Все очень добры. Коллеги хотят прикрыть тебя, позаботиться о материале, который лежит на твоем столе. Еще недавно ты был склонен недооценивать доброту людей. Но Меган, Уэйд, Риттенхауз — все они хотят, чтобы ты расслабился, пошел домой, а ты идти домой не хочешь. Твоя квартира — камера пыток. В кухонных шкафах — клещи, на стенах — кольца, кровать утыкана шипами. Туда — ни в коем случае. Теперь, когда ты освободился от работы, сковывавшей тебя железной хваткой обязательств, редакция кажется тебе забавным местом, местом, которое ты любишь, потому что уже потерял свое право на него.

Бредешь в библиотеку полистать старые номера журнала. Архивариус Марианна рада тебя видеть. Посетителей у нее бывает немного. Целый день она разрезает номера журнала на колонки и расклеивает в подшивочные тома по авторам, теме и году. Ей всегда известно, где что лежит. Сначала она разочарована, что тебе ничего особенного не нужно, затем удивляется — когда ты пытаешься с ней заговорить. В ответ на твой вопрос, где она живет, Марианна настораживается, но затем постепенно оттаивает, поскольку ты переходишь на нейтральную тему — кино. Она поклонница комедий тридцатых и сороковых годов — Любич, Капра, Кьюкор.

— Ты видел «Заваруху в раю»? — спрашивает она. Да. Конечно, видел.

— Фильмы теперь совсем не те, что раньше,— говорит она, затем намекает, что у одного так называемого критика, известного вам обоим, дрянной вкус и грязный язык. Марианна предана журналу, но ее беспокоит, что новые сотрудники — карьеристы — расшатывают его устои. Ее тревожит, что Друид окружил себя льстецами. Нырнув в клетку со старыми томами, она вылезает с подшивкой за 1976 год. Листает страницы и указывает пальцем на абзац с бранным словом, впервые пробившимся в журнал. Конечно, это всего лишь беллетристика, конечно, автор получил Национальную книжную премию, Но все же... Плотина нравственности рушится. Марианна считает обязанностью журнала придерживаться определенных норм.

— Когда-нибудь надо твердо сказать им «нет». Если не мы, то кто же? — Ты находишь такую заботу о благопристойности весьма трогательной.

— Дело не только в этом, главное — реклама,— говоришь ты.— Посмотри на рекламные картинки. Женщины соблазнительно дымят сигаретами, бриллианты, декольте, куда ни посмотришь — одни сиськи.

— Да, верно,— соглашается она.— Знаешь, что мне сегодня утром в подземке сказал какой-то мальчишка? И ведь сопляк, лет восемь, десять— никак не больше!

— Что же он сказал?

— Не могу повторить. Невероятно.

О невероятном ты знаешь все; об этом ты даже не задумываешься, а уж повторять и вовсе не хочется.

Потом поднимаешься в пустой кабинет на тридцатом этаже, он принадлежит редактору, который сейчас лечится в больнице от алкоголизма. Тебе нужен отдельный телефон. Произносишь вслух несколько фраз, отрабатывая соответствующий случаю прононс. Затем делаешь глубокий вдох и набираешь номер агентства, где трудится Аманда. Голос на другом конце провода тебе незнаком. Представляешься фотографом и говоришь, что хотел бы посотрудничать с Амандой Уайт. Она, случайно, не в Нью-Йорке? Женщина на том конце провода — явно новичок. Обычно они так просто никакой информации не дают. В агентстве считают всех мужчин, которые туда звонят, потенциальными насильниками до тех пор, пока не будет установлена их личность. Голос сообщает, что вам и вправду повезло, ибо Аманда недавно вернулась на недельку-другую в Нью-Йорк.

— Знаете, она ведь обосновалась в Париже.

Ты спрашиваешь, не участвует ли она в каких-нибудь показах мод, ты бы хотел посмотреть ее на подиуме, прежде чем ангажировать. Женщина упоминает демонстрацию мод в четверг, затем возникает чей-то еще голос.

