Глава 8

Лозанна, Швейцария

– Макс, у меня для вас печальные новости, – сказал врач. – Понимаю, с этим тяжело смириться, но ничего не поделаешь. Ваша матушка по праву гордится вами.

Доктор Кляйн много лет был семейным доктором Фогелей, но стал близким другом семьи в последние три года, за время болезни матери, Ильзы, страдавшей раком груди. Хирургическое вмешательство – двойная радикальная мастэктомия – воздействия не оказало, и некогда очаровательная блондинка потерпела поражение в борьбе с тяжким недугом. Впрочем, еще совсем недавно однокурсники Макса, к его невообразимому смущению, называли пятидесятисемилетнюю Ильзу Фогель «самой соблазнительной матерью студента».

Однако же больше всего в Ильзе привлекал зажигательный характер. Несмотря на отсутствие мужа, ее наперебой приглашали на коктейли и званые ужины в самые фешенебельные дома Лозанны. Очаровательная Ильза Фогель отличалась не только красотой, но и необычайно глубоким умом и, если бы не война, стала бы одним из величайших европейских ученых. К сожалению, ее карьера безвременно оборвалась в 1938, когда Ильза вернулась из Германии в лозаннский особняк родителей, немки Ангелики и швейцарца Эмиля Фогеля.

От отца Ильза унаследовала рост и голубые глаза, от матери ей достались грива золотых волос, безупречная кожа и обаятельная улыбка. Увы, болезнь сломила ее, и сейчас прежняя красавица исчезла без следа, узнаваемым остался только глубокий, низкий голос.

Они с сыном жили в Женеве, но сейчас Макс учился в Страсбургском университете во Франции. После операции Ильза вернулась в Лозанну, в родной дом на берегу озера Леман, где Ангелика и Эмиль, восьмидесятилетние старики, заботились о своей дочери и готовились проводить ее в последний путь.

Макс, задумчиво глядя на гладь озера, стоял у окна рядом со спальней матери, на третьем этаже роскошного дома. В такой солнечный летний день нелепо было думать о смерти: по берегу гуляли счастливые семьи, велосипедисты катались по набережной, влюбленные шли, обнявшись или держась за руки, ели мороженое, целовались. Отовсюду доносились радостные крики детей и веселый щебет птиц. Макс поджал губы, холодным взглядом сероголубых глаз окинул залитый солнцем пейзаж. Он считал себя предателем, потому что наслаждался теплом солнечных лучей после долгой зимы.

– Максимилиан, она проснулась, – произнес доктор Кляйн, коснувшись его плеча. – Пойди, поговори с ней, пока она в сознании.

Макс кивнул и внутренне напрягся, смирившись с неизбежностью горькой утраты.

– Ильза, – тихо позвал доктор Кляйн и взял больную за руку.

Внезапно Макс сообразил, что врач наверняка безнадежно влюблен. У матери было огромное количество поклонников, ей постоянно делали предложения, которые она всегда отвергала, но почему она не вышла замуж, оставалось тайной.

– Макс, ты – самый важный мужчина в моей жизни, – говорила ему мать.

В детстве материнское обожание ему нравилось, в юности стало тяготить, и Максу хотелось перестать быть центром внимания. Он мечтал, чтобы в жизни матери появился мужчина. Однако же легкий флирт и романтические увлечения Ильзы никогда не перерастали в глубокое серьезное чувство, и Макс постепенно осознал, что мать намеренно отстранялась от привязанностей, храня верность сыну и своему отцу.

Решение поступить во французский университет далось Максу нелегко. Ильза, узнав об этом, сначала захандрила, но потом привыкла, смирилась с разлукой и несколько раз навещала сына в Страсбурге. Позже, когда ее здоровье пошатнулось, она настояла на том, чтобы сын продолжил обучение. Ее поддерживали Эмиль и Ангелика.

– Макс, это твоя жизнь, – убеждал его дедушка. – Мы не оставим Ильзу в беде, а ты пока учись.

Максимилиан регулярно приезжал домой на каникулы. Третий год обучения прошел под знаком ремиссии, когда Ильза чувствовала себя почти здоровой, но к концу четвертого курса недуг вернулся с новой силой. Мать больше не могла жить самостоятельно и переехала в Лозанну, к своим престарелым родителям. Макс понял, что Ильза не доживет до его окончания университета. Он не мог себе представить жизни без матери и, несмотря на все увещевания доктора Кляйна, болезненно переносил неизбежность утраты.

Горло сжималось от отчаяния и злости. Почему, ну почему это происходит с ним? С ней?! Чем они это заслужили?!

У Макса не было никого, кроме любимой и любящей матери. Близкими друзьями он не обзавелся, а дедушка с бабушкой по-своему скорбели о дочери. Никогда прежде он не задумывался о своем одиночестве, а теперь не мог отделаться от мысли: «Кто мой отец?». Макс смотрел на мать, медленно, в последний раз пробуждающуюся из наркотического забытья, и мучился навязчивым вопросом.

– Кто я? – еле слышно пробормотал он, смахивая невольные слезы с глаз.

Бабушка все время напоминала ему:

– Плакать – бесполезное занятие. Слезы – знак сожаления. Если тебе не о чем жалеть, то и рыдать не о чем.

– А как же слезы грусти? – спросил он однажды.

– Оставь их внутри. Никто не должен видеть твоих слез, это признак слабости.

Похоже, стойкостью Ангелика могла поспорить со своим мужем.

– В бабушке говорит немецкая кровь, – объяснила сыну Ильза. – Ангелика сильная, гордая, независимая, ее ничто не сломит. Неукротимая немецкая кровь течет и в тебе, Макс.

В тот миг Максимилиану показалось, что мать говорит не только о бабушке.

«Выдержу ли я? – хмуро подумал он. – Не сломит ли меня смерть матери? Хватит ли моей хваленой немецкой крови?»

Доктор Кляйн осторожно устроил больную на подушках.

– Макс приехал, – сказал он Ильзе. – Поговори с ним, пока боль отступила. Если что, зови меня, ладно?

– Спасибо, Арни, – прошептала она.

Доктор кивнул и вышел.

Макс с натянутой улыбкой приблизился к постели.

– Здравствуй, мама! – Он присел на краешек широкой кровати и поцеловал Ильзу во впалую щеку. Мать тонкими руками обхватила шею сына, дрожа, как птичка.

– Здравствуй, сын! – сказала она, окинув его оценивающим взглядом, полным любви и гордости. – Ты утром приехал?

– Да, доктор Кляйн меня встретил.

– Ах, он очень заботлив.

– Мама, он в тебя влюблен.

– Разумеется. Ты же знаешь, я красавица, пусть и лысая. – Она с улыбкой поправила завязанный тюрбаном роскошный эрмесовский шарф – рождественский подарок сына. Ильза Фогель всегда выглядела элегантно, даже при смерти. – Макс, ты все худеешь, – озабоченно заметила она.

– Ты тоже, – улыбнулся он.

Она шутливо шлепнула его по руке, словно бабочка задела крылом.

– Нет, я серьезно, – с мягким укором сказала Ильза.

– Мама, честное слово, я не голодаю. Это ты считаешь, что я так и остался пухлым младенцем.

– Гм, возможно. А что ты собираешься делать после окончания университета? Застрянешь в душной библиотеке, среди пыльных фолиантов?

– Нет, – улыбнулся он. – Я пока не знаю, чем заняться.

– По-твоему, ученая степень поможет тебе определиться в жизни?

– Не знаю, мама.

– Ох, Макс, не говори глупостей. Не знает он! У тебя целая жизнь впереди!

– У тебя тоже, – невольно вырвалось у Максимилиана.

– Да, – кивнула Ильза, не отрывая глаз от сына. – Но у меня нет выбора. Я смирилась со своей участью и горевать об этом не намерена.

– Ты очень похожа на Ангелику.

– Еще бы! Я – ее дочь. Понимаешь, Макс, в жизни всегда есть выбор. Сделай его и достойно проживи свою жизнь. Деньги у тебя есть?

– Мама, – вздохнул он. – Ты и так слишком щедра. Я вполне обеспечен, вовсе не бедный студент.

– Послушай, мне больше не на кого тратить свое состояние. Поэтому живи в свое удовольствие, сынок. Оказывается, жизнь не так уж и длинна.

Макс поморщился: сейчас он ненавидел это присловье.

– Мне не на что жаловаться, мама.

Ильза протянула дрожащую истощенную руку за стаканом воды на прикроватной тумбочке, с трудом сделала глоток через соломинку и вложила стакан в ладонь сына. Обессиленно откинувшись на подушки, Ильза кивнула на одежный шкаф в углу комнаты.

– Где-то там, в глубине, есть коробка из-под туфель. «Шарль Журден». Принеси ее сюда, пожалуйста, – попросила она, возбужденно сверкнув глазами.

Макс недоуменно пожал плечами, подошел к шкафу и отыскал нужную коробку.

– Вот эта? – уточнил он.

– Да, да, – улыбнулась мать.

Он осторожно опустил коробку на атласное покрывало.

– Что там, еще пара миллионов для любимого сына?

Ильза рассмеялась неожиданно звонким, счастливым смехом.

– Нет, мой мальчик, твое состояние в надежном банке, не беспокойся. Только женись с умом, не спеши.

Он с трудом сдержал рвущийся из груди всхлип, притворно закашлялся. К прощанию с матерью Макс готовился уже целый год, зная, что этот день стремительно приближался. Он завидовал тем, чьи родители погибли в катастрофе, ведь гораздо легче прощаться с хладным трупом, чем с улыбкой смотреть в глаза наступающей смерти.

Макс вздохнул и призвал на помощь несгибаемую стойкость, о которой ему всегда говорила бабушка.

– Перед смертью мать должна увидеть любимое лицо сына, – настаивала Ангелика. – Пойди, обними ее на прощание, улыбнись. И не плачь, Ильза не любит слез.

Макс поглядел на мать и лукаво улыбнулся.

– Кстати, о женитьбе. Я все собирался тебе сказать, что моя новая подружка – негритянка. – Он увидел ошеломленное лицо матери и рассмеялся. – Мам, я пошутил.

– Но ты же с кем-то встречаешься?

– Да, – кивнул он и солгал: – Ничего серьезного, мимолетное увлечение.

На самом деле он очень любил Клер… а потом выяснилось, что она ему изменила.

– Прости, я не нарочно, – рыдала Клер, когда Максу стало об этом известно. – Я даже не знаю, почему я согласилась поехать с ним на выходные. Ты все время оставляешь меня одну, уезжаешь в свою Лозанну. Мне скучно, понимаешь?

Еще совсем недавно Макс представлял себе, как сделает Клер предложение, как они будут жить в Швейцарии, отдыхать в Провансе, приезжать в Париж… Измена любимой девушки глубоко ранила душу, истерзанную ожиданием смерти матери. Впрочем, сейчас он осознал, что они с Клер совсем не подходили друг другу: девушка любила веселые компании и бурные вечеринки, а Макс предпочитал тихие уголки и неторопливые беседы. Он всегда был склонен к созерцанию и глубоким размышлениям. Вдобавок, Клер отговаривала его от поисков отца.

– Какая разница, кто он? – со смехом утверждала она. – Даже если ты все о нем выяснишь, это ничего не изменит.

Теперь Макс понимал, что Клер была неправа. Он знал и любил мать, она всегда была надежной опорой, без нее он чувствовал себя неприкаянным. Любые сведения об отце – кто он, каким он был – поддержат и помогут Максимилиану укрепиться в неведомом бурном океане жизни. «Не покидай меня, – с мольбой подумал он, глядя на изможденное лицо матери. – Я не могу жить без тебя…»

– Ах, значит, о свадьбе речи нет? – спросила мать, прерывая мрачное раздумье сына.

– Нет-нет, – запротестовал он. – Мне еще рано.

– Макс, тебе двадцать четыре года. Ты жених завидный, особенно в Швейцарии.

Действительно, желающих породниться с Фогелями было много. Каждое лето Макса знакомили с чередой хорошеньких девушек, матриархи состоятельных семейств регулярно навещали Ильзу и интересовались ее сыном.

– Знаешь, мам, вот назло всем я женюсь на какой-нибудь селянке-австралийке, – рассмеялся он.

– Если честно, будет лучше, если ты женишься на чужестранке. Держись подальше от всех этих светских девиц из Вены и Женевы.

– А ты почему замуж не вышла? Нет, не за моего отца. Были же у тебя поклонники?

– Да, но они меня не интересовали. Кстати, хорошо, что ты упомянул об отце, – вздохнула она и сняла крышку с коробки из-под обуви.

Макс вздрогнул от неожиданности: мать никогда не упоминала о таинственном отце.

– Ты всегда говорила, что даже имя его забыла! Что ничего о нем не знаешь!

Ильза с любовью посмотрела на сына.

– А еще я говорила, что ты появился на свет по случайности – пусть по счастливой, но случайности. На самом деле, ты – мой чудесный подарок. Ты помог мне не сойти с ума… – произнесла она, и глаза ее затуманили воспоминания.

– А как же безумие войны, безудержный порыв головокружительной страсти, мимолетное увлечение? – настаивал Макс.

– Ты залечил мои душевные раны, – вздохнула она.

– Что все это значит?

– В этой коробке хранятся письма от человека, который…

– От моего отца?! – ошеломленно воскликнул Макс. Ильза кивнула, отведя глаза и неуверенно перебирая содержимое коробки.

– Но ты… – начал он и запнулся, не зная, что сказать дальше.

– Прости, сын. Я солгала тебе, а теперь прошу прощения. У меня были веские причины…

– Причины? – Он едва не задохнулся от возмущения и пристыженно умолк, заметив слезы в глазах матери. Ильза никогда прежде не плакала, не терзала себя, не жаловалась, а сейчас огорчилась из-за боли и страданий, причиненных сыну. Он часто спрашивал об отце, но выслушивал лишь уклончивые ответы и невнятные объяснения, из-за чего у юноши сложилось впечатление, что своим рождением он обязан порыву мимолетной страсти во время вечеринки, когда мать, забыв о врожденном благоразумии, поддалась минутному влечению. На самом деле Макс не мог себе представить, что мать не совладала со своими чувствами.

– Прошу тебя, не плачь, – ровным голосом произнес он. – Объясни мне, что заставило тебя пойти на ложь?

– Ты с детства отличался неимоверной гордостью и чувством собственного достоинства, всегда обладал навязчивым желанием докапываться до самой сути. Мне хотелось, чтобы тебе хватало только меня, но ты не унимался, ты жаждал выяснить, кто твой отец.

– Неправда! – слабо запротестовал он, сознавая справедливость материнского укора.

– Я очень боялась, что ты его возненавидишь.

– За что? – удивленно спросил Макс.

