Ты — из тех ребят, которые могут по достоинству оценить тихий вечер дома за хорошей книгой. Из динамиков стереосистемы приглушенно доносится Моцарт, на подлокотнике кресла — чашечка какао, на ногах — шлепанцы. Вечер, понедельник. А кажется, что уже четверг. По дороге от подземки убеждаешь себя, что нужно подавить нарастающий страх, который охватывает тебя всякий раз, когда возвращаешься вечером домой. В конце концов, твой дом — твоя крепость. Подходя к своему жилищу на Двенадцатой западной улице, вновь убеждаешься, что архитектор и в самом деле построил его наподобие замка: башня с бойницами над крышей здания скрывает водонапорный бак, над парадной дверью — прямо как над крепостными воротами — решетка. Правда, бутафорская. Ты заходишь в подъезд и осторожно открываешь почтовый ящик. Что там — неизвестно. Со дня на день может прийти письмо от Аманды, в котором она объяснит свое бегство, будет умолять простить ее или просто попросит выслать свое барахло по новому адресу.

Сегодня там — извещение компании «ВИЗА» о просроченном платеже, послание из какой-то «Звукозаписи для слепых», которая очень надеется на твою помощь, письмо от соседа по студенческому общежитию и шафера на твоей свадьбе Джима Уинтропа из Чикаго и что-то официальное для Аманды Уайт. Сперва ты вскрываешь письмо Джима. Оно начинается словами «Приветствую тебя, о инопланетянин» и кончается «привет Аманде». Письмо Аманде — на стандартном бланке страховой компании, ее фамилия впечатана на машинке в специально оставленном пустом месте.

Будем откровенны, при Вашей профессии внешность — Ваш главный капитал. Быть манекенщицей — увлекательное и неплохо оплачиваемое занятие. По всей вероятности, Вас ожидают долгие годы материального благополучия. Но что ждет Вас, если Вы попадете в аварию и получите увечье? Даже небольшая травма будет означать конец Вашей карьеры и одновременно потерю заработка.

Ты комкаешь письмо, и оно, описав дугу, летит в мусорный ящик рядом с лифтом. Ты нажимаешь на кнопку. Что ждет Вас в том случае, если отвергнутый муж плеснет кислоту Вам в лицо? Нет. Остановись. Это говорит не лучшее твое «я». Выкинь из головы эти мысли.

Звук ключей в дверных замках напоминает о твоем затворничестве. В квартире обитают привидения. Лишь сегодня утром ты обнаружил кисточку для пудры рядом с уборной. Воспоминания таятся в ящиках шкафов, подобно комкам свалявшейся пыли. И даже стереосистема тут — особой марки. Она способна играть лишь музыку, полную мучительных воспоминаний.

Это вторая квартира, в которой ты жил с Амандой, сюда вы перебрались, чтобы было где расставить свадебные подарки. Аманда хотела жить на Верхнем Ист-сайде, рядом с другими манекенщицами. Она принесла домой проспекты кооперативов, и когда ты спросил, где вы возьмете деньги, она предложила занять их у твоего отца. Ты спросил, почему она решила, что он раскошелится, даже если у него есть такие деньги,— она пожала плечами. «Во всяком случае, я и сама сейчас довольно хорошо зарабатываю»,— сказала она. Впервые ты подумал, что она считает твою семью богатой, а по стандартам ее детства она и была таковой. Она сказала: «Посмотри, какая симпатичная кухня».

Квартира эта была вашим компромиссом. Дом помещался в деловом центре города, но был, казалось, перенесен сюда из богатых северных кварталов: высокие потолки, швейцар, настоящие камины. Вам обоим нравились деревянные панели и дубовые брусья на потолке. Аманда сказала, что здесь вы не будете выглядеть нелепо, обедая на приличной посуде и со столовыми приборами из чистого серебра. По мере приближения свадьбы ее вниманием все больше овладевали вилки-ложки, посуда и хрусталь. Она настаивала, чтобы ты купил для начала серебряный столовый прибор у «Тиффани»: цена на серебро подскочила, и Аманда была уверена, что к вашей свадьбе она удвоится или утроится. Ей сказал об этом известный модельер. Она купила комплект на шесть персон — он стоил ей трех недель работы в демонстрационных залах. Через несколько дней цена на серебро полетела вниз, и шесть приборов стоили уже столько, сколько она заплатила за один.

