Глава 1

Смерть мне не к лицу. Я ношу ее, как чужое пальто, оно соскальзывает с плеч и волочится по грязи. Смерть мне не по размеру. Мне неудобно в ней.

Я хочу стряхнуть ее, зашвырнуть в шкаф и вернуть мои былые наряды, они сидели на мне как влитые. Я не хотела бросать старую жизнь, но теперь надеюсь на новую – надеюсь, что когда-то и я буду прекрасна и полна сил. А пока что я заперта.

В разрыве между жизнями.

В лимбе.

Говорят, нежданные расставания легче. Меньше боли. Но это не так. Мера боли от долгих прощаний при затянувшейся болезни куда лучше, чем ужас угасшей нежданно-негаданно жизни. Ужас насильственной смерти. В день, когда я умерла, я шла по туго натянутому канату между двумя мирами, шла без страховки, все поддерживавшее меня изорвалось в клочья. С одной стороны пропасти – безопасность, с другой – беда.

Я сделала шаг.

И – умерла.

Помнишь, мы, бывало, шутили о смерти? Тогда мы были так молоды, так полны жизни… Казалось, что смерть – это то, что случается с другими.

– Как думаешь, кто из нас умрет первым? – спросил ты однажды. Уже наступила ночь, вино закончилось, мы грелись у электрической печки на моей съемной квартире в Бэлхеме, и твоя рука, словно невзначай ласкавшая мое бедро, смягчила те слова.

– Ты конечно, – не раздумывая ответила я.

И ты замахнулся на меня подушкой.

Мы встречались уже месяц, наслаждались телами друг друга и говорили о будущем, словно оно было чужим. Ни клятв, ни обещаний – только поле возможностей.

– Женщины живут дольше, – ухмыльнулась я. – Широко известный факт. Такова генетика – выживает наиболее приспособленный. Вот мужчины и не справляются.

Ты нахмурился. Опустил ладони на мои щеки, заставил меня взглянуть на тебя. Твои глаза казались черными в полумраке, и свет печи отражался в твоих зрачках.

– Так и есть, – сказал наконец. Я потянулась поцеловать тебя, но ты не отпускал. Твой палец на моем подбородке, кожа к коже… – Не знаю, что бы я делал, если бы что-то случилось с тобой.

От печки веяло жаром, но по спине у меня побежал холодок. Словно кто-то прошел по моей могиле.

– Перестань.

– Если ты умрешь, я тоже умру, – не умолкал ты.

Я остановила тебя в твоем юношеском стремлении драматизировать, стряхнула твои руки, высвободила лицо, но затем переплела свои пальцы с твоими, чтобы этот жест не обидел тебя. И поцеловала – вначале нежно, затем со все нарастающей страстью, пока ты не откинулся на спину и я легла на тебя. Волосы мои пеленой скрывали наши лица.

Ты умер бы ради меня.

Тогда наши отношения только начинались, то была искра – она могла погаснуть или разгореться ярким пламенем. Я не знала, не могла знать, что ты разлюбишь меня. Что я разлюблю тебя. Мне были так приятны глубина твоих чувств, исступление во взгляде.

Ты умер бы ради меня, и в тот миг мне казалось, что и я умерла бы ради тебя.

Я просто никогда не думала, что умереть кому-то из нас все-таки придется.

 

Глава 2

Анна

Элле уже два месяца. Глазки закрыты, длинные темные ресницы почти касаются розовых щечек, подрагивают, пока она ест. Растопыренные пальчики на моей груди – как морская звезда. Я сижу на диване как приклеенная и думаю обо всем, что могла бы сделать, пока кормлю Эллу. Почитать. Посмотреть телевизор. Заказать продукты по интернету.

Не сегодня.

Сегодня не день для таких привычных дел.

Я смотрю на доченьку, и вскоре ее ресницы поднимаются – какой серьезный и какой доверчивый у нее взгляд! Зрачки голубых глаз – озерца бескорыстной любви, мое отражение в них – крошечное, но незыблемое.

Движения Эллы замедляются. Мы смотрим друг на друга, и я думаю, что материнство – величайшая тайна, ведь никакие книги, никакие фильмы или советы не могут приготовить тебя к этому всепоглощающему чувству: для крошечного человечка ты – целый мир. И этот человечек для тебя – целый мир. Я храню эту тайну, ни с кем ею не делюсь, да и с кем бы я поделилась? Меньше десяти лет прошло с тех пор, как мы закончили школу, а все мои подруги тратят время на парней, не на детей.

Элла все еще смотрит на меня, но постепенно ее взгляд подергивается пеленой, словно предутренний туман клубится в ее глазах. Веки опускаются, взметаются вновь, но дремота берет свое. Ее посасывание – всегда такое жадное вначале, затем спокойное, мерное – замедляется, между глотками проходит пара секунд. Затем малышка останавливается. Она спит.

Я поднимаю руку и осторожно нажимаю пальцем на грудь, высвобождая сосок изо рта Эллы, затем надеваю лифчик. Губы Эллы еще двигаются какое-то время, но потом сон становится все крепче, и ее рот замирает, сложившись в идеально округлую «О».

Надо уложить ее. Воспользоваться временем, пока она спит. Сколько его будет? Десять минут? Час? Мы еще далеки от того, чтобы в нашей жизни установился какой-то распорядок.

«Распорядок». Ключевое слово для любой молодой мамы, единственная тема для разговора на утренних встречах, где мамы младенцев делятся друг с другом опытом. На эти встречи меня заставляет ходить наша патронажная медсестра, и я не очень-то этому рада: «Она подолгу спит? Знаешь, ты бы попробовала метод контролируемого плача. Джину Форд читала?»

Я киваю, улыбаюсь, говорю: «Да, непременно попробую» – и стараюсь подойти к какой-нибудь другой молодой маме. К кому-то другому, не столь непреклонному. Мне плевать на распорядок. Я не хочу, чтобы Элла разрывалась от плача, пока я сижу за столом и пишу на своей страничке в «Фейсбуке» пост о «кошмаре материнства».

Ужасно плакать оттого, что мама не приходит. Не нужно Элле такое переживать.

Она ворочается во сне, и вечный комок в моем горле словно раздувается. Когда малышка не спит, все видят, что она – моя доченька. Когда друзья говорят, как она похожа на меня или Марка, я этого не замечаю. Я смотрю на Эллу – и вижу Эллу. Но когда она спит… когда она спит, я вижу свою маму. Под пухлыми младенческими щечками проступают знакомые черты нижней части лица в форме сердца, и по линии роста ее волос я понимаю, что в грядущие годы моя дочь будет проводить часы перед зеркалом, пытаясь укротить дерзкую прядку, растущую под другим углом – не так, как все остальные.

Видят ли младенцы сны? Что может сниться им? Они ведь так мало знают о мире. Я завидую спящей Элле, и не только потому, что такой усталости, как сейчас, я не ощущала никогда до того, как родила ребенка. Я завидую ей, ведь когда она спит, ей не снятся кошмары. В своих снах я вижу то, о чем не могу знать. Вижу версии случившегося, описанные в полицейских отчетах и выводах судмедэксперта. Вижу раздутые, обезображенные водой лица своих родителей. Вижу страх в их чертах, когда они падают со скалы. Слышу их крики.

Иногда бессознательное милостиво ко мне. Не всегда в пространстве моих сновидений родители падают, временами они летят. Я вижу, как они делают шаг в бездну, разводят руки и парят над синим морем, а брызги волн ласкают их смеющиеся лица. Тогда я просыпаюсь спокойно, и улыбка играет на моих губах, пока я не открываю глаза и не понимаю, что с тех пор, как я провалилась в сон, ничего не изменилось.

Девятнадцать месяцев назад мой отец взял машину – самую новую и дорогую, – выехал на ней со двора собственного автосалона, за десять минут добрался от Истборна до мыса Бичи-Хед, оставил машину на стоянке, не закрыв дверь, и пошел на край скалы. По пути он собрал камни, чтобы тяжесть утащила его на дно. А затем, когда прилив набрал полную силу, сбросился с обрыва.

Я знаю все эти факты, потому что мне дважды пришлось слушать подробные объяснения судмедэксперта. И в первый, и во второй раз мы сидели с дядей Билли, слушая отчет об обеих неудачных спасательных операциях береговой охраны, и, хотя судмедэксперт был предельно тактичен, от деталей дела становилось только больнее. Я смотрела себе под ноги, пока давали показания специалисты по приливам и статистике выживаемости, пока сообщали данные по уровню смертности. И зажмурилась, когда судмедэксперт зачитал вывод: причина смерти – самоубийство.

Семь месяцев спустя, не справившись с горем, мать последовала за ним, столь точно воспроизведя обстоятельства его смерти, что в местной газете написали о «подражании самоубийству». Смерти моих родителей разделяло семь месяцев, но они были связаны, а потому расследования объединили в одно дело и судебное решение вынесли на одной неделе. За те два дня я многое узнала, но ничего из услышанного не было действительно важным.

Я так и не выяснила, почему они сделали это. Если считать, что они вообще так поступили.

Факты казались неоспоримыми. Вот только родители не были склонны к самоубийству. Они не страдали от депрессии, тревоги и страха. Они были не из тех людей, кто легко отказывается от жизни.

– Проблемы с психикой не всегда очевидны, – говорит Марк, когда я поднимаю эту тему, и в его голосе нет ни намека на раздражение оттого, что разговор ходит по кругу. – Самые сильные, самые жизнерадостные, казалось бы, люди могут страдать от депрессии.

За последний год я научилась держать свои мысли при себе, молчать о сомнениях, кроющихся под покровом моей скорби. Никто, кроме меня, не сомневается. Никому не кажется странным случившееся.

Впрочем, никто и не знал моих родителей настолько хорошо, как я.

Тишину прерывает телефонный звонок. Я жду, пока включится автоответчик, но звонивший не оставляет сообщения, и через мгновение у меня в кармане вибрирует мобильный. Даже не взглянув на экран, я знаю, что это Марк.

– Затаилась у спящей малышки, да?

– Как ты догадался?

– Как она?

– Ест каждые полчаса. Я все пытаюсь приготовить обед, да вот, никак руки не доходят.

– Ничего, я сам приготовлю, когда вернусь. Ты в порядке? – Что-то неуловимо меняется в его голосе, никто другой бы этого не заметил. Но я слышу подтекст в его интонации: «Ты в порядке, учитывая, какой сегодня день?»

– Нормально.

– Я могу пойти домой.

– Все в порядке, правда.

Марку определенно не хотелось бы уходить с семинара, не доведя дело до конца. Он коллекционирует сертификаты, как другие люди собирают подставки под бокалы или заграничные монеты. У него уже столько званий, что все эти аббревиатуры не помещаются на визитке – через каждые пару месяцев он заказывает себе новые карточки, и наименее важные звания теряют свое место в конце списка и забываются. Сейчас он посещает семинар на тему «Роль сочувствия в отношениях психотерапевта и пациента». На самом деле ему этот семинар не нужен, его умение сочувствовать клиенту было очевидным для меня с самых первых минут, когда я перешагнула порог его кабинета.

Марк дал мне выплакаться. Протянул мне упаковку салфеток, сказал не торопиться. Говорить только тогда, когда я буду готова, не раньше. А когда я перестала рыдать, но все еще не могла подобрать подходящие слова, он рассказал мне о стадиях скорби – отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие, – и я поняла, что еще не прошла первую стадию.

Через четыре сеанса Марк, вздохнув, сообщил, что больше не может работать со мной, и, когда я спросила, что я сделала не так, он сказал, что возник конфликт интересов и ему очень жаль, ведь это так непрофессионально, но, быть может, я согласилась бы принять его приглашение на ужин?

Он был старше меня – по возрасту ближе к моей маме, чем ко мне, – и казался человеком необычайно решительным, хотя эта решимость и контрастировала с волнением, иногда видимым за его маской спокойствия, как в тот момент.

– С удовольствием, – не раздумывая откликнулась я.

Потом он говорил мне, что скорее чувствовал себя виноватым в том, что прервал наши сеансы, чем в нарушении профессиональной этики, запрещавшей вступать в отношения с пациентами. «Но я уже не твоя пациентка», – возразила я тогда.

Марк до сих пор переживает по этому поводу. Я напоминаю ему, что люди знакомятся в разнообразнейших ситуациях. Мои родители встретились в одном лондонском ночном клубе, его родители – в отделе замороженных продуктов в супермаркете «Маркс-энд-Спенсер». А мы с ним познакомились на восьмом этаже здания в Патни, в кабинете с обитыми кожей креслами, и мягкими шерстяными покрывалами, и табличкой на двери: «Марк Хеммингс, психотерапевт. Прием только по записи».

– Как скажешь. Поцелуй за меня Эллу.

– Пока.

Я первой сбрасываю звонок. Знаю, сейчас Марк прижимает к губам телефон, как и всегда, когда он погружается в раздумья. Ему пришлось выйти в коридор, чтобы позвонить мне, и ради этого он пожертвовал кофе, или общением с коллегами, или чем там занимаются тридцать психотерапевтов, когда их отпускают на перерыв во время семинара. Сейчас он присоединится к остальным, и я не смогу связаться с ним в ближайшие пару часов, пока он будет учиться демонстрировать сочувствие клиенту, даже если речь идет о совершенно надуманной проблеме. Необоснованной тревоге. Пустяшной утрате.

Он хотел бы поработать над моими проблемами. Но я ему не разрешаю. Я перестала ходить к психотерапевту, когда поняла, что никакие разговоры в мире не вернут мне родителей. В какой-то момент все мы доходим до того этапа, когда боль, которую ты ощущаешь, это просто грусть. А от грусти нет лекарства.

Скорбь – сложное явление. Она подступает и отступает, она столь многогранна, что от любых попыток проанализировать это состояние у меня начинает болеть голова. Я могу не плакать несколько дней, а потом задыхаться от рыданий, сотрясающих тело. В какой-то момент я могу посмеяться с дядей Билли над глупостью, когда-то сказанной папой, а уже в следующий меня будет переполнять гнев от эгоистичности его поступка.

Гнев – худшее во всем этом. Раскаленная добела ярость – и вина, неизбежно приходящая следом.

Почему они так поступили?

Я миллион раз прокручивала в голове события дней, предшествовавших папиной смерти, задавалась вопросом, что я могла сделать иначе, чтобы предотвратить это.

«Твой отец пропал».

Помню, я нахмурилась, читая эту эсэмэску и раздумывая, в чем тут шутка. Вообще-то я жила с родителями, но в те дни уехала на конференцию в Оксфорд и как раз болтала за завтраком с коллегой из Лондона. Прервав разговор, я отошла и позвонила маме:

– В каком смысле «пропал»?

Мама говорила сбивчиво, слова давались ей через силу, будто она с трудом припоминала их значение. Вчера вечером они с папой поссорились. Папа ушел в паб. Пока что ничего необычного. Я давно смирилась с вечными дрязгами в отношениях моих родителей, со всеми этими скандалами, угасавшими столь же быстро, как и разгоравшимися. Вот только на этот раз папа не вернулся домой.

– Я думала, он остался ночевать у Билла, – сказала мама, – но, когда я пришла на работу, оказалось, что Билл его не видел. Я тут уже извелась вся, Анна!

Я сразу же уехала с конференции. Не потому, что волновалась за папу. Нет, я волновалась за маму. Они тщательно скрывали от меня причины своих скандалов, но я часто замечала, что они в ссоре. Папа исчезал – уходил на работу, поиграть в гольф или выпить пива в пабе. Мама пряталась дома, притворяясь, что не плакала.

К тому моменту как я приехала домой, все уже закончилось. На кухне у нас сидели полицейские, сжимая в руках фуражки. Маму так трясло, что им пришлось вызвать скорую, чтобы не допустить состояния шока. Дядя Билли застыл, бледный от горя. Лора, мамина крестница, подавала чай, забыв добавить туда молоко. И никто из нас этого не заметил.

Я прочла папину эсэмэску:

«Я больше так не могу. Мир станет лучше без меня».

– Ваш отец взял машину на работе.

Полицейский был папиного возраста, и тогда я, помню, подумала, есть ли у него дети. И воспринимают ли они его присутствие в своей жизни как что-то само собой разумеющееся…

– На вчерашних записях с камер наблюдения видно, как эта машина едет в сторону мыса Бичи-Хед поздно вечером.

Мама сдавленно вскрикнула. Я наблюдала, как Лора обняла ее, пытаясь успокоить, но сама я не могла пошевельнуться. Я словно окаменела. Мне не хотелось слышать слова полицейского, но я все равно была вынуждена слушать.

– Около десяти часов утра в полицию поступил звонок. – Констебль Пикетт сверился со своими записями. Наверное, ему просто легче было смотреть в блокнот, чем на нас. – Женщина сообщила, что видела, как какой-то мужчина собрал в рюкзак камни, положил на краю обрыва бумажник и телефон и спрыгнул с края скалы.

– Почему же она не попыталась остановить его? – Я не собиралась кричать, так вышло. Дядя Билли опустил мне руку на плечо, но я лишь отмахнулась от него и повернулась к остальным. – Она просто смотрела, как он прыгает?

– Все произошло очень быстро. Звонившая нам женщина была очень расстроена, как вы понимаете. – Констебль Пикетт осознал, что неудачно выразился, но было уже слишком поздно.

– Она, значит, была расстроена? А как, по ее мнению, себя чувствовал папа? – Я оглянулась в поисках поддержки на лицах близких, а затем вновь уставилась на полицейских. – Вы ее допросили?

– Анна… – прошептала Лора.

– Откуда вы знаете, что это не она его толкнула?

– Анна, это ничем не поможет.

Я уже готова была огрызнуться на нее, но тут увидела маму, тихо плакавшую в объятиях Лоры, и желание устроить скандал улетучилось само собой. Мне было больно, но маме – еще больнее. Я прошла по комнате, опустилась перед ней на колени, прижалась щекой к ее руке и почувствовала влагу на лице еще до того, как поняла, что плачу. Мои родители провели вместе двадцать шесть лет. Они жили вместе, работали вместе и, невзирая на периодические взлеты и падения в отношениях, любили друг друга.

Констебль Пикетт кашлянул.

– Описание совпало с данными мистера Джонсона. Мы прибыли на место в течение нескольких минут. Машину обнаружили на парковке Бичи-Хед, а на краю скалы мы нашли вот это. – Он указал на лежащий на столе прозрачный пластиковый пакет для улик.

Я увидела в пакете папин мобильный и коричневый кожаный бумажник. Мне вдруг вспомнилась шуточка дяди Билли о том, что у папы в карманах гнездится моль, и на мгновение мне показалось, что я рассмеюсь. Но вместо этого разрыдалась – и проплакала три дня.

Правая рука, которой я удерживала Эллу, занемела, и я осторожно высвобождаю ее, шевеля пальцами и чувствуя покалывание, пока кровообращение восстанавливается. Мне вдруг становится беспокойно на душе, и я отстраняюсь от спящей Эллы (моим недавно обретенным навыкам бесшумного перемещения позавидовал бы иной морской пехотинец) и баррикадирую малышку на диване подушками. Встав, я потягиваюсь, разгоняя окоченение от долгого сидения.

Мой отец никогда не страдал от депрессии или тревожных расстройств.

«Но разве он сказал бы тебе, даже если бы чувствовал что-то подобное?» – увещевала меня Лора.

Мы сидели на кухне – Лора, мама и я. Полиция, соседи, все разошлись, оставив нас, онемевших от горя, на кухне с бутылкой вина, горчившего на языке. Лора была права, хотя я и не хотела этого признавать. Папа был из тех мужчин, которые верят, что разговоры о «чувствах» могут превратить их в «баб».

Какими бы ни были причины его поступка, папино самоубийство стало для нас полной неожиданностью и повергло в пучину скорби.

Марк – как и его преемник, к которому я обратилась потом, – советовал мне проработать гнев, вызванный смертью отца. Я же цеплялась за слова судмедэксперта: «не находясь в здравом уме».

«Не в здравом уме».

Эти четыре слова помогли мне разделять человека и его поступок; помогли понять, что папа покончил с собой вовсе не для того, чтобы причинить боль тем, кого он оставил. Напротив, судя по его прощальному сообщению, он искренне верил, что мы будем счастливее в его отсутствие. Но это было совсем не так.

С тем, что случилось потом, мне было смириться куда сложнее, чем с папиным самоубийством. Гораздо тяжелее мне было понять, почему – после испытанной ею самой боли утраты близкого человека, покончившего с собой, после всех тех месяцев, когда она видела, как я плачу по любимому папочке, – моя мать сознательно заставила меня еще раз пережить весь этот ужас.

Кровь шумит у меня в ушах, жужжит, словно бьющаяся о стекло оса. Я иду на кухню, залпом выпиваю стакан воды, опираюсь ладонями на гранитную столешницу, склоняюсь над мойкой. Я точно слышу маму, слышу, как она что-то напевает во время мытья посуды, слышу, как она пилит папу: «Хоть бы раз в жизни за собой убрал». Вижу, как взметается над столом облачко муки, когда я вымешиваю тесто в маминой тяжелой глиняной миске, вижу мамины ладони на моих руках – мы вместе лепим пирожки. И потом, когда я вернулась домой жить, – как мы по очереди стоим у плиты на кухне, готовя вместе ужин. Папа сидел в кабинете или смотрел телевизор в гостиной. А мы, женщины, проводили время на кухне – потому что мы сами так решили, а не из-за каких-то там традиций. И болтали, пока готовили.

Именно на кухне я чувствовала наибольшую близость к маме. И именно тут мне сейчас больше всего ее не хватает.

Это случилось ровно год назад.

«Скорбящая вдова принимает решение покончить с собой», – писали в «Лондон гэзет». «Священник призывает СМИ ограничить распространение информации об обстоятельствах самоубийства», – с таким несколько ироничным заголовком вышла статья в «Гардиан».

– Ты знала, – шепчу я, понимая, что человек в здравом уме не станет разговаривать сам с собой, но я просто больше не могу сдерживаться. – Ты знала, какую боль причинишь мне, и все равно так поступила.

Нужно было послушаться Марка и запланировать что-то на сегодня. Как-то развеяться. Я могла бы сходить к Лоре. Или выбраться на обед в ресторан. Пройтись по магазинам. Заняться чем угодно, только бы не бродить по дому, не пережевывать те же мысли, не зацикливаться на годовщине маминой смерти. Нет никаких причин тому, что сегодня мне должно быть хуже, чем в какой-либо другой день. Сегодня мама не более мертва, чем вчера, не более мертва, чем будет завтра.

И все же…

Я глубоко вздыхаю и пытаюсь как-то отвлечься. Ставлю стакан в мойку и неодобрительно цокаю языком, будто от выражения моего отношения вслух что-то изменится. Нужно сходить с Эллой в парк. Мы прогуляемся, убьем время, по дороге обратно я куплю что-нибудь на ужин, а там и Марк вернется, и сегодняшний день почти закончится. Такая внезапность решения – знакомая мне уловка, но она работает. Боль в сердце ослабевает, наворачивающиеся на глаза слезы отступают.

«Играй роль, пока роль не станет тобой», – часто говорит Лора. «Одевайтесь для той работы, которую вы хотите иметь, а не для той, которую имеете», – еще одно ее любимое высказывание.

Она применяет этот принцип в своей профессии (нужно тщательно прислушиваться, чтобы понять, что ее аристократический говор – результат упорного обучения, а вовсе не естественная речь), но он распространяется и на другие сферы жизни. Притворись, что у тебя все в порядке, и будешь чувствовать себя в порядке. И вскоре все действительно будет в порядке.

Над последним я все еще работаю.

Я слышу тихое гуление – значит, Элла проснулась. Почти дойдя до конца коридора, замечаю, что что-то торчит в почтовой щели в двери. Письмо либо принесли в частном порядке, либо оно застряло там, когда почтальон разносил почту, – как бы то ни было, сегодня утром, когда я подбирала письма с коврика под щелью, я его не заметила.

Это открытка. Еще две я получила утром – от школьных друзей, которые стараются держаться подальше от таких переживаний, как горе утраты. Тем не менее я была тронута количеством людей, которые помнят подобные даты. На годовщину папиной смерти кто-то оставил у меня на пороге блюдо с запеканкой и короткую записку:

«Съешь холодным или разогретым. Я думаю о тебе».

Я до сих пор не знаю, кто его принес. Многие письма с соболезнованиями, приходившие после смерти родителей, содержали истории о знакомстве при покупке машины. Истории о том, как мои мама и папа вручали ключи от нового автомобиля самоуверенным подросткам или заботливым родителям. Как меняли двухместные спортивные машины на семейные автомобили. Как советовали, какую машину выбрать в подарок в честь получения новой должности, юбилея, выхода на пенсию. Мои родители сыграли свою роль во множестве чьих-то жизненных историй.

Адрес напечатан на полоске липкой бумаги, размазанный почтовый штемпель в правом верхнем углу напоминает чернильную кляксу. Открытка большая и дорогая, мне приходится доставать ее из конверта.

Я смотрю на изображение.

Яркие цвета танцуют на обложке – на фоне куста кричаще-алых роз с переплетенными стеблями и сочными зелеными листьями соприкасаются два бокала с шампанским.

«Счастливой годовщины!»

Я содрогаюсь, будто меня ударили в живот. Это что, шутка такая? Ошибка? Какой-то благожелательно настроенный, но глупый знакомый, неудачно выбравший открытку? Я заглядываю внутрь.

Сообщение напечатано. Буквы вырезаны из какой-то дешевой газетенки и наклеены на внутреннюю сторону открытки.

Это не ошибка.

Руки у меня трясутся, перед глазами все плывет, жужжание бьющейся о стекло осы кажется громче. Я читаю текст еще раз:

«Самоубийство? Едва ли».

 

Глава 3

Я не хотела уходить вот так. Всегда думала, что умру иначе.

Представляя себе свою смерть, я видела комнату с задернутыми шторами. Нашу спальню. Под спиной у меня груда подушек, кто-то подносит к моим губам стакан воды, ведь руки у меня слишком ослабели, чтобы самой удержать его. Морфий помогает справляться с болью. Гости заходят ко мне по одному, чтобы попрощаться. Глаза у тебя покраснели, но ты держишься стоически, ты выслушиваешь их добрые слова, а я постепенно проваливаюсь в сон.

И однажды утром просто не просыпаюсь.

Бывало, я шутила, что в следующей жизни хочу родиться псом.

А выяснилось, что никому не дано выбирать.

Берешь то, что дают, подходит тебе это или нет. И оказываешься такой же женщиной, только старше и уродливее. Либо так, либо вообще никак.

Так странно без тебя…

Двадцать шесть лет, мы прожили вместе двадцать шесть лет. И почти все эти годы – в браке. И в горе, и в радости. Ты был тогда во фраке, а я – в подвенечном платье с высокой талией, скрывавшей уже округлившийся на пятом месяце живот. Мы начали новую жизнь вместе.

Теперь же я одна. Мне одиноко. И страшно. Нелегко остаться в тени жизни, которую когда-то проживал напропалую.

Все вышло совсем не так, как я ожидала.

А теперь еще и это.

«Самоубийство? Едва ли».

Подписи нет. Анна не узнает, кто это прислал.

А я знаю. Я провела весь последний год, ожидая, когда же это случится, обманываясь тем, что молчание означает безопасность.

А это не так.

Я вижу надежду на лице Анны, эта открытка сулит ей ответы на вопросы, не дающие ей спать по ночам. Я знаю нашу дочь. Она ни за что бы не поверила, что мы с тобой по собственной воле спрыгнули с того обрыва.

Она права.

И я с болезненной ясностью вижу, что случится дальше. Анна пойдет в полицию. Потребует возобновления расследования. Она будет бороться за правду, не зная, что правда лишь таит иную ложь. И опасность.

«Самоубийство? Едва ли».

О чем не знаешь, то тебя не тревожит. Мне нужно удержать Анну от похода в полицию. Мне нужно не позволить ей выяснить правду о случившемся, иначе она пострадает.

Я думала, что в тот день, когда поехала на Бичи-Хед, я распрощалась с былой жизнью, но, видимо, ошибалась.

Придется сделать это.

Придется вернуться.

 

Глава 4

Анна

Я звоню Марку. Оставляю сообщение об открытке, понимаю, что я несу какую-то чушь, останавливаюсь и пытаюсь еще раз все объяснить. «Перезвони мне, как только сможешь», – говорю я в конце сообщения.

«Самоубийство? Едва ли».

Смысл предельно ясен.

Мою мать убили.

По затылку у меня по-прежнему бегают мурашки, и я медленно оглядываюсь, осматривая лестницу, открытые двери с двух сторон коридора, окна от пола до потолка. Никого. Конечно, тут никого нет. Но открытка так расшатала меня, будто кто-то вломился ко мне в дом и всучил мне ее прямо в руки, и уже кажется, будто мы с Эллой тут не одни.

Я прячу открытку обратно в конверт. Нужно убираться отсюда.

– Рита! – зову я.

На кухне слышится какой-то шорох, когтистые лапки цокают по паркету. Риту мы взяли из собачьего приюта, в ней есть примесь крови кипрского пуделя, но заметны черты и множества других пород. Рыжая шерстка падает ей на глаза, с мордочки свисают длинные усики, а летом, после стрижки, на спине у нее проступают белоснежные полоски. Она с энтузиазмом лижет мне руку.

– Пойдем гулять.

Рита не из тех, кого приходится долго упрашивать. Она несется ко входной двери и нетерпеливо оглядывается на меня. Коляска стоит в коридоре под лестницей, и я прячу анонимную открытку в корзинку под дном, не забыв набросить сверху плед, словно это как-то изменит тот факт, что сообщение все еще там. Затем я беру на руки Эллу – малышка уже начинает капризничать.

«Самоубийство? Едва ли».

Я так и знала. Я всегда это знала. Моя мама была очень сильной женщиной – хотела бы я унаследовать хоть десятую долю ее силы, да и ее решимости я всегда завидовала. Мама никогда не сдавалась. И не отказалась бы от собственной жизни.

Элла тянется к моей груди, но времени на это у нас нет. Я больше ни минуты не хочу оставаться в доме.

– Давай пойдем прогуляемся, свежим воздухом подышим, ладушки?

Я подбираю на кухне пакет для прогулки, проверяю, ничего ли я не забыла – салфетки, подгузники, пеленки, – и запихиваю в сумку вместе с ключами. Обычно к этому моменту Элла пачкает подгузник или срыгивает молоко и приходится ее переодевать. Я внимательно принюхиваюсь, но с малышкой все в порядке.

– Ну что, пойдем!

От входной двери вниз на гравиевую дорожку, протянувшуюся от дома к мостовой, с крыльца ведут три каменные ступени – и каждая чуть пообтерлась посередине, где все эти годы по ним спускались и поднимались. В детстве я часто спрыгивала на дорожку с верхней ступени. Время шло, я подрастала и в какой-то момент уже допрыгивала с крыльца до асфальтированной парковки перед домом: помню, мама повторяла мне: «Эй, осторожнее!» – а я ловко приземлялась на асфальт и вскидывала руки, словно ожидая аплодисментов.

Прижимая Эллу к груди, я спускаю со ступеней коляску, а затем укладываю малышку, кутая ее в одеяло. В последние дни на улице очень похолодало, иней серебрится на тротуаре, ледяная корка на гравии похрустывает у меня под ногами.

– Анна!

Сосед, Роберт Дрейк, стоит по ту сторону черной ограды, отделяющей наш двор от его участка. Дома у нас одинаковые, трехэтажные, в георгианском стиле, с садом на вытянутом заднем дворике и узкой кромкой свободного пространства, обрамляющей дом по бокам и впереди. Мои родители переехали в Истборн в 1992 году, когда мое неожиданное появление заставило их отказаться от привычного лондонского досуга и подтолкнуло к жизни в браке. Дом этот купил еще мой ныне уже покойный дедушка, в двух кварталах от места, где прошло папино детство, причем заплатил он наличными («Только так можно заставить людей прислушаться к тебе, Энни!»), и, полагаю, недвижимость обошлась ему куда дешевле, чем Роберту, который приобрел свой дом пятнадцатью годами позже.

– Я как раз о вас вспоминал, – говорит Роберт. – Сегодня тот самый день, да? – Он сочувственно улыбается, склонив голову к плечу.

Этим жестом он напоминает мне Риту, вот только у Риты взгляд доверчивый и добрый, а у Роберта…

– Я имею в виду твою маму, – добавляет он, словно я могла его не понять. В его голосе слышится недовольство, как если бы мне следовало поблагодарить его за сострадание.

Роберт – хирург, и, хотя он всегда относился к нам исключительно доброжелательно, меня часто настораживал его взгляд – пристальный, оценивающий, будто я его пациентка на операционном столе. Он живет один, иногда его проведывают племянницы и племянники, но Роберт говорит о них с равнодушием человека, который никогда не имел, да и не собирался заводить детей.

Я завязываю поводок Риты на ручке коляски.

– Да. Сегодня. Спасибо, что вспомнили.

– В годовщину всегда нелегко.

Я больше не могу выслушивать все эти избитые фразы.

– Я, собственно, собиралась прогуляться с Эллой.

Похоже, Роберт и сам не прочь сменить тему. Он заглядывает за забор.

– Как она выросла, да?

Элла так укутана в одеяло, что едва ли он мог это заметить, но я соглашаюсь и зачем-то рассказываю ему о том, с какой скоростью она набирает вес в последнее время, – хотя, наверное, эти подробности все же излишни для него.

– Отлично! Молодчинка. Ну что ж, не буду вас задерживать.

Парковка тянется на всю ширину дома, но машины на ней можно выставить только в один ряд. Железные ворота – ни разу на моей памяти они не закрывались – распахнуты. Я прощаюсь, миную ограждение и выхожу на тротуар, толкая перед собой коляску. Через дорогу раскинулся парк, заросший, с переплетенными ветвями деревьев и табличками на лужайках, запрещающими топтать траву. Мои родители по очереди перед сном выгуливали здесь Риту, и она тянет меня в сторону парка, но я дергаю за поводок и толкаю коляску по улице к центру города. В конце квартала я сворачиваю направо и, оглядываясь на Дубовую усадьбу, замечаю, что Роберт все еще стоит на крыльце. Он отворачивается и скрывается в доме.

Мы следуем по Честнат-авеню, где припорошенные инеем заборчики окаймляют дома с двумя подъездами, лавровые деревья у входов перевиты рождественскими гирляндами, мигают белые огоньки. Пару этих огромных домов на улице перестроили, чтобы в них можно было арендовать отдельные квартиры, но в большинстве своем они так и остались особняками – широкие входные двери не изуродованы рядами звонков и почтовых ящиков. В эркерных окнах виднеются рождественские елки, и за стеклом я мельком замечаю происходящее в комнатах: в первом доме мальчишка-подросток развалился на диване, во втором носятся туда-сюда маленькие дети, с восторгом предвкушая праздник, в шестом пожилая пара сидит рядом, читая газеты.

Дверь восьмого дома открыта, в коридоре, выкрашенном в серый, стоит женщина лет сорока, опустив ладонь на ручку двери. Я киваю ей в знак приветствия. Хотя она и машет рукой, ее улыбка адресована беззлобно препирающейся троице у машины перед домом – ее родные пытаются выгрузить из автомобиля елку.

– Осторожно, уронишь!

– Левее, левее забирай! Дверцу не задень!

Девчушка-подросток заливается смехом, ее нескладеха-брат ухмыляется.

– Придется через забор тащить…

И папа, руководящий всем действом. Подхватывающий елку. Гордящийся своими детьми.

На секунду мне становится так больно, что я едва могу дышать. Я жмурюсь. Мне так не хватает родителей, я ощущаю эту утрату в разное время и при разных обстоятельствах, которые я даже предвидеть не могла. Если бы все было как два года назад, это мы с папой вытаскивали бы рождественскую елку из машины, а мама стояла бы в дверном проеме и подтрунивала над нами. И в доме у нас было бы полно шоколадных конфет, и выпивки, и достаточно еды, чтобы насытить пять тысяч человек. Лора пришла бы с ворохом подарков (даже если в этот период она только приступила к новой работе) или со словами «с меня причитается» и извинениями (если она только что уволилась). Папа с дядей Билли пререкались бы о какой-то ерунде, а потом подбрасывали бы монетку, чтобы уладить спор. А мама, расчувствовавшись, включила бы рождественские песни на плеере.

Марк иногда говорит, что я идеализирую прошлое и нужно отказаться от розовых очков, но едва ли я единственный человек, который предпочитает помнить только хорошее. И, даже если отбросить розовые очки, после смерти родителей моя жизнь изменилась навсегда.

«Самоубийство? Едва ли».

Нет, не самоубийство. Убийство!

Кто-то украл мою жизнь. Кто-то убил маму. А если маму убили, значит, и папа не покончил с собой. Моих родителей убили.

Я судорожно хватаюсь за ручку коляски, словно волна вины вот-вот собьет меня с ног, вины за все те месяцы, когда я злилась на родителей, думая, что они предпочли самый простой выход, поставили себя выше проблем тех людей, которых они бросали. Может, я зря злилась на них? Может, они бросили меня не по своей воле…

Магазин автомобилей находится на углу Виктория-роуд и Мейн-стрит – залитый светом маяк, отмечающий точку, где заканчивается ряд лавок и парикмахерских и начинаются жилые многоэтажки и частные дома на окраине. Раскачивавшаяся на ветру вывеска, которую я помню по временам детства, давно исчезла, и бог его знает, что подумал бы дедушка об айпадах под мышками у продавцов или огромном плоском экране с рекламой скидок этой недели.

Я пересекаю демонстрационный зал, маневрируя с коляской между глянцево поблескивающим «мерседесом» и потрепанным «вольво». Застекленные двери бесшумно разъезжаются, когда мы подбираемся ближе, из магазина веет заманчивым теплом. Из роскошных динамиков льется рождественская музыка. За столиком, где раньше сидела мама, работает за компьютером хорошенькая девушка с карамельной кожей, мелированными в тон волосами и акриловыми ногтями. Она улыбается мне, и я вижу блеск наклеенного на зуб страза. Едва ли ее стиль мог бы еще сильнее отличаться от маминого. Может быть, именно поэтому дядя Билли и нанял эту девушку, ему нелегко день за днем приходить на работу, где все оставалось по-прежнему, хотя все уже стало иначе. Как у меня дома. Как и в моей жизни.

– Энни!

Дядя Билли всегда называет меня Энни, а не Анна. Он папин брат и, можно сказать, стереотипный «убежденный холостяк». У него есть парочка подруг, но дяде хватает пятничного свидания в ресторане или поездок в лондонский театр. Зато в первую среду месяца он неизменно встречается со своими друзьями поиграть в покер. Иногда я предлагаю дяде Билли привести к нам свою очередную Беверли, или Диану, или Ширли в гости на ужин. Но он всегда отвечает одинаково: «Я так не думаю, Энни, солнышко».

Его свидания никогда не приводят к серьезным отношениям. Ужин так и остается ужином, предложение пропустить по стаканчику не повторяется, и, хотя дядя всегда снимает самый роскошный номер в отеле, когда проводит вечер в Лондоне, осыпая свою новую избранницу подарками, могут пройти месяцы, прежде чем они увидятся вновь.

«Почему ты всегда стараешься держать их всех на расстоянии?» – как-то не удержалась я, выпив лишку нашего фирменного семейного джин-тоника.

Билли подмигнул мне, но ответил серьезно: «Потому что так никто не пострадает».

Я обнимаю дядю и вдыхаю знакомый запах табака, лосьона после бритья и чего-то неразличимого, родного, отчего мне хочется уткнуться носом в его джемпер. Он пахнет как дедушка. И как папа. Как все мужчины из семейства Джонсонов. Теперь остался только Билли.

Я отстраняюсь. И решаю сразу выложить ему все без обиняков.

– Мама и папа не покончили с собой.

На лице дяди Билли отражается безграничное терпение. Мы уже не раз говорили на эту тему.

– Ох, Энни…

Только теперь кое-что изменилось.

– Их убили, – добавляю.

Он молча смотрит на меня, тревожно вглядывается в мое лицо и провожает меня в свой кабинет, подальше от клиентов. Я устраиваюсь в дорогом кожаном кресле, стоящем здесь сколько я себя помню.

«Скупой платит дважды», – вспоминается папина фраза.

Рита плюхается рядом, а я смотрю на свои ноги, вспоминая, как когда-то они едва доходили до края сиденья, а потом постепенно вытянулись до самого пола.

Когда-то и я пробовала поработать здесь.

Мне было пятнадцать, и родители мечтали, чтобы когда-нибудь я присоединилась к семейному делу. Правда, довольно быстро оказалось, что я едва ли смогла бы продать воду в Сахаре. Вот у папы определенно был к этому талант. Как говорится, такой и лед эскимосам продаст. Бывало, я наблюдала за тем, как он присматривается к клиентам – «дорогие мои потенциальные покупатели», так он их называл. Папа обращал внимание на то, в какой машине клиент приехал, какую одежду носит, и в зависимости от этого подбирал к каждому свой подход, словно у него в голове был какой-то список возможных стратегий продажи. При этом он всегда оставался собой – тот же самый Том Джонсон, – но интонации его немного менялись, и он заводил разговор о том, что клиенту было близко, например, утверждал, что всегда болел за «Уотфорд», обожал музыку The Cure и из всех пород больше всего любил лабрадоров… Со стороны можно было подметить момент, когда связь с клиентом оказывалась налажена, тот момент, когда покупатель решал, что он с продавцом на одной волне. Что этому Тому Джонсону можно доверять.

Я так не умела. Во время стажировки я пыталась подражать папе, пыталась работать с мамой, улыбаться клиентам, как она, спрашивать их о детях, но все это казалось неискренним, и я сама это чувствовала.

«По-моему, наша Энни не создана для продаж», – тактично заметил Билли, когда моя стажировка подошла к концу. И все согласились с ним.

Забавно, но в итоге именно продажами мне и пришлось заниматься. В конце концов, благотворительность к этому и сводится: нужно уметь продать желание – желание платить ежемесячные взносы, спонсировать детей, вписывать благотворительность в завещание. Продать чувство вины тем, у кого есть возможность помочь. Я пошла работать в организацию «Спасем детей» сразу после выпуска из университета и никогда не казалась себе неискренней в этой роли. Оказывается, для того чтобы продавать автомобили, мне просто не хватало энтузиазма.

На Билли синий костюм в тонкую полоску, а красные носки и подтяжки придают ему вид как у нувориша с Уолл-стрит, но я знаю, что так и задумывалось. Дядя не привык полагаться на обстоятельства. На любом другом такой кричащий наряд смотрелся бы безвкусно, но Билли он к лицу – даже невзирая на то, что подтяжки слегка топорщатся у него на животе. Он носит эту одежду не без толики иронии, она придает ему скорее трогательный, чем вычурный вид. Он всего на два года младше папы, но волосы ничуть не поредели, а если на висках и пробивается седина, то дядя успешно ее скрывает. Билли гордится своей внешностью не меньше, чем умением продавать автомобили.

– В чем дело, Энни? – мягко говорит он, в точности как в детстве, когда я разбивала коленку или ссорилась с подружками во дворе. – Тяжелый день? Я сегодня тоже сам не свой. Честно говоря, поскорее бы он закончился. Годовщины, да? Всегда навевают воспоминания…

За всей его напускной бесцеремонностью кроется ранимость, и я обещаю себе, что буду проводить с ним больше времени. Раньше я постоянно околачивалась в магазине, но после смерти мамы и папы всегда нахожу какие-нибудь отговорки, чтобы не приходить сюда, даже перед самой собой: я слишком занята, Элла еще слишком маленькая, погода какая-то не такая… На самом деле – мне больно находиться здесь. Но это несправедливо.

– Приходи к нам ужинать завтра вечером.

Билли колеблется.

– Ну пожалуйста!

– Конечно. С удовольствием.

Из кабинета Билли в демонстрационный зал ведет огромное окно с односторонним стеклом, и я вижу, как снаружи продавец пожимает руку покупателю, а затем косится в нашу сторону, надеясь, что начальник видел его успех. Билли одобрительно кивает, мысленно делая себе пометку не забыть выплатить этому сотруднику премию. Я всматриваюсь в его лицо, пытаясь разгадать его мысли.

Продажи тогда застопорились. Папа был движущей силой всего предприятия, и его смерть потрясла дядю Билли. А потом и мама ушла, и настало время, когда мне казалось, что Билли не выдержит.

Я только узнала о том, что беременна, и пришла в магазин повидаться с дядей Билли, когда обнаружила, что тут полный беспорядок. В кабинете никого не было, на столиках перед кабинетом, где клиенты обычно ждали подписания сделки, валялись пустые пластиковые стаканы из-под кофе, в демонстрационном зале среди машин бродили какие-то клиенты, но никто к ним не подходил. В приемной Кевин, новый продавец, совсем еще мальчишка с копной рыжих волос, опирался на стол, флиртуя с секретаршей, девчонкой, которую наняли всего на неделю после Рождества.

– А где Билли?

– Он не пришел на работу. – Кевин пожал плечами.

– И вы не подумали ему позвонить?

Подъезжая к дому Билли, я старалась не обращать внимания на нарастающую в груди панику. Он решил устроить себе выходной, вот и все. Он вовсе не пропал без вести. Он не поступил бы так со мной.

Я нажала на кнопку звонка, затем замолотила в дверь кулаками. Моя рука уже тянулась к сумке с телефоном, а в голове складывались слова, знакомые по делу моих родителей, – «опасения по поводу здоровья и благополучия», – когда Билли открыл дверь.

Белки его глаз испещряла тонкая сеточка красных капилляров, рубашка нараспашку, пиджак измят настолько, что сразу стало ясно: Билли в нем спал. От него разило алкоголем, но я надеялась, что это просто следы похмелья.

– Кто занимается магазином, дядя Билли?

Он уставился мне за плечо, глядя, как пожилая пара медленно вышагивает по тротуару, толкая перед собой коляску для продуктов.

– Я не могу. Не могу там находиться.

Я почувствовала, как во мне вспыхнуло возмущение. Неужели он думает, что мне никогда не хотелось сдаться? Неужели он думает, что только ему нелегко?

В доме царил настоящий хаос. Стеклянную столешницу кофейного столика в гостиной покрывал слой липкой грязи, на кухне громоздилась немытая посуда, в холодильнике хоть шаром покати – одна полупустая бутылка белого вина. В отсутствии нормальной еды не было, в общем-то, ничего необычного: дядя Билли считал ужины в ресторанах неотъемлемым преимуществом холостяцкой жизни. Но в доме не оказалось ни молока, ни хлеба – ничего.

Я едва скрыла потрясение. Сложила посуду в мойку, протерла столы и собрала разбросанную на полу в коридоре почту.

– Хорошая девочка Энни… – Дядя устало улыбнулся.

– С грязным бельем сам будешь разбираться – я не собираюсь стирать твои подштанники.

К этому времени мой гнев уже прошел. Билли не виноват в том, что случилось. Никто не виноват.

– Не сердись. – Он пристыженно поднял на меня взгляд.

– Я все понимаю. – Я обняла его. – Но тебе нужно вернуться на работу, Билли. Ребята в магазине совсем еще дети.

– А смысл? Вчера зашло всего шесть человек, да и те – просто поглазеть.

– «Даже те, кто просто заходит поглазеть, на самом деле хотят купить машину, просто еще не знают об этом», – произнесла я любимую папину фразу, и к горлу у меня подступил ком.

– Он так гордился тобой! – Билли сжал мою руку.

– Тобой он тоже гордился. Гордился тем, чего вам вдвоем удалось достичь. – Я помолчала. – Не подведи его.

Билли вернулся в магазин во второй половине дня, устроил Кевину головомойку и пообещал бутылку шампанского продавцу, который первым заключит сделку. Конечно, для того чтобы заставить магазин «Машины Джонсонов» приносить прибыль, шампанского мало, но Билли хотя бы вернулся в строй.

Это папа установил тут зеркало Гезелла, через пару недель после того, как дедушка вышел на пенсию и сыновья, поставив рядом два стола, перебрались в кабинет.

«Так они все время будут начеку».

«Да, а еще так они не заметят, что вы тут дрыхнете в рабочее время». – Мама всегда знала, что у Джонсонов на уме. Всегда.

Билли внимательно смотрит на меня.

– Я думал, этот твой тип сегодня возьмет выходной.

– Его зовут Марк. Не называй его «этот твой тип», пожалуйста. Мне бы хотелось, чтобы ты дал ему шанс.

– Так и будет, как только он поступит с тобой как с порядочной женщиной.

– Мы же не в пятидесятые годы живем, Билли.

– Как он мог бросить тебя одну в такой день!

– Он хотел остаться дома. Я сказала, что со мной все в порядке.

– Оно и видно.

– Так и было. Пока я не получила вот это.

Я достаю открытку из коляски Эллы и протягиваю Билли.

Смотрю, как он достает поздравление, как читает текст, приклеенный внутри… Через некоторое время он прячет открытку обратно в конверт. Желваки играют у него на щеках.

– Больные ублюдки.

Я не успеваю его остановить, и он рвет открытку на две половинки, потом еще на две.

– Что ты творишь?! – Я вскакиваю с кресла и подхватываю обрывки открытки. – Нам нужно отнести это в полицию.

– Полицию?

– «Едва ли». Это важно! Отправивший эту открытку намекает, что маму столкнули с обрыва. Может, папу тоже.

– Энни, солнышко, мы с тобой сотню раз об этом говорили. Ты ведь не всерьез говоришь, что твоих родителей убили?

– Я так думаю. – У меня дрожат губы, и мне приходится перевести дух, чтобы взять себя в руки. – Именно так я и думаю. Я всегда считала, что что-то тут не сходится. Всегда думала, что ни папа, ни мама не могли покончить с собой, особенно мама, она ведь знала, как на нас сказалась папина смерть. А теперь…

– Кто-то подливает масла в огонь, Энни! Какой-то больной ублюдок, которому кажется забавным читать некрологи, а потом издеваться над скорбящими семьями. Как те подонки, просматривающие объявления о похоронах, чтобы выбрать удачное время для ограбления. Наверное, этот урод разослал с десяток таких открыток.