– Не спеши, – попросила она, отводя глаза. – Я не хотела, чтобы ты знал о его существовании. Ты был слишком опрометчив, легко мог решить, что он не питает к тебе интереса. Твой отец – сложный, противоречивый человек, его трудно понять. Мне было легче, когда о нем не знал никто: ни ты, ни мои родители. Нельзя судить его за то, что он меня оставил.

– Но он нас бросил!

– Нет, мальчик мой, он не догадывался о твоем существовании. Он бы тебя очень любил.

– Ты ему не сказала?!

– Я не могла с ним связаться, – призналась она, с тоской глядя в окно. – Он был на фронте.

– Он погиб? – с ужасом спросил Макс.

– Да, – ответила Ильза. По впалым щекам заструились слезы, хрупкие плечи вздрогнули. Она утерла глаза краешком простыни и взяла себя в руки. – Я узнала об этом только после войны.

Макс удивленно посмотрел на коробку и тяжело сглотнул.

– Письма от отца… – недоверчиво выдохнул он, дрожа от непонятного возбуждения. Наконец-то он узнает имя этого храбреца, обретет еще одну опору.

– Он всего пару раз присылал мне весточку. Вот это письмо, из Парижа, писалось несколько месяцев, как дневник. Он погиб через день после последней записи.

– Откуда ты знаешь?

– Это письмо переслал мне француз, который был рядом в день его смерти.

– Как он погиб?

– Убит французским повстанцем во время освобождения Парижа в сорок четвертом году.

– И его убийца прислал тебе письмо? – изумленно спросил Макс.

– Нет, со мной связался боец французского Сопротивления, на руках у которого умер твой отец. Они были врагами и в то же время – друзьями. Ты все поймешь, когда прочитаешь письма. Все очень запутано. Сам участник Сопротивления сражался на стороне французов, но по национальности немец. Его зовут Лукас Равенсбург. Во всяком случае, так он подписал свое письмо.

– Он тоже с тобой переписывался?

– Да, все письма здесь, в коробке. Он приложил свою записку к письму твоего отца. Пришла пора тебе это прочесть. Ты должен знать о Маркусе.

– Его звали Маркус… – задумчиво повторил Макс.

При звуке этого имени Ильза улыбнулась своим воспоминаниям, пристально посмотрела на сына и приподнялась на кровати.

– Полковник Маркус Килиан – единственный, кого я любила, – твердо сказала она. – С ним не мог сравниться никто. Он ярким метеором ворвался в мою жизнь, и рядом с ним все остальные меркли. Он подарил мне тебя, Макс. Мы познакомились в тридцать восьмом и сразу же сблизились, однако ситуация в Европе осложнилась, и мне пришлось срочно вернуться в Швейцарию. Только здесь я поняла, что забеременела. К этому времени Маркус уехал в Берлин и получил назначение на фронт. Мы оба знали, что нет смысла надеяться на будущее. Он твердо решил уйти на фронт холостым, без семьи. Во время нашей последней встречи он объяснил мне, что вести солдат в бой и принимать трудные решения гораздо легче, когда не надо волноваться о родных и близких. Мне был близок и понятен ход его рассуждений – я ведь женщина практичная. – Она улыбнулась и покачала головой. – Тогда я еще не знала, что беременна. Мы попрощались, но никто из нас не подозревал, что мы расстаемся навсегда. Времена были тяжелые. Я вернулась в Швейцарию, решив, что когда-нибудь мы встретимся и во всем разберемся…

– Однако вы так и не встретились.

Ильза вздохнула.

– Мы с ним больше ни разу не виделись. Он несколько раз писал мне, по-дружески рассказывал о своей жизни, но не заговаривал о чувствах, только выражал надежду, что я жива и здорова.

– А ты ему писала?

– Да, я ответила ему на одно письмо. По-моему, он не хотел, чтобы мы поддерживали переписку. Для него это было слишком болезненным напоминанием о том, чем он пожертвовал. Маркус был прекрасным военачальником, хотя в душе его жил трагический романтик. За это я его и полюбила. В то время я была суровым реалистом, ученым, а твой отец мечтал о чудесах. Я отправила ему письмо с одним из своих берлинских знакомых, который передал послание в обход фронтовой почты. Я догадывалась, что Маркус воевал в России. Ходили слухи, что он нарушил приказ Гитлера и попал в немилость. Позже выяснилось, что его отправили в Париж. За шесть лет я получила от него всего два письма, но они возродили во мне волю к жизни. Я очень надеялась, что он к нам вернется, что у тебя будет настоящий отец.

– А когда ты узнала о его смерти?

– Последнее письмо он написал в сорок четвертом, мой французский корреспондент отправил его годом позже. Оно пришло на мой женевский адрес – Маркус не знал другого, – долго плутало, и я получила его только в сорок восьмом. Целых четыре года я не знала, что Маркуса нет в живых. Хотя, может быть, я почувствовала это, и мой организм отреагировал…

Макс понял, что мать имеет в виду раковую опухоль.

– Знаешь, ты на него очень похож, – печально сказала Ильза. – У тебя такие же голубые глаза, меняющие цвет под настроение. Сегодня у тебя очень холодный взгляд. И такие же золотистые кудри. У него всегда была аккуратная короткая стрижка с четким пробором. Он наверняка пришел бы в ужас от твоей гривы.

– Мам, мои однокурсники считают, что я весьма консервативен, – усмехнулся Макс.

– И лицо… Вы похожи, как две капли воды. Нордический тип, настоящий викинг. Ты – копия отца, Максимилиан. Такой же красавец.

– Да-да, материнская любовь слепа, – отшутился он, не смея поверить услышанному.

– Это чистая правда, мой мальчик, – вздохнула Ильза. – Килиан был необыкновенно красив: высокий, стройный, с невероятной выправкой. Ты на него похож не только внешне. Он был очень хорошим человеком, с развитым чувством чести, долга и собственного достоинства. – Она указала на один из конвертов в коробке. – Здесь я записала все, что знала о нем. Во время нашего недолгого знакомства мы были неразлучны. Он был бы прекрасным отцом… Он как-то обмолвился, что всегда хотел назвать сына Максимилианом. – Ильза закрыла глаза: верный признак того, что боль вернулась. – Позови Арни, пожалуйста.

Макс пригласил доктора Кляйна и отнес коробку на материнский письменный стол у окна. На самом верху в коробке лежал конверт, надписанный крупным четким почерком. Письмо было отправлено из Шотландии. На обороте виднелось имя «Л. Рэйвенс» и адрес на Оркнейских островах. Макс решил, что обязательно узнает, где это.

Доктор Кляйн подошел к нему и прошептал:

– Она приняла морфий, через несколько минут уснет. Макс, ей недолго осталось мучиться. Побудь с ней.

Макс машинально кивнул.

Ильза открыла глаза и поморщилась от боли.

– Почитай мне, – попросила она.

– Что?

– Его последнее письмо… я хочу уснуть, слушая, как ты читаешь слова отца. Там сверху письмо Равенсбурга, ты его потом прочтешь… а письмо Маркуса под ним.

Макс вытащил из коробки небольшой белый конверт с бурым пятном и внутренним чутьем догадался, что это кровь отца. К глазам подступили слезы, но Макс сдержался. Он осторожно развернул несколько листов тонкой папиросной бумаги, исписанных аккуратным мелким почерком, черными чернилами. На самом верху страницы стояла дата: 3 мая 1944 года. Макс присел на краешек кровати и взял мать за руку.

– Оно начинается «Моя дорогая Ильза»…

– …Пришла весна… – слабым голосом продолжила мать и отвернулась к стене. – Читай дальше.

– Пришла весна, – прочел Макс. – Я в Париже, разбираю бумаги, но даже бессмысленная канцелярская работа становится в радость, если заниматься ею в самом прекрасном городе мира.

Он начал читать рассказ Килиана о новом назначении на пост координатора, отвечающего за связь немецких оккупационных властей с французской церковью; о жизни в роскошном отеле «Рафаэль»; о том, как французы противились оккупантам. Килиан говорил о своем отвращении к жестокости нацистов, к свастикам, уродующим исторические памятники города, рассказывал, как порыв ветра сдул громадную эмблему с Эйфелевой башни. «Французы втихомолку гордятся тем, что, хотя Гитлер и захватил Париж, он не смог покорить Эйфелеву башню». На лице Ильзы появилась легкая улыбка. Макс понял, что мать знает письмо наизусть, ей просто нравится слышать знакомые слова из уст сына.

Килиан красочно описал Тюильри и Люксембургский сад, упомянул Лувр и картины, бесследно исчезнувшие из музея. «Говорят, что где-то во Франции в хижине бедного крестьянина на стене висит «Мона Лиза»… Отправлю ли я когда-нибудь это письмо? Если цензура его перехватит, то все подозрения моих недругов подтвердятся, и гордый потомок рода Килианов кончит свою жизнь на виселице».

В следующей записи, датированной несколькими днями позже, говорилось о другом. Чернила побледнели, почерк стал еще мельче, словно Маркус Килиан старался уместить на листе как можно больше.

– «…Я решил обходиться одним приемом пищи в день. Французы голодают, и, в отличие от многих моих соратников, совесть не позволяет мне предаваться излишествам. Впрочем, французские богачи ни в чем себе не отказывают, а на фронтах гибнут тысячи немецких солдат. Мы проиграем войну из-за бессмысленной жестокости и чрезмерного желания уничтожить русских. Но хватит о мрачном. Вечером меня пригласили в знаменитое парижское кафе, известный приют писателей, художников, философов… и, разумеется, нацистов».

Макс ощутил ядовитую, горькую иронию в словах отца.

– Les Deux Magots, – прошептала Ильза, слабо пожимая пальцы сына. – Кафе «Два маго».

– «Я встречаюсь с Вальтером Эйхелем, банкиром старой закалки, ценителем музыки, литературы и изящных искусств. Он настоящий патриот своей родины и наверняка разделяет мои взгляды на нынешнюю ситуацию, так что меня ждет приятная беседа за рюмкой хорошего коньяка».

Судя по всему, письмо писалось несколько недель, как дневник. В конце второй записи Макс остановился и поглядел на мать. Она лежала неподвижно, устало прикрыв веки.

– Продолжай, – еле слышно попросила она. – Прошу тебя.

В записи от шестнадцатого мая говорилось:

«Милая моя Ильза, произошло нечто невероятное, почти чудесное, и кроме тебя, мне не с кем поделиться своей радостью, ведь ты – мой единственный друг. На прошлой неделе, когда я встретился с Вальтером Эйхелем, мне довелось познакомиться с его крестницей, Лизеттой Форестье, немке по отцу. Как ни странно, мы с ней подружились, и это знакомство, будто свежий летний ветерок, развеяло мое уныние. Лизетта работает в банке Эйхеля, но я надеюсь уговорить ее перейти на службу ко мне: превосходное знание немецкого и французского делает ее идеальным кандидатом на место моей помощницы, ведь мне придется исколесить всю Францию и встречаться с всевозможными представителями церкви. Лизетте двадцать пять лет, она очень хорошенькая, бойкая девушка. Наверное, ей скучно со мной, но в ее присутствии я испытываю невероятный подъем духа, чего не случалось уже очень давно, с самого начала нацистского безумия…».

Макс запнулся и снова взглянул на мать. Ему было неловко читать эти строки, а ведь Ильза наизусть знала письмо и помнила об этом признании. Как же она страдала, бедняжка!

– Пожалуй, на сегодня достаточно, – ласково сказал он и погладил ее по плечу.

Ильза не шевельнулась, полузакрытые веки не затрепетали. Макс вздрогнул и осторожно повернул мать к себе. Она безвольно опрокинулась на спину, полураскрытые губы застыли в нежной улыбке, невидящие глаза уставились вдаль.

По коже пробежал озноб, горе тяжелой черной волной обрушилось на Макса, захлестнуло его с головой, сдавило горло. Он обнял худенькое тело матери и разрыдался, исполненный радостного облегчения от того, что ее страдания прекратились.

Мать ушла из жизни, не попрощавшись с сыном. Она знала, что умрет, и выбрала именно день своей смерти, чтобы показать Максимилиану письма, раскрыть ему свой секрет, исповедаться…

Казалось, он целую вечность сжимал в объятьях безжизненное тело матери. Где-то в доме хлопнула дверь. Громкий звук вырвал Макса из горестного забытья, перенес в действительность. Он осторожно опустил голову матери на подушку, закрыл ей глаза, поправил съехавший набок шелковый тюрбан и развязавшийся бантик на ночной рубашке.

Макс не мог забыть нежную улыбку на губах матери. Ильза Фогель умерла, думая о Маркусе Килиане, под звук его слов, слушая голос его сына. Такой смерти она и желала: безболезненной и мирной, в родном доме, в присутствии двух любимых мужчин. Макс с запозданием сообразил, что теперь в его жизни появилась призрачная фигура отца, но для матери Маркус Килиан не был призраком. А кем он станет для самого Макса: проклятием или чудесным даром?

Макс вытащил из коробки конверты и засунул в рюкзак, чтобы прочесть на досуге. Он в последний раз взглянул на мать, поцеловал ее в щеку и вышел в коридор. В вестибюле доктор Кляйн беседовал с Ангеликой и Эмилем.

– Мамы больше нет, – ровным голосом сказал Максимилиан.

 

Глава 9

Джейн вышла из универмага «Суон энд Эдгар». До вечера было еще далеко, но на улице уже стемнело. Джейн зябко поежилась: в этом году английская зима рано вступала в свои права, первые заморозки нагрянули в середине октября. Мороз покусывал щеки и пробирался сквозь плотные слои свитеров и шарфов. Закоченелые пальцы Джейн немного согрелись в тепле универмага, однако теперь их опять пощипывал холод. В универмаге можно было заглянуть в дамскую комнату, согреть руки под струей теплой воды из умывальника, но Джейн знала, что толку от этого не будет: боль ненадолго утихнет, а потом возобновится еще сильнее.

«Крепись!» – сказала она себе. Так часто говорила мать, в те редкие дни, когда к ней возвращалась ясность сознания. Как давно это было? Лет десять назад, а то и больше. Джейн заметила свое отражение в витрине и невольно поморщилась: хмурая мина на лице вполне соответствовала мрачному настроению.

Англия готовилась к долгой и суровой зиме; метеорологи радостно обещали снег на Рождество и появление Санта-Клауса на оленьей упряжке. Теплое пальто не спасало от холода, и Джейн уткнула нос в складки толстого шарфа, слыша в уме материнское напоминание: «Свитерок не забудь!»

Она печально улыбнулась и повернула за угол, на Риджент-стрит, к толпам оживленных пешеходов и потоку машин. Моросил холодный мелкий дождь, капли серебристо поблескивали в свете уличных фонарей. Джейн бесцельно бродила по лондонским улицам, заглядыва ла в магазины, стараясь оттянуть время возвращения домой.