Когда она услышала, что у твоей семьи есть фамильный герб, она захотела выгравировать его на серебре, но ты не разрешил использовать семейную монограмму. Ее страсть к стяжательству стремительно набирала обороты, и это тебя пугало. Она, казалось, жаждала обеспечить вас всем сразу и на всю жизнь. Но не прошло и года после этой меркантильной предсвадебной суеты, как она сбежала. Теперь ты ешь с картонных тарелок, и дубовые брусья тебя не радуют. Более того, ты не в состоянии платить за квартиру. Ты всерьез собираешься искать себе новое жилище, где сам будешь мыть посуду и стирать белье.

Ты закрываешь дверь и стоишь в прихожей, прислушиваясь. Первое время после отъезда Аманды ты останавливался здесь в надежде, что она вернулась, казалось, ты войдешь в гостиную, и она встретит тебя, полная нежности и раскаяния. Надежда эта почти испарилась, но все равно ты на мгновение задерживаешься в прихожей, вслушиваясь в тишину — то ли это безобидная пустота, то ли тревожная, наполненная жалобами и воплями. Пока это тебе неясно. Ты входишь в гостиную и бросаешь пиджак на двуместный диванчик. Затем выуживаешь шлепанцы и просматриваешь корешки книг на полках. Ты полон решимости наконец провести тихий вечер дома. Наугад выбранные названия кружат голову: «Пока я умираю», «Под вулканом», «Анна Каренина», «Жизнь и время», «Братья Карамазовы». Должно быть, в молодости ты был честолюбив. Естественно, многие из этих книг ты никогда не раскрывал. Ты собирал их впрок.

Кажется, единственное, чем бы ты хотел заняться,— это сочинительство. Считается, что страдание — тот материал, из которого слагаются произведения искусства. Ты мог бы написать книгу. Ты чувствуешь: стоит лишь заставить себя сесть за машинку, и, то, что казалось лишь цепью непредсказуемых катастроф, обретет художественную форму. По крайней мере ты бы отыгрался, изложив свою версию событий, изобразив себя в роли эдакого оскорбленного героя. Принц Гамлет на стене замка. А может, не надо о себе, может быть, лучше заняться построением неких чисто формальных словесных конструкций... или создать сказочный мир, населенный крохотными пушистыми существами и гигантскими чешуйчатыми монстрами.

Ты всегда хотел быть писателем. Работа в журнале — лишь первый шаг к литературной славе. Ты сочинял рассказы, которые казались тебе изысканными и, по твоему мнению, были даже чуть лучше тех, что постоянно печатались в вашем журнале. Ты посылал их в отдел литературы, а их возвращали с вежливыми отказами. «Для нас сейчас они не совсем подходят, однако благодарим Вас за то, что Вы дали нам возможность с ними ознакомиться». Ты пытался разораться в этих отписках: как насчет слова «сейчас» — не имеется ли в виду, что рассказ напечатают когда-нибудь потом? Но обескураживали не столько резолюции-отказы, сколько необходимость заставлять себя писать. Ты все время считал себя писателем, который впустую теряет время в отделе проверки. Между работой и жизнью оставалось совсем немного времени на то, чтобы излить на бумагу свои душевные переживания. Несколько недель ты вставал в шесть и, уединившись на кухне, сочинял рассказы, пока Аманда спала в другой комнате. Постепенно твое ночное времяпрепровождение стало более насыщенным и сложным и выбираться из постели было все труднее и труднее. Зато ты копил жизненный опыт для романа. Ты ходил на вечеринки к писателям и упорно взращивал в себе творческую личность. Ты хотел стать Диланом Томасом, но без его брюшка, или Ф. Скоттом Фицджеральдом (но при этом не свихнуться). После утомительной работы над чужими рукописями— в глубине души ты знал, что мог бы написать лучше,— тебе меньше всего хотелось идти домой и браться за перо. Тебе хотелось погулять. Аманда была манекенщицей, а ты работал в известном журнале. Люди с удовольствием встречались с тобой и приглашали на вечеринки. Вокруг происходило столько интересного. Конечно, мысленно ты все время делал заметки. Заготовки на будущее. Ты ожидал дня, когда наконец сядешь за стол и создашь свой шедевр.