— Будьте добры, назовите вашу фамилию,— произносит женщина официальным тоном, внезапно проявляя бдительность. Ты кладешь трубку. Теперь нужно лишь узнать адрес, где будет проходить показ мод, это легче простого уладить, позвонив приятелю в «Вог». В голове — картины кровавой мести, сменяющиеся сценами ласкового примирения.

Спускаясь вниз по черной лестнице, замечаешь Клару, шагающую в отдел. Взмываешь по лестнице и ныряешь в мужской туалет отдела прозы. Ты знаешь, что рано или поздно придется предстать перед ней, но лучше уж поздно, чем рано, как можно позже. Все равно долго так не протянешь. Возможно, когда-нибудь вы встретитесь за рюмкой и посмеетесь над всей этой историей. Нынешняя забавная глава твоей жизни будет называться «Юное безрассудство» и последует за главой «Из молодых, да ранний». Всепрощающий журнал будет с гордостью считать тебя одним из своих. Ты бы с удовольствием проспал несколько грядущих лет и проснулся, когда нынешний период будет уже позади. А пока тебе бы грузовик либриума — и в долгую, сладкую кому.

Ты изучаешь в зеркале свое лицо, в это время в дверном проеме появляется Уолтер Тайлер, редактор отдела путевых заметок. Ты не знаешь, как его приветствовать: то ли он будет задирать нос — дескать, я из Новой Англии, то ли начнет ломать из себя эдакого рубаху-парня, который без ума от «Янки». И в том и другом случае он оскорбится, если не угадаешь тон. Иногда он обижается, когда кто-нибудь из мелкой сошки называет его по имени. Если же обратиться к нему слишком официально, это иной раз оскорбляет его товарищеские чувства. Так что на сей раз ты киваешь и говоришь «добрый день».

— Всегда хотел спросить кого-нибудь из проверки,— говорит он, становясь перед писсуаром.— Клара ходит в мужской клозет или в женский?

На сей раз ты попал в точку:

— Я не уверен, что у нее вообще возникает необходимость посещать это заведение.

— Прекрасно,— говорит он.

Какое-то время он стоит перед писсуаром. Чтобы заполнить паузу, он спрашивает:

— Так как тебе тут нравится? — словно ты поступил в редакцию на прошлой неделе.

— Вообще-то я бы предпочел работать в Прозе.

Он утвердительно кивает и какое-то время занимается тем делом, за которым, собственно, сюда и пришел. Затем говорит:

— Ты пишешь, не так ли?

— Да как вам сказать...

— Хм-м.— Он стряхивает конец и застегивает штаны. — У двери он поворачивается и окидывает тебя строгим взглядом.— Читайте Хэзлитта,— говорит он,— Мой вам совет. Читайте Хэзлитта и пишите каждый день до завтрака.

Совет на всю жизнь. Ты в свою очередь мог бы посоветовать ему стряхнуть еще разок-другой, если он хочет вернуться в кабинет в сухих штанах.

Направляешься к лифту. Какой-то тролль, которого ты никогда раньше не видел, высовывает башку из двери кабинета и тут же ныряет обратно. Завернув за угол, едва не сталкиваешься с бегущим вниз Призраком.

Призрак вскидывает голову набок, пялясь на тебя и хлопая глазами. Ты говоришь «добрый день» и называешь себя.

— Да,— говорит он, словно знает, кто ты такой. Он любит создавать впечатление, будто в его затворничестве есть свое преимущество, будто он ведает больше, чем можно было бы ожидать. Прежде ты лишь однажды видел этого человека, ставшего живой легендой. Он работает над единственной статьей уже семь лет.

Ты извиняешься и проскальзываешь мимо. Призрак же, словно на колесах, беззвучно исчезает. Улизнуть тебе удалось без приключений. Твой пиджак остается в отделе как своего рода залог.

Теплый, влажный день. Весна. Конец апреля или начало мая. Аманда уехала в январе. В то утро, когда она звонила, на земле белым покровом лежал снег — к полудню он стал серым и грязным, а затем растаял и исчез под решетками сточных труб. Потом позвонил цветочник (ты заказал ему букет к ее возвращению). Когда тебя предают, все начинает казаться смешным и символичным.