Взглянув в темное ночное небо, она рассеянно подумала, что ждет ее за входной дверью: ласковый, заботливый муж или враждебно настроенный демон, овладевший Джоном за много лет до их знакомства и сейчас снова очнувшийся от долгой спячки. Как ни странно, муж держал себя в руках в присутствии экономки, которую наняла семья Джона, чтобы дать Джейн возможность уделять время на свои нужды. Все знали, что Джейн многим пожертвовала ради мужа – своей независимостью, карьерой и даже мечтами. Единственной отдушиной были еженедельные посещения лондонских музеев и картинных галерей. Иногда казалось, что Джейн поддерживают только эти пятничные вылазки в Лондон. Впрочем, она, как и многие другие женщины, почти примирилась со странной жизнью, полной меланхоличного уныния, привыкла к необходимости заботиться о муже, травмированном войной.

Она подняла воротник пальто, плотнее укуталась в шарф, засунула руки в карманы и вышла на площадь Пикадилли-серкус, залитую светом неоновой рекламы. «Жевательная резинка «Ригли» – вкусно, полезно, освежительно». Хм… Освежительно? Есть такое слово? Джейн раздраженно покачала головой и прошла мимо ювелирного магазина «Саки энд Лоуренс». В далекое счастливое время, когда Джон только начал ухаживать за ней, они гуляли по Лондону и остановились у этой витрины, разглядывая роскошные украшения. Он исхитрился выпытать, какое кольцо нравится Джейн, и через месяц сделал предложение, вручив ей то самое кольцо, с темно-синим сапфиром и бриллиантами. Она согласилась, задыхаясь от любви, счастья и смеха: Джон, как положено, опустился на колено в росистую траву, и его брючина насквозь промокла. Теперь головокружительная влюбленность сменилась покорным чувством долга, желанием спасти и мужа, и себя от ран, нанесенных войной. На противоположной стороне площади призывно мигала реклама сигарет «Плейерс». Внезапно Джейн потянуло закурить, хотя она уже давно бросила – сразу после свадьбы. Она очень хотела детей, и золовка предупредила ее, что с курением лучше покончить.

Джейн отвела взгляд от красочных рекламных призывов и задумалась, когда именно примирилась с тем, что вряд ли испытает радость материнства. Ей не хотелось воспитывать детей в напряженной атмосфере постоянной резкой смены настроений мужа.

Джейн перешла дорогу и направилась к остановке, где собралась длинная очередь пассажиров, ожидавших автобуса в Баттерси.

Прохожие торопились к родным и близким: кто к жене, любовно приготовившей ужин; кто к сыну или дочери, прочесть сказку на ночь; кто к другу или подруге, успеть на последний сеанс в кинотеатре или на кружку пива в пабе; влюбленные пары спешили украдкой обменяться поцелуями или провести страстную ночь в гостинице… Джейн завидовала тем, кого ждала встреча с любимыми людьми в конце пути.

У нее остались только воспоминания, но демон, овладевший ее мужем, грозил уничтожить и их.

Джон всегда любил свою жену, с того самого дня, когда они впервые обменялись смущенными улыбками в Национальной галерее, у картины Веласкеса «Венера с зеркалом». Джейн, пораженная контрастом алого бархатного занавеса и бледной, гладкой кожи, удивленно воскликнула, обращаясь к незнакомцу, стоящему рядом:

– Ах, она такая непринужденная, она так уверена в себе!

Мужчина задумчиво склонил голову и внимательно посмотрел на изображение обнаженной богини.

– Как вы думаете, почему?

От неожиданности Джейн замялась: она ожидала шутливого замечания, а не глубокого философского вопроса.

– Наверное, от удовлетворения. Моя золовка утверждает, что полностью прониклась уверенностью в себе в тот день, когда родила первенца, – помолчав, ответила она. – Вот и здесь, Венера гордится и наслаждается наготой, зная, что исполнила свое высшее предназначение – произвела на свет сына, Купидона.

Джон – тогда она еще не знала, как его зовут – кивнул и взглянул на нее.

– По-вашему, все женщины хотят детей? Даже богини?

– Не знаю… – Она пожала плечами. – Наверное.

Он снова задумчиво уставился на картину, и Джейн украдкой посмотрела на собеседника: симпатичный, среднего роста, широкоплечий, но худощавый. Короткая аккуратная стрижка, волосы слегка набриолинены и зачесаны на пробор. Незнакомец повернулся к Джейн и окинул ее внимательным взглядом серых глаз.

– Вы здесь часто бываете? – спросил он.

– Стараюсь почаще. Я люблю музеи, дважды в год прихожу.

– Она прекрасна, – сказал он, разглядывая Венеру. – Так и хочется к ней прикоснуться.

– Она любит и любима, – заметила Джейн.

– А у вас дети есть?

– Нет, – улыбнулась она. – Для этого надо сначала встретить подходящего человека…

– Считайте, что это случилось, – заявил он. – Меня зовут Джон Каннель.

Она расхохоталась.

– Очень по-французски звучит.

– Вы правы.

Она протянула ему руку и представилась:

– Джейн Эплин.

– Миссис Эплин? – уточнил он с улыбкой.

– Mademoiselle, – шутливо поправила она.

– В таком случае, Джейн… Вы не возражаете, если я буду называть вас Джейн?

Она покачала головой.

– Итак, Джейн, теперь, когда с формальностями покончено, позвольте мне пригласить вас в «Риц»… на чашку чая.

Их дружба быстро переросла во влюбленность. Джон покорил Джейн своей заботливостью и вниманием, щедростью и необыкновенным чувством юмора. Он встречал ее после работы – Джейн была модельером в одном из лондонских домов моделей – и водил в театр, на ужин или в кино. Позже выяснилось, что Джон, выходец из семьи торговцев бакалейными товарами, сражался в рядах Восьмой британской армии в кровопролитной битве за Рим.

– Тебя ранило? – спросила Джейн, заметив, что Джон прихрамывает. – Ты никогда об этом не говоришь.

– Мне больше нравится говорить о нас, – ответил он.

Джейн с запозданием сообразила, что с самой первой встречи он уклонялся от разговоров о войне. Теперь, когда они познакомились поближе, она решила вызвать его на откровенность.

– Знаешь, по-моему, опыт прошлого очень важен. Я до сих пор о тебе почти ничего не знаю, а тебе все известно обо мне. Ты доблестно сражался на фронте, защищал родину…

– Я не хочу говорить о войне, – заявил Джон. – Мне слишком больно…

– Понимаю. Но если бы ты…

– Не лезь! – раздраженно воскликнул он и тут же испуганно схватил ее за руку.

На них удивленно глазели посетители ресторана при магазине «Фортнум и Мейсон», привлеченные неожиданно громким выкриком.

– Прости, любимая, – повинился Джон. – Мои друзья погибли в боях, я забываю о приличиях.

Этот случай должен был насторожить Джейн, но она, уже сраженная стрелой Купидона, не обратила внимания и умерила любопытство.

Свадьбу сыграли в сентябре. Невесте сшили платье из дамаста, по придуманному ей фасону. Букет из бледно-розовых роз и орхидей сохранили; теперь, четыре года спустя, он высох, утратил свои нежные краски. Так же постепенно поблекла и семейная жизнь Джейн.

До недавнего времени Джон умело скрывал притаившееся в нем зло, ядовитую субстанцию, отравлявшую ему существование, но в последние недели отказался выходить из дома и даже вставать с постели. Врачи утверждали, что это приступ меланхолии, до тех пор, пока один из профессоров, срочно вызванных к постели больного, не определил недуг как клиническую депрессию. Он пригласил для беседы Джейн и Питера, старшего брата Джона, и объяснил им, что депрессия носит маниакальный характер и что вызвана она, скорее всего, пребыванием на фронте.

– Когда мы познакомились, он был общительным и бойким на язык, умел радоваться жизни, – сказала Джейн врачу.

– Да, именно с таким поведением мы чаще всего сталкиваемся, – печально кивнул профессор Картер. – Недуг тем и примечателен, что позволяет больному некоторое время казаться вполне нормальным, а затем, неожиданно, заставляет его действовать с маниакальным упорством, совершать нелепые или необъяснимые поступки. У него могут появиться суицидальные намерения…

– У моего мужа? – сконфуженно прошептала Джейн. – Прошу вас, объясните конкретно, что с ним происходит. – Она не могла поверить, что Джон страдает заболеванием, симптомы которого давно известны медикам. От расстройства она начала задыхаться. Питер ласково пожал ей руку и отвел к окну.

Чуть позже, когда Джейн пришла в себя, профессор Картер продолжил:

– У Джона мания проявляется в легкой форме. Когда он ненадолго избавляется от призраков прошлого, от мучительных переживаний, он ведет себя свободно и легко, ищет общения. Как долго вы женаты?

– Четыре года, – смущенно потупившись, ответила Джейн.

– Скажите, а вы заметили еще какие-нибудь симптомы, кроме нежелания выходить из дома? У Джона тревожный сон?

– Да, он спит беспокойно.

– Он раздражителен?

– Джон не любит, когда ему задают вопросы.

– Вопросы о войне? – уточнил профессор Картер.

– О чем угодно, – вздохнула Джейн. – Особенно о войне. Он делает вид, что ее не было.

– Видите ли, миссис Каннель, военные неврозы – страшная вещь. К сожалению, у меня много пациентов с подобным диагнозом. Он отказывается от пищи?

– Джон вообще мало ест, но когда совсем перестает, я знаю, что ему очень плохо. Он иногда упоминает о чувстве вины, однако не объясняет, что имеет в виду. По-моему, он чувствует себя виноватым из-за того, что его друзья погибли на поле боя, а он остался в живых.

– Вы правы. Он не заговаривал о самоубийстве?

– Нет! – испуганно воскликнула Джейн, глядя на Питера. – Нет, никогда!

– Он может наложить на себя руки? – встревоженно обратился к профессору Питер.

– Ничего определенного сказать нельзя, – вздохнул Картер. – Течение болезни очень индивидуально, симптомы у всех разнятся, но есть определенные общие указания. В те периоды, когда больной расстроен, необщителен, лишен аппетита, проявляет признаки враждебности и раздражительности, вам следует проявлять особую осторожность. В это время за ним нужен круглосуточный уход.

– Я постараюсь, – понуро сказала Джейн.

– Да, разумеется, – вмешался Питер. – Вдобавок, мы наймем экономку, точнее, медицинскую сестру, которая будет за ним присматривать.

– Спасибо, это будет очень кстати, – благодарно улыбнулась Джейн.

– Вот и славно, – подтвердил Картер. – Его необходимо держать под наблюдением. Обязательно проследите, чтобы он принимал препараты лития.

К сожалению, добиться этого было нелегко.

В последнее время Джон погрузился в меланхолию. Он уже почти две недели не выходил из своего кабинета, что-то бормотал себе под нос, изредка жаловался на голоса. Иногда соглашался поговорить с женой, объяснял ей, что слышит голоса погибших друзей, испуганно озирался и втягивал голову в плечи, словно пытаясь укрыться от бомбежки.

Полгода назад он бросил работу в семейной фирме, однако его братья продолжали выплачивать ему жалованье. Впрочем, на финансовом состоянии фирмы это не отражалось, а Джон, единственный член семьи, ушедший на фронт, вполне заслужил благодарность и уважение родственников. Джейн ценила поддержку и помощь, оказываемую семьей мужа.

К остановке подкатил автобус. Кондуктор свесился со ступеньки, помог взойти в салон пожилой паре, нагруженной покупками, заметил Джейн и с улыбкой подмигнул ей. Жизнерадостность кондуктора развеяла уныние промозглого вечера. Джейн улыбнулась в ответ и вошла в автобус вслед за стариками. Свободных мест в салоне не было, пришлось стоять. Джейн вытащила из сумки горсть мелочи, схватилась за поручень и, дожидаясь кондуктора, уныло посмотрела на свое отражение в темном оконном стекле: высокая, слишком худая женщина, русые волосы собраны в «хвост», ввалившиеся глаза окружены глубокими тенями, скулы заострились… Бессонница мучила не только Джона. Пальто, в прошлом году изящно облегавшее фигуру, сейчас болталось, как на вешалке. Кондуктор, насвистывая бравурный мотивчик, подошел и спросил:

– Куда едем, красавица?

Джейн назвала свою остановку, высыпала монетки в подставленную ладонь. Кондуктор вручил Джейн зеленый автобусный билет и посоветовал:

– Не волнуйся, все будет хорошо.

Она натянуто улыбнулась и погрузилась в свои печальные мысли, не замечая царившей в салоне толкотни, разговоров, покашливаний и взрывов смеха.

Когда автобус приехал в Баттерси, дождь припустил сильнее. К счастью, остановка была совсем рядом с домом – внушительным викторианским особняком. На крыльце слабо мерцал фонарь, освещая витраж над входом. В спальне на втором этаже горел свет, однако в гостиной было темно: Джон либо заперся у себя в кабинете, либо уже лег спать, чтобы избежать общества экономки, приятной, но слишком разговорчивой женщины.

Джейн повернула ключ в замке и, войдя в коридор, едва не натолкнулась на Мегги.

– Ох, как вы меня напугали!

– Прошу прощения, миссис Каннель, я собиралась уходить, свет выключала, а тут вы вернулись…

– Что-то случилось?

– Нет, все в порядке. Мистер Каннель в своем кабинете, только целый день не ел.

– Отказывается? – спросила Джейн, снимая шарф и перчатки.

– Наотрез, – расстроенно кивнула Мегги. – Чего я ему только не предлагала: и суп, и яичницу, и сардины, и сосиски! Даже бульон пить не стал…

– Ох, вчера он тоже не ел, – вздохнула Джейн.

– Может, вы его уговорите хоть чайку попить. Сладкого, с молоком.

– Не знаю… посмотрим. – Она расстегнула пальто и заметила, что Мегги торопливо одевается. – А вы куда-то уходите?

– Так мы с Верой, подругой моей, в кино собрались. Я же вам говорила.

– Простите, Мегги, я совсем забыла, вы давно хотели посмотреть «Лоуренса Аравийского»!

– Да я наверняка единственная, кто еще фильма не видел! – рассмеялась Мегги.

– Нет, я, – слабо улыбнулась Джейн. – Говорят, там Омар Шариф очень симпатичный.

– Ага, – кивнула Мегги. – Вы не волнуйтесь, я недолго. К десяти вернусь, задерживаться не стану.

– Да-да, все будет хорошо.

– Я вам поесть собрала: свежий хлеб, ветчина, чатни.

– Спасибо, я поем, только сначала пойду на Джона взгляну.