Ты достаешь из шкафчика пишущую машинку и пристраиваешь ее на столе в гостиной. У тебя есть хорошая белая бумага из запасов редакции. Ты вставляешь лист с копиркой. Белизна бумаги пугает, в правом верхнем углу печатаешь дату. И тут же начинаешь рассказ, который давно уже у тебя в голове. Нельзя тратить времени на раскачку, и ты печатаешь:

Он ожидал, что она приедет дневным рейсом из Парижа. Она позвонила и сказала, что больше не вернется.

— Ты летишь другим рейсом? — спросил он.

— Нет,— сказала она.— Я начинаю новую жизнь.

Перечитал. Затем выдернул лист из машинки и заправил новый. Может, начать издалека. Попытаться найти источник всего случившегося. Придумать героине имя, а также и место действия.

Карен любила рассматривать модные журналы своей матери. Женщины на картинках были элегантны и красивы, они садились в такси и лимузины или выходили из них возле роскошных универмагов и ресторанов. Карен догадывалась, что в Оклахоме вообще не было таких магазинов и ресторанов. Она хотела выглядеть так, как эти леди на картинках. Тогда, быть может, ее отец вернулся бы.

Ужасно. Ты рвешь лист на мелкие кусочки и бросаешь в корзину, затем вставляешь новый и опять простукиваешь дату. Слева на полях печатаешь: «Милая Аманда», но затем, взглянув на бумагу, видишь там слова: «Мертвая Аманда».

Бросаешь это занятие. Сегодня вечером тебе явно не удастся написать ничего великого. Заглядываешь в холодильник, пива там нет. Водки в бутылке, что стоит на мойке,— на палец. Может, выйти и купить пива — оно продается в упаковках по шесть банок. Или прошвырнуться к «Львиной голове», раз уж все равно идти на улицу, и посмотреть, нет ли кого из знакомых. Там вполне можно встретить женщину с волосами и без татуировки.

Когда переодеваешь рубашку, начинает трезвонить внутренний домофон. Нажимаешь кнопку «говорите»:

— Кто это?

— Наркотический отряд. Мы собираем пожертвования для детей мира, страдающих без наркотиков.

Нажимаешь кнопку, чтобы отпереть наружную дверь. Ты не знаешь, как отнестись к появлению Тэда Аллагэша. С одной стороны, компания тебе сейчас не повредит, с другой — Тэд может оказаться очень навязчивым. Его манера отдыхать и развлекаться по меньшей мере безвкусна, а порой просто утомительна. Тем не менее, когда он подходит к твоей двери, ты уже рад его видеть. Он выглядит très sportif в куртке от «Дж. Пресс» и агрессивно-красных портках из «СоХо». Он протягивает руку, и ты пожимаешь ее.

— Ну что, двинем?

— А куда?

— Во чрево ночи. Туда, где будут танцевать, сосать наркоту, а женщины будут аллагэшены. Это грязная работа, но кто-то должен ее делать. Кстати, о наркоте: у тебя есть?

Ты мотаешь головой.

— Значит, ни понюшки не оставил для юного Тэда?

— Извини.

— Ну хоть зеркальце лизнуть?

— Попробуй.

Тэд направляется к зеркалу в рамке из красного дерева с позолотой (ты получил его в наследство от бабушки), к тому самому зеркалу, которое, как боялась Аманда, того гляди оттяпает твоя двоюродная сестра. Он проводит языком по стеклу.

— Тут что-то есть.

— Пыль.

Тэд причмокивает.

— В этой квартире в пыли больше кайфа, чем в той дряни, которую мы покупаем по грамму. Хорошая добавка ко всему, что мы, кайфоловы, нюхаем.

Тэд проводит пальцем вдоль кофейного столика.

— Пожалуй, ты мог бы читать курс по пылеведению. А ведомо ли тебе, что девяносто процентов домашней пыли состоит из шелухи человеческой эпидермы? То есть кожи, чтобы ты знал.

Вероятно, именно этим и объясняется ощущение, будто Аманда тут. Она оставила свою кожу.

Он подходит к столу и склоняется над машинкой.

— Пописываем, да? Мертвая Аманда. Это идея. Я же говорил, что если ты объявишь о смерти жены, то баб у тебя будет навалом — больше, чем сможешь обслужить. Это вроде как на выборах, когда голосуют за кандидата в знак симпатии. Сообщение о ее смерти гораздо эффективнее, чем признание, что она наставила тебе рога и отвалила в Париж. Избегай клейма отверженного.