Заскакиваешь в бар на Сорок четвертой улице. Это вполне приятное ирландское заведение без названия. Здесь никто ни о чем не думает, кроме выпивки и спорта. На большом видеоэкране в дальнем углу длинного, обшитого деревом зала показывают какие-то соревнования. Садишься на табурет и заказываешь пиво, затем обращаешь внимание на экран. Баскетбол. Ты не представлял себе, что в это время года баскетбольный сезон уже в разгаре. Мяч носится туда-сюда, и это тебе нравится. Это успокаивает нервы. Сидящий рядом парень поворачивается и говорит:

— Козлы! Долбозвоны гребаные! Совсем защищаться не умеют.

Ты киваешь головой и пьешь пиво. Он вроде бы чего-то ожидает от тебя, и ты спрашиваешь, какой сейчас период.

Он оглядывает тебя сверху донизу, словно в руках у тебя — сборник стихов, а на ногах — клоунские ботинки.

— Третья четверть,— произносит он. И отворачивается.

Ты давно хочешь разобраться в том, что касается спорта. И все яснее понимаешь, какое значение имеют разговоры о спорте в мужской компании. Остро ощущаешь свое невежество. Ты отринут от этого гигантского братства болельщиков. Ты хотел бы уметь вот эдак войти в бар или забегаловку и сразу же завоевать всеобщее расположение какой-нибудь репликой в духе Раниена: дескать, такой-то и такой-то в разгар сезона взяли и продались в другую команду. Ты чувствовал бы себя своим и с шоферами грузовиков, и с биржевыми маклерами. В школе ты занимался теннисом и лыжами. Играть в команде тебе не приходилось. Ты не знаешь, например, что такое зона защиты. Не понимаешь спортивных метафор в политических комментариях. Мужчины просто не доверяют человеку, ни разу не видевшему финал футбольного чемпионата. Ты бы с удовольствием весь год смотрел каждый матч по Эй-би-си и читал все пятьдесят два номера «Спортс иллюстрейтед». А пока что — хотя бы увидеть по одной финальной игре в каждом виде спорта, чтобы потом выдавать замечания типа: «А Ляфлер лихо сыграл в третьем периоде против Бостона?» Или в третьей четверти?

Уходишь из бара, дождь, часы показывают пять-двадцать. Бредешь к станции подземки на Таймс-сквер. Проходишь мимо объявлений: ДЕВОЧКИ, ДЕВОЧКИ, ДЕВОЧКИ. Одно из них, в отличие от прочих, гласит: МАЛЬЧИКИ. Затем мимо плаката в магазине канцелярских принадлежностей: НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРО ДЕНЬ МАТЕРИ. Дождь усиливается. Интересно, есть ли у тебя зонтик. Сколько раз ты забывал их в такси. Обычно, едва на землю падают первые капли, на каждом углу появляются продавцы зонтиков. Ты всегда задавался вопросом: откуда они приходят и куда деваются, когда кончается дождь? Ты представляешь себе, как они толпятся вокруг мощных радиоприемников в ожидании последней сводки Национальной службы погоды или спят в вонючих гостиничных номерах, выставив руки из окна, готовые вскочить от первого прикосновения влаги. А может, думаешь ты, они сговорились с компаниями, владеющими такси, и забирают все забытые зонтики почти даром. Экономику города составляют какие-то странные, невидимые системы, которые столь же непостижимы для тебя, как переплетения проводов и труб под тротуарами. Правда, сейчас не видно ни одного торговца зонтиками.

Пятнадцать минут ты ждешь на платформе подземки. Куда ни глянешь, везде Пропавшая Без Вести. Потом объявляют, что поезд сломался. В туннеле пахнет мокрой одеждой и мочой. Снова из громкоговорителя раздается голос, он сообщает, что местный поезд задерживается на двадцать минут из-за пожара. Проталкиваешься сквозь толпу и выходишь на улицу.