Она дождалась, пока за экономкой закроется дверь, и посмотрела на четырнадцать ступенек лестницы, выстеленной багровым аксминстерским ковром с традиционным желтоватым орнаментом. Лестница вела на второй этаж, к двери кабинета, откуда сочился неяркий свет. Джейн вздохнула, пытаясь представить, что встретит ее на пороге.

«Хорошо бы, доктор Джекил», – подумала она и решительно постучала в дверь.

 

Глава 10

Понтажу, Франция

Луи кивнул молодому человеку, вошедшему в сумрачный бар.

– Как поживаете, Дюга? – осведомился он, заметив, что даже сейчас юноша старательно прячет лицо в тени.

– Спасибо, хорошо, мсье Бланк, – ровно ответил молодой человек. – Бутылку вина, пожалуйста.

– Что, домашнее зелье закончилось? – спросил Луи Бланк.

– Да, – кивнул Робер Дюга и неохотно пояснил: – С отцом легче сладить, когда он напьется.

– Спьяну в цель не попадает, да? – пошутил Луи и тут же пожалел о своей шутке: о неукротимом, буйном нраве Дюга-отца в округе ходили легенды.

Робер хмуро посмотрел на Бланка и полез в карман за деньгами.

– Сколько я вам должен?

Бабушка, Мари Дюга, хорошо воспитала внука: он вырос трудолюбивым и вежливым юношей.

– Скажешь отцу, что это от меня подарок.

Робер мрачно взглянул на собеседника из-под густой темной челки, закрывавшей половину лица.

– У меня деньги есть, мсье Бланк.

– Не сомневаюсь, но с радостью бесплатно напою твоего отца до беспамятства. Ради тебя.

Робер выложил несколько франков на барную стойку.

– Спасибо за беспокойство. Не стоит, мсье Бланк. Отец болен, и мы заботимся.

– Он вас всех ненавидит, и родственников, и близких.

– Он мой отец, – сказал Робер, пожимая плечами, и направился к выходу.

Луи вздохнул и раздраженно шлепнул по стойке льняным полотенцем.

– Загляни ко мне завтра, – сказал он юноше. – Работенка найдется.

– Спасибо, мсье Бланк. Непременно зайду, – ответил Робер, не оборачиваясь.

Луи вздохнул. Надо спасать юношу, иначе отец его убьет.

* * *

Робер с отцом жили в безымянной деревушке, расположенной в миле от Понтажу. По дороге домой молодой человек вспоминал детство: тогда ему было всего пять лет, на юге Франции бушевала война, люди голодали и жили в постоянном страхе смерти, однако вот уже двадцать лет как юноша считал это время самым счастливым в своей жизни. Тем жарким, засушливым летом немецкие самолеты кружили над Провансом, а нацистская армия двигалась на север, к побережью Франции. Им противостояли бравые маки – бойцы французского движения Сопротивления, ведущие партизанскую войну в горах Прованса с помощью группы британских разведчиков, которые поддерживали связь с войсками союзников.

– Понимаешь, Робер, главное – задержать нацистов на юге, чтобы наши друзья из Англии и Америки перешли в наступление на севере и освободили Париж, – объясняла ему бабушка, пока они с внуком чинили прохудившуюся стену курятника: Мари очень дорожила своими тремя курицами и боялась, как бы их не передушили лисы.

– Vive la France! – воскликнул мальчик, и бабушка, шикнув, ласково взъерошила ему волосы.

Самые ожесточенные бои проходили на плато Мон-Муше. Один из бойцов, чудом уцелевший в сражении, с помощью соратника добрался до бабушкиной хижины. Его звали Люк, Люк Боне. Он потерял сознание от ран и в бреду страстно шептал о своей любви к какой-то Лизетте.

– На немца похож, – сказала бабушка, увидев его.

– Да, похож, но наш, – заявил старый партизан. – Сражался как одержимый, вытаскивал раненых из-под пуль. Меня вот спас, а я даже не знаю, как его зовут. Приютите его, пожалуйста, – попросил он. – Может, выкарабкается, вам скажет.

Бабушка молча кивнула, и раненого перенесли в сарайчик. Так начались самые счастливые дни в жизни Робера. В поисках работы его мать уехала в Марсель, отца два года назад немцы угнали в Германию, «в рабство», как выразилась Мари. Робер его почти не помнил и всем сердцем привязался к бабушке. Люк вначале очень напугал мальчика: израненный, покрытый синяками, ссадинами и глубокими, кровоточащими царапинами, с пробитой головой, вывыхами и переломами… Высокий белокурый незнакомец несколько недель приходил в себя, а потом Робер с ним подружился и очень расстроился, когда пришло время прощаться. Он знал только, что Люк выращи вал лаванду в окрестностях Люберона, а потом сражался с нацистами. Пятилетнему мальчику хотелось, чтобы его новый друг остался жить с ними, но у Люка были другие планы.

Робер дошел до покосившейся ограды, остановился у поломанной калитки, висевшей на одной петле, и задумчиво поглядел на большой палец: подушечку пересекал тонкий, еле заметный шрам – летом 1943 года они с Люком стали кровными братьями. Робер вспомнил, как игла проколола кожу, как вспыхнула резкая боль, как показалась яркая капелька крови, и они с Люком прижали большие пальцы друг к другу. Люк торжественно поклялся вернуться, и Робер честно прождал всю войну. Потом в родные места вернулись родители, изувеченные годами лишений и невзгод, погрузились в свои страдания, о ребенке забыли. К счастью, бабушка до этого не дожила.

Робер рассеянно потер шрам и печально прошептал:

– Ты не сдержал клятву, Люк!

Он встряхнул головой, будто отгоняя из памяти образ высокого широкоплечего красавца, провел дрожащей рукой по темной шевелюре. Робер не любил вспоминать о счастливых днях, ни к чему хорошему это не приводило.

Дверь хижины со стуком распахнулась, на пороге возник отец.

– Ты где шлялся?

Отец обычно пребывал либо в глубоком унынии, либо в раздраженном озлоблении. Сегодняшнее утро началось со злобы. Робер вздохнул: придется держаться подальше.

– Ходил в бар, к Луи, – тихо ответил он.

– Обо мне языки чесали?

– Нет.

– А зачем тебя туда понесло?

– Вот, тебе принес… – Робер достал из кармана бутылку вина, стараясь не глядеть на отца.

– Что, деньги некуда девать?

– Я их честно заработал.

– Ну тогда пойдем, еще заработаем. Кроликов постреляем, – заявил отец, сверкнув налитыми кровью глазами.

Робер невольно отступил на шаг.

– Эй, ты куда? Пошли, поможешь отцу!

«Да, тебе надо помочь», – подумал Робер и вспомнил слова Луи.

– Лови! – прохрипел отец, швыряя сыну мешок, заляпанный высохшей кровью. – Будешь подстреленную дичь приносить. Как собака.

Робер опустил бутылку в жухлую траву у калитки и поплелся за отцом. Старший Дюга, крепкий и коренастый, являл собой устрашающее зрелище: грязная рубаха прикрыта обтрепанным жилетом, оборванные штаны заправлены в давно не чищенные сапоги, на голове кепи, к губе прилип окурок, руки привычно сжаты в громадные кулаки. Робер передернулся, представив, как на него обрушивается град ударов.

– Давай, шевелись! – буркнул отец. – Зря я тебя с бабкой оставил. Старая карга вырастила слабака.

«Похоже, снова бабушкину шкатулку нашел», – с ужасом подумал Робер. В шкатулке хранились немногие сокровища, оставшиеся в наследство от Мари: шарф, любимая брошь, флакончик лавандовой воды, библия, лупа, с помощью которой бабушка читала при свете свечи. Еще недавно там лежало бабушкино обручальное кольцо, но отец обменял его на выпивку.

Отец злобно бормотал себе под нос. Обычно Робер старался не вслушиваться, не поддаваться соблазну возразить: при малейшем неповиновении отец жестоко избивал сына. Сегодня терпение юноши лопнуло.

– Заткнись, старый пьяница! – заорал он.

Отец ошарашенно остановился, вскинул ружье и нацелил его на сына. Робер с вызовом поглядел на него.

– Ты что сказал? – заплетающимся языком переспросил Пьер Дюга.

– Что слышал! Ты жалкий старый пьяница. Давай, стреляй, сделай хоть что-нибудь стоящее в своей пропащей жизни, мерзкий забулдыга и трус!

– Трус? – прошептал отец, будто не понимая значения слова. – Я воевал…

– Врешь, не воевал ты! Это бабушка сражалась за свободу Франции, передавала сообщения, помогала бойцам Сопротивления, прятала раненых, меня вырастила. Ты не знаешь, что такое настоящая храбрость. Ты отсиживался на немецкой фабрике, пока твои соотечественники доблестно боролись с захватчиками. Ты не патриот, ты жалкий трус!

Пьер Дюга ошеломленно молчал.

– Стреляй! – отчаянно выкрикнул Робер. – Сделай мне одолжение. А за убийство сына тебя посадят в тюрьму, и ты там сгниешь. Поделом тебе! Лучше бы ты сдох в Германии. Давай, трус, убей меня, а потом себя пристрели, если смелости хватит. Подонок!

Глухо щелкнул предохранитель. Отец навел ствол ружья на сына.

Робер закрыл глаза и услышал сухой выстрел. Земля ринулась навстречу юноше, веки распахнулись от боли, и серое октябрьское небо почернело.

 

Глава 11

Страсбург, Франция

Вернувшись в университет после похорон, Макс сдал сессию и на каникулы уехал в Лозанну. Его присутствие помогло дедушке с бабушкой перенести смерть дочери, но Макс не стал рассказывать им об отце. Все эти годы мать скрывала свой роман с Килианом, и Максимилиану не хотелось бередить старые раны: в 1930-е годы беременность незамужней женщины считали позором.

После смерти матери Макс торопливо перечитал все письма и отложил их до лучших времен, чтобы спокойно и рассудительно ознакомиться с ними на досуге. К середине ноября в Страсбурге похолодало, пошел снег, туристический сезон окончился, в университетском городке остались одни студенты. Макс погрузился в занятия, но его не оставляло желание как можно больше разузнать о Маркусе Килиане. Полковник Килиан служил в вермахте, в архивах немецкой армии наверняка остались какие-то документы, в Германии, возможно, нашлись бы родственники. Впрочем, Макс не был готов встретиться с семьей отца, сперва он хотел как можно больше узнать о нем от людей, окружавших его перед смертью.

В своем письме из Парижа Килиан упоминал ряд фамилий – с них и следовало начать. Вдобавок, существовал загадочный Лукас Равенсбург, который в 1946-м называл себя Люком Рэйвенсом. На его письме стоял почтовый штемпель города Инвернесс: похоже, в ту пору немецкая фамилия в Шотландии привлекла бы к себе нежелательное внимание.

Макс пересек небольшой «крытый» мост, давно утративший деревянную кровлю, и пошел по булыжной мостовой старой части Страсбурга – La Petite France, Маленькой Франции. Он напомнил себе, что обещал сводить Николя, своего приятеля, в ресторанчик «У моста Сен-Мартен» на берегу реки Иль. Очаровательное заведение облюбовали туристы, летом там было не протолкнуться. Макс остановился и задумчиво поглядел на живописные фахверковые дома с резными фасадами. Когда-то, в Средневековье, здесь жили дубильщики и кожевники, сушили кожи на покатых крышах, сплавляли товары по сети каналов, прорезавших город. В прошлом Страсбургом попеременно владели то Франция, то Германия, и туристы часто удивлялись, почему у французского города немецкое название. Местные жители невозмутимо пожимали плечами и объясняли, что на самом деле они – эльзасцы. Близость границы с Германией никого не смущала, однако во время немецкой оккупации населению под страхом смертной казни запретили говорить по-французски, а многих жителей принудительно призвали в нацистскую армию и отправили воевать.

Отец Максимилиана воевал в России. Наверное, под его командованием находились и солдаты из Страсбурга. Макс огорченно покачал головой и плотнее закутался в толстый шерстяной шарф, подаренный бабушкой. В юноше боролись чувства вины, стыда и смятения: его отец был частью проклятого фашистского режима!

«Я боялась, что ты его возненавидишь…» – вспомнил Макс слова матери, осознав, наконец, что она имела в виду: Маркус Килиан служил в немецкой армии.

Неужели полковник Килиан был истинным арийцем, придерживался нацистских убеждений?

Мать утверждала, что Маркус Килиан был человеком твердых моральных принципов, но Макс боялся, что его отец окажется военным преступником. Впрочем, из парижского письма Килиана следовало, что он впал в немилость и его сослали во Францию. Ильза Фогель считала, что он отказался выполнять приказы гитлеровского командования. Макс питал робкую надежду, что его отец восстал против фашистского режима.

Подобные опасения удерживали Максимилиана от розысков родных отца: кто знает, что обнаружится в ходе поисков? Тем не менее, он дал себе слово выяснить, как именно погиб Маркус Килиан. Макс пытался представить, что происходило в последние месяцы жизни отца, кто его убил, почему неизвестный француз не только отправил предсмертное письмо немецкого полковника, но и сопроводил его запиской. Поэтому Макс занялся поисками первого человека, упомянутого в отцовском письме. Впрочем, разыскать его не составило особого труда, и сегодня утром пришел долгожданный ответ из Регенсбурга. Максимилиан с трепетом вытащил письмо из почтового ящика, но читать не стал; нераспечатанный конверт до сих пор лежал в нагрудном кармане куртки.

Мать справедливо предостерегала Макса, что не стоит поддаваться навязчивым желаниям докопаться до сути. Коробка из-под обуви превратилась в своеобразный ящик Пандоры, ее содержимое таило в себе смертельный яд. Однако мать перед смертью раскрыла сыну свою тайну, понимая, что желание узнать правду об отце поможет Максу справиться с горестной утратой. Ильза оставила сыну немалое состояние, он мог безбедно существовать до конца своих дней, но продолжал занятия в университете, стремясь достойно завершить начатое, хотя осознание своего богатства тяготило Макса.

Пытливый, беспокойный ум требовал действий, не желал ограничиваться университетскими лекциями. Поиски Килиана предоставили Максу возможность сосредоточиться на трудной задаче, забыть о скорби и унынии.

– Макс, вам не кажется, что у вас депрессия? – обратился к нему один из преподавателей, профессор Жубер.

– Депрессия? – недоуменно воскликнул Максимилиан. – У меня?

– По-моему, да, – кивнул профессор.

– Я регулярно посещаю лекции, сдаю все курсовые работы, не пью, не гуляю, не грущу…

– Разумеется, – ответил Жубер. – Вы – один из моих самых способных учеников, но в последнее время вас что-то отвлекает и, насколько я понимаю, это не скорбь по безвременно ушедшей матери. Вы не выказываете ни малейших признаков уныния. Если бы вы напивались и буянили, стремились к уединению или без причины ввязывались в ссоры, я бы понял, но вы… – Он удивленно пожал плечами.

