Люк шагал в ногу с отцом. Тот явно был взвинчен – вот-вот сорвется.

– Здорово, конечно, что вы вернулись, но знай мы о вашем возвращении заранее, успели бы подготовиться лучше. – Он положил руку на плечо отца. Даже сквозь ткань пиджака чувствовалось, как торчат угловатые ключицы.

– Времени не было, – отрывисто ответил Якоб. – Где Вольф? Я написал ему с дороги.

– Мы все равно сегодня ужинаем вместе. Саба готовит его любимые блюда.

– Хорошо. Надо с ним поговорить. – Отец вздохнул и огляделся по сторонам. – Когда-то я на этот холм взбегал одним махом…

Люк обратил внимание, как медленно и тяжело ступает отец.

– Папа, ты здоров?

Якоб опустил голову, и Люк изумился, увидев, что губы у него дрожат.

– Сам не знаю, сынок. Но я рад тебя видеть. – Он взял Люка под руку. – Помоги-ка мне взобраться на этот разнесчастный холм. Хочу посмотреть сверху на любимую долину.

Оба умолкли и в уютном молчании побрели бок о бок через деревню. Люк вел отца узенькими улочками, где пахло стряпней, а из-за приоткрытых ставней разносились отзвуки голосов. Дорога вела в гору – к огромному, нависающему над долиной утесу. К тому времени, как они добрались до гребня, солнце зашло, но было еще совсем светло, даже по меркам провансальского лета. Ночь спустится на деревню лишь через несколько часов. Люк помог отцу сесть и устроиться на небольшом обломке скалы, а сам встал рядом, пытаясь скрыть владевшее им смятение.

Долгое время Якоб Боне молчал. Ему не исполнилось и семидесяти. Большую часть своей жизни он был коммерсантом, хотя начинал с выращивания лаванды. В отличие от Люка Якоб не питал особой любви к земле. Лаванда служила источником благополучия его семьи, но Якоб приумножил состояние, распоряжаясь деньгами умело и талантливо, не боясь и рискнуть. Когда ему было столько же, сколько Люку сейчас, он уже не имел дела с фамильными плантациями, а нанял управляющих. Конечно, он мог продать поля – однако продавать не стал из сентиментальных соображений. И как же Люк этому радовался!.. По мере разрастания парфюмерной промышленности выращивание лаванды превратилось в очень выгодный бизнес. Причем Якоб занимался лишь бухгалтерией и инвестициями. В семьдесят лет ему еще рано выглядеть таким слабым и хрупким!

Только теперь, глядя на одного из самых дорогих ему людей, Люк осознал, как разительно отец переменился. Мертвенно-бледная, истончившаяся кожа туго обтягивала исхудавшее, превратившееся почти в скелет тело.

Люку сделалось стыдно за себя самого, такого крепкого и мускулистого, за свой здоровый загар.

– Похоже, парижская жизнь нашу семью не слишком-то баловала.

– Люк, мне надо дать образование твоим сестрам. Здесь, в Сеньоне, для них ничего нет. Ты можешь себе представить, чтобы Сара или Ракель прозябали, не имея возможности развивать ум? А Гитель? Ей нужно то, что может предложить только Париж… Все мои дела тоже ведутся в Париже. – Отец понурил голову. – Точнее, велись. – Он закрыл глаза и глубоко вдохнул. – Чем тут пахнет?

Этот вопрос Якоб задавал бесчисленное количество раз в детстве Люка – но Люк не уставал отвечать на него. Ему были дороги воспоминания о далеких счастливых временах, когда он вот так же смотрел сверху на живописную долину: лоскутное одеяло полей и садов, оливковых рощ и синевших в сумерках высоких кипарисов.

Люк кашлянул, пытаясь избавиться от кислого привкуса во рту.

– Чем пахнет?.. Само собой, лавандой. Тимьян нынче вечером тоже крепок. А еще розмарин, мята и слабая нотка шалфея. Между прочим, жаркуе в кастрюле мадам Бланш томится вовсю.

– Ммм. – Отец кивнул. – Майорану она сегодня не пожалела.

– Ты меня сюда привел не травы обсуждать.

– Нет. Просто хотелось продлить на минутку иллюзию, будто ничего не изменилось и жизнь по-прежнему проста и безопасна.

– Папа, что привело вас сюда в такой спешке?

Вдали торжественно зазвенел колокол Сан-Мари – церкви двенадцатого века. В Средние века она приветствовала пилигримов, отправлявшихся в паломничество в Италию или Испанию, – именно поэтому их крошечная деревушка и могла похвастаться столь большой и пышной церковью.

Якоб вытащил из кармана трубку и выбил пепел на обломок скалы. Только сейчас Люк обратил внимание на то, что на рукаве у отца нашит кусок желтой ткани в форме звезды. Посреди нашивки было выведено слово « Juif ».

– А это, черт возьми, что такое?

– Мы носим такие нашивки уже с месяц, сынок, – пожал плечами отец. – Указ вступил в силу в начале июня. Мы, евреи, должны носить это везде и всюду.

В Люке вспыхнул гнев.

– Мало им того, что они выгнали всех наших с государственных постов, из промышленности, из торговли…

Отец закончил за него:

– Юриспруденция, медицина, банковское дело, гостиницы, недвижимость, даже образование… Бенджамин Майер так и не оправился, потеряв место профессора в университете. Причем постепенно становится все хуже и хуже. Новые конфискации, новые унижения. До сих пор мне удавалось ограждать наших девочек, но теперь даже моих сил не хватает.

– Значит, вы приехали насовсем? Здесь мы сумеем уберечь семью.

Отец грустно улыбнулся.

– Честно говоря, сомневаюсь, сынок, особенно после утверждения нового Schutzhaft .

Люк непонимающе уставился на него. В животе вдруг возник ледяной ком.

–  Schutzhaft ?

Он знал значение этого слова – арест и защита, – но при чем тут оно?

– Благородное гестапо намерено нас, евреев, оберегать. Предупредительное заключение, опека с целью защиты – вот как это называется. Красивое название – просто фасад, под прикрытием которого они намерены нас всех упрятать за решетку.

– В тюрьму?

– И не только нацисты. Наши французские власти тоже приложили руку.

– Но ведь генеральный комиссариат по еврейским вопросам…

Отец сплюнул на землю между ними. От потрясения Люк не закончил фразы.

– Алчные продажные твари! – припечатал Якоб. – Правительство Виши с радостью приняло антиеврейские указы и до того озабочено тем, как бы все, что было у нас конфисковано, не попало в лапы немцам, что большинство наших друзей с оккупированных территорий стали беженцами или очутились в лагерях для перемещенных лиц. – Якоб невесело рассмеялся. – А мы… мы облегчили им эту задачу. Как покорные бараны, выполняли все, что от нас требовалось, сами являлись в префектуры для регистрации – называли свои имена, имена родителей, детей, адреса. Теперь у них есть полные сведения о каждом еврее во всем Париже. Да насколько я знаю – во всей Франции!

– Ну, это же просто список… – начал Люк.

Якоб ухватил его за рукав.

– Не просто список, сынок! Информация. А любая информация – это власть! Я с девятнадцати лет веду свое дело, я знаю: информация – ключ ко всему. Вот почему я отдал тебе лавандовые плантации. Я хочу, чтобы ты пораньше выучился, понял, что такое ответственность, усвоил ровно то, о чем я сейчас твержу. Деньги дают ощущение непобедимости, но ты сам видишь, сколь хрупок этот щит – мои деньги не способны защитить нас, когда нам так нужна защита. Настоящая сила в информации, а у властей теперь есть все, что только может им понадобиться, – потому что мы сами кротко рассказали им, как нас найти, сколько у нас детей, как их зовут, даже фотографии предоставили! Власти конфисковали нашу собственность, наши картины, столовое серебро, кресла, в которых мы сидели, столы, за которыми ели. И никто и не думает сопротивляться!

Люк в оцепенении молчал.

– И опять же, спасает нас – информация. Я знал, что нам жизненно необходимо покинуть Париж, что там вот-вот произойдет нечто ужасное, – потому что я всегда слушал в оба уха и платил нужным людям за сведения. Я предостерегал остальных, однако не все мне поверили и теперь вынуждены будут заплатить за неверие чудовищную цену. Даже здесь нас могут выследить. Отловить, точно паразитов, вредителей!

Голос старика прервался. Якоб закрыл лицо руками.

Люк сглотнул. Все оказалось еще хуже, чем он боялся.

– Ну, верится ли? – спросил отец. – Концентрационные лагеря для честных богобоязненных граждан, французских патриотов, чьи сыновья сражались и умирали во имя родной страны. А теперь нас запирают в чертовых дырах вроде Дранси!

Люк никогда не слышал, чтобы отец так выражался. Однако в голосе Якоба звучал не гнев; им завладела выплеснувшаяся на поверхность скорбь.

– Началось с одиннадцатого округа – они забрали тысячи евреев и увезли в Дранси… в прошлом году, так сказать, на официальное открытие. И будет только хуже. Помяни мое слово.

– Почему ты мне ничего не рассказывал? – потрясенно спросил Люк.

Отец пожал исхудавшими – аж больно смотреть – плечами.

– А что бы ты сделал? Я хотел, чтобы ты находился здесь, чтобы взял на себя плантации. От нас зависит заработок множества людей.

– А девочки, они?..

– Сара мечтает посещать университет, изучать историю живописи. Мечтает ходить на лекции… – С губ Якоба сорвался сдавленный стон. – Но евреев и близко к занятиям не подпускают! Ракель сознает, что происходит, но не желает обсуждать это при матери и перестала играть. Гитель… – Он улыбнулся еще печальней. – Надо постараться, чтобы она как можно дольше оставалась в неведении. Хотя будет только хуже.

– Папа, перестань так говорить! Обещаю, здесь мы сумеем уберечь семью.

Якоб уныло поцокал языком.

– Хватит мечтать, Люк!

Упрек попал в цель. В достоверности услышанных сведений сомневаться не приходилось. Семье с такой религией и таким происхождением, как Боне, оставаться в оккупированном Париже было опасно и даже невозможно.

Отец затянулся и на миг прикрыл глаза, наслаждаясь трубкой.

– Так квартира в Сен-Жермене?..

– Реквизирована, – мрачно ответил старик, не открывая глаз. – Немцам нравится Левый берег. Последние несколько месяцев мы жили у друзей. Не хотел тебя зря тревожить.

Обычно отец был жизнерадостнейшим оптимистом на свете, но сейчас голос его звучал столь подавленно, что в сердце Люка закрался самый настоящий страх.

– Какой сегодня день? – спросил Якоб.

– Суббота.

– Выходит, уже две недели…

Люк нахмурился.

– Что стряслось две недели назад?

– Ну, ты же знаешь, что Комиссариат по еврейскому вопросу санкционировал все немецкие инициативы, и глазом не моргнув?

Люк кивнул, однако не стал признаваться, что до сих пор не понимал: Комиссариат ничуть не меньше Гитлера нацелен на дискриминацию еврейского народа. При всей неприязни Люка к немцам основная его ненависть была направлена на местную французскую milice . Для жителей провинции милиция являла собой куда более зримую и требовательную силу, чем любые солдаты. Живые немцы, которых Люку доводилось видеть до сих пор, по большей части были улыбчивыми парнями с румянцем во всю щеку и гладкими подбородками. Судя по виду, убивать им хотелось не больше, чем ему самому.

– На всех лавках и магазинах, принадлежащих евреям, – продолжал отец, – должен висеть специальный знак – рейх обложил евреев тяжелыми налогами. Ограничено количество мест, где нам разрешено покупать продукты. Никаких прогулок по паркам. Друзьям Гитель уже лучше с ней не играть – вдруг кто увидит. И все же до сих пор мы были в относительной безопасности – пока соблюдали правила и не высовывались.

– А теперь?

– Теперь у евреев официально конфискуется вообще все имущество. Семьи выселяют из домов. Немыслимо, просто немыслимо… Хотя непонятно, чему я так удивляюсь, учитывая слухи из Польши.

Люк нахмурился.

– Выселяют – а что потом?

– Потом всех забирают, Люк.

– Забирают?

– Многие наши единоверцы, в начале войны сражавшиеся в Иностранном легионе, уже депортированы на строительство железных дорог в Сахаре. Нам надо было внимательнее отнестись к прошлогоднему объявлению, что евреям отныне запрещена эмиграция.

– Но папа, куда? Почему ты хочешь уехать?

Якоб Боне повернулся к сыну и грустно улыбнулся.

– Я вас подвел. Девочкам следовало уехать в тридцать девятом году, пока еще была возможность. Но вы были так молоды… у вашей мамы разбилось бы сердце, если бы я отослал ее отсюда. И все равно мне надо было посадить их на пароход в Америку. Потому что теперь вместо Америки им уготовлено место в Дранси.

– В Дранси? Нашей семье? – прорычал Люк.

– Ты в самом деле думаешь, что гестапо успокоилось? Под Парижем уже действуют пять лагерей. В прошлом году за попытку бунта там казнили сорок человек. Фашисты презирают нас, хотят, чтобы нас не стало. И я имею в виду – не просто в Париже или даже Провансе. Они хотят стереть нас с лица земли. – Голос отца дрогнул. – Нас будут преследовать везде, на севере и на юге. Бежать некуда. Поверь, мой мальчик, я пытался. Я, Якоб Боне, даже подкупом не сумел добыть моим дочерям безопасный выезд из Европы. Двери Франции закрыты, а наш так называемый глава правительства радостно выбросил ключ. Лаваль столь ревностно прислуживает тоталитарному нацистскому режиму, что в результате все евреи будут загнаны в лагеря вроде Дранси.

Люк не хотел спрашивать, вопрос сам собой слетел с его губ:

– Но ради чего?

– Ради главного, – пробормотал отец, крепче стискивая черенок трубки. – Я слышал, что планируется серия массовых арестов в Париже – уже на следующей неделе. Опасность грозит всем – не пощадят ни одного еврея. Сперва арестовывали только цыган и иностранцев, но это была лишь дымовая завеса. Франция уже начала отсылать евреев на восток в рабочие лагеря, и ходят слухи, что всех, не способных послужить немецкой военной машине, просто-напросто убьют. – Старик поднял голову и пронзил Люка яростным взором. – Кроме тебя.

– Меня? – От удивления у Люка сорвался голос. – Да, я, как земледелец, конечно, могу считаться ценным работником, но…

Якоб презрительно фыркнул.

– Я не о том…

Однако фразу не закончил, лишь тяжело вздохнул.

В Люке нарастала досада.

– Папа, это все просто слухи. Праздные языки не дремлют. Ну какой смысл в таком всеобщем уничтожении, о котором ты говоришь?

Якоб посмотрел на сына как на полного болвана.

– Смысл? Очистить Европу от евреев, само собой. Я знаю, что некоторых уже вывезли из Дранси в Польшу, в какое-то место под названием Аушвиц-Биркенау.

– Еще один рабочий лагерь?

– В первую очередь это лагерь смерти. – Якоб поднял руку, предотвращая очередную реплику Люка. – Всего две недели назад я читал статью из «Телеграф» – ее провезли в Париж контрабандой – про массовые убийства евреев в Аушвице. «Телеграф» – солидная английская газета, а польское подполье прислало эти новости в Лондон изгнанному польскому правительству. Нацисты убивают евреев систематически, десятками тысяч. Они начнут со стариков, больных, слишком юных и слабых; сильные и молодые будут работать на износ, а потом их всех тоже уничтожат.

К горлу Люка подкатила горечь.

– Папа, хватит!

– Не отмахивайся! Это не слухи. Это факт. Геноцид идет полным ходом.

Отец и сын молча смотрели друг на друга – Якоб, полный отчаяния, и Люк, в котором бурлила ненависть к постигшей его народ злой судьбе.

– Якоб? – послышался новый голос.

– А, Вольф! – Якоб с улыбкой повернулся навстречу показавшемуся из-за гребня холма старому другу.

Внешне Вольф являл собой полную противоположность Якобу: высокий, крепко сбитый, одна нога чуть короче другой. Вязаный жилет туго обтягивал внушительное брюшко, из-под неизменной соломенной шляпы торчали изрядно поредевшие волосы, некогда отливавшие рыжиной. Как и Якоб, Вольф носил отглаженную рубашку, успевшую помяться к концу дня, и галстук с ослабленным узлом. Верхняя пуговица на рубашке была расстегнута. После подъема на холм старик тяжело отдувался, однако приветствовал отца и сына широкой улыбкой.

– Силы небесные, Якоб! Это и вправду ты? – прохрипел Вольф, подойдя.

– Я, я, – отозвался Якоб, с усилием поднимаясь на ноги. – Ну-ка, дай обниму тебя как следует.

Друзья обнялись, затем отодвинулись и замерли, разглядывая друг друга. Вольф нависал над хрупким Якобом, его глаза блестели от наплыва чувств.

– Да, годы берут свое, – признал он, явственно потрясенный увиденным. – Берегись, как к вечеру поднимется ветерок – тебя ж, того и гляди, просто сдует.

– О себе лучше позаботься, старина! – проворчал Якоб с нескрываемой нежностью.

Вольф поцеловал его в щеку.

– Как же приятно тебя видеть!

– Я гадал, доберемся ли мы сюда в целости и сохранности.

– С девочками все хорошо?

Якоб кивнул.

– Пока да, Вольф, пока да.

Люк помог им усесться рядом друг с другом.

Вольф оглядел его с головы до ног.

– Как ты, мой мальчик? Alles ist gut ?

– Не хочу я говорить по-немецки! – огрызнулся Люк. – И слова больше на нем не скажу!

– А ну послушай меня! Умение говорить по-немецки может спасти тебе жизнь! – Якоб повернулся к Вольфу. – Он упражнялся?

– Упражнялся? Да Люк теперь даже ругается как настоящий немец!

Отец нахмурился.

– И где только набрался?

– Он нередко спускается вниз, в Апт.

– Я там никаких солдат не видел.

– Они то приходят, то уходят, – пояснил Вольф. – Вообще-то, по понятным причинам, солдаты предпочитают Л’Иль-сюр-ла-Сорг.

Люк не бывал в Л’Иль-сюр-ла-Сорг с довоенных времен, но с детства, с семейных поездок туда, помнил, как красив этот городок. Он получил название в честь живописной реки Сорг, прохладные говорливые воды которой питали знаменитый родник, по праздникам привлекавший местных богачей. Теперь город заполонили шумные немецкие пьянчуги.

Одним небесам ведомо, как Якоб сумел провезти семью на юг, ни разу не наткнувшись на солдат, да и вообще, где он достал бензин – Люк не решался спрашивать. Даже в этом глухом углу, так далеко от Парижа, он знал, сколь нелегко выбраться из Оккупированной зоны. Без сомнения, деньги все же не окончательно утратили прежний вес.

– Ты разговаривал прямо с самими немецкими солдатами? – спросил Вольф.

Люк пожал плечами.

– Я в основном слушаю. А если говорю, то подмешиваю французские слова, чтобы звучало неуклюже, как у всех местных.

– Хорошо, – кивнул отец. – Никогда не представлялся? Никто из них не знает твоего имени?

Люк все больше дивился столь пристальному допросу.

– Да нет. Вот уж не питаю желания водить дружбу с немецкой солдатней. А почему ты спрашиваешь?

– Пытаюсь спасти тебе жизнь, – отозвался отец.

Люк опустил взгляд.

Сумерки сгущались, потихоньку подкрадывалась настоящая тьма, и в деревне внизу начали зажигаться огоньки. Чуть дальше на фоне ночного бархата неба раскинулся звездной пылью городок Апт. Если не считать обязательной военной службы, Люк никогда не покидал любимый край; в отличие от многих других парней, он не воспылал жаждой странствий, а напротив, проникся еще более пылкой любовью к родным лавандовым полям.

– Не волнуйся за меня, папа. Давай лучше вместе позаботимся о маме, Сабе и девочках.

Однако от следующих слов отца повеяло таким могильным холодом, что сперва Люк даже не понял, о чем речь.

– Боюсь, сынок, для них… для нас уже слишком поздно, – тихо произнес Якоб. – Но не для тебя.

Люк посмотрел на стариков. Отец отважно сражался во Французском легионе во время первой войны, а Вольф, калека, бился лишь за то, чтобы после поражения отказаться от германского гражданства и бежать во Францию. Оба они сумели выжить в те нелегкие времена. Так откуда же теперь унылый пораженческий настрой?

– Слишком поздно? – наконец повторил он. – Мы можем спрятаться, можем…

– Можем, можем… но с тобой совсем другое дело. Настала пора, – промолвил Якоб, окончательно пугая сына. – Я… я должен кое в чем тебе признаться.

Люк совсем не ожидал такого поворота событий.

– Признаться?

Якоб заметил, что трубка у него погасла, негромко выругался и принялся ее раскуривать. Воцарилось молчание, нарушаемое лишь тихим попыхиванием – Якоб посасывал трубку, снова и снова прогоняя через нее воздух, пока табак наконец не задымился. Очень скоро вокруг поплыл мягкий аромат, примешивающийся к доносящимся из деревни запахам стряпни. На миг повеяло миром и покоем.

Порывшись в кармане, Люк выудил огрызок свечи, отец бросил ему спички, и во тьме загорелся слабый огонек. В бликах свечи лица стариков казались почти призрачными… Нет, ему не почудилось – во взглядах обоих застыла нерешительность.

– В чем дело? – спросил Люк.

Оба хором вздохнули.

– Что стряслось? – повторил Люк. Сердце ему пронзил неясный страх.

– Люк, – наконец произнес Якоб, – мой любимый и единственный сын. – Воздух словно загустел от напряжения. Невдалеке траурно ухала сова. – Мы лгали тебе.