Такси уже давно выехало из Лондона, но они свернули с главной дороги Лондон – Брайтон и где-то с полчаса двигались по проселочным дорогам. Алекс Уинтер отвлекся, и у него не было часов. Все выглядело почти так же, как он помнил: высокие живые изгороди и узкие дороги. По обе стороны раскинулись луга с низкими холмами. Они проезжали леса с полянами одуванчиков и деревни с пабами, которые еще не открылись, потому что дни были такими долгими, а вечера такими теплыми, что люди предпочитали пить эль снаружи.
– Красивые места, – заметил водитель. – Хотя я не особенно много видел к северу от Ливерпуля или к югу от Брайтона, – пошутил он. – А вы, сэр?
– О да, я довольно много путешествовал. Во время войны. Но и до войны мне посчастливилось увидеть большую часть Европы до того, как она пострадала от бомбежек.
– Мне сказали отвезти вас в усадьбу Ларксфелл. Все верно?
– Да.
– Вам, наверно, придется показывать мне дорогу. Я знаю Лондон как свои пять пальцев, но здесь боюсь заплутать. Вы знаете дорогу?
– Конечно. Я прожил здесь всю жизнь. Впереди будет резкий поворот, а затем мы попадем в усадьбу. До главных ворот где-то полмили.
– Отлично, сэр.
Когда они свернули к усадьбе, все вокруг стало болезненно знакомым, и Алекс почувствовал себя так, словно никогда не уезжал. Даже кусты лавровишни по краям дороги были такими же – не больше и не меньше, не гуще и не реже – все те же тридцатифутовые часовые в сумерках. Они напомнили Алексу, что он нарушит семейный покой как раз в то время, когда все будут готовиться ко сну. Он задумался, кто может быть дома… Когда он заметил коттедж привратника, ему в голову пришла новая мысль: что, если его братья погибли на войне? Дуглас был в Лондоне, когда Алекса отправили во Францию, – его могли отправить куда-то еще, и он мог пострадать. Несмотря на молодость, Руперт наверняка тоже записался в добровольцы. Это ожидалось от благородных семей. Столько хороших молодых людей были из таких же семей, как и он… Целое поколение землевладельцев и потенциальных промышленников было уничтожено.
Когда они выехали из-за живой изгороди из лавровишни, перед ними внезапно появился Ларксфелл, и Алекс почувствовал, как его сердце екнуло так сильно, что он едва мог дышать. Дом. Огромный каменный памятник елизаветинской архитектуры вырисовывался впереди, и Алекс сразу же перенесся в длинные, увешанные картинами гостиные, где он ребенком катался на трехколесном велосипеде. Он увидел ласточек, парящих над домом, готовящихся спрятаться в свои гнезда на ночь, а над ними раскинулось глубокое синее небо, которое уже начинало приобретать фиолетовый оттенок. Дом Уинтеров был великолепен – свет струился из небольших свинцовых окон в стиле ренессанса, и он начал искать взглядом свои покои. С левого края на первом этаже. Эти окна были темными.
Ему стало трудно дышать от переполнявших его чувств, в горле встал ком. Школа-интернат, рыбацкий домик в Ланкашире, который он считал своим вторым домом, ведь с ними были связаны самые счастливые воспоминания о времени, проведенном с отцом, братьями и дядей. После этого на несколько лет его домом стали окопы.
Неожиданно у него перед глазами возник сарай в небольшом саду со старыми розовыми кустами, и он удивленно моргнул. Видение исчезло, но в этот яркий момент он почувствовал запах масла для швейной машинки, перекрывающий аромат роз. Он знал этот запах по уголку своей старой няни – так все дети Уинтеров называли ее крошечное крыло рядом с детской. На своей машинке с ножным приводом няня шила для них – передники для сестры и рубашки для мальчиков. Няня – с ее толстыми, как сосиски, пальцами – купала, кормила и утешала их, когда их родителей не было рядом… а иногда даже когда они были. Он любил няню как родную мать и лишь намного позже узнал, что они не были связаны кровным родством. Но она была членом его семьи… до того самого дня, когда ее почки отказали и она покинула этот мир. Но не няня сейчас пришла ему на ум. Он удивленно покачал головой, увидев незнакомую картину и почувствовав запах масла… Затем он вдруг увидел кожаный рюкзак, старый велосипед, женские туфли, другую швейную машинку, манекен портнихи. Он и понятия не имел, что это значит.