– А что я делаю? – поинтересовался Макс.

– Видите ли, у меня складывается впечатление, что вы живете, механически выполняя то, что от вас ожидают, но мысли ваши витают далеко отсюда.

Профессор Жубер, любимый преподаватель Макса, славился на весь университет своей способностью вдохновлять студентов и отбирал в ученики только самых лучших. Максу повезло попасть в их число, и он решил обо всем рассказать старому юристу.

Жубер внимательно выслушал Макса, обдумал его слова и рассудительно произнес:

– Что ж, по-моему, вам следует вплотную заняться поисками сведений об отце. Вы специализируетесь не только в юриспруденции, но и в новейшей истории, поэтому подобные исследования пойдут вам на пользу.

– Вы серьезно? – удивленно спросил Макс.

– Вполне, – подтвердил профессор. – Вдобавок, это весьма конструктивный подход к переживанию скорби.

– Да, это помогает мне заполнить пустоту существования, – согласился юноша.

– Впрочем, будьте готовы к любым открытиям, даже неприятным, – заметил Жубер. – Вы всю жизнь мечтали узнать об отце, а теперь у вас появилась такая возможность, хотя она и чревата непредсказуемыми последствиями. Немецкие войска на Восточном фронте с особой жестокостью относились к местному населению, безжалостно уничтожали евреев и коммунистов…

– Но и мы понесли страшные потери на Восточном фронте… – начал Макс.

– Мы? – переспросил Жубер.

Максимилиан залился краской стыда.

– Я имел в виду, что при отступлении немецкая армия уничтожала все на своем пути, – пояснил он.

– Для преодоления последствий войны необходимы долгие годы мирного существования, огромные финансовые затраты, воспитание и образование подрастающих поколений, создание стройной юридической системы. Вам, начинающему юристу, предстоит всем этим заняться.

Макс задумчиво кивнул.

– Я ознакомился с вашей работой, – продолжил Жубер. – Она превосходна. Скорее всего, я напрасно беспокоюсь.

– Не волнуйтесь обо мне. Понимаете, меня действительно интересует судьба отца.

– Да-да, я понимаю. Прошу вас об одном – не превращайте это в навязчивую идею. А если захотите что-то обсудить, я всегда в вашем распоряжении.

– Благодарю вас, – сказал Макс. – Если честно, я не представляю, с чего начать поиски.

– Обратитесь в государственный архив Германии, – посоветовал Жубер, погасив трубку, набитую ароматным табаком. – Нацисты методично вели учет всем своим действиям, так что вам надо ознакомиться с документами в Кобленце.

Макс ошеломленно посмотрел на профессора.

– Удачи! – сказал Жубер и попрощался с Максом.

Итак, прежде всего следовало связаться с государственным архивом Германии. Макс прошел по булыжной мостовой к собору и отыскал неподалеку небольшое кафе, где подавали знаменитые эльзасские блюда. Макс часто сидел здесь, под сенью розоватых каменных стен древнего кафедрального собора, готовясь к экзаменам: здесь было тихо и спокойно, лучше, чем в университетской библиотеке, где приходилось отвлекаться на вопросы и приветствия однокурсников. Летом у собора собирались шумные толпы туристов, глазели на шедевр готической архитектуры и на старинные астрономические часы с движущимися фигурками.

В кафе Макс занял столик у окна. К нему подошла хорошенькая темноволосая официантка. Максимилиан узнал ее: парижанка Габриэль училась на одном с ним курсе.

– Ой, привет, а я и не знала, что ты вернулся из Лозанны! – воскликнула она.

– Уже давно, – ответил он, совсем забыв, что говорил с ней перед отъездом. О смерти Ильзы она не знала. – Просто не выходил никуда.

– Совсем заучился? – шутливо спросила она.

– Ага, – кивнул Макс. – А ты как поживаешь?

– Жду Рождества, скучаю по родителям.

Макс сообразил, что его жизнь разительно отличается от жизни остальных студентов. Он смущенно кашлянул.

– Ничего, всего три недели осталось. Не заметишь, как пролетят.

Она коротко кивнула и улыбнулась. Макс понял, что его замечание прозвучало слишком снисходительно.

– Заказывать будешь или попозже подойти? – спросила Габриэль.

– Да-да, конечно. – Макс подумал, не съесть ли фламмекюхе – хрустящий открытый пирог с луком и чесноком, но было слишком холодно, хотелось чего-нибудь посытнее. – Как сегодня бекеоффе? – спросил он, имея в виду знаменитое жаркое из трех сортов мяса.

– Очень вкусно, – ответила она. – Свинина, баранина и говядина, картофель и лук-порей, все как полагается. Я на завтрак целую тарелку съела.

– Ну, значит, и на обед подойдет. И бутылку пива.

– Сейчас принесу, – кивнула Габриэль.

Макс уставился в окно и вытащил из кармана письмо в плотном голубом конверте с аккуратно наклеенной маркой.

На обороте значился написанный лиловыми чернилами адрес отправителя в немецком городе Регенсбурге и фамилия «Эйхель». Макс осторожно коснулся букв кончиком пальца. Вальтер Эйхель заведовал немецким банком в Париже во время войны, встречался с отцом Макса, беседовал с ним об искусстве, опере и о политике.

Вернулась Габриэль с заказом.

– Вот жаркое, – сказала она. – Хлеб и пиво сейчас принесут.

Жаркое готовили традиционным способом, в глиняном горшке, долго томили в духовке под корочкой теста. В старину эльзасские домохозяйки с утра относили свои горшки с жарким в пекарню и оставляли в печи до вечера.

Еще одна официантка принесла корзинку свежего хлеба с хрустящей корочкой и высокий бокал пенистого эльзасского пива.

Наконец Макс остался в одиночестве. Он попробовал ароматное жаркое, приправленное чесноком, можжевельником и тимьяном, вскрыл конверт, вытащил стопку листов и, отхлебнув пива, принялся за чтение.

«Дорогой Максимилиан!

Позвольте мне так вас называть, а если вам захочется ответить на мое письмо, прошу вас, зовите меня Вальтер. Прежде всего позвольте выразить вам глубочайшие соболезнования по поводу вашей утраты. К сожалению, я не был знаком с вашей матерью, но знал вашего отца, полковника Маркуса Килиана. Мне безмерно жаль, что он не подозревал о рождении сына – его бы это очень обрадовало.

Я догадываюсь, что вам хочется как можно больше узнать об отце, но мы не были близко знакомы. Мы несколько раз встречались в оперном театре и на званых ужинах, нас объединяла общая любовь к искусству и истории…»

Макс рассеянно посмотрел в окно, на гигантскую витражную розетку Страсбургского собора. «Как странно, – подумал юноша с грустной улыбкой. – Отец тоже любил историю». Он отложил письмо, придвинул тарелку и несколько минут сосредоточенно жевал, не замечая вкуса. Затем снова вернулся к воспоминаниям Вальтера Эйхеля.

«…Будь у нас больше времени, мы стали бы добрыми друзьями. Он был очень хорошим человеком, открытым и располагающим к себе. Мне нравилось проводить время в его обществе. Позвольте рассказать вам то, что я о нем помню. Во-первых, надеюсь, вас обрадует, что полковник Килиан не одобрял действия нацистского правительства и открыто критиковал политику Гитлера…»

Макс вздрогнул и торопливо отхлебнул пива.

«…Наверное, вы уже знаете, что он нарушил приказ командования и его сослали в Париж. По слухам, он был прекрасным командиром и смелым воином, но не желал возвращаться на фронт и следовать «приказам безумцев», как он сам об этом говорил. Вдобавок, полковника Килиана очень тревожило существование концентрационных лагерей в Польше. К сожалению, у него не было возможности что-то предпринять, хотя поговаривали, что он участвовал в заговоре по свержению гитлеровского правительства…»

От неожиданности Макс восторженно воскликнул, затем смущенно огляделся и уткнулся в письмо.

«…У меня нет никаких сведений о роли полковника Килиана в заговоре, но ваш отец был достойным и весьма уважаемым офицером вермахта и, с моей точки зрения, заслуживает всяческого восхищения…»

Макса охватило радостное возбуждение, нахлынула волна невероятного облегчения: его отец не нацистский преступник, наоборот, он боролся с гитлеровским режимом. Юноша забыл о еде и увлеченно продолжил чтение.

«…Вы хотели узнать всю правду. Мне неловко признаваться, но ваше предположение оказалось верным: ваш отец перед смертью был близок с моей крестницей. По вашим словам, он не подозревал о вашем существовании, и с вашей матерью его не связывали никакие обязательства. В таком случае, уверяю вас, в связь с Лизеттой он вступил с чистой совестью. В некотором роде, в их знакомстве виноват я, однако произошло оно по чистой случайности. Между ними сразу же возникла взаимность, что вполне объяснимо: ваш отец был обаятельным человеком и очень привлекательным мужчиной, а моя крестница – необычайная красавица. С вашего позволения, я расскажу о ней подробнее, чтобы у вас сложилось более полное представление о ее характере. Надеюсь, это не причинит вам боли, хотя, читая между строк, я понимаю, как вы любили свою мать…»

Далее в письме говорилось, что мать Лизетты была француженкой, а отца, уроженца Страсбурга, по странному совпадению, звали Максимилиан. Макс рассеянно доел жаркое. К столику тут же подошла Габриэль, убрала грязную посуду и спросила:

– Десерт будешь? Сегодня очень вкусный пирог с ревенем и взбитыми сливками.

– Спасибо, звучит соблазнительно, но мне, пожалуй, только кофе, – ответил Макс и вернулся к письму.

Как выяснилось, женщина, покорившая сердце Маркуса Килиана, в юности провела восемь лет в Англии. Эйхель держал это в секрете, не желая возбуждать подозрений у гестапо. Банкир также упомянул, что никогда не спрашивал у крестницы, каким образом она попала из Англии во Францию в середине 1943 года.

Макс задумчиво откинулся на спинку стула. Вальтер Эйхель чего-то недоговаривал. Итак, Лизетта приехала из Англии, но с подлинными французскими документами. Из этого следовал один-единственный вывод. Макс закусил губу и стал читать дальше.

«…Лизетта работала в моем банке в Париже, жила на Монмартре. Ее необычайная красота и ум привлекли внимание полковника с первой же случайной встречи в кафе.

Как я уже говорил, они сразу прониклись интересом друг к другу. Насколько я понял, их серьезные отношения начались 8 мая 1943 года, в день рождения Лизетты, потому что ваш отец, как истинный джентльмен, спросил моего разрешения повести ее на ужин в парижский ресторан «Риц». Чуть позже он пригласил ее к себе на службу, помощником и переводчиком.

Вы также упомянули фамилию фон Шлейгель. Я подтверждаю, что этот человек действительно был связан с вашим отцом…»

Макс недоуменно заморгал. Чашка кофе остывала на столе, хотя юноша даже не заметил, как ее принесли. Письмо Эйхеля напоминало детективный роман с запутанной интригой, из отдельных замечаний постепенно складывалась мозаичная картинка. Макс добавил в кофе ложечку сахара и сделал торопливый глоток, обрадованный тем, что подтвердилось существование гестаповца, о котором писал Килиан.

Фон Шлейгель, скромный сотрудник гестапо, обладал непомерными амбициями. Он арестовал некоего Люка Боне, с которым моя крестница познакомилась во время поездки в Прованс, и обвинил его в подрывной деятельности и участии в движении Сопротивления. Люка и Лизетту освободили из заключения только после того, как моя крестница сослалась на меня. Спустя некоторое время фон Шлейгель явился ко мне в Париж, желая удостовериться, что я не нажалуюсь на него верховному руководству в Берлине. Как выяснилось, он направлялся к месту своего нового назначения, в концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау.

С уважением, Вальтер Г. Эйхель

Этим, к сожалению, исчерпываются все доступные мне сведения о вашем отце. Должен заметить, что сразу же после визита фон Шлейгеля я связался с полковником Килианом и сообщил ему о чрезмерном интересе гестаповца к связям Лизетты. Дело в том, что гестаповцев ненавидели все – и немцы, и французы.

Через несколько недель после того, как ко мне приходил фон Шлейгель, началась осада Парижа, и все в нашей жизни изменилось. С Лизеттой связь я утратил, а о гибели полковника Килиана узнал только из вашего письма. Еще раз приношу свои глубочайшие соболезнования.

Я получил весточку от своей крестницы в 1946 году – письмо долго переадресовывали, прежде чем доставили в Регенсбург. Лизетта кратко сообщала, что жива и выздоравливает после тяжелых потрясений: ее судили народным судом за связь с нацистами. Письмо было отправлено из шотландского города Инвернесс, так что, полагаю, она вернулась в Великобританию. Впрочем, больше я от нее никаких вестей не имею. Если вам захочется с ней связаться, то лучше всего это сделать через ее дедушку с бабушкой, если они еще живы – их адрес я укажу в конце письма.

Желаю успехов в поиске сведений о вашем отце и надеюсь, что сообщенная мной информация помогла вам продвинуться в вашем нелегком начинании. Если вы отыщите Лизетту, передайте ей от меня привет и попросите связаться со мной. Я достиг весьма преклонных лет – мне недавно исполнилось восемьдесят два года, – поэтому, пока еще не поздно, хотелось бы узнать, как у нее обстоят дела. Я очень рад нашему заочному знакомству.

Сердце Макса восторженно забилось. Инвернесс! Именно оттуда Равенсбург отправил свое письмо. Макс вытащил из рюкзака конверт с запиской, написанной по-французски.

Мадемуазель Фогель!

Простите за то, что не связался с вами раньше. С глубоким сожалением сообщаю вам, что я присутствовал при последних минутах жизни полковника Килиана и принял его последний вздох…

Максимилиан знал текст наизусть. Странно, что его отец умер на руках у врага. Однако Равенсбург не был убийцей Килиана. Что же связывало противников? В тоне записки проскальзывало уважение к отцу. Вдобавок, тот факт, что Эйхель тоже упомянул Инвернесс, делал эту записку еще загадочнее. Какая связь существовала между Равенсбургом и юной француженкой – любовницей немецкого полковника? Почему они вместе оказались в одном и том же городе? Макс подозревал причину, но ему хотелось получить неоспоримые доказательства. Если он прав, то откроется то, чего не знал его отец и о чем только догадывался Эйхель… Это представит связь Лизетты с Килианом в совершенно ином свете. Если подозрения Макса подтвердятся, то окажется, что гестаповец совершенно справедливо учуял неладное. Вдобавок, это увязывалось и с возможным участием отца в заговоре. Надо свериться с архивными документами, находящимися в Германии. Может быть, он сумеет…

От размышлений Макса отвлек голос его лучшего друга.

– Привет! Ты куда пропал? – спросил Николя.