Я знаю, что дядя злится на того, кто прислал мне это сообщение, но мне кажется, что его гнев направлен на меня. Я встаю.

– Это еще одна причина обратиться в полицию, – добавляю я. – Там сумеют выяснить, кто это прислал. – Я словно оправдываюсь, но на самом деле готова разрыдаться.

– В этой семье никогда не обращались в полицию. Мы сами решали свои проблемы.

– Проблемы? – Я не понимаю, почему Билли ведет себя настолько глупо. Разве он не понимает, что это все меняет? – Это не проблема, Билли. Не какой-то спор, который можно уладить, набив кому-то морду во дворе паба. Речь может идти об убийстве. И мне есть дело до того, что случилось с моей мамой, даже если тебе плевать.

Я не успеваю прикусить язык. Билли отворачивается, но я замечаю боль на его лице. Некоторое время я беспомощно стою посреди комнаты, глядя на его затылок и пытаясь сказать «прости», но из меня не вырывается ни слова.

Я выталкиваю коляску Эллы из кабинета, оставляя дверь распахнутой. Если Билли мне не поможет, я сама пойду в полицию.

Кто-то убил моих родителей, и я намерена выяснить, кто это сделал.

 

Глава 5

Мюррей

Мюррей Маккензи забросил пакетик чая в пластиковый стаканчик.

– Молока? – Открыв холодильник, он украдкой принюхался к молоку и остановил свой выбор на последней из трех упаковок, чтобы ненароком не отравить «гражданина в беде».

Анна Джонсон явно была в беде. Глаза у нее оставались сухими, но Мюррей ощущал, как его гнетет неприятное подозрение, что девушка вот-вот разрыдается. А он не любил слез. Никогда не знал, следует ли ему делать вид, будто он их не замечает, или же, наоборот, обратить на это внимание. А главное – можно ли в наши дни политкорректности предлагать женщине носовой платок.

Но, услышав тихий всхлип (предвестник грядущих рыданий, как он полагал), Маккензи решил, что, если у миссис Джонсон не окажется носового платка, он придет к ней на помощь, и к черту политкорректность. Сам он носовыми платками не пользовался, но всегда носил с собой один про запас, в точности как его отец, как раз для таких случаев. Мюррей похлопал себя по карману, проверяя, на месте ли платок, но, когда повернулся, чуть не расплескав чай из стаканчика, с облегчением понял, что всхлип доносился из коляски, – это младенец собирался расплакаться, а вовсе не миссис Джонсон.

Правда, его облегчению не суждено было длиться долго – Анна Джонсон привычным жестом достала ребенка из коляски, положила себе на колени, приподняла свитер и принялась кормить его грудью. Маккензи почувствовал, как краснеет, отчего вспыхнул еще сильнее. В целом он не возражал против кормления грудью на публике, просто не знал, куда смотреть, пока это происходит. Однажды он улыбнулся молодой маме в кафе над супермаркетом «Маркс-энд-Спенсер» – чтобы поддержать ее, как он полагал, – но женщина возмущенно уставилась на него и поспешно прикрыла грудь, будто он был каким-то извращенцем.

Итак, Маккензи сфокусировал взгляд в точке над левой бровью миссис Джонсон и осторожно опустил на стол чай, будто подавал его в чашке из китайского фарфора.

– Печенье, к сожалению, закончилось.

– Чая будет вполне достаточно, благодарю вас.

Со временем Мюррею становилось все сложнее и сложнее определять возраст других людей, любой младше сорока казался ему совсем молодым, но Анне Джонсон явно еще и тридцати не было.

Она была привлекательной молодой женщиной, светло-каштановые волосы слегка кудрявились и подрагивали на ее плечах, когда она крутила головой. Лицо бледное, со следами недавнего материнства – в точности как у сестры Мюррея, когда его племянники были еще совсем маленькими.

Они сидели в полицейском участке в Лоуэр-Мидс, в маленькой кухоньке, оборудованной чуть дальше стойки дежурного. Тут Маккензи и его коллеги могли отдыхать во время обеденного перерыва, поглядывая, не вошел ли кто в приемную. Вообще-то гражданским лицам запрещалось находиться по эту сторону стойки, но в участке никого не было, могло пройти еще несколько часов, прежде чем кто-то явится сообщить о пропавшей собаке или чтобы расписаться о явке в полицию в назначенный день. Мюррей и так достаточно времени проводил наедине с собственными мыслями дома, так что на работе ему не хотелось мириться с тишиной.

Едва ли в захолустный полицейский участок так далеко от центральной штаб-квартиры явится кто-то в чине выше сержанта, поэтому Маккензи решил пренебречь правилами и провел миссис Джонсон в «святая святых». Не нужно быть детективом, чтобы понимать: трехфутовая пластмассовая стойка отнюдь не располагает к тому, чтобы свидетель расслабился. Правда, миссис Джонсон и так едва ли расслабится, учитывая причину ее визита.

– Я думаю, что мою мать убили, – заявила она, когда пришла.

Девушка смотрела на Мюррея с вызовом, будто он собирался опровергнуть ее показания. Маккензи ощутил прилив адреналина. Убийство. Кто сегодня дежурит из детективов-инспекторов? Ох… Робинсон. Да уж, непросто будет отчитываться этому самонадеянному молокососу, который и пяти минут над настоящим делом не работал. Но затем Анна Джонсон объяснила ему, что ее мать погибла год назад и судмедэксперт, собственно, уже объявил причиной смерти самоубийство. Именно в этот момент Мюррей и открыл дверцу сбоку от стойки и впустил миссис Джонсон на кухню. Он подозревал, что разговор затянется. За девушкой в кухню вошла ее собака, ничуть не смущаясь непривычной обстановки.

И вот теперь Анна Джонсон неловким движением протянула руку и достала из коляски какие-то бумажки. Футболка у нее чуть приподнялась, обнажая тонкую полоску кожи на животе, и Маккензи, закашлявшись, сконфуженно уставился в пол, раздумывая, сколько еще она будет кормить младенца.

– Сегодня годовщина смерти моей матери.

Девушка говорила очень громко, с нажимом, и Мюррей предположил, что так она пытается сдержать эмоции. От этого ее голос казался удивительно бесстрастным, никак не вязавшимся с болью в глазах.

– И вот это пришло по почте. – Она протянула Мюррею бумажки.

– Секунду, я надену перчатки.

– Отпечатки пальцев! Я не подумала… я уничтожила улику?

– Давайте вначале посмотрим, с чем мы имеем дело, миссис Джонсон, ладно?

– Мисс, собственно. Можете звать меня Анна.

– Анна, – кивнул Маккензи. – Итак, посмотрим, что тут у вас.

Маккензи вернулся на свое место и натянул латексные перчатки. Привычный жест немного успокоил его. Положив пакет для улик на стол, он осмотрел бумагу. Это была открытка, грубо разорванная на четыре части.

– Ее прислали не в таком виде. Мой дядя… – Анна поколебалась. – Я думаю, он расстроился.

– Брат вашей матери?

– Моего отца. Его зовут Билли Джонсон. Может, слышали о магазине «Машины Джонсонов» на Мейн-стрит?

– Так это магазин вашего дяди?

Именно там Маккензи когда-то купил свой «вольво».

Он попытался вспомнить мужчину, который продал ему автомобиль, и перед его внутренним взором предстал элегантно одетый продавец с прической, тщательно скрывавшей намечающуюся лысину.

– Изначально магазин принадлежал моему деду, а папа и дядя Билли помогали ему, но потом устроились на работу в Лондоне. Там мои родители и познакомились. Когда дедушка заболел, папа и Билли вернулись в Истборн, взяли на себя заботу о магазине и унаследовали семейное дело, после того как дедушка вышел на пенсию.

– И сейчас магазин принадлежит вашему дяде?

– Да. Ну, и мне, я полагаю, хотя меня это не очень-то радует.

Мюррей промолчал, ожидая продолжения.

– Продажи сейчас оставляют желать лучшего. – Анна осторожно пожала плечами, стараясь не потревожить ребенка.

Маккензи решил позже подробно разобраться с вопросом о том, кто и что унаследовал после смерти родителей Анны, а сейчас нужно было заняться открыткой.

Отделив обрывки открытки от ошметок конверта, он сложил куски бумаги и обратил внимание на картинку на открытке, столь неприятно контрастировавшую с анонимным посланием внутри.

«Самоубийство? Едва ли».

– У вас есть подозрения по поводу того, кто бы мог это прислать?

Анна покачала головой.

– Кому известен ваш адрес?

– Я прожила в этом доме всю свою жизнь. Истборн – маленький городок, меня несложно найти. – Она ловко переложила ребенка с одной стороны на другую, а Мюррей уткнулся взглядом в открытку, пока не решил, что уже можно поднимать глаза. – После смерти папы мы получали много писем. И открыток с соболезнованиями. Люди вспоминали, как папа продавал им машины все эти годы. – Лицо Анны окаменело. – Но были и не такие приятные послания.

– В каком смысле?

– Кто-то написал, что папа будет гореть в аду за то, что посмел наложить на себя руки. Еще кто-то прислал записку «Туда ему и дорога». Анонимно, конечно.

– Наверное, вас и вашу мать это очень задело.

Анна неубедительно пожала плечами.

– Это были какие-то сумасшедшие. Люди злились оттого, что с их машинами было что-то не так. – Она заметила выражение лица Мюррея и пояснила: – Папа никогда не продавал порченый товар, просто иногда машины ломаются, и людям хочется кого-то в этом обвинить.

– Вы сохранили те письма? Мы могли бы сравнить их с этим. Посмотреть, не от одного ли они человека, затаившего обиду.

– Мы их сразу выбросили. А полгода спустя умерла мама, и… – Она посмотрела на Мюррея и прервала свой поток мыслей, чтобы вернуться к насущному вопросу. – Я пришла узнать, сможете ли вы возобновить следствие по делу о смерти моих родителей.

– Есть еще что-то, из-за чего вы подозреваете, что речь идет об убийстве?

– А что еще вам нужно? – Она указала на обрывки открытки.

«Доказательства», – подумал Маккензи. Он отхлебнул чаю, чтобы выиграть немного времени. Если передать дело детективу-инспектору Робинсону, все закончится до конца рабочего дня. Департамент уголовного розыска и так был завален под завязку текущими расследованиями, понадобится кое-что посерьезнее, чем анонимная записка и интуиция родственницы пострадавших, чтобы следствие по этому делу возобновили.

– Пожалуйста, мистер Маккензи, мне нужно знать. – Самообладание, которое Анна Джонсон проявляла в течение всего их разговора, дало трещину. – Я никогда не верила в то, что мои родители могли покончить с собой. Они любили жизнь. Были полны надежд. У них были такие планы на будущее, особенно в отношении магазина…

Младенец доел, и Анна уложила Эллу у себя на коленях, поддерживая одной рукой головку, а второй поглаживая спину.

– Ваша мать там тоже работала?

– Да, занималась бухгалтерией и встречала клиентов.

– По-настоящему семейный бизнес. – Мюррею было приятно услышать, что такие еще сохранились.

Анна кивнула.

– Когда мама была беременна, они с папой переехали в Истборн, чтобы находиться поближе к папиным родителям. Дедушка уже болел, и вскоре магазином стали заниматься в основном папа и Билли. Ну, и мама тоже.

Младенец явно устал, глаза у него закатились, как у пьянчуг в камере субботней ночью.

– А когда не работала, то собирала деньги на приют для животных или ходила на демонстрации.

– Какие демонстрации?

Анна невесело рассмеялась, глаза у нее заблестели.

– Любые. В защиту прав человека. За женское равноправие. Даже против повышения тарифов на проезд в автобусах – хотя, по-моему, мама вообще ни разу в жизни на автобусах не ездила. Но стоило ей взяться за дело – и это давало свои плоды.

– Похоже, она была замечательной женщиной, – мягко заметил Маккензи.

– Однажды в новостях передавали один сюжет. Много лет назад. Я находилась дома с родителями, и в гостиной был включен телевизор. Какой-то молодой парень съехал с Бичи-Хед на мопеде. Мопед достали из воды, но тело так и не нашли, и в новостях показывали его маму, она рыдала оттого, что не сможет похоронить сына.

Младенец заворочался, и Анна устроилась поудобнее, похлопывая его по спине.

– Мы тогда обсуждали этот сюжет, и я помню, как мама в ужасе зажала рот ладонью, слушая эту историю, и как папа разозлился на того парня, близким которого пришлось пережить такое горе. – Она помолчала, внимательно глядя на Мюррея. Даже ребенка похлопывать перестала. – Они видели, как это самоубийство ударило по его матери. И они никогда, никогда бы так со мной не поступили.

Слезы выступили в уголках ее глаз, скатились по крыльям узкого носа, потекли к подбородку. Тут Маккензи протянул ей платок, и Анна с благодарностью так прижала ткань к лицу, словно силой могла сдержать слезы.

Мюррей молчал. Он мог много рассказать о том, как влияют на людей попытки их близких покончить с собой, но подозревал, что такими разговорами Анне не поможешь. Предлагали ли ей тогда обратиться за помощью?

– Полицейские, расследовавшие смерть ваших родителей, должны были дать вам список организаций, которые поддерживают людей, чьи родственники покончили с собой. Можно получить помощь в группе или же общаться со специалистом с глазу на глаз.

Некоторым людям помогала групповая терапия, их спасало понимание того, что они не единственные, кто столкнулся с подобным. На встречах они восстанавливались, выходили оттуда сильнее, лучше справлялись со своими эмоциями. Как говорится, разделенное горе…

Правда, группы для поддержки семьи в ситуации суицида помогали не всем.

Мюррею они не помогли.

– Я обращалась к психотерапевту.

– Помогло?

– Я родила ему ребенка. – Анна рассмеялась сквозь слезы.

Маккензи обнаружил, что тоже улыбается.

– Что ж, неплохая помощь.

Слезы прекратились, улыбка Анны стала затухать, но все же играла на ее губах.

– Прошу вас, мистер Маккензи. Мои родители не покончили с собой. Они были убиты. – Женщина указала на разорванную открытку. – И это послание доказывает, что я права.

Этого открытка не доказывала. Она вообще ничего не доказывала.

Но вопросы по этому поводу действительно возникали. А Мюррей был не из тех, кто не обращает внимания на оставшиеся без ответа вопросы.

Возможно, он мог бы сам заняться этим делом. Взять материалы, прочесть отчет судмедэксперта. А затем, если окажется, что тут действительно есть что расследовать, обратиться к детективу-инспектору. В конце концов, все необходимые навыки у него есть, он тридцать лет проработал в полиции, большую часть из них – в уголовном розыске. Да, полицейское удостоверение можно сдать, но знания от этого никуда не пропадают.

Маккензи посмотрел на Анну Джонсон. Женщина выглядела уставшей от переживаний. Она была взвинчена, но полна решимости. Если он не поможет ей, тогда кто? А она была не из тех, кто легко сдается.

– Я сегодня же подниму в архиве материалы дела.

У Мюррея были необходимые навыки, и, главное, у него было время. Много, много времени…

 

Глава 6

Нельзя возвращаться. Это расстраивает людей. Если бы существовала инструкция, как действовать в такой ситуации, то это правило было бы указано там первым: «Ни в коем случае не возвращайтесь». И следом за ним там значилось бы: «Не допускайте, чтобы кто-то вас увидел».

Нужно двигаться дальше.

Но сложно двигаться, когда ты не являешься личностью, когда ты оставил привычную жизнь, а новая еще не началась. Когда ты застрял в безвременье между этой жизнью и следующей.

Когда ты умер.

Я следовала правилам.

Я скрылась в этой недожизни, одинокой и тоскливой.

Но я так скучаю по прежней жизни. Скучаю по нашему дому: саду, кухоньке, кофеварке, которую ты однажды ни с того ни с сего купил. И, сколь бы по-мещански это ни прозвучало, я скучаю по маникюру и походам в парикмахерскую каждые полтора месяца. Скучаю по своей одежде, моему чудесному платяному шкафу, отглаженным костюмам и тщательно сложенным кашемировым кофточкам. Интересно, как Анна поступила с моими нарядами? Носит ли она что-нибудь из моих вещей?

Я скучаю по Анне.

Скучаю по нашей дочери.

Весь ее последний школьный год я так боялась ее отъезда в колледж. Боялась пустоты, которая останется на ее месте, когда она уедет. Она никогда не знала, насколько сильно влияет на нас обоих. Я боялась одиночества. Боялась остаться одна.

Мне часто говорили, что Анна – вылитая я, и мы тогда, помню, переглядывались и смеялись, не замечая сходства. Мы были такими разными. Я обожала вечеринки, а Анна их ненавидела. Я любила ходить по магазинам, Анна же всегда была экономной, обходилась тем, что есть, и предпочитала починить одежду, а не купить новую. Да, волосы у нас были одинакового, мышиного цвета – я никогда не понимала, почему она не перекрасится в блондинку, – и фигуры одинаковые, со склонностью к полноте (меня это всегда заботило куда больше, чем ее). Новообретенная легкость мне к лицу, я думаю, хотя, должна признаться, мне не хватает комплиментов от друзей.

Путь назад занимает больше времени, чем я предполагала, но моя усталость развеивается, как только я вижу знакомые места. Словно досрочно освобожденный заключенный, я впитываю мельчайшие детали моего окружения, любуясь тем, как все изменилось – и при этом осталось прежним.

Те же деревья, лишенные листвы, – пейзаж ничуть не изменился с тех пор, как я ушла, будто я всего лишь отвернулась на мгновение. Те же несущиеся по улицам автомобили, те же раздраженные водители автобусов. Я замечаю Рона Дайера, директора школы, куда ходила когда-то Анна, и прячусь в тенях. Но мне не стоило беспокоиться – он смотрит сквозь меня. Люди видят то, что хотят видеть, не так ли?

Я медленно иду по тихим улочкам, наслаждаясь новообретенной запретной свободой. У любого действия есть последствия, и мне нелегко далось нарушение правил. Если меня поймают, я могу лишиться следующей жизни и надолго застрять в чистилище. В воздвигнутой мною самой темнице. Но мне трудно не обращать внимания на радость возвращения. Все мои чувства ликуют после долгой разлуки с привычным миром, и, когда я сворачиваю на следующую улицу, сердце бьется в моей груди все чаще.

Я почти дома. Дома. Я спохватываюсь. Напоминаю себе, что теперь это дом Анны. Наверное, там что-то изменилось. Ей всегда нравилась ее комната в глубине дома, с голубыми веточками на обоях, но глупо, наверное, представлять ее там. Полагаю, теперь она живет в нашей спальне.

На секунду мое самообладание дает трещину, и я вспоминаю, как мы вместе ходили смотреть этот дом, который все в округе называли Дубовой усадьбой. Бывшие владельцы, пожилая пара, отремонтировали проводку и подвели к дому газовое отопление и канализацию, отказавшись от дорогостоящей котельной и отвратительного отстойника в саду. Твой отец уже договорился о покупке. Нам оставалось только вдохнуть жизнь в это место, перекрасить все двери и каминные полки, распахнуть заклеенные намертво оконные рамы.

Я замедляю шаг. Теперь, оказавшись здесь, я нервничаю. Я сосредотачиваюсь на двух моих основных задачах: нужно не позволить Анне обратиться в полицию и удостовериться в том, что все улики указывают на самоубийство, а не на убийство.

Но как?

На улицу передо мной сворачивает идущая под руку пара, и я прячусь в подворотне, жду, пока они пройдут, успокаиваюсь. Мне нужно, чтобы Анна поняла, какой опасности подвергнет себя, если начнет сомневаться в истинности того, что она – как она считает – знает. Но как мне добиться этого, оставаясь невидимкой? Представляю себе мультяшное привидение, гремящее цепями и завывающее глухой ночью. Смех да и только. Глупости. Но как же мне передать ей весточку?

Ну, вот я и на месте. Перед нашим домом – домом Анны. Я перехожу на противоположную сторону улицы, но даже там мне кажется, что это слишком близко, и потому я прячусь в окруженном оградой парке за площадью и наблюдаю за домом из-за невысокого колючего остролиста. Что, если ее не окажется дома? Не могла же я позвонить и предупредить о своем визите. Вдруг риск, на который мне пришлось пойти, спускаясь сюда, окажется напрасным? Я могу потерять все. Снова.

Какой-то шум на улице заставляет меня отступить за куст. Разведя ветки, я присматриваюсь и вижу какую-то женщину с коляской. Она идет очень медленно, разговаривая по телефону, и не замечает меня. Я же опять смотрю на дом, пытаясь увидеть в окнах какое-то движение.

Колеса коляски ритмично поскрипывают на влажном тротуаре. Помню, как я возила Анну по демонстрационному залу в «Машинах Джонсонов», огибая автомобили и ожидая, когда же малышка уснет. Мы тогда и сами были детьми, нам едва хватало на жизнь того, что твой отец счел нужным платить нам. И коляска была старой, уродливой, с шаткими колесами, подпрыгивавшими на каждой кочке, и Анна все время просыпалась от этого. У женщины на улице коляска современная, изящная, удобная.

Она останавливается перед домом, и я нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу, опасаясь, что из-за нее не замечу движения за распахнутыми занавесками.

Но женщина не уходит. Только теперь я замечаю, что она не одна: за ней, перебирая лапками, трусит собачка, и в груди у меня все сжимается.

Неужели это…

Гравий хрустит под колесами, когда женщина минует распахнутые ворота ограды и направляется ко входной двери. Витражное стекло над дверью светится красным от лампочки в коридоре.

Так и есть.

Женщина заканчивает разговор по мобильному и прячет телефон в карман. Достает ключ, опускает капюшон, и я вижу ее мышиные волосы под светильником, горящим над дверью, вижу ее мягкие черты, всегда готовые растянуться в улыбке губы. Вот только сейчас она не улыбается, и у меня шумит в голове, потому что это действительно она.

Это – Анна.

И ребенок.

У нашей дочери есть ребенок…

Она поворачивается, поднимает коляску по ступенькам и на секунду замирает, глядя в парк. Мне кажется, будто она смотрит прямо на меня. Слезы блестят у нее на щеках. Анна вздрагивает, вносит ребенка в дом и закрывает дверь.

У Анны есть ребенок.

У нашей дочери есть ребенок!

У меня есть внучка…

И хотя я знаю, что никто не мог сказать мне – ничто так не разрушает связи, как свидетельство о смерти, – я чувствую прилив гнева оттого, что мой переход от статуса мамы к статусу бабушки произошел без моего ведома.

У Анны есть ребенок.

Это все меняет.

Это изменило Анну. Материнство заставило ее пересмотреть все, что она знала, переосмыслить свою жизнь, свои отношения.

Мою смерть. Твою.

Ребенок делает Анну уязвимой. Теперь у нее есть то, что она любит больше всего на свете. И если об этом кто-нибудь узнает, то сможет использовать против нее.

«Не ищи ответы, Анна. Тебе не понравится то, что ты найдешь».

Если она обратится в полицию, то подвергнет опасности и себя, и своего ребенка.

Запустит процесс, который потом уже не остановишь.

 

Глава 7

Анна

Через полчаса после моего возвращения домой кто-то звонит в дверь.

Я открываю.

– Мне позвонил Марк, – крепко обнимает меня Лора. – Он не хотел, чтобы ты оставалась одна, когда ты так расстроена.

Лора еще раз сжимает меня в объятиях, затем осторожно отстраняется и всматривается в мое лицо, пытаясь определить, насколько мне плохо. Я чувствую прилив вины: не нужно было оставлять то сообщение на автоответчике Марка – он ничего не мог поделать, а теперь будет волноваться весь вечер, отвлекаясь от семинара и обстановки на дороге по пути домой.

– Со мной все в порядке, – с нажимом убеждаю я.

– А по твоему виду так не скажешь. Может, зайдем внутрь? Тут холодно, сил моих нет.

Лора у нас неподражаема. Худенькая, невысокая, с длинными светлыми волосами и девчачьим личиком – хотя ей уже за тридцать, у нее до сих пор требуют документы, когда она пытается купить выпивку.

Рита суетится на гравиевой дорожке и лает в темноту.

– Что это с ней?

– Охотится на белок-невидимок. Сегодня целый день так себя ведет. Рита!

Собака неохотно входит в дом, и я могу закрыть дверь. Только теперь понимаю, что Лора в джинсах, а не в уродливой коричнево-оранжевой форме банка, где она начала работать месяц назад.

– Ты разве не должна быть сейчас в банке?

– Не сложилось. – Она пожимает плечами, видя мое беспокойство. – Все в порядке, честно. Мне там все равно не нравилось. Ну что, я поставлю чайник?

Когда чай уже заварился, мы садимся за столик, и я показываю Лоре фотографию анонимной открытки – мне пришлось сфотографировать ее в полицейском участке (до того я как-то не подумала), и на снимке свет отражается от пакетов для улик, отчего слова на открытке трудно прочитать.

– И все, больше там ничего не было написано?

– Только вот эта одна строчка.

– Полицейские отнеслись к этому серьезно?

– По-моему, да. – Я замечаю ее выражение лица. – А ты думаешь, не стоит?

– Конечно стоит! Ты только посмотри на это. И посмотри на себя – ты, должно быть, ужасно огорчилась. – Лора осеклась. – Слушай, а разве тебе уже не приходили подобные записки, когда папа умер?

– Тогда ситуация была другая. Те люди были просто сумасшедшими.

– А ты считаешь, тот, кто это отправил, нормальный? – Она приподнимает бровь.

Я отворачиваюсь к окну и думаю о папиной истории запросов на телефоне: как он проверял время прилива, как выбирал место, с которого лучше всего прыгать. Думаю о священнике, слышавшем, как мама плачет из-за самоубийства своего супруга. Думаю о том, как мои родители упали с высоты в пять сотен футов в ледяную воду. Думаю, не столкнул ли их кто-то…

– Мне просто нужны ответы, Лора.

Она долго смотрит в свою чашку.

– Иногда полученные ответы нас не устраивают.

Мне было десять лет, когда умерла мама Лоры. Я тогда подбежала к телефону, оскальзываясь на полу: по дому я бегала в гольфах.

– Позови маму к телефону, пожалуйста, – услышала я в трубке.

– Лора! Ты когда в гости придешь?

Мамина крестница Лора заменила мне старшую сестру. Она была на семь лет старше меня, и в то время я мечтала стать такой же, когда вырасту: классной, модной, независимой. Тогда это казалось таким важным.

– Меня сегодня выбрали лучшей ученицей в классе, и… – пыталась похвастаться я.

– Мне правда нужно поговорить с твоей мамой, Анна.

Никогда не слышала, чтобы Лора так разговаривала. Так серьезно. И сердито. Уже потом я поняла, что она просто пыталась сдерживать свои чувства. Я передала маме трубку.

Мамины рыдания перемежались взрывами гнева.

Я уже лежала в постели, родители думали, что я сплю, но я слышала, как мама возмущается:

– Проклятая квартира! Там же сырость в каждой комнате. Алисия сотню раз об этом управляющему говорила. Она нашла в ванной грибы. Грибы! Еще в школе у нее была тяжелейшая астма, но… грибы – бога ради! Неудивительно, что ей стало хуже!

В ответ что-то говорил мой папа. Голос был тихий, успокаивающий, я не могла разобрать слова.

– В общем, – вздохнула мама, – они уже сказали, что переселяют Лору в новостройку. Если это не признание вины, то я вообще тогда не знаю!

Вот только вину они не признали. Жилищно-строительный кооператив категорически отказывался брать на себя ответственность за случившееся. Судмедэксперт установил, что причины смерти Алисии носят естественный характер, ее астма была лишь вторичным фактором.

– Ты все еще скучаешь по ней? – спрашиваю я. На самом деле это не вопрос.

– Каждый день. – Лора заглядывает мне в глаза. – Хотела бы я сказать тебе, что дальше будет легче, но это неправда.

Я думаю о том, как я буду чувствовать себя через шестнадцать лет. Наверное, эта жгучая острая боль в груди все-таки уже не будет душить меня спустя все эти годы? Она должна ослабеть. Должна. Кошмары отступят, и чувство утраты перестанет охватывать меня всякий раз, когда я вхожу в комнату и вижу, что кресло моего отца пустует. Мне станет легче. Неужели нет?

Я подхожу к креслу-качалке, где дремлет Элла, и присаживаюсь на корточки.

Мне нужно отвлечься от наплыва эмоций. Вот мое решение. Отвлечься. Когда умерла Алисия, у Лоры не было такой возможности. А у меня есть Элла. И есть Марк. Марк всегда знает, что сказать, всегда знает, как сделать так, чтобы я чувствовала себя лучше.

Это мои родители послали мне Марка. Я знаю, это звучит абсурдно, но я верю, что люди появляются в нашей жизни именно тогда, когда они нужны нам, и, хотя до встречи с ним я не подозревала об этом, Марк был всем, что мне только нужно.

Через несколько дней после смерти мамы я поехала на Бичи-Хед. После папиной смерти я отказывалась ехать туда, хотя мама проводила там много часов, гуляя по скалам и стоя на месте, с которого он якобы спрыгнул.

Когда умерла мама, я захотела увидеть то, что видели мои родители, – понять, что происходило у них в головах в этот момент. Я припарковала машину и подошла к краю обрыва, посмотрела на волны, бьющие о камни. Голова у меня закружилась от страха высоты, и во мне вдруг вспыхнуло пугающее, иррациональное желание прыгнуть. Я не верю в загробную жизнь, но в тот момент я почувствовала близость к своим родителям – впервые после их смерти, – и мне отчаянно захотелось поверить, что когда-нибудь я воссоединюсь с моими близкими на небесах. Я подумала, что если бы безоговорочно верила в это, то не стала бы медлить.

Судмедэксперт сказал, что самоубийство моей матери было вполне понятно – настолько, насколько может быть понятной любая смерть. Она скучала по моему отцу.

Папина смерть свела маму с ума. Она стала нервной, параноидальной, вздрагивала от каждого шороха и отказывалась брать трубку. Иногда среди ночи я спускалась на кухню выпить воды и обнаруживала, что в доме пусто, а мама отправилась на прогулку.

«Ходила повидаться с твоим отцом», – так она говорила. Его надгробный камень находился в церковном дворе, среди других могил. Я плакала, представляя, как мама стоит одна посреди кладбища.

«Зря ты меня не разбудила. В следующий раз непременно разбуди».

Но она этого так и не сделала.

На Бичи-Хед решили проявить бдительность. Да и не удивительно – приближался канун Рождества, и недели не прошло после «подражания самоубийству», о котором писали газеты национального масштаба. Я все еще смотрела на камни, когда ко мне подошел священник, спокойный, ничуть не осуждающий меня.

«Я не собиралась прыгать, – сказала я ему после. – Я просто хотела понять, что они чувствовали».

Меня остановил не тот священник, который говорил с моей матерью на вершине скалы. Этот был старше и мудрее того молодого, который пришел в полицейский участок, дрожа в легкой, не по погоде обуви, и рассказал, как моя мать набрала камни в рюкзак, как положила на пожухлую траву сумочку и мобильный – в точности как папа уложил свой бумажник и телефон семь месяцев назад.

Молодой священник чуть не плакал. «Она… она сказала, что передумала. – Он старательно избегал моего взгляда. – Я провел ее к машине».

Но моя мать была упрямой женщиной. Час спустя она вернулась к обрыву, аккуратно выложила сумку и телефон и – как установил судмедэксперт – покончила с собой.

Священник, говоривший со мной на Бичи-Хед прошлым Рождеством, не стал рисковать. Он вызвал полицию, дождался, пока они меня увезут, и спокойно закончил свой день, зная, что в его смену никто не погиб.

Я была благодарна ему за заботу. Мне было страшно понять, что все мы можем оказаться всего в шаге от немыслимого.

«Я не собиралась прыгать», – сказала я ему. Но на самом деле не была в этом так уверена.

Вернувшись домой, я обнаружила в почтовом ящике рекламную листовку: «Помощь психотерапевта. Отказ от курения, освобождение от фобий, повышение уверенности в себе. Психологическая поддержка при разводе. Помощь скорбящим». Несомненно, такие листовки разнесли по всему кварталу, но мне это показалось знаком свыше. Я набрала номер еще до того, как успела передумать.

Марк мне сразу понравился. Не успел он заговорить, как мне стало чуть легче. Марк у меня высокий, но ни на кого не смотрит сверху вниз; широкоплечий, но совсем не грозный. В уголках его темных глаз прячутся морщинки, придающие ему мудрый вид, а когда он слушает, то кажется внимательным и вовлеченным в беседу, даже очки снимает, будто это поможет ему лучше слышать. При первой встрече я ни за что бы не подумала, что мы с ним будем вместе. Что у нас будет ребенок. Все, что я знала, – что рядом с Марком чувствую себя в безопасности. И это чувство с тех пор не прошло.

Лора допивает чай, моет чашку и ставит ее в сушку рядом с мойкой.

– Как Марк воспринимает свое отцовство?

Я отхожу от качалки.

– Не нарадуется на малышку. Вечером, возвращаясь с работы, бежит к ней, не снимая плаща. Хорошо, что мужчины не кормят грудью, а то он меня к Элле вообще бы не подпускал.

Я закатываю глаза, но, конечно, я не жалуюсь. Хорошо, что Марк столько мне помогает. Никогда не знаешь, каким отцом кто-нибудь станет, верно? Говорят, женщины инстинктивно выбирают мужчину по характеристикам, которые нам нужны в супруге: он должен быть честным и сильным, должен любить нас. Но никогда не знаешь, выйдет ли он в три часа ночи за черносмородиновым мороженым, которого вам так захотелось, будет ли он вставать ночью, чтобы покормить и успокоить ребенка… А к тому моменту, как ты это понимаешь, обычно уже поздно что-то менять. Мне повезло, что у нас есть Марк. И я очень рада, что он остался со мной.

Мой отец за всю жизнь не сменил ни одной пеленки, и, насколько мне известно, мама ни разу его не просила. Просто так было тогда заведено. Я представляю себе, как папа отнесся бы к тому, что Марк укачивает Эллу или привычным жестом меняет грязный подгузник на чистый, и знаю, что папа непременно отпустил бы колкое замечание, мол, «ну и мужики нынче пошли». Я отгоняю от себя такие мысли. Честно говоря, я вообще не знаю, понравился бы Марк папе или нет.

И это не важно. Не должно быть важно. Марк – отличный отец для Эллы, и это главное.

На первом свидании я выпила лишнего. Алкоголь помог мне снять тревогу, чуть ослабил чувство вины оттого, что я отправилась развлекаться всего через два месяца после маминой смерти.

– Обычно я так себя не веду, – сказала я, когда мы очутились в квартире Марка в Патни, обещанная чашка кофе была позабыта, сменившись еще одним бокалом вина, а осмотр квартиры привел нас в спальню.

Эта фраза сама по себе банальна, но она соответствовала истине. Я никогда не спала с мужчинами на первом свидании. Да и на втором или третьем, если уж на то пошло. Но той ночью поддалась порыву. Жизнь казалась слишком короткой, чтобы медлить с решениями.

На самом деле во мне говорила не решимость, а спиртное. Мой поступок был безрассудным, а не спонтанным. Марк – может, он был не настолько пьян, а может, его еще угнетало осознание того, что мы нарушаем его профессиональную этику, – попытался утихомирить меня, но тщетно.

На следующее утро меня железным ободом сковала вина. Жгучий стыд, разорвавший в клочья мое самоуважение и вытолкнувший меня из постели Марка еще до того, как он проснулся.

Марк застал меня у выхода, когда я уже обувалась.

– Ты уходишь? Я думал, мы сходим позавтракать.

Я помедлила. Не похоже было, чтобы Марк потерял ко мне всякое уважение, но от воспоминаний о предыдущей ночи у меня внутри все сжималось: например, я вдруг вспомнила, как пыталась стащить трусики, исполняя некое пьяное подобие стриптиза, потеряла равновесие и плюхнулась на кровать.

– Мне нужно идти.

– Я знаю отличное местечко неподалеку. Сейчас еще очень рано…

Так и не высказанный вопрос – куда я так тороплюсь в восемь утра в воскресенье? – заставил меня согласиться.

К девяти похмелье отступило, как и неловкость. Если Марк ничуть не смущается, то почему я должна стесняться? Но мы согласились, что все произошло куда быстрее, чем мы оба ожидали.

– Можем, попробуем начать заново? – предложил Марк. – Прошлая ночь была великолепна, но… может, нам стоит устроить еще одно «первое свидание». Узнать друг друга получше.

В следующий раз мы переспали только через пять недель. Тогда я еще не знала, что уже беременна.

– Может, в газеты обратиться? – спрашиваю я Лору.

– По-моему, ты торопишь события.

– Они написали статью, когда мама умерла. Может, сделают продолжение. Попросят читателей поделиться информацией. – Я вспоминаю открытку: «Самоубийство? Едва ли». – Тогда никто не объявился, но если мама была не одна в тот день, если кто-то ее столкнул, то могут быть свидетели.

– Анна, священник видел твою маму.

Я молчу.

– Он говорил с ней над обрывом. И она сказала, что хочет покончить с собой.

Мне хочется зажать уши руками: «Ла-ла-ла-ла-ла!»

– Но его не было рядом, когда она спрыгнула, так? Он не видел, была ли она одна, когда вернулась.

– Что ж, – помолчав, говорит Лора, – Кэролайн приезжает на Бичи-Хед, она готова спрыгнуть с обрыва. Священник отговаривает ее, а час спустя кто-то ее убивает?

Лоре не нужно объяснять мне, насколько абсурдно это звучит.

– Может быть, она пыталась спастись от кого-то. Считала, что лучше покончить с собой, чем позволить кому-то убить себя. Только она не смогла пойти на самоубийство, и, когда священник думал, что спасает ее, на самом деле он толкал ее прямо к…

Я осекаюсь. Жалость во взгляде Лоры невыносима.

– К кому?

Элла проснулась, она гулит в качалке и сует кулачок в рот.

– Кто убил ее, Анна? Кто мог желать Кэролайн смерти?

Я прикусываю губу.

– Не знаю. Один из тех идиотов, которые винят окружающих в том, что сломалась машина…

– Как те идиоты, которые присылали анонимные записки после смерти твоего отца?

– Вот именно! – Я торжествую, думая, что она подтвердила мою точку зрения, но затем вижу выражение ее лица, и каким-то образом оказывается, что права она.

Гуление Эллы сменяется громкими криками, и я вынимаю малышку из качалки и прикладываю к груди.

– Ты только посмотри на себя – настоящим специалистом в этом вопросе стала. – Лора улыбается.

В самом начале я могла кормить грудью только в одном кресле, особым образом разложив вокруг подушки, и при этом мы должны были оставаться в комнате одни, чтобы ничего не отвлекало Эллу от еды. Теперь же я могу покормить малышку, поддерживая ее одной рукой. И стоя, если приходится.

Но я не позволяю Лоре сменить тему разговора. Она задала правильный вопрос. Кто желал бы маме смерти? Некоторые продавцы машин, с которыми мои родители и Билли пересекались, не скрывали, что занимаются темными делишками. Может, смерть мамы и папы стала результатом неудачной сделки?

– Ты поможешь мне разобрать вещи в мамином и папином кабинете?

– Сейчас?

– А что, не получится? Тебе уже пора идти?

Если Лора не поможет мне, я сама этим займусь.

Или, быть может, причиной всему стала страсть мамы к общественным протестам? Помню, я была еще подростком, когда мама участвовала в движении за запрет экспериментов над животными в Брайтонском университете и в результате из-за своей агитационной деятельности начала получать огромное количество писем с угрозами от сотрудников университета и членов их семей. Не помню, чтобы в последние годы она участвовала в каких-то серьезных протестных акциях, был только какой-то протест по поводу незаконных строительных работ и петиция за ремонт велодорожек. Но, может быть, в ее кабинете я найду что-то о других ее акциях.

– Нет, я не в том смысле… Я хотела сказать, ты уверена, что хочешь заняться этим прямо сейчас?

– Лора, ты весь год меня пилила, чтобы я разобрала эти вещи! – напоминаю.

– Ну, просто глупо работать за кухонным столом, когда ты могла бы обустроить себе отличный кабинет. И вовсе я тебя не пилила. Хотя я действительно считаю, что это принесло бы тебе облегчение, что бы там ни говорил Марк.

– Ну, Марк этим на жизнь зарабатывает, знаешь ли, – как можно мягче отвечаю я.

– Что хорошего в том, чтобы запереть комнату и притворяться, будто ее и вовсе нет? Такой подход не кажется мне здоровым.

– Марк не говорил, что нужно притворяться, будто комнаты нет, он просто предлагает заняться этим, когда я буду готова.

– То есть когда он скажет, что ты готова?

– Нет. Когда я решу, что готова, – уже резче отвечаю я.

Я знаю, что Лора – как и дядя Билли – на моей стороне и мое благополучие важно для них, но иногда мне хочется, чтобы они не так настойчиво стремились защитить меня.

Все произошло слишком быстро, вот в чем проблема. Мы с Марком и года не прожили вместе, а нашему ребенку уже восемь недель. Мы все еще узнаём о любимой еде, фильмах и книгах друг друга. Я всего раз виделась с его матерью. Мы словно подростки, которых застукали за первым сексом, вот только мне двадцать шесть, а Марку – сорок.

Это, кстати, тоже проблема.

– Да он тебе в отцы годится, – сказал Билли, когда я поделилась с ним новостью. Вернее, двумя важными новостями одновременно. «Я кое с кем познакомилась, он переезжает ко мне. Ой, да, а еще я беременна от него, роды должны быть в октябре».

– Папа тоже был на десять лет старше мамы.

– И смотри, к чему это привело.

– Это еще что значит?

На последний вопрос Билли отвечать не стал, и я была благодарна ему за это. Я не хотела знать. Никогда не хотела знать. Когда ты маленький, родители кажутся тебе самим совершенством. Может, они слишком часто на тебя кричат, не дают тебе денег на карманные расходы, пока ты не наведешь порядок у себя в комнате, но они твои родители. Они тебя любят. А ты любишь их.

Только в университете я поняла, что не у всех такие родители, как у меня. Что не у всех мама и папа постоянно скандалят, не у всех мама и папа каждый день пьют. Этого озарения мне хватило – и я не стремилась к новым. Я не хотела знать, как живется моим родителям в браке. И крепкий ли у них брак. Это было не мое дело.

Как и в остальных комнатах первого этажа, окна кабинета – во всю высоту стены, с покрытыми краской ставнями. Ими так редко пользовались, что они не закрываются. В центре комнаты стоит двойной стол, за которым мои родители могли работать одновременно.

Правда, так случалось только в те дни, когда они заполняли налоговые декларации, и это пренеприятнейшее занятие неизменно приводило к скандалам.

– Анна, попроси отца передать мне степлер, – однажды в субботу сказала мама, когда я заглянула к родителям в кабинет посмотреть, долго ли им еще корпеть над декларациями. Я сама передала ей степлер и ушла кататься на велосипеде, пока скандал не закончился.

В основном родители дежурили в демонстрационном зале по очереди, пока я не выросла настолько, что смогла приходить к ним на работу после школы или самостоятельно добираться домой…

Опустив ладонь на дверную ручку, я глубоко вздыхаю. Я не пользуюсь этой комнатой. Я сюда не захожу. Я притворяюсь, будто ее нет.

– Ты не обязана это делать. Мы и так проверили все важные документы.

Лора с напускной скромностью намекает на тот долгий день, когда она тщательно отбирала документы, просматривая бумаги моих родителей в кабинете, а потом провела еще один день на телефоне, обзванивая компании, меняя имя на чеках и отменяя десятки подписок на имя моих родителей. Мою благодарность омрачало чувство вины. Кто помогал Лоре, когда умерла Алисия? Я представляла себе семнадцатилетнюю Лору в новостройке, куда они с Алисией совсем недавно переехали, представляла, как она просматривает ее бумаги, и у меня разрывалось сердце.

– Время пришло, – говорю я.

Я хочу узнать все о жизни своих родителей. Все, на что я закрывала глаза. Все, во что я не хотела верить. Мне нужно все это выяснить. Кто был моим родителям друзьями? Кто был им врагами?

Кто убил их?

 

Глава 8

Мюррей

Сотрудник архива, Деннис Томпсон, начал полнеть еще в те годы, когда они с Мюрреем дежурили вместе в патруле. Теперь он совсем раздался вширь, на голове лоснилась лысина, а на лбу красовались сразу две пары очков.

– Надо очки с бифокальными линзами купить, – пожаловался он, опуская одну из пар очков себе на переносицу и всматриваясь в надписи на двух папках, которые он принес Мюррею. – Том Джонсон, Кэролайн Джонсон?

Анонимную открытку прислали на годовщину смерти Кэролайн Джонсон, а значит, расследование нужно было сосредотачивать именно на ней, но, поскольку ее смерть столь очевидным образом была связана со смертью ее супруга, Маккензи намеревался изучить все данные с самого начала.

– Да, они-то мне и нужны. Спасибо.

Деннис положил на стойку книгу для записей и пододвинул ее к Мюррею. На каждой странице формата А4 виднелись аккуратные колонки с подписями: кто взял какой документ из архива, когда вернул. Страницу испещряли подписи. Маккензи взял ручку, но остановился.

– Слушай, ты не будешь против, если… – Он посмотрел на своего бывшего товарища по патрулю.

– Ты возьмешь документы не под подпись?

– Пожалуйста. Ты и оглянуться не успеешь, как я их тебе верну.

«Иногда, – размышлял Мюррей, выходя из архива с папками, – есть некоторые преимущества в том, что ты так долго работаешь на одном месте».

Он хотел просмотреть документы по дороге домой, но в автобусе прямо за ним сидело два полицейских из подразделения быстрого реагирования – галстуки и погоны скрыты флисовыми куртками. Они не заметили Мюррея (поразительно, насколько невидимым для окружающих ты становишься, стоит тебе выйти на пенсию), но тот не собирался афишировать свое присутствие с незаконно добытыми полицейскими документами в сумке. Уставившись в окно, он задумался о том, что скажет о деле Джонсонов Сара.

Почти все время своей службы Маккензи носил документы домой. В ранние годы брака Сара занималась низкооплачиваемой работой, требовавшей пунктуальности, вежливости и оптимизма, что давалось девушке нелегко, и на каждой такой работе она впадала в депрессию, особенно когда ее увольняли. Через какое-то время Сара сдалась и согласилась принять решение, которое Мюррей предлагал с самого начала: она будет заниматься хозяйством, а он – приносить домой деньги. После этого им обоим стало легче.

Вскоре Маккензи начал делиться с Сарой своими впечатлениями о том, что случилось у него на службе. Он отдавал себе отчет в том, что его работа требует конфиденциальности, но в то же время понимал, что в те дни, когда Сара не могла выйти из дома, эта возможность узнать что-то новое была для нее не только интересной, но и необходимой.

К его удивлению, постепенно он начал получать от этих разговоров не меньше удовольствия, чем Сара, да и свежий взгляд, не замутненный полицейскими предубеждениями, всегда помогал ему. Теперь Мюррей с нетерпением ожидал того момента, когда расскажет жене о деле Тома и Кэролайн Джонсон.

Автобус остановился, как обычно, на углу улицы, где жил Маккензи, – тупиковой улочки с коттеджами в швейцарском стиле. Эти дома построили еще в шестидесятые годы, жили тут как только что съехавшие от родителей подростки, так и семейные пары и пенсионеры. Несколько коттеджей перестроили, так что теперь они скорее напоминали роскошные частные особняки в два этажа с оборудованными на заднем дворе навесами для барбекю. А вот дом Мюррея, если не принимать во внимание пару новых ковров и подкрашивание стен каждые несколько лет, выглядел в точности так же, как в 1984 году, когда они с Сарой переехали сюда. В тот год он прошел испытательный срок и начал свою работу как сотрудник полиции.

Маккензи не стал выходить из автобуса. Он проехал еще пять остановок, попрощался с водителем и отправился в Хайфилд пешком. Эта усадьба, занесенная в список архитектурных памятников Великобритании, была построена еще в 1811 году, но с начала пятидесятых годов использовалась как больница. Здание окружал потрясающий сад, правда, историческую эстетику несколько нарушали модульные бытовки и дешевые строения с плоскими крышами, которые поставили здесь из-за нехватки мест для новых пациентов. Таких пациентов, как Сара.

Мюррей знал Хайфилд как свои пять пальцев. Тут находилось амбулаторное отделение с очень высокой посещаемостью: пациентам предлагалась арт-терапия, группы поддержки и даже кафе, блюда для которого готовили больные. Был тут и лечебно-консультативный центр, и кабинеты психотерапевтов, и курсы по диетологии для пациентов с расстройствами пищевого поведения. В стационаре предоставлялись палаты для людей с разнообразными психическими заболеваниями, требующих разной степени врачебного наблюдения, включая надзорную палату, где Сара провела десять дней в 2007 году. Каждый раз, проходя мимо, Маккензи с ужасом вспоминал тот день, когда он обратился к врачам с просьбой о принудительной госпитализации его жены.

Сара не скрывала своего диагноза с первых дней ее знакомства с Мюрреем. Они встретились на вечеринке по случаю выпуска из полицейской академии: брат Сары Карл учился с Мюрреем на одном курсе, хотя они с Карлом никогда особо не дружили. Маккензи сразу заинтересовался роскошной девушкой, стоявшей рядом с родителями его однокурсника. Вначале он подумал, что они с Карлом встречаются, но, к его облегчению, оказалось, что это не так.

– Ты знаешь, что я чокнутая, да? – Сара бросила ему эти слова в лицо, как вызов.

На ней были огромные серебряные сережки-колечки, покачивавшиеся при каждом ее движении, и розовый свитер со стразами, от которого у Мюррея сразу заболели глаза.

Он не рассмеялся. Во-первых, политкорректность была свойственна ему задолго до того, как это слово стало привычным каждому полицейскому, а во-вторых, ее реплика никак не вязалась с обликом стоявшей перед ним девушки. Та полнилась энергией, глаза сияли, будто во всем она видела радость. Сару никак нельзя было назвать «чокнутой».