Все еще льет. Поймать такси — целая проблема. На каждом углу стоят люди и машут проходящим машинам. Идешь по Седьмой авеню до автобусной остановки, где под навесом сгрудились человек двадцать таких же бедолаг. Автобус, битком набитый людьми с угрюмыми физиономиями, не останавливаясь, проезжает мимо. Пожилая женщина вырывается из-под навеса и бежит за автобусом.

— Остановитесь! Эй, остановитесь! — Она лупит зонтиком по задней стенке автобуса.

Подходит другой автобус, из него вываливаются пассажиры. Люди под навесом сжимают в руках зонтики, сумочки и портфели, они приготовились сражаться за места; но, разгрузившись, автобус почти пустеет. Водитель, чернокожий верзила с потными подмышками, говорит:

— Не волнуйтесь.— Голос его вызывает уважение.

Садишься впереди. Автобус вливается в поток транспорта. За Сороковой улицей меняются таблички на углах, после Седьмой авеню начинается авеню мод — платяной квартал. Те самые места, где когда-то обреталась Аманда. До Сорок второй женщин продают, можно сказать, безо всего, а здесь — вместе с фирменным тряпьем.

На остановке у Тридцать четвертой улицы в дверях происходит какая-то заминка.

— Платить надо, если едешь,— говорит водитель.

Молодой человек, стоящий около кассы-автомата, пытается залезть рукой в карман джинсов фирмы «Калвин Клейнс», они сидят на нем в обтяжку. Рубашка с эмблемой «Пич Лакост», усики, похожие на выщипанные брови. Под мышкой у него небольшой портфель и толстый японский бумажный зонт. Он кладет зонт на кассовый аппарат.

— Дай людям войти,— говорит водитель,— им же холодно. Смотри, посинели все.

— Без тебя, начальник, разберусь, кто тут посинел.

— Да уж, конечно, разберешься. Сам-то небось давно поголубел.

Наконец, он набирает мелочь и с ужимками опускает монеты в автомат, а затем виляет бедром перед водителем.

— Двигай в зад, моя королева,— говорит водитель.— Верю, верю, что ты мастак по этой части.

Молодой человек пробирается по проходу, играя запястьями и жеманно покачивая бедрами. Водитель оборачивается и наблюдает за ним. Когда он проходит в хвост автобуса, водитель берет оставленный им японский зонтик. Ждет тишины и затем говорит:

— Эй, фея Динь-Динь, ты забыла волшебную палочку.

Пассажиры, наблюдающие за всем этим, покатываются со смеху.

Автобус стоит на месте.

Фея Динь-Динь задерживается в хвосте автобуса, глаза его сужаются и становятся злыми. Затем он улыбается. И идет назад, продолжая демонстрировать все свои ужимки. Подойдя к водителю, забирает зонт, поднимает его над головой и осторожно опускает на плечо шофера, словно посвящая того в рыцари. Он проделывает это три раза, произнося бодрым фальцетом:

— Я, фея Динь-Динь, заклинаю тебя: стань говном, стань говном, стань говном.

У самого дома обнаруживаешь, что ключей у тебя нет. Они в кармане пиджака, который остался на работе. Хотя ты и не любишь свою квартиру, все же кровать в ней есть. Хочется спать. Ты настолько измотан, что, оказавшись в постели, заснул бы тут же, как убитый. А ведь ты еще собирался попить какао, потом посмотреть сериал под названием «Семейная ссора». Ты даже мечтал поваляться с каким-нибудь романом Диккенса. Почитать, ради разнообразия, про чужие злоключения.