– Привет, Ник! Прости, дел слишком много накопилось.

– Я тебя в окно заметил. Ты что, теперь в одиночестве обедаешь?

Макс улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка не вышла натянутой.

– Хотел кое о чем поразмыслить, но желудок требовал своего… Будешь что-нибудь?

Николя посмотрел на часы и кивнул.

– Да, кофе с молоком, пожалуйста, – попросил он у подоспевшей Габриэль.

– И мне, – добавил Макс. – С молоком.

Она улыбнулась и отправилась к барной стойке.

– Габриэль на историческом учится, – заметил Ник.

– Знаю.

– Между прочим, тобой интересуется… – со значением произнес приятель.

– Ник, прекрати!

– Да, да, конечно, Клер и все такое… Забудь уже о ней!

– Можно подумать, ты у нас такой опытный в делах сердечных! – досадливо отмахнулся Макс.

– Ну, во всяком случае, я не сижу в кафе в одиночестве.

– Я работаю!

Ник укоризненно посмотрел на него и обратился к Габриэль, которая принесла кофе:

– Как учеба?

– Полным ходом, – ответила девушка. – А у тебя как?

– Ужасно! – притворно вздохнул Ник и подмигнул ей. Макс всегда завидовал умению друга располагать к себе девушек. Николя непринужденно болтал с Габриэль, а Макс смущенно прихлебывал кофе и не вступал в разговор. Наконец Габриэль отошла, а Ник возмущенно заметил:

– Я тебе почву подготовил, а ты такую возможность упустил!

– Ник, отстань!

– Знаешь, после того, как ты с Клер поссорился, ты живешь как монах.

Макс равнодушно пожал плечами.

– Она, между прочим, считала, что у вас все серьезно.

– Не сложилось, – буркнул Макс.

– Нет, дружище, это ты не дал ничему сложиться. У всех есть родители. Хорошо, у тебя уважительная причина – мать умерла. Это не значит, что теперь надо всю оставшуюся жизнь горевать.

Макс возмущенно уставился на друга и ответил:

– Послушай, не твое дело, как и когда я горюю. Но раз уж тебя так интересует моя личная жизнь, то позволь тебе сообщить: я не горюю, не рыдаю в одиночестве, а работаю над одним интересным проектом. Да, я помню, что моя мать умерла, и отчасти даже рад этому – она отмучилась.

– А почему же ты сидишь с такой кислой миной?

Макс покачал головой.

– Да ладно, признавайся уже, – настаивал Николя. – С каких пор у тебя секреты от меня завелись?

Макс, устыдившись, решил рассказать приятелю о своем отце.

– С ума сойти! – воскликнул Ник. – И ты молчал? А что теперь делать собираешься?

– Поеду в Германию, – импульсивно ответил Макс и умолк, сраженный собственной решимостью.

– Куда? – удивился Николя.

– В Кобленц. Там находится государственный архив.

– И что ты там будешь искать?

– Как что? Ответы. Вдобавок, я хочу найти Лизетту Форестье, расспросить ее об отце, понять, почему им интересовалось гестапо. У меня такое чувство, что во всей этой истории немалую роль сыграл загадочный Люк Боне. Его упоминают и Эйхель, и мой отец.

– Боне – еврейская фамилия, – заметил Ник.

– Откуда ты знаешь?

– Между прочим, я историк и интересуюсь генеалогией. Забыл? – рассмеялся Ник. – Если память мне не изменяет, то имя часто встречается на юге Франции.

Макс вспомнил, что фон Шлейгель подозревал Боне в связях с подпольным движением Сопротивления в Провансе.

– Слушай, спасибо за помощь! – сказал он приятелю.

– Ага, меня все так и называют: помощник Ник.

Друзья расхохотались. Подошла Габриэль, протянула счет. Ник умоляюще уставился на Макса, мол, поговори с ней, не упускай случай.

– Спасибо за рекомендации, было очень вкусно, – с заминкой начал Макс.

– Не за что, – улыбнулась Габриэль. – У меня смена закончилась, Анна-Мари вас рассчитает.

Макс недоуменно заморгал, потом смущенно кивнул.

– А, спасибо. Ну, до встречи.

Габриэль ушла. Ник ткнул приятеля в бок и произнес:

– Ну ты и дурак!

– Заткнись, – беззлобно ответил Макс.

– Ты точно в Кобленц собрался?

Макс кивнул.

– Знаешь, как любит говорить моя тетушка, правда не всегда сладка, – со вздохом заявил Ник.

– И как твоя тетушка додумалась до этой глубокой философской мысли? – осведомился Макс.

– Вот сам у нее и спроси, – ответил Ник. – Когда в Кобленц приедешь.

– Это как? – удивился Макс.

– Видишь ли, она там работает, в национальном архиве.

– А она согласится мне помочь?

– Ну, если я ее очень попрошу… – ухмыльнулся Ник.

– Ты уж постарайся.

– С одним условием! – Николя лукаво прищурился.

– С каким еще условием?

– Пригласи Габриэль на свидание. Соберемся у меня на вечеринку, придет Мирей, еще кое-кто из ребят. У приятеля Мирей всегда классная трава есть, марокканская… – Ник усмехнулся. – Ну ладно, не строй рожи, я пошутил. Пивка выпьем.

– Хорошо, – покорно согласился Макс.

– Отлично! – воскликнул Николя. – Я вечером позвоню тетушке Мари.

– А я пока расплачусь и напишу письмо этой Лизетте, в Шотландию.

– Слушай, а сколькое ей лет?

– В сорок четвертом было двадцать пять, так что сейчас лет за сорок.

– А, совсем старая, – разочарованно протянул Ник.

 

Глава 12

Лондон, Англия

Джейн приложила к скуле полотенце с колотым льдом. Немеющую кожу пощипывало от холода. В левом ухе звенело, разбитая в кровь губа не позволяла произнести ни слова.

«Ох, долго будет заживать», – подумала Джейн.

Мегги деловито возилась в кухне.

– Милочка, попейте чайку горяченького, сразу лучше станет, – сказала экономка.

Джейн помотала головой.

– Ну сделайте глоточек, прошу вас, – настаивала Мегги.

– Где он? – с трудом шевеля губами, спросила Джейн.

– В гостиной, с братьями и полицейскими. Я им сейчас туда чаю отнесу и вернусь, не беспокойтесь.

Джейн кивнула.

– А лед пока не отнимайте от глаза-то, подержите. Я уже и доктора вызвала, скоро приедет, – сказала Мегги.

– Не надо доктора, – запротестовала Джейн и всхлипнула от боли: из разбитой губы снова закапала кровь.

– Что вы, без доктора никак нельзя! Так полицейские сказали, да и братья мистера Каннеля настаивают. Они очень волнуются, надо же, такое несчастье приключилось. Если б я за зонтиком не вернулась, кто знает, что бы с вами сталось…

– Ох, Мегги, не преувеличивайте, – вздохнула Джейн.

– Я и не преувеличиваю, – ответила экономка. – Не в первый раз такое, я же знаю. Он там сейчас рыдает в голос, стыдно ему, прощения просит, слезами обливается, прямо как дитя малое. Но ведь поднял на вас руку… Нет, что-то надо делать.

Джейн снова всхлипнула. Мегги была права: так дальше продолжаться не могло.

В дверь позвонили.

– Вот и доктор Дженкинс пришел, – сказала Мегги, направляясь к двери. – Я открою, а вы чай пейте.

Джейн послушно отхлебнула чаю: горячий сладкий напиток обжигал небо, отдавал горьким привкусом разочарования. Ей давно было понятно, что Джон никогда не покинет темницы, возникшей в глубинах его сознания. Восемь одноклассников ушли на фронт, а домой вернулись только двое: Фил Парсонедж, потерявший во Франции обе ноги, и Джон, утративший рассудок в Италии. Увечье, нанесенное войной мужу Джейн, становилось очевидней с каждым днем. Он понемногу рассказывал жене о пережитых ужасах: о соратниках, умерших у него на руках; о том, как приходилось собирать разорванные в клочья тела товарищей… включая друга детства, Берти, который закрыл Джона от осколков гранаты. Однажды ночью Джейн невольно обратила внимание на глубокий шрам, исполосовавший бедро мужа, и, к ее удивлению, Джон начал сбивчивый рассказ.

– Это от шрапнели, – сказал он, затягиваясь сигаретой. – Меня нашли контуженого, без сознания, покрытого кровавыми ошметками… Берти. – А когда я пришел в себя, то стал просить, чтобы отыскали Берти. Ну, я имел в виду, чтобы нашли его солдатский жетон, а мне принесли… его голову. Больше ничего не осталось. Я ее завернул в гимнастерку и привез с собой. Было что похоронить… – Он всхлипнул и зарыдал в объятиях жены.

Посреди ночи Джейн обнаружила его скорчившимся на полу в ванной. Джон в кровь разбил костяшки пальцев, ударяя кулаками по кафельной плитке на стенах. А через несколько недель, когда ссадины поджили, он принялся бить жену. Впрочем, началось все со словесных оскорблений, издевательских замечаний, перешло к пинкам и тычкам, потом к пощечинам и тасканию за волосы. Однажды он повалил ее на пол и грубо овладел ею, но Джейн старалась не думать, что муж ее изнасиловал.

В этот вечер все было иначе. Джон весь день вел себя паинькой, дожидаясь ухода Мегги из дома и возвращения жены. Когда Джейн вошла в кабинет, муж с улыбкой спросил ее «Где ты была?» и тут же кинулся на нее с кулаками. Первый удар пришелся в ухо, второй разбил губу, а от третьего Джейн потеряла сознание и рухнула на диван. В это время вернулась Мегги, забывшая зонтик, услышала безумные крики Джона и вызвала полицию. Джона с трудом оттащили от жены, заковали в наручники и держали в гостиной до приезда братьев.

Доктор Дженкинс осторожно осмотрел пострадавшую, удостоверился, что нет переломов, и занялся разбитой губой.

– Придется накладывать швы, – заметил он.

– У меня в ухе звенит, – пожаловалась Джейн.

– А раньше такое бывало? – спросил доктор, сокрушенно качая головой.

– Да, – вмешалась в разговор Мегги. – Он и прежде на жену руку поднимал, хотя до такого не доходило…

– Ну что ж, – вздохнул Дженкинс. – Сначала займемся губой. Звон в ухе пройдет, не беспокойтесь, а вот синяк под глазом останется надолго.

– Зимой солнечные очки выглядят нелепо, – уныло заметила Джейн.

– Боюсь, иначе вам не избежать любопытных взглядов, – сказал доктор. – Впрочем, я бы посоветовал уехать из города. Отдохнуть, подлечиться… подумать о дальнейшей жизни. Видите ли, состояние Джона заметно ухудшилось, с этим надо что-то делать. Надеюсь, вы понимаете, о чем я.

– Да, – кивнула она.

Дженкинс вколол Джейн обезболивающее, аккуратно наложил на разбитую губу два черных шва, смазал кожу ядовито-желтой антисептической настойкой.

– Ничего страшного, через несколько недель сможете целоваться. А вот в зеркало смотреть пока не советую.

Джейн попыталась улыбнуться.

В комнату вошел Питер, бросился к Джейн и взял ее за руку.

– Ох, какое несчастье! – воскликнул он.

– Мне пора, – сказал доктор Дженкинс. – Я загляну через пару дней, проверю, как идут дела.

Мегги проводила доктора к выходу, а на пороге появился второй брат Джона, Джеймс, ошеломленно глядя на Джейн.

– Так больше продолжаться не может, – решительно начал Питер. – Послушай, Джейн, я распорядился подготовить к твоему приезду наш загородный дом в Девоне. Тебе не помешает отдохнуть несколько недель, пока мы здесь все уладим. Я поговорил с Мегги, она готова поехать с тобой. Разумеется, летом там гораздо приятнее, чем зимой, но все-таки… Свежий воздух, природа, побережье… – Он замялся, не зная, как продолжить разговор.

– Да, конечно, – с готовностью кивнула Джейн. – Я очень ценю вашу помощь.

– Ты – член семьи, родной нам человек, – сказал Джеймс. – Мне очень жаль, что так получилось, поверь… Джона жалко, но тебя мы обязаны были оградить от…

– Вы же не знали, – возразила она.

– Должны были догадаться, – произнес Питер.

– Никто не виноват, – сказала Джейн. – Я очень люблю Джона, но не смогу с ним остаться.

– Джейн, положись на нас. Мы поможем тебе и с Джоном все устроим. Определим его в самую лучшую клинику, под наблюдение врачей.

Мегги принесла еще чаю.

Джеймс откашлялся и смущенно заявил:

– Знаешь, тебе следует воспользоваться услугами юридической фирмы «Бэджер и Бингли». Разумеется, за наш счет.

Джейн ошеломленно взглянула на него.

– Так будет лучше, – уверенно пояснил Джеймс.

Она утерла непрошеную слезинку, выкатившуюся из неповрежденного глаза. Слова «развод» никто не произносил, но все присутствующие понимали, о чем речь.

– Дайте мне время подумать, – взмолилась Джейн.

– Конечно, торопиться незачем, – кивнул Питер. – Мы поступим, как ты сочтешь нужным.

– Что будет с Джоном? – спросила она.

– Сначала его обследуют в больнице, потом проконсультируемся со специалистами… В Линкольне есть санаторий для военнослужащих с подобными расстройствами. Оказывается, это весьма распространенный недуг.

– А как Джон сейчас себя чувствует? – Джейн с трудом выговаривала слова.

– Он очень расстроен, во всем кается, рыдает, – вздохнул Питер.

– Совсем из ума выжил, – раздраженно заметил Джеймс.

– Зря ты так! – воскликнул Питер. – Его вины в этом нет.

– Знаю, – отмахнулся Джеймс. – Но погляди, что он натворил! Джейн, ты же понимаешь, что Джону нужна медицинская помощь и постоянный уход. Нет смысла притворяться, что он не изменился. Я очень люблю своего брата, но…

Джейн устало кивнула.

– А что говорят полицейские?

– Слава богу, наручники сняли, – сказал Питер. – Надеюсь, ты не станешь подавать на него в суд.

– Нет, конечно! – ужаснулась Джейн. – Можно с ним поговорить?

– Нет! – одновременно воскликнули братья и смущенно переглянулись. Питер откашлялся.

– Доктор Дженкинс считает, что вам лучше не видеться. Никому из вас это не пойдет на пользу, особенно Джону, в его возбужденном состоянии. Дженкинс дал ему успокоительное…

– Значит, вы прямо сейчас отправляете его в больницу? – спросила Джейн.

Джеймс и Питер кивнули.

– Мы уже обо всем договорились и уедем с ним, – пояснил Питер. – А Мегги поможет тебе собраться. Завтра вы с ней поедете в Девон. Как отдохнешь, возвращайся в Лондон, навестишь Джона, решишь, что делать дальше.