– У меня пограничное расстройство личности. – Девушка опять широко улыбнулась. – Хотя звучит это куда хуже, чем дела обстоят на самом деле, клянусь.

«Пограничное расстройство личности». Эти три слова служили фоном всех их дальнейших отношений. Вскоре Мюррей понял, что серо-голубые глаза Сары сияли только в хорошие дни, в плохие же дни они полнились невыносимой болью и страхом.

Сейчас Сара добровольно проходила лечение в палате, где Маккензи уже знал всех пациентов по именам. Время посещений в больнице было ограничено, но врачи и медсестры с пониманием относились к графику дежурств у Мюррея на службе, так что он расписался на входе и проследовал в комнату отдыха, ожидая, пока медсестра приведет Сару.

Комнаты отдыха в каждой больнице выглядят по-разному. Иногда кажется, что ты очутился в комнате для долгосрочных свиданий в тюрьме, с голыми стенами и надзирателями в форме, следящими за каждым твоим движением. Есть комнаты, где царит более расслабленная атмосфера, с диванчиками, телевизором и санитарами в повседневной одежде, – только по бейджикам можно понять, что это не пациенты.

Комната отдыха в Хайфилде находилась где-то посредине на этой шкале. Она была разделена на две секции: в первой был установлен стол для арт-терапии, пестревший яркой бумагой и подставками с разноцветными фломастерами. Детям и их родителям выдавали стикеры, чтобы приклеить самодельные открытки: скотч был тут под запретом. Все ножницы – только пластмассовые и только с закругленными концами. Во второй же части комнаты, где устроился Маккензи, стояли диваны и низкие кофейные столики, засыпанные ворохом журналов не первой свежести.

Сара обвила его шею руками и крепко обняла.

– Ты как? – поинтересовался он.

– В соседней палате появилась новая пациентка. – Сара поморщилась. – Когда она нервничает, то бьется головой о стену. А нервничает она много.

– Тяжело спать?

Сара кивнула.

– Дома будет спокойнее… – Маккензи осекся, заметив вспышку тревоги в ее глазах.

Нельзя на нее давить. Прошло всего три недели с тех пор, как Сара настолько сильно порезала себе руки, что на оба запястья пришлось накладывать швы. Медсестра в приемном отделении сказала, что это был крик о помощи: вскрыв вены, Сара тут же вызвала скорую, а в коридоре уже стояла сумка со всем необходимым для госпитализации в Хайфилд.

«Я почувствовала, что оно опять накатывает», – объясняла она Мюррею, когда он, нарушая все ограничения скорости, примчался в больницу.

Оно. Неуловимое, но гнетущее, оно всегда присутствовало в их жизни. Оно не позволяло Саре выходить из дома. Оно приводило к тому, что ей было трудно завести друзей – и еще труднее их сохранить. Оно таилось где-то в глубине, под налетом повседневности для Мюррея и Сары. Всегда рядом, всегда выжидает.

– Почему ты не позвонила доктору Чаудгари? – спросил он тогда.

– Он бы меня не принял.

Маккензи заключил ее в объятья, пытаясь понять ее чувства, но нелегко было принять логику, согласно которой попытка самоубийства – это единственный способ оказаться в безопасном месте…

– У меня сегодня был интересный день, – сказал Маккензи.

Глаза Сары загорелись. Она сидела на диване, поджав под себя ноги и опершись спиной на подлокотник. Никогда в жизни Мюррей не видел, чтобы его жена нормально устроилась на диване: она либо валялась на полу, либо свешивала голову с края дивана, а иногда даже закидывала ноги на спинку, касаясь пальцами стены. Сегодня она надела длинное серое льняное платье и ярко-оранжевую кофту, у которой она так часто одергивала рукава, что они уже порядком вытянулись.

– Ко мне обратилась женщина, которая считает, что ее родители не покончили жизнь самоубийством, а были убиты.

– Ты ей веришь? – Как всегда, Сара сразу перешла к делу.

Маккензи задумался. Верил ли он Анне?

– Честно говоря… не знаю.

Он рассказал Саре о Томе и Кэролайн Джонсон: о камнях в их рюкзаках, о показаниях свидетелей, о попытке священника остановить Кэролайн. Наконец сказал об анонимной открытке на годовщину смерти и просьбе Анны Джонсон возобновить следствие по делу ее родителей.

– У ее родителей были суицидальные наклонности?

– По словам Анны Джонсон, нет. До смерти мужа Кэролайн Джонсон никогда не страдала от депрессии, а его самоубийство стало для всех полной неожиданностью.

– Интересно.

Глаза Сары сияли, и Маккензи почувствовал, как по его телу разливается приятное тепло. Когда Саре становилось хуже, весь мир вокруг нее словно скукоживался. Она утрачивала интерес ко всему, что не касалось непосредственно ее жизни, и становилась предельно эгоистична – это было так не похоже на ее привычное поведение.

Поэтому ее интерес к делу Джонсонов был добрым знаком, просто отличным, и Мюррей радовался, что решил все-таки взяться за это расследование.

Он не волновался, что дело Джонсонов связано с темами, которые бестактно поднимать в разговоре с женщиной, не раз пытавшейся покончить с собой: он никогда не осторожничал в разговорах с Сарой, как это делали многие их друзья.

Однажды они пили кофе с коллегой Мюррея, и по радио началась передача об уровне самоубийств среди молодежи. Когда Алан метнулся к приемнику и выключил радио, Мюррей и Сара удивленно переглянулись.

– Да, я больна, – мягко сказала Сара, когда Алан уселся обратно за стол и на кухне воцарилась тишина. – Но это не означает, что мы не можем говорить о проблемах с психическим здоровьем или суициде.

Алан повернулся к Мюррею в поисках поддержки, но тот отвел глаза. Сара балансировала на тонкой грани между здоровьем и болезнью, и легче всего было нарушить этот баланс, если она подумает, что ее осуждают. И обсуждают.

– Если уж на то пошло, я куда живее интересуюсь этой темой, чем среднестатистические люди, – продолжила Сара. – Откровенно говоря, – улыбнулась она, – если кто-то тут и разбирается в самоубийствах, так это я.

Людям нравятся категории, часто думал Маккензи. Ты либо болен, либо здоров. Либо безумен, либо в здравом уме. Проблема Сары была в том, что она находилась на границе этих двух категорий, и люди не знали, как с этим обходиться.

– А ты материалы дела принес? – Сара оглянулась в поисках его сумки.

– Я их еще сам не читал.

– Может, принесешь завтра?

– Конечно. – Он посмотрел на часы. – Ладно, буду я бежать уже. Надеюсь, сегодня ты сможешь выспаться.

Она провела его до двери и обняла на прощание. Мюррей улыбался до тех пор, пока она могла видеть его лицо. Иногда, в плохие для Сары дни, лучше было оставить ее в Хайфилде. Ему легче было уходить домой, когда она лежала в кровати, укрывшись одеялом. В такие моменты Маккензи знал, что Сара остается в наилучших условиях из возможных: тут она будет в безопасности, за ней присмотрят. Но когда Сара вела себя нормально – и даже казалась счастливой, – каждый шаг от нее казался шагом в неверном направлении. Как Хайфилд, с его больничной атмосферой и похожими на камеры заключенных палатами, мог быть лучше их уютного привычного коттеджа? И как Сара могла ощущать себя в большей безопасности в клинике, а не дома?

Поужинав и отмыв сковородку после омлета, Маккензи уселся за стол и начал изучать материалы по делу Джонсонов. Он просмотрел выписки о телефонных звонках, показания свидетелей и отчеты полиции. Просмотрел фотографии улик: оставленный Томом Джонсоном бумажник, сумочка его жены. Прочел эсэмэски, присланные незадолго до смерти. Тщательно проанализировал выводы, сделанные следователями, и решение судмедэкспертов о том, что причиной смерти стало самоубийство.

Затем Мюррей разложил все материалы на кухонном столе, включая пакет с анонимной открыткой, присланной Анне Джонсон (его он поместил в самый центр стола). Еще раз просмотрев отчеты судмедэкспертов, он отложил материалы и достал чистый блокнот. Это было не только удобно, но и несло символический смысл: если мать Анны убили, Мюррею следует начать это расследование с чистого листа, а значит, первым делом нужно разобраться с самоубийством Тома Джонсона.

Маккензи получил звание детектива-инспектора в 1989 году, когда все материалы дела еще оформлялись от руки, а раскрытие преступления требовало обивания порогов, а не киберслежки. К 2012 году, когда Мюррей вышел на пенсию, его профессия изменилась до неузнаваемости, так что, помимо чувства утраты, когда он сдал свое служебное удостоверение, он ощутил и некоторое облегчение.

Новые технологии давались ему нелегко, Маккензи до сих пор предпочитал записывать показания свидетелей ручкой с серебряной гравировкой, которую ему подарила Сара, когда он получил повышение в Департаменте уголовного розыска.

На мгновение Мюррей почувствовал, как его уверенность заколебалась. Да кем он себя возомнил? Почему он думает, что найдет в этих материалах что-то, чего не заметили другие? Ему уже исполнилось шестьдесят. Он вышел на пенсию и сейчас работал в полиции не как кадровый полицейский, а как простой гражданский. Последние пять лет он проверял водительские права и принимал показания о потерянной собственности.

Он покрутил ручку, провел кончиком пальца по гравировке: «Детектив-инспектор Маккензи». Натянув рукав на ладонь, начистил серебро до блеска. Жаль, что Сары нет рядом.

«Помнишь то ограбление почтового отделения? – сказала бы она. – У полиции не было ни единой улики. Ни единого результата судмедэкспертизы. Никто не знал, что делать. Никто, кроме тебя».

Полиция была готова закрыть это дело, но Мюррей не отступал. Он занялся опросом потенциальных свидетелей, обошел множество домов, встряхнул местное сообщество. Он прошерстил всю свою сеть осведомителей, и в конце концов одно имя все-таки всплыло. Парня посадили на четырнадцать лет.

«Но это было так давно», – шепнул голос где-то в голове. Маккензи отогнал эти мысли и взялся за ручку. Процесс расследования, может, и поменялся, зато преступники остались прежними. А Мюррей был отличным следователем. Одним из лучших. Это не изменилось.

 

Глава 9

Анна и Лора копаются в жизни, которую мы с тобой оставили в прошлом. Мне это не нравится. Я хочу вмешаться, не дать им открывать ящики и листать записные книжки, не дать просматривать книги и коробки с фотографиями.

Последствия чьей-то смерти – не лучший подарок для близких. Наши дети, супруги и друзья вынуждены завершать наши так и не доведенные до конца дела, устранять последствия нашего внезапного исчезновения. Я сделала это для моих родителей, приехав в их дом в Эссексе, ты сделал это для своих, здесь, в Истборне. Теперь Анна делает это для меня. Для нас обоих.

Я смотрю, как Лора разглядывает керамический горшок, в котором когда-то зеленело растение (внутри до сих пор сохранились следы сухой земли), и откладывает в сторону. Возле стола уже образовалось две отдельные горки вещей, и я думаю, кто же решил все-таки заняться этой комнатой. Анна? Или Лора? Это она заставила Анну рассортировать наши вещи? Это Лора толкает мою дочь к опасности?

Они о чем-то разговаривают. Я слишком далеко и не могу разобрать слова, да и видно мне не очень хорошо, угол обзора слишком маленький. Меня это огорчает. Если я не знаю, что происходит сейчас, как я смогу повлиять на то, что случится дальше?

Наша внучка лежит на матрасе под растяжкой со свисающими оттуда яркими игрушками. Малышка сучит ножками, Анна улыбается ей, и на мгновение у меня перехватывает дыхание. Я представляю себе, что было бы, если бы я могла просто войти туда, будто никогда и не уходила. Если бы я не была матерью, пропустившей целый год из жизни своей дочери. Пропустившей рождение собственной внучки.

Дом не украшен к Рождеству, не мигают гирлянды над перилами, нет рождественского венка на двери. До Рождества осталось всего четыре дня, и я думаю – ждет ли Анна кануна праздника, создавая новую семейную традицию, или она намеренно отказывается от праздничных мероприятий? Может быть, дочь теперь не переносит мишуру и елочные шары?

Лора просматривает мой дневник, и я вижу, как Анна косится в ее сторону, прикусывает нижнюю губу, словно сдерживаясь. Я знаю, о чем она думает.

Мы прожили в Дубовой усадьбе около года, когда нас ограбили. Грабители ничего, собственно, особенного и не забрали – да и забирать-то было нечего, – но они перевернули весь дом вверх дном, оставив после себя следы разгрома. «Неаккуратно поработали», как выразился один полицейский. Прошло несколько недель, прежде чем дом вернулся в нормальное состояние, и несколько месяцев, прежде чем я смогла расслабиться. В нашей жизни не было никаких тайн – тогда еще не было, – но я все равно злилась оттого, что кому-то известно обо мне столь многое, а я ничего не знаю о нем.

То же чувство гнева вспыхивает во мне, когда я смотрю, как Лора листает страницы моего ежедневника. Да, там не указано ничего важного, но вмешательство в мою жизнь кажется невыносимым. «Прекрати, – хочется крикнуть мне. – Прекрати копаться в моих вещах, убирайся прочь из моего дома!»

Вот только это уже не мой дом. Это дом Анны. И она смеется, услышав какие-то слова Лоры, потом грустно улыбается, когда Лора показывает ей что-то, что я не могу разглядеть. Я чувствую себя чужой. Но Анна смеется недолго. Из вежливости. Улыбка не касается ее глаз. Ей не нравится происходящее.

Лора похожа на свою мать. Я училась с Алисией в одном классе и была единственным человеком, которому она рассказала о случившемся. За неделю до своего шестнадцатого дня рождения моя подруга обнаружила, что беременна. Худая как щепка, Алисия не смогла скрывать беременность, живот у нее стал заметен уже на восьмой неделе, и вскоре о ней поползли слухи, мешковатые свитера, которые она начала носить, не смогли обмануть даже мать.

Два года спустя, когда я закончила школу, моя работа ассистенткой едва позволяла мне оплачивать жилье в доме с лифтом и общей прачечной, правда, и на чипсы с вином на выходные что-то оставалось. Алисия в то время жила на пособие в высотке в Бэттерси.

Однажды мы поехали в отпуск вместе, прожили четыре дня в мини-гостинице в Дербишире и спали на двуспальной кровати, уложив между нами Лору.

«Нам стоит снять одну квартиру на двоих, – сказала Алисия в наш последний день отпуска. – Мы бы отлично проводили время».

Разве я могла сказать ей, что я не этого хочу от жизни? Что я всегда тщательно предохранялась, чтобы не забеременеть. Что мне нравится жить одной, нравятся мои друзья и работа? Разве я могла сказать ей, что не хочу жить в сырой квартире и – хотя мне нравилось проводить время с ней и с Лорой – не хочу жить с чужим ребенком?

«Отлично», – согласилась я и сменила тему разговора.

Мне стоило бы больше помогать им.

Анна стоит на коленях на ковре и открывает нижний ящик стола. Его немного заклинивает, и дочь, дернув слишком сильно, валится на спину с ящиком в руках. Я вижу, как Лора поворачивается к ней, чтобы удостовериться, все ли с ней в порядке. Анна смеется от своей неуклюжести, и Лора возвращается к стопке моих ежедневников. Анна уже собирается сунуть ящик обратно в стол, но что-то ее останавливает. Она что-то заметила.

Отставив ящик в сторону, она протягивает руку и ощупывает тумбу. Я замечаю, как она косится на Лору – не смотрит ли та в ее сторону? – и по распахнутым глазам Анны понимаю, что ее пальцы сомкнулись на гладком горлышке бутылки водки.

На ее лице написано разочарование.

Это чувство мне тоже хорошо знакомо.

Она вытаскивает руку и возвращает ящик на место, оставив бутылку в укромном месте. Лоре она ничего не говорит, и мое чувство чуждости исчезает – будто мы с Анной вступили в тайный сговор, о котором она даже не подозревает.

Есть тайны, которые не стоит выносить за пределы семьи.

Есть тайны, которыми и вовсе ни с кем нельзя делиться.

 

Глава 10

Анна

Я замечаю, что Лора смотрит на часы. Она уже перебрала целую груду бумаг, сложив половину из них в кучку рядом со шредером. Мне от этого становится не по себе. Все документы, связанные с магазином, мы перевезли туда, но вдруг Лора случайно уничтожит что-нибудь важное? Мне принадлежит доля в этом бизнесе – пусть я и не очень активный предприниматель. Но я просто не могу выбрасывать бумаги, не удостоверившись в том, что они действительно ненужные.

Почувствовав на себе взгляд, Лора поднимает голову.

– Все нормально?

– Я думаю, ты можешь уже идти домой. Марк скоро вернется.

– Я пообещала, что останусь до его прихода. – Она складывает еще один ворох бумаг на горку перед шредером.

– Можешь свалить все на меня. – Я поднимаюсь на ноги и протягиваю Лоре руку.

– Но мы еще не все рассортировали.

– Мы сегодня огромную работу проделали. Почти закончили.

Конечно, это преувеличение. Кучка «вещей, которые стоит оставить» и кучка «того, что нужно выбросить» постепенно слились, и я уже не знаю, оставляю ли я огромный моток ниток из-за того, что я сентиментальна, из-за того, что они могут пригодиться в хозяйстве, или из-за того, что они просто соскользнули из одной кучки в другую.

– Ну и бардак тут царит!

– Ничего, эта проблема решается очень просто. – Я подхватываю на руки Эллу, вывожу Лору из комнаты и запираю дверь. – Вуаля!

– Анна! Мы с тобой вроде бы договорились, что это не метод решения проблемы.

«Это ты так думаешь», – проносится у меня в голове, и я тут же чувствую, что поступаю несправедливо. Это я захотела убрать в комнате моих родителей. Это я попросила Лору помочь.

– Я запираю дверь не потому, что эта комната меня расстраивает. Я ее запираю, потому что больше не хочу убирать. Это разные вещи.

Лора, хмурясь, смотрит на меня. Мой бодрый тон ее не убеждает.

– А что ты будешь делать с открыткой?

– Наверное, ты права. Это какой-то больной розыгрыш.

– Точно. – Она все еще не уверена, что ей стоит уходить.

– Со мной все в порядке, клянусь. Я тебе завтра позвоню. – Я подаю ей куртку и терпеливо жду, пока она найдет ключи.

– Ну, раз ты так уверена…

– Уверена.

Мы обнимаемся, и, пока Лора идет к машине, я стою в дверном проеме, придерживая за поводок Риту, норовящую погнаться за невидимыми белками.

Автомобиль Лоры барахлит, зажигание не срабатывает. Она морщится, пробует снова, натужно проворачивая ключ, и наконец выезжает с гравиевой дорожки, помахав мне рукой на прощание.

Когда гул машины затихает вдали, я возвращаюсь в кабинет и осматриваю груду бумаг, открыток, ручек, скрепок и стикеров. В этой комнате нет ответов, тут только воспоминания.

Воспоминания, которые я хочу сохранить.

Я снимаю крышку с коробки с фотографиями и просматриваю снимки. Сверху лежит шесть-семь фотографий моей мамы и Алисии, матери Лоры. На одной из них они на залитой солнцем летней площадке пивной, на другой – в кафе, пьют чай со сливками и булочками с вареньем. Третье фото снято чуть под углом, будто фотоаппарат перекосился. Мама и Алисия лежат на кровати, Лора – между ними. Ей тут года два, а значит, маме и Алисии всего по восемнадцать. Они сами еще дети.

В коробке еще десятки снимков, но – насколько я могу судить – на них только папа, магазин и я в детстве.

У меня много папиных фотографий, а маминых почти нет. Она всегда снимала сама и не любила фотографироваться, как и многие женщины, когда они заводят семью. Им так хочется запечатлеть жизнь своих детей, пока те не выросли, что они забывают фотографироваться сами. Не думают о том, что однажды дети захотят увидеть снимок своей мамы в том возрасте, когда они ее еще не могли запомнить.

После того, как мама исчезла, и до того, как ее тело обнаружили, я отдала полиции единственное ее четкое фото, стоявшее в серебряной рамке у нас на каминной полке в гостиной. Они сразу же объявили маму в розыск, и, когда стало известно о ее смерти, газеты использовали ту же фотографию для иллюстраций своих статей. Полиция вернула мне снимок в рамке, но каждый раз, когда я смотрела на него, я видела заголовки. В итоге фото пришлось убрать.

Кроме свадебной фотографии, на которой мамино лицо едва различимо из-за шляпки с вуалью, бывшей тогда последним писком моды, другие снимки мы в квартире не выставляем. Я откладываю фото мамы и Алисии, чтобы потом вставить в рамку.

Затем я открываю мамин ежедневник за 2016 год. Это толстая книжка формата А4, на каждый день отведено по две страницы: встречи слева и место для заметок справа. Ежедневник нельзя назвать роскошным – это был корпоративный подарок от одного производителя автомобилей, – но я провожу кончиками пальцев по золоченому логотипу и чувствую вес страниц, когда книга открывается в моих руках. Дневник исписан маминым почерком, и я не могу прочитать слова, пока буквы не прекращают плыть у меня перед глазами. Каждый день расписан. Встречи с поставщиками. Запись на починку копировальной машины, кофеварки, кулера.

Справа – список дел на день, выполненные дела отмечены галочкой. «Хотите, чтобы задача была выполнена, – попросите человека, который и так занят» – верный принцип, правда?

Мама ни за что не смогла бы взять на себя еще больше дел, даже если бы постаралась, но я никогда не слышала, чтобы она жаловалась на излишнюю нагрузку. Когда ее мама – взбалмошная женщина, дарившая окружающим свою любовь и заботу со щедростью военного коменданта, ответственного за выдачу сахара населению, – попала в хоспис, мама каждый день ездила из Истборна в Эссекс и возвращалась только после того, как бабушка засыпала.

Мы с папой узнали об опухоли в маминой груди только после того, как все уже закончилось и мучительный период ожидания результатов биопсии подошел к концу.

«Я не хотела вас беспокоить», – вот и все, что она сказала.

Меня поражает, как маме вперемежку удавалось выполнять задачи, связанные с работой и домом. Запись «Купить билеты на концерт Адель А. к д. р.?» зажата между памяткой позвонить Кэти Клеменс насчет тест-драйва и номером телефона местной радиостанции. Я отираю глаза ладонями. Как жаль, что я не просмотрела мамины и папины вещи раньше. Как жаль, что в свой день рождения я не знала, какой подарок мама собиралась мне подарить.

Я невольно пролистываю страницы ежедневника до записей двадцать первого декабря и читаю, что она планировала в день смерти. У нее были назначены две встречи, дела в списке так и остались неотмеченными. Между последней страницей и обложкой вложены визитные карточки, листовки и бумажки с пометками. Этот ежедневник – словно срез маминой жизни, содержательный, как автобиография, и личный, как дневник. Я кладу фотографии под обложку и на мгновение прижимаю книгу к груди, а потом раскладываю все по своим местам.

Поправляя бумаги на столе, я замечаю пресс-папье, которое я слепила из глины и раскрасила еще в начальной школе. Когда-то оно стояло на столе в кухне, удерживая стопку школьных документов.

Я провожу кончиком пальца по заполненной суперклеем трещине, разделяющей пресс-папье надвое, и вдруг во мне вспыхивает воспоминание о том, с каким грохотом эта безделушка ударилась о стену.

Были извинения.

И слезы. Мои. Мамины.

«Ну вот, как новенькое», – сказал папа, когда клей высох. Только это было не так, и на стене осталась вмятина, которую папа замазал краской чуть другого оттенка. Я с ним несколько дней не разговаривала.

Я выдвигаю нижний ящик стола и вынимаю бутылку водки. Она пуста. Большинство из них пусты. Я нахожу их повсюду. В глубине шкафа, в бачке туалета, в полотенце где-то в глубине сушилки для белья. Я нахожу их, выливаю содержимое и запихиваю бутылки на самое дно мусорного ведра.

Если бутылки появились в доме еще до моего отъезда в университет, то они были спрятаны куда лучше, чем сейчас. Или я их не замечала. Я вернулась домой, и оказалось, что за время моего отсутствия жизнь здесь изменилась. То ли мои родители больше пили, то ли у меня спала с глаз пелена, застившая их в годы моего детства? После того как я нашла первую бутылку, я, казалось, натыкалась на них сотнями – так бывает, когда выучишь новое слово и потом слышишь его повсюду.

По спине у меня пробегает холодок. «Словно кто-то прошел по моей могиле», так говорила мама. Снаружи темно, но я замечаю какое-то движение в саду. Сердце у меня сжимается, но, присмотревшись, я вижу только собственное бледное лицо, искаженное отражением в старом стекле.

И тут я вздрагиваю от какого-то шороха, доносящегося снаружи. «Анна, соберись!»

Все дело в этой комнате. Она полнится воспоминаниями, и не все они приятны. От этого я на взводе. Мне просто мерещится всякое, вот и все. Призрак за окном, шаги на улице…

Но нет, я действительно слышу чьи-то шаги…

Медленные, осторожные, словно идущий там человек крадется. Негромкий хруст гравия под ногами.

Снаружи кто-то есть!

Свет на втором этаже не горит, как и здесь, кроме настольной лампы в кабинете. Извне кажется, что в доме темно.

Может быть, это грабитель? На нашей улице – элитные дома, с антиквариатом и картинами, купленными для престижа и вложения денег. По мере развития бизнеса родители тратили все больше денег на дорогие вещи, и вся эта роскошь видна в окна на первом этаже. Возможно, вор осматривал дом, пока мы с Эллой ходили в полицейский участок, и решил вернуться с наступлением темноты. Возможно – ком в горле мешает мне дышать – возможно, он уже давно следит за этим домом. Целый день меня преследовало чувство, будто кто-то наблюдает за мной, и теперь я думаю, не подводит ли меня интуиция.

В детстве я знала код сигнализации наизусть еще до того, как выучила номер нашего телефона, но, с тех пор как сюда переехал Марк, все изменилось. Он не привык жить в доме с сигнализацией, и она срабатывала всякий раз, когда он приходил домой. Марк бранился от раздражения, но никак не мог совладать с системой.

«Рита и так отпугнет воров, разве нет?» – говорил он после того, как ему в очередной раз приходилось извиняться перед приехавшими по тревоге сотрудниками охранного агентства. («Да, это опять был ложный вызов».) Я сама стала забывать включать ее, а теперь, когда я целыми днями сижу дома с Эллой, мы и вовсе перестали пользоваться сигнализацией.

Я подумываю о том, чтобы включить ее сейчас, но не представляю себе, как найду ее в темноте, да и при одной мысли о том, чтобы оказаться прямо у входной двери, когда грабитель пытается проникнуть в мой дом, у меня мурашки по всему телу.

Нужно отнести Эллу на второй этаж. Я смогу приставить к двери ее комнаты комод. Пусть забирают что хотят. Это не важно. Я обвожу взглядом гостиную, соображая, за чем же явились воры. Телевизор, наверное, их заинтересует, и, очевидно, дорогие вещи – например серебряная чаша для пунша, когда-то принадлежавшая моей прабабушке (теперь в чаше стоит горшок с узамбарской фиалкой). На каминной полке красуются две фарфоровые птички, которых я купила родителям на годовщину свадьбы. Статуэтки недорогие, но выглядят дорого. Может, стоит взять их с собой? И если брать эти статуэтки, то что еще забрать? Так много воспоминаний в этом доме, так много того, чего я не хочу лишиться. Невозможно все спрятать.

Мне сложно понять, откуда именно доносятся шаги. Шорох гравия становится громче, словно вор обошел дом и теперь возвращается с другой стороны. Я подхватываю мобильный, лежащий рядом с радионяней. Видимо, стоит позвонить в полицию. Или соседу?

Я прокручиваю список контактов и нахожу телефон Роберта Дрейка. Мне не хочется ему звонить, но, если подумать, это правильное решение. Он хирург, умеет быстро принимать решения в чрезвычайных ситуациях, и если он сейчас дома, то может выйти и проверить, кто там бродит во дворе. Или хотя бы включить лампу над дверью и отпугнуть злоумышленника…

Но его телефон отключен.

Гравий хрустит все громче, но шум крови у меня в ушах почти заглушает этот звук. Затем я слышу какой-то скрежет. Что это? Приставная лестница?

Сбоку от дома, между гравиевой дорожкой и садом, проходит узкая полоска земли с сараем для дров. Снаружи раздается глухой стук. Дверь сарая? Сердце выскакивает у меня из груди. Я думаю об анонимной открытке, о том, как я отнесла ее в полицию. Неужели я зря так поступила? Неужели эта открытка должна была послужить мне предупреждением – мол, то, что случилось с мамой, может произойти и со мной?

Может, это вовсе и не вор там, снаружи…

Может, тот, кто убил мою мать, теперь собирается убить и меня тоже.

 

Глава 11

Мюррей

Том Джонсон отсутствовал пятнадцать часов, когда его жена, Кэролайн Джонсон (на тот момент ей исполнилось сорок восемь лет, она была на десять лет младше супруга) позвонила в полицию. Она не видела Тома с тех пор, как у них случилась, по ее словам, «глупая размолвка», когда они пришли с работы вечером предыдущего дня.

«Он сказал, что пойдет в паб, – гласили ее свидетельские показания. – Когда он не вернулся домой, я подумала, что он остался переночевать у брата, чтобы проспаться». Их дочь Анна, проживавшая вместе с ними, как раз уехала на конференцию в Лондон по делам детской благотворительности (она работала на эту благотворительную организацию с тех пор, как закончила университет).

На следующий день Том Джонсон не пришел на работу.

Мюррей поднял свидетельские показания Билли Джонсона, брата и делового партнера Тома. Билли отсутствие Тома не встревожило:

«Я думал, у него похмелье. Он совладелец этого магазина. И что я должен был делать? Уволить его за прогул?» Даже в записи чувствовалось, что Билли Джонсон оправдывается, но это была естественная реакция для многих людей в подобной ситуации – так они ослабляли чувство вины оттого, что не подняли тревогу в нужный момент.

Заявление о пропавшем без вести было принято дежурным констеблем и классифицировано как дело с низким уровнем риска. Маккензи взглянул на фамилию полицейского, но так и не вспомнил, кто это. Никакие данные на этом этапе не позволяли предположить, что Тому Джонсону угрожает опасность, но это не отменяло вопросов, которые неизбежно возникли, когда было обнаружено тело.

Несомненно, тот полицейский не раз усомнился в правильности принятого решения. Изменила бы что-либо классификация дела Тома Джонсона как приоритетного? Выяснить это уже не представлялось возможным. Но изначально ничто в исчезновении Тома не вызывало опасений. Он был успешным бизнесменом, хорошо известным в городе. Семейным человеком без признаков депрессии.

Первая эсэмэска пришла в половине десятого утра:

«Мне очень жаль».

По иронии судьбы, это успокоило Кэролайн Джонсон.

«Я думала, что он просит прощения за свое поведение во время нашей ссоры, – сказала она во время дачи показаний. – Он накричал на меня, сказал много такого, что меня огорчило. У него был буйный нрав, но после ссор он всегда приносил свои извинения. Получив эту эсэмэску, я решила, что с ним, по крайней мере, все в порядке».

«У него был буйный нрав».

Мюррей подчеркнул эти слова. Насколько буйный? Мог ли он поскандалить с кем-нибудь в пабе тем вечером? Ввязаться в драку? Опрос барменов в пабах, куда Том обычно заходил, ничего не принес. Где бы он ни решил залить свое горе выпивкой, речь шла не о местном пабе.

Запрос следствия на установление местонахождения телефона Тома был отклонен, поскольку на том этапе расследования не было никаких признаков угрозы жизни. Маккензи поморщился при мысли о старшем офицере, принявшем это решение. Ситуация резко изменилась после того, как Кэролайн получила от мужа второе сообщение.

«Мне кажется, он собирается покончить с собой…»

Мюррей прослушал запись звонка Кэролайн Джонсон в службу спасения. Он закрыл глаза, чувствуя, как ее тревога эхом отдается в нем, словно его собственная. Услышал, как она читает сообщение мужа, отметил спокойный голос оператора службы, попросившего Кэролайн продиктовать номер телефона Тома и не удалять сообщение.

«Я так больше не могу. Мир будет лучше без меня».

Как он больше не мог?

Подобные высказывания сгоряча может произнести любой. Это может ничего не значить. Или значить все.

«Я так больше не могу».

Оставаться в браке? Изменять жене? Лгать?

Что такого натворил Том Джонсон, что привело к столь тяжкому грузу вины?

Других эсэмэсок не было. Мобильный Тома Джонсона не отвечал. Методом триангуляции удалось обнаружить, что он находится рядом с Бичи-Хед. При помощи программы автоматического распознавания номеров полиции удалось по записям камер слежения установить, что автомобиль, который Том Джонсон взял в своем магазине, ехал в том же направлении. Туда направили поисковую группу. И хотя Маккензи знал, чем все закончится, его сердце забилось чаще, когда он читал отчет и представлял себе, что чувствовали полицейские, проигрывавшие эту гонку со смертью.

Затем в полицию поступил звонок свидетельницы – Дайан Брент-Тейлор, сообщившей, что она заметила мужчину, складывавшего в рюкзак камни. Такое занятие показалось ей странным, ведь вид у мужчины был представительный, и потому она остановилась посмотреть, что происходит. С ужасом она увидела, как мужчина подошел к краю скалы, выложил из кармана бумажник и телефон – и сделал шаг в бездну. Мюррей перечитал запись ее звонка: «Сейчас прилив. Внизу ничего нет. Я его не вижу».

Береговая охрана прибыла на место через пару минут, но было уже поздно. Тело Тома Джонсона так и не нашли.

Маккензи глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Он не мог понять, каким образом Ральфу Меткалфу, судмедэксперту, удавалось справляться с подобными делами каждый день. Может, к такому привыкаешь? Или Ральф каждый день приходил домой и топил свои заботы в бутылке, чтобы притупить эмоции?

Полиция прочесала участок вокруг места, откуда Том, по показаниям миссис Брент-Тейлор, сбросился со скалы. Констебли обнаружили его бумажник и телефон, на экране которого все еще высвечивались полные отчаяния сообщения от его жены:

«Ты где?»

«Не делай этого».

«Ты нужен нам…»

Полиция сообщила новости Кэролайн Джонсон, приехав к ней по домашнему адресу, где женщина ждала в окружении близких. На ксерокопии заметок из записной книжки констебля Вудварда Мюррей прочел список имен, род деятельности и контактные данные друзей и родных, собравшихся поддержать Кэролайн:

«Уильям (Билли) Джонсон. Директор магазина “Машины Джонсонов”, брат мужа.

Роберт Дрейк, старший хирург Королевской больницы графства Сассекс, сосед.

Лора Барнс, администратор в салоне “Букет ноготков”, крестница».

Были там и данные Анны Джонсон – «региональный координатор благотворительной организации “Спасем детей”, дочь», но они были записаны на другой странице, а значит, Анна приехала уже после того, как констебль Вудворт составил список всех присутствующих.

В течение нескольких дней после смерти Тома Джонсона сотрудники Департамента уголовного розыска проводили расследование, собирая в том числе и необходимые судмедэксперту данные. Техотдел проверил смартфон Тома и обнаружил запросы в поисковике, заданные утром восемнадцатого мая: «Бичи-Хед самоубийство» и «Бичи-Хед время прилива». Маккензи отметил, что время наивысшей точки прилива настало в 10:04, а звонок от Дайан Брент-Тейлор поступил в 10:05. В этот момент глубина воды составляла около шести метров. Тело, утяжеленное камнями, должно было быстро пойти ко дну, и подводным течением его наверняка оттащило от границы прилива. Сейчас, даже если тело будет найдено, что от него там осталось спустя девятнадцать месяцев? Есть ли вообще хоть какой-то способ выяснить, был ли Том Джонсон один на краю скалы тем утром?

Свидетельница, Дайан Брент-Тейлор, заявила, что никого не видела с Томом, но при этом отказалась официально давать показания и даже явиться к следователю. После нескольких телефонных разговоров, во время которых Дайан отказывалась озвучить причину своего отказа, полиции удалось узнать, что она находилась на Бичи-Хед в компании женатого мужчины, изменявшего с ней своей жене. Любовники желали сохранить свою связь в тайне, и, хотя полиция приложила все усилия, чтобы уговорить Дайан дать показания, ничто не могло заставить ее поставить свою подпись под документом.

Мюррей законспектировал все случившееся в своей записной книжке. Расследование смерти Тома Джонсона длилось две недели, после чего дело было закрыто и сотрудники департамента получили другие назначения. Правда, до вынесения решения суда прошло еще несколько месяцев, поскольку требовалось еще получить разрешение на рассмотрение дела при отсутствии тела, но само расследование было завершено.

Самоубийство. Трагическое, но ничего подозрительного. Вот и все.

Но так ли это на самом деле?

В коробке с уликами находилось несколько дисков с записями камер слежения – эти копии попали в полицию еще до трагических событий. И похоже, что после них все эти видеофайлы общей протяженностью в несколько часов уже не просматривали. Может ли на этих дисках храниться доказательство преступления, столь хорошо скрытого, что оно и преступлением-то признано не было?

Полиция обыскала новенькую «ауди», которую Том взял в «Машинах Джонсона» в день своего исчезновения, но, поскольку все указывало на самоубийство, а не на убийство, деньги на проведение криминалистической экспертизы так и не выделили. Однако, как и записи, улики из машины были собраны, и Мюррей задумался, не стоит ли ему передать на анализ мазки и волоски, собранные в «ауди»?

Но что это докажет? У него не было подозреваемого, с образцами которого можно было бы сравнить эти улики, к тому же машина выставлялась в демонстрационном зале – кто знает, сколько тест-драйвов она уже прошла?

А главное – как Маккензи оформит запрос на проведение анализа, если ему вообще не положено заниматься этим делом? На данный момент ничто не свидетельствовало о том, что решение судмедэксперта по поводу самоубийства Тома Джонсона могло быть ошибочным.

Может, материалы дела Кэролайн Джонсон окажутся более интересными?

Полиция оперативно отреагировала на звонок Анны Джонсон в службу спасения. Адрес этой семьи уже значился в полицейской базе данных, и на этот раз не было никаких сомнений в том, что дело об исчезновении Кэролайн Джонсон должно рассматриваться как приоритетное.

«Смерть моего отца сильно потрясла ее, – свидетельствовала Анна Джонсон. – Я перешла на работу из дома, чтобы присматривать за ней, потому что я всерьез была обеспокоена ее состоянием. Она отказывалась есть, вздрагивала каждый раз, когда звонил телефон, а порой целыми днями не поднималась с кровати».

Пока что все кажется нормальным, раздумывал Мюррей. Все по-разному реагируют на смерть близких, а в случае с самоубийством муки утраты становятся особенно невыносимыми, вина, пусть и невольная, тяжким грузом ложится на душу.

Двадцать первого декабря Кэролайн Джонсон сказала дочери, что пойдет прогуляться.

«Она весь день казалась рассеянной, – говорила Анна. – Я замечала, что она неотрывно смотрит на меня, и дважды сказала мне, что любит меня. Она вела себя странно, но я связала это с ее переживаниями по поводу нашего первого Рождества без папы».

Кэролайн отправилась якобы в магазин за молоком.

«Она села в машину. Я сразу должна была понять, что что-то не так: мы всегда покупаем молоко в супермаркете на углу, туда быстрее дойти пешком, чем доехать. Как только я заметила, что автомобиль исчез, я поняла: случится что-то ужасное».

Звонок в полицию поступил в три часа дня. Дежурный, знавший историю этой семьи и уже достаточно сталкивавшийся с проблемами на Бичи-Хед, чтобы позволить себе проявлять оптимизм в этом вопросе, сразу позвонил священнику. Дело в том, что уже много лет существовала христианская благотворительная организация «Капелланство Бичи-Хед», пытавшаяся снизить ежегодный уровень самоубийств на мысе. Добровольцы из числа священников и прихожан местных церквей отговаривали потенциальных самоубийц, проводили патрулирование этой области и при необходимости собирали поисковые группы. Священник сообщил, что действительно видел на Бичи-Хед подходящую под описание женщину, но полицейскому не о чем беспокоиться: она не наложила на себя руки.

Маккензи отложил показания Анны Джонсон и нашел запись, сделанную дежурным, констеблем Греем (номер значка 956):

«Священник заявляет, что долго разговаривал со стоявшей на краю скалы белой пятидесятилетней женщиной. Женщина находилась в подавленном эмоциональном состоянии и имела при себе рюкзак, наполненный камнями. По ее словам, ее зовут Кэролайн и недавно она потеряла супруга, покончившего с собой».

Священник уговорил Кэролайн отойти от края скалы.

«Я дождался, пока она вытащит камни из рюкзака, – значилось в его показаниях. – Мы прошлись до парковки. Я сказал ей, что Бог всегда готов прислушаться к ней. Простить ее. И что нет ничего настолько плохого, что Бог не мог бы помочь нам пережить».

Мюррей восхищался людьми, чья вера дарила им такой невероятный покой. Он жалел, что не испытывает подобной глубины веры, когда ходит в церковь, но полагал, что в мире слишком много ужасного, чтобы принять все это как часть божьего замысла.

Пошатнулась ли вера священника из-за того, что случилось потом? Молился ли он, чтобы Господь помог ему примириться с этим?

Кэролайн объявили в розыск, на Бичи-Хед отправили дополнительные патрули. Служба береговой охраны провела совместную операцию с полицией и «Капелланством». Как часто и происходило в подобных ситуациях, добровольцы и сотрудники госслужб встали плечом к плечу: разные организации, разная подготовка, но цель – одна. Найти Кэролайн Джонсон живой.

Удалось установить, что телефон Кэролайн находится на Бичи-Хед, и вечером, около пяти часов, прохожий, гулявший с собакой, нашел ее сумочку и мобильный на краю скалы. Время наивысшей точки прилива в тот день настало в 16:33.

«БМВ», стоявший на парковке Бичи-Хед с ключом в замке зажигания, быстро отследили до «Машин Джонсонов», где Билли Джонсон подтвердил, что описание, данное священником, подходит к его невестке, Кэролайн Джонсон, совладелице «Машин Джонсонов» и недавней вдове брата Билли, Тома Джонсона.

За исключением предсмертного сообщения – Кэролайн его не отправляла – самоубийство полностью копировало суицид Тома Джонсона семь месяцев назад. Как чувствовала себя Анна, открывая дверь еще одному полицейскому, обнажившему голову? Как она сидела за столом с теми же друзьями и близкими? Еще одно расследование, еще одни похороны, еще один суд…

Вздохнув, Маккензи отложил материалы дела. Сколько раз Сара пыталась покончить с собой?

Слишком много, не сосчитать.

Впервые это произошло через несколько недель после того, как они начали встречаться. Тогда Мюррей пошел играть в сквош с коллегой вместо свидания с Сарой. Вернувшись домой, он обнаружил на автоответчике семь сообщений, и в каждом следующем звучало все больше отчаяния.

В тот раз Маккензи запаниковал. И в следующий. Иногда между попытками проходили месяцы, иногда Сара пыталась наложить на себя руки по нескольку раз в день. А после ей приходилось ложиться на лечение в Хайфилд.

Постепенно Мюррей понял, что в таких ситуациях должен сохранять спокойствие – для Сары. Быть рядом. Не осуждать ее, не паниковать. Он приходил домой, обнимал ее, и, если госпитализация не требовалась – а обычно она не требовалась, – Маккензи нежно мыл ее руки и осторожно бинтовал запястья, уверяя жену, что никуда не исчезнет. И только когда Сара уже лежала в кровати и морщинки на ее лбу разглаживались в безмятежном сне, Мюррей ронял голову в ладони и плакал.

Он отер лицо. «Сосредоточься!» Эта работа должна была помочь ему скоротать время. Отвлечь от мыслей о Саре, а не наводить на воспоминания, которые Маккензи предпочел бы и вовсе позабыть.

Страницы блокнота испещрял его аккуратный почерк. Мюррей просмотрел записи, но ничто не показалось ему странным. Так почему же кто-то сомневается в причинах смерти Кэролайн? Поднимает бучу? Огорчает Анну?

«Самоубийство? Едва ли».

Что-то произошло в тот день, что-то, не попавшее в материалы дела. Что-то, что не заметили следователи. Такое бывало. Нечасто, но бывало. Небрежные следователи – или просто перегруженные. Другие дела были у них в приоритете, и они отбрасывали все, что не укладывалось в общую картину, когда, возможно, надо было просто задать больше вопросов. Найти больше ответов.

Маккензи взялся за последние бумаги в папке – прочие документы, не подшитые к другим отчетам. Фотография Кэролайн Джонсон, копия списка контактов из ее телефона, копия полиса страхования жизни Тома Джонсона…

Мюррей уставился на последний документ. И не поверил своим глазам.

Том Джонсон был застрахован на огромную сумму.

Маккензи не видел дома Анны, но знал ее улицу – тихую, в престижном районе, с собственным парком. Недвижимость в этом квартале была недешевой. Мюррей предполагал, что дом находился в совместном владении супругов и впоследствии перешел к их дочери. Как и выплаты по страховому полису Тома, вероятно. Не стоило забывать и о семейном бизнесе Джонсонов, в котором Анна теперь стала совладелицей.

В общем, как ни крути, Анна Джонсон была необычайно богата.

 

Глава 12

Анна

Я судорожно тычу пальцами в телефон, нахожу исходящие звонки и набираю номер Марка, на цыпочках поднимаясь по лестнице. Элла у меня на руках, и я мысленно умоляю ее не издавать ни звука.

А потом происходят три события.

Хруст гравия сменяется шагами на крыльце.

Гудок в трубке эхом отзывается за дверью дома.

И входная дверь открывается.

Когда Марк входит в коридор, держа в руке звонящий телефон, я стою у лестницы, широко распахнув глаза от адреналина, курсирующего в моих венах.

– Звонили, миледи? – Ухмыляясь, он сбрасывает звонок.

Я медленно опускаю мобильный. Сердце все еще бешено бьется, отказываясь признать, что опасность миновала. Я неловко смеюсь, и от облечения у меня кружится голова, как кружилась от страха всего минуту назад.

– Я слышала, как кто-то ходит вокруг дома, и подумала, что он собирается пробраться внутрь.

– Так и было.

Марк подходит поцеловать меня, обнимает Эллу, чмокает ее в макушку и забирает у меня из рук.

– Ты подкрадывался к двери! Почему ты сразу не вошел? – Мое раздражение неоправданно, это просто паника медленно отступает, адреналин растворяется в крови.

Склонив голову к плечу, Марк терпеливо всматривается в мое лицо, словно не обращая внимания на мою грубость.

– Я выносил мусор. Завтра приедет мусоровоз. – Он обращается к Элле, сюсюкая: – Правда, маленькая? Правда? Ну конечно!

Я жмурюсь. Тот звук, напомнивший мне скрежет приставной лестницы… это заскрипела крышка мусорного бака. Столь знакомый звук, я должна была сразу догадаться. Я иду за Марком в гостиную, где он включает свет и укладывает Эллу в ее коляску с погремушками.

– Где Лора?

– Я отослала ее домой.

– Но она сказала, что останется! Я бы пришел раньше…

– Мне не нужна нянька. Со мной все в порядке.

– Да ну? – Он сжимает мои ладони и разводит руки в стороны, словно осматривая меня.

– Да. Нет. Не совсем, – признаюсь наконец.

– И где эта открытка?

– Я отнесла ее в полицию.

Я показываю ему снимки, как до этого Лоре, и наблюдаю, как он присматривается к надписи, увеличивая изображение.

– «Самоубийство? Едва ли».

– Вот видишь? Мою мать убили.

– Но тут написано не так.

– Но именно на это и намекает отправивший ее, верно?

Марк задумчиво смотрит на меня.

– А еще можно предположить, что речь идет о несчастном случае, ты не находишь?

– Несчастном случае? – недоумеваю я. – Тогда почему так и не написать? Зачем этот злой сарказм? Зачем эта безвкусная картинка?

Вздохнув (я надеюсь, что он устал не от меня, а от долгого дня, проведенного в душном помещении), Марк садится на диван.

– Может, кто-то пытается указать на виновного. Мол, всему виной преступная халатность, а вовсе не решение твоей матери. Кто отвечает за поддержание порядка на Бичи-Хед?

Я молчу.

– Вот видишь, что я имею в виду, – уже мягче продолжает Марк. – Это неоднозначное послание.

– Возможно. Но мама оставила сумочку и телефон на краю скалы, что было бы странно, если бы она случайно упала…

– Разве что она положила их туда заранее. Не уронила, а именно положила. Хотела заглянуть за край скалы или пыталась спасти запутавшуюся птицу, а край обвалился, и…

Я падаю на диван рядом с Марком.

– Ты действительно думаешь, что это был несчастный случай?

Он поворачивается ко мне, так что теперь мы сидим лицом к лицу.

– Нет, родная, – нежно, не сводя с меня взгляда, говорит он. – Я думаю, что твоя мама была очень несчастлива после смерти твоего отца. Я думаю, она чувствовала себя куда хуже, чем кто-либо мог предположить. И… – Он делает паузу, чтобы подчеркнуть значимость своих слов. – И я думаю, что она покончила с собой.

Он не говорит ничего нового, но сердце у меня обрывается, и я понимаю, как сильно я хотела, чтобы его альтернативная версия событий оказалась истинной. И как я готова ухватиться за соломинку, которой на самом деле нет и не было.

– Я лишь говорю, что все можно интерпретировать по – разному. Включая эту открытку. – Он откладывает телефон на кофейный столик, и экран меркнет. – Тот, кто прислал тебе это, хочет заморочить тебе голову. Он просто псих. И он хочет, чтобы ты отреагировала. Не позволяй ему заставить тебя реагировать.

– Тот человек в полицейском участке положил открытку в пакет для улик. Сказал, что проверит ее на отпечатки. – Полиция восприняла это всерьез, вот что я пытаюсь сказать.