Представляешь себе, как лежишь на тротуаре вместе с другими бродягами, скрючившись на теплой вентиляционной решетке, затем эта картина уступает место несколько менее мрачной перспективе пойти к коменданту за вторыми ключами. Комендант, огромный грек, свирепо таращится на тебя с тех пор, как ты забыл дать ему обычный подарок к Рождеству наличными или в виде спиртного. Жена его выглядит не менее устрашающе, ибо у нее растут усы. Однако, к твоему счастью, за дверью обнаруживается не комендант, а один из его родственников, молодой парень, вполне покладистый, что отчасти объясняется полным незнанием английского языка, отчасти же тем, что въездная виза его просрочена. На пальцах объясняешь ему, в чем заключается твоя просьба, и через несколько минут снова стоишь у своей двери с запасной связкой ключей. К двери прикреплен конверт с грифом рекламного агентства, где работает Аллагэш. Внутри записка:

Шеф.

Посылаю сие в твою берлогу после многочисленных и безуспешных попыток найти тебя в твоей почтенной конторе. Ты что же не блюдешь более рабочие часы? Одному Богу известно, насколько это утомительно, но нужно хотя бы делать вид, что служишь, а также бывать на месте на случай таких чрезвычайных обстоятельств, как нынешнее. Короче:

Давно ожидавшаяся мной свиданка с несравненной Ингой — несостоявшейся королевой красоты — под угрозой из-за приезда двоюродной сестры из Бостона. Знаю, что ты сейчас подумаешь: бостонская ветвь клана Аллагэшей? Действительно, у каждой семьи есть свои мрачные тайны. Эта моя сестрица прибыла на академическое сборище в Нью-Йоркский университет и располагается на лежаке Аллагэша. Ее нужно развлекать по большому счету. Это недурно воспитанная молодая леди, не лишенная некоего подобия интеллекта. Какой-нибудь несчастный бухгалтер, способный с увлечением говорить о состоянии рынка зубной пасты, для такого дела не подходит. Тут нужен человек, по меньшей мере владеющий французским, читающий «Нью-Йорк ревью оф букс» и обладающий невыразимым очарованием, то есть ты. Не подведи, шеф, и все, что у меня есть — включая порцию отменного боливийского порошка, не говоря уж о вечной благодарности и преданности,— принадлежит тебе. Я осмелился сообщить сестре, Викки Холлинз, что ты будешь ждать ее у «Львиной головы» в семь тридцать, я и Инга присоединимся к вам, как только сможем. Описал тебя как помесь Скотта Фицджеральда, Хемингуэя и позднего Витгенштейна 45 , так что облачись соответственно.

С Богом, Т. А.

Р. S. Если тебе повезет с сестрицей или вдруг ты навлечешь на нее редкую социальную болезнь, данное учреждение на все закрывает глаза.

Самонадеянность Аллагэша потрясает. Звонишь ему на работу, что-бы отказаться от встречи, но он уже ушел. Ведь это же его сестра и, стало быть, его проблемы. Гены Аллагэша плюс бостонский климат — это, видимо, что-то жуткое. Судя по описанию, тебе предстоит общаться с занудой в клетчатой шерстяной юбке, которая всю жизнь играла в хоккей с мячом на зеленых лужайках Новой Англии, а отнюдь не с будущей королевой красоты. И манеры у нее, видимо, соответствующие — выпендривается, наверное, не хуже, чем Липучка после своего Вассара. Но в отличие от Липучки у нее это врожденное. Ты отключишь телефон и скажешь, что никакого письма вообще не получал.

Врубаешь телик и заваливаешься на кушетку. В «Семейной ссоре» много смешного. Десять отличных хохм про садовый инвентарь. Ричард Доусон потешно играет бровями. Но ты поглядываешь на часы. В семь двадцать ты уже на ногах и, мотаясь по квартире, распихиваешь белье по углам. Насколько ты знаешь Тэда, ни в какую «Львиную голову» он не пойдет, и бедная девочка будет оставлена на милость всех этих честолюбивых актеров и писателей-неудачников. Если ты выпьешь с ней по-дружески пару рюмок, это тебя явно не убьет. Накидываешь пиджак и выходишь.

К условленному месту прибываешь с опозданием на десять минут. У стойки бара толпа — не пробиться. Никаких признаков Аллагэша. Особа в клетчатой шерстяной юбке и с признаками Аллагэшей тоже отсутствует.