Джейн поняла, что ее мечтам о счастливой супружеской жизни пришел конец. Слезы жгли глаза, голова кружилась, в висках стучало.

– Я хочу поцеловать его в последний раз. Он должен знать, что я его по-прежнему люблю и ни в чем не виню. Не волнуйтесь, больше он меня не тронет, – решительно сказала она, встала и направилась к двери, смахивая с глаз слезы.

 

Глава 13

Дорога из Кобленца в Страсбург заняла два часа. Едва поезд отошел от вокзала, теплые лучи весеннего солнца сморили Макса, и он проспал почти всю дорогу. В пять часов вечера состав остановился на платформе в Страсбурге. Похолодало, и Макс, поеживаясь в белой майке, поплотнее запахнул кожаную куртку, чувствуя себя почти Джеймсом Дином. Впрочем, если судить по последним образцам парижской моды, строгий костюм с пиджаком на двух пуговицах стал неотъемлемой частью гардероба. Летняя коллекция женских нарядов переливалась яркими, психоделическими цветами. Девушки в брючках, сидящих на бедрах, выглядели привлекательно, а летом станут еще соблазнительнее в мини-юбках.

Макс со вздохом признал, что Николя прав: самое время ходить на свидания. Он вспомнил темные глаза Габриэль, ее внимательный взгляд. Она улыбалась Николя, но все внимание обращала только на Макса, а он, как дурак, ничего не предпринял. Теперь он дал себе слово, что если неизвестная возлюбленная отца поможет ему в поисках, то он обязательно пригласит Габриэль на свидание, проявит настоящий интерес к ее жизни и учебе и приложит все усилия для того, чтобы ее развлечь. «Так будет лучше, – подумал он. – Ну же, Лизетта, помоги мне».

Макс вышел из кирпичного здания вокзала и пешком направился домой, в старинный квартал Крутено, неподалеку от университета. Когда-то район облюбовали рыбаки, потом здесь выстроили армейские бараки, а сейчас эту часть города снова вернули гражданскому населению. Здесь располагалась крупная табачная фабрика, и на узких улочках витал сильный запах табака. Место было оживленное, вокруг жили не только студенты, но и рабочие и служащие. Макс переехал сюда перед Рождеством, предпочитая тишину и покой уединенной квартиры шумному студенческому общежитию. Он решил перебороть чувство вины за полученное наследство и насладиться обретенной самостоятельностью.

Подготовка к поездке в Германию заняла много времени; вдобавок, Макс решил совместить ее с визитом в Лозанну, к бабушке и дедушке. Выжидая, пока подвернется возможность прервать занятия на неделю, он составил подробный план своих будущих исследований и написал письмо Лизетте Форестье на шотландский адрес. Через две недели письмо вернулось нераспечатанным, с надписью: «Свяжитесь с Моррисами в Фарнборо, Пьерфондроуд». В ходе дальнейших поисков выяснилось, что мистер К. Моррис проживает в доме номер 50 на Пьерфонд-авеню. Макс отправил ему письмо, адресованное Лизетте Форрестье, с объяснением, что желает связаться с женщиной, знакомой с его отцом, погибшим на войне. В своей записке Максимилиан не стал вдаваться в подробности и отправил письмо из Парижа, потому что англичане часто принимали Страсбург за город в Германии.

Наконец из Фарнборо, от мистера Колина Морриса пришел ответ: Лизетта Форестер, его внучка, вышла замуж и в начале пятидесятых годов уехала в Австралию. Как ни странно, конверт, адресованный Лизетте, снова вернулся нераспечатанным. В самом конце своего письма мистер Моррис добавил: «Лизетту теперь зовут миссис Люк Рэйвенс. Связаться с ней можно через ферму Боне в Набоуле, Тасмания, Австралия».

Значит, возлюбленная полковника Килиана вышла замуж за его врага – за того самого француза с немецкой фамилией, который присутствовал при гибели отца Макса. Судя по всему, Эйхель об этом не знал. Подозрения Макса превратились в твердую уверенность: Лизетта была британской разведчицей, которая притворялась любовницей Килиана. Непонятно только одно: почему в 1943 году ни Килиан, ни Эйхель этого не обнаружили?

Впрочем, в подрывных действиях Лизетту – и некоего Боне – подозревал гестаповец фон Шлейгель. А теперь выясняется, что она живет на ферме Боне в Австралии!

Макс несказанно обрадовался, когда ему удалось связать Равенсбурга с Боне: судя по всему, это один и тот же человек. Впрочем, открытие доставило Максу несколько неприятных минут, когда он понял, что с такой же настойчивостью подбирался к тайне Лизетты и фон Шлейгель.

И все же Макс узнал многое: Боне, участник французского Сопротивления, тайно сотрудничал с британской разведчицей, они полюбили друг друга, а Маркуса Килиана заманили в западню. Казалось бы, все просто и понятно, но Макс не мог успокоиться. Чем именно привлек интерес союзников скромный немецкий полковник в Париже, назначенный верховным командованием на бесполезную кабинетную службу? Макс очень хотел во всем досконально разобраться и немедленно написал письмо Лизетте в Австралию, надеясь, что она не сочтет вопросы оскорбительными. Он адресовал письмо Лизетте Форестье, а не миссис Люк Рэйвенс, однако ответ получил только сейчас: во время отсутствия Макса Николя регулярно проверял почтовый ящик друга и сообщил по телефону, что наконец-то пришло письмо из Австралии.

– А отправитель указан? – взволнованно спросил Макс.

– Да, некто Рэйвенс.

– Что, без имени? – с замирающим сердцем уточнил Макс.

– Тут неразборчиво написано… Лизель… Лисбет?

– Лизетта! – воскликнул Макс, укоряя себя за недогадливость. Разумеется, она сейчас пользовалась фамилией мужа.

– Ага, Лизетта, – подтвердил Николя. – В общем, с тебя ужин.

– Ладно, заказывай ресторан.

– Ох, ты так легко соглашаешься, даже неинтересно… – рассмеялся Николя и повесил трубку.

Макс погрузился в размышления. Эйхеля можно вычеркнуть из списка – у старого банкира больше нет никаких сведений. Лизетта ответила на письмо… Может, появится новая информация о Равенсбурге? Неизвестным оставался только фон Шлейгель. Учитывая отношение Эйхеля и Килиана к гестаповцу, похоже, фон Шлейгель играл во всем этом какую-то зловещую роль, а значит, требовалось дальнейшее расследование.

Более того, именно фон Шлейгель странным образом связывал всех участников давних событий. Макс решил собрать все возможные сведения, считая, что важны даже самые незначительные подробности. Посещение государственного архива в Кобленце имело решающее значение.

Уезжая в Кобленц, Макс не представлял себе, какие сведения найдет в архиве; поездка должна была помочь ему отвлечься от мучительно долгого ожидания ответа из Австралии. Макс надеялся, что ему повезет, что в Кобленце выяснится новая информация о Килиане и, возможно, о фон Шлейгеле, но то, что он узнал, совершенно выбило его из колеи.

За неделю отсутствия квартиру выстудило. Макс сбросил рюкзак в коридоре, торопливо включил на кухне газ и поставил чайник. Следовало бы готовиться к занятиям, но думать об этом не хотелось. На столике в прихожей лежала груда почты, письмо Лизетты – на самом верху. Макс с усилием оторвал взгляд от конверта, решил сначала согреться, поесть и обработать свои записи из Кобленца. Из радиоприемника доносился протяжный баритон Бена Эрла Кинга, и Макс, негромко повторяя «будь со мной», заварил кофе и достал из шкафчика печенье. Оказалось, что давно пора сходить за продуктами: в доме остался только кусок сыра в холодильнике, пакет картофельных чипсов и пирог, который бабушка заботливо завернула в льняное полотенце и положила внуку в рюкзак – на дорогу. Макс выложил нехитрую снедь на тарелку, налил кофе в кружку, накинул на плечи свитер и устроился у зажженного камина в гостиной. Письмо Лизетты лежало на столе. Макс уставился на него, убеждая себя, что если Лизетта отказалась рассказать ему о Килиане, то ничего страшного не произойдет.

Он вскрыл конверт и расправил страницы, исписанные мелким, убористым почерком. Нет, тревога была напрасной: Лизетта не стала бы так много писать, если бы не захотела сообщить всю правду об отце Макса.

Письмо, отправленное пять недель назад, было написано по-французски.

«Уважаемый Максимилиан!

Лизетта».

Ваше письмо стало для меня большой неожиданностью. Вдобавок, я с сожалением узнала, что Маркус не подозревал о вашем существовании. Наверное, поэтому он никогда не заговаривал о детях. Впрочем, не говорил он и о вашей матери – он никого не впускал в свои личные переживания, – хотя и упоминал о ней. Примите мои искренние соболезнования по случаю ее смерти.

Однажды Маркус с сожалением заметил, что наверняка разочаровал Ильзу. Из этого упоминания мне стало понятно, что Маркус с невероятным благоговением относился к вашей матери и что между ними существовала глубокая дружеская привязанность, а не романтическая влюбленность. Как вы понимаете, это мое личное восприятие, основанное на представлении, создавшемся у меня о довоенном периоде жизни Маркуса. Насколько я могу судить, они очень подходили друг другу, но война разрушила все планы и изменила мировоззрение Килиана. Если прежде он мечтал о женитьбе, то впоследствии неуверенность в завтрашнем дне уничтожила мечты. Маркуса отправили на Восточный фронт, откуда если и возвращались, то с жуткими ранениями. Однажды он сказал: «Ильза заслуживает всепоглощающей любви».

Мне трудно понять, рада я вашему письму или нет. Оно напоминает мне о прошлом, которое я намеренно стараюсь забыть, как и многие другие, прошедшие войну. Что ж, буду с вами откровенна: да, в 1943 году меня, агента британской разведки, заслали во Францию с заданием войти в доверие к полковнику Маркусу Килиану, соблазнить его и выпытать секреты абвера. Выбор пал на вашего отца, потому что британскому командованию стало известно об антинацистских убеждениях и антиправительственных взглядах Килиана.

Гитлеровское правительство откомандировало вашего отца в Париж из-за того, что он нарушил приказ Гитлера о немедленном расстреле всех офицеров из числа пленных красноармейцев. У вашего отца были весьма четкие представления об обращении с военнопленными. Он запрещал своим подчиненным участвовать в казнях женщин и детей. Разумеется, это вызвало гнев Гитлера. Килиана отозвали из действующей армии и перевели на кабинетную службу в Париже. Его стратегические способности и таланты обращения с людьми остались без применения. Обо всем вышеизложенном мне подробно рассказали в Лондоне, во время подготовки к выполнению задания.

В 1943 году британское командование считало, что Килиан легко поддастся вербовке. Однако, как выяснилось, у вашего отца были свои представления о долге, доблести и чести. Да, Маркус ненавидел нацистский режим, но он был истинным патриотом Германии. Я подозреваю – к сожалению, у меня нет веских доказательств, – что Маркус Килиан был одним из участников заговора против Гитлера. В частных беседах Маркус называл Гитлера «безумцем».

Я не присутствовала при смерти вашего отца, однако знаю, что произошло. Маркус Килиан погиб от пули, выпущенной из пистолета юного французского повстанца, и тем самым спас своего врага и соперника, Лукаса Равенсбурга, за которого я впоследствии вышла замуж. Максимилиан, все это очень сложно объяснить, и я надеюсь на ваше понимание непростой ситуации, сложившейся во время отступления немецких войск и освобождения Франции союзниками.

Мой муж, Люк, по рождению немец, невероятно похож на вашего отца. При иных обстоятельствах Люк и Маркус наверняка стали бы добрыми друзьями. Мой муж питал величайшее уважение к вашему отцу, но, по понятным причинам, мы это не обсуждаем. Так или иначе, мне тяжело вспоминать о Маркусе еще и потому, что весной и летом 1944 года мы были с ним близки, и я испытывала к нему глубокие, хотя и противоречивые, чувства.

Мысль о его преждевременной смерти до сих пор причиняет мне боль.

Вы также спрашивали о начальнике криминальной полиции фон Шлейгеле. Конечно же, я хорошо его помню. Он арестовал нас с Люком в Провансе. Во время нашего ареста произошло какое-то событие, о котором мой муж никогда не упоминает, но воспоминания об этом до сих пор терзают его. Кстати, Люк не знает о вашем письме – опять же, по очевидным причинам. Для Маркуса Килиана фон Шлейгель воплощал в себе все ненавистные черты нацистского режима. В 1943 году между ними состоялся единственный (насколько мне известно) телефонный разговор, после которого Маркус не мог скрыть своего отвращения к этому человеку. Если честно, я до сих пор вздрагиваю при одном упоминании имени презренного гестаповца.

Как выяснилось впоследствии, фон Шлейгеля направили в концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау – еще одна причина, по которой Люк не знает о вашем письме. Приемные родители и сестры моего мужа погибли в этом концентрационном лагере, однако остается неизвестным, при каких обстоятельствах это произошло; вдобавок, ни родители, ни младшая сестра не внесены в реестры заключенных концентрационного лагеря Аушвиц, хотя есть сведения о том, что из Дранси в Аушвиц отправили всю семью.

Позвольте объяснить вам, каким образом у бойца французского Сопротивления, рожденного в Германии, оказалась еврейская приемная семья. Мой муж, урожденный Лукас Равенсбург, осиротел во младенчестве. После Первой мировой войны его привезли во Францию и усыновили французские евреи, семейство Боне из Сеньона. У Люка обнаружился талант к выращиванию лаванды. Он знал, что его усыновили, но до 1942 года считал, что его погибшие родители были французами, а не немцами.

Известие о смерти приемных родителей и сестер надломило Люка. Долгие годы моего мужа не покидало чувство вины. После освобождения Парижа мы покинули Францию и переехали в Британию, однако тяжкие воспоминания по-прежнему были слишком близко.

В итоге мы переехали в Австралию и начали здесь новую жизнь. Люк счастлив, разводит лаванду, а я рада, что он наконец-то обрел мир и покой. У нас двое детей, пятнадцатилетний Гарри и одиннадцатилетняя Дженни. Люк учит Гарри выращивать лаванду и намерен отправить в Лондон лавандовый экстракт урожая будущего года.

Максимилиан, я прошу вас войти в мое положение и прекратить переписку.

Надеюсь, я ответила на все ваши вопросы, особенно на те, что касаются Маркуса Килиана. Я была знакома с ним всего несколько месяцев, но за это короткое время поняла, что он был необыкновенным человеком и превосходным военным. Вы можете по праву гордиться вашим отцом.

Если бы он знал о вас, его жизнь была бы полна.