– Ты говорила с детективом?

– Нет, с человеком, который работает в приемной. Он был детективом-инспектором большую часть своей жизни, а затем вышел на пенсию и вернулся в полицию гражданским.

– Вот это верность делу!

– Скажи? Представь, каково это: настолько любить свою работу, что ты не хочешь уходить. Даже на пенсии.

– Или ты настолько укоренен в госструктуре, что даже представить себе не можешь, как будешь заниматься чем-то другим. – Марк зевает, не успевая прикрыть рот ладонью. Спереди его зубы идеально ровные, жемчужно-белые, но под таким углом я вижу пломбы в его верхних зубах.

– Хм. Я не думала об этом в таком ключе. – Я вспоминаю Мюррея Маккензи, его внимание и заботу, его вдумчивые замечания, и понимаю, что рада его присутствию в полиции, какими бы ни были его причины оставаться там. – Во всяком случае, он был очень мил.

– Отлично. А пока лучшее, что ты можешь сделать, – выбросить все это из головы.

Он устраивается в уголке дивана, вытянув ноги, и поднимает руку, приглашая меня. Я укладываюсь в привычной позе: его левая рука – на моем плече, его подбородок – у меня на макушке. От него пахнет холодом и еще чем-то непривычным…

– Ты курил?

Мне любопытно, вот и все, но я и сама слышу осуждение в собственных словах.

– Пара затяжек после семинара. Прости, чувствуется запах?

– Не особо, просто… я не знала, что ты куришь.

Представьте себе – как можно не знать, что твой партнер курит? Но я никогда не видела Марка с сигаретой. Даже не слышала, чтобы он упоминал что-то подобное.

– Я бросил много лет назад. Гипнотерапия. Собственно, после этого и заинтересовался психологией. Я тебе не рассказывал эту историю? В общем, каждые пару месяцев я закуриваю сигарету, делаю пару затяжек и тушу ее. Это напоминает мне, что я контролирую ситуацию. – Марк улыбается. – В этом есть своя логика, клянусь. И не волнуйся – я ни за что не стал бы курить при Элле.

Я прижимаюсь к нему и говорю себе, как здорово, что мы до сих пор узнаем друг о друге что-то новое – что у нас общего, в чем мы отличаемся, – но сейчас тайнам нет места в моей жизни. Хотела бы я, чтобы мы с Марком знали друг о друге все. Чтобы мы любили друг друга с самого детства. Хотела бы я, чтобы Марк знал меня до смерти мамы и папы. Тогда я была совсем другим человеком. Любопытной. Веселой. Компанейской. Марк не знаком с той Анной. Он знает скорбящую Анну, беременную Анну, ставшую матерью Анну. Иногда, в присутствии Лоры или Билли, я вспоминаю те времена, когда мама с папой были еще живы, и при этих воспоминаниях я, бывает, чувствую себя как прежде. Но такое случается очень редко.

– Как твой семинар? – Я решаю сменить тему.

– А, – досадует он, – много ролевых игр.

По голосу я слышу, что он морщится. Марк ненавидит ролевые игры.

– Ты пришел чуть позже, чем я думала.

– Заскочил в квартиру. Не нравится мне, что она стоит пустая.

Когда мы с Марком познакомились, он жил в Патни, в квартире на восьмом этаже, где принимал пациентов, и только раз в неделю проводил сеансы в клинике в Брайтоне – той самой, которая распространяла рекламные листовки в Истборне как раз тогда, когда мне больше всего нужна была психотерапия.

Я рассказала Лоре о беременности еще до того, как сообщила эти новости Марку.

– Что же мне делать?

– Рожать, видимо, – улыбнулась Лора. – Разве не так обычно происходит?

Мы сидели в кафе в Брайтоне, напротив маникюрного салона, где Лора раньше работала. На тот момент она устроилась в службу техподдержки интернет-магазина, но я видела, как она поглядывает на девчонок в салоне, и думала, не скучает ли она по веселому щебетанию маникюрш.

– Я не могу, это невозможно, – чуть не плакала я.

Все это казалось мне каким-то нереальным. Я не чувствовала себя беременной. Если бы не с полдесятка тестов, которые я сделала, и задержки, я могла бы поклясться, что все это – просто дурной сон.

– Ну, есть другие варианты, – тихо произнесла Лора, хотя никто нас не слушал.

Я покачала головой: две жизни – и так слишком большая потеря.

– Ну что ж, – она поднимает чашку с кофе как бокал. – Поздравляю, мамочка.

Я сказала Марку за ужином тем же вечером. Дождавшись, пока за столиками вокруг будут сидеть люди: я чувствовала себя безопаснее под защитой этих незнакомцев.

– Мне очень жаль, – сказала я, изложив свои ошеломляющие новости.

– Жаль? – На его лице промелькнуло недоумение. – Это же потрясающе! В смысле… правда?

Он пытался быть серьезным, но его губы невольно растягивались в улыбке. Марк обвел ресторан взглядом, точно ожидая, что все сидящие вокруг разразятся бурными аплодисментами.

– Я… я не была уверена.

Но, опустив ладонь на свой все еще плоский живот, подумала, что после всех ужасов минувшего года наконец-то случилось что-то хорошее. Что-то чудесное.

– Ладно, – согласился Марк, – может, все это произошло несколько быстрее, чем мы ожидали…

– Самую малость.

Я могла сосчитать недели, что мы встречались, на пальцах одной руки.

– Но мы ведь хотели этого.

Он так ждал моего согласия, что я энергично кивнула.

Так и было. Мы даже говорили об этом, сами удивляясь собственной откровенности. Когда мы познакомились, Марку уже исполнилось тридцать девять лет, он страдал после разрыва долгосрочных отношений, которые считал вечными. И уже готов был смириться с тем, что никогда не обретет семью, о которой мечтал. Мне было всего двадцать пять, но я уже знала, насколько коротка жизнь. И вот смерть моих родителей свела нас вместе, а ребенок станет тем, что вместе нас удержит.

Постепенно Марк свернул свою лондонскую частную практику, начал работать всю неделю в Брайтоне, перебрался ко мне и сдал квартиру в Патни. Это казалось идеальным решением. Арендная плата покрывала выплаты по ипотеке, плюс еще что-то оставалось, и жильцы готовы были сами чинить любые поломки. По крайней мере, так мы предполагали, пока нам не позвонили из санитарной службы и сообщили, что сосед сверху жалуется на странный запах. К тому времени как мы добрались туда, жильцы съехали, прихватив залог и месячную аренду и оставив квартиру в состоянии полной разрухи, из-за чего ее нельзя было сразу сдать. Марк постепенно приводил жилье в порядок.

– Как там в Патни?

– Плохо. Я нанял бригаду для косметического ремонта, но они заняты на другом проекте и смогут приступить только в середине января, то есть залог от новых жильцов мы в лучшем случае получим только в феврале.

– Это не важно.

– Нет, важно.

Мы помолчали, чтобы избежать ссоры. На самом деле нам не нужны выплаты за его квартиру. Не сейчас. «Кое-какие деньжата у нас еще завалялись», как говаривал мой дедушка.

Я бы отдала любые деньги, только бы провести еще один день с родителями, но факт остается фактом: после их смерти я унаследовала крупное состояние. Благодаря дедушке Джонсону дом никогда не был в ипотеке, а папины сбережения и выплаты по страховым полисам моих родителей привели к тому, что сейчас у меня на счету чуть больше миллиона фунтов стерлингов.

– Я продам квартиру, – вдруг заявляет он.

– Почему? Нам не повезло, вот и все. Нужно сменить агентство, выбрать то, где тщательно проверяют рекомендации квартирантов.

– Может, нам оба жилья стоит продать?

На мгновение я даже не могу понять, что он имеет в виду. Продать Дубовую усадьбу?

– Это большой дом, да и сад трудно поддерживать в порядке, учитывая, что мы оба не знаем, как это делать.

– Можем нанять садовника, – предлагаю.

– Платановая усадьба вышла на рынок с изначальной стоимостью в восемь с половиной миллионов фунтов, а в ней всего четыре комнаты.

Он говорит серьезно.

– Я не хочу переезжать, Марк.

– Мы могли бы купить какую-нибудь общую собственность. Что-то, что принадлежало бы нам обоим.

– Но Дубовая усадьба и так принадлежит нам обоим.

Марк не отвечает, но я знаю, что он со мной не согласен. Он окончательно переехал ко мне в конце июня, когда я уже была на четвертом месяце беременности, и оказалось, что Марк несколько недель не ночевал в своей квартире.

«Чувствуй себя как дома», – радостно сказала я, но сами эти слова словно подчеркнули тот факт, что домом владею я.

Прошли дни, прежде чем Марк прекратил спрашивать у меня, можно ли ему заварить чаю, и недели, прежде чем он перестал сидеть на диване, не поджимая ноги, как и полагается гостю.

Хотела бы я, чтобы он любил этот дом так же, как и я. Если не принимать во внимание три года, проведенных в университете, я прожила тут всю свою жизнь. Да, вся моя жизнь прошла в этих стенах.

– Просто подумай об этом, – мягко предлагает он.

Я знаю, Марк считает, что здесь слишком много призраков. Что спать в родительской спальне для меня нелегко. Может, это и для него нелегко…

– Ладно, – соглашаюсь я.

Но я имею в виду «нет». Я не хочу переезжать. Дубовая усадьба – это все, что у меня осталось от родителей.

Элла просыпается ровно в шесть. Когда-то это время казалось мне невероятно ранним, но после недель ночных бдений и постоянного подъема в пять пробуждение в шесть утра кажется поздним началом дня. Марк заваривает чай, а я укладываю Эллу в кровати с нами, и мы валяемся еще часик, прежде чем Марк идет в душ, а мы с Эллой спускаемся завтракать.

Полчаса спустя Марк все еще плещется в душе – я слышу гул в трубах и ритмичный перестук, эдакое музыкальное сопровождение любого включения воды в нашей ванной. Элла уже одета, а я вот еще в пижаме, танцую на кухне, стараясь насмешить малышку.

Шорох гравия во дворе напоминает мне о вчерашнем вечере. Утренний свет льется в окно, и мне стыдно за то, как я вчера себя накрутила. Хорошо, что телефон Роберта был отключен и единственным свидетелем моей паранойи оказался Марк. В следующий раз, когда я останусь одна вечером, я включу громкую музыку, зажгу везде свет и буду ходить по дому, хлопая дверьми. И не стану закрываться в одной комнате, разыгрывая никому не нужную драму.

Я слышу металлический щелчок почтовой щели, мягкий шорох писем, падающих на коврик у входа, а затем тихий стук – почтальон что-то оставил на крыльце.

Когда Элле было пять недель и малышку мучили колики, почтальон принес заказанный Марком учебник. У меня ушел целый час на то, чтобы укачать ее, и, когда Элла наконец-то заснула, почтальон громко постучал в дверь, да с такой силой, что даже лампочка в коридоре закачалась.

Я распахнула дверь и обрушила на беднягу весь гнев невыспавшейся молодой мамочки – уверена, такую головомойку он запомнил надолго. После того как моя ярость иссякла и мои крики уже не могли соперничать с воплями Эллы, почтальон предложил в дальнейшем просто оставлять посылки под дверью, чтобы не беспокоить нас. Как оказалось, я была не единственной жительницей в нашем квартале, предпочитавшей такой modus operandi.

Я жду, пока шаги затихнут, – мне не хочется выходить к почтальону в пижаме, к тому же все еще неловко за ту истерику со слезами в день скандала с ним. В коридоре я подбираю почту: рекламные листовки, счета, официальное письмо в желтом конверте для Марка… Сняв ключ с крючка под подоконником, я отпираю входную дверь. Ее немного заклинивает, и мне приходится поднажать.

В теплый коридор веет ледяным холодом.

Но вовсе не потому я отшатываюсь, распахнув дверь. И пугает меня вовсе не посылка, лежащая на стопке дров слева на крыльце.

Все дело в крови, размазанной по ступеням крыльца, и внутренностям, свисающим с порога.

 

Глава 13

Говорят, деньги – корень всего зла.

Причина всех преступлений.

Есть другие, как я, – другие люди, влачащие полужизнь, – и все они оказались в такой ситуации из-за денег.

Им не хватало денег. Или, напротив, денег было слишком много.

Им нужны были чужие деньги – или кому-то чужому нужны были их деньги.

И что же в итоге?

Утраченная жизнь.

Только на этом все не заканчивается.

 

Глава 14

Анна

Кролик лежит на верхней ступеньке, его живот вскрыт одним движением. Студенистая масса мышц и внутренностей выпячивается наружу. Взгляд остекленевших глаз устремлен на улицу, рот с белыми резцами приоткрыт.

Я пытаюсь завопить, но в легких у меня нет воздуха, и потому отшатываюсь, хватаясь за вешалку сбоку от входной двери. Грудь покалывает от подступающего к соскам молока: потребность покормить ребенка является инстинктивной реакцией на угрозу.

Я ловлю губами воздух.

– Марк! – Слова вылетают из моего рта, как пули. – Марк! Марк!

Я кричу, не отводя взгляда от окровавленного тельца на моем крыльце. Утренний мороз присыпал кролика и его кровь серебристым инеем, отчего зрелище кажется еще более жутким, чем-то напоминая готические рождественские украшения.

– Марк!

Он бегом спускается по лестнице, спотыкается на нижней ступени и громко бранится.

– Да что за… Господи!

На нем только полотенце, и Марк дрожит от холода, стоя в дверном проеме и глядя на ступеньки. Капли воды поблескивают на волосках на его груди.

– Кто мог совершить такое? – Я уже плачу, меня охватывает облегчение, как бывает после шока, когда понимаешь, что с тобой все в порядке.

– В каком смысле «кто»? Лиса, я полагаю. Хорошо, что на улице мороз, иначе тут бы уже все воняло.

– Ты думаешь, это сделало какое-то животное?

– Надо же, в его распоряжении целый парк через дорогу, а оно выбрало наше крыльцо, – размышляет Марк. – Сейчас я пойду оденусь, а потом все уберу.

Что-то тут не складывается. Я пытаюсь понять, что именно, но мысль словно ускользает от меня.

– Но если это сделала лиса, почему она не съела кролика? Ты только посмотри, сколько тут мяса и… – К горлу у меня подступает тошнота. – И внутренностей. Зачем убивать его, если потом не собираешься съесть?

– Да они так и поступают, ты что, не знала? Городские лисы привыкли питаться содержимым мусорных баков, а убивают для развлечения. Если такая лиса забирается в курятник, она передавит всех кур, но ни одну чертову курицу не съест.

Я знаю, что он прав. Много лет назад мой отец решил заняться разведением гусей и даже построил для них загончик в саду. Мне тогда было лет пять-шесть, но я помню, как натягивала резиновые сапожки и бежала в сад собрать свежие яйца и насыпать зерна на траву. Невзирая на то что на Рождество гусей ждала неминуемая погибель, моя мама раздала всем им имена и созывала их вечером, обращаясь к каждой птице по отдельности. Ее любимицей – а потому и моей – была бойкая гусыня с серыми перышками. Звали ее Дудочка. Если остальные гуси шипели и били крыльями, когда к ним подходили слишком близко, то Дудочка разрешала маме кормить ее с руки. Эта ее доверчивость и навлекла на нее беду. Лисица – настолько наглая, что даже не стала дожидаться темноты, – испугалась других, куда более грозных гусей, но бедной Дудочке вцепилась в шею, и вечером мы с мамой нашли обезглавленное тельце нашей любимой птички.

– Мерзкие твари. В такие моменты понимаешь, зачем существуют охотники на лис, правда?

Нет, этого я не понимаю. Лис в лесу я никогда не встречала, а вот в городе их полно: расхаживают по улицам как ни в чем не бывало. Но тем не менее они так красивы, что я даже представить себе не могу, что их нужно убивать в наказание за их природные наглость и охотничьи инстинкты.

Я все гляжу на убитого кролика, и меня наконец осеняет, что здесь не так.

– Крови слишком много, – медленно произношу я, по мере того как мои мысли оформляются в слова.

Под безжизненным тельцем виднеется лужица крови, но, кроме того, она размазана по трем ступенькам, ведущим к гравиевой дорожке. На лице Марка проступает озадаченность, он обдумывает мои слова.

– Я помню, как мы вскрывали лягушек на уроках биологии в четвертом классе, но вот с кроликами я никогда не имел дела. Сколько крови в нем должно быть?

В его голосе слышится сарказм, и мое раздражение нарастает. Почему он не видит того, что вижу я?

– Допустим, это сделала лиса. – Я стараюсь сохранять спокойствие. – И допустим, в крошечном диком кролике достаточно крови, чтобы устроить весь этот бардак, – лиса что, лапы о ступени вытирала?

Марк смеется, но я не шучу.

– Или она хвостом эти пятна крови нарисовала?

Именно так наше крыльцо и выглядит. Словно кто-то взял кисть, обмакнул в кроличью кровь и раскрасил наши ступени. С неожиданной ясностью я понимаю, что наше крыльцо похоже на место преступления.

Лицо Марка приобретает серьезное выражение. Он крепко обнимает меня за плечи, закрывает дверь, а затем отстраняется и ловит мой взгляд.

– Расскажи мне. Ну, расскажи мне, кто это сделал, – предлагает он.

– Я не знаю, кто это сделал. Но он так поступил из-за того, что я обратилась в полицию. Он так поступил, потому что знает что-то о маминой смерти и хочет, чтобы я так и не выяснила правду. – От озвучивания моя теория не становится менее фантастической.

Марк спокоен, хотя я замечаю следы тревоги в его глазах.

– Родная, все это не имеет никакого смысла.

– А по-твоему, все нормально, да? Вчера – анонимная открытка, а сегодня – такое?

– Ладно, давай все обдумаем. Допустим, открытку прислал не просто какой-то злобный недоброжелатель…

– Именно.

– Но чего он добился, ставя под сомнение обстоятельства смерти твоей матери? И чего он хочет добиться, пугая тебя мертвым животным на крыльце? – не дожидаясь моего ответа, продолжает он.

Я понимаю, что он имеет в виду. Все это как-то не вяжется. Зачем подталкивать меня к походу в полицию, а потом останавливать?

Марк принимает мое молчание как знак согласия.

– Это сделала лиса, родная. – Подавшись вперед, Марк целует меня в лоб. – Клянусь тебе. Давай я займусь Эллой, а ты сходи прими ванну. У меня первый клиент только в одиннадцать часов.

Марк проводит меня на второй этаж и набирает мне ванну, добавляя в воду до нелепости дорогую соль, которую он подарил мне после рождения Эллы, но у меня так и не было времени ее испробовать. Я размякаю в мыльной пене, не прекращая думать о лисах, кроликах и крови. Не стала ли я параноиком?

Представляю себе анонимную открытку, представляю руку отправителя: как он вкладывает открытку в конверт, как бросает его в почтовый ящик. Тот ли самый человек вскрыл кролика с почти хирургической аккуратностью? И размазал кровь по крыльцу моего дома.

Мой пульс все не замедляется, выбивает стаккато в моем виске, и я с головой погружаюсь в ванну, чтобы гул воды наполнил мои уши. Кто-то пытается запугать меня.

Я думаю, действительно ли эти два события не укладываются в общую картину. Я рассматривала анонимную открытку как призыв к действию, как указание на то, что мне стоит засомневаться в обстоятельствах смерти моей матери. Но что, если это не побуждение, а предупреждение?

«Едва ли».

Предупреждение о том, что обстоятельства смерти матери были совсем не такими, как кажется. Что кто-то пытался навредить моей семье. И до сих пор пытается.

Я закрываю глаза и вижу кровь, так много крови. Память подводит меня. Насколько большим был кролик? Сколько крови там было на самом деле?

Фотографии.

Эта мысль приходит мне в голову настолько внезапно, что я резко выпрямляюсь, и вода переливается через край ванны. Нужно сфотографировать ступени, а потом отнести снимки Мюррею Маккензи в полицию. Посмотрим, решит ли он, что это сделала лиса.

Тихий голос в моей голове спрашивает, зачем мне это? Чтобы убедить Марка? Или полицию? Я отгоняю эти мысли, выдергиваю затычку из ванной и выскакиваю оттуда, вытершись в такой спешке, что одежда липнет к влажной коже.

Схватив телефон, я бегу вниз.

Но Марк уже убрал мертвого кролика и отмыл ступени белизной. Когда я распахиваю дверь, на крыльце ничего нет. Словно и не было.

 

Глава 15

Мюррей

Лучи зимнего солнца били в щель между шторами, пока Мюррей одевался, заправлял одеяло под подушки и разглаживал складки на покрывале, а потом раскладывал декоративные подушки в спальне так, как нравится Саре. Распахнув шторы, он заметил грузные серые тучи, наползавшие с севера, и надел поверх рубашки свитер с вырезом.

Когда посудомойка отключилась, пылесос прошелся по всему дому, а первая партия белья уже сохла на веревке, Маккензи уселся за кухонный столик выпить чаю с шоколадным печеньем. На часах была половина десятого. Время тянулось медленно. Он вспомнил те дни, когда утро сулило радость и полнилось приятными предчувствиями.

Мюррей побарабанил пальцами по столу. Нужно проведать Сару. Провести с ней утро. Может, он уговорит ее сходить в кафе или прогуляться по саду. А на работу поедет уже из больницы.

Джо Доукинз, медсестра, присматривавшая за Сарой и работавшая в Хайфилде уже десять лет, не пропустила его дальше коридора.

– Мне очень жаль, дорогой мой. У нее плохой день.

«Плохой день» означал, что Сара не хочет его видеть. Обычно в такой ситуации Маккензи сразу отправлялся домой, смирившись с тем фактом, что у всех бывают моменты в жизни, когда хочется побыть наедине с собой. Но сегодня он решил настоять. Мюррей скучал по Саре. И хотел обсудить с ней дело Джонсонов.

– Может, попробуете еще раз? Скажите, что я не задержу ее.

– Я посмотрю, что можно сделать.

Оставив его в приемной, Джо удалилась. Когда-то приемная была холлом особняка, но ее неудачно перестроили еще в те времена, когда списка архитектурных памятников, требующих защиты, не существовало. Массивные пожаростойкие двери, все с кодовыми замками, вели в палаты и кабинеты врачей, стены и потолок уродовали поклеенные на ДСП обои.

Когда Джо вернулась, выражение ее лица не предвещало, что что-либо изменилось.

– Она сказала почему?

Пограничное расстройство личности. Вот почему.

– Ну… нет. – Джо колебалась.

– Сказала, верно? Ну же, Джо, вы знаете, что я могу принять ваш ответ.

Медсестра смерила его взглядом.

– Ладно. Она сказала, что вам следует… – Женщина подняла руки и нарисовала в воздухе кавычки, дистанцируясь от слов своей пациентки. – Следует «трахаться с другими бабами, а не тратить свою жизнь на любовь к психичке».

Маккензи вспыхнул. Требования его жены уйти от нее (и последующие попытки самоубийства из-за такой перспективы) были не редкостью в их браке, но от этого было не менее неловко слышать подобное от постороннего человека.

– Вы не могли бы передать ей… – Мюррей поднял руки, имитируя жест Джо. – Что «любовь к психичке» – это то, что наполняет мою жизнь смыслом.

Маккензи сидел в машине на парковке Хайфилда, запрокинув голову на подголовник. Не стоило устраивать Саре сюрприз. Она и в лучшие свои дни была непредсказуема, а сейчас, да еще утром, ее точно тормошить не стоило. Он зайдет к ней на обратном пути с работы.

Но что делать теперь?

У него оставалось два часа до начала смены, и он не испытывал ни малейшего желания возвращаться в пустой дом и слушать, как часы отмеряют минуты. Холодильник полон, в саду убрано, дом чист. Мюррей задумался о том, какие у него есть варианты.

– Да, – произнес он вслух, как с ним часто случалось. – Почему бы и нет?

Это было его свободное время, в конце концов. Он мог располагать им, как вздумается.

Выехав из города, Маккензи направился в сторону Даунса, вжимая педаль газа в пол и наслаждаясь скоростью, которой никогда не ощутишь в автобусе. Перед полицейским участком не хватало парковочных мест, а потому добираться до работы общественным транспортом было удобнее, но Мюррей любил ездить на автомобиле. Включив радио, он начал подпевать, хотя и знал только половину слов песни. Долгожданный дождь так и не пошел, но тучи нависли низко над холмами, а на море, открывшемся взгляду, пенились грозные волны.

В этом месте парковка оказалась полупустой, всего с полдесятка машин. Взяв восемьдесят пенсов из горстки мелочи, валявшейся в пепельнице, которую Маккензи использовал сугубо в этих целях, он оплатил простой. На огромном рекламном щите рядом с автоматом для оплаты парковки виднелся номер «Самаритян», а когда Мюррей направился по тропинке вдоль берега, он миновал ряд других табличек:

«Разговор может помочь».

«Вы не одни».

Может ли такая табличка что-то изменить? Может ли человек, твердо принявший решение о самоубийстве, остановиться и прочесть обращенное к нему сообщение?

«Вы не одни».

На самом деле на каждого человека, прыгнувшего в море со скал Бичи-Хед, приходился десяток тех, кто остановился. Не решился, передумал, наткнулся на одного из добровольцев, патрулировавших на мысе, и неохотно согласился выпить чашку чая вместо того, чтобы реализовать свой план.

Но ведь на этом все не заканчивалось. Вмешательство добровольцев ставило в этом деле не точку, а запятую. Чай, разговоры, своевременная пауза могли и не повлиять на то, что случится на следующий день. Или через день.

Маккензи подумал о священнике, обнаружившем Кэролайн Джонсон на краю скалы с рюкзаком, набитым камнями. Что почувствовал бедняга, когда узнал, что женщина, которую он отговорил от самоубийства, вернулась на то же место и все равно прыгнула?

Была ли она с кем-то в тот день? Был ли священник настолько озабочен спасением жизни Кэролайн, что не заметил кого-то, спрятавшегося в тени?

Столкнул ли кто-то мать Анны со скалы? Может быть, не физически… мог ли кто-то подтолкнуть Кэролайн к самоубийству?

Мыс нависал над Мюрреем, и каждый поворот тропинки приводил его все выше. По местной легенде, зловещие энергетические лей-линии пересекались на Бичи-Хед, подталкивая к смерти людей, восприимчивых к подобным явлениям. Маккензи не верил в магию и мистику, но атмосферу этого места трудно было игнорировать. Поросшие травой холмы резко обрывались, открывая взгляду белоснежные скалы, этот контраст зелени и белизны несколько смягчался туманом, клубившимся у маяка внизу. Сквозь туман проглядывало свинцово-серое море. У Мюррея закружилась голова, хотя он и стоял в двенадцати футах от обрыва. Он отошел еще дальше.

Кэролайн пришла сюда, намереваясь покончить с собой. Это было ясно из показаний священника. Но намек в анонимной открытке был недвусмысленным: ее самоубийство – вовсе не то, чем кажется.

Маккензи представил себе, как Кэролайн Джонсон стояла на этом самом месте. Хотела ли она умереть? Или была готова умереть? Различие было хоть и небольшим, но важным. Быть может, она готова была умереть, чтобы спасти кого-то другого? Свою дочь? Может быть, сама Анна была ключом ко всему этому? Что, если Кэролайн Джонсон покончила с собой из-за того, что кто-то угрожал навредить ее дочери, если она останется жива?

Бичи-Хед не прояснил его мысли, напротив, запутал его.

В центре протоптанной дорожки высился каменный постамент с плитой. Мюррей прочел надпись, молча шевеля губами:

«Паче шума вод многих,

сильных волн морских,

силен в вышних Господь» [8] .

Под псалмом – напоминание: «Господь всегда сильнее всех наших бед».

Маккензи почувствовал, что растроган. Отвернувшись от пьедестала, он в последний раз взглянул на обрыв и пошел обратно на парковку, злясь, что позволил себе поддаться сентиментальным настроениям. «Ты пришел сюда ради расследования, – говорил он себе, – нечего тут раскисать!» Пришел посмотреть, где погибли родители Анны Джонсон. Запечатлеть место их гибели в памяти. Мюррей думал, что обрыв мог измениться с тех пор, как он в последний раз был здесь.

Но ничего не изменилось.

Сару нашел один из добровольцев в патруле. Она сидела на краю скалы, свесив ноги. Священнице, пришедшей ей на помощь, она сказала, что не испытывала желания покончить с собой, просто не хотела больше жить в этом мире. И это не одно и то же, как она настаивала. Маккензи понимал это. Он ни за что бы не стал менять свою жену, но очень жалел, что не может изменить мир ради нее.

Когда Мюррею позвонили, он отпросился с работы и поехал в паб на Бичи-Хед, где Сара сидела с женщиной, чья англиканская колоратка едва выглядывала из-под воротника плаща. Хозяином паба был тихий и задумчивый мужчина, научившийся различать, когда его клиент решил «выпить на посошок», а когда «принять для храбрости», и, если речь шла о втором варианте, он неизменно звонил в полицию, чтобы предотвратить наихудшее. Он тактично отошел на другой конец паба, чтобы дать Саре поплакать у Мюррея на плече.

Мыс Бичи-Хед не изменился. И никогда не изменится. Он навсегда останется чарующим, пугающим и полным страдания местом. Возвышающим душу и уничтожающим ее.

Маккензи припарковал машину на улице за полицейским участком, взглянул на часы и достал пропуск. Двое полицейских из подразделения быстрого реагирования промчались по коридору, благодарно кивнули Мюррею, придержавшему им дверь, и запрыгнули в машину, припаркованную на заднем дворе. Уже через пару секунд они миновали ворота, и колеса взвыли от резкого разворота. Маккензи, улыбаясь, постоял в дверном проеме, пока завывания мигалок не стихли вдали. Ничто не сравнится с выбросом адреналина во время полицейской погони.

Департамент уголовного розыска находился в самом конце длинного коридора. В те дни, когда Мюррей работал здесь, сотрудники сидели в отдельных небольших кабинетах и вдоль коридора тянулись ведущие туда двери – по пять-шесть с каждой стороны. Но после его выхода на пенсию здание перестроили, большинство внутренних стен снесли, и теперь сотрудники каждого отдела работали в помещениях с открытой планировкой. Маккензи знал, что эти рабочие места не закреплены за полисменами, и был рад, что концепция «свободных столов» не успела укорениться в полиции, пока он еще был сотрудником этого департамента: как можно собрать воедино кусочки головоломки, если тебе всякий раз приходится переносить фрагменты мозаики со стола на стол?

Детектив-сержант Джеймс Кеннеди с искренним теплом поприветствовал Мюррея, энергично пожав тому руку.

– Ну, ты как, чертяка старый? Все еще за стойкой дежурного штаны просиживаешь? Участок в районе Лоуэр-Мидс, верно?

– Именно.

– Да уж, не хотел бы я оказаться на твоем месте. – Джеймс пожал плечами. – Вот выйду на пенсию – и ноги моей здесь не будет. Ни за какие коврижки больше в полиции работать не стану. Дежурить на Рождество, когда мог бы дома сидеть и смотреть, как малышня подарки разворачивает, – нет уж, увольте.

Джеймсу Кеннеди было лет тридцать пять. Он начал свою работу в департаменте за два месяца до выхода Мюррея на пенсию, а теперь уже руководил целым подразделением и, без сомнения, был одним из самых опытных детективов в отделе. Может, он и считал, что после выхода на пенсию – до которого еще оставалось много лет – ни за что не наденет полицейскую форму, но посмотрим, что он скажет, когда это время настанет, подумал Мюррей. После тридцати лет службы в твоей душе оставалась прореха, которую едва ли можно было заполнить чем-то другим.

Только сейчас Джеймс заметил, что Маккензи в штатском.

– Решил прийти поработать, хотя ты не при исполнении? Да уж, в рвении тебе не откажешь.

– Да я так, мимо проходил. Дай, думаю, заскочу, посмотрю, как тут у вас дела.

В комнате повисло неловкое молчание – обоим стало довольно очевидно, насколько жизнь Мюррея пуста, – но затем Джеймс встряхнулся:

– Что ж, я рад, что ты заглянул на огонек. Сейчас чаем тебя угощу.

Пока сержант возился в углу кабинета, где на импровизированной кухоньке красовался небольшой холодильник, электрочайник и поднос с чашками, Мюррей разглядывал доску с объявлениями по текущим делам.

– Оуэн Хили все еще в розыске? Джеймс поставил на стол две чашки с плавающими в них пакетиками чая. Выловив свой пакетик, Маккензи выбросил его в урну возле стола.

– В детстве он вечно шлялся с Мэтьюсами – они жили в частном доме под Вуд-Грином. Парни до сих пор не разлей вода.

– Ну, вообще-то… – смутился сержант. – Ха! Да, точно. Надо проверить этот дом, верно. Хорошо, что ты сказал. – Джеймс с преувеличенной радостью хлопнул Мюррея по плечу, и тот пожалел, что вообще открыл рот.

Может, он и вышел на пенсию, но все еще работал на полицию. Все еще многое слышал, многое знал. И он не нуждался в таком деланом одобрении. А люди всегда пытались вести себя с ним именно так. Не только потому, что он был уже стар, а из-за…

– Как Сара?

Вот. Вот оно. Участливое выражение лица. А в глазах – «слава богу, что это случилось с тобой, а не со мной». Жена Джеймса сейчас была дома, присматривала за двумя детьми. Она не лежала в психиатрической больнице вот уже в сотый раз. И Джеймсу не придется мчаться домой с работы из-за того, что его жена сунула голову в духовку. Впрочем, опомнился Мюррей, кто знает, что происходит за закрытой дверью у каждого.

– Нормально. Скоро домой должна вернуться.

Маккензи понятия не имел, правда ли это. Он уже давно перестал задаваться вопросом, сколько продлится очередной кризис, и рассматривал частые пребывания Сары в Хайфилде – добровольные или нет – как возможность самому собраться с силами, чтобы принять ее дома. Как передышку.

– Собственно, я зашел, чтобы кое-что уточнить у тебя по работе.

– Что угодно, дружище. – Джеймс вздохнул с облегчением, вернувшись к привычным темам разговора.

– Твоя команда расследовала два самоубийства на мысе Бичи-Хед в мае и декабре прошлого года. Дело Тома и Кэролайн Джонсон. Они были мужем и женой. Она покончила с собой в том же месте, что и он.

Джеймс задумчиво побарабанил пальцами по столешнице, пытаясь припомнить.

– Владельцы магазина «Машины Джонсонов», так?

– Точно. Помнишь это дело?

– Самоубийства были одинаковыми. В случае с женой мы имеем дело с, как это говорится, «самоубийцей-подражателем». Мы даже переживали, что подражателей будет больше, поскольку пресса широко освещала эти события, но, тьфу-тьфу, в этом отношении наступило затишье. Последний раз мы расследовали самоубийство несколько недель назад. После прыжка жертву ветром швырнуло на скалы.

Джеймс поморщился.

– Было в этом деле что-то необычное? – Мюррей предпочел не отвлекаться.

– В деле Джонсонов? Э-э… в каком смысле? Люди частенько сводят счеты с жизнью на мысе Бичи-Хед. Я помню отчеты судмедэкспертов – по-моему, там комар носа не подточит.

– Да, конечно, конечно. Я просто подумал… Знаешь, как иногда бывает с расследованиями? Возникает такое чувство, будто что-то не так – будто что-то важное у всех на виду, а ты не можешь заметить, что именно.

– Да, бывает. – Сержант вежливо кивал, но на его лице не было и следа понимания.

Новое поколение следователей не полагалось на интуицию. Они привыкли доверять фактам. Результатам экспертизы. И в этом не было их вины – суды тоже не доверяли предчувствию следователей. А вот Маккензи доверял. По его опыту, если что-то пахнет как рыба и на вкус как рыба, то это, скорее всего, рыба. Даже если внешне оно на рыбу и не похоже.

– А у тебя не возникло такого ощущения в отношении тех двух самоубийств?

– Н-нет, – сделал попытку задуматься Джеймс. – Такие себе обычные дела, дружище. И первое, и второе расследование мы закрыли за пару недель. – Он подался вперед и понизил голос, хотя в кабинете, кроме них, никого не было. – Не самое увлекательное дело в департаменте, скажу я тебе.

Мюррей вежливо улыбнулся. Наверное, пустяшное расследование самоубийства не вызывало особого азарта у команды перегруженных детективов, столы которых были завалены делами, связанными с изнасилованиями и грабежами. Но Маккензи относился к этому иначе. Его увлекали люди, а не сам состав преступления. Жертвы, свидетели, даже преступники – вот что вызывало в нем азарт. Разгадывание тайн жизней человеческих, вот что его увлекало – до сих пор. И сейчас как же он жалел, что не работал в команде Джеймса, когда та расследовала дело Джонсонов…

– Ладно, я, пожалуй, пойду, – поднялся Мюррей.

– Столько дел, так ведь, старина? – Сержант опять хлопнул его по плечу. – А ты почему заинтересовался этими самоубийствами-то?

В этот момент Маккензи должен был показать ему анонимную открытку, которую получила Анна Джонсон. Должен был официально передать расследование департаменту и вернуться к своей работе за стойкой в участке.

Мюррей посмотрел на список дел на доске, на груды папок на столах детективов. Окажется ли это расследование у Джеймса в приоритете? Расследование без четких улик, переданное ему копом на пенсии?

– Да так, просто, – не раздумывая ответил Маккензи. – Праздное любопытство. Я увидел их имена в отчете и вспомнил, что покупал у них машину пару лет назад.

– Ясно. Ладно. – Джеймс покосился на свой компьютер.

– Ну что ж, не буду тебя задерживать. Счастливого Рождества, – попрощался Маккензи. Анна Джонсон была уязвима, даже слишком. Прошло чуть больше года, а она потеряла обоих родителей и родила ребенка. Она чувствовала себя испуганной и растерянной. Так что если уж расследовать это дело, то заниматься им нужно тщательно, а не просмотреть и снова закрыть. – Был рад повидать тебя, дружище. Спасибо за службу!

Джеймс уселся за компьютер еще до того, как Мюррей вышел из кабинета. И, конечно, уже позабыл о деле Джонсонов.

Нет, Маккензи сам займется расследованием смерти Кэролайн Джонсон, не поднимая шумихи, и только если у него появятся какие-то конкретные доказательства, только тогда он обратится к детективу сержанту Кеннеди.

А до тех пор придется справляться самому.

 

Глава 16

Анна

– Мне просто кажется, что это уж слишком, вот и все.

– А мне нет, – отвечаю я.

Мы стоим на пороге, Элла в автолюльке между нами. Марк смотрит на часы, хотя он только что проверял, который час.

– Тебе не обязательно идти туда со мной. Можешь высадить меня у полицейского участка и отправляться на работу.

– Не глупи. Конечно, я пойду.

– Не глупи? Я не стала бы говорить, что мертвый кролик…

– Я не имел в виду кролика! Господи, Анна! Я имел в виду «не глупи, я не брошу тебя в полицейском участке одну». – Марк громко вздыхает и заглядывает мне в глаза. – Я на твоей стороне, ты же знаешь.

– Я знаю. Прости.

– Доброе утро! – доносится до нас с соседнего крыльца.

Роберт Дрейк подходит и опускает ладони на забор, разделяющий наши участки.

– Что это вы ни свет ни заря? – Марк легко переключается в режим «приветливого соседа» и спускается с крыльца поздороваться с Робертом.

– Первый выходной за шесть лет – я намерен использовать его на полную катушку.

– Оно и понятно. Шесть лет, надо же!

Я смотрю, как они пожимают руки друг другу.

– На Рождество все в силе? Пропустим по стаканчику?

– А как же!

Я не разделяю энтузиазма Марка по этому поводу. Каждый год Роберт устраивает у себя дома рождественскую вечеринку. В прошлом году он ее отменил из уважения к моим родителям, но пару недель назад я нашла открытку с приглашением на коврике под почтовой щелью. Вероятно, Роберт счел, что мой траур закончен.

– Что нам принести?

– Главное, сами приходите. Разве что захотите выпить чего-то безалкогольного – я газировку покупать особо не планирую. Ха!

Папа и Билли иногда играли с Робертом в гольф, но мама никогда к ним не присоединялась. Она считала Дрейка снобом. Глядя на него сейчас – дорогущая рубашка, самодовольная поза, – я думаю, что мама была права. Роберт Дрейк отличался нахальством человека, столь преуспевшего в профессиональной деятельности, что его самолюбование распространялось не только на профессиональные, но и на личные отношения.

«А не пошел бы ты, Роберт?»

Голос в моей голове звучит так громко, что на мгновение мне кажется, будто я произнесла это вслух. Я представляю себе лица Марка и Роберта и едва сдерживаю смех. Может быть, я схожу с ума, как сходила с ума мама после смерти папы? Как она смеялась над тем, что совершенно не смешно, и плакала над тем, что совсем не казалось грустным?

Мой мир перевернулся вверх дном, а веселые поздравления с Рождеством этого нашего соседа и его шутки насчет газировки кажутся не просто неуместными после событий последних суток, но и дурацкими.

Мне хочется сказать ему: «Моя мать была убита. А теперь кто-то угрожает мне».

Конечно же, я ничего не говорю. Но мне приходит в голову, что Роберт, обожающий выйти на крыльцо поболтать с соседями, мог заметить что-то важное. Я подхожу к забору.

– Вы никого не видели перед нашим домом сегодня утром?

Роберт осекается, его веселый треп иссякает под моим пристальным взглядом.

– Вроде бы нет.

Роберт высокий, но не широкоплечий, как Марк. Он слегка сутулится, и в этот момент я представляю себе, как он склоняется над операционным столом, сжав в руке скальпель. Перед моим внутренним взором предстает та же рука, вскрывающая кролика, и меня передергивает.

– Вы выходили на крыльцо вчера поздно вечером? – резко спрашиваю я.

Роберт, неловко помолчав, смотрит на Марка, хотя это я задала ему вопрос.

– А должен был?

– Кто-то оставил кролика у нас перед дверью, – объясняет Марк. – Кровью залило все ступени. Вот мы и подумали, может, вы что-то видели.

– О господи. Кролика? Ну и ну… Но зачем?

Я всматриваюсь в его лицо, ищу признаки лжи.

– Так вы никого не видели?

Я не знаю, какой ответ ожидаю услышать. «Да, я видел, как кто-то оставил разодранного кролика у вас перед домом, но не подумал спросить, что это они вытворяют». Или: «Да, это я его там оставил – в шутку. Ха-ха. Подарочек вам к Рождеству».

– Я вчера вернулся домой уже ближе к ночи. Ваши машины стояли на въездной дорожке, но света в доме уже не было. А сегодня утром я еще не выходил – мне некуда спешить, я в отпуске до Нового года. Повезло мне, да?

Нет, глупости какие-то. Роберт Дрейк – из тех людей, которые организуют дежурство в квартале, чтобы предотвратить преступления. Из тех людей, которые подают жалобы на коммивояжеров за нарушение общественного порядка. Если бы Роберт увидел, как кто-то кладет кролика нам на порог, он бы нам сказал. А мог ли он сам все это устроить? Едва ли, он все же доктор, а не психопат.

Я поворачиваюсь к Марку:

– Нам пора.

– Точно.

Он подбирает автолюльку Эллы и несет в машину, ничуть не торопясь. Марк закрепляет люльку, и я устраиваюсь на заднем сиденье рядом с малышкой.

Мне не кажется, что Марк серьезно относится к происходящему. Моих родителей убили. Какие еще доказательства ему нужны? Анонимная открытка. Мертвый кролик. Все это ненормально.

Марк на мгновение замирает у закрытой дверцы, затем направляется к дому, и я слышу хруст гравия под его ногами. Поглаживая Эллу пальцем по щеке, я жду, пока Марк запрет входную дверь, и вдруг вспоминаю, как ждала родителей, точно так же, на заднем сиденье. Папа барабанил пальцами по рулю, а мама мчалась в дом за чем-то, что умудрилась забыть.

– Жаль, что ты их никогда не увидишь, – говорю я Элле.

После университета я отчаянно хотела снять отдельное жилье. Я уже отведала независимости, повидала мир за пределами Истборна – и мне понравилось. Но благотворительность предполагает удовлетворение от работы, а не от зарплаты, и оказалось, что я, к сожалению, не могу позволить себе даже самую дешевую квартиру. Так что я переехала домой – и больше уже не покидала Дубовую усадьбу.

Папа не раз напоминал мне, как мне повезло: «Я-то сам вынужден был работать уже в шестнадцать лет, ремесло осваивал, так-то. Мы с Билли как подросли, наш старик и не думал за нами подчищать». Я была уверена, что дедушка Джонсон в жизни не занимался уборкой – его жена была из тех женщин, которые обожают вести домашнее хозяйство и мужчин даже на кухню не пускают. «Я годами по двенадцать часов в день вкалывал. И к тому моменту, как я был твоего возраста, уже купил квартиру в Сохо, да и фунты у меня в кошельке не переводились».

Помню, я тогда заговорщицки переглянулась с мамой. Мы не стали напоминать папе, что это дедушка устроил его на обучение в автомастерскую к своему знакомому, а бабушка все время отправляла ему посылки с домашними заготовками. Не говоря уже о том, что в 1983 году вполне можно было купить квартиру в Лондоне за пятьдесят тысяч. Прежде чем папа перешел к байке о том, как его в школе заставляли трубы чистить, я сменила тему.

Прилежанием в учебе я никогда не отличалась, но, унаследовав рабочую этику своих родителей, восхищалась тем, сколько усилий они вкладывают в развитие семейного дела, и очень старалась последовать их примеру.

«Найди работу, которую любишь, и тебе ни дня в жизни не придется трудиться», – часто говаривал папа.

Проблема состояла в том, что я не знала, чем хочу заниматься. Я поступила в Уорикский университет на социологический факультет, с горем пополам получила диплом, да и тот без оценок «отлично», но все еще так и не выяснила, какую карьеру хочу строить. Мой первый шаг на пути профессионального развития оказался случайным: я устроилась на подработку в «Спасем детей», надела красную форму, вооружилась папкой с необходимыми документами и принялась обходить улицы, стуча в дома. Некоторые люди были добры ко мне, некоторые – не очень, но вскоре выяснилось, что я все-таки унаследовала обаяние своих родителей. За первый месяц мне удалось собрать больше пожертвований на благотворительность, чем всем остальным членам моей команды, вместе взятым. Временное повышение до уровня регионального менеджера стало постоянным, а затем появилась вакансия на национальном уровне, и я погрузилась в бумажную работу – и куда только запропастилась девчонка с недиагностированной дислексией, которой я виделась себе самой в экзаменационных залах, когда мне казалось, что я никогда и ничего не сумею добиться в жизни. «Яблоко от яблони…» – сказал тогда папа.

Я тесно сотрудничала с командой по сбору пожертвований, выдвигала инновационные идеи для повышения сознательности населения и присматривала за своими тремястами подопечными, привлекающими новых меценатов по всей стране. Я ревностно защищала их от жалоб представителей среднего класса, недовольных «этим вымогательством», и расхваливала каждого члена команды за вклад в спасение детей по всему миру. Я обожала свою работу. Но она плохо оплачивалась. И мне оставалось только жить с родителями.

К тому же, пусть мне и стыдно признавать это, мне нравилось жить дома. Не потому, что не приходилось стирать белье и самой заниматься стряпней, и не из-за папиного огромного винного погреба. Все дело в том, что с моими родителями приятно было проводить время. Мы часто смеялись вместе. С ними было интересно. Мы до поздней ночи болтали о наших планах, о политике, о людях. Мы обсуждали наши проблемы. Между нами не было тайн. Или они притворялись, что никаких тайн нет.

Я думаю о бутылке водки в столе в кабинете, о других бутылках по всему дому. О кухонном столике, битком набитом пустыми бутылками, но безукоризненно чистом к тому моменту, как я вставала утром.

После первого семестра в Уорвике я поехала на выходные домой к Сэм, своей подруге по общежитию. За ужином ее родители не ставили на стол вино, и мне это показалось странным, словно они подали еду без вилок и ножей. Через пару недель я спросила Сэм, не осуждают ли ее родители за употребление алкоголя.

– А почему они должны меня осуждать?

– Разве они не убежденные трезвенники?

– Трезвенники? – Сэм рассмеялась. – Ты бы видела мою маму после хереса на Рождество.

– Я подумала… – Мои щеки залила краска. – Они просто не пили, когда мы с тобой ездили к вам домой.

– Я не заметила. – Она пожала плечами. – Иногда они пьют, иногда нет. Как и большинство людей, наверное.

– Наверное.

Большинство людей не пьет каждый вечер. Большинство людей не наливает себе джин с тоником, едва вернувшись домой с работы и говоря: «Ну, сейчас уже около шести, правда же?»

Большинство людей.

– Ну как, готова? – Марк садится в машину и застегивает ремень безопасности.

Он смотрит в зеркало заднего вида, а потом поворачивается ко мне. Покашливает – такая у него привычка, я это помню по нашим встречам на сеансах. Кашель заменяет ему паузу – словно точка после уже сказанного и подготовка к новой мысли. Этим он будто подчеркивает: «Выслушай меня, это важно».

– После того как съездим в полицию… – Он колеблется.

– Да?

– Мы могли бы подыскать тебе кого-нибудь, чтобы ты сходила на консультацию.

Я поднимаю бровь. «Консультацию». Такой себе эвфемизм. «Обратись-ка к психотерапевту, а то ты вот-вот с катушек слетишь», – вот что пытается сказать мне Марк.

– Мне не нужен психолог.

– Годовщина – всегда нелегкое время. Ты сама себе можешь казаться странной.

– Все страньше и страньше, – шучу я, но Марк не улыбается.

– По крайней мере, подумай об этом. – Отвернувшись, он заводит машину.

Нечего об этом думать. Мне нужна помощь полиции, а не психотерапевта.

Но, когда мы выезжаем на дорогу, я охаю и подаюсь к окну, уперевшись ладонью в стекло. Может быть, мне действительно нужен психотерапевт. На мгновение мне показалось, что вон та женщина… Нет, конечно же, это не мама, но меня поражает острота разочарования, поражает сам факт того, что частичка меня была готова поверить, что это она. Вчера, в годовщину ее смерти, я столь сильно ощущала ее присутствие, что сегодня мне начали видеться призраки.