– Скажите, пожалуйста, который час? – Воспоминание растворилось у него в голове.
Таксист посмотрел на часы.
– Почти восемь, сэр.
Темнело.
– Высадите меня, пожалуйста, у ворот. И можете уезжать.
– Вы уверены, сэр? Я с радостью довезу вас до самого дома.
– Нет, я хочу пройтись. Большое спасибо. Э, вы найдете обратную дорогу?
– Да, сэр, не волнуйтесь. Я знаю обратный путь. Главное внимательно смотреть на дорогу, чтобы не задавить ежа или барсука.
– Или оленя, – предупредил Алекс, когда автомобиль притормозил и остановился.
Водитель выскочил и открыл дверь для Алекса, вежливо прикоснувшись к своей шляпе.
– Спокойной ночи, сэр.
– Спокойной ночи, – ответил Алекс и какое-то время смотрел, как автомобиль с трудом развернулся и загрохотал вниз обратно к кустам лавровишни.
Дверь дома привратника неожиданно распахнулась.
– Кто тут?
– Кларенс?
– Представьтесь, пожалуйста. Если вы попрошайка и надеетесь получить еды, то сегодня ничего не получите. Завтра, возможно.
– Клэрри, это я.
Пожилой мужчина вгляделся в темноту.
– Я? Я не отличу вас от вон того каменного столба. В любом случае сегодня вас не примут, кем бы вы ни были, – предупредил он. – Господа никого не принимают.
– В самом деле? На моей памяти Уинтеры всегда были рады родне, – пошутил он. Кларенс, похоже, постарел лет на десять. Его белые волосы были взлохмачены и примяты с того бока, на котором он, видимо, дремал в своем выцветшем кресле, на котором с годами отпечатался его зад. Откуда появилась эта сутулость? Нога его, видимо, была повреждена, судя по тому, как он хромал, и Алекс вспомнил о собственной хромоте, к которой уже настолько привык, что почти не замечал ее.
– Родне? Сегодня вечером никаких гостей не ждут. И если вы были хорошо знакомы с семьей, то знали бы, что сегодняшний вечер из всех вечеров является для них самым священным.
– Что такого особенного в пятнице?
– Боже мой, приятель. Иди-ка отсюда! Что за невежа. Оставь их в покое. Я принесу дробовик, если ты не отстанешь.
Алекс рассмеялся.
– Клэрри. Ради всего святого, дружище. Это же я, Алекс… Лекс. – Он вздохнул. – Уинтер!
Он увидел, как слегка слезящиеся глаза старика моргнули, и его захлестнуло чувство вины, когда он заметил, как задрожал подбородок Клэрри.
– Капитан Уинтер? – прошептал он.
– Ну к чему называть меня капитаном, а? Для тебя я Лекс, Клэрри, – сказал он, подходя и сжимая старика в медвежьих объятиях. – М-м-м, все еще куришь «Савинелли», а? А мне казалось, ты собирался отказаться от трубки?
Клэрри сделал шаг назад и уставился на него с открытым ртом в свете сумерек.
– Господин Алекс… – выдавил он дрожащим голосом, и Алекс вдруг забеспокоился, что у старика может случиться сердечный приступ. Он выглядел так, словно сейчас потеряет сознание от шока.
– Это я, – заверил он.
– Вернулись с того света, – прошептал Клэрри, не веря своим глазам.
Он улыбнулся.
– Да. Избавиться от Уинтера не так-то просто.
Клэрри разрыдался, у Алекса прямо сердце разрывалось: так тяжело было смотреть, как его дорогой друг, человек, которого он любил с раннего детства, сильный и грубый, но всегда добрый, плачет из-за него.
– Не надо, Клэрри. Я вернулся. Все хорошо.
– Нет, господин Алекс. Слишком поздно.
– Слишком поздно? – Он помог старику выпрямиться и посмотрел ему в глаза в вечернем полумраке. – Слишком поздно для чего?
– Для господина Уинтера, сэр. Ваш батюшка скончался, вчера похоронили.