Выпив полкружки пива, замечаешь женщину, одиноко стоящую у вешалки для пальто, в руке у нее бокал, она читает книжку в бумажной обложке. Иногда она поднимает глаза, а затем вновь возвращается к чтению. Ты следишь за ее взглядом, которым она окидывает бар. У нее умное лицо. Волосы какого-то непонятного цвета — смесь клубники с золотом. При таком освещении не разобрать. Даже не скажешь, что она может быть из бостонских Аллагэшей. Сапожки, джинсы и черная шелковая кофточка. Ни лоскутка хлопка или шотландки.

Черт с ним, с Аллагэшем, и его древним родом. Тебе хотелось бы поговорить с этой женщиной, может быть, пригласить ее поужинать. Что, если это та самая женщина, которая поможет тебе забыть тревоги и несчастья, заставит завтракать по утрам и бегать трусцой. Ты подбираешься ближе. В руке у нее «Этика» Спинозы. Без дураков. Она вновь поднимает глаза, и ты перехватываешь ее взгляд.

— Ну, мы тут, конечно, не спинозы...— начинаешь ты.

— Неудивительно,— говорит она,— сидите в темноте...

Ее голосок — смесь гравия и меда. Улыбкой она подбадривает тебя и затем возвращается к книге. Жаль, что ты ничего не можешь вспомнить о Спинозе, кроме того, что он был отлучен от синагоги.

В двери появляется Аллагэш. Думаешь, не спрятаться ли в мужском сортире, но он замечает тебя и подходит. Тэд пожимает тебе руку. Затем запечатлевает братский поцелуй на щечке философа.

Представление вас друг другу, короткое замешательство в связи с тем, что еще не успели познакомиться. Аллагэш сообщает, неодобрительно вращая глазами, что Викки изучает философию в Принстоне. Тебя он представляет как литературную знаменитость, имя которой еще не достигло провинции.

— Жутко не хочется опять вылезать на улицу. Но я назначил встречу на семь тридцать, а Инга почему-то решила, что на десять. Так что она еще в профессиональном, как мы говорим, одеянии. Придется пилить через город ее встречать. Но в любом случае давайте встретимся и поужинаем.— Он смотрит на часы.— Давайте, скажем, в девять тридцать. Лучше в десять. В десять у «Рауля». Не забудьте.— Он целует Викки и незаметно опускает тебе в карман стеклянный пузырек, а затем молниеносно исчезает.

Викки, кажется, сконфужена гостеприимством братца:

— Вы все поняли?

— Более или менее.

Ты знаешь, что сегодня вечером Тэда больше не увидишь.

— Он назначил свидание на семь тридцать, а его подружка думала, что на десять?

— Обычная история.

— Ну что ж,— говорит она, укладывая книжку в сумку. Положение, казалось бы, довольно затруднительное, но она относится к нему спокойно.— Что будем делать?

Аллагэш купил тебя этим пузырьком боливийского зелья. Ты мог бы пригласить ее к себе домой, чтобы там поделиться ценным приобретением, но не решаешься. Хотя очень может быть, что она это оценила бы, все же интересно ради разнообразия провести хоть один вечер без химии. И поговорить с человеком без южноамериканского акцента.

Спрашиваешь, не хочет ли она посидеть тут еще немного, чего-нибудь выпить. Она в свою очередь интересуется, какие у тебя планы. В конце концов вы поднимаетесь по лестнице и выходите на улицу. На ум приходят путешественники Платона, выбирающиеся из пещеры, из сумеречного мира в мир реальный, и ты задумываешься над вопросом, можно ли изменить свою жизнь. Общаясь с философом, и сам начинаешь размышлять.

Вы задерживаетесь на краю Шеридан-сквер поглазеть на акробата, который пытается проехать на одноколесном велосипеде по натянутому канату. Подросток в толпе поворачивается к Викки и говорит:

— Точно так же он проехал между башнями Всемирного торгового центра.

— Представляете? — произносит какая-то женщина.