С наилучшими пожеланиями,

Макс обреченно вздохнул, с сожалением понимая, что держит в руках первое и последнее письмо Лизетты. Она была единственной надежной ниточкой, связывающей его с отцом, и не просто знала, но и любила его: это чувство сквозило за каждым тщательно продуманным словом. Впрочем, Макс сознавал, насколько неловким будет общение Лизетты с сыном своего бывшего возлюбленного.

Между строк письма скрывалась невыразимая боль, а сведения, полученные Максом в Кобленце, могли причинить Рэйвенсам еще больше страданий.

Громкий стук в дверь прервал размышления Макса. На пороге стоял Николя с огромным пакетом еды в руках.

– Привет! Я решил, что ты проголодался с дороги.

– Молодец! – улыбнулся Макс. – А пиво не забыл?

Николя с гордостью оттопырил карманы куртки, откуда торчали горлышки пивных бутылок.

– «Кроненберг» – лучший продукт Эльзаса! – заявил он.

– А я тебе привез коробку лучшего швейцарского шоколада.

Николя радостно ухмыльнулся и через минуту уже сосредоточенно поглощал горячий бутерброд с говядиной и горчицей.

Макс открыл пиво и протянул бутылку приятелю.

– Ты уже прочитал долгожданное письмо из Австралии? – поинтересовался Николя.

Макс задумчиво кивнул.

– Ну и что она тебе рассказала?

– Вот, читай, – предложил Макс, вручая другу письмо. – Только не заляпай!

– Нет, я такой почерк не разберу. Ты лучше перескажи, только покороче.

Макс торопливо ознакомил Николя с содержанием письма Лизетты.

– Теперь я думаю, что делать дальше, – заключил он, слизывая с пальцев соус.

– А стоит бередить старые раны? – с сомнением поинтересовался Николя.

– Нет, пожалуй, – ответил Макс. – Она честно ответила на все мои вопросы и…

– И ты исполнишь ее просьбу, оставишь ее в покое.

За окном сгустились зимние сумерки. В Австралии стояло лето, жарко светило солнце, цвела лаванда… Макс втайне позавидовал Лизетте, ведь она могла себе представить живого, смеющегося Маркуса Килиана.

– Понимаешь, она может вспомнить его голос, его прикосновение, улыбку, взгляд… А у меня ничего нет, кроме чужих воспоминаний, – печально признался Макс.

– Ой, бедняжка, расчувствовался! – заметил Николя. – Вот я знал своего отца, и что? Всю жизнь ненавидел его за то, что он бил мать. Мало кто понимает или по-настоящему знает своих родителей. Считай, тебе повезло: создай идеальный образ в своем воображении и любуйся на здоровье.

– Ты циник, Николя! – отмахнулся Макс.

– Нет, я реалист, а ты – законченный романтик. Впрочем, ты можешь это себе позволить. Скажи, чего ты добиваешься? Лизетта все рассказала и просит больше ее не тревожить…

– Понимаешь, я тут обнаружил… – запинаясь, начал Макс.

– Что?

Макс вздохнул и показал другу пухлый блокнот с записями.

– В архиве я обнаружил кое-какую информацию, которая имеет определенный интерес.

Апрель 1943 года. Фотография начальника криминальной полиции гестапо Хорста фон Шлейгеля в саду вместе с семейством Рудольфа Хёсса, коменданта Аушвица: жена Хедвиг и четверо улыбающихся детей. Макс аккуратно переписал их имена и подумал, что в роли фотографа наверняка выступал старший сын Хёсса. Если не обращать внимания на мундиры, снимок напоминал фото из семейного альбома. Трудно представить себе, что невыразительный мужчина в эсэсовском мундире создал гнусный конвейер массовых убийств, что по его приказу были уничтожены два с половиной миллиона человек, а еще миллион погибли, не выдержав жутких условий существования. В 1944 году действия Хёсса по разработке методов уничтожения заключенных получили одобрение верховного нацистского командования. После того как использование серной кислоты для массовых убийств признали неэффективным, Хёсс лично руководил испытаниями по отравлению людей газом «Циклон Б»; он же ввел в употребление газовые камеры с разовой пропускной способностью в две тысячи человек.

Макс, который располагал гораздо большим объемом информации, чем в свое время Маркус Килиан, с трудом представлял себе подобные ужасы. Может быть, именно из-за таких чудовищ, как Хёсс и фон Шлейгель, полковник Килиан решил присоединиться к заговорщикам, собиравшимся убить Гитлера? Прочитав письмо Лизетты, Макс проникся глубоким уважением к отцу.

Фотография фон Шлейгеля с семьей Хёсса была сделана в саду комендантского особняка в Аушвице. За оградой виднелись дымящиеся трубы крематориев. Мужчины на снимке самодовольно улыбались, на лице Хедвиг Хёсс отражалась гордость за детей и мужа. Как эта женщина могла не замечать страданий и жестокости за воротами собственного дома?

В архивах также нашлась фотография Хёсса, сделанная в 1947 году, непосредственно перед казнью коменданта Аушвица: его приговорили к повешению на виселице, возведенной перед газовыми камерами, неподалеку от его особняка. Справедливость восторжествовала, но, по мнению Макса, Хёсс умер слишком легкой смертью по сравнению с долгими муками, которым подвергались миллионы человек.

– Я обнаружил фотографию фон Шлейгеля, – продолжил Макс. – Во всяком случае, теперь я знаю, как он выглядит. Больше сведений о нем не нашлось, и я решил разузнать о судьбе семейства Боне. Ты был прав, Николя, это еврейская фамилия, и в государственном архиве сохранилась какая-то информация.

– И что же ты выяснил? – спросил Николя.

– Я отыскал сведения о Саре и Ракель Боне: номера, данные им в концлагере, следуют один за другим, так что, похоже, они сестры. По датам рождения я определил, что им было чуть за двадцать… – Макс вздохнул.

– Не тяни, – поторопил его приятель.

– В документах указано, что обе умерли от сердечной недостаточности… в один день. В нацистских отчетах так обозначали смерть в газовой камере, – прошептал Макс.

– Сволочи! – воскликнул Николя и уставился в огонь.

– Я нашел фотографии обеих сестер, сделанные по прибытии в Аушвиц. Представляешь, девушек обрили наголо, только глаза огромные, темные… – Макс запнулся. Даже обритая наголо, Ракель была красавицей, и ее печальный взгляд ранил сердце. Он представил себе, каким мужеством обладали эти напуганные девушки, как они, взявшись за руки, не дрогнув, шли навстречу смерти. Фотография Ракель стала для Макса символом всех жертв нацизма. – Так вот, Николя, мне стыдно за себя и за весь мир. Как можно знать об этих ужасах и ничего не предпринимать?! В общем, я попытался найти еще какие-нибудь документы, относящиеся к дате смерти сестер… наверное, чтобы отдать дань уважения смелости Ракель и Сары.

Сотрудники государственного архива с пониманием отнеслись к просьбе Макса, не задавали ему лишних вопросов, а просто старались помочь.

– Как выяснилось, восемнадцатого мая тысяча девятьсот сорок третьего года в Аушвице ничего особенного не происходило, – грустно продолжил он. – Обычный день в аду концлагеря. А потом одна из сотрудниц предложила мне ознакомиться с показаниями свидетелей…

– Свидетелей? – недоуменно переспросил Николя.

– Понимаешь, те узники концлагерей, которым довелось остаться в живых, дали свидетельские показания для Нюрнбергского процесса. В итоге я наткнулся на показания одной из узниц, взятые в октябре тысяча девятьсот сорок седьмого года. В них шла речь о дне смерти Ракель Боне. Хочешь послушать?

– Конечно, – сказал Николя. – Ты меня заинтриговал.

– «Меня зовут Алиса Завадская… – начал Макс. – Мне тридцать четыре года, я родилась в Польше…» – Он остановился и пояснил: – Сейчас она живет в Бруклине, преподает музыку. «… В ноябре 1942 года меня арестовали и отправили в концентрационный лагерь Освенцим. Заключенных посылали на принудительные работы. Меня приписали к химическому комбинату «Бунаверке». Когда выяснилось, что я – профессиональный музыкант, меня перевели в лагерный оркестр. Я подружилась с некоторыми его участниками, хотя в лагере этого делать не стоило…»

Далее Алиса описывала условия работы, постоянные унижения, побои и жалкие отбросы, которые руководство лагеря называло «питанием». От лагерного супа узники заболевали желудочным расстройством, затем подорванное здоровье ослабляли и другие факторы. Жуткие условия существования осложнялись жестокостью надзирателей, назначаемых из числа заключенных. Алиса также рассказала о немецком враче, который руководил отбором людей, непригодных к дальнейшей работе, – эта процедура совершалась каждое утро, на поверке, и часто проводилась внезапно, среди дня.

Николя с напряжением слушал своего приятеля.

– А дальше она пишет: «Мы знали, что непригодных к труду уничтожают. Однажды мы, как обычно, встречали бравурной музыкой узников, возвращавшихся с работы, как вдруг объявили внезапную поверку. Я хорошо запомнила дату, потому что в тот день убили мою подругу, Ракель Боне. Ей было двадцать шесть лет. Она находилась в привилегированном положении: комендант Хёсс приказал ей ежедневно приходить в особняк и учить музыке детей. Чтобы вид Ракель не пугал семейство Хёссов, ей разрешили мыться, отрастить волосы и повязывать голову косынкой. Питалась она тоже лучше остальных, но всегда делилась с оркестрантами едой, которая ей перепадала. Каждый вечер, когда мы играли веселые марши у ворот лагеря, она с нетерпением ждала возвращения с работы сестры, Сары. В тот день Сара не вернулась с фабрики, а во время поверки выкликнули имя Ракель. Мы сначала не поверили: она была молодая, здоровая, да и комендант лагеря сделал ее учительницей музыки… Однако в тот день в Аушвиц прибыл гестаповец по имени Хорст фон Шлейгель. Когда Ракель заметила его, то очень испугалась…»

Макс остановился, вспомнив, с каким трепетом в первый раз прочел этот документ, где на одной странице стояли имена Ракель Боне и презренного гестаповца.

– Что случилось? – встревоженно спросил Николя.

– Ох, это все так ужасно! – вздохнул Макс. – Но в то же время захватывающе, правда?

– По-моему, это свойственно истории, – кивнул Николя.

– Знаешь, мы словно загадку разгадываем. Все участники связаны между собой, сами о том не подозревая, а мы, по прошествии времени, можем об этом судить, опираясь на документальные свидетельства…

– Ну же, продолжай! – взмолился приятель.

– «…Ракель встретила фон Шлейгеля в особняке Хёссов. Гестаповец начал расспрашивать ее о брате. Ракель рассказывала мне о родных: они выращивали лаванду в Провансе, но в тот самый день, когда арестовали всю семью, брат исчез. Его зовут Люк Боне; я запомнила это имя, потому что мы рассказывали друг другу о наших родных, чтобы те, кто выживет, смогли сообщить родственникам о судьбе близких. Ракель очень гордилась братом.

Как выяснилось из вопросов фон Шлейгеля, гестаповец охотился за участником французского Сопротивления по фамилии Боне, и Ракель догадывалась, что это был Люк, которому удалось сбежать. Так вот, в тот день на поверке именно фон Шлейгель заставил надзирателя выкрикнуть имя Ракель. Она отдала мне свою скрипку и наказала держаться до последнего. Я помню, что гестаповец что-то сказал Ракель, когда ее сажали в кузов грузовика. Она что-то с вызовом ответила фон Шлейгелю, и это его очень встревожило, он испуганно заморгал, выронил монокль. Эта сцена мне запомнилась, потому что у меня на такое не хватило бы смелости. Я точно знаю, что Ракель погибла. Когда грузовик вернулся, в кузове лежала гора вещей, и я заметила среди них красную косынку Ракель…»

Макс замолчал и внимательно взглянул на Николя. Хорошее настроение приятеля улетучилось.

– У меня нет слов, – выдохнул он.

– Знаешь, в показаниях Алисы Завадской обнаружилась одна очень существенная деталь…

– Послушай, не лезь, – взмолился Николя. – Ну чего ты добиваешься? Люди стараются забыть об ужасах войны, они же не фигуры на шахматной доске. Я понимаю, тебя увлекает история, но ты уже все разузнал об отце. Расследовать это дальше не имеет смысла. Лучше никому не станет. Я сам от услышанного в ужасе.

Макс знал, что Николя прав: не стоит ворошить прошлое, особенно то, что не имело отношения к отцу. Однако же сердце Макса гулко билось, он намеревался завершить начатое расследование.

– Все это случилось двадцать лет назад, и сейчас выяснение истины не принесет ничего, кроме горя и боли, – настаивал Николя.

Макс медленно, рассудительно заметил:

– Где-то в Австралии живет человек, связанный с моим отцом, с Лизеттой и фон Шлейгелем. Его зовут Люк Боне, или Лукас Равенсбург, или Люк Рэйвенс – неважно. Он-то и есть самый главный во всей этой истории. Особенно потому, что он – свидетель смерти моего отца. Вдобавок, он связан с Ракель, о которой я почему-то не могу забыть. Я обязан рассказать ему о последних днях жизни его сестры.

– А как же Лизетта? Она ведь просила тебя не вовлекать мужа в твое расследование, не ворошить прошлого. Килиана не воскресить!

– Я должен знать, что произошло между Люком и отцом. Николя, тебе не понять, потому что ты ненавидишь своего отца. А я не знаю, как мне относиться к своему, и пока не выясню это для себя, не успокоюсь…

– Глупости! В этом никто не виноват: ни Лизетта, ни Равенсбург, ни ты сам. Так сложилось, ничего не поделаешь. Я бедняк, ты богач, ну и что? Я ведь не жалуюсь! – воскликнул Николя.

– Что за нелепый довод! – возразил Макс, внутренне осознавая правоту друга. – Равенсбург должен знать, что произошло с его сестрами в Аушвице.

– Да уж, вот узнает, как его сестер отравили «Циклоном Б» в газовой камере Аушвица, так ему сразу станет легче на душе.

– Я напишу еще одно письмо и адресую его Равенсбургу. И на этом закончим.

– Неужели? – с укором спросил Николя. – Макс, ты – будущий юрист, тебя очень интересуют проблемы, связанные с правами человека, и я по голосу слышу, что ты на этом не остановишься. Ты от меня что-то скрываешь. – Он раздраженно поднялся и вышел на кухню, поставить чайник.

Макс и в самом деле изо всех сил боролся с желанием, охватившим его при первом знакомстве с показаниями Алисы Завадской. Его снедало не только любопытство, но и горячее желание восстановить справедливость.

Тишину квартиры нарушало потрескивание поленьев в камине, бульканье закипающего на плите чайника и негромкий смех соседей за стеной, но Максу казалось, что он слышит умоляющий голос Ракель: «Отыщи фон Шлейгеля!»