Было ощущение, будто Клэрри взял большую дубину и со всей силы ударил Алекса в живот. Он резко глотнул воздуха, словно до этого не дышал несколько минут. Пошатнулся и оперся на один из высоких каменных столбов, стоявших по бокам главных ворот Ларксфелла.
– Мне очень жаль, сынок. – Клэрри, хромая, подошел к нему, словно не был уверен, что согнувшийся и стонущий человек перед ним не призрак. – Он ушел спокойно. Без мучений. Семья была рядом с ним.
– Почему? Он был болен?
Мужчина пожал плечами.
– Я думаю, он умер от разбитого сердца, господин Лекс, но это, вероятно, не официальная причина. – Он откашлялся. – Он гордился сыновьями, ушедшими на войну, но так и не смог смириться с тем, что потерял вас в Ипре. Он не делился этим с другими членами семьи, сэр, но мы с ним иногда разговаривали, гуляя по усадьбе, и… Ну, в любом случае возраст всех нас так или иначе настигает. Уверен, я не намного его переживу. Да и зачем это мне теперь, когда господина Томаса не стало. Мы росли вместе, вы знаете… были хорошими друзьями, только родились на разных сторонах кровати, если вы понимаете, о чем я.
Алекс кивнул, выпрямляясь, но все еще не оправившись от потрясения.
– А мама?
– Она дома, скорбит вместе с семьей.
– Мои братья живы?
– О да. С господином Дугласом и господином Рупертом в порядке. Господин Руперт был ранен, но он уже совершенно выздоровел.
Он почувствовал облегчение, которое перекрыло скорбь о смерти отца. Еще будет время для скорби. Все, что он хотел сделать прямо сейчас, – это обнять свою семью, которая пережила войну.
– О, так приятно это слышать, – сказал он. – Жаль, что придется принести новых переживаний, – сказал он скорее сам себе, чем Клэрри.
– Нет, сэр. Ваше возвращение – как раз то, что нужно этому дому. Ваш отец был болен в течение нескольких лет. Уверен, господин Брэмсон посвятит вас во все подробности. – Клэрри, казалось, взял себя в руки, и его голос звучал грубо. – Сообщить ему, что вы здесь, сэр?
– Да, пожалуйста.
– Хотите, чтобы я проводил вас, господин Алекс?
Он покачал головой и сжал плечо привратника.
– Нет, Клэрри. Просто сообщите мистеру Брэмсону заранее, а я потихоньку пойду к дому.
– Вы правы, сэр. – Он усмехнулся. – Как хорошо, что вы вернулись, господин Алекс.
– Клэрри, еще кое-что. Я не хочу пока ни с кем встречаться, кроме матери. Ты не мог бы сделать одолжение и не сообщать Брэмсону о моем прибытии пару часов?
– Сэр?
– Трудно объяснить. Скажи Брэмсону ожидать меня, но не прямо сейчас. Когда все ложатся спать?
– Обычно только через несколько часов, господин Лекс. Но на этой неделе траур, и по вечерам не устраивали ужины для гостей. Большинство остается в своих покоях из уважения к трауру вашей матери.
– Сколько времени, Клэрри?
Старик посмотрел на карманные часы, держа над ними фонарь.
– Почти половина девятого, сэр.
– Подожду до десяти.
* * *
Алекс сидел на своем любимом старом пне и вспоминал этот странный день. Он был рад, что у него есть возможность посидеть в темноте и разобраться в своих мыслях и чувствах. Его отец умер. Где он, старший сын, был в тот момент, когда его семья собралась вокруг Уинтера-старшего, когда тот издал свой последний вздох, думая, что его сын погиб в Ипре и похоронен под футами грязи вместе с десятками тысяч других невинных жертв?
От таких мыслей не было никакого прока. Никакой самоанализ не вернет любимого отца. Самое главное, что он теперь дома – и лучше направить силы на восстановление семьи и заботу о ее благе, чем на воспоминания о прошлом.
Легко сказать. Казалось просто невозможным не дразнить себя мыслями о том, чьей жизнью он жил после ранения. Он начал думать о том, другом себе, как о человеке-невидимке, который будет сопровождать его в каждой комнате, в которую он войдет. И каждый раз все, кто увидит Александра Уинтера, будут знать об этом незнакомце и задаваться неизбежным вопросом: «Где он был последние несколько лет?»