— Это напоминает мою работу,— говоришь ты.

Акробат пускает шляпу по кругу, и ты бросаешь доллар. Вы бесцельно бредете на запад. Викки рассказывает о своих занятиях. Она на третьем курсе, приехала в Нью-Йоркский университет на конференцию, где выступит с опровержением статьи под названием: «Почему нет настоящих людей».

Прохладный вечер. Вы идете по Гринич Виллидж, ты показываешь ей местные достопримечательности и свои любимые здания. Еще вчера ты считал бы такую прогулку немыслимой, а сегодня вспоминаешь, как любил раньше эту часть города. Повсюду запах итальянской кухни. Знакомые названия улиц, которые, пересекаясь под самыми замысловатыми углами, образуют на карте города причудливый узор. Здесь нет ни жесткой прямоугольной планировки, ни подавляющих величием небоскребов. Мимо топают подвыпившие амбалы с крутыми бедрами, затянутые в кожу и обвешанные цепями, вид у них жутковатый.

Викки останавливается перед витриной антикварной лавки на Бликер и показывает на деревянную лошадку с карусели, выкрашенную в красное и белое и водруженную на подставку.

— Я хочу, чтобы у меня был дом, где в гостиной будет стоять вот такая лошадка.

— Ага. И еще музыкальный автомат.

— Ну, конечно. Без него никак нельзя. И еще обязательно китайский бильярд. Настоящий, старый, с Баком Роджерсом.

Вы идете дальше; она рассказывает о доме, в котором выросла. Это скрипучее сооружение в стиле «Тюдор» на берегу моря в Марблхеде, построенное в начале века как летняя дача; казалось, что даже в просторной столовой всегда сохранялся запах влажных полотенец. В доме было полно пустых комнат, где они играли, и закрытый чулан под лестницей, куда без разрешения Викки никто не смел войти. Они всегда держали целую кучу домашних зверюшек. Над крышей была вышка, где четверо девочек во главе со старшей сестрой Викки устраивали некое символическое чаепитие — без чая. Ее отец держал в сарайчике для лодки цыплят и несколько лет потратил, пытаясь развести огород. Каждое утро он вставал в пять часов и шел плавать. Мама оставалась в постели, пока дочки и зверюшки не являлись всей гурьбой к ней в комнату пожелать доброго утра.

Рассказывая об этом, она оживленно жестикулирует, так что ты очень ясно представляешь себе картину ее идиллического детства. Впервые замечаешь, что у нее веснушки. Надо же. Ты представляешь ее маленьким ребенком, вот она идет по пляжу с ведерком песка. А ты словно бы наблюдаешь за ней с крутого берега, сквозь пелену времени и говоришь: когда-нибудь я встречу эту девочку. Тебе хотелось бы оберегать ее все это время, защищать от жестокости школьников и грязных желаний мужчин. То, что она излагает (а говорит она неизменно в прошедшем времени), наводит на мысль о некоей трагедии, постигшей их семью. Похоже, в огороде, который столь безуспешно возделывал ее отец, обитал дракон.

— Ну, а как теперь живут твои родители? —спрашиваешь ты.

— Развелись три года назад. А твои?

— У них, что называется, счастливый брак.

— Везет.

Везет — не то слово, которое бы ты выбрал, разве только оно бы вырвалось случайно.

— А братья или сестры у тебя есть? — спрашивает она.

— Три брата. Младшие—двойняшки.

— Здорово. Прямо-таки симметрия. У меня три сестры. Мальчики для нас были полной загадкой.

— Понимаю, что ты имеешь в виду.

— Послушай. Нам очень нужно встречаться с Тэдом?

— По-моему, Тэд и не собирается с нами встречаться. То есть, может быть, и собирается, но не придет.

— Он что, сказал тебе об этом?

— Нет, просто я его знаю. Он вечно куда-то мчится, но сплошь и рядом не добирается до цели.

— Что он тебе про меня рассказывал? — спрашивает она после того, как вы уселись во дворике кафе на Чарльз-стрит. У нее заговорщицкая улыбка. Она вроде бы считает, что твоя преданность Тэду рухнет в свете этой, только что возникшей близости.