И все же у меня такое необычное ощущение…

Кто сказал, что призраки не существуют?

Врачи? Психиатры?

Марк?

А вдруг можно призывать души мертвых? Или они сами могут вернуться? Вдруг – ну может ведь быть такое! – мама пытается что-то мне сказать?

Конечно, я не делюсь такими мыслями с Марком. Но, глядя в окно по дороге к полицейскому участку, я отчаянно хочу увидеть призрака, увидеть какой-нибудь знак.

Если мама пытается сообщить мне, что на самом деле произошло в день ее смерти, я буду слушать.

 

Глава 17

Я слишком долго пробыла здесь. Чем дольше я остаюсь, тем выше вероятность того, что кто-нибудь меня увидит.

Но я должна. Возможно, это мой единственный шанс.

Марк закрепляет автолюльку на заднем сиденье, и Анна садится в машину рядом с Эллой. Захлопнув дверцу, Марк опускает ладони на крышу автомобиля и погружается в раздумья. Его лицо скрыто от Анны, но я вижу его тревогу. Он беспокоится за Анну? Или за ребенка? Или, может, он волнуется вообще по какому-то другому поводу?

Он идет к дому. На соседнем крыльце все еще возится Роберт, притворяется, что переставляет горшки с цветами. Я чувствую, как во мне нарастает паника, хотя он и не может прикоснуться ко мне, даже увидеть меня не может. Марк и Роберт тихо говорят у забора, и я не знаю, долетают ли до Анны те обрывки их разговора, которые слышу я: «…еще скорбит… очень сложно… послеродовая депрессия…»

Я жду.

Они уезжают. Роберт оставляет в покое горшки и возвращается в дом.

Ну что ж, пора.

Мгновение спустя я проникаю в дом и оказываюсь в коридоре. На меня обрушиваются воспоминания – я даже не предполагала, что почувствую что-то подобное, вернувшись сюда.

Как я красила тут плинтусы и округлившийся живот мешал мне наклоняться. Как мы укладывали на ступенях пуховые одеяла, чтобы Анна могла скатиться вниз, как с горки, совсем еще кроха, и ты подбадривал ее, а я зажимала глаза ладонями.

Как мы играли в счастливую семью. Как мы скрывали то, что чувствовали на самом деле.

Как быстро меняется жизнь. Как легко уходит из нее счастье.

Выпивка. Крики. Скандалы.

От Анны я все это скрывала. По крайней мере, это я могла для нее сделать.

Я встряхиваюсь. Время для сентиментальности давно прошло, не стоит думать о прошлом.

Быстро и бесшумно я прохожу по дому, касание мое – легче пера. Я не оставляю следов, не оставляю отпечатков пальцев. Ничего. Я хочу посмотреть, какие бумаги отложила Анна. Мой ежедневник. Фотографии, по которым можно разгадать стоящую за ними историю, только если знать, чем все завершится. Я ищу ключ, по которому все смогут понять, почему мне пришлось умереть.

Но ничего не нахожу.

В кабинете я тщательно обыскиваю ящики, не обращая внимания на ностальгию, охватывающую меня все сильнее с каждой безделушкой, каждой записной книжкой, которую беру в руки. Говорят, в могилу ты ничего с собой не заберешь. Помню, Анна когда-то готовила в школе доклад по истории Древнего Египта, посвященный «погребальным предметам», призванным облегчить переход умершего в посмертие. Она тогда неделями рисовала свою собственную пирамиду с саркофагом и личными драгоценностями, которые взяла бы в мир иной. Ее плеер с полным музыкальным набором. Чипсы – шесть упаковок. Твой и мой портреты, которые она сама бы нарисовала. Любимый шарф, чтобы не замерзнуть. Я улыбаюсь, вспоминая ее проект, и думаю – а что я взяла бы с собой, если бы у меня была такая возможность? Что облегчило бы мое посмертие?

Ключа тут нет. Ни в сумках под вешалкой, ни в ящиках комода в коридоре, где скапливается всякий хлам.

Что же Анна с ним сделала?

 

Глава 18

Мюррей

– Я нашла ежедневник моей матери за прошлый год. – Анна вручила Мюррею толстую книжицу формата А4. – Подумала, это поможет восстановить порядок ее действий.

Они опять сидят на кухоньке по ту сторону стойки дежурного в участке в Лоуэр-Мидс, где Мюррей говорил с Анной в прошлый раз. На этот раз она привела с собой своего парня, Марка, и вместе они рассказали об одном из самых странных происшествий, которые Мюррею только приходилось расследовать.

Марк Хеммингс, обладатель роскошной темной шевелюры, небрежно сдвинул очки на лоб и расселся, положив лодыжку правой ноги на колено левой и опустив руку на спинку стула, на котором устроилась Анна. Она, казалось, занимала в два раза меньше пространства, чем он, замерла на самом краешке сиденья, подавшись вперед, скрестив ноги и сложив руки в молитвенном жесте, будто тут была церковь, а не полицейский участок.

В ежедневнике обнаружились многочисленные листовки и визитки, вложенные между страниц, и, когда Маккензи распахнул книжицу, на стол выпала фотография.

– Простите, это я ее туда положила, чтобы она не помялась. – Анна потянулась за снимком. – Хотела вставить в рамку.

– Это ваша мать?

– Да, в желтом платье. А вторая девушка – мамина подруга, Алисия. Она умерла от астмы в тридцать три года. Ее дочь Лора – мамина крестница.

Мюррей вспомнил записи констебля Вудварта: «Лора Барнс, крестница». Девушки – совсем еще девчушки на самом-то деле – сидели на летней площадке паба, переплетя руки так, что казалось, будто тело одной – всего лишь продолжение другой. Они смеялись, а на заднем плане был виден молодой человек, восхищенно глазевший на красавиц. На здании паба Маккензи заметил вывеску: лошади, запряженные в телегу.

– Странное место для отпуска – дальше от моря вообще забраться нельзя, но мама сказала, что они отлично провели там время.

– Очень красивая фотография. А вы никогда не видели родителей Анны, мистер Хеммингс?

– К сожалению, нет. Они оба умерли до того, как мы с Анной познакомились. Собственно, именно их смерть и стала причиной нашей с Анной встречи.

Марк и Анна не сговариваясь посмотрели на свою дочь. Если бы семью Анны не постигла такая трагедия, ребенок, видимо, и не появился бы на свет, подумал Мюррей.

– Я поговорю с нашим криминалистом насчет кролика, но без возможности осмотреть место…

– Простите. Мы не подумали. – Анна покосилась на своего парня.

– В следующий раз я просто оставлю кролика на пороге, ладно? – Марк говорил спокойно, но по ноткам в его голосе становилось понятно, что эту тему Анна поднимает уже не впервые. – Вот мухам раздолье будет, а?

– Тут уж ничего не поделаешь, – развел руками Маккензи. – Я передал открытку на экспертизу, наши криминалисты проверят наличие отпечатков пальцев и ДНК, проанализируют почтовый штемпель, чтобы мы понимали, откуда именно открытку отправили. А я просмотрю этот ежедневник, спасибо, что принесли его.

Маккензи протянул Анне фото, но вместо того, чтобы спрятать снимок в сумку, она внимательно всмотрелась в изображение, будто взглядом могла оживить его.

– Мне все кажется, что я ее вижу. – Анна подняла взгляд на Мюррея.

Марк опустил ладонь ей на плечо, его лицо окаменело.

– Ну… не по-настоящему вижу, – попыталась объяснить Анна. – Скорее чувствую. Мне кажется… Мне кажется, она пытается мне что-то сказать. Звучит как бред какой-то, да?

– В период траура люди часто представляют себе, будто слышат близких, которых потеряли, – мягко объяснил Марк, обращаясь как к Мюррею, так и к Анне. – Так проявляются эмоции, скорбящему настолько хочется увидеть близких, что ему кажется, словно…

– Но что, если это не просто игра моего воображения?

Повисла неловкая тишина. У Мюррея возникло ощущение, что он вмешивается в чужие семейные споры, и он уже собирался измыслить благовидный предлог, чтобы оставить парочку наедине, когда Анна повернулась к нему:

– А вы как думаете? Вы верите в призраков? В загробную жизнь?

Полицейские по природе своей циничны. За все время службы Мюррей держал свои мысли о призраках при себе, чтобы не создавать ненужных поводов для насмешек. Даже сейчас он не сознался в своей вере в потустороннее. Верит человек в призраков или нет – его личное дело, как религия или политика, и такие убеждения не подлежат обсуждению в полицейском участке.

– У меня нет мнения по этому поводу.

«Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам», как говорил Шекспир, но от этого задача Мюррея не становилась легче. Он не мог явиться в департамент с заявлением о том, что Анне Джонсон является призрак ее убитой родственницы.

– А как вам кажется, что именно она пытается сказать вам? – подавшись вперед, спросил Маккензи, словно не замечая неодобрительного взгляда Марка Хеммингса.

– Простите, это просто… ощущение.

Конечно же, «ощущения призрака» было недостаточно, чтобы убедить департамент в том, что Тома и Кэролайн Джонсонов убили.

Ниша Кор работала криминалистом еще в те времена, когда ее должность называлась специалист-криминалист, а не эксперт-криминалист.

– Работа та же, только вывеску поменяли, – смеялась она по этому поводу. – Вот пройдет лет десять, и какой-то умник-бюрократ решит, что отделу нужно новое название. Или что «эксперт-криминалист» звучит хуже, чем «специалист-криминалист», и поменяют обратно.

Конечно, вряд ли Ниш будет тут работать через десять лет. Она пришла в отдел, когда Мюррей был еще молодым детективом, в работе ей помогало не только дополнительное образование по специальности «техника фотографии», но и необычайно крепкие нервы, и поразительное умение со всеми ладить. Тридцать лет спустя она руководила отделом криминалистики с целой командой экспертов под своим началом – и считала дни до пенсии.

– Буду фотографировать котиков, – сказала она, когда Маккензи спросил ее о планах на будущее, и рассмеялась, увидев его ошеломление. – У такого фотографа и рабочая одежда удобнее, и крови меньше, правда? Едва ли кто-то может грустить, когда в комнате играет котенок. Я сама смогу выбирать заказы – больше никаких склочных адвокатов – и работать, когда мне удобно. И цену назначу скромную. Чтобы это было скорее хобби, чем настоящая работа.

Они встретились в столовой департамента и сели напротив трех автоматов с напитками, к которым время от времени подходили сотрудники, вынужденные работать в выходные.

– Похоже на хороший план, – улыбался Мюррей, втайне сомневаясь, что Ниш удовлетворится простым хобби: через полтора года на пенсии вернется на работу. – А чем на Рождество собираешься заниматься?

– Дежурю. А ты?

– Ничего особенного. Ну, сама знаешь.

– Сара? – В отличие от остальных, Ниш при этом вопросе не стала участливо наклонять голову к плечу.

– В Хайфилде. На этот раз добровольно. С ней все в порядке.

Даже сам Маккензи услышал, насколько неубедительно прозвучали его слова. Можно было предположить, что со временем он станет легче воспринимать время госпитализации Сары, но последние два случая ударили по нему куда сильнее, чем раньше. Наверное, он стареет, справляться со стрессом становилось все сложнее.

– Так о чем ты хотел со мной поговорить? – в свойственной ей тактичной манере сменила тему разговора Ниш.

– Сколько крови в кролике?

Работа Ниш в определенной степени предполагала различные нестандартные ситуации, да и опыт у нее был колоссальный, поэтому вопрос не вызвал у нее и тени замешательства.

– Пара сотен миллилитров. – Заметив непонимание на лице Мюррея, она перевела в понятные единицы: – Чуть меньше стакана.

– Этого достаточно, чтобы покрыть три ступеньки?

Женщина задумчиво почесала подбородок.

– Тебе придется изложить мне подробности.

Мюррей не стал упоминать о самоубийствах, просто пересказал слова Анны и Марка – и поделился опасениями Анны по поводу того, что кролика вовсе не задрало какое-то животное.

– Я думаю, она может быть права.

Маккензи с любопытством подался вперед, и Ниш упреждающе подняла руки:

– Все это сугубо гипотетические рассуждения, договорились? Не для протокола. Без фотографий и осмотра места я не могу вынести профессиональное решение.

– И все же?

– Кровь – в том количестве, о котором ты говоришь, – не бьет из разодранного кролика фонтаном. Она медленно вытекает. И сворачивается. И хотя, если пролить на пол сто пятьдесят миллилитров жидкости, лужа получится довольно большая (ну, представь себе, что будет, если ты разобьешь бокал с вином), то же количество крови, вытекающее из раны, свернется прежде, чем перельется на следующую ступеньку. Да и в основном кровь впиталась бы в шерсть.

– Понятно. Итак, кто-то намеренно размазал кровь по трем ступенькам, чтобы это зрелище произвело более сильное впечатление?

– Похоже на то. Но вопрос в том, зачем кому-то это делать? – Ниш пристально уставилась на Мюррея. – Эта история не так проста, как кажется, я угадала?

Это был даже не вопрос.

– В прошлом году на Бичи-Хед произошло два самоубийства. Том и Кэролайн Джонсон, у них был магазин автомобилей на углу Мейн-стрит.

Ниш щелкнула пальцами.

– Да, жертва оставила черный «ауди» на парковке, верно? А в рюкзаке были камни.

– Точно. Это был Том Джонсон. Его жена, Кэролайн, умерла семь месяцев спустя – ровно год тому назад. Место то же, способ самоубийства такой же. Анна Джонсон – их дочь. – Он передал Ниш пакет для улик с анонимной открыткой и фотографию сложенных обрывков.

– «Самоубийство? Едва ли», – прочла вслух Ниш. – Так драматично. Это намек на то, что ее убили?

– Именно так это и восприняла Анна. А на следующее утро открыла дверь и обнаружила мертвого кролика с размазанной по ступенькам кровью.

– Ну, я бы сказала, тут злоумышленники превзошли хулиганов, подбрасывающих собачье дерьмо в почтовые ящики.

– Так что ты думаешь?

– Кроме того, что кто-то потратил зря отличную крольчатину для пирога? Думаю, непростое дельце. А что в департаменте говорят?

– Да ничего, – Мюррей посмотрел Ниш в глаза.

Кор не первый день была знакома с Маккензи.

– Ох, Мюррей…

– Я просто проверяю факты, вот и все. Ты же знаешь, каким стал сейчас департамент. Следователи завалены под завязку. Я все передам детективу-инспектору, как только появится какая-то конкретика. Например, отпечатки пальцев. – Он широко улыбнулся Ниш и подтолкнул к ней пакет для улик.

Но Кор его отодвинула.

– Боюсь, без открытия дела ничего не получится.

– Может, проведешь его по документации изначального расследования? – Он снова придвинул пакет.

– Ты же знаешь, так делать не положено, – снова отодвинула она.

– Анна потеряла обоих родителей, Ниш. Она недавно родила и теперь отчаянно пытается держать все под контролем, а матери, которая оказала бы ей моральную поддержку, рядом нет.

– Что-то ты стал сентиментален на старости лет.

– Можно подумать, ты у нас робот бесчувственный. Что ты там говорила про котят? – Он снова протянул криминалистке пакет.

И на этот раз она его взяла.

 

Глава 19

Кресло-качалка было подарком на свадьбу от моих родителей. С высокой спинкой и гладкими изогнутыми подлокотниками, оно идеально подходило для ночного кормления. Помню, мне его вручили с красной ленточкой, двумя мягкими подушками и запиской: «Для детской».

Я много часов провела в этом кресле. Ты не вставал к Анне по ночам – мужчины так не поступали в те дни, – и я боялась включать свет, чтобы не мешать ребенку спать, поэтому раскачивалась в кресле в полной темноте, думая, когда же она уснет.

Когда Анна подросла, я перенесла кресло на первый этаж и иногда ставила его на кухню, а иногда – в гостиную. А вот теперь оно вернулось в детскую Анны.

В детскую нашей внучки.

Комната большая. Слишком большая для ребенка, особенно учитывая, что малышку сейчас укладывают в спальне родителей, судя по люльке возле кровати Анны. Над белой колыбелькой – гирлянда из белых и розовых флажков с именем «Элла», вышитым светло-зеленым.

Рядом с колыбелькой – комод, у противоположной стены – шкаф из того же гарнитура и пеленальный стол с клетчатыми ящиками, наполненными подгузниками и баночками с тальком.

Я собиралась только заглянуть сюда – вряд ли ключ найдется именно здесь, – но ноги сами несут меня по мягкому серому ковру к креслу-качалке. Моему креслу-качалке.

Взад-вперед, взад-вперед. Свет приглушен. Вид на крыши – такой же, как двадцать шесть лет назад. Когда Анна лежала у меня на руках.

В те дни такое состояние называли «послеродовой хандрой». Но мне казалось, что речь идет о чем-то большем. Я была не в состоянии справиться, постоянно испытывала страх. Мне хотелось позвонить Алисии – единственной подруге, которая могла бы меня понять, – но я не могла заставить себя набрать ее номер. У меня было все, о чем она могла только мечтать: муж, огромный дом, деньги – какое право у меня было ныть?

Я пробыла здесь слишком долго. Нужно уходить. Убраться отсюда!

На первом этаже я заглядываю в кухню, автоматически поправляю кухонное полотенце у плиты. На столе – стопка журналов, на барной стойке в пустой корзинке для фруктов валяется почта. Я не нахожу то, что ищу.

Со стороны кладовки доносится цокот коготков.

Рита!

У меня перехватывает дыхание, и, хотя я не издаю ни звука, она скулит. Рита чувствует, что я здесь.

Я замираю, едва опустив ладонь на ручку двери. Если меня заметит собака – это не то же самое, как если бы меня заметил человек, верно? Рита все скулит. Она знает, что я здесь. Уйти было бы жестоко.

Я просто быстро приласкаю ее, а затем уйду. Кому это навредит? Она ведь никому не расскажет, что видела призрака.

Стоит мне немного приоткрыть дверь, как ее словно выбивает снарядом – пушистым пушечным ядром, двигающимся с невероятной скоростью, спотыкающимся и катящимся кубарем по полу, прежде чем вскочить.

Рита!

Она отпрыгивает, шерсть у нее на загривке поднимается, но хвост виляет, словно она не знает, что должна чувствовать. Она лает. Прыгает вперед-назад. Я вспоминаю, как она рычала на тени под заборами во время наших вечерних прогулок. Что же она видела тогда, когда мне казалось, будто там ничего нет?

Я приседаю на корточки и протягиваю руку. Рита знает мой запах, но мой внешний вид сбивает ее с толку.

– Умница, Рита.

Всхлип в моем голосе застает меня врасплох. Рита поднимает уши, а полоска топорщащейся на загривке шерсти опускается – она меня узнала. Хвост виляет так часто, что его едва можно разглядеть, от этого движения Риту даже раскачивает из стороны в сторону. Она скулит.

– Да, это я, Рита. Молодец, умница, ну же, иди ко мне.

Большего ей и не требуется. Поверив, что, невзирая на ее первое впечатление, хозяйка действительно очутилась на кухне, она бросается на меня, принимается вылизывать мне лицо, прижимается так сильно, что я едва могу удержать равновесие.

Я сажусь на пол, позабыв, зачем явилась сюда, и прячу лицо в ее шерстке, чувствуя, как слезы подступают к глазам. Сглатываю, стараясь не разрыдаться. Когда Риту привезли с Кипра, она восемь месяцев провела в приюте. Она была доброй и ласковой собакой, но страдала от столь сильного страха остаться одной, что сотрудникам приюта даже выйти из комнаты было трудно. Когда мы впервые оставили ее дома, она выла так громко, что ее было слышно на весь квартал, и мне пришлось вернуться, а ты пошел на работу сам.

Постепенно Рита поверила, что мы ее не бросим. Что если мы уходим, то вскоре вернемся и принесем ей что-нибудь вкусненькое за то, что она была такой умницей. После она все еще встречала нас с восторгом и облегчением, но выть перестала, со временем став спокойной и счастливой собакой.

Меня охватывает чувство вины, когда я представляю себе, что она чувствовала в тот день, когда я не вернулась домой. Что она делала? Сидела у входной двери? Бегала по коридору, скуля? Гладила ли ее Анна? Уговаривала, что я скоро вернусь? Сама не зная, что и думать. Переживая так же, как Рита. Даже больше…

Вдруг Рита дергает головой, поводя носом и навострив уши. Я замираю. Она что-то услышала. И, конечно же, через пару секунд я тоже это слышу. Хруст гравия. Голоса.

Ключ, поворачивающийся в замке.

 

Глава 20

Анна

Марк не просто высаживает нас из машины, но и провожает до дома.

– Так значит, ты наконец тоже волнуешься? – спрашиваю я, пока он вносит в коридор автолюльку Эллы. – Теперь, когда понимаешь, что вовсе не лисица принесла нам на крыльцо кролика?

В коридоре холодно, и я двигаю ползунок термостата, пока не слышу гул отопления.

– Вообще-то, он сказал, что ни в чем не уверен.

– Без фотографий, ты хотел сказать?

– Без экспертизы. – Марк выразительно смотрит на меня, и я сглатываю очередной упрек. Ссорами делу не поможешь. – Но да, я волнуюсь, – серьезно говорит он, и я чувствую, что сейчас начну оправдываться, но он еще не закончил. – Волнуюсь за тебя. – Он запирает дверь. – То, что ты сказала в полицейском участке… Что ты чувствуешь присутствие матери… – Он умолкает, но я не собираюсь помогать ему в этом разговоре. – Это совершенно нормально для человека, который скорбит, но это может в то же время быть симптомом того, что ты не справляешься. Учитывая Эллу и все эти гормональные изменения, связанные с родами…

– Ты думаешь, я схожу с ума, – помолчав, констатирую я.

– Нет. Я так не думаю.

– Но что, если мне нравится чувствовать, что мама все еще здесь?

Задумчиво кивнув, Марк проводит пальцем по губам, опустив подбородок в ладонь. Его профессиональный жест. От этого я чувствую себя как пациентка, а не как его девушка, мать его ребенка.

– Что, если я хочу видеть призраков? Прости, как ты там говорил? Что, если я хочу испытывать «галлюцинаторные переживания, вызванные смертью близкого человека»? – Мой голос сочится сарказмом, и я вижу обиду в глазах Марка, но уже не могу сдержаться.

– До скорого. – Марк не целует меня на прощание, и я его не виню.

Он выходит, и я слышу звякание ключей, когда он запирает дверь на два оборота.

Интересно, что он пытается сделать: не дать опасности проникнуть внутрь или выйти наружу?

– Твоя мама – дура, Элла, – говорю я малышке.

Она моргает. И зачем только я повела себя так некрасиво? Марк волнуется, вот и все. И делает это как на личном, так и на профессиональном уровне. Разве не его способность сочувствовать и сопереживать привлекла меня изначально? А теперь я воспринимаю ту же черту как недостаток.

Меня познабливает, и я наклоняюсь к батарее. Она теплая, но в доме все равно холодно. Я громко смеюсь: как все-таки в сознании всплывают все эти клише про призраков. Но мой смех звучит неубедительно даже для меня самой, потому что чье-то присутствие я ощущаю не только из-за холода.

Все дело в запахе духов.

Духов моей матери.

Запах ванили и жасмина – Addict от Диора. Запах столь слабый, будто он мне просто мнится. Да он мне и мнится. Я стою у подножия лестницы, закрываю глаза, втягиваю носом воздух – и больше его не чувствую.

– Ладно, пойдем. – Я вынимаю Эллу из люльки.

Говоря с ней вслух, я немного успокаиваюсь, приглушая бурлящее в животе ощущение, словно тысяча бабочек попалась в сачок.

Несмотря на работающее отопление на кухне, тут тоже холодно. Пахнет свежим ледяным воздухом – с нотками жасмина, на которые я стараюсь не обращать внимания. Рита скулит в комнате со стороны кладовки. Я открываю дверь, чтобы приласкать ее, но она выбегает на кухню и принимается обнюхивать пол, бегая кругами. Несмотря ни на что я улыбаюсь.

– Глупышка собачка! – говорю я Элле. – Глупышка, да?

Я даю ей косточку, и Рита нехотя прекращает охоту на невидимых кроликов и несет косточку в свою корзинку рядом с плитой, где начинает удовлетворенно ее разгрызать.

«Галлюцинаторные переживания, вызванные смертью близкого человека» – так в психиатрии описывается что-то настолько мистическое. Настолько необъяснимое.

«Некоторые люди утверждают, что вели долгие беседы с умершими близкими, – сказал Марк в полицейском участке. – Часто это симптом реакции скорби, так называемая патологическая скорбь, но иногда это может быть симптомом куда более серьезного расстройства психики».

Симптом. Реакция. Расстройство.

Так мы называем процессы, которые не понимаем, потому что боимся их значения. Боимся их воздействия на нас.

«Долгие беседы».

Я бы что угодно отдала, лишь бы вновь услышать голоса родителей. У меня есть пара видеозаписей: тосты на вечеринках, дурачество в отпуске, видео с моего выпускного – тогда в течение дня мама и папа периодически вели съемку, а потом смонтировали все в один ролик. Мои родители – по другую сторону камеры, весь день они не сводили с меня объектива, так они гордились, но микрофон улавливал каждое их слово. Как они сидели в переднем ряду в Батеруотском зале Уорикского центра искусств:

«Наша малышка…»

«Поверить не могу».

«Ой, посмотри на вон того мальчонку – надел на выпускной джинсы! Мог бы и принарядиться».

«Ой, ладно тебе, сама в этих брюках в саду возишься».

«Вот я дура, а? Думала, сегодняшний день – праздник Анны! Если бы я только знала, что мне тут показ мод предстоит…»

После вручения дипломов они отвели меня ужинать в «Тейлорс», где гордость папы – как и громкость его речей – все нарастала, а мама украдкой утирала слезы, рассказывая очередному встречному о моем дипломе, хотя я и не могла похвастаться хорошими оценками. К десерту мне уже отчаянно хотелось убраться оттуда, но я не могла лишить родителей этого момента счастья. Я была их единственным ребенком. И первой из семейства Джонсонов, кто учился в университете. Они заслужили этот праздник.

Я так часто просматривала видео с моими родителями, что помню каждое слово наизусть, но это не то же самое, что вживую. И никогда не будет как прежде.

Я закрываю глаза. Запрокидываю голову. Повинуясь порыву, развожу руки в стороны ладонями вверх, краешком сознания думая о том, что, если сейчас кто-нибудь заглянет в окно, я умру от стыда. Но если я чувствую маму, слышу аромат ее духов…

– Мам? Пап? – Мой голос дрожит и срывается в пустой кухне. – Если вы слышите меня…

Снаружи доносятся завывания ветра, шорох веток в саду. Рита скулит. Этот жалобный, пронзительный звук быстро угасает.

Когда мне было одиннадцать лет, Лора показала мне доску уиджа для спиритических сеансов, объяснив, что можно вызывать духов мертвых при помощи стратегически расставленных свеч и доски с тщательно подписанными буквами алфавита, – мы соорудили доску сами.

Она заставила меня пообещать, что я никому об этом не расскажу, и мы ждали следующего раза, когда Лору оставят присматривать за мной, чтобы провести сеанс.

Она приглушила свет и, достав из сумки диск с незнакомой мне музыкой, включила песню какого-то старомодного, как мне показалось, исполнителя.

– Готова?

Опустив кончики пальцев на небольшую дощечку в центре доски, мы стали ждать. И ждать. Я чуть было не хихикнула. Лора жмурилась, на лице у нее застыло выражение глубокой сосредоточенности. Постепенно эта игра начала мне наскучивать. Я ожидала, что мы с Лорой весело проведем вечер, пугая друг друга историями про привидений, как мы делали, когда подружки оставались у меня с ночевкой.

И я толкнула дощечку.

Глаза Лоры распахнулись. Я увидела потрясение на ее лице.

– Ты это почувствовала?

Я энергично кивнула. Лора прищурилась.

– Это ты ее сдвинула? Поклянись, что это не ты ее сдвинула.

– Клянусь!

Лора опять закрыла глаза.

– Тут кто-то есть?

Я осторожно повернула дощечку: «Да».

Лучше бы я этого не делала. Лицо Лоры точно смялось, как бумага, слезы хлынули из глаз, повисли на кончиках ресниц.

– Мама?

Я тоже чуть было не расплакалась. Я не могла сказать Лоре, что это я дурачилась, и не могла больше играть в доску уиджа, учитывая, что Лора вовсе не играла. Ее пальцы дрожали. Дощечка не двигалась. Прошло много времени, прежде чем она убрала руки с доски.

– Поиграем во что-нибудь другое? – предложила она.

– Эй, ты в порядке? – робко спросила я. Но Лора уже взяла себя в руки. Она задула свечи и усадила меня играть в «Монополию».

Я созналась только годы спустя. Мы пили вино, и я, вдруг вспомнив, как мы сидели за самодельной доской уиджа, захотела очистить совесть.

– Я знаю, – сказала Лора, когда я покаялась перед ней.

– Знаешь?

– Ну, я догадалась. В одиннадцать лет ты была худшей в мире врунишкой. – Рассмеявшись, она шлепнула меня по плечу и только потом заметила мое выражение лица. – Только не говори мне, что ты терзалась угрызениями совести все эти годы!

Не то чтобы меня это угнетало, но я была рада, что эта история не мучила Лору.

У меня покалывает кожу, волоски на затылке приподнимаются один за другим. Я улавливаю нотки жасмина в воздухе.

А затем…

Ничего.

Я открываю глаза и опускаю руки. Глупости все это. Абсурд какой-то. Мои родители мертвы, и я не могу призвать их к себе на кухню, как не могу взлететь, просто раскинув руки.

Нет никаких посланий из мира иного. Никакой одержимости духами. Никакого посмертия.

Марк прав.

Это все – в моей голове.

 

Глава 21

Мюррей

– Насколько я понимаю, муж в призраков не верит, – уточнила Сара, сидя на черном кожаном диванчике в комнате отдыха в Хайфилде.

– Парень, а не муж. – Мюррей пришел проведать Сару в свой вечерний перерыв, на который ему отводилось ровно сорок пять минут, чтобы успеть поужинать. – Нет, он говорит, что это «галлюцинаторные переживания, вызванные смертью близкого человека».

– Каспер пришел бы в ужас от его слов.

Дверь открылась, и в комнату отдыха вошла молодая девушка, такая худая, что ее голова казалась непропорционально большой. Шрамы испещряли ее руки от запястья до плеча. На Мюррея и Сару она внимания не обратила, взяла с кофейного столика какой-то журнал и снова вышла.

– По словам Марка Хеммингса, до шестидесяти процентов людей говорят, что видели или слышали близких людей после их смерти или же как-то иначе ощущали их присутствие.

– Ну, так в чем разница между этим «диагнозом» и призраками? – Сара пролистывала страницы дневника Кэролайн Джонсон.

В Хайфилде расписание питания было чуть сдвинуто, и все ели немного раньше (как детей угощают чаем вовсе не в пять вечера), и потому Сара сидела, скрестив ноги, на диване и просматривала материалы дела, пока Маккензи поглощал свои бутерброды.

– Понятия не имею.

– Я буду являться тебе после смерти.

– Не надо.

– Почему? Я думала, ты будешь рад меня видеть.

– Я не это имел в виду. Я хотел сказать… Ой, не важно.

Он имел в виду, что Саре не стоит говорить о смерти. Мюррей посмотрел в окно. Погода стояла ясная, и усеянное звездами небо пробудило в нем воспоминание о том, как они с Сарой валялись в парке на пледе, показывая друг другу знакомые созвездия и придумывая названия для созвездий, которых они не знали. Тогда они только начали встречаться.

«Это Плуг». – «А это – Дикобраз». – «Дурашка ты». – «Сам ты дурашка».

Они занимались любовью на влажной траве и ушли из парка, только когда вспомнили, что ничего не ели с обеда.

– Пойдем погуляем? – предложил Маккензи, доев бутерброд. – Вокруг больницы, у?

И искорка веселья в глазах Сары тут же сменилась тревогой. Она подтянула колени к груди, обхватила их руками, и пальцы впились в дневник Кэролайн, будто приклеились.

Это что-то новое – этот страх выходить на улицу. Не агорафобия – по крайней мере, именно так утверждал ее психиатр, – просто еще один фрагмент мозаики тревоги, составлявшей душу прекрасной, веселой, невероятно сложной жены Мюррея.

– Ладно. – Он отмахнулся от этой идеи – а вместе с ней и от своей мечты о том, что Сара вот-вот вернется домой.

«Мелкими шажками, нам нужно двигаться к цели мелкими шажками», – подумал он. Сегодня пятница. Рождество только в понедельник. Еще полно времени. Сара успеет вернуться домой.

– Не замечаешь ничего странного? – Он указал на дневник.

Теперь, когда Мюррей больше не уговаривал ее выйти из больницы, мышцы Сары постепенно начали расслабляться. Она открыла дневник, что-то высматривая.

– Дочь Кэролайн что-то рассказывала тебе по поводу протеста против перепланировки участка?

– Ничего такого не припоминаю.

Сара показала ему страницу ежедневника: под датой за месяц до смерти Кэролайн значился какой-то номер с подписью: «Протест против перепланировки».

– Получение разрешения на перепланировку может приводить к серьезным конфликтам.

– Настолько серьезным, чтобы кого-то убили?

– Люди – странные существа.

Маккензи достал смартфон, зашел на сайт, посвященный перепланировкам участков и домов в Истборне, и ввел записанный в еженедельнике номер.

– Под этим номером зарегистрировано ходатайство о получении разрешения на расширение дома. – Он нашел имя заявителя. – Мистер Роберт Дрейк. – Мюррей вспомнил список друзей и родственников, утешавших Кэролайн Джонсон в день смерти ее мужа. – Он живет по соседству с Анной Джонсон. – Маккензи просмотрел запись на сайте. – Ходатайство было отклонено. Хотя похоже, что Дрейк подал новое заявление – тут приведена ссылка.

– Ну вот, видишь. Вот твой мотив, Пуаро.

– На это ходатайство поступило тридцать четыре возражения. Пожалуй, мне стоит проверить, не столкнули ли всех соседей в квартале со скалы.

– Ну-ну, смейся над моими теориями. – Сара приподняла брови. – Но на что ты-то готов был бы сделать ставку, детектив?

Мюррей не был склонен к азартным играм – в его жизни и так хватало рисков, чтобы искать какие-то еще, да и сама картина с расследованием дела Джонсонов оставалась неясной.

«Самоубийство? Едва ли».

– Самоубийство Кэролайн Джонсон было точной копией самоубийства ее супруга, – произнес он, обращаясь то ли к Саре, то ли к самому себе. – Именно это сходство повлияло на решение судмедэксперта, в том числе и потому, что некоторые обстоятельства смерти Тома Джонсона не освещались в прессе.

После смерти Тома в «Лондон гэзет» вышел его некролог. Семью Джонсонов многие знали в городе, их семейное дело процветало вот уже три поколения. В статье написали о личных вещах, оставленных на вершине скалы, о брошенной на парковке машине, но не упомянули о рюкзаке с камнями. Единственными людьми, владевшими этой информацией, были близкие усопшего и женщина, ставшая свидетельницей его самоубийства, Дайан Брент-Тейлор.

Маккензи подумал об анонимной открытке, присланной Анне, о кролике на ее крыльце. О том, что самоубийство во время прилива не позволяет обнаружить тело и тайны остаются погребены под слоем воды. И Том, и Кэролайн выясняли время прилива, но почему их волновало, обнаружат ли их тела впоследствии? Все это казалось слишком… удобным. Слишком постановочным.

– Что такое? – Сара заметила отрешенность на лице супруга.

– У меня нет доказательств…

– Первым делом – интуиция, а доказательства найдутся, так ведь ты всегда говоришь?

Мюррей рассмеялся. Полагаясь на этот принцип, он проработал всю свою карьеру, и его это ни разу не подвело. Конечно, чтобы установить, как именно Том и Кэролайн Джонсон умерли, ему еще предстоял долгий путь, но все его инстинкты указывали в одном направлении.

– Ты думаешь, что ее убили, верно?

Мюррей медленно кивнул.

– Я думаю, они оба были убиты.

На лице Сары проступило задумчивое выражение. Открыв ежедневник Кэролайн, она перебрала визитки и листовки, заложенные на последней странице, выбрала одну визитку и протянула Маккензи.

– Мне казалось, ты говорил, что Марк Хеммингс не был знаком с Джонсонами.

– Да, они погибли еще до его знакомства с Анной.

– Судя по этой визитке, это не так.

Мюррей взял картонку: «Марк Хеммингс, психотерапевт (системная семейная психотерапия), преподаватель теории и практики системной семейной терапии, супервизор практики психотерапии, магистр (психол.), аккредитованный член Британского психотерапевтического сообщества, член Британской ассоциации психологов и психотерапевтов». На обратной стороне визитки почерком Кэролайн, уже знакомым ему по предыдущим многочисленным записям, значилось: «14–30, ср., 16 ноября».

Сара открыла соответствующую страницу ежедневника – назначенная встреча была отмечена и там.

– Он лжет.

 

Глава 22

Анна

В шесть часов раздается звонок в дверь. Открыв, я вижу на пороге дядю Билли – с бутылкой вина в руках.

– Ты ведь не забыла, нет? – видя мое ошеломленное лицо, уточняет он.

– Ну конечно же нет, просто задумалась. Я очень рада тебя видеть. – Я заключаю Билли в объятия, чтобы скрыть свою ложь. – Прости, что напустилась на тебя вчера.

– Погорячилась, с кем не бывает, – отмахивается он. – Забудь. Ну что, где моя любимая племяшка?

Мы идем на кухню, и Билли неуклюже поднимает Эллу на руки, будто пытается угадать вес тыквы на ярмарке. Элла тянется к его носу, Билли смеется, и вместе они выглядят так мило, что я достаю телефон и украдкой фотографирую их. Только потом я замечаю эсэмэску от Марка:

«Прости, опаздываю:-х»

«Ничего. Билли пришел на ужин:-х», – поспешно отвечаю.

«Отлично».

Отложив телефон, я улыбаюсь дяде Билли.

– Марк скоро придет. Он с нетерпением ждет встречи с тобой!

– Отлично. – Билли растягивает губы в наигранной улыбке.

Я наливаю себе большой бокал вина. Беременность и кормление грудью заставили меня отказаться от привычки пить вино, выработавшейся из-за моих родителей, но сегодня это мне понадобится.

Папа обожал рассказывать историю из моего детства – мне тогда было шесть лет, и я училась определять время по часам. К нам пришли гости и спросили: «Анна, который час?» – «Время пить вино!» – выкрутилась я.

Я этого не помню, может, это очередная папина байка, но зерно истины в ней точно есть.

Марк приезжает домой в начале восьмого, рассыпается в извинениях и вручает мне огромный букет лилий.

– Прости.

Я знаю, что он говорит вовсе не о своем опоздании.

– И ты меня, – мягко отвечаю я.

– Рад тебя видеть. – Марк уже энергично пожимает руку Билли.

Я переминаюсь с ноги на ногу рядом с ними и так широко улыбаюсь, что у меня уже щеки болят.

– Взаимно. Надеюсь, ты хорошо заботишься о моей малышке.

– Билли, я сама способна о себе позаботиться, – немедленно встреваю я.

Марк мне подмигивает, точно говоря: «Все в порядке».

– Стараюсь, Билл. Как бизнес?

– Лучше не бывает.

Билли направляется в гостиную, и Марк, воспользовавшись моментом, вопросительно смотрит на меня. Я печально качаю головой. После папиной смерти доходы упали, и Билли едва удается держать бизнес на плаву. Папина половина перешла маме, а затем мне, но я с этим даже не разбиралась. В какой-то момент я думала, что в декрете у меня будет время засесть и серьезно изучить все тонкости нашего семейного дела, понять, как это все работает, но я недооценила потребности новорожденного ребенка. Все, что я успеваю читать, – это в лучшем случае список ингредиентов на упаковке хлопьев. Но мне известны общие суммы прибыли, и выглядят они не очень внушительно.

Конечно, сейчас неподходящее время, чтобы обсуждать это с Билли. Марк разливает вино, а я иду на кухню за тарелками. Вернувшись, я обнаруживаю их обоих в полной тишине. Ума не приложу, какие у Марка и Билли могут быть общие темы для разговора, кроме меня.

– О! – Я пытаюсь разрядить обстановку. – Расскажи Билли, как Элла танцевала!

Марк недоуменно смотрит на меня.

– Ну, когда ты включил Guns and Roses.

Он все еще не припоминает.

– А Элла начала сучить ножками в такт музыке? – догадывается Билли. – Будто она танцует?

– Точно! Да. Ну, собственно, и все. Она будто танцевала.

Билли вежливо смеется. Это ужасно.

Меня спасает звонок в дверь. Марк вскакивает, но я его опережаю.

– Гость косяком пошел! – весело отмечаю я.

Сегодня я рада Лоре как никогда.

– Я заглянула узнать, все ли с тобой в порядке после вчерашнего. – Она внимательно всматривается в мое лицо. – Все ведь в порядке, скажи мне? Вид у тебя как у маньяка.

Я затаскиваю ее на кухню и закрываю дверь.

– Ты должна остаться на ужин.

– Не могу, у меня планы.

– Лора, пожалуйста! Спаси меня! Ты же знаешь, я в Билли души не чаю, и Марка я люблю – наверное. Но мне начинает казаться, что они не могут находиться в одном месте одновременно.

– Они опять пререкаются?

– Нет, но явно вот-вот начнут.

– Ладно, будешь мне должна, – смеется Лора.

Я выставляю вперед бутылку вина и пустой стакан.

– Идет!

Естественно, когда мы возвращаемся в гостиную, разговор уже ведется на повышенных тонах.

– В мое время вообще никто даже не заговаривал о «психологическом здоровье». Психологи, психотерапевты – болтология сплошная. Все сами как-то справлялись со своими проблемами.

– Ну а теперь приходится расхлебывать последствия этого самолечения.

– Ты думаешь, во время Второй мировой пилоты брали больничные из-за стресса? Или депрессии?

– Я думаю, мы вообще только начинаем понимать, как…

– Выпендреж чертов!

– Вы посмотрите, кто к нам пришел! – вмешиваюсь я, указывая на Лору, будто она только что из торта выпрыгнула. – Вот теперь у нас настоящая вечеринка.

– Лора, солнышко! – радостно встречает ее Билл. – Ты с нами Рождество празднуешь или как?

– Не в этом году. У меня тут девичник намечается с подружками. Четыре Бриджит Джонс и море шампанского. – Она закатывает глаза, но я знаю, что Лора такое любит. Плюхнувшись на диван рядом с Билли, она продолжает: – Давай о машинах поговорим. Моя доживает последние дни, и я не знаю, какую выбрать.

– У меня в зале стоит «шкода», б/у, три года автомобильчику. Могу хорошую скидку сделать.

Лора морщится:

– Не совсем то, о чем я думала.

– Есть «Мазда МХ-5» – может, тебе такая подойдет, но все зависит от того, насколько ты готова раскошелиться. А знаешь что – возьми-ка «шкоду» покататься на пару дней, да и другие машинки тоже проверь – посмотри, как они тебе.

Убедившись, что разговор свернул с темы того, насколько важна – вернее, не важна – профессия Марка, я возвращаюсь на кухню.

Вино смягчает острые углы в комментариях Билли и Марка, и к концу ужина мне удается расслабиться.

– Я заметил, твой сосед опять пытается получить разрешение на перепланировку.

Билли совсем размяк и уже не пытается переспорить Марка. Я благодарна им обоим за это.

– Он внес пару изменений со времени прошлого отказа. Уже не такие наполеоновские планы, – поясняет Марк.

– Кэролайн беспокоилась насчет освещения. – Лора указывает на окно. Лампа над дверью заливает светом крыльцо и забор между нашим садом и садом Роберта. – Если он расширит дом, ваш сад окажется в тени. Вам стоит оспорить его заявление.

– Мне не хочется ссориться с Робертом, – пожимаю я плечами.

Может, порой он меня и раздражает, но после смерти мамы и папы он повел себя очень достойно по отношению ко мне, а я никогда не хотела проблем в отношениях с соседями.

– Система ходатайств по перепланировке существует неспроста, – напоминает Лора. – Тут не требуется никакого личного вмешательства. Ты просто заполняешь бланк, в котором указываешь, почему ты против планов соседа на строительство.

– Может, нам действительно стоит так поступить, Анна? – хмурится Марк. – После серьезного расширения соседского дома тут может стать довольно темно. Это снизит рыночную стоимость участка.

– Но мы не собираемся продавать дом.

Мне нет дела до перепланировки на участке у Роберта. Когда сосед впервые подал заявление на расширение дома, мама с ним поскандалила. Папа умер всего месяц назад, и мамины реакции на повседневные ситуации были – по вполне понятным причинам – немного сумасбродны. Когда оказалось, что в магазине на углу закончился хлеб, мама обрушилась на бедную продавщицу с такой тирадой, что бедняжку затрясло. Я увела маму домой и уложила спать. Девушка в магазине посочувствовала мне, когда я вернулась извиниться перед ней. Собственно, нам все сочувствовали. Роберт тоже. Мама была словно одержима его ходатайством о перепланировке. Она взялась за это дело, будто это был вопрос жизни и смерти: все время читала законодательство по поводу реконструкции домов, изыскивала списки архитектурных сооружений, числящихся как объекты культурного наследия, собирала подписи других соседей. Не знаю, почему она так увлеклась своим протестом против расширения Дрейка. Наверное, это был просто очередной проект, в который она могла уйти с головой: например, до этого она участвовала в сборе средств для благотворительной организации по спасению собак на Кипре и ходила на демонстрации за «брекзит». Когда мама бралась за какой-то проект, она уже не отступала. А мне вот все равно, пусть Роберт хоть футбольный стадион у себя во дворе строит. Все мы справляемся со скорбью по-своему.

– Сейчас нет, но через какое-то время…

– Никогда! – Я неожиданно резким движением вскакиваю из-за стола.

Повисшая в комнате тишина вызвала бы всеобщую неловкость, если бы не Элла, дремлющая в качалке: малышка морщится и громко пукает. Все смеются, мой конфуз позабыт.

– Наверное, пора укладывать ее спать, – говорит Марк, но при этом даже не порывается встать.

– Пусть лежит. Какая разница, где спать, когда тебе два месяца?

– Уже два месяца! – поражается Билли.

– Да, время летит так быстро.

– Пора бы тебе уже узаконить этот брак, а, Марк? – ворчит Билли.

Я собираю со стола посуду.

– Нельзя сказать, что я не пытаюсь, – пожимает плечами Марк.

– Куда торопиться, дядя Билли? У нас общий ребенок. По-моему, это куда важнее обручального кольца, – растолковываю я.

– Я вам вот что скажу. Мне кажется, после всего случившегося этой семье нужна свадьба. – Его губы стали красными от вина. – Я за все заплачу.

– Нам не нужны твои деньги, Билл.

Лора видит мое лицо и вмешивается:

– Если тебе так хочется свадьбу, Билли, ты бы на «Тиндере» зарегистрировался. А мы бы с Анной выступили свидетелями на свадебке у тебя и твоей избранницы – что скажешь, Анна?

Я благодарно кошусь на нее.

– Хорошая идея, но едва ли сейчас среди невест большой спрос на толстых продавцов машин, еще и в летах.

– Ой, ладно тебе, дядя Билли, ты у нас завидный жених. Отличный дом, надежный бизнес, все зубы еще целы… У тебя ведь все зубы целы, а?

Пока они подтрунивают над Билли, я запускаю посудомойку.

В первый раз Марк сделал мне предложение тем вечером, когда я сказала ему, что беременна. Я отказалась. Он не обязан был на мне жениться.

«Дело не в том, что я обязан. Я хочу на тебе жениться. Хочу быть с тобой. Разве ты не хочешь быть со мной?»

Я тогда ушла от ответа. Хотела ли я быть с ним – конечно же, я хотела, – но я хотела, чтобы он был рядом, потому что любит меня, а не из-за ребенка.

Еще два раза он просил моей руки во время беременности, и еще раз – сразу после родов. Тогда я едва не согласилась: я еще приходила в себя, обезболивающие курсировали в крови, меня переполняла эйфория оттого, что я создала новую жизнь и это удивительное создание теперь мирно посапывает у меня на руках. «Потом», – пробормотала я.

Как и большинство женщин, я не раз представляла себе свою свадьбу. Конечно, личность жениха в этих мечтах менялась с годами – шестилетний Джоуи Мэтьюс, с которым я ходила в первый класс, сменился чередой совершенно не подходивших мне парней, впрочем, среди них было даже несколько неплохих вариантов. Но «люди в зале» в этих мечтах всегда оставались одними и теми же. Мои друзья. Билли. Лора.

Мама и папа.

Когда я думаю о свадьбе с Марком, я представляю себе тех, кто не сможет этого увидеть.

Билли и Лора уходят довольно поздно. Я провожаю их до тротуара, машу им на прощание, и от холодного воздуха опьянение отступает. Обхватив плечи руками, я стою на мостовой и смотрю на дом. Марк считает, что мы должны продать этот участок и начать новую жизнь. Я знаю, что он прав, но сама мысль о прощании с Дубовой усадьбой причиняет мне боль.

У Роберта Дрейка горит свет на первом этаже, и одна лампочка мерцает чуть выше – наверное, на лестнице. Розоватый бланк объявления о планирующейся реконструкции, который заметил Билли, прикреплен к воротам: табличка висит на проволоке, и мелким шрифтом на бланке напечатана подробная инструкция того, как можно подать жалобу. Наверное, там также указаны сроки рассмотрения ходатайства и адрес, по которому можно обратиться, если есть какие-то возражения против расширения.