Узнав об отъезде Аманды, Тэд поначалу вполне искренне сочувствовал тебе. Потом сказал, что ты мог бы преуспеть в амурных делах, повторяя эту историю, но добавив пафоса и жестокой иронии. А в последнее время он рекомендовал говорить, будто Аманда погибла в авиационной катастрофе по дороге домой из Парижа в день первой годовщины свадьбы.

— Правда, что у тебя совсем нет наркоты?

— Немного робитуссина в ванной.

— Я в тебе разочарован, шеф. Всегда считал тебя человеком запасливым и воздержанным.

— Друзья подвели.

— Придется сесть за телефон,— говорит Тэд.— Нам нужно найти горючее. Cherchez les grammes.

Никого из тех, у кого водились эти самые граммы, дома не оказалось. У тех же, кого удалось застать, не было ни крошки горючего. Тут явно существует какая-то закономерность.

— Черт бы побрал этого Уорнера,— говорит Тэд.— Никогда не берет трубку. Уверен, что он сидит у себя на чердаке в обнимку с кайфом и просто не обращает внимания на телефон.— Тэд кладет трубку и смотрит на часы, которые показывают время в важнейших точках мира, включая Нью-Йорк, Дубай (это где-то в Персидском заливе) и Оман. — Одиннадцать сорок. Немножко рановато для «Одеона», но если уж мы выберемся в центр, тут такая жизнь пойдет, нюхай — не хочу. Готов?

— Скажи, а у тебя никогда не возникало желания — очень сильного — провести тихий вечер дома?

На мгновение Тэд задумывается:

— Нет.

Обстановка в «Одеоне» действует на тебя успокаивающе: сверкающие, гладкие панели на стенах, мягкое освещение, чистенькое кафе, оформленное в духе «Картье-деко»,— тут всегда и несмотря ни на что чувствуешь себя сносно. В искусственном свете у стойки бара ты видишь знакомые лица, лица людей, для которых дневное существование — лишь вывеска: модельер, писатель, художник. У бара сидит манекенщица из агентства, где работала Аманда. Ты не хочешь ее видеть. Тэд вьется вокруг нее юлой и осыпает поцелуями. Ты идешь в другой конец бара и заказываешь стопку водки. Ты приканчиваешь ее и едва успеваешь заказать другую, как тебя подзывает Тэд. С манекенщицей — еще одна девушка. Тэд представляет их: Элейн и Тереза. Элейн, манекенщица, работает под панка: короткие, подбритые темные волосы, высокие скулы, совершенно выщипанные брови. Если поискать для нее подходящие эпитеты, то, пожалуй, лучше всего подойдут два: металлическая и мужеподобная. Оба слова на М. Тереза — блондинка, чересчур коротковата и полновата для манекенщицы. Элейн оглядывает тебя так, словно ты куплен ею в супермаркете по оплошности и теперь она собирается вернуть тебя обратно.

— А ты не приятель Аманды Уайт?

— Я ее муж. То есть, бывший муж.

— Она работала в Париже, показывала осенние модели,— говорит Тэд,— и попала в перестрелку между палестинскими террористами и французской полицией. Полнейшая нелепость. Случайно проходила мимо. Бессмысленная смерть. Он не любит говорить об этом.

Тэд выкладывает все очень убедительно. Ты сам ему почти веришь. Он производит впечатление человека, причастного к мрачным тайнам закулисной политической игры, и это внушает доверие к его немыслимым россказням.

— Это ужасно,—говорит Тереза.

— Это трагедия — настоящая трагедия,— говорит Тэд.— Извините, я вас покину на минуточку, у меня есть кое-какие дела.— Он откланивается и направляется к двери.

— Это правда?

— Не совсем.

— А что Аманда делает сейчас? — спрашивает Элейн.

— Не знаю. Думаю, она в Париже.

— Стойте-ка,— говорит Тереза.— Она жива?

— Мы, можно сказать, разошлись.

— Жаль,— говорит Элейн.— Она была ничего.— Элейн поворачивается к Терезе.— Без претензий, свеженькая, как парное молоко. И большая искусница по части этих дел.

— Я этого не понимаю,— говорит Тереза.

— Я тоже,— отвечаешь ты.