— Да почти ничего,— говоришь ты.

— И все-таки?

— Он пытался набить тебе цену. Честно говоря, я решил, что ты настоящий синий чулок. Такая, знаешь, особа в очках с толстыми стеклами, которая играет в хоккей на траве в университетской сборной.

На комплименты она больше не напрашивается. Просто изучает меню и улыбается.

Ты говоришь ей, что Тэд, в сущности, хороший парень. Тебе нравятся его энергия и образ жизни — joie de vivre, je ne sais quoi, savoir-faire, sprez-zatura. Ты почти искренен. За такую сестру, как Викки, ты готов простить ему некоторую безалаберность. Ты, конечно, не назовешь его близким другом, но на вечеринке без него не обойтись. Рассказываешь, как он поддержал тебя, когда тебе было тяжело. Ему, быть может, не хватает чуткости, но он человек по-своему благородный, хотя, правда, легкомысленный.

— А вы хорошо понимаете друг друга? — спрашиваешь ты.

— Я думаю, он дурак,— говорит она.

— Верно.— Все, что она говорит, верно. Она взяла тебя голыми руками. Тебе очень нравится, как она подносит к губам стакан с водой, нравятся раскованные движения ее рук. Тебе кажется, что ты уставился на нее уж слишком бесцеремонно, впрочем, похоже, она ничего не имеет против такой бесцеремонности.

— А где ты работаешь? — спрашивает она.— Наверное, в какой-нибудь солидной фирме?

— Что ты. Честно говоря, мне там не нравится. Наверное, я им тоже не очень подхожу.

— Другие, я знаю, за такое место готовы на все.

Тебе бы не очень хотелось хвастаться работой, которую ты со дня на день можешь потерять. Жаль, что раньше и ты, и другие считали ее чем-то особенным. Тебя коробит при мысли о том, как ты пускал пыль в глаза, расписывая свои журналистские похождения. Ты рассказываешь ей про нудную процедуру проверки фактов, про долгие часы, проведенные над словарями, телефонными справочниками, энциклопедиями, правительственными брошюрами. Признаешься, как тебе устроили выволочку за то, что ты стал делать стилистические поправки.

— Как интересно,— говорит Викки.— Мы с тобой знакомы не больше двух часов, но я уже понимаю, что эта работа не для тебя.

— Это точно, не для меня.

Вы стоите на углу Четвертой западной улицы и Седьмой авеню, делаете вид, будто ожидаете такси, чтобы отвезти Викки на квартиру Тэда. Пустые машины катятся мимо, а вы с Викки все говорите и никак не можете наговориться. Вы говорите про работу, про деньги, про Кейп-Код и про то, что на завтрак надо есть овсянку; вы обсудили даже проблему Духа и Тела. Ты уже записал ее адрес и номер телефона в Принстоне. Когда вы шли из ресторана, она взяла тебя за руку, и ты продолжаешь держать ее ладонь в своей. Видишь, как проходящие мужчины — по крайней мере те, что не гомики,— посматривают на тебя с завистью. Ради нее ты готов совершать безумства: можешь снять фуражку с головы полицейского или сорвать браслет с одного из подвыпивших кабальеро на Кристофер-стрит. Или даже забраться на фонарный столб и размахивать с самой верхушки ее косынкой.

— Теперь мне и вправду надо идти,— говорит она.

— Как жаль.

— Мне тоже.— Она придвигается ближе и целует тебя. Ты отвечаешь ей тем же, ваш поцелуй затягивается. Тебя охватывает желание. Ты думаешь, не позвать ли ее к себе домой, но потом решаешь, что не надо. Лучше сохранить этот превосходный вечер в чистоте, чтобы, вернувшись к себе, вспоминать на сон грядущий все его великолепные подробности и предвкушать, как завтра утром ты ей позвонишь. И пусть Клара Тиллингаст катится к чертовой матери, сегодня вечером ты счастлив.