Мне кажется, что есть проблемы поважнее, чем ремонт на соседнем участке, в результате которого у нас на кухне может стать темнее. В отличие от моих родителей, которые временами обожали вступать в споры, меня даже сама мысль о возможном конфликте с соседом ввергает в ужас. Наверное, все дело в том, что я была единственным ребенком в семье и не прошла через вечные споры с братьями и сестрами. Как бы то ни было, при малейших разногласиях я скорее начну плакать, чем брошусь отстаивать свою точку зрения.

Я как раз возвращаюсь к дому, когда слышится грохот и звук бьющегося стекла. В темноте мне трудно сориентироваться, я не понимаю, откуда этот шум доносится. Открыв дверь, вижу несущегося вверх по лестнице Марка. Через мгновение он вскрикивает. Я бегу за ним.

– Что? Что случилось?

В детской Эллы сквозит, шторы надуваются, в комнату льется холодный воздух. Окно разбито. Я охаю.

Марк указывает на колыбельку. Она засыпана осколками битого стекла, переливающимися в лучах лампы. В центре колыбельки лежит кирпич с примотанной к нему запиской.

Марк осторожно поднимает кирпич.

– Отпечатки пальцев! – напоминаю я.

Взяв записку за уголок, он склоняет голову к плечу и читает напечатанное сообщение:

«Никакой полиции. Остановитесь, пока не пострадали».

 

Глава 23

Мюррей

Анна Джонсон выглядела усталой. Под глазами у нее пролегли темные круги, и, хотя она вежливо улыбнулась, открыв ему дверь, Мюррей не заметил в ней и следа былой решимости. Анна провела его на кухню, где Марк Хеммингс убирал посуду после завтрака.

Маккензи с интересом отметил, что, хотя Анна явно была сильной женщиной, все же, когда она находилась рядом со своим парнем, все решения должен был принимать он. Интересно, так вышло случайно или они договорились? И был ли инициатором их отношений Марк? Действительно ли он солгал о том, что не был знаком с Кэролайн Джонсон?

– Простите, я не помешал?

– Нет, вовсе нет. Мы сегодня немного задержались, учитывая вчерашнее.

– Вчерашнее? – На сушке Мюррей заметил несколько вымытых бокалов и улыбнулся, пытаясь снять непонятное ему напряжение в комнате. – Хорошо провели время?

Он перевел взгляд с Анны на Марка, и улыбка сползла с его лица. Анна возмущенно открыла рот, ее глаза метали молнии.

– Хорошо провели время?! Да что за…

Марк поспешно подошел к ней и обнял.

– Все в порядке. – Он повернулся к Маккензи. – Кто-то бросил кирпич в окно детской. К кирпичу была примотана записка. Если бы наша дочь в тот момент находилась в колыбели, она могла бы погибнуть.

Мюррей достал блокнот.

– В котором часу это произошло?

– Около полуночи, – ответила Анна. – Мы…

– Нам действительно нужно все это повторять? Мы вчера не спали до двух часов ночи, давая показания.

Только теперь Маккензи заметил на кухонном столике бумаги: визитка с контактными номерами отдела расследования, брошюра Службы помощи потерпевшим с номером телефона, обведенным ручкой. Блокнот пришлось спрятать.

– Нет, конечно же нет. Я свяжусь с полицейскими, которые брали у вас показания, и удостоверюсь в том, что они получили всю необходимую информацию.

– Они спросили у нас номер дела. – Марк прищурился.

У Мюррея знакомо засосало под ложечкой.

– Того, другого, связанного с открыткой?

Когда Маккензи только пришел на работу в полицию, он взялся за одно расследование, которое потом вышло ему боком. Сержант, резковатый мужик из Глазго, вызвал Мюррея к себе в кабинет, осведомился, почему ничего так и не сделано «по этому делу, где и расследовать-то нечего, молокосос!», и отправил Маккензи патрулировать улицы. Он стоял под дождем, капли стекали по его шлему, а под ложечкой посасывало. Три недели, как вышел на работу, – и уже наорали. Неужели это все? Неужели теперь он не пройдет испытательный срок?

Но это было не все, и испытательный срок он прошел. Может быть, как раз потому, что после того случая Мюррей поклялся относиться к каждому потерпевшему с сочувствием, но действовать строго по правилам.

А в этот раз он действовал не по правилам.

– Не волнуйтесь, – с напускным спокойствием сказал он. – Я вернусь в участок и во всем разберусь.

– Почему нам не сказали номер дела? – Анна подняла малышку из качалки и подошла к Маккензи. – Вы ведь расследуете как полагается, правда?

Мысленно положив руку на сердце, Мюррей кивнул.

– Уверяю вас, так и есть.

«И это лучше, чем если бы я передал его в департамент», – подумал он. Тем не менее волнение не угасло: Маккензи представлял себе, как прямо сейчас кто-то в участке задался вопросом, почему, собственно, Мюррей Маккензи, полицейский на пенсии, который теперь работает в Лоуэр-Мидс как гражданский и допущен только к приему заявлений от пострадавших, расследует потенциальное убийство.

– На самом деле я хотел кое-что уточнить. – Мюррей достал из кармана визитку, которую Сара обнаружила в ежедневнике Кэролайн Джонсон.

– Мистер Хеммингс, вы никогда не встречали родителей Анны?

– Именно так. И я вам об этом еще вчера говорил. Именно из-за смерти родителей Анна-то ко мне и обратилась.

– Точно. Итак, когда вы познакомились с Анной, вы впервые услышали о ее… – Маккензи попытался подобрать подходящее слово, сочувственно улыбнувшись Анне. – Ее ситуации?

– Да. – В голосе Марка уже явственно слышалось раздражение.

Он что-то скрывает? Мюррей протянул ему визитку:

– Это принадлежит вам, мистер Хеммингс?

– Да. Я не вполне понимаю…

Маккензи перевернул визитку. Анна, с любопытством подавшись вперед, разглядела надпись на обратной стороне карточки. Женщина резко вдохнула сквозь стиснутые зубы и потрясенно уставилась на Марка:

– Это мамин почерк!

– Я нашел эту визитку в ежедневнике вашей матери, – мягко сказал Мюррей.

Марк пошевелил губами, но не произнес ни слова.

– И… что? – наконец нашелся он. – Я не знаю, почему у нее оказалась моя визитка. – Мужчина взмахнул картонкой.

– Похоже, она записалась к вам на прием, мистер Хеммингс.

– На прием? Марк, что происходит? Мама… была твоей пациенткой? – Анна отшатнулась, неосознанно отстраняясь от отца своего ребенка.

– Нет! Боже, Анна! Я ведь сказал тебе, я не знаю, почему моя визитка лежала у нее в ежедневнике.

– Точно. Ну ладно, я просто хотел прояснить. – Маккензи протянул руку.

Поколебавшись, Марк бросил визитку на открытую ладонь Мюррея, причем столь небрежно, что тот едва не уронил ее на пол.

– Что ж, тогда я вас оставлю. – Маккензи вежливо улыбнулся.

«Завари кашу – и отойди», – подумал Мюррей, выходя из дома. Марку Хеммингсу предстояло немало объяснить матери своего ребенка.

 

Глава 24

Анна

– Можно было бы ожидать, что он что-то слышал о случившемся вчера, правда же? – Марк продолжает складывать посуду в посудомойку. – Левая рука не знает, что творит правая, – абсурд какой-то. – Он нагибается, чтобы расставить тарелки, сдвигая оставшуюся с вечера посуду. Мне кажется, он намеренно тянет время. И избегает моего взгляда.

– Ты был знаком с моей мамой?

– Что? – Он бросает ложки в отсек для столовых приборов.

– Марк, посмотри на меня!

Медленно выпрямившись, Марк берет полотенце, вытирает руки, аккуратно вешает его обратно и только потом поворачивается ко мне.

– Я никогда не встречал твою маму, Анна.

Если бы мы с Марком были вместе десяток лет – если бы мы познакомились еще детьми, выросли вместе, – я бы поняла, лжет ли он. Если бы мы пережили проблемы, через которые проходят другие пары, – взлеты и падения в отношениях, ссоры и примирения, даже расставания, – я бы поняла, лжет ли он.

Если бы я только знала его лучше…

Я не могу прочесть эмоции на его лице. Теперь Марк не отводит взгляда.

– Она записалась к тебе на прием.

– Многие люди записываются ко мне на прием, Анна. Ты записалась ко мне на прием. Мы разносим рекламные листовки и визитки по всему Истборну, бога ради! – Он отворачивается к посудомоечной машине, хотя вся посуда уже расставлена.

– Но ты не помнишь, как говорил с ней?

– Нет. Слушай, некоторые записываются на прием у меня напрямую, некоторые обращаются к Дженис. Скорее всего, я даже не слышал об этом.

Дженис сидит на телефоне в холле здания, где находится частная практика Марка в Брайтоне. Там есть еще с десяток мелких контор, владельцы которых не хотят – или не могут по финансовым причинам – открыть кабинет в офисном здании и нанять собственную секретаршу. Дженис ведет к ним запись, встречает их клиентов и принимает звонки по телефону, подстраивая свой ответ в зависимости от того, какая кнопка зажигается на аппарате:

«Салон красоты “Безмятежность”, чем я могу вам помочь?»

«Студия дизайна “Брайтонский интерьер”, чем я могу вам помочь?»

– Судя по всему, на встречу она так и не пришла, – резюмирует он.

– Откуда ты знаешь? – Мои собственные слова будто бы доносятся со стороны. В них чувствуется обвинение, резкость.

Марк шумно вздыхает – словно воздух выходит из проколотой шины. Раздраженно, вымученно. Это наша первая ссора. Настоящая ссора, когда мы повышаем голос и закатываем глаза перед невидимой публикой, будто взывая к поддержке свидетелей.

– Я бы запомнил.

– Ты не помнил, что она записалась на прием.

Марк отвечает не сразу.

– Можно поднять записи. Дженис обновляет базы данных всякий раз, когда приходит новый клиент.

– То есть ты можешь проверить?

– Могу проверить.

Я протягиваю ему мобильный.

Марк невесело смеется:

– Ты хочешь, чтобы я это сделал прямо сейчас?

Интересно, так ли себя чувствуют жены, которым кажется, что муж им изменяет? И насколько быстро я превращусь в мегеру? Я вдруг оказалась женщиной из числа тех, которых я всегда презирала: каргой, скрестившей руки на груди, поджавшей губы и требующей немедленных ответов у мужчины, никогда не дававшего повода усомниться в нем.

Но эта визитка была в ежедневнике моей матери.

Марк пролистывает список контактов и набирает номер своей практики. Из трубки доносится щебетание Дженис, и, хотя я не разбираю слов, я знаю, что она говорит: «Консультативный центр “Душевное здоровье”, чем я могу вам помочь?»

– Дженис, это я. Ты не могла бы кое-что проверить в базе данных? Пациентка записывалась на шестнадцатое ноября прошлого года. Среда, 14–30. Кэролайн Джонсон.

Воинственность, которую я ощущала всего пару секунд назад, сменяется неуверенностью. Если бы Марк лгал мне, он не стал бы проверять базу данных прямо сейчас, в моем присутствии. Он мог бы сказать, что нужно поднять записи на работе или что в базе данных вообще нельзя найти такую информацию. Он не лжет. Я знаю, что он не лжет.

– Она переносила сеанс?

Чтобы отвлечься, я собираю игрушки Риты и складываю их в корзинку.

– Спасибо, Дженис. Как там мое расписание на ближайшую пару дней? Кто-нибудь отменил встречу? – Выслушав ее ответ, Марк смеется: – Ну, значит, никакой надежды на выходные накануне Рождества!

Он прощается и вешает трубку.

Теперь моя очередь отводить глаза. Я выбрасываю игрушечного фазана, которого Рита умудрилась разорвать в клочья.

– Прости, – говорю я.

– В базе значится, что она не пришла на сеанс. И потом уже не записывалась на прием. – Подойдя ко мне, Марк останавливается и нежно приподнимает пальцем мой подбородок, заставляя меня посмотреть ему в глаза. – Я никогда ее не видел, Анна. Жаль, что мы с ней так и не познакомились.

И я верю ему. Зачем ему лгать?

 

Глава 25

Мюррей

– Может, пойдем уже?

Мюррей сжал руку Сары.

– Еще один кружочек.

Они гуляли вокруг Хайфилда, и Сара старалась держаться как можно ближе к зданию, точно оно было ее якорем, даже проводила кончиками пальцев по кирпичной стене.

– Ладно…

Маккензи услышал, как ускорилось ее дыхание. Сара торопилась, она хотела поскорее покончить с этим, но сам Мюррей шел размеренным шагом и изо всех сил старался отвлечь жену. К этому моменту они уже дважды обошли особняк.

– По завещанию Тома Джонсона жене перешел дом, его доля в семейном бизнесе и вообще вся его собственность, кроме ста тысяч фунтов, которые он завещал Анне. Помимо этого, Кэролайн получила значительные выплаты по его страховке.

– Несмотря на то что он покончил с собой?

– Да.

К этому моменту Мюррей знал о выплатах страховки в случае суицида куда больше, чем ему хотелось бы. Большинство страховых компаний придерживались политики «оговорки в случае суицида»: страховка не выплачивалась только в том случае, если застрахованный совершал самоубийство в течение года после приобретения страхового полиса. Эта политика должна была предотвратить самоубийства, которые совершались для выплаты долга семьей, как объяснила Мюррею по телефону очень вежливая женщина из компании «Авива». Том Джонсон приобрел страховой полис много лет назад, и компания выплатила жене страховку, как только Кэролайн получила свидетельство о смерти мужа.

– А что с завещанием Кэролайн?

Сара все еще тянулась рукой к стене, но Маккензи заметил, что между кирпичом и ее пальцами образовался некоторый промежуток.

– Небольшую сумму она завещала своей крестнице, еще десять тысяч – благотворительной организации по спасению собак на Кипре, все остальное – Анне.

– Итак, Анна унаследовала огромное состояние. Ты уверен, что не она убила их обоих? – Сара наконец-то опустила руку.

– И сама себе отправила анонимную открытку?

– Может, открытку прислал тот, кто знает, что это она их убила, – задумчиво предположила Сара. – Анна запаниковала и принесла открытку в полицейский участок, потому что именно так поступил бы нормальный человек, который никого не убивал. Двойной блеф.

Маккензи ухмыльнулся. Воображение у Сары было куда лучше, чем у большинства детективов, с которыми ему когда-либо приходилось работать.

– Что с отпечатками пальцев?

– На открытке они есть, Ниш их сейчас анализирует.

После смерти Тома Джонсона криминалисты проверяли отпечатки пальцев в его автомобиле, и тогда у его дочери и всех сотрудников магазина взяли отпечатки для сравнения. На открытке обнаружились четкие отпечатки Анны Джонсон и ее дяди, Билла, который и разорвал открытку до того, как Анна успела его остановить. Были там и фрагменты отпечатков, но они могли принадлежать кому угодно – включая продавца магазина, где эту открытку купили. Соответствий в национальной базе данных Ниш не обнаружила.

При упоминании подруги лицо Сары просветлело, ее ладонь в руке Мюррея чуть расслабилась.

– Как там Ниш?

– Отлично. Спрашивала о тебе. Она предлагает как-нибудь встретиться и поужинать вместе, когда тебе станет лучше.

– Может быть.

«Может быть» – это уже хорошо. «Может быть» – это лучше, чем «нет». Завтра наступит канун Рождества, и психиатр Сары, доктор Чаудгари, решил, что Сару пора выписывать. Сама же Сара была с ним не согласна.

«Мне плохо», – настаивала она, теребя растянутые рукава кофты.

Людям, считавшим себя борцами со стигматизацией психически больных, нравилось сравнивать психические заболевания с телесными.

«Если бы Сара сломала ногу, мы бы все понимали, что ей нужно время, чтобы выздороветь», – сказал как-то начальник Маккензи, когда Мюррей извинился за то, что берет отпуск по болезни жены. Очевидно, в тот момент начальник очень гордился собой за такое проявление политкорректности.

Вот только проблема была не в чертовом переломе. Сломанную ногу можно вылечить. Сделать рентген, наложить гипс, может, поставить металлическую пластину. Пациент пару недель вынужден будет ходить на костылях, вести малоподвижный образ жизни, проходить физиотерапию. А что потом? Ну, может, в худшем случае пациент будет хромать. Но он выздоровеет. Ему станет лучше. Конечно, вероятность сломать ту же ногу при падении с велосипеда или лестницы будет выше, но нога не расколется пополам ни с того ни с сего. Из-за сломанной когда-то ноги человек не застынет в ужасе при необходимости открыть дверь, не почувствует себя так, словно рассыпается на части, только потому, что кто-то где-то что-то прошептал.

Пограничное расстройство личности совсем не похоже на сломанную ногу.

Саре было плохо. И она никогда не выздоровеет.

– Сара, мы не можем вылечить пограничное расстройство личности. – К оксфордскому акценту доктора Чаудгари примешивались бирмингемские интонации. – И вы это знаете. Вы знаете о своем состоянии куда больше, чем кто бы то ни было. Но вы хорошо справляетесь, и дома вам будет не хуже.

– Я хочу остаться здесь. – У Сары слезы наворачивались на глаза. В этот момент она больше походила на капризного ребенка, чем на пятидесятивосьмилетнюю женщину. – Дома я чувствую себя хуже. А здесь я в безопасности.

Мюррей напряженно улыбался, пытаясь скрыть боль, которой отдавались в нем слова Сары: словно кто-то нанес ему левый хук. Как бы то ни было, доктор Чаудгари оставался неумолим.

– Дома вы тоже будете в безопасности. Скажу вам вот что: последнюю пару дней о вашей безопасности заботились вовсе не мы. А вы сами. – Помолчав, он подался вперед, сложив руки домиком. – Вы сами. Мы продолжим наши с вами ежедневные сеансы и будем постепенно сокращать число встреч, пока не дойдем до одного сеанса в неделю. Но двигаться надо маленькими шажками. На данный момент наша основная задача – это вернуть вас к привычной жизни дома, с мужем.

Маккензи уже ожидал хука справа, но Сара устало кивнула и скрепя сердце согласилась завтра отправиться домой. А потом удивила Мюррея, не возразив против прогулки.

– Ну вот. Обошли здание три раза. – Маккензи остановился.

Сара потрясенно уставилась на центральный вход. Их прогулка подошла к концу.

– Я за тобой заеду завтра утром. Хорошо?

– Утром у нас групповая терапия. – Сара нахмурилась.

– Тогда в обед?

– Ладно…

Поцеловав жену на прощание, Мюррей направился по тропинке к парковке. На полпути он оглянулся, чтобы помахать Саре, но она уже скрылась в холле.

Следующие несколько часов Маккензи провел за уборкой и без того безукоризненно чистого дома, готовя его к встрече Сары. Он поменял постельное белье в спальне и перестелил кровать в гостевой комнате, поставив цветы в вазах и там и там, на тот случай, если Саре захочется побыть одной. Когда убирать явно больше было нечего, Мюррей сел в машину и поехал на работу.

Его беспокоило, что Дайан Брент-Тейлор – свидетельница, которая сообщила в полицию о самоубийстве Тома, – отказалась давать показания в суде. Брент-Тейлор заявила, что тем утром была на Бичи-Хед с любовником и опасается, что о ее измене узнает муж. Департамент несколько раз пытался уговорить свидетельницу изменить свое решение, но тщетно. В материалах дела не было ее адреса – только номер мобильного телефона. И, когда телефон отключился, детективы сдались. В конце концов, тогда они расследовали самоубийство. А не убийство. Тогда.

Маккензи же сдаваться не собирался.

В национальной базе данных и реестре избирателей нашлось много Тейлоров и Брентов, но никакой Дайан Брент-Тейлор там не было. Поиск Мюррея в соцсетях – «Фейсбуке», «Твиттере» и «Линкедине» – тоже ничего не дал, хотя Маккензи и готов был списать свою неудачу на то, что он едва ли мог считаться экспертом по цифровым медиа. Но его преимущество было в нестандартном мышлении. Побарабанив пальцами по столу, он начал поиски заново, на этот раз положив рядом с клавиатурой лист бумаги. Он не сомневался, что существует автоматизированная программа, которая справится с этой задачей за долю секунды, но ручка и бумага еще никогда не подводили Мюррея. Если же он обратится в технический отдел, у сотрудников могут возникнуть вопросы, на которые Маккензи не хотел отвечать.

На левой половине листа он выписал домашние адреса всех Брентов в радиусе двадцати пяти миль от Истборна. Если ему придется расширить радиус поиска, он так и поступит, но пока что он исходил из предположения, что свидетельница жила где-то здесь. Справа же он составил еще один список, на этот раз адресов всех местных жителей с фамилией Тейлор.

Через полчаса он обнаружил совпадение.

Бинго!

Нью-Хейвен, пер. Берлингтон, 24. Мистер Гарет Тейлор и миссис Дайан Брент.

Мюррей просиял. Единственным, кто это видел, был его вечно угрюмый коллега Джон, который и так очень удивился сегодня днем, когда Маккензи явился на работу в неурочный час: «Я думал, ты не дежуришь до Нового года». – «Да мне просто пару бланков по поводу определения уровня квалификации надо заполнить».

После этих слов Джон недоуменно уставился на него. Никто не стал бы возиться с бланками повышения квалификации, если не планировал переходить на другую работу или требовать у начальства прибавку к жалованию. А уж тем более заниматься таким в собственный выходной…

– Никогда не видел, чтобы люди были так счастливы, погрязнув в бюрократии, – потрясенно заявил Джон.

– Просто горжусь своей работой, Джон. – Насвистывая, Мюррей вышел из участка.

Дом номер двадцать четыре находился в тихом переулочке Берлингтон рядом с Саусвич-авеню в Нью-Хейвене, на полпути между Истборном и Брайтоном. Мюррей не сразу позвонил в дверь, рассматривая ухоженные цветы в горшках на крыльце и табличку «Коммивояжерам просьба не беспокоить» в разукрашенном инеем окне. Стоило ему потянуться к дверному звонку, как за стеклом шевельнулась тень, и Маккензи понял, что миссис Брент-Тейлор видела, как он подъезжает к дому, и потому ждала его звонка в коридоре. Не успел звонок затихнуть, как она уже открыла дверь. Где-то в глубине дома залаял пес.

Мюррей представился.

– Я расследую дело, к которому, как я полагаю, вы можете иметь некоторое отношение. Могу я войти?

– Мне надо собрать вещи. Еду к дочери на Рождество. – Миссис Брент-Тейлор прищурилась. – В этом году ее очередь принимать гостей.

– Это не займет много времени.

Она отступила от двери, пропуская его.

– Я могу уделить вам только полчаса.

В плане приветствий Мюррею приходилось сталкиваться с куда худшими ситуациями. Широко улыбнувшись, он протянул ей руку – такой жест миссис Брент-Тейлор не могла игнорировать. Она выглянула наружу, точно опасаясь, что все соседи уже сбежались посмотреть, кто это к ней пришел, и потом будут судачить о ней.

– Заходите.

В узком коридоре царил полумрак, у двери виднелась подставка для зонтов и две пары обуви, а на стене висела доска, к которой кнопками крепились разнообразные листовки, визитки, брошюрки и записки с напоминаниями. Что-то привлекло его внимание, когда он проходил мимо, но миссис Брент-Тейлор уже увлекла его вглубь дома.

Маккензи удивился, когда его направили к лестнице, но причина тому стала ясна, как только он поднялся на второй этаж и обнаружил огромную гостиную с окнами от пола до потолка – и изумительным видом на море.

– Вот это да!

Дайан Брент-Тейлор догнала его только через минуту. Похоже, после его комплимента она смягчилась, и уголки ее рта чуть приподнялись, что вполне могло сойти за улыбку.

– Да, мне очень повезло.

– Давно здесь живете?

– В марте двадцать лет будет. Если сейчас и переезжать, то только в бунгало. – Женщина указала на горчичного цвета диванчик и, тяжело дыша, села в кресло.

Мюррей поколебался. По дороге сюда он продумал план допроса, базировавшийся на том, чтобы установить личность любовника миссис Брент-Тейлор. В конце концов, возможно, что женщина отказалась давать показания не для того, чтобы скрыть супружескую измену, а из-за того, что она – или ее любовник – были как-то связаны со смертью Тома Джонсона. Быть может, Дайан Брент-Тейлор кого-то покрывала?

Но теперь весь его план пошел прахом.

Миссис Брент-Тейлор было уже под восемьдесят. А может, даже за восемьдесят. Одета она была в свободные брюки, которые его мать назвала бы слаксами, и пеструю яркую блузку – причем расцветка была куда веселее, чем сама обладательница этой одежды. Химически завитые волосы отливали синевой, кудряшки плотно прилегали к голове, а ногти были выкрашены в бледно-коралловый.

Конечно, нельзя было исключать, что миссис Брент-Тейлор изменяет своему мужу. Но судя по тому, с каким трудом она поднялась по лестнице, и по трости, которую Мюррей заметил за креслом, – едва ли она разгуливала по Бичи-Хед с любовником.

– Эм… А ваш муж дома?

– Я вдова.

– Примите мои соболезнования. Недавняя утрата?

– В сентябре пять лет уж как. Я могу поинтересоваться, с чем связан ваш визит?

Становилось ясно, что либо Маккензи ошибся адресом, либо… Но был только один способ выяснить.

– Миссис Брент-Тейлор, имена Тома и Кэролайн Джонсон вам о чем-то говорят?

– А должны? – Старушка нахмурилась.

– Том Джонсон умер на мысе Бичи-Хед восемнадцатого мая прошлого года. Его супруга Кэролайн Джонсон умерла в том же месте двадцать первого декабря.

– Самоубийство? – Она восприняла молчание Мюррея как знак согласия. – Ужасно.

– Свидетельница, сообщившая о гибели Тома Джонсона в полицию, представилась вашим именем.

– Моим именем?

– Дайан Брент-Тейлор.

– Ну, это была не я. То есть я, конечно, бывала на Бичи-Хед, как вы понимаете, я ведь всю жизнь в этих места прожила. Но ни разу не видела, как кто-нибудь прыгнул со скалы. Слава богу, – пробормотала она.

Какова вероятность того, что в окрестностях Истборна живут две Дайан Брент-Тейлор?

– У вас необычное имя.

– Ну, мы не оформляли двойную фамилию официально, – словно оправдываясь, сказала старушка. – Но моему мужу нравилось, как это звучит. Особенно во время игры в гольф.

– Понятно. – Мюррей собрался с духом. Итак, сегодняшний визит ни к чему не привел. Но он безответственно отнесся бы к своей задаче, если бы не расставил все точки над «i». – Что ж, если позволите, я просто уточню. Вы точно не звонили в службу спасения восемнадцатого мая 2016 года и не сообщали о том, что видели, как мужчина сбросился со скалы на Бичи-Хед?

– Я, может, уже и не так молода, как прежде, но все еще в своем уме, юноша!

Мюррей едва не поблагодарил ее за такой неожиданный комплимент.

– И еще кое-что… Я сразу приношу свои извинения за неуместность такого вопроса, но не может ли быть так, что восемнадцатого мая прошлого года вы были на Бичи-Хед с мужем другой женщины?

Уже через пару секунд Маккензи очутился за дверью дома номер двадцать четыре в переулке Берлингтон, и дверь захлопнулась у него перед носом. «А ведь эта миссис Брент-Тейлор может передвигаться удивительно быстро, когда захочет», – отметил он.

 

Глава 26

Анна

Как же приятно бежать по влажному асфальту! Кроссовки, пролежавшие год в нижнем ящике шкафа, непривычно сидят на ногах, да и резинка лосин врезается в талию, но все равно здорово выйти на пробежку. Поскольку я давно уже забросила эту привычку, сегодня я забыла наушники, но звук моего мерного дыхания словно гипнотизирует меня. Успокаивает.

Мама Марка, Джоан, приехала на Рождество, и сегодня утром они с Марком фактически вынудили меня отпустить Эллу с ней на прогулку.

«Так мы с ней лучше узнаем друг друга».

«Да и тебе передышка пойдет на пользу, дорогая».

«И не смей заниматься домашними делами. Поваляйся на диване, почитай журнальчик».

«Или пойди поспи, если хочешь».

Я скрепя сердце упаковала Элле подгузники и молоко, выдала Джоан список инструкций, которые она, конечно, все равно проигнорирует, и после ее ухода начала бродить по дому, высматривая призраков.

В доме было как-то нарочито тихо – словно если призраки тут и водились, то только в моей голове. Я чуть с ума не сошла, принюхиваясь, нет ли в комнате запаха жасмина, и все жмурилась, вслушиваясь, не зазвучит ли призрачный голос. Уснуть в таком состоянии мне бы не удалось, да и поваляться с журналом тоже, поэтому я поднялась на второй этаж за вещами для пробежки. На лестнице было темнее, чем обычно: картонка, временно вставленная вместо стекла в спальне, закрывала свет.

Я миновала череду магазинчиков, увешанных яркими гирляндами.

Завтра Рождество. Жаль, что я не могу заснуть и проснуться уже после праздников. В прошлом году Рождество наступило через четыре дня после маминой смерти, и потому никто не устраивал праздник, даже не пытался. В этом же году меня гнетут завышенные ожидания от этого дня. Первое Рождество Эллы, ее первая встреча с Сантой. Мы впервые будем отмечать этот праздник как семья. Да, мы создаем свои семейные традиции, но в них чувствуется горечь.

– Ты сегодня идешь на работу? – спросила я Марка утром.

– Прости. Рождество – нелегкая пора для многих людей.

«Да, – хотелось сказать мне, – для меня тоже».

Легкие горят, а я ведь не пробежала еще и мили. В позапрошлом году я участвовала в портсмутском десятимильном пробеге, теперь же и до пляжа не добегу. На центральной улице толпятся ошалевшие от суеты покупатели, стремящиеся в последний момент раздобыть рождественские подарки близким. Я выбегаю на проезжую часть, чтобы обогнуть змеящуюся у мясной лавки очередь: люди перегородили тротуар в ожидании индейки и сарделек.

Я не продумывала маршрут, но, свернув за угол, вижу «Машины Джонсонов» на противоположном конце улицы – и останавливаюсь, прижав ладонь к шраму от кесарева сечения.

Накануне Рождества мама и папа всегда закрывали магазин на обед, запирали дверь, собирали сотрудников, и я разливала по липким бокалам сладкий глинтвейн, пока папа и Билли вручали премии, а из динамиков гремели рождественские песни.

Я могла бы развернуться. Перейти на другую сторону улицы и побежать домой. На пару часов выбросить из головы маму и папу, полицейское расследование, разбитое окно детской.

Могла бы.

Но нет.

– Энни – чемпион! Энни – чемпион!

Билли идет мне навстречу по демонстрационному залу, размахивая руками, будто бежит спринт. Я прыскаю, настолько нелепо он выглядит. Но ему все равно. Остановившись в двух метрах от меня, он пару раз прыгает на месте, разводя руки в стороны.

– Надеюсь, парни не выложат этот цирк на «Ютьюб»? – Билли отирает лоб тыльной стороной ладони. – Господи, я так прыгал в последний раз, когда по телику показывали утреннюю зарядку с Дайаной Моран.

– Может, и стоило бы вернуться к спорту. – Я перехожу к растяжке, чувствуя, как печет у меня под коленом, когда я нагибаюсь. – А в каком смысле на «Ютьюб»?

– У нас же камеры наблюдения установлены. – Билли неопределенно машет рукой в сторону. – Раньше вместо камер были муляжи, но страховая настояла, чтобы мы установили настоящие и вели съемку. И маячки на машины ставили. Ну, после… – Осекшись, он краснеет.

После того как два совладельца магазина вывели из демонстрационного зала новехонькие автомобили и бросили их на парковке у Бичи-Хед.

– Билли, кто-то швырнул нам кирпич в окно детской вчера вечером, сразу после вашего ухода.

– Кирпич?!

Пара, осматривающая автомобили в зале, поворачивается к нам, и дядя понижает голос:

– Господи… С Эллой все в порядке?

– Она спала на первом этаже. Мы все равно обычно укладываем ее в нашей спальне, но мы могли в этот момент менять ей памперсы, или уложить ее вздремнуть, или… В общем, об этом и думать не стоит. Полиция приехала сразу.

– Что они говорят, они смогут выяснить, кто это сделал?

– Ну, ты же знаешь, какие они. «Мы приложим все усилия, мисс Джонсон».

Билли неодобрительно хмыкнул.

– Мне страшно, Билли. Я думаю, что маму и папу убили и их убийца хочет остановить нас, чтобы мы не ворошили это дело. Я не знаю, что мне делать. – Голос у меня срывается.

Распахнув объятия, дядя прижимает меня к себе.

– Энни, кисонька, ты сама себя накручиваешь.

– Думаешь, не стоит? – Я отстраняюсь.

– Полиция расследовала смерти твоих мамы и папы и пришла к выводу, что это были самоубийства.

– Они ошиблись.

Мы молча смотрим друг на друга. Билли медленно кивает:

– Тогда я надеюсь, что на этот раз они знают, что делают.

Я указываю на черный «Порше-Бокстер», гордость демонстрационного зала:

– Отличная машинка.

– Вчера выставил. Погода для нее неподходящая, конечно, так что я ее, вероятно, до весны не продам, но надеюсь, она привлечет покупателей в зал.

В его глазах мелькает тревога.

– Насколько все плохо, дядя Билли?

Он долго молчит.

– Плохо. – Он не сводит глаз с «порше».

– Деньги, которые оставил тебе папа…

– Уже потрачены. – Билли горько смеется. – Задолженность банку я выплатил, но сам кредит так и остался.

– Какой кредит?

Тишина.

– Билли, какой кредит?

– Твой папа взял кредит на бизнес. Тогда торговля шла с перебоями, но мы держались на плаву. В нашем деле надо действовать осторожно, но Тому хотелось обновить магазин. Раздать парням айпады вместо бумажных папок, отремонтировать демонстрационный зал. Мы с ним поскандалили по этому поводу. А на следующий день деньги уже были на счету. Он сам пошел в банк и взял кредит, без моего согласия.

– Ох, Билли…

– Потом он не смог выплачивать проценты, а потом… – Он замолкает, но я знаю, что он хочет сказать. «А потом твой папа покончил с собой, а долг остался висеть на мне».

Впервые за девятнадцать месяцев я вижу хоть какую-то причину для папиного самоубийства.

– Почему ты мне раньше об этом не говорил?

Билли не отвечает.

– Какого размера кредит? Давай я все оплачу.

– Я не стану брать у тебя деньги, Энни.

– Это папины деньги! Будет справедливо, если ты ими воспользуешься.

Билли полностью поворачивается ко мне и опускает руки мне на плечи.

– Это первое правило ведения бизнеса, Энни, – проникновенно говорит он. – Нужно держать деньги компании отдельно от личных фондов.

– Но я совладелец компании! Если я хочу спасти бизнес…

– Это так не работает. Компания должна сама приносить прибыль, а если этого не происходит… что ж, тогда стоит уходить с рынка. – Он отмахивается от моих попыток возразить. – Может, погоняем ее немного, что скажешь? – Билли указывает на «порше». Разговор о долге окончен.

Я училась водить на «Форде-Эскорте» («Начни с чего-нибудь попроще, Анна»), но, едва получила права, ничто меня уже не сдерживало. Каждые выходные я мыла машины у родителей в магазине, а за это они позволяли мне кататься на автомобилях из демонстрационного зала, и я знала, что папа, мама и Билли мне голову оторвут, если я не вернусь в целости и невредимости. Конечно, я никогда так и не научилась разъезжать с такой скоростью, как мама, но гоночные автомобили для меня не в новинку.

– А как же! – отвечаю.

Дороги мокрые, и «порше» чуть заносит на поворотах, поэтому я выезжаю из города, чтобы разогнаться, и улыбаюсь Билли, наслаждаясь свободой в этой машине без автолюльки на заднем сиденье. Собственно, в «бокстере» вообще нет заднего сиденья. В какой-то момент я замечаю тревогу на лице дяди.

– Я разогналась всего до шестидесяти двух!

Но затем я понимаю, что Билли волнует вовсе не скорость: он заметил придорожный знак, на котором указано расстояние до Бичи-Хед. Я не думала о том, куда еду, просто получала удовольствие от мощного мотора и податливости руля под моими пальцами, подергивавшегося, точно живое существо.

– Прости. Я не нарочно.

Билли не бывал на Бичи-Хед после смерти мамы и папы. Для тест-драйва он катает покупателей по другой дороге, в сторону Бексхилла и Гастингса. В зеркале я вижу его лицо, бледное, измученное, и убираю ногу с педали акселератора, но не разворачиваюсь.

– Может, прогуляемся там? Отдадим дань уважения.

– Ох, Энни, кисонька, не знаю…

– Пожалуйста, дядя Билли. Я не хочу идти туда одна.

После напряженного молчания он соглашается.

Я оставляю машину на той же парковке, что и мама с папой. Тут мне не нужно искать призраков – они повсюду. Я вижу тропинки, по которым они прошли. Таблички, которые они миновали.

В последний раз я приходила сюда на мамин день рождения: тут я чувствовала себя ближе к ней, чем в углу кладбища, где стоят два небольших надгробия с годами жизни моих родителей. Скалы выглядят как прежде, но терзающий меня вопрос изменился. Не «почему?», а «кто?». Кто был здесь с мамой в тот день?

И что здесь делал папа?

«Самоубийство? Едва ли».

– Ладно?

Билли скрепя сердце кивает.

Я запираю машину и беру его под руку. Дядя немного успокаивается, и мы идем к краю мыса. «Нужно сосредотачиваться на хороших воспоминаниях», – думаю я.

– А помнишь, как вы с папой решили вырядиться персонажами шоу «Кранки» на вечеринку?

Билли смеется.

– Мы долго спорили, кому достанется роль Малыша Джимми. И я выиграл, конечно, потому что я-то был пониже ростом, только вот…

– Только вот вы тогда поссорились и как принялись мутузить друг друга!

Мы хохочем, вспоминая, как папа и «Малыш Джимми» кубарем покатились по полу демонстрационного зала. Папа с дядей ссорились, как и все братья: их скандалы были громкими, но прекращались, едва успев начаться.

Некоторое время мы гуляем в приятной тишине, и только Билли время от времени хихикает, вспоминая тот маскарад. Он сжимает мою руку.

– Спасибо, что уговорила меня прийти сюда. Настало время самому все увидеть.

Дойдя до вершины скалы, мы останавливаемся на почтительном расстоянии от края.

Мы оба не надели водоотталкивающие плащи, а дождь усилился, и капли пропитывают мою курточку. Вдалеке на свинцовых волнах покачивается лодка с красным парусом. Я думаю о том, что чувствовала мама, стоя здесь. Ей было страшно? Может быть, она пришла сюда с человеком, которому доверяла? Человеком, которого считала другом. Или даже с любовником – хотя от одной мысли об этом мне становится тошно. Возможно ли, что мама изменяла папе?

– Как ты думаешь, она знала?

Билли молчит.

– Когда она пришла сюда… Как думаешь, она знала, что умрет?

– Энни, не надо.

Билли поворачивается и идет обратно, в сторону парковки.

– Разве тебе не хочется узнать, что произошло на самом деле?

– Нет. Отдай мне ключи. Теперь машину поведу я.

Дождем волосы Билли прибило к голове. Он протягивает мне руку, но я не шевелюсь, с вызовом глядя на него.

– Неужели ты не понимаешь? Если маму и папу убили, это все меняет. Это значит, что они нас не бросали. Это значит, что они не отреклись от жизни. И полиция будет искать их убийцу. Они найдут ответы, Билли!

Мы смотрим друг на друга, и я в ужасе замечаю, что Билли плачет. Его губы шевелятся, но с них не слетает ни слова, будто он на экране телевизора с выключенным звуком.

Вдруг звук включается, и я всем сердцем жалею, что не поехала в сторону Гастингса.

– Мне не нужны ответы, Энни. Я не хочу думать о том, как они умерли. Я хочу помнить, как они жили. Помнить все хорошее, веселые времена, все наши вечера в пабе. – Он все сильнее повышает голос, уже почти кричит, и ветер швыряет его слова мне в лицо.

Слезы уже не катятся градом по его щекам, но я еще никогда не видела Билли в таком состоянии. Никогда не видела, чтобы он выходил из себя. Кулаки у него сжаты, он переминается с ноги на ногу, будто готов вступить в драку.

– Маму убили! Разве ты не хочешь узнать, кто это сделал?

– Это ничего не изменит. Это ее не вернет.

– Но мы добьемся хоть какой-то справедливости. Кто-то заплатит за то, что сделал.

Билли отворачивается и идет прочь. Я бегу за ним, хватаю за плечо.

– Мне просто нужны ответы, дядя Билли! Я так ее любила…

Он останавливается, но не смотрит на меня, и на его лице отражается горе, и гнев, и что-то еще, что-то неожиданное. Я все понимаю за секунду до того, как он открывает рот. Его слова звучат так тихо, что их едва не уносит ветром. Едва.

– Я тоже.

Мы сидим на парковке и смотрим, как капли барабанят по ветровому стеклу. Поднялся сильный ветер, он завывает за окнами машины, и я рада, что мы спустились со скалы именно сейчас.

– Я помню, как впервые увидел ее, – говорит Билли.

Мне должно быть неловко, но я не чувствую ничего подобного, потому что Билли на самом деле не здесь. Он вовсе не сидит в «порше» на Бичи-Хед со своей племянницей, сейчас он в совсем другом месте. Он вспоминает.

– Мы с Томом жили в Лондоне. Том заключил какую-то важную сделку на работе, и мы пошли в клуб «Амнезия», отпраздновать. VIP-места, все такое. Шумная выдалась ночка. Том все время пил шампанское, провел весь вечер за столиком в окружении каких-то красоток. Я думаю, он казался самому себе кем-то вроде Питера Стрингфеллоу. – Билли косится на меня и краснеет.

Я боюсь, что он умолкнет, но дядя продолжает свой рассказ:

– Шел 1989 год. Твоя мама пришла в клуб с подружкой. В сторону VIP-зала она даже не смотрела. Они проплясали всю ночь. Какой же она была красавицей, твоя мама! Время от времени к ней подходили парни, пытались познакомиться, но Кэролайн их отшивала. Они с подругой решили устроить себе девичник, как она потом сказала.

– И ты с ней заговорил?

– Не сразу. Но я дал ей свой номер телефона. Всю ночь набирался смелости, а затем объявили, что бар закрывается, все начали расходиться, и я испугался, что упущу свой шанс.

Я почти забыла, что он говорит о моей матери. Меня поражает выражение лица Билли. Я еще никогда его таким не видела.

– И вдруг – вот она, передо мной. В коридоре клуба, в очереди в туалет. И я подумал: сейчас или никогда. И решился. Я спросил, можно ли нам созвониться как-нибудь на днях. Не против ли она записать мой номер? Вот только ручку я с собой не взял – и твоя мама рассмеялась, сказала, мол, я из тех парней, которые и кошелек забыть могут. Тогда ее подруга дала мне карандаш для глаз, и я написал свой номер у Кэролайн на руке.

Я так четко представляю себе эту картину: мама, нарядившаяся в стиле восьмидесятых: пышная прическа, кричащего цвета лосины… и смущенный дядя Билли, взмокший от волнения. Маме тогда исполнился двадцать один год, дяде Билли – двадцать восемь, папа был на три года старше своего брата.

– И она позвонила?

Билли кивнул.

– Мы сходили выпить. Через пару дней поужинали вместе. Я повел ее на концерт Simply Red в Альберт-Холл. А потом… – Он умолкает.

– Что произошло?

– Я познакомил ее с Томом.

Мы некоторое время сидим в тишине, я думаю о моем бедном дяде Билли и не знаю, как мои родители могли разбить ему сердце.

– Я все сразу понял. Да, ей было весело со мной, но… Я пошел за выпивкой, а когда вернулся, остановился в дверном проеме и увидел…

– Ох, Билли, они ведь не…

– Нет, ничего такого. Они начали встречаться намного позже. Сначала оба поговорили со мной, попросили прощения, сказали, что не хотели причинить мне боль. Но у них была эта… как ее… связь. Я сразу понял, что уже ее потерял.

– Но потом вы работали вместе, все трое. Как ты мог это выносить?

Билли горько смеется.

– А что мне оставалось делать? Потерять и Тома тоже? Вскоре твой дедушка заболел, и нам с Томом пришлось заняться семейным бизнесом, да и ты уже была на подходе, да и вообще – дела давно минувших дней. – Он встряхивается и поворачивается ко мне со своеобычным весельем.

Вот только теперь я знаю, что он притворяется.

И думаю, как часто я обманывалась вот так.

И обманывались ли мама с папой.

– Я люблю тебя, дядя Билли.

– Я тоже тебя люблю, кисонька. А теперь не пора ли нам вернуть тебя к твоей малышке?

Мы неспешно едем в город: дядя Билли ведет «порше» так, будто это «Тойота-Ярис». Он высаживает меня перед Дубовой усадьбой.

– Отсыпайся! – говорит он, в точности так, как когда я была маленькой. – А завтра мы с тобой увидимся.

– У нас будет отличное Рождество!

И я так действительно думаю. Билли не позволил прошлому предопределить свое будущее – и я не позволю. Мама с папой погибли, и, какими бы ни были обстоятельства их смерти, ничто этого не изменит.

Джоан должна вернуться с Эллой только через час. Не обращая внимания на пропитанную влагой одежду, я надеваю передник, готовлю и ставлю в духовку два противня с пирожками, а затем наливаю в кастрюлю красное вино, нарезаю в глинтвейн дольки апельсинов, добавляю специи и щедро сдабриваю напиток бренди. Я как раз убавляю огонь под кастрюлей до минимума, когда в дверь звонят. Сполоснув руки, я оглядываюсь в поисках полотенца. Дверной звонок разрывается.

– Иду я, иду!

Рита гавкает – всего один раз. Я опускаю ладонь ей на ошейник, натягиваю поводок – с одной стороны, чтобы остановить ее, с другой же, чтобы успокоиться самой. Рита тихонько рычит, будто заведенный моторчик, но больше не лает. Хвост ее бешено мельтешит, а значит, на крыльце не чужой человек.

Наша входная дверь выкрашена в белый, в верхней ее части – витражное стекло, расцвечивающее кафельный пол бликами света. Когда на крыльце кто-то стоит, тень тянется по полу, нарушая радужный узор. В детстве я обходила тень стороной, открывая дверь, даже приподнималась на цыпочки. Было что-то пугающее в том, чтобы наступить на чужую тень.

Зимнее солнце низко повисло над горизонтом, и очертания тени вытянулись, как в кривом зеркале, голова тени почти касается перил лестницы. Как в детстве, я крадусь вдоль стены. Рите чужды мои суеверия – она бежит по тени, цокая коготками, пролетает последние полметра юзом и замирает перед дверью.

Я проворачиваю ключ. Распахиваю дверь.

А затем на мир обрушивается тишина, и я чувствую только биение крови в ушах. Я вижу, как по улице проезжает машина, но не слышу ее. В ушах стучит все чаще и чаще, и я хватаюсь за дверную раму, чтобы не упасть, но этого недостаточно, колени у меня подгибаются, и… этого не может быть. Не может быть.

Но на крыльце… другая… и все-таки та же…

На крыльце, живая, стоит моя мать.

 

Глава 27

Анна

Я утратила дар речи. И дар мысли. Тысячи вопросов проносятся в моей голове. Быть может, я сошла с ума? Раз мне кажется, что моя мать – моя умершая мать – стоит на моем пороге?

Ее волосы – они всегда были длинными, и она красила их в пепельно-русый, сколько я себя помню, – сейчас иссиня-черные, короткие, подстриженные под каре.

На ней очки в уродливой проволочной оправе и бесформенное мешковатое платье – такого она никогда не носила.

– Мама? – шепчу я.

Мне страшно произнести это слово вслух: вдруг чары разрушатся и моя мать – моя мать в этом странном новом облике – исчезнет столь же быстро, как и появилась.

Она открывает рот, но похоже, что не только я онемела. Я вижу, как слезы каплями повисают на ее ресницах, катятся по щекам, – и чувствую влагу на своем лице.

– Мама? – уже громче, но все еще неуверенно произношу я.

Я не понимаю, что происходит, но и не хочу этого знать. Мама вернулась ко мне. Мне дали второй шанс. В груди давит, и мне кажется, что ребра не выдержат бешеного биения сердца. Я отпускаю Риту – мне нужно высвободить руки. Не могу дышать, мне нужно коснуться своего лица, ощутить свое физическое присутствие в реальности. Но как это может быть реальностью?

Этого не может быть.

Не может быть!

Рита принимается прыгать вокруг мамы, лижет ей руки, жмется к ногам, скулит, безудержно бьет хвостом. Мама сбрасывает оцепенение, сковавшее ее, как и меня, и нагибается погладить Риту. От этого привычного жеста я невольно охаю – и прихожу в себя, словно выныривая из-под воды.

– Ты… – Слова даются мне с трудом, будто я только научилась говорить. – Ты правда здесь?

Она выпрямляется. Вздыхает. Уже не плачет, но в ее глазах такая боль, будто это она скорбит по мне. Жизнь песком струится у меня под ногами, и я больше не знаю, что реально, а что нет. Может быть, весь прошлый год был кошмаром? Или это я умерла? Мне так и кажется. Голова у меня кружится, колени подкашиваются, и мама делает шаг вперед, протягивая ко мне руку, чтобы удержать.

Я отшатываюсь, мне страшно от собственного смятения чувств, и мама отдергивает руку, в ее глазах – горечь. Я уже рыдаю в полный голос, и мама оглядывается на дорогу. Каждое ее движение до боли знакомо. Каждое движение подтверждает, что все происходящее – не плод моего воображения. Я не галлюцинирую, не сошла с ума. Она не призрак. Она действительно здесь. Она жива. Она дышит.

– Что происходит? – слышу я свой голос. – Я не понимаю.

– Можно мне войти?

