет.

Иисус плакал.

Во второй половине дня ты дважды звонишь автору и спрашиваешь, где он обнаружил те или иные факты. Во время первого разговора ты перечисляешь все допущенные им ошибки, и он охотно соглашается с каждым замечанием.

— Откуда вы взяли, что французское правительство имеет контрольный пакет «Парамаунт пикчерс»? — спрашиваешь ты.

— А разве нет? Вот черт. Вычеркните.

— На этом держатся следующие три абзаца.

— Черт возьми. От кого же я это слышал?

К концу второго разговора он разозлился, словно его ошибки — это твоя выдумка. С авторами всегда так: обижаются, хотя сами же от тебя зависят.

К вечеру поступает служебная записка, адресованная «сотрудникам». Она подписана помощником Друида, что превращает ее в Слово Божие.

Нам стало известно, что некий м-р Ричард Фокс пишет статью о журнале. М-р Фокс мог уже связаться с некоторыми из вас. У нас есть основания полагать, что намерения этого репортера не совпадают с интересами журнала. Мы хотели бы напомнить всем сотрудникам о политике журнала в отношении прессы. Все вопросы и просьбы об интервью должны направляться руководству. Ни при каких обстоятельствах никто из сотрудников не может говорить от имени журнала без предварительного разрешения. Мы напоминаем вам, что вся деятельность журнала является служебной тайной.

В отделе проверки записка вызывает изумление. Журнал вмешивался во многие судебные процессы, связанные со свободой печати, однако в этом приказе-затычке нет ни капли иронии.

Уэйд говорит:

— Хотел бы я, чтобы Ричард Фокс позвонил мне.

Меган говорит:

— Брось ты, Ясу. Я точно знаю, что Ричард Фокс — вполне нормальный мужчина.

— Точно? Интересно было бы услышать, как ты это выяснила.

— А вот так. Тебе всегда интересно, когда речь заходит про такое,— говорит Меган.

— Во всяком случае,— говорит Уэйд,— меня просто разбирает от любопытства — сколько сребреников стоит грязное бельишко нашей конторы. Но пойми меня правильно — это вовсе не значит, что я считаю Фокса непривлекательным.

Риттенхауз нервно теребит очки, демонстрируя тем самым желание высказаться:

— Я, скажем, не считаю, что Ричард Фокс объективный репортер. У него склонность к сенсациям.

— Конечно,— говорит Уэйд.— За это мы его и любим.

Став обладателями опасной информации, все на миг ощутили свое могущество. Вот бы Ричард Фокс или кто там еще втравил Клару Тиллингаст в хороший скандал.

К семи часам сотрудники разошлись по домам. Все предлагали помочь тебе, но ты отказался. Какое-то жалкое благородство есть в том, что ты терпишь крах в одиночку.

Уходя, Клара просовывает голову в дверь.

— Материал — ко мне на стол,— говорит она.

А мне начхать, думаешь ты.

Ты киваешь и, демонстрируя свое усердие, зарываешься в листы гранок. Теперь важно замести следы, то есть хотя бы подчеркнуть карандашом места, которые ты не сумел проверить; вся надежда на то, что ничего серьезного ты не упустил.

В семь тридцать звонит Аллагэш.

— Что это ты до сих пор торчишь на работе? — говорит он.— У нас же есть планы на вечер. Как говорится, нас ждут великие свершения.

В Аллагэше тебе нравятся два свойства: он никогда не спрашивает, как твои дела, и никогда не ждет от тебя ответа на свои вопросы. Раньше это коробило, но теперь, когда дела твои идут из рук вон плохо, тебе хочется, чтобы никто ничего о тебе не знал. Сейчас нужно держать ухо востро. А Тэд — как раз из тех, кто, отправляясь в лес, никогда не думает про волков. Как хорошо иметь друзей, которые действительно заботятся о тебе и понимают, что с тобой творится. В последнее время ты избегал их. В твоей душе (равно как и в квартире) — полнейший бардак, и пока ты не наведешь там порядок, никого туда не пустишь.

Аллагэш сообщает, что с тобой жаждут пообщаться Натали и Инга. Папа Натали руководит нефтяной компанией, а Инга скоро выступит в солидной телевизионной рекламе. К тому же, в «Ритце» играют Деконструктивисты, один из домов моды выступает спонсором благотворительного вечера в помощь страдающим дистрофией, и Натали отхватила кусок Валового Национального Продукта Боливии.