Но сейчас человек жил в нем, был нем и не мог ответить на эти вопросы. Алекс Уинтер любил разгадывать загадки. Он раздражал братьев и сестер, разгадывая их фокусы и слишком быстро находя их во время игры в прятки, и портил представление фокусника в цирке, потому что всегда следил за ловкостью его рук. Его было трудно удивить. Девушки с самой его юности жаловались, что не могут подарить ему ничего, чего у него еще нет. Они ныли, что он никогда не восхищается подаренным шелковым шарфом, билетами на балет или немыслимо дорогой бутылкой коньяка.
– Тебе просто нужно подарить пазл из пяти тысяч деталей, Лекс, – однажды предположила мать со свойственной ей иронией. – Столько часов радости для тебя.
Мать слишком хорошо знала его, ведь у него было все, что можно купить за деньги. И еще она знала, что люди редко производят на него впечатление, особенно деньгами. Алекс с сожалением признался себе, что череда ярких, великолепных молодых девушек, которые соперничали за его внимание, слилась в одну пару губ и одно стройное тело с прекрасно уложенными волосами. Такие женщины казались ему скучными, потому что все они были испорченными, привыкшими, что все их капризы исполняются, и добивались желаемого, надувая губы, совершенно не обращая внимания на потребности менее удачливых людей.
– Когда встретишь ту, которая тебя удивит, Лекс, ты в нее влюбишься.
– Но где же она, мама?
Он вспомнил, как его все еще красивая мать посмотрела на него своими голубыми глазами и покачала головой.
– Не в том кругу, в котором ты вращаешься, дорогой.
Как же она была права! Он ушел на войну завидным холостяком, если не считать отношений с Джемаймой Бартлби, когда он почти уже готов был жениться на великолепной женщине, которая подарила бы ему таких же великолепных детей и была бы идеальным партнером во всех отношениях, кроме одного, именно того, что было ему нужно: ему надо было ее любить. Ему не нужна была женщина, которая ничего не хочет. Он искал кого-то равного себе – с амбициями, с мечтами, с талантами, которыми можно было бы восхищаться, с кем можно было бы поговорить о чем-то, кроме нового модного ресторана.
– Я хочу испытать волнующее чувство любви, – сказал он когда-то матери. – С Джемаймой я бы бросился с обрыва от скуки.
– О, дорогой, это жестоко. Не ее вина, что она скучная. Посмотри на ее мать – ну точно серая мышь. По крайней мере, Джемайма пытается выделиться. Она очень красивая.
– Да, но пустая. Я целыми днями с ней и не могу вспомнить ни слова из того, о чем она говорит.
– За деньги нельзя купить идеальные отношения, дорогой. По крайней мере, ты продемонстрировал мужество, не согласившись довольствоваться тем, что тебе не идеально подходит. Я не против того, чтобы ты нагулялся, пока не встретишь свою единственную, Лекс, но я не хочу, чтобы ты обманывал жену после того, как примешь решение. Этого я не потерплю. Поэтому, как только твое сердце замрет на миг, почувствовав, что ты встретил свою любовь, добивайся ее, отдайся ей полностью.
Она была грозной женщиной, Сесили Уинтер. И вышла замуж за грозного человека, которого боготворила. Он завидовал их отношениям. И теперь, когда отца не стало, он и представить не мог, как она справляется, и при этом знал, что она подает пример самообладания остальным. Она центр силы всей семьи. Никто не может упрекнуть Сесили Уинтер, в девичестве Гилфорд, что она не смогла держать себя в руках в любой ситуации.
Ему было жаль, что он потерял часы. Куда же они могли запропаститься? Возможно, остались на том грязном поле боя во Фландрии, где он потерял свою память?
Алекс вздохнул. Независимо от того, сколько сейчас времени, он откладывал этот момент достаточно долго. Он встал и направился к дому, слушая мягкий хруст ботинок по гравию, по которому он катался на своем мотоцикле «Харли-Дэвидсон», подаренном отцом на его двадцать первый день рождения и в честь завершения учебы в Оксфорде.
Прошло несколько лет, и вот ему уже двадцать пять, он капитан и возглавляет отряд мужчин – многие моложе, большинство старше его, – и все рассчитывают на его мужество, все готовы последовать за своим обаятельным, бесстрашным офицером, но он к тому времени уже успел получить ужасный урок: уязвим любой, независимо от того, насколько он молод, храбр… или богат.
Между университетом и войной он работал с отцом, развивая свое чутье для бизнеса, обучаясь всему, что было связано с разнообразными семейными предприятиями. Томас Уинтер собственными усилиями стал магнатом, начав с семейного предприятия, связанного с шерстью и текстильным производством, и вложив деньги во все – от сельского хозяйства («Людям всегда будет нужна еда, Лекс», – говаривал он) до судоходства и железных дорог. Именно Лекс уговорил отца вложить деньги в то, за чем, по его убеждению, было будущее – в производство автомобилей и растущую судостроительную промышленность.
Компания «Уинтер и Ко» запустила руку в основные прибыльные области в Великобритании и за рубежом, и даже хитрый старый Томас видел, что у его старшего сына талант: он умел подмечать возможности и делать деньги. Молодость Алекса позволяла ему идти на риск там, где более зрелый человек не решился бы.
– Просто учись на своих ошибках и извлекай прибыль из правильных решений, – говорил Томас Лексу.
Все в семье соглашались, что, раз Лекс старший, значит, ему и быть наследником престола империи Уинтеров, и он заслужил это право, обладая деловой жилкой, необходимой, чтобы приумножить семейное состояние.
Алекс услышал лай собак и улыбнулся знакомым звукам. Джин и Тоник. Они, должно быть, уже совсем старые. Джинни, наверно, почти четырнадцать. Собаки почуяли, что что-то происходит, особенно если Клэрри уже предупредил Брэмсона. Раздумывая над этим, Алекс увидел, как в некоторых комнатах зажегся свет.
Он перестал думать о семейном бизнесе, хотя ему было интересно, продолжает ли Дуглас чувствовать себя в тени.
– Трудно быть средним братом, дорогой, – объясняла мать. – Легко быть тобой – лихим и талантливым старшим братом. Дуги кажется, что у тебя есть все.
– А как же Руперт? Незаметно, чтобы он переживал.
– Быть Рупертом тоже очень легко. Он третий по счету, от него ничего особенного не ждут, и даже ребенком он никогда не претендовал на престол. Кроме того, он испорченный, заласканный, страшно обаятельный, безрассудный в отношении самого себя и денег – его так легко любить, правда же? Женщины от него без ума. Чего еще желать богатому молодому человеку? – Она улыбнулась. Алекс любил свою мать. Она хорошо понимала всех своих сыновей и любила каждого по-своему. Ему не верилось, что Дуги, независимо от того, с какими демонами ему приходилось бороться, может обвинять мать в том, что она относится к нему как-то иначе.
Дверь открылась, и Алекс вернулся в реальность. Силуэт в дверях был знакомой фигурой Брэмсона.
– Господин Алекс, сэр? – Он никогда не слышал, чтобы голос Брэмсона мог звучать так трепетно. – Неужели это вы? – тихо сказал он в темноту.
– Да, это я, Брэмсон. Я вернулся.
Высокий, худой дворецкий, который начал работать в их семье как слуга и затем дорос до своего нынешнего поста, очень нравился всем членам семьи. Он был дворецким Уинтеров с тех пор, когда Алекса отправили в школу-интернат в возрасте восьми лет. Теперь все еще проворный управляющий спустился по небольшой каменной лестнице и обнял старшего сына, что было совсем на него не похоже.
– Э… – Он откашлялся. – Простите меня, сэр. Я ужасно рад видеть вас живым.
– Не за что извиняться, Брэмсон.
– Вы так осчастливите вашу мать. Ее состояние… Ну, я уверен, вы и сами понимаете. Я хочу…
Алекс остановил его.
– Мать уже знает, что я вернулся?
– Нет, сэр. Я должен был убедиться собственными глазами. Я не мог поверить в то, что Клэрри сказал.
Он кивнул.
– Мудрое решение. Тогда пойдем и порадуем ее.
– Я так сожалею о господине Томасе. – Алекс проглотил боль от слов Брэмсона. – Господин Уинтер был для меня ну почти как второй отец, и как его бывший камердинер… – Он осекся. Потом бодрым голосом прибавил: – Ваше возвращение поможет вернуть радость в этот дом.
– Спасибо, Брэмсон. – Алекс был рад, что его голос звучит ровно. Но хотя он хотел сказать больше, слова застряли у него в горле, когда он представил себе мир без силы и знаний – и громкого смеха – Томаса Уинтера.
– Я разбужу семью, сэр.
– Э, нет… – Он схватил Брэмсона за локоть. – Лучше не стоит, старина.
– Сэр?
– Брэмсон, это все очень тяжело для меня. Я пришел в сознание сегодня утром после падения и удара головой. Кроме головной боли этот удар вернул мне память. Ты не можешь себе представить, как все это странно. Я потерял где-то несколько лет – понятия не имею где. Я пытаюсь собрать все это вместе, но это не так-то легко. Очень трудно на самом деле.
– О, господин Алекс. Я и представить себе не мог…
– Откуда тебе было знать? Пожалуйста, не расстраивайся. Но, если ты разбудишь всех, придется сегодня отвечать на все их вопросы, а также… – Он выдохнул воздух, который он, казалось, держал в себе с самого Лондона. – Надо подождать несколько часов. Мне нужно… кхм… немного акклиматизироваться. Они все никуда не денутся до утра.
– Да, сэр. Завещание вашего отца будет зачитано завтра днем.
– Понимаю. Какое ужасное время я выбрал, чтобы вернуться.
Они остановились в темноте, и Алекс был уверен, что оба думали об одном и том же: как его возвращение изменит теперь все, что должно было произойти в семье, в частности для Дугласа.
Теперь настала очередь Брэмсона откашляться.
– Думаю, ваша мать еще не спит, сэр. Эффи отнесла ей поднос с какао и печеньем всего полчаса назад.
– Позволь мне подняться вверх. Я помню дорогу.
– Разумеется, сэр. Хотите чего-нибудь?
– После твоего вопроса я понял, что голоден. Не могу вспомнить, когда в последний раз ел.
– Предоставьте это мне. Хм, в вашей старой комнате давно не убирали, сэр.
Алекс остановился на ступеньках и усмехнулся. Тусклый свет сочился из приемной и освещал мужчин.
– Я могу уснуть и на полу, так я устал. – Он увидел, что Брэмсон не постарел ни на день за эти годы, если не считать легкой седины в волосах, и в этот момент успокоился.
Казалось, знакомая обстановка вокруг пыталась обнять его – от мягкой улыбки дворецкого до запаха воска для полировки, доносившегося через открытые двери из большого приемного зала. Все это с любовью потянулось к нему, заключило в свои нематериальные объятия и сказало ему, что теперь он в безопасности… Он дома.
Алекс сделал глубокий вдох и вошел в дом. Горели только небольшие неяркие настенные лампы, поэтому приемный зал казался необычно мрачным, но это хорошо сочеталось с атмосферой траура. В доме было так же тихо и спокойно, тишину нарушали только массивные дедовские часы, которые отсчитывали часы жизни его семьи еще до рождения Алекса. Он подошел к ним и провел пальцами по великолепным инкрустированным узорам, и в его голове всплыли факты: редкие часы времен Георга III, сделанные Кристофером Годдардом в Лондоне в середине восемнадцатого века, с римскими цифрами для часов и арабскими – для пятиминутных интервалов. Механизм был изготовлен часовщиком из «Дженнинз и сын», с девятью ударами колокольчика каждые четверть часа и красивым глубоким и мягким гонгом каждый час. Алекс покачал головой. Как он мог вспомнить все эти подробности о часах и при этом понятия не имел о том, что произошло в его жизни после окончания войны?
– Господин Алекс?
– Часы навеяли счастливые воспоминания.
– Могу представить себе, сэр. Я взял на себя обязанность заводить их, когда вы уехали. Вы всегда очень серьезно относились к этому делу.
Алекс улыбнулся.
– Я много лет упрашивал деда, но он говорил, что разрешит, только когда я стану достаточно высок, чтобы дотянуться до заводного механизма без стремянки. – Он пожал плечами.
– Вам было пятнадцать, сэр.
Алекс повернулся к широкой лестнице.
– Полагаю, моя мать все так же живет в покоях «Лапсанг Сушонг»?
Брэмсон усмехнулся старой шутке.
– Да, сэр, все там же. Она продолжает занимать Восточные покои.
Алекс улыбнулся.
– Пожелай мне удачи.
– Вам она не понадобится.
Он кивнул и начал подниматься по лестнице, но затем стал переступать сразу через две ступеньки, вспомнив, как носился по ней. На первом пролете были комнаты его родителей и его собственные. Он посмотрел направо, где находились его покои, и вспомнил, как играл там в детстве. На втором этаже были покои его братьев и комнаты для гостей. Слуги жили выше, в мансарде, куда вела вторая лестница, которой семья никогда не пользовалась.
Он посмотрел налево, стараясь не смотреть на покои отца и не обращать внимания на навязчивый аромат трубочного табака, который всегда витал в этой части коридора, а возможно, и всегда будет витать. Он отбросил это воспоминание и двинулся в конец коридора, где на мраморном постаменте перед большим окном стояли траурные лилии. Он знал, что завтра мягкий свет проникнет через окно и затопит коридор, из-за чего изысканный шелковый китайский ковер, на котором он сейчас стоит, будет выцветать еще больше.
Он снова сделал глубокий вдох перед дверью покоев матери и тихо постучал. Из-за двери он услышал приглушенные голоса, узнал голос матери, и его сердце дрогнуло.
Дверь открылась, перед ним стояла Эффи, которой теперь было слегка за сорок, хотя выглядела она гораздо моложе благодаря стройной фигуре, узким бедрам и светлым волосам. Она не узнала его, но он ее не винил. Свет был тусклым, и, как и остальные члены его семьи, она считала, что он давно умер.
Он увидел прямую спину матери. Она сидела перед туалетным столиком, и в этот момент время для Алекса остановилось на несколько мгновений. Она втирала в руки крем, как всегда перед сном, и Алексу было приятно видеть, что ежедневные ритуалы помогают ей не сломаться. Отражение в зеркале, которое он видел через всю комнату, было осунувшимся и печальным – слишком худым и горестным, словно вся скорбь семьи Уинтер легла на плечи Сесили. Он надеялся, что ему это только показалось из-за тусклого света лампы, потому что мать выглядела так, словно годы его отсутствия не прошли для нее даром.
Он услышал ее тихий вздох, когда она повернулась. Мать узнала бы своего ребенка в любом воплощении. Не было сомнений, что Сесили Гилфорд-Уинтер знала, кто он такой.
Глядя на него расширенными неверящими глазами, она с трудом поднялась.
– Лекс?
Теперь и Эффи повернулась и смотрела на него.
– Господин Алекс! – прошептала она так же потрясенно, как мать.
Тогда он пересек комнату, не обращая внимания ни на что вокруг, в том числе на то, что вторгаться в женские покои в этот час было совершенно бестактно.
– Да, это я, мама, – выдавил он и крепко обнял ее. Она была словно птичка, хрупкая и невесомая, и он был уверен, что может поднять ее на руки одним движением. Обнимая ее, он услышал сдавленные рыдания.
– Лекс, – повторила она, и в голосе послышалась тревога. – Это и правда ты?
Он отстранился, пытаясь улыбнуться ей ободряюще, но знал, что улыбка вышла кривой, потому что ему плохо удавалось сдерживать свои чувства. Годы воспоминаний нахлынули на него с первого взгляда на китайские мотивы голубой комнаты в голубых тонах и от царившего тут аромата фиалок.
Он смотрел на ее лицо, совсем без макияжа, сморщенное от рыданий, хотя мать редко давала волю чувствам.
– Как? Как? Как? – повторяла она.
Алекс обнял ее, кивнул за ее спиной Эффи, которая тоже плакала, и попытался ее успокоить.
– Я объясню все, что могу. Но расскажи мне об отце.
Она отстранилась, чтобы посмотреть на него, попыталась что-то сказать, но ее душили слезы.
– Как жаль, что он не дождался тебя, – разобрал он.