Это голос моей матери – низкий, спокойный. Голос, к которому я так привыкла с детства. Таким тоном она рассказывала мне сказки на ночь, таким тоном успокаивала меня, когда мне снились кошмары. Она зовет Риту, уставшую наматывать круги перед хозяйкой и принюхивающуюся к гравию перед крыльцом. Собака сразу же слушается ее и забегает внутрь. Мама беспокойно оглядывается, переминается на пороге, ждет, когда я приглашу ее в дом.

Я представляла себе это мгновение каждый день прошлого года. Я мечтала о нем. Представляла себе в мельчайших подробностях: как я возвращаюсь домой – а мои родители занимаются своими делами, будто ничего и не случилось. Как будто вся эта история была просто дурным сном.

Я представляла себе, как мне звонят из полиции и говорят, что моего отца вынесло на берег, его спасла береговая охрана, но он потерял память. И что мама пережила падение. И они оба возвращаются ко мне.

В этих мечтах я бросалась родителям на шею, и мы крепко сжимали друг друга в объятиях, радуясь прикосновению, удостоверяясь в истинности происходящего. А потом мы говорили, сбивчиво, перебивая друг друга, плача, прося прощения, обещая. В моих мечтах были вскрики, и счастье, и незамутненная радость.

Мы с мамой молча стоим у двери.

Старинные напольные часы отбивают начало нового часа. Рите никогда не нравился этот звук – она уходит на кухню, видимо, удовлетворившись мыслью о том, что ее хозяйка здесь. Что она реальна.

Бой продолжается. Когда мой папа принес домой эти часы, купленные на аукционе в год, когда я пошла в среднюю школу, мы переглянулись, слушая их бой.

«Мы так спать не сможем!» – ужаснулась мама, смеясь.

Даже их тикание казалось навязчивым, оно эхом разносилось в пустом коридоре. Но спать мы смогли, и вскоре я обращала на эти часы внимание только тогда, когда что-то в них ломалось и дом без вечного «тик-так, тик-так» казался слишком тихим.

Мы с мамой смотрим друг на друга, и каждый удар часов обрушивается в пространство между нами. Только когда бой прекращается и отзвуки его затихают, мама говорит:

– Я знаю, ты потрясена.

Преуменьшение года, не так ли?

– Нам многое нужно обсудить.

– Ты не умерла. – Я наконец-то обретаю дар речи.

У меня так много вопросов, но этот – главный – заботит меня больше всего. Она не умерла. Она не призрак.

– Мы не умерли. – Она качает головой.

«Мы». У меня перехватывает дыхание.

– Папа?

Удар сердца.

– Солнышко, тебе многое предстоит узнать.

Мой мозг постепенно обрабатывает услышанные слова. Мой отец жив. Мои родители не погибли на Бичи-Хед…

– Так значит, произошел несчастный случай?

Я так и знала. Я была в этом уверена. Мои родители ни за что бы не покончили с собой.

Но… несчастный случай. Не убийство, несчастный случай.

Погодите, два несчастных случая?

Словно лента телеграфа медленно ползет в моей голове, отмеривая слова, преображая события, которые я никогда не понимала. Два несчастных случая. Свидетели ошиблись. Падение, а не прыжок.

Одинаковые падения?

Лента останавливается.

Мама вздыхает. Устало. Терпеливо. Она суетливым жестом заправляет черную прядь за ухо – теперь, когда волосы подстрижены так коротко, это движение лишено какого-либо смысла. Она кивает головой в сторону кухни:

– Я могу войти?

Но ленту заклинило. Она запутывается в узлы в моей голове, потому что все, что я представляю, не вяжется друг с другом. Не складывается.

– Папа прислал тебе эсэмэску, – напоминаю.

Мама долго молчит.

– Да. – Она смотрит мне в глаза. – Пожалуйста… Мы можем присесть? Все очень сложно.

Но вдруг все кажется мне очень простым. И зыбучий песок под моими ногами замирает, но выложенный кафелем пол опять крутится. Объяснение может быть только одно.

– Вы инсценировали собственную смерть.

Я с удивлением отмечаю собственное спокойствие. Я начеку, мое сознание заработало в полную силу, и я поздравляю себя с этим. Но, даже произнося эти слова, даже зная без тени сомнения, что я права, я молюсь, чтобы это оказалось неправдой. Потому что это – ужасно. Незаконно. Аморально. Более того, жестоко. Они бросили меня, разбили мне сердце и отреза`ли от него по кусочку каждый день с тех самых пор. Понимание того, что мои родители поступили так намеренно, уничтожит мою душу.

Лицо моей матери сминается, как бумага. Слезы падают с подбородка на крыльцо.

Одно-единственное слово:

– Да.

Моя рука – словно чужая, словно принадлежит кому-то другому. Я касаюсь края двери, легко, двумя пальцами.

А потом громко захлопываю ее перед носом у матери.

 

Глава 28

Мюррей

Третий этаж полицейского участка был пуст. Большинство сотрудников не работали в выходные, а те, кто дежурил сегодня, уже разошлись. Только в кабинете суперинтенданта еще кто-то засиделся: сам начальник участка и его секретарша.

Женщина печатала отчет, не глядя на порхавшие над клавиатурой пальцы. В волосах у нее был дождик, а к серьгам она прикрепила маленькие елочные шарики, переливавшиеся при каждом ее движении.

– Шеф потребовал, чтобы я оформила материалы пары дел, – объяснила она, когда Мюррей удивился, почему она сидит здесь в воскресенье, более того – в канун Рождества. – Хочет привести все в порядок перед праздниками. Планируете на завтра что-то интересное?

– Да. Спокойное Рождество дома. – Маккензи помолчал. – А вы? – уточнил он, когда стало ясно, что она ждет этого вопроса.

– Поеду к маме с папой. – Прекратив набирать текст, она опустила сложенные руки на стол. – Мы все еще подвешиваем носки для подарков над камином, хотя моему брату уже двадцать четыре. Открываем подарки, потом едим копченого лосося, омлет, пьем шампанское с апельсиновым соком…

Мюррей, улыбаясь, слушал о семейных традициях Рождества, а сам думал о том, сколько же продлится его выволочка.

Дверь кабинета открылась.

– Мюррей! Простите, что заставил вас ждать.

– Ничего страшного.

Полагавшееся в такой ситуации обращение «сэр» Маккензи так и не произнес. Не только потому, что теперь он выступал в роли гражданского и больше не был обязан соблюдать субординацию, но и потому, что, когда Лео Гриффитс только поступил в полицию и Мюррея назначили его наставником, парень уже вел себя как придурок.

В кабинете Лео стояло два кресла, но суперинтендант сел за стол, и потому Мюррею пришлось занять деревянный стул напротив. Их разделяла полированная столешница, на которой Лео рассыпал скрепки для бумаг. Да, перекладывание бумаг – тот самый нелегкий труд, за который он получал зарплату.

Сложив пальцы домиком, Гриффитс откинулся на спинку кресла.

– Я слегка озадачен.

Конечно, он не был озадачен, но суперинтенданту нравилось покрасоваться перед подчиненными. Что несколько затягивало разговор.

– Вчера во время ночной смены, незадолго до полуночи, поступил вызов от мистера Марка Хеммингса и его сожительницы, мисс Анны Джонсон.

Ага, значит, речь действительно шла о деле Джонсонов.

– В окно их дома кто-то бросил кирпич с прикрепленной запиской с угрозами.

– Да, я слышал. В нескольких домах на этой улице установлены камеры слежения. Стоило бы…

– Да, этим занимаются, спасибо, – перебил его Лео. – Меня куда больше тревожит тот факт, что мисс Джонсон заявила, будто этот инцидент – уже не первый. – Он сделал паузу для пущего драматического эффекта. – И что расследованием этой череды инцидентов занимаетесь… вы.

Мюррей помолчал. «Можешь хоть в узел завязаться с такими высказываниями, Лео. Я не собираюсь облегчать тебе задачу. Задай мне прямой вопрос. Вот тогда я отвечу».

Тишина затянулась.

– И я слегка озадачен, Мюррей, ведь у меня складывалось впечатление, что в ваши должностные обязанности входит прием заявлений от потерпевших. Должностные обязанности гражданского. И что вы вышли на пенсию, покинув Департамент уголовного розыска – и полицейскую службу в целом – несколько лет назад.

Без комментариев.

Теперь в голосе Лео уже явственно слышалось раздражение: с Маккензи ему приходилось напрягаться куда сильнее, чем обычно.

– Мюррей, вы расследуете серию преступлений, включающую два уже закрытых дела касательно самоубийств?

– Нет, отнюдь.

Это ведь были убийства, а не самоубийства.

– Анна Джонсон пришла в полицейский участок во вторник, чтобы обсудить некоторые сомнения, возникшие у нее по поводу внезапной смерти ее родителей в прошлом году. Я довольно долго отвечал на ее вопросы. – Мюррей мягко улыбнулся. – В конце концов, в мои должностные обязанности входит обеспечение высокого уровня работы с клиентами. Сэр.

– Держурные сказали, что пострадавшая получила испугавшую ее записку. – Лео прищурился.

– Анонимную открытку в день годовщины смерти ее матери, – кивнул Маккензи.

– В базе данных ничего не значится. Почему вы не составили отчет?

– На каком основании? – вежливо осведомился Мюррей. – В открытке не содержалось никаких угроз. Ни один закон не был нарушен. Конечно, девушка была расстроена, но ни о каком правонарушении речь не шла.

Последовала еще одна долгая пауза, пока Лео переваривал эту информацию.

– Но кирпич в окно…

– …является правонарушением, – перебил его Мюррей. – И я уверен, что ведущие это дело полицейские великолепно справятся с расследованием.

– Мисс Джонсон, судя по всему, считает, что смерть ее матери была результатом убийства, а не самоубийства.

– Да, я понимаю. Ведь это дело в прошлом году расследовала группа из департамента. – Маккензи вежливо растянул губы в улыбке.

Лео уставился на Мюррея, пытаясь понять, не издевается ли над ним подчиненный такими намеками. Упрекая Мюррея за то, что тот не передал это дело в департамент, Гриффитс вынужден был бы признать, что детективы допустили халатность при изначальном расследовании.

Мюррей ждал.

– Опишите сложившуюся ситуацию в отчете и передайте все в департамент, чтобы они разобрались с этим как полагается. Ясно?

– Конечно. – Маккензи встал, не дожидаясь разрешения. – Счастливого Рождества.

– Спасибо, вам тоже. И… Мюррей!

– Да?

– Занимайтесь своим делом.

Пока что Мюррей не лгал своему начальнику и не собирался начинать сейчас.

– Не волнуйтесь, Лео. – Он широко улыбнулся. – Я не собираюсь делать то, для чего не имею должной квалификации.

Комната на первом этаже, где можно было написать отчет, оказалась пуста, и Маккензи, заперев дверь, включил компьютер. Он сдал свой рабочий ноутбук, когда уволился, а перед Рождеством хотел еще кое-что проверить, прежде чем идти домой. Если Лео Гриффитсу вздумается проверить историю запросов Мюррея во внутренней сети, их легко можно будет объяснить поиском дополнительной информации для подробного отчета в департамент.

Первым делом он проверил Дубовую усадьбу в базе данных, где фиксировался каждый вызов полиции. Следователи, безусловно, поднимали эту информацию, но в материалах дела не было распечатки, а Маккензи привык полагаться на дотошность. Он искал данные по грабежам, семейному насилию, какой-то подозрительной деятельности, связанной с Дубовой усадьбой или Джонсонами. Что-то, что могло бы указывать на то, что еще до смерти Том и Кэролайн выступали в роли пострадавших.

За все годы существования компьютерной базы данных Дубовая усадьба пару раз попадала в систему. С этого адреса дважды поступал вызов в службу спасения, но звонивший так ничего и не сказал. Оба раза из службы перезванивали по этому номеру, и объяснение инциденту давалось одно и то же:

«ЖИЛЬЦЫ ПРИНОСЯТ ИЗВИНЕНИЯ. РЕБЕНОК ИГРАЛ С ТЕЛЕФОНОМ».

Мюррей проверил дату записи. Десятое февраля 2001 года. Ребенок? Анне Джонсон к этому времени уже исполнилось десять лет. Она была слишком взрослой, чтобы случайно набрать номер телефона. Быть может, в доме находился какой-то другой ребенок? Или звонки в службу спасения были криком о помощи?

В 2008 году в службу спасения поступил звонок от соседа, Роберта Дрейка, заявившего о подозрительном шуме, доносящемся из соседнего дома. Мюррей просмотрел записи в базе данных:

«ЗВОНИВШИЙ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО СЛЫШАЛ КРИКИ. ЗВУК БЬЮЩЕГОСЯ СТЕКЛА. ВЕРОЯТНО, ЭПИЗОД ДОМАШНЕГО НАСИЛИЯ. ОТРЯД ПОЛИЦИИ ВЫЕХАЛ НА МЕСТО».

Но правонарушение не было зарегистрировано.

«ПО ПРИЕЗДЕ В ДОМЕ ВСЕ ТИХО. У ЖИЛЬЦОВ ВЗЯТЫ СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ. ОБА ЖИЛЬЦА ОТРИЦАЮТ ДОМАШНЕЕ НАСИЛИЕ».

В отчете также говорилось, что Кэролайн Джонсон пребывала в «эмоциональном состоянии», но подробностей в коротком примечании было немного и без возможности определить, кто выезжал тогда по вызову. Маккензи придется работать с тем, что есть, к тому же вряд ли полицейские вспомнят случившееся по прошествии десяти лет.

Но и этого было достаточно, чтобы у Мюррея стало складываться впечатление о Джонсонах, совсем не совпадающее с образом, обрисованным их дочерью. Может быть, брат Тома, Билли Джонсон, прольет свет на произошедшее? Маккензи посмотрел на часы. Проклятый Лео Гриффитс с его заскоками! Если не выйти сейчас, он опоздает к Саре. А она и так достаточно уязвима, малейшая перемена планов может выбить ее из колеи.

– Я схожу с тобой.

Мюррей успел в последнюю минутку. Сара первым делом спросила его о Джонсонах и настояла на том, чтобы съездить к Билли вместе с ним.

– Это может подождать до Рождества, – все еще возражал Мюррей, заводя двигатель.

Они медленно выехали с парковки Хайфилда.

Приятно было видеть Сару в машине. Знать, что не придется возвращаться в пустой дом.

– Все в порядке, правда. Это же фактически по дороге домой.

Маккензи украдкой покосился на жену. Даже в машине она сидела не так, как все: левая ступня поджата под правое колено. Ладонью она натягивала ремень безопасности перед шеей, а локоть опустила на стекло дверцы.

– Ты уверена?

– Уверена.

Магазин «Машины Джонсонов» сильно изменился с тех пор, как Мюррей покупал свой «вольво». Тут все еще можно было увидеть паноптикум старого автохлама в глубине зала, но в основном вокруг красовались блестящие «ягуары», «ауди» и «БМВ», самые дорогие из них были установлены на наклонной плоскости, отчего казалось, что автомобили вот-вот рванутся вдаль.

– Десять минут, – сказал Маккензи.

– Не торопись. – Сара отстегнула ремень безопасности и открыла книгу.

Засовывая ключи в карман, Мюррей по привычке обвел взглядом машину в поисках всего, что могло представлять опасность. «Ее выписали, – напомнил он себе. – Успокойся».

Пересекая двор, он оглянулся, но Сара, казалось, была поглощена книгой. Гладко выбритые продавцы наматывали по залу круги, словно акулы, и двое бросились к нему с разных сторон, уже предвкушая комиссионные. Долговязый рыжий парень дошел до него первым, его коллега направился к модно одетой парочке, державшейся за руки и осматривавшей автомобили с откидным верхом. «Вот это надежные клиенты», – подумалось Маккензи.

– Билли Джонсон?

– Он в кабинете, – парень мотнул головой в сторону здания салона. – Но, может быть, я смогу вам помочь?

В его белозубой улыбке не было и тени искренности. Продавец склонил голову к плечу, словно оценивая Мюррея.

– Вы предпочитаете «вольво», я прав? – поразмыслив, предположил парень.

Учитывая, что Маккензи приехал сюда на «вольво», такое замечание производило куда меньшее впечатление, чем предполагалось. Он не замедлил шаг.

– Вот эта дверь, правильно?

Рыжий пожал плечами, его сверкающая улыбка угасла, когда растаяли шансы на продажу.

– Да. Шанин в приемной направит вас к нему.

Лицо Шанин было на два тона темнее шеи, а губы так блестели от помады, что Мюррей мог бы разглядеть в них свое отражение. Девушка стояла у изогнутой стойки в приемной, украшенной новогодней мишурой, и расставляла на подносе бокалы: видимо, сотрудники собирались отмечать Рождество. Завидев гостя, она улыбнулась.

– Добро пожаловать в «Машины Джонсонов», чем я могу вам помочь? – протарахтела она так быстро, что Маккензи потребовалась еще секунда, чтобы осознать услышанное.

– Мне бы хотелось поговорить с Билли Джонсоном, если вас не затруднит. Я из полиции Сассекса.

– Сейчас проверю, не занят ли он.

Она проклацала по начищенному полу каблучками вытянутых туфель, невероятно искажавших очертания человеческой ступни, и скрылась в кабинете своего шефа.

Стекла в кабинете были односторонними. Мюррей выглянул в окно огромного салона, жалея, что не припарковал «вольво» немного ближе: обзор из окна не позволял ему видеть Сару. Маккензи посмотрел на часы. Он уже потерял три минуты из обещанных десяти.

Тут Шанин возникла в дверном проеме.

– Проходите, мистер… – Девушка смутилась, осознав, что забыла спросить его имя.

– Маккензи. Мюррей Маккензи. – Улыбнувшись секретарше, он вошел в роскошно обставленный кабинет с двумя огромными столами.

Билли Джонсон поднялся ему навстречу. Лоб у него блестел, протянутая Мюррею рука была горячей и липкой. Он не улыбнулся и не предложил Маккензи присесть.

– Департамент уголовного розыска, верно?

Мюррей не стал его исправлять.

– Чем обязан визитом? В последний раз грабители залезли к нам полгода назад – как-то вы медленно реагируете на заявление о преступлении, даже по вашим стандартам. – Он растянул губы, показывая, что это шутка, хотя сами его слова прозвучали напряженно.

Билли Джонсон оказался грузным мужчиной, скорее дородным, чем толстым. Даже не лишенным привлекательности, решил Маккензи, хотя как он мог судить? Владелец магазина был облачен в отлично сшитый костюм, блестящие туфли и ярко-желтый галстук в тон полоскам на рубашке. Безусловно, его резкость была обусловлена стрессом, а не недоброжелательностью, но Мюррей предпочел остаться у двери.

– Если вы по поводу налогов…

– Нет, вовсе нет.

Билли немного расслабился.

– Я навожу справки касательно гибели вашего брата и его супруги, – пояснил Маккензи.

– Так вы тот полицейский, с которым говорила наша Энни?

– А вы ее дядя, насколько я понимаю?

Невзирая на взвинченность Билли, было очевидно, что в племяннице он души не чает. Лицо у мужчины смягчилось, и он энергично закивал.

– Чудесная девчушка. Ей пришлось очень нелегко из-за всей этой истории.

– Как и всем вам, – предположил Мюррей.

– Да, да, безусловно. Но Энни… – Он достал из кармана огромный белый носовой платок и вытер лоб. – Простите, утро выдалось очень напряженным. Пожалуйста, присаживайтесь. – Он опустился в кожаное вращающееся кресло. – Она вбила себе в голову, что Тома и Кэролайн убили.

Маккензи помолчал.

– Я думаю, она может быть права.

– Господи…

В окне за спиной Билли Мюррей увидел, как до боли знакомая ему фигурка мечется среди рядов машин. Сара. В двадцати ярдах от нее, едва не переходя на бег, рванул с места рыжий продавец.

– Вы были близки с Томом, мистер Джонсон? – поспешно спросил Маккензи, косясь на демонстрационный зал.

– Мы были братьями. – Билли нахмурился.

– Вы ладили?

Этот вопрос, похоже, его разозлил.

– Мы были братьями! Поддерживали друг друга. Ну и повздорить могли, конечно. Понимаете, о чем я?

– И вы были деловыми партнерами, как я понимаю?

Билли кивнул.

– У папы началась старческая деменция, и он больше не мог управлять магазином, поэтому мы с Томом начали работать здесь в 1991 году. Семья есть семья, – добавил он, будто это все объясняло.

На столе перед ним, рядом со стопкой конвертов и распечатанным списком сотрудников, лежала чековая книжка. Он суетливым жестом поправил конверты и мотнул головой в сторону списка:

– Рождественские премии. Меньше, чем обычно, но – такова жизнь.

– Как вы ладили с Кэролайн?

Шея мужчины побагровела.

– Она сидела в приемной. Том в основном работал с клиентами. А я занимался закупками.

Маккензи отметил, что Билли не ответил на его вопрос, но настаивать не стал. Ему и вовсе не полагалось находиться здесь – только еще одной жалобы Лео Гриффитсу и не хватало. Он попробовал другой подход:

– У Тома и Кэролайн были хорошие отношения?

Билли выглянул в окно, словно раздумывая, поделиться своими мыслями или нет. Рыжий вел Сару к «лендроверу» с табличкой «Цена договорная» на лобовом стекле. Мюррей надеялся, что с ней все в порядке. Что рыжий не скажет ничего, что ее расстроит.

Билли повернул голову к Маккензи:

– Он плохо с ней обращался. Он был моим братом, и я любил его, но она заслуживала лучшего.

Мюррей ждал. Очевидно, за этими словами крылась целая история.

– Он у нас выпить любил. Ну, кто не любит, конечно, но… – Билли покачал головой. – Это неправильно. О мертвых либо хорошо, либо ничего. Неправильно это.

– Вы намекаете, что у Тома были проблемы с алкоголем, мистер Джонсон?

Билли долго молчал, глядя в окно.

– Кэролайн пыталась его покрывать, но я ведь не дурак. Что бы там ни думал Том. – Последние слова он произнес с горечью, обращаясь скорее к самому себе, чем к Маккензи.

Мюррей видел, как рыжий за его спиной открывает дверцу «лендровера». Сара уселась за руль и установила удобное для себя положение сиденья. Если Маккензи не вмешается, продавец повезет ее на тест-драйв.

– Вы очень помогли мне, мистер Джонсон. – Мюррей поднялся. – Спасибо.

Маккензи было неловко – он оставлял погрузившегося в уныние свидетеля, которого только что своими разговорами навел на неутешительные воспоминания. Но Сара была важнее.

Когда он выскочил в демонстрационный зал, она уже шла ему навстречу. Рыжий с понурым видом стоял рядом с «лендровером», засунув руки в карманы.

– Все в порядке? – спросил Мюррей.

Сара казалась очень довольной, и он вздохнул с облегчением, когда выяснилось, что рыжий ее все-таки не расстроил.

– Просто отлично. – Женщина коварно ухмыльнулась.

Маккензи опять бросил взгляд на продавца. Тот выглядел так, будто только что кто-то сказал ему, что Рождество отменяется.

– Что с ним случилось?

– Я сказала ему, что интересуюсь новейшими моделями.

– Та-ак…

– Что хочу купить машину экстра-класса, что-нибудь навороченное, и твердо намерена заключить сделку сегодня же.

– Та-ак…

Сара опять ухмыльнулась.

– А потом попросила совета, мол, может, мне все же стоит продолжить пользоваться своим велосипедом?

 

Глава 29

Анна

Мама не переставая нажимает на кнопку звонка, не опуская руку, снова и снова. Рита выносится в коридор, оскальзывается на кафеле, прыгает у двери. Она оглядывается на меня, затем смотрит на силуэт мамы за витражным стеклом и скулит, не понимая, что происходит.

В груди у меня все сжимается, лицо онемело. Я так не могу. Руки ходят ходуном, и, когда звонок звучит снова, во мне нарастает паника.

– Анна!

Я поворачиваюсь, заставляю себя уйти. Ноги сами несут меня к основанию лестницы.

– Мы должны поговорить об этом. Мне нужно, чтобы ты поняла. Анна!

Она говорит негромко, но даже в этом тихом голосе слышатся мольба и отчаяние. Я опускаю ладонь на перила, ставлю ногу на ступеньку. Мои родители живы. Разве не об этом я мечтала весь прошлый год? У Эллы есть дедушка и бабушка, у Марка – тесть и теща. Мои мама и папа. Семья.

– Анна, я не уйду, пока ты все не поймешь. У меня не было выбора!

И вдруг мои сомнения развеиваются. Перепрыгивая через две ступеньки, я несусь прочь от коридора, прочь от мольбы моей матери. Прочь от отговорок и оправданий. То, что она совершила… непростительно.

Не было выбора?

Это у меня не было выбора. Мне оставалось только оплакивать моих родителей. Мне оставалось только смотреть, как полиция сует свой нос в нашу жизнь. Мне оставалось только сидеть в зале суда, когда судмедэксперт зачитывал свои выводы о причине смерти, выставляя обстоятельства гибели моих родителей на всеобщее обозрение. Мне оставалось только организовывать похороны, обзванивать друзей, выслушивать одни и те же слова соболезнований. Мне оставалось проходить через беременность, роды, первые недели материнства – без помощи родителей.

Это у меня не было выбора.

А у них – был!

Мои родители сделали выбор. Они предпочли обмануть меня. И делали этот выбор вновь и вновь каждый день после того злополучного решения.

Дверной звонок разрывается. Он все звонит, звонит, звонит. Мама не отрывает палец от кнопки, и по дому разносится пронзительный, настойчивый звон.

Я зажимаю уши руками и сворачиваюсь клубочком в кровати, но все еще слышу его. Вскидываюсь. Встаю. Мечусь по спальне.

Иду в ванную, включаю душ. Сажусь на край ванны, смотрю, как помещение наполняется паром, как запотевают стекла. Снимаю костюм для бега, захожу в душевую кабину, закрываю дверцу, подбавляю горячей воды. Тугие струи больно бьют по коже, зато под душем я не слышу звонка. Я запрокидываю голову, позволяю воде затекать мне в глаза, нос, рот. Я словно тону. И наконец отдаюсь рыданиям, охватившим меня при первом же взгляде на мать и оборвавшимся, когда я поняла, что она сама решила бросить меня. Еще никогда в жизни я так не плакала – рыдания сотрясают меня, нарастают в глубине груди, рвутся наружу.

Всхлипы изматывают меня, я не чувствую в себе сил стоять и сажусь прямо в душевой кабинке, обхватывая колени руками. Вода стекает по моей опущенной голове, собирается лужицами на теле. Я плачу, пока не остается больше слез. Пока в бойлере не заканчивается горячая вода и моя кожа не покрывается мурашками.

Тогда я выключаю душ. Тело у меня окоченело от холода. Я прислушиваюсь.

Тишина.

Она ушла.

Острая боль утраты становится для меня неожиданностью. И я корю себя за такую слабость. Я прожила без родителей целый год. И выжила. Теперь смогу прожить без них и дальше. Они не сумеют сказать ничего, что заставило бы меня простить их. Слишком поздно.

Я одеваюсь, утешаясь мягкостью старых спортивных штанов и вылинявшей футболки, которые я умыкнула из ящика Марка в шкафу. Теплых шерстяных носков. Тщательно вытерев волосы полотенцем, я подбираю их в хвост.

И когда мне только начинает становиться лучше – нет, не лучше, я просто чувствую себя немного собраннее, – в дверь опять звонят.

Я замираю. Выжидаю целую минуту.

Звонок повторяется.

Мамина настойчивость, которой я так восхищалась – даже завидовала ей, – теперь оборачивается моим проклятием. Мама не сдастся. Я могу просидеть тут хоть целый день, а она все будет звонить и кричать. По куполу спокойствия, которым я, казалось, накрыла себя, пробегают раскаленные трещины ярости. Я выбегаю из спальни, ссыпаюсь по лестнице. Как она смеет!

Целый год!

Эта мысль стучит в моей голове, мечется из стороны в сторону, словно пущенный в китайском бильярде шар. Целый год она лгала мне. Лгала всем.

Я бегу в коридор так быстро, не разбирая дороги, что носок у меня оскальзывается, и я падаю навзничь, грохаюсь с такой силой, что перехватывает дыхание. И когда я встаю, все тело болит, будто я упала с лестницы.

Звонок раздается вновь. Риты в коридоре не видно. Даже собака уже не надеется, что я открою дверь, но уж если моя мать вбила себе что-то в голову, она не успокоится.

Целый год…

Если бы кто-то сказал мне полгода назад – да даже сегодня утром, – что когда-нибудь я потребую у своей матери оставить меня в покое, я бы решила, что этот человек сошел с ума. Но именно так я собираюсь поступить. Прошлое не изменишь. Нельзя лгать кому-то, а потом заявиться как ни в чем не бывало и ожидать, что тебя простят. Бывает непростительная ложь.

Целый год лжи.

Я распахиваю дверь.

– Ну наконец-то! Я успела подумать, что ты на втором этаже. Помоги мне поднять коляску в дом, пожалуйста, дорогая. Мне не хотелось затаскивать ее на ступеньки с малышкой внутри – боюсь, коляска может перевернуться. – Джоан удивленно смотрит на меня. – С тобой все в порядке, дорогая? Ты словно призрака увидела.

 

Глава 30

Мюррей

Сара подметала пол на кухне. Это не означало, что вчера Мюррей плохо справился с уборкой. Такие действия – симптом нарастающей тревоги. Все-таки перемены были внезапными – так солнце может вдруг скрыться за облаком. Маккензи пытался держаться за чувство счастья, которое он испытывал, когда они ехали домой от магазина «Машины Джонсонов», посмеиваясь над неудачей рыжего, но это чувство ускользало от него – как невозможно долго поддерживать в себе мысль о жаре сауны в ледяной воде.

Мюррей не знал, что вызвало изменения в состоянии его жены. Иногда причины просто не было.

– Присядь со мной, выпей чашку чаю.

– Я хочу сначала окна вымыть.

– Сегодня ведь канун Рождества.

– И что?

Маккензи раскрыл телепрограммку – может, что-то отвлечет их обоих? «Эта прекрасная жизнь» Капры – пожалуй, не лучший вариант…

– Сейчас «Снеговика» показывать будут, – объявил он.

– Вот это неожиданность! – Сара швырнула веник в ведро. – Могу поспорить, от него даже Аледа Джонса уже тошнит.

Мюррей мог бы пошутить в ответ, но брови Сары были нахмурены, она копалась под мойкой в поисках тряпки и жидкости для мытья стекол, и он предпочел промолчать. Маккензи отлично умел распознавать эмоции, позволял собеседникам задавать тон беседы, отражал их поведение, словно зеркало. Долгие годы он использовал эти навыки при допросе подозреваемых, еще до того, как основы невербальной коммуникации начали преподавать как учебную дисциплину. Но сами навыки он получил дома.

Использовать их было утомительно, и уже не в первый раз Мюррей пожалел, что у них нет детей, которые могли бы отвлечь Сару от ее состояния. Маккензи хотел завести детей, отчаянно желал этого, но Сара боялась.

– Что, если они пойдут в меня?

– Тогда они будут самыми большими счастливчиками в мире. – Мюррей сделал вид, что не понял ее.

– Но что, если они унаследуют мою натуру? Мою чертову ублюдочную проклятую натуру? – Она расплакалась, и Маккензи заключил ее в объятия, чтобы она не видела навернувшиеся и на его глаза слезы.

– Или мой нос. – Он попытался разрядить обстановку.

Сара хихикнула, уткнувшись лицом ему в свитер, но тут же отстранилась.

– Что, если я наврежу им?

– Не навредишь. Ты всегда причиняла вред только себе.

Но никакие заверения Маккензи не помогали. После таких разговоров Сара так боялась забеременеть, что отказывалась спать с Мюрреем. А однажды у нее случился затяжной, на несколько недель, психотический эпизод, когда она параноидально проходила тест на беременность раз за разом, на тот едва ли вероятный случай, если Истборну предстояло стать местом нового непорочного зачатия. После этого психиатр Сары согласился выписать ей направление на стерилизацию по медицинским показаниям.

А значит – только Мюррей и Сара, только вдвоем. Они могли бы провести Рождество с братом Сары и его семьей, но ее недавняя госпитализация стала причиной того, что никто не делал попыток договориться о совместной встрече праздника. Маккензи едва ли не жалел, что уже поставил елку в гостиной, к тому же купил наряженное деревце. По крайней мере, они хоть чем-то могли бы заняться вместе.

Чем-то, что не предполагало уборку.

Сара забралась на подоконник рядом с сушкой для посуды, собираясь отмыть кухонное стекло, и Маккензи уже оглядывался в поисках второй тряпки – он мог хотя бы помочь жене, – когда у входной двери раздалось пение:

«Вот явились трое волхвов – кто в такси, кто на личном авто, и на скутере третий летит, фа-фа, клаксоном гудит!» – Пение прервалось взрывом хохота.

– Что за…

Саре тоже стало любопытно, и она, отложив пульверизатор, пошла за Мюрреем в коридор.

– Счастливого Рождества! – Гил, муж Ниш, сунул Мюррею в руки бутылку вина.

– И добро пожаловать домой! – Ниш вручила Саре украшенный праздничными ленточками пакет. – А тебе подарок не полагается, – сказала она Мюррею. – Потому что ты у нас старый зловредный ворчун. – Она ухмыльнулась. – Ну что, пригласите нас? Вообще-то, колядующих положено угощать пирожками и глинтвейном.

– Кажется, пирожки у нас найдутся. – Маккензи распахнул дверь, приглашая войти.

Сара прижимала к себе подарок обеими руками, в ее глазах читался испуг.

– Я тут, собственно… – Она оглянулась на кухню, будто раздумывая, как бы ей сбежать.

У Мюррея сжалось сердце. Он перехватил взгляд жены, думая, как же дать ей понять, что ему все это очень нужно. Друзья на Рождество. Пирожки. Песни. Что-то нормальное.

Поколебавшись, Сара нерешительно улыбнулась.

– Я тут, собственно, как раз готовилась отмечать Рождество. Заходите!

Купленные в супермаркете замороженные пирожки отправились размораживаться в микроволновку, и Мюррей выставил бокалы для вина, которое принесли Ниш и Гил. Он включил диск с записями рождественских гимнов в исполнении хора часовни Королевского колледжа, а Ниш вручила ему диск с десятью лучшими рождественскими песнями. Развернув свой подарок, Сара обняла каждого на этой импровизированной вечеринке, а Мюррей все думал, что Ниш с Гилом даже не подозревают, какой они подарок преподнесли.

– Мне тут птичка нашептала, что ты сегодня утром побывал в логове льва…

Ну и быстро же слухи в участке разносятся…

– Логове льва, даже так? – Гил разливал по бокалам вино.

Сара протянула ему свой, и Маккензи попытался скрыть обуревавшие его чувства. Немного алкоголя делало Сару жизнерадостной. Счастливой. Но стоило ей выпить чуть больше – и эффект становился противоположным.

– Наш суперинтендант Лео Гриффитс очень любит порычать, – объяснила Ниш.

– А у этой птички, случайно, не было елочных шариков, прикрепленных к сережкам, и дождика в волосах? – уточнил он.

– Понятия не имею – она прислала мне эсэмэс. Я так понимаю, твой план единолично раскрыть самое громкое двойное убийство в истории Истборна сорвался?

Мюррей отхлебнул вина.

– Если уж на то пошло, сейчас я настроен куда решительнее и твердо намерен разобраться в том, что произошло с Джонсонами, учитывая, как все завертелось.

– Кирпич отправили на дальнейший анализ. – Ниш кивнула. – Боюсь, отпечатков мы там никаких не найдем, на такой поверхности они не остаются. Да и тот, кто прикреплял к кирпичу записку, был в достаточной степени осведомлен о возможностях современной криминалистики, чтобы не полениться надеть перчатки. Но я точно могу сказать, что записка на кирпиче была напечатана на бумаге, отличавшейся от открытки. И распечатывали ее на другом принтере.

Сара отставила свой бокал.

– То есть открытка и записка – от разных людей?

– Не обязательно, но, вероятно, да.

– Логично. – Сара посмотрела на Мюррея. – Правда же? Один человек хочет, чтобы Анна начала копаться в прошлом, другой же пытается ее остановить.

– Может быть.

Как и Ниш, Мюррей не готов был рассматривать эту версию как окончательную, но и он пришел к тем же выводам: они имели дело не с одним злоумышленником, а с двумя. Открытку на годовщину смерти миссис Джонсон прислал тот, кто знал правду о случившемся с Кэролайн и хотел, чтобы Анна начала задавать вопросы. А вчерашняя записка была другого рода. Требование. Угроза.

«Никакой полиции. Остановитесь, пока не пострадали».

– Но зачем присылать такое предупреждение, если ты не убийца?

С таким ходом рассуждений Мюррей поспорить не мог. Человек, бросивший кирпич в окно Анны, был причастен к смерти Тома и Кэролайн и, похоже, собирался до конца разделаться со всеми Джонсонами. Надо раскрыть это дело до того, как Анна или ее ребенок пострадают.

 

Глава 31

Анна

Марк и Джоан разговаривают, но я словно под водой. Время от времени они опасливо косятся на меня, предлагают мне чаю или вина. Или говорят что-то вроде: «Может, тебе подремать немного?»

Но сном делу не поможешь. Мне нужно понять, что, черт побери, происходит.

Где мои родители были весь прошлый год? Как им удалось так убедительно сымитировать самоубийство, что никто ничего не заподозрил? И главное – почему они так поступили?

Бессмыслица какая-то. Я не нашла никаких доказательств того, что мои родители оказались в серьезном долгу или выводили крупные суммы со своих счетов. По их завещаниям все – почти все – перешло ко мне. Папа брал кредит на бизнес, но проблемы в магазине начались только после его смерти – когда Билли переживал эмоциональный кризис. Мои родители отнюдь не были банкротами – они не могли поступить так по финансовым причинам.

Голова у меня идет кругом.

– Нам нужно поговорить, – заявляю я, когда Джоан выходит из комнаты.

– Верно. – Марк настроен серьезно. – После Рождества, когда мама уедет домой, давай наймем няню и пойдем в ресторан на ужин. Все подробно обсудим. Я вот что думаю: психотерапевт не обязательно должен быть моим знакомым, если тебя именно это тревожит, – я могу навести справки и найти тебе хорошего специалиста.

– Нет, но…

Джоан возвращается с коробкой набора для «Эрудита».

– Я не знала, есть ли у вас эта настольная игра, и привезла свою. Может, сыграем? – Она смотрит на меня, склонив голову к плечу. – Как ты, солнышко? Я понимаю, что тебе сейчас нелегко.

– Все в порядке.

Умалчивание – это ведь не ложь, верно? Я делаю вид, что мое состояние – просто симптом скорби. Еще одно Рождество без родителей. «Бедняжка Анна, она так по ним скучает».

Я передвигаю буквы по подставке перед собой и не вижу ни единого слова.

Что же мне делать? Обратиться в полицию? Я вспоминаю приятного, доброго Мюррея Маккензи и чувствую угрызения совести. Он мне поверил. Он был единственным, кто признал, что что-то тут не так. Единственным, кто согласился, что моих родителей могли убить.

А все это просто ложь.

– Веб-сайт! – заявляет Джоан. – Семьдесят семь очков!

– Но это должно считаться как два слова, нет?

– Нет, это точно одно слово.

Я отвлекаюсь от их шуточной перепалки.

Время от времени за последние девятнадцать месяцев моя боль сменялась другим чувством.

Гневом.

«Совершенно нормально злиться, когда наши близкие умирают, – сказал Марк на нашем первом сеансе. – Особенно когда мы знаем, что умерший сам решил оставить нас».

«Сам решил».

Я беру из разложенных в центре стола фишек букву «А», но пальцы начинают так сильно дрожать, что я роняю фишку и прячу руки, зажимая ладони коленями. Последний год я усиленно «прорабатывала» – пользуясь терминами Марка – свой гнев по поводу самоубийств родителей. А выходит, что у меня действительно были все причины злиться.

Чем дольше я храню эту тайну, тем сильнее меня тошнит. Тем большую тревогу я испытываю. Я жалею, что Джоан здесь. Сегодня я вижу ее третий раз в жизни – как я могу обрушить на нее такое? К тому же в канун Рождества.

– Я! – Марк кладет на доску одну фишку.

– Девять очков, – говорит Джоан.

– По-моему, в правилах говорится, что за слово из одной буквы очки удваиваются.

– О да, верно. Восемнадцать.

– Ты за ней присматривай, солнышко. Мама у меня любит сжульничать.

– Не слушай его, Анна.

«Эй, а знаете что, дорогие мои? Мои родители вовсе не умерли – они просто притворялись!»

Все это кажется каким-то нереальным.

Эта мысль захватывает меня. Что, если это не реальность?

Последние два дня я так сильно поверила в присутствие матери, что даже почувствовала запах ее духов, увидела ее в парке. Что, если она мне привиделась? Что, если тот разговор на пороге был одним из «галлюцинаторных переживаний, вызванных смертью близкого человека», как утверждает Марк?

Я схожу с ума. Марк прав. Мне нужно обратиться к специалисту.

Но все казалось таким реальным.

Я больше не знаю, во что верить.

В одиннадцать мы собираемся на полуночную службу. В коридоре громоздятся зонтики, верхняя одежда, коляска Эллы, и я думаю обо всех людях, которых увижу в церкви, доброжелательных людях. Они скажут, что вспоминали обо мне, они посочувствуют мне, мол, как мне тяжело без Тома и Кэролайн.

А я не могу. Просто не могу.

Мы уже стоим в дверном проеме, вытаскиваем коляску. Лора паркуется на улице – на гравиевой дорожке перед домом втиснулись машины Джоан, Марка и моя. Выпрыгнув из автомобиля, Лора заматывает шарфом шею и идет к нам.

– Счастливого Рождества!

Они знакомятся – «Мам, это Лора», «Лора, это Джоан», – и все это время сердце бешено стучит у меня в груди. Я отворачиваюсь, чтобы остальные не прочитали мысли, которые отражаются на моем лице.

– Ты как, красотка? – Лора сжимает мое плечо.

Это знак солидарности, а не жалости. Она думает, будто знает, что я сейчас переживаю. Как я себя чувствую. Вина разъедает меня изнутри. Мама Лоры умерла. Моя – солгала.

– Не очень, честно говоря.

Все вокруг принимаются суетиться, волнуясь за меня.

– Ты действительно выглядишь бледной.

– Как думаешь, может, съела что-то не то?

– Время сейчас непростое, оно и понятно.

– Я думаю, мне лучше остаться дома, – перебиваю их я. – Если вы не возражаете.

– Мы все останемся. – Марк говорит об этом так, словно все остальное не важно, но я-то знаю, что он и его семья никогда не пропускают рождественскую службу. – Все равно мне ни разу не удавалось спеть «Слава в вышних» на одном дыхании.

– Нет, езжайте. А мы с Эллой спать ляжем.

– Ты уверена, дорогая? – Джоан уже спустилась на дорожку.

– Уверена.

– Я останусь и присмотрю за ней. – Лора поднимается по ступенькам, в ее глазах – тревога.

– Да все в порядке со мной! – Я не хотела срываться и виновато улыбаюсь. – Прости. Голова болит. Я имела в виду, что предпочту побыть одна.

Они переглядываются. Я вижу, что Марк колеблется, не зная, безопасно ли оставлять меня одну. Вернее, безопасно ли мне оставаться одной.

– Перезвони, если передумаешь. Я за тобой заеду.

– Выздоравливай. – Лора крепко обнимает меня, ее волосы щекочут мне щеку. – Счастливого Рождества.

– Хорошо вам провести время.

Я закрываю дверь и прижимаюсь к ней спиной. Говоря о плохом самочувствии, я не лгала. Голова раскалывается, ноги болят от перенапряжения.

Я расстегиваю стеганый комбинезончик Эллы, вытаскиваю малышку из коляски и несу в гостиную, чтобы покормить.

Глаза Эллы начинают слипаться, когда на кухне раздается какой-то звук. Рита вскакивает. Я сосредоточенно выдыхаю, стараясь замедлить биение сердца, норовящего выпрыгнуть из груди, опускаю Эллу себе на колени и поправляю кофту.

Осторожно, опустив ладонь Рите на ошейник, иду по коридору. Из кухни доносится скрип стула по кафельному полу.

Я распахиваю дверь.

Аромат жасмина подсказывает мне, что не нужно кричать.

Моя мать сидит за столом. Ее руки аккуратно сложены на коленях, пальцы теребят ткань дешевого шерстяного платья. На ней пальто, хотя тепло от системы отопления расходится по дому и находиться здесь в верхней одежде, должно быть, жарко. Так странно видеть ее гостьей на ее собственной кухне.

Она пришла одна, и я снова ощущаю вспышку гнева: отцу не хватило храбрости взглянуть мне в глаза, он прислал маму, чтобы та растопила мне сердце. Мой отец. Всегда такой уверенный в ведении бизнеса. Постоянно подтрунивавший над покупателями. Посмеивавшийся над продавцами, внимавшими каждому его слову, надеясь, что крохи его мудрости когда-то позволят им открыть собственный магазин автомобилей и повесить над входом в демонстрационный зал табличку со своим именем. И вот, ему не хватило смелости лицом к лицу столкнуться с собственной дочерью. Взять на себя ответственность за содеянное.

Мама ничего не говорит. Я думаю, что она тоже испугана, но затем замечаю, что она заворожена Эллой.

– Как ты пробралась сюда? – Я заговариваю, чтобы развеять чары.

– У меня остался ключ от черного хода.

– Вчера на кухне… – меня осеняет, – я почувствовала запах твоих духов.

Мама кивает.

– Я потеряла счет времени. Ты почти меня поймала.

– Я думала, что схожу с ума!

От моего крика Элла просыпается, и я заставляю себя успокоиться – ради нее.

– Прости.

– Что ты тут делала?

Мама закрывает глаза. Она выглядит уставшей. И намного старше… чем была до смерти, хочется подсказать моему сознанию.

– Я пришла увидеть тебя. Собиралась все тебе рассказать. Но ты была не одна. И я запаниковала.

Я раздумываю над тем, как часто она пользовалась этим ключом, как часто проникала сюда, бродила по дому, словно призрак. От одной этой мысли меня бросает в дрожь.

– Где ты была? – Я перекладываю Эллу с одной руки на другую.

– Сняла квартиру на севере. Ничего… – Она морщится. – Ничего особенного.

Я вспоминаю странное чувство, преследующее меня вот уже несколько дней.

– Когда ты вернулась?

– В четверг.

В четверг. Двадцать первого декабря. В годовщину ее… ее не-смерти. Она не умерла. Я все повторяю этот факт, пытаясь хоть как-то его осознать.

– С тех пор я жила в центре «Надежда». – Ее глаза вспыхивают на мгновение.

«Надежда» – основанный местной церковью приют на побережье, где раздают еду, собирают пожертвования на одежду и средства гигиены и предлагают временное убежище женщинам, оказавшимся в сложной ситуации, – в обмен на помощь по хозяйству. Она видит выражение моего лица.

– Все не настолько плохо.

Я думаю о пятизвездочных отелях, где так нравилось останавливаться моим родителям, и представляю, как мама, стоя на коленях, отмывает туалет, чтобы ей позволили переночевать в приюте для опустившихся женщин.

– Она такая красивая… – Мама смотрит на Эллу.

Я обнимаю дочь, словно чтобы защитить ее, укрыть от взгляда ее бабушки – и от ее лжи, – но Элла выгибается, отбивается от моих объятий, ей хочется посмотреть на незнакомку на кухне, эту худую непричесанную женщину, не сводящую с нее растроганного взгляда. Мне не хочется думать об этом взгляде.

Я не буду о нем думать.

И все же боль отдается в моей груди тяжестью, никак не связанной с поступком моих родителей, – она вызвана мучениями, отражающимися на лице моей матери. И любовью. Любовь аркой взметается между нами, она столь осязаема, что я уверена: Элла тоже ее чувствует. Она протягивает пухлую ручку к бабушке.

Целый год, напоминаю я себе.

Мошенничество. Заговор. Ложь.

– Можно мне подержать ее?

От такой наглости у меня перехватывает дыхание.

– Пожалуйста, Анна. Ненадолго. Она ведь моя внучка.

Я могла бы сказать столь многое. Что мать лишилась каких-либо прав на эту семью той ночью, когда она подстроила собственную смерть. Что год во лжи означает, что она не заслуживает прикосновения мягкой ручки Эллы и аромата талька на ее вымытой головке. Что моя мать сама выбрала смерть и для моей дочери она и должна оставаться мертвой.

Но я подхожу к матери и вручаю ей малышку.

Потому что сейчас или никогда.

Как только полиция узнает, что она натворила, ее заберут. Будет суд. Тюрьма. Цирк в СМИ. Она заставила полицию разыскивать папу, хотя все это время знала, что с ним все в порядке. Она получила его страховку. «Кража, мошенничество, трата полицейских ресурсов…» У меня голова идет кругом от всех преступлений, которые они совершили, – и мне страшно оттого, что теперь я сделалась их сообщницей.

Мои родители сами виноваты.

Но я не хочу в этом участвовать. И не хочу, чтобы Элла оказалась замешана.

Моя дочь не должна пострадать из-за действий других людей. И меньшее, что я могу подарить ей, это прикосновение ее бабушки, с которой ей не суждено расти.

Мама берет ее на руки осторожно, будто малышка сделана из хрупкого стекла. Привычным жестом укладывает Эллу на сгиб руки и внимательно всматривается в ее личико.

Я стою рядом, пальцы у меня дрожат. Где мой отец? Почему мама вернулась именно сейчас? И зачем ей вообще было возвращаться? Сотни вопросов роятся в моей голове, и я не выдерживаю. Я выхватываю Эллу из объятий мамы так резко, что малышка испуганно вскрикивает. Прижимая девочку к груди, я успокаиваю ее, но она пытается повернуться к бабушке. Та тихо вздыхает – без грусти, с удовлетворением. Словно встреча с внучкой – вот и все, что имело для нее значение.

На мгновение наши взгляды встречаются. Хоть в чем-то мы согласны.