— Я буду работать всю ночь,— говоришь ты. На самом деле ты уже готов сдаться, хотя понимаешь, что вечер с Аллагэшем — отнюдь не лучшее лекарство от невзгод. Ты думаешь, что хорошо бы сейчас завалиться в постель. Ты так устал, что можешь растянуться прямо здесь на линолеуме и провалиться в глубокую кому.

— Подожди меня. Я за тобой заеду,— говорит Тэд.

Из набранной гранки перед тобой выступает фраза «упорная оборона». Она заставляет тебя устыдиться. Ты вспоминаешь греков у Фермопил, техасцев под Аламо, Джона Поля Джонса с его дырявой посудиной. Сейчас ты соберешься с силами и разделаешься со всеми ошибками, с ложью.

Ты говоришь Тэду, что позвонишь через полчаса. Потом раздается трель телефона, но ты не берешь трубку.

В одиннадцатом часу ночи ты наконец кладешь гранки на стол Клары. Тебе бы полегчало, если бы ты по крайней мере мог сказать себе, что ты на высоте. Чувствуешь себя студентом, который сдает недоделанную курсовую — понаписал всякой чепухи да еще половину содрал. Ты отцедил и выловил несколько колоссальных ошибок, что лишний раз подчеркивает — в этой статье вообще многое, оставшееся непроверенным, подозрительно. Писавший рассчитывал, что отдел проверки санкционирует его случайные наблюдения и каверзные обобщения. С его стороны это свинство, но твоя задача — вытянуть текст, и именно твоя работа сейчас на виду. В истории журнала известен лишь один случай печатного извинения за ошибку. Сотрудник, проморгавший ее, был немедленно сослан в отдел рекламы. Твоя единственная надежда на то, что Липучка не прочтет материал. Например, в редакции может по неизвестным причинам начаться пожар. Или Клара сегодня напьется до чертиков, свалится с табурета у стойки бара и расколет черепушку, или ее пришьет какой-нибудь сексуальный маньяк. Любой читатель «Пост» скажет, что такое возможно. Такое случается каждый день.

В свое время была мультяшка, которую ты очень любил,— там участвовали великодушный волшебник и черепаха, которая умела путешествовать во времени. Черепаха отправлялась в прошлое, скажем во времена Французской революции, и неизбежно вляпывалась в какую-нибудь историю. В последнюю минуту, когда ее укладывали под гильотину, она кричала: «Спаси меня, волшебник!» — и волшебник на другом конце временной спирали взмахивал своей палочкой и спасал несчастную черепаху.

Проходишь по узкому коридору мимо закрытых дверей, и тебя охватывает ностальгия. Ты вспоминаешь, как шел этим же коридором на первое собеседование, и тогда уютный, потрепанный вестибюль лишь усиливал твое ожидание чего-то грандиозного. Ты перебираешь в уме знаменитостей, которые обрели здесь имя. Ты думаешь о себе в третьем лице: Он пришел на свое первое собеседование в темно-синем блейзере. Ему предложили место в отделе проверки. При его бурном темпераменте эта работа уже тогда казалась ему совершенно неподходящей. Но ему не так уж долго пришлось страдать в царстве фактов.

Первые месяцы — по крайней мере теперь тебе так кажется — жизнь сулила радужные перспективы. Ты был убежден, что делаешь важное дело и тебя ждет вполне приличная карьера. Здесь ты встретился с людьми, которых любил многие годы. Когда ты женился, сам Друид прислал поздравительную записку. Потребовалось время, чтобы стало ясно: в отделе проверки твои таланты расходуются впустую.

Что-то изменилось. На каком-то этапе ты перестал набирать скорость.

Старший корректор, миссис Бендер, засиделась на работе допоздна. Ты входишь и желаешь ей спокойной ночи. Она спрашивает, как там у тебя дела с французской статьей, и ты отвечаешь ей, что кончил работу.

— Черт знает что он там понаписал,— говорит она.—Читается по крайней мере как плохой перевод с китайского. Эти чертовы авторы хотят, чтобы мы делали за них всю работу.

Ты киваешь и улыбаешься. Ее ворчание действует на тебя словно дождь в конце удушливого дня. Она покачала головой и прищелкнула языком. Ты задерживаешься в дверях.

— Скоро домой? — спрашиваешь ты.

— Нет еще.

— Принести вам чего-нибудь снизу?

Она мотает головой:

— Не навеки же я здесь поселилась.

— Ну, тогда до завтра.

Она кивает и возвращается к своим гранкам.

Ты идешь к лифту и нажимаешь кнопку «Вниз».