Ты хотел бы как можно быстрее сменить тему. Тебе не нравится изображать птицу с перебитым крылом, особенно когда ты именно так себя и чувствуешь. Подбитый селезень... Тебе бы хотелось быть орлом или ястребом, безжалостным и хищным, парящим среди одиноких скал.

— А ты вроде бы что-то писал? — спрашивает Элейн.

— Да, пописываю немного. Точнее говоря, я редактор.

— О боже,— произносит Тереза, когда ты упоминаешь название своего журнала.— Я читаю его всю жизнь. То есть, его выписывают родители. Я всегда листаю его, когда жду приема у гинеколога. А какая у тебя фамилия? Может, я слышала о тебе? — Она спрашивает о журналистах и художниках, работающих в журнале. Ты вываливаешь ей на голову обычную порцию сплетен, которые никогда не прошли бы проверки в твоем отделе, особенно под бдительным оком Липучки.

Не вдаваясь в подробности, намекаешь на то, что занят чрезвычайно важным и ответственным делом. Раньше ты мог запросто убедить в этом не только себя, но и других, теперь же душа не лежит. Тебе претит такое позерство, однако продолжаешь хвалиться, словно для тебя и в самом деле важно, чтобы эти две совершенно чужие особы незаслуженно восхищались твоей персоной. Лакейская должность в уважаемом заведении не многого стоит, но это все, что у тебя есть.

В свое время ты считал себя очень привлекательным. При этом подразумевалось, что у тебя, конечно же, очаровательная жена и интересная работа. Ты был парень что надо. Ты вполне заслуживал известной части благ мира сего. Когда ты встретил Аманду и переехал в Нью-Йорк, ты уже не ощущал себя там сторонним наблюдателем. В детстве тебе представлялось, будто все посвящены в некую великую тайну, которую от тебя скрывают. У остальных, казалось, есть в жизни какая-то особая цель. Эта убежденность возрастала каждый раз, когда ты переходил из одной школы в другую. Отец вечно менял работу, вы все время переезжали с места на место, и ты снова оказывался в положении новичка. Каждый год ты должен был постигать очередной свод условностей. То велосипед у тебя оказывался не такой, как у других, то носки — не того цвета. Если ты когда-нибудь займешься психоанализом, то, несомненно, придешь к убеждению, что решающим в твоей судьбе был отнюдь не акт твоего появления на свет, а следующая омерзительная сцена: ты стоишь на школьном дворе, а возле тебя, как индейцы, окружившие обоз колонистов, толпятся мальчишки. Они гогочут и тычут в тебя пальцами, тем самым демонстрируя, что ты — чужак. Сцена эта неизменно повторялась на десятках самых разных школьных дворов. И, лишь поступив в колледж, где все — новички, ты начал познавать секреты того, как завоевывать друзей и оказывать влияние на других. Но, даже став докой в этом деле, ты все же понимал: у тебя это умение — приобретенное, а у других оно — врожденное. Тебе удавалось обмануть окружающих, но ты никогда не переставал бояться, что когда-нибудь будешь разоблачен как обманщик и самозванец. Именно так ты и чувствуешь себя сейчас. Даже теперь, когда ты бахвалишься журналистскими похождениями, замечаешь, что взгляд Элейн блуждает по комнате, не останавливаясь на тебе. Она пьет шампанское. Ты видишь, как она опускает язык в вино и водит им по кромке бокала, напоминающего по форме тюльпан.

Женщина, похожая на какую-то знаменитость, поднимает глаза от столика и машет рукой. Элейн машет в ответ. Ее улыбка становится кислой, когда женщина отворачивается.

— Обрати внимание,— говорит Элейн.— Силиконовая имплантация.

— Не уверен. Мне она кажется довольно плоской.

— Да не сиськи — щеки. Она сделала эту дурацкую силиконовую подсадку, чтобы казалось, будто у нее есть скулы.

Возвращается Тэд, очень довольный собой.

— В бинго сыграл,— говорит он.

Уже за полночь. Если вы сейчас что-нибудь затеете, то вряд ли скоро развяжетесь. Раздумываешь, не пора ли смываться. Говорят, спать полезнее всего ночью. С другой стороны, немножко кайфа — тоже не повредит. Совсем немножко, для поднятия духа.

Через минуту вы уже топаете вниз, в уборную. Тэд насыпает несколько широких бороздок порошка на сиденье унитаза. Первыми нюхают Элейн и Тереза. Наконец, Тэд дает попробовать тебе. Сладкий ожог в носу — словно глоток холодного пива в жаркий августовский день. Тэд насыпает, чтобы нюхнуть еще разок, и когда вы отваливаете из клозета, вам уже, что называется, море по колено. Вас охватывает охота к перемене мест. Определенно должно произойти что-то прекрасное.

— Двигаем отсюда,— говорит Тэд.

— Куда? — говорит Тереза.— Туда, где мальчики?

— Туда, где девочки,— говорит Элейн. То ли она пытается сострить, имея в виду название какой-то кинокартины, то ли на что-то намекает.

Наконец, ваша веселая команда решает, что теперь ее цель — «Разбитое сердце». Вы ловите такси и совершаете марш-бросок в северную часть города.

У дверей — толпа желающих разбить сердца, все это, похоже, обитатели пригородных районов. Тэд проталкивается через гущу людей, осаждающих вход в заведение. Чтобы не платить за вход, Элейн и Тереза делают вид, что страшно-увлечены беседой, и вам с Тэдом приходится раскошелиться. Зал довольно пустой.

— Рано,— говорит Тэд. Он разочарован. Он терпеть не может приходить, когда не все в сборе. Он гордится своей пунктуальностью; для него быть вовремя — значит являться последним.

Элейн и Тереза исчезают минут на пятнадцать. Тэд обнаруживает за одним из столиков своих друзей. Судя по всему, они из какого-то рекламного агентства. Все обсуждают новый журнал под названием «Ярмарка тщеславия». Некоторым он нравится, некоторым — нет.

— Полная каша,— говорит Стив, литературный правщик,— какой-то абстрактно-экспрессионистский подход. Размазывают чернила по листу бумаги и надеются, что на нем появится рисунок.

Ты отправляешься за выпивкой, обшаривая глазами толпу в поисках одиноких женщин. Сейчас вроде бы таковых не имеется. Тут все свои, все друг друга знают. Ты шел сюда в приподнятом состоянии духа, а сейчас настроение у тебя явно падает. К тому же, ты испытываешь разочарование — то совершенно неизбежное разочарование, которое охватывает тебя всякий раз, когда приходишь в новый клуб. Ты стремишься туда полный надежд, которым, как показывает опыт, не суждено оправдаться. Ты всегда как-то забываешь, что не любишь танцевать. Но раз уж ты тут, от тебя самого зависит, насколько приятно ты проведешь время. Музыка возбуждает и зовет к действию. Совсем не обязательно танцевать. Просто под кайфом лучше чувствуешь музыку, а от музыки опять хочется кайфа.

У стойки бара кто-то толкает тебя в плечо. Оборачиваешься. Проходит некоторое время, прежде чем ты узнаешь этого человека, и пока пожимаешь ему руку, в памяти всплывает его имя. Рич Вэниер. Он учился с тобой в колледже, вы посещали один клуб. Ты интересуешься, чем он занимается. Оказывается, он работает в банке и только что, сегодня вечером, вернулся из Южной Америки, избавив какую-то банановую республику от банкротства.

— Я устроил хорошую взбучку, но обеспечил генералам еще несколько месяцев спокойной жизни. Ну, а что ты делаешь для души и тела? По-прежнему пописываешь стишки?

— Обстряпываю одно дельце. Между прочим, оно тоже связано с Южной Америкой.

— Я слышал, ты женился на актрисе.

— Я женился на революционерке. Она — незаконная дочь Че Гевары. Несколько месяцев назад она поехала домой повидать мамашу, а тамошние генералы ее арестовали и пытали. Она умерла в тюрьме.

— Ты что, шутишь?

— Разве я похож на шутника?

Рич Вэниер никак не может от тебя отцепиться. Он говорит тебе, что вы должны как-нибудь вместе пообедать.

Возвращаясь к столику, ты видишь, как Тереза и Элейн уходят вместе с Тэдом. Ты догоняешь их, когда они уже рядом с мужским туалетом. Вы вчетвером занимаете кабинку. Элейн садится на бачок, Тереза — на сиденье.

— Иногда мне кажется, что я полжизни провела в сортирах,— говорит Тереза, зажимая ноздрю.

Потом ты натыкаешься на женщину, которую встречал на какой-то вечеринке. Ты не можешь вспомнить, как ее зовут. Когда здороваешься с ней, она смущается, словно раньше между вами было что-то постыдное, хотя единственное, что ты можешь вспомнить,— это какой-то спор. Кажется, речь тогда шла о политических подтекстах песен группы «Клэш». Ты спрашиваешь, не хочет ли она потанцевать, и она соглашается.

Изобретаешь свой собственный танец и называешь его «нью-йоркская карусель». Оркестр играет «Листопад», потом «Ах, девочки, девочки». Ты норовишь перегнать заданный темп. Твоя партнерша ритмично покачивается в такт музыке. Пожалуй, она разглядывает тебя с симпатией. Ты уже взмок, рубашка прилипла к телу. Спрашиваешь, не хочет ли она сделать перерыв. Она энергично кивает головой.

— Вас что-то тревожит? — Тебе приходится кричать ей в ухо, чтобы она услышала.

— Ничего особенного.

— Вы, кажется, нервничаете.

— Я слышала о вашей жене,— говорит она.— Очень жаль.

— Что вы слышали?

— О том, что случилось. Об этой, ну, лейкемии.

На местном боливийском поезде, минуя горные деревушки, поднимаешься вверх, в разряженный воздух Анд.

— Тереза и Элейн уже совсем ручные,— говорит Тэд.— Думаю, пора нам всем смываться в какое-нибудь более комфортабельное местечко.

Вы снова отправляетесь в уборную. Элейн и Тереза — в женскую — по законным делам.

— Мне не нравится эта байка про лейкемию,— говоришь ты.— Не смешно.

— Просто пытаюсь поднять на тебя спрос. Считай меня своим рекламным агентом.

— Не забавно. Дурной вкус.

— Вкус,— говорит Тэд,— дело вкуса.

Танцуешь с Элейн. Тэд танцует с Терезой. Движения Элейн угловаты и напоминают тебе фигуры на египетских гробницах. Возможно, это какой-то новый стиль... Как бы то ни было, она заставляет тебя смущаться. Танцевать с ней трудновато. Тебя сюда словно перебросили с бала для первогодок в колледже. Элейн тебе не очень нравится, она, по-твоему, довольно неуклюжа. Да и по-человечески она тебе не слишком импонирует. И все же внутри тебя живет это желание доказать, что и ты веселишься вместе с остальными, что и ты — один из них. Откровенно говоря, ты знаешь, что Элейн соблазнительна и ты как бы должен хотеть ее. Да и двигаться вроде бы надо. Тебя не оставляет мысль, что со временем, понаторев в этих делах, ты научишься получать наслаждение от таких легкомысленных встреч, перестанешь искать универсальное успокаивающее средство, перестанешь печалиться. Научишься превращать крупицы пустого удовольствия в счастье.

— Мне и вправду нравилась Аманда,— говорит Элейн между танцами.— Я еще надеюсь ее повидать.— В ее манере есть что-то доверительное, словно вы оба посвящены в некий секрет, который касается Аманды. Тебе было бы приятнее, если бы она сказала, что Аманда ей не нравится. Ты все еще тешишь себя иллюзиями, и тебе хочется, чтобы их разрушали другие люди.

Тэд и Тереза исчезли. Элейн просит извинения и говорит, что сейчас вернется. Такое ощущение, что тебя бросили. А может, это заговор. Они договорились встретиться у дверей и смыться. Ты портишь им настроение. Или, что хуже, упускаешь кайф. Ты заказываешь выпивку, ждешь пять минут и затем решаешь произвести рекогносцировку. Сперва заходишь в мужской туалет, затем в женский. Женщина в облегающем кожаном костюме расчесывает волосы перед зеркалом.

— Располагайтесь,— говорит она. Из одной кабинки доносится смех. Посмотрев вниз, ты видишь под дверью кроссовки Элейн и сандалии Терезы.

— Оставьте и мне немножко,— говоришь ты, толкая дверь кабинки, которая приоткрывается: просовываешь голову внутрь и обнаруживаешь Элейн и Терезу за противоестественным занятием. Смотришь на них с удивлением и смущением.

— Хочешь к нам? — спрашивает Элейн.

— Bon appétit,— выпаливаешь ты и выскакиваешь из уборной. Затем возвращаешься в толкотню зала, где грохочет музыка. Уже очень поздно.