– Ты должна уйти. Немедленно. – Эти слова прозвучали более резко, чем я намеревалась, но я больше не могу позволять себе действовать вежливо. Вид моей малышки на руках у мамы смягчил мое сердце, и я чувствую, что могу не выдержать.

Она солгала мне.

Я должна поступить правильно. Должна рассказать Марку, полиции.

Но она моя мать…

– Десять минут. Я хочу кое-что рассказать тебе, и если ты не передумаешь…

– Ты не можешь сказать мне ничего такого, что…

– Пожалуйста. Всего десять минут.

Молчание. Я слышу, как напольные часы тикают в коридоре, как в саду ухает сова.

– Пять. – Я сажусь за стол.

Взглянув на меня, мама кивает. Делает глубокий вдох – и выдох.

– Мы с твоим отцом много лет прожили в несчастливом браке.

Слова укладываются в мою картину мира, словно я ждала их.

– И вы не могли развестись, как нормальные люди?

У многих моих друзей родители в разводе. Два дома, отмечание всех праздников дважды, два набора подарков… Никто не хочет, чтобы его родители разводились, но даже дети понимают, что это не конец света. Я бы справилась.

– Все не так просто.

Помню, однажды я спряталась в своей комнате и на полную громкость включила плеер, отгораживаясь от скандала, разразившегося на первом этаже. Тогда я думала – неужели это конец, неужели они разведутся? А затем, на следующее утро, спустившись к завтраку, обнаружила, что все в порядке. Папа пил кофе, мама что-то напевала, готовя тосты. Они притворились, что ничего не случилось. Как и я.

– Пожалуйста, Анна, дай мне объяснить.

Я выслушаю ее. А потом, когда Марк вернется, я все ему расскажу. И плевать мне, что подумает Джоан. И в полицию позвоню. Потому что, как только все узнают, я смогу отгородиться от этой безумной идеи с самоубийством, выдуманной моими родителями в качестве альтернативы разводу.

– Ты нашла бутылку водки под столом в кабинете.

Она следила за мной.

А я думала, что схожу с ума. Что мне мерещатся призраки.

– Ты нашла остальные? – Ее голос звучит так спокойно. Она смотрит на стол.

– Это папины, да?

Ее взгляд вдруг взметнулся. Мама заглядывает мне в глаза, всматривается, и я думаю, презирает ли она меня за то, что я не признавала этого раньше, за то, что я взвалила эту ношу на ее плечи?

– Зачем он их прятал? Все знали, что он любил выпить.

– Есть разница: любить выпить или нуждаться в выпивке. – Мама закрывает глаза. – Он подходил к делу с умом, как и многие алкоголики. Тщательно все скрывал от тебя. И от Билли.

– Дядя Билли не знал?

Мама горько смеется.

– Уборщица нашла бутылку водки, спрятанную в урне у папы под столом. Она принесла ее Билли, подумав, что бутылку выбросили случайно. Я запаниковала. Сказала Билли, что это я ее выбросила. Сказала, что купила водку не того производителя, никто не стал бы ее пить, поэтому я ее выбросила. Он мне не поверил, но давить на меня не стал. Не захотел, наверное. – Она запинается, на глаза у нее наворачиваются слезы. – Почему ты не сказала мне, что знаешь о папиных проблемах с алкоголем? Ты не должна была справляться с этим сама.

Я пожимаю плечами, словно опять став упрямым подростком. Мне не хочется делиться с ней откровениями. Не сейчас. Правда в том, что я никогда бы ничего не сказала. Мне не нравилось то, что я узнала.

Я хотела жить в своей зоне комфорта, делая вид, что все прекрасно, и не обращая внимания на множество свидетельств того, что все отнюдь не идеально.

– Ну… – Она опять вздыхает. – Когда он был пьян… и только когда он был пьян, – поспешно добавляет она, словно это имеет хоть какое-то значение, словно хоть что-то может иметь значение после того, что они натворили, – он меня бил.

Мой мир распадается на осколки.

– Он этого не хотел, ему всегда было так жаль. Так стыдно за то, что он делал.

Как будто от этого легче.

Как она может оставаться такой спокойной? Говорить об этом будто невзначай? Я представляю себе отца – смеющегося, подтрунивающего – и пытаюсь переосмыслить свои воспоминания. Вспоминаю ссоры, внезапно обрывавшиеся, когда я приходила домой. Перемены настроения в доме, которые я так тщательно игнорировала. Думаю о разбитом пресс-папье, о спрятанных по дому бутылках. Я воспринимала папу как очаровательного грубияна, громкого, развеселого, щедрого. Любившего выпить, иногда ведущего себя бестактно, но в целом хорошего человека. Доброго.

Как я могла настолько ошибаться?

Я открываю рот, но мама меня останавливает:

– Пожалуйста, дай мне досказать. Если я не договорю сейчас, я не знаю, сумею ли я вообще это рассказать.

Она умолкает, и я слабо киваю.

– Ты столь многого не знаешь, Анна… И я не хочу, чтобы ты узнала. Я могу избавить тебя хотя бы от этого. Достаточно сказать, что я его боялась. Очень, очень боялась. – Она смотрит в окно.

В саду горит фонарь, и тени у веранды пляшут, когда птица вспархивает на поручни, пересекая луч света.

– Том напортачил на работе. Взял кредит, не сказав Билли, и потом они не смогли выплачивать проценты. Бизнес начал распадаться. Я знаю, Билли сказал тебе, что все в порядке, но таков уж твой дядя. Том был в ужасе: семейное дело просуществовало три поколения, а он все разрушил, затащив семью в долги. И он измыслил безумный план. Хотел подделать собственную смерть. Чтобы он якобы исчез, я получила его страховку, а через год или около того он объявился бы в больнице и притворился, что потерял память.

– И ты согласилась? Я даже не могу себе…

– Я думала, что это просто такая мечта. – Мама уныло смеется. – Я оказалась бы свободна. Я знала, что будут последствия, когда он вернется, но могла думать только о том, что мне не придется бояться.

Я смотрю на часы. Сколько длится полуночная месса?

– И ты согласилась. Папа исчез. – Мне хочется узнать, как он все подстроил так, чтобы все сочли его исчезновение самоубийством, но с этими подробностями можно и подождать, вначале я должна увидеть картину в целом. – Ты оказалась в безопасности. И затем ты…

«Ты тоже бросила меня», – хочется сказать мне, но я молчу. Я стараюсь не проявлять эмоций, воспринимать все происходящее как одну из историй, с которыми мне постоянно приходится сталкиваться на работе. Как ужасную, кошмарную историю, приключившуюся с кем-то другим.

– Но я вовсе не оказалась в безопасности. Глупо было полагать, что так все и будет. Он продолжал звонить мне. Даже однажды явился в дом. Ему нужны были деньги на фальшивый паспорт. Документы. Оплату жилья. Он сказал, что страховка принадлежит ему, что я ее украла. Что передумал насчет потери памяти, это не сработает. Что ему нужны деньги на новую жизнь. Что он навредит мне, если я ему не заплачу. Я начала понемногу давать ему деньги. Но он требовал все больше и больше. – Она подается вперед и протягивает ко мне руки. Я смотрю на ее ладони, но не касаюсь их. – Эти деньги должны были обеспечить твое будущее. Именно их ты бы унаследовала после нашей смерти. Я хотела, чтобы их получила ты. Несправедливо, что он пытался их забрать.

Я словно отгорожена от мира. И все еще пытаюсь сопоставить этот образ моего отца с тем человеком, которым я его считала.

– Ты понятия не имеешь, на что он способен, Анна, – говорит мама. – И насколько я была напугана. Твой отец «умер», чтобы избавиться от долгов. Я «умерла», чтобы сбежать от него.

– Так зачем возвращаться? – В моем голосе звучит горечь. – Ты получила все, что хотела. Обрела свободу. Зачем ты вернулась?

Она молчит долгое время, и меня бросает в дрожь еще до того, как я слышу ее ответ.

– Потому что он меня нашел.

 

Глава 32

Я человек вспыльчивый. Но разве не все такие?

Я контролирую себя не больше и не меньше, чем вы, и шансов сорваться у меня ровно столько же, как и у вас. Все дело в том, что служит источником этих срывов.

У всех есть что-то, что может их спровоцировать. И если вы еще не выяснили, что выводит из равновесия лично вас, это не значит, что ничего подобного нет. Лучше знать свои слабые стороны, иначе когда-нибудь кто-нибудь наступит на вашу больную мозоль – и глаза вам заволочет алым туманом.

Выясните, что вас провоцирует, – и вы сможете себя контролировать. По крайней мере, теоретически.

Меня выводит из себя алкоголь.

Я не соответствую стереотипам об алкоголиках. Вам не застать меня под забором в обмоченных брюках и с бутылкой пива в руке. Я не брожу по улицам, приставая к незнакомым людям с разговорами. Не встреваю в драки.

Высокофункциональный алкоголизм. Так это называется.

Чистая отутюженная одежда. Идеальная прическа. Болтовня с клиентами – они в восторге. Отличные отношения с сотрудниками. Выпить в обеденном перерыве? Почему бы и нет – сделка-то была удачная!

Деньги все упрощают. Представьте себе, что вы пришли на ипподром, на скачки и видите симпатичных девчонок в модных шляпках – девчонок шатает от выпитого, и в руках у них по бутылке шампанского. Молодежь гуляет, верно? Но смените шляпки на грязные вязаные шапки, а шампанское – на самопальную водку, – и вы перейдете на другую сторону улицы, чтобы оказаться от этих девиц подальше.

Если у тебя есть деньги, ты приходишь с гравированной серебряной фляжкой на спортивные состязания дочери в школу – и все в порядке, но если бы речь шла о бутылке виски, спрятанной в бумажный пакет, поднялся бы скандал. Если у тебя есть деньги, ты можешь пить «Кровавую Мэри» утром, джин-тоник после работы и ликер, когда тебе только вздумается, – и никто на тебя косо не посмотрит.

Конечно, и у меня были свои ограничения. Нельзя пить «Кровавую Мэри» во время тест-драйва, но можно отхлебнуть водки из бутылки из-под минералки. Можно позволить себе глоточек из запаса, припрятанного среди горшков с цветами, в столе, под лестницей.

Когда все только начиналось, выпивка приносила мне радость.

Потом без выпивки уже было невозможно обойтись.

Где-то посредине был момент, когда радость сменилась необходимостью, но я его не помню.

Этот ребенок оказался для меня ловушкой. Я помню те времена: ты мечтаешь о браке, домашнем уюте, семейных прогулках в зоопарк. Я мечтаю о своей прежней жизни. Я скучаю по Лондону. Скучаю по шумным гулянкам в барах, по случайным связям, когда просыпаешься утром и тебе плевать, лежит кто-то рядом или нет. Скучаю по тем временам, когда можно было расплатиться чеком, не думая, как это скажется на бизнесе и могу ли я себе такое позволить. Скучаю по своей свободе.

Это ожесточило меня. Наполнило ненавистью. Гневом. И со всем этим можно было справиться – в трезвом состоянии.

Меня провоцирует алкоголь.

От алкоголя я теряю контроль. Не осознаю последствий своих действий. И распускаю руки.

Я многое знаю о высокофункциональном алкоголизме. И не меньше – о гневе.

Тогда мне уже многое было известно.

Кроме того, как остановиться.

 

Глава 33

Анна

Мама достает из кармана лист бумаги, разворачивает его. Это черно-белая ксерокопия внутренней стороны открытки.

«Самоубийство? Едва ли».

Открытки, которую я получила.

Я думаю о том, как мне было трудно в те дни, как я проснулась от удушающего горя, как минуты тянулись часами. Думаю о том, как мне было больно, когда я увидела ту картинку – «Счастливой годовщины!», как меня затошнило, когда я прочла содержимое открытки.

На маминой ксерокопии, под напечатанным сообщением, красным фломастером написана еще одна строка:

«Я могу все ей рассказать».

– Это папа прислал?

Она медленно, с тяжелым сердцем, кивает.

– Но зачем?

– Чтобы показать мне, что я так просто не отделаюсь от него? – Она пожимает плечами. – Что он все еще контролирует меня, даже из «могилы»? – Слезы катятся по ее щекам. – Я думала, что поступила очень умно. Отправилась туда, где мы никогда не бывали вместе. Где я сама не появлялась долгие годы. Сняла ужасную квартиру – это было единственное место, где владельцы жилья не требовали документы. Я чистила туалеты, чтобы заработать наличку, не выходила в интернет, ни с кем не связывалась, хотя мне очень хотелось – Анна, мне так этого хотелось! И он все равно меня нашел.

Все это для меня уже слишком.

– Тебе придется рассказать мне все по порядку. Я не понимаю, как папе это удалось. Была ведь свидетельница… Она видела, как он прыгнул.

Она молчит, но ее взгляд все мне объясняет.

У меня кружится голова.

– Это ты позвонила в службу спасения. Дайан Брент – Тейлор – это была ты?

Может быть, я и оказалась первой в нашей семье, кто учился в университете, но это не сделало меня умнее предыдущих поколений. Я всегда знала, что мама умна – слишком умна, чтобы работать в приемной в «Машинах Джонсонов», но такое коварство… Мне трудно с этим смириться.

– Он планировал это много недель. Ни о чем другом не говорил. Заставил меня тренироваться, снова и снова, и всякий раз, когда я говорила что-то не то, он меня бил. Он дал мне мобильный, чтобы я позвонила, и, когда мы тренировались, заставлял меня стоять на ветру, чтобы исказить голос. Он все продумал.

– Ты должна была обратиться в полицию.

– Легко теперь говорить. – Мама грустно улыбается. – Когда кто-то контролирует тебя долгие годы, это… непросто.

Я обращаюсь мысленно к своей работе, к детями со всего мира, которых мы пытаемся защитить. Стольких из них били, запугивали, насиловали. И столь многие могли обратиться к учителям или друзьям. Могли. Но решались на это единицы.

– Я рассчитывала, что он все-таки не пойдет на подставное самоубийство. Что все это – просто фантазии. Но однажды он проснулся и сказал: «Сегодня. Я сделаю это сегодня. Пока Анны нет дома».

Я помню то утро.

«Хорошего тебе дня», – сказал папа. Я опаздывала, рылась в сумке в поисках ключей, дожевывая тост. Папа сидел на кухне, читал «Дейли Мейл» и пил крепкий черный кофе. Ему нужно было выпить две чашки, чтобы проснуться, третью – чтобы поддерживать разговор, и четвертую – уже на работе – чтобы войти в полную силу.

«Сделал дело – гуляй смело», – он подмигнул. И все. Он не обнял меня, не сказал, что любит меня, не дал мне никакого мудрого совета, который я помнила бы всю жизнь. «Сделал дело – гуляй смело» – и все.

В месяцы после его смерти я часто думала, что такое отсутствие сантиментов чем-то даже утешает, ведь это значит, что он вовсе не планировал самоубийство тем утром. Если бы он знал, что это последний раз, когда он видит меня, все происходило бы иначе…

Но он знал. Ему просто было все равно.

– День был просто кошмарный, – говорит мама. – Он со всеми скандалил. С Билли, с продавцами, со мной. Я думала, он притворяется, хочет, чтобы его самоубийство выглядело убедительнее, но мне все-таки кажется, он нервничал. Я сказала, что еще не поздно передумать. Что мы найдем способ выплатить долг. Но ты же знаешь своего папу – он всегда был таким упрямым.

Знала ли я своего папу? Мне так уже не кажется…

– После работы мы разошлись. Он взял в демонстрационном зале «ауди», сказал Билли, мол, хочет проверить, как машина. Тогда я видела его в последний раз.

Я не могу усидеть на месте. Подхожу к окну, смотрю в сад, на лавр в горшке, на розы, высаженные вдоль забора между нашим участком и садом Роберта. Смотрю на дом соседа и думаю о его запланированной перестройке участка и моем необъяснимом подозрении о том, что это он подбросил мне на крыльцо мертвого кролика.

– И что случилось потом? – Я задергиваю занавески.

– Мы договорились, что он не будет связываться со мной до десяти утра. Он узнал время прилива – как выяснилось, при максимальном приливе, если тело что-то утяжеляет, его оттаскивает течением по дну, и тогда его могут никогда не найти. – Она пожимает плечами. – Но в половину десятого он прислал мне эсэмэску. Просил прощения. – Мама закусывает губу, и я вижу, что она едва сдерживает слезы. – И я не знала, просит ли он прощения за то, что заставляет меня делать, или за все те случаи, когда он бил меня, или это просто часть его плана.

Я расхаживаю туда-сюда по кухне, ставлю чайник на плиту, передумываю, снимаю снова. Достаю два стакана и бутылку виски, которую мы храним для горячих коктейлей, наливаю себе немного густоватой янтарной жидкости. Смотрю на маму, предлагая ей бутылку, но она качает головой. Я отхлебываю виски, держу его во рту, чувствуя жжение.

– В десять пришла вторая эсэмэска: «Я так больше не могу». Я подумала, что он действительно собирается покончить с собой. И решила, что ничего не буду предпринимать. Никто не мог доказать, что я что-то знала о его плане. Я сделала, как он мне приказывал. Ответила на его сообщение, позвонила в полицию. Потом я позвонила тебе.

Во мне вспыхивает гнев.

– Ты хоть представляешь себе, насколько меня испугал этот звонок? – Я не помню, как ехала домой, помню только всепоглощающий страх, что папу так и не найдут. Что мы опоздаем. – Ты должна была сказать мне!

– Мы совершили преступление!

Она делает шаг ко мне, и я отшатываюсь – неосознанно, мои ноги двигаются словно сами по себе, но мама замирает, в ее глазах – боль.

– Нас могли бросить в тюрьму! И все еще могут! Я не хотела портить тебе жизнь.

Мы молчим. Я отхлебываю виски. Уже за полночь. Марк и Джоан скоро вернутся домой.

– Я устроила вам поминальную службу, – тихо говорю я. – Лора все организовала. Билли произнес речь.

Я вспоминаю молодого священника, плакавшего во время оглашения результатов расследования. Он подошел ко мне, сказал, ему жаль, что его действия не помогли моей матери спастись.

И тут в моей голове вспыхивает новая мысль.

– Вчера кто-то бросил кирпич в окно детской.

– Кирпич? – Мама в ужасе смотрит на Эллу.

– С ней все в порядке. Она была на первом этаже с Марком. К кирпичу была примотана записка, где говорилось, что нам нельзя обращаться в полицию. Иначе мы пострадаем.

Я смотрю на маму. Она зажимает рот руками, прячет лицо в ладонях.

– Нет. Нет-нет-нет!

Во мне бурлит страх.

– Это папа сделал?

Молчание.

– Ты должна уйти. – Я встаю.

– Анна, пожалуйста…

– Марк скоро вернется.

– Нам столь о многом нужно поговорить.

Она идет за мной в коридор, пытается разговорить меня, но я больше не могу ее слушать. Я распахиваю дверь, удостоверяюсь в том, что на улице никого нет, выталкиваю ее на крыльцо – и уже во второй раз за этот день захлопываю дверь у нее перед носом.

Прижимаюсь спиной к витражному стеклу и жду, станет ли она опять звонить и стучать, как этим утром. Воцаряется тишина, затем я слышу ее шаги на крыльце, на гравиевой дорожке. И опять тишина.

Мое сознание кружит в водовороте мыслей. Мой отец был жестоким человеком. Настолько жестоким, что моя мать сымитировала собственную смерть, чтобы сбежать от него.

А теперь он явился за мной.

 

Глава 34

Мюррей

Проснувшись утром в день Рождества, Мюррей обнаружил, что Сары нет рядом. Обыскав весь дом, он ощутил знакомый прилив паники. Дверь черного входа оказалась не заперта, и Маккензи, проклиная себя за то, что не спрятал ключ, выбежал в сад.

Сара, босая, мирно сидела на лавке. Влага с лавки пропитывала теплый халат, который она набросила поверх ночной рубашки. Тонкие руки обхватывали поджатые к груди колени, чашка чаю грела черные от земли руки.

Не обращая внимания на сырость, Мюррей сел на лавку рядом с женой и стал вместе с ней смотреть на узкую полоску сада, с некогда ухоженным участком в конце, теплицей и аккуратной прямоугольной лужайкой, разделявшей две огороженные шпалами клумбы. Вдоль дома тянулась квадратная терраса с цветочными горшками по периметру. В те редкие дни, когда британская погода не одаряла жителей этих мест дождем, Маккензи поливал цветы, но он не знал, как их обреза́ть и как за ними правильно ухаживать, и постепенно все яркие краски с террасы исчезли.

– Смотри.

Проследив за взглядом Сары, Мюррей увидел большой горшок, стоявший рядом с раскидистой ивой. Когда-то там что-то росло, как помнил Маккензи. Какие-то бледно-розовые цветы с тонкими, как газетная бумага, лепестками, но затем цветы зачахли, высохли, и к иве жались лишь несколько засохших веточек. Теперь же эти веточки лежали рядом с горшком, а земля была перекопана.

– Выглядит куда аккуратнее.

– Да, но смотри…

И Мюррей увидел. Рядом с корнями ивы у одного угла горшка начала пробиваться зеленая трава. Маккензи ощутил, как зарождается в нем надежда, когда Сара взяла его за руку.

– Счастливого Рождества.

На рождественский стол планировалась индейка – и разнообразные гарниры.

– Ты посиди тут, – Сара усадила Мюррея на диван. – Расслабься.

Но трудно было расслабиться, слыша, как Сара ругается: что-то закипело, и в тот же момент что-то еще оказалось «черт, горячо-то как!». Через некоторое время Мюррей заглянул в дверной проем.

– Помочь?

– Все под контролем.

Повсюду были расставлены сковородки – включая парочку на полу и одну опасно оставленную на краю подоконника.

– Нас ведь всего двое, так?

– На завтра останется.

«И еще на три недели», – подумал Мюррей.

– Черт, хлебный соус подгорел!

– Ненавижу хлебный соус. – Маккензи развязал на жене фартук и осторожно усадил ее на стул. – Посиди немного, отдохни.

Он помешивал подливку, когда почувствовал на себе взгляд Сары, и оглянулся.

Она грызла заусеницу рядом с ногтем.

– Скажи мне правду. Тебе легче, когда я в Хайфилде?

Мюррей никогда не лгал ей.

– Легче? Да. Радостнее – не бывало никогда.

Сара подумала над его ответом.

– Может, он охотится за ее деньгами?

Маккензи не сразу понял, о ком она говорит.

– Марк Хеммингс?

– Анна считает, что Марк никогда не встречался с ее родителями, но мы-то знаем, что Кэролайн записалась к нему на прием. Также мы знаем, что у Тома и Кэролайн было очень много денег, до чертиков много. – Сара налила себе немного вина и встала, чтобы наполнить бокал Мюррея. – Кэролайн идет к Марку, она в отчаянии от смерти мужа. Она открывает ему, что ее состояние составляет около миллиона фунтов. Марк убивает ее и начинает ухаживать за ее дочерью. Вот так!

Маккензи отнесся к такому предположению скептически.

– Ну, – протянул он, – полагаю, эта теория несколько убедительнее твоей идеи о том, что Кэролайн убили из-за ее возражений по поводу перепланировки соседнего дома.

– Эй, я и тот вариант еще не исключаю! Но мне кажется, деньги – более вероятный мотив.

– Марк и Анна не женаты. Он не наследует после нее.

– Да, но могу поспорить, он работает над решением этой проблемы, – мрачно возразила Сара. – И как только наложит лапу на ее деньги и дом… – Она провела пальцем у горла, издав театральный хрип.

Посмеявшись над кривлянием Сары, Мюррей начал накрывать на стол, заливая подгоревшие кусочки картошки подливой, однако мысль о том, что Анне Джонсон может угрожать опасность, засела в его голове.

– Как только закончатся выходные, я схожу в наш техотдел и попрошу пробить номер, с которого звонила Дайан Брент-Тейлор. И готов биться об заклад, что, кто бы ни бросил кирпич в окно Анне Джонсон, звонил он с этого номера. Именно этот человек знает, как умер Том Джонсон. – Мюррей наполнил тарелку едой, поставил ее перед Сарой и сел напротив.

– Кто-то, кто вхож в семью, – вот это кто, уж попомни мои слова. – Сара взяла нож и вилку. – Так всегда бывает.

И уже не в первый раз Мюррей подумал, что она может быть права.

Но кто же это?

 

Глава 35

Анна

Я уже целый вечер не держала Эллу на руках. Ее передают от человека к человеку, точно диковинку, и малышка явно наслаждается вниманием, не сопротивляясь объятиям этих дружелюбных незнакомых ей людей. Рождественская вечеринка Роберта – последнее место, где мне хотелось бы находиться прямо сейчас, но так я хотя бы защищена от расспросов Марка и его матери, чье сочувствие ко мне несколько поугасло к сегодняшнему дню. Я делала, что могла: открыла подарок Элле, который положила в носок над камином всего пару часов назад, за завтраком отхлебнула каплю шампанского, щедро разбавленного персиковым соком. Но каждый разговор меня изматывает. Каждое слово сочится ложью.

«Могла бы и постараться. Это ведь первое Рождество Эллы, в конце концов».

Было около трех пополудни, и Марк с Джоан мыли посуду после обеда. Я остановилась на лестнице, ковер поглотил звук моих шагов, теплые носки обволакивали пальцы. Я не подслушивала, просто… слушала.

– У нее горе, мам.

– У меня тоже было горе, когда умер твой отец, но я не сдавалась, так ведь? Я держала лицо, надевала передник и ухаживала за вами всеми.

Марк что-то ответил, но я не разобрала его слов. Я пошла дальше по лестнице в коридор, намеренно наступив на скрипучую ступеньку, о которой всегда помню. Голоса на кухне оборвались, и к тому моменту, как я вошла туда, Марк и Джоан мыли посуду в тишине.

– А вот и мамочка пришла! – с напускным весельем воскликнула Джоан. – Хорошо поспала, дорогая?

Я не спала. Как бы я могла уснуть? Но я воспользовалась предложением прилечь – это позволило мне уберечься от надоедливого участия Марка и растущего раздражения Джоан, недовольной тем, что я не веду себя как душа компании. Я лежала на кровати, смотрела в потолок, и мысли вихрем неслись в моей голове.

Они до сих пор кружат во мне. Где сейчас мама? Проводит ли она Рождество в приюте? Все ли с ней в порядке? Почему меня это вообще заботит? Меня страшит мысль о том, что случилось бы, если бы Элла оказалась в детской в тот момент, когда тот кирпич влетел в окно. Моя мать навлекла беду на наш дом – с тем же успехом она могла сама швырнуть тот кирпич.

Как я могу простить ей такое?

И почему, зная, что натворил мой отец, часть меня все еще хочет увидеть его?

За последний день я все время прокручивала в голове детские воспоминания, пытаясь уложить их в новую картину, учитывая тот факт, что мой отец – вовсе не тот человек, каким я его видела. Моя жизнь рушится до основания, ведь она была построена на лжи.

Сымитировать собственную смерть непросто. Мама, похоже, была в отчаянии.

Я нужна ей.

Я не могу простить ее.

Она нужна мне.

И так по кругу, снова и снова.

В гостиной Роберта полно наших соседей. Есть тут и дети, впрочем, большинство жителей окрестных домов старше нас, их дети выросли и живут теперь со своими семьями. Я знаю всех в комнате, кроме пары у камина: должно быть, это новые жильцы Платановой усадьбы, я видела грузовик с мебелью перед тем домом на прошлой неделе.

Марк оживленно обсуждает альтернативные методы психотерапии с Энн и Эндрю, парой, живущей через два дома от нас. Джоан выбрала уютное место на диване и удобно устроилась там. Я медленно перехожу из комнаты в комнату. На кухне, в коридоре и в гостиной люди стоят группками, и я перехожу от одной компании к другой с тарелкой еды в левой руке и бокалом вина в правой, будто направляюсь к своему месту. Никто меня не останавливает. Я не хочу стоять в углу и наводить людей на мысли о том, что им нужно подойти и уточнить, все ли у меня в порядке. Я не хочу говорить.

Сегодня каждый здесь принес мне свои соболезнования, хотя они уже сделали это на поминальной службе моих родителей. Меня бросает в жар, когда я вспоминаю все пролитые на похоронах слезы, все те речи, доброту едва знакомых мне людей, уделивших время на написание открытки, приготовление угощения, отправку цветов.

Что бы они сказали, если бы знали правду?

Каждое доброжелательное, искреннее слово соболезнования наполняет меня виной, и я хожу из комнаты в комнату, избегаю зрительного контакта, не останавливаюсь. Я протискиваюсь мимо Роберта, напустившегося на двух пожилых сестер из углового дома. По документам их дом уже не имеет отношения к нашей улице, но сестры готовят изумительные сосиски в тесте, и за это их приглашают на все соседские вечеринки.

– …составлен с учетом всех требований. Я с удовольствием покажу вам планы строительства.

Он последовательно добивается всеобщей поддержки перепланировки своего участка. Марка он еще не убедил, но я нисколько не сомневаюсь в том, что Роберт и в разговоре с ним преуспеет.

– Конечно же, я готов компенсировать вам любые неудобства, – сказал Роберт, когда пришел показать нам планы, предполагающие временный снос забора между нашими участками и удаление отстойника со всеми очистными сооружениями, которые давно не используются. – Я гарантирую вам, что все растения, которые пострадают во время ремонта, будут пересажены, а по окончании перепланировки я оплачу новую лужайку у вас в саду.

– Меня несколько смущает освещение, – заметил только Марк.

Он бы поладил с мамой. Присоединился бы к ее крестовому походу против изменения ширины внутреннего сада, прислушался бы к ее аргументам о влиянии садов на окружающую среду и целостности восприятия исторических зданий в контексте ландшафтной архитектуры.

На мгновение я представляю их двоих за кухонным столом, продумывающих текст опротестования заявки Роберта, и едва сдерживаю слезы. Марку понравилась бы мама – я в этом уверена. И он понравился бы ей. Ей бы понравился любой, кто заботится обо мне так, как Марк.

Мне вдруг вспоминается Мюррей Маккензи с визиткой Марка – и маминым почерком на обороте. Я отгоняю от себя эти мысли.

Они никогда не встречались. Марк так говорит, и у него нет причин лгать. Я ему доверяю.

Я ему доверяю, но я не могу рассказать ему о маме. В ту же секунду он заставит меня позвонить в полицию. Для Марка нет никаких переходов от добра к злу, и линия, разграничивающая эти две категории, с его точки зрения, очень четкая. Раньше мне очень нравилось это его качество. До сих пор нравится, просто… теперь все сложно. Я иду обратно в кухню. Один из соседей перехватывает мой взгляд, и я машинально улыбаюсь. Отворачиваюсь, но поздно – он направляется ко мне, его жена идет за ним.

– Я как раз говорил Маргарет, что нужно поболтать с тобой перед уходом, верно, Маргарет?

– Привет, Дон. Привет, Маргарет.

Уже дойдя до меня, Дон отступает на шаг и осматривает с головы до ног, словно дядюшка, давно не видевший племянницу. Мне кажется, что сейчас он скажет, мол, как я похорошела, но сосед вздыхает.

– Как две капли воды, верно, Маргарет?

– Да. Вылитая она.

Я заставляю себя улыбнуться. Мне ничуть не хочется казаться похожей на мать.

– Как ты?

– Все в порядке, спасибо.

– Должно быть, тебе сейчас нелегко, – сочувственно протягивает Дон.

– Сейчас ведь Рождество, – добавляет Маргарет, словно я могла забыть, какой сегодня день.

Несмотря на то что последние девятнадцать месяцев я провела в трауре, меня вдруг охватывает неуверенность. Должна ли я расплакаться? Чего они от меня ждут?

– Со мной все в порядке, – повторяю я.

– Все еще не могу поверить, – говорит Дон. – В смысле, они оба… ужас какой.

– Кошмар, – эхом вторит ему Маргарет.

Теперь они уже общаются друг с другом, мое присутствие здесь необязательно, и у меня возникает неприятное ощущение, что я лишь повод для их беседы, источник их развлечения. Наслаждения разговорами о тех, кому повезло меньше, чем им. Я осматриваю кухню в поисках Эллы, чтобы воспользоваться предлогом кормления и уйти.

– Вчера мне показалось, что я видела ее в парке.

Я замираю.

– Поразительно, какие шуточки выкидывает с нами сознание. – Маргарет посмеивается. Оглядывается, готовясь рассказать потрясающую историю, и натыкается на мой взгляд. Ее смех обрывается, лицо приобретает сочувственное выражение. – То есть, – исправляется она, – когда я пригляделась, то поняла, что эта женщина совсем не похожа на Кэролайн. И старше, и волосы черные – совсем не похожа. Кэролайн бы в такой одежде на улицу даже под страхом смерти не вышла… – Ее лицо каменеет, она осознает, что только что сказала.

– Простите. Малышка… – Я даже не договариваю эту фразу до конца.

Я забираю Эллу у очередного соседа и иду к Марку. Тот уже засел в кабинете Роберта, просматривая планы по реконструкции участка.

– Я заберу Эллу домой. Она устала. Столько эмоций! – улыбаюсь Роберту. – Спасибо за замечательную вечеринку.

– Я тоже пойду, – откликается Марк. – Да и мама, наверное, уже спать хочет. Ну так что, мы договорились?

Мужчины пожимают руки, и я еще мельком успеваю подумать, что же такое они тут обсуждали, но затем все мое внимание переключается на Джоан.

Как всегда, требуется целая вечность, чтобы уйти, попрощавшись со всеми людьми, которых мы и так каждый день встречаем на улице или в парке.

– Увидимся в воскресенье! – кричит кто-то мне вдогонку.

– В воскресенье? – уточняю я, когда гости уже не могут нас услышать.

– Я пригласил соседей отметить Новый год.

– Вечеринка?

Марк видит выражение моего лица.

– Нет! Это не вечеринка. Так, пропустим по стаканчику, встретим Новый год.

– Вечеринка.

– Ну, может, небольшая. Ладно тебе! Нам ни за что не нанять няню в канун Нового года. А так мы останемся дома, но все равно сможем развлечься. Идеальное решение. Напиши Лоре – может, у нее получится прийти. И Билла пригласи, конечно.

«Это еще через несколько дней», – напоминаю я себе. Сейчас у меня несколько другие заботы.

– Я сказал Роберту, что мы поддержим его ходатайство о перепланировке участка, – говорит Марк, уложив Эллу в люльку у кровати. Мы готовимся ко сну.

– Что заставило тебя передумать?

– Тридцать тысяч. – Марк ухмыляется, во рту у него полно зубной пасты.

– Тридцать тысяч? Заменить лужайку и пересадить пару кустов – все это не обойдется Роберту в тридцать тысяч.

Марк сплевывает и споласкивает умывальник.

– Если он считает, что должен заплатить нам именно столько, то кто я такой, чтобы спорить? – Он отирает рот, оставляя белое пятно на полотенце. – Так мне не придется беспокоиться о том, что в мою квартиру еще не скоро въедут новые жильцы.

– Тебе и так не нужно было об этом беспокоиться, я же тебе говорила.

От него пахнет мятой, когда он целует меня.

Я смотрю в зеркало. На моей коже еще нет морщин, но скулы – в точности как у моей матери.

Маргарет показалось, что вчера она видела маму в парке. Она этого не знает, но, вероятно, так и было. Однажды кто-нибудь узнает ее и обратится в полицию – это только вопрос времени.

Я могу прекратить все это, прямо сейчас. Просто сказав правду.

Так почему же я молчу? Я больше суток уже знаю, что мои родители живы, что мой отец сымитировал свою смерть, чтобы избежать выплаты долгов, а моя мать инсценировала самоубийство, чтобы скрыться от отца. Она предала меня. Солгала мне. Так почему я не звоню в полицию?

Отражение глядит на меня из зеркала, и ответ написан в его глазах.

Потому что она моя мать. И она в опасности.

 

Глава 36

– Ребенок? Но мы же предохранялись!

– Противозачаточные эффективны только на девяносто восемь процентов.

Я тебе не верю. Так и говорю.

– Посмотри.

Тонкая полоска теста на беременность неумолима. Как и я.

Я не хочу ребенка.

Есть другие варианты, конечно, но меня заставили почувствовать себя чудовищем просто за то, что эта тема всплыла в разговоре.

– Как ты можешь?

– Это всего лишь набор клеток.

– Это ребенок. Наш ребенок.

Наши родители в восторге. Они встретились за ужином, и, хотя вначале всем было неловко, они отлично поладили. Настало время нам остепениться – и мои, и твои родители беспокоились из-за наших «диковатых повадок», им не нравился наш лондонский стиль жизни. Как здорово, что мы нашли друг друга, какое чудо этот ребенок!

Все вышло у меня из-под контроля. Поспешная свадьба. Новый дом («Настоящий семейный дом, не то что твоя ужасная квартира!»), новая работа («Тут нет такой беспощадной конкуренции, как в Лондоне»), переезд к этому проклятому морю («А воздух тут какой изумительный!»).

И ловушка захлопнулась. Мне из нее не выбраться.

Но, когда родилась Анна, ее невозможно было не любить. Умненькая, красивая, любопытная. И в то же время невозможно было ее не ненавидеть. Снаружи – целый мир, новая жизнь, она ждет меня, но, вместо того чтобы бежать к этой жизни с распахнутыми объятиями, я сижу здесь с ребенком.

Я представляю себе, как убегаю. Говорю, что лучше оказаться и вовсе без родителей, чем с родителями, которым ты не нужен. Но я не ухожу. Я поступаю так, как и всегда, когда жизнь становится нелегкой.

Я пью.

 

Глава 37

Мюррей

День после Рождества всегда приносил разочарование. Когда Мюррей служил патрульным, в этот день так и сыпались вызовы в связи с домашним насилием: похмелье снималось еще большим количеством выпивки, а все семейные неурядицы обострялись через сутки, проведенные вместе на праздник.

Для таких людей, как Сара, чувствовавших все куда острее, послерождественский спад был куда хуже. Она спустилась к столу только к полудню, и то лишь взяла приготовленный Мюреем чай и вернулась в постель. Маккензи убрал на кухне, приготовил себе обед и задумался, что же ему делать дальше. Он не хотел оставлять Сару одну в таком состоянии, но уже стал ощущать себя в этом доме как в плену.

Мюррей достал материалы дела Джонсонов и разложил на столе. Том Джонсон гуглил несколько вопросов, связанных с самоубийством, Бичи-Хед и временем прилива. Все эти запросы значились в истории с полночи семнадцатого мая до девяти утра следующего дня. Это вполне объяснимо для человека, планирующего самоубийство, – видимо, именно так и подумали следователи, – но эти запросы были слишком тщательными, учитывая картину, сложившуюся в голове Мюррея. Слишком удобными. О них скорее позаботился тот, кто убил Джонсонов и инсценировал их самоубийства.

Так у кого же был доступ к телефону Тома? На этот вопрос невозможно было ответить, не зная, где был Том утром перед смертью. Департамент пытался отследить его перемещения, но, когда дорожная камера наблюдения зафиксировала его «ауди» рядом с Бичи-Хед, поиски прекратились. В них больше не было необходимости.

Где Том провел ночь? С кем он был тем утром? Маккензи исписал три листа блокнота пометками о возможных запросах, досадуя на то, что в выходные он ни к кому не мог обратиться.

Уже наступил вечер, когда Мюррей дотронулся до одеяла, под которым спряталась Сара, и предложил ей сходить в душ и одеться – мол, станет легче. В спальне было душно, чашка чаю, налитая им еще с утра, остыла, блестящая пленка образовалась на поверхности напитка – Сара его даже не пригубила.

– Я просто хочу вернуться в Хайфилд.

– Ты увидишься с доктором Чаудгари в пятницу.

Сара плакала, зарывшись с головой под одеяло.

– Я не хочу быть здесь. Я хочу в Хайфилд. – Плотная ткань заглушала ее слова.

– Может, перенесем одеяло на первый этаж? Поваляемся на диване, посмотрим черно-белые фильмы?

– Уходи!

Если бы Сара видела его, Мюррей скрыл бы боль на своем лице за улыбкой все понимающего супруга. Он даже опустил руку на одеяло в месте, где должно было оказаться ее плечо, и начал подбирать нужные ей слова. Нужные ей слова. Вот только сам он вдруг почувствовал, как его захлестывает давящая, всесокрушающая усталость. Все это не имело никакого смысла. Что бы он ни сказал, что бы ни сделал, он не мог помочь Саре. Ей ничто не могло помочь.

Он встал, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Постоял на лестнице, глядя в окно на улицу, на украшенные рождественскими гирляндами дома, где семьи играли в настольные игры и спорили, какой бы фильм посмотреть.

«Завязывал бы ты с этим, Маккензи», – пробормотал он.

Спустившись на кухню, он соорудил себе две гренки с сыром и поставил в духовку.

Нужно позвонить Анне Джонсон. Плевать на выходные. Эта женщина скорбит о своих родителях. В окно к ней бросили кирпич. Едва ли это можно назвать нормальным событием. Она отчаянно хотела, чтобы он возобновил расследование, но после вызова к Лео Гриффитсу дело передадут в департамент.

Выставив в духовке минимальный огонь, он подошел к телефону.

– Алло?

– Здравствуйте, это Мюррей Маккензи.

Анна молчала.

– Из полиции, – добавил он.

– Ясно. Мне сейчас не вполне удобно…

– Простите, что тревожу вас в рождественские праздники. Я просто хотел сказать вам, что, по моему мнению, вы правы. Обстоятельства смерти ваших родителей не столь понятны, как могло показаться, – выпалил он.

Он произнес эти слова не только ради Анны, но и ради самого себя. У него с плеч словно гора свалилась. Маккензи представил себе, как Анна зажала рот ладонью. Может, у нее даже слезы на глаза навернулись от облегчения. Наконец-то кто-то к ней прислушался! Мюррей ждал. На другом конце линии послышался какой-то тихий звук – и связь оборвалась.

Он перенабрал номер.

– По-моему, нас разъединили. Я подумал, может, нам встретиться завтра? Если у вас есть свободное время. Я могу рассказать вам о том, что мне удалось выяснить, и мы…

– Нет!

На этот раз промолчал уже Мюррей. Он не понял, был ли этот крик обращен к нему – или к кому-то в доме Анны. К ее парню? Ребенку? Собаке?

– Я передумала. – Голос Анны дрогнул, но она заставила себя говорить, будто выдавливая из горла слова. – Мне нужно жить дальше. Принять случившееся. Смириться с решением суда.

– Именно об этом я и пытаюсь вам сказать, Анна. Я думаю, что вы правы. Я думаю, что ваших родителей убили.

– Вы меня не слушаете, – раздраженно ответила она. – Послушайте, мне жаль, что я потратила ваше время, но мне это не нужно. Я не хочу, чтобы вы рылись в прошлом моей семьи. Я вообще от вас ничего не хочу. – Что-то в ее голосе изменилось, и Мюррей понял, что она плачет. – Пожалуйста, забудьте обо всем этом!

На этот раз щелчок был громче. Анна бросила трубку.

Ощущение тяжести вернулось к Мюррею, и он едва подавил смехотворное желание расплакаться. Он так и простоял без движения, сжимая трубку в руке, и, только когда на кухне сработала противопожарная сигнализация, понял, что гренки с сыром сгорели.

 

Глава 38

Анна

В среду, на следующий день после Рождества, Джоан уезжает домой. Мы вручаем ей одноразовые контейнеры с праздничными салатами, обещаем непременно приехать к ней в гости. Все заверяют друг друга, как здорово все-таки провести вот так время всей семьей. В конце концов она усаживается в машину и уезжает, а мы стоим на крыльце и машем ей на прощание.

Наступает то странное время между Рождеством и Новым годом, когда приходится смотреть на календарь, чтобы понять, какое сегодня число в этой череде выходных. Марк выносит мусор, а я валяюсь с Эллой на полу в гостиной.

Малышка увлечена уже изрядно измятыми страницами черно-белой книжицы, которую мы подарили ей на Рождество, и я переворачиваю их, называя животных на каждой. Собачка. Кошечка. Овечка.

С тех пор как мама вернулась, прошло три дня. Я пообещала себе, что после Рождества, когда Джоан уедет, я все расскажу Марку и мы вместе пойдем в полицию.

И вот, Рождество прошло.

Я не знаю, равносильна ли моя неявка в полицию уголовному преступлению и определяется ли тяжесть этого преступления временем, прошедшим с того момента, как я узнала правду. Может быть, неявка в течение суток еще приемлема, а в течение трех уже грозит тюремным сроком? Есть ли смягчающие обстоятельства тому преступлению, которое я сейчас совершаю? Я мысленно отмечаю все причины, по которым храню эту тайну.

Мне страшно. Я боюсь заголовков газет, осады журналистов, косых взглядов соседей. После появления интернета такие новости не устаревают – и Элле придется мириться с последствиями этого скандала всю свою жизнь.

Но есть и другой, куда более важный страх. Я боюсь своего отца. От мамы я узнала, на что он способен, да и сама видела достаточно, чтобы принять эту угрозу всерьез. Если я сейчас пойду в полицию и расскажу все, что знаю, мне нужно, чтобы они действовали быстро. Арестовали папу и позаботились о том, чтобы он нам не навредил. Но что, если они не смогут его найти? Что, если он доберется до нас?

Я боюсь, что обо всем этом скажет Марк. И что он сделает. Он любит меня, но наши отношения только недавно зародились – они еще такие хрупкие. Что, если для него это уже слишком? Я пытаюсь представить себе, как поступила бы на его месте, но мысль о том, что рассудительная и прямолинейная Джоан могла бы инсценировать собственную смерть, кажется нелепой. Все, что я знаю, – я бы осталась с ним. Я ни за что не бросила бы Марка только из-за того, что сделали его родители. И все равно я волнуюсь. Все то время, что мы с Марком провели вместе, мое горе присутствовало в нашей жизни, будто еще один человек в наших отношениях, наш попутчик. Марк научился жить с ним, делал на него скидку. Если убрать из наших отношений горе… Я наконец понимаю, чего я так боюсь! Что без горя, благодаря которому мы остались вместе, наши дороги разойдутся…

Я переворачиваю страницу, и Элла хватает уголок книги, сжимает кулачок, тянет книжку в рот. Вот еще одна причина, по которой я не обращаюсь в полицию.

Мама.

Я не могу простить ее за то, что она сделала, но понимаю, почему она сбежала. Я от всего сердца жалею, что она совершила такое, но поход в полицию не изменит ее поступок. Решение, которое я сейчас приму, повлияет на то, окажется она в тюрьме или нет.

А я не могу отправить собственную мать в тюрьму.

В последнюю пару дней я наблюдала, как Джоан возится с Эллой, и видела радость общения бабушки и внучки. Мы купали Эллу, гуляли по парку, по очереди толкали коляску. Хотела бы я делать то же самое вместе со своей матерью. Я бы так хотела, чтобы Элла общалась с обеими своими бабушками.

Моя мама вернулась, и мне так хочется сохранить ее в моей жизни.

Мне нужно проветрить голову. Я встаю и иду к Марку.

– Я собираюсь пойти погулять с Эллой.

– Отличная идея! Дай мне пять минуточек, и я схожу с вами.

– Ты не против, если мы сами сходим? – поколебавшись, прошу я. – Джоан все эти дни провела здесь, еще и эта вечеринка у Роберта. Мне хочется провести немного времени наедине с дочерью.

Судя по его лицу, Марк раздумывает, как ему оценивать эту просьбу. Мне нужно прогуляться одной, потому что мне хочется побыть в тишине и покое или потому, что я схожу с ума?

Несмотря на то, как я себя чувствую, очевидно, я не выгляжу так, будто представляю угрозу для себя или Эллы.

– Конечно. – Марк улыбается. – Увидимся.

Я вышагиваю в сторону центра города. Ветер, едва заметный вдалеке от берега, усиливается, завывает на набережной. Я останавливаюсь и опускаю пластиковый козырек на коляске. Щебень еще поблескивает после вчерашнего дождя, вокруг тишина, лавки в основном закрыты на праздники, но по пляжу и набережной гуляют люди. У всех, похоже, хорошее настроение – люди радуются праздникам и выходному, когда еще денек можно полениться. Но, может быть, у меня складывается такое впечатление только из-за неразберихи в моих собственных мыслях? У всех есть проблемы, напоминаю себе я, хотя мне все-таки думается, что вряд ли кто-то из окружающих вынужден справляться с потрясением от того, что его родители восстали из мертвых.

Я не собиралась идти в приют «Надежда», но, полагаю, это было неизбежно. Ноги сами несут меня туда – и я не сопротивляюсь.

Неказистое здание приюта со стенами из серого кирпича, невысокое, но широкое. Я звоню в дверь.

Женщина, открывшая мне, кажется спокойной и ласковой. Она стоит на дверном пороге в позе балерины, ноги в первой позиции, руки на талии.

– Я бы хотела увидеться с Кэролайн… – Я осекаюсь, понимая, что не стоит называть мамину фамилию. – Она живет сейчас у вас.

– Подождите здесь, пожалуйста. – Улыбнувшись, она закрывает передо мной дверь, вежливо, но неумолимо.

Я думаю о том, приходят ли сюда плохие люди? Мужья, постоянно избивающие жен. Требуют ли они их возвращения? Я сомневаюсь, что эта женщина им улыбается. Искал ли папа маму тут? Я оглядываюсь. Что, если он следит за мной? Наверное, он так и делал, он ведь узнал, что я обращалась в полицию. Меня трясет, я крепко сжимаю ручку коляски.

– Боюсь, с таким именем у нас никого нет.

Женщина вернулась так быстро, что мне кажется, будто она и вовсе никуда не уходила, просто постояла за дверью минутку. Может, это стандартный ответ в этом месте и так говорят всем, кто сюда приходит, независимо от того, живет тут такой человек или нет?

И только когда дверь закрывается, я понимаю свою ошибку. Мама не назвала бы тут свое настоящее имя или фамилию – она ведь числится мертвой. Я ухожу, раздумывая, не следовало ли мне описать ее. Может, и к лучшему, что мы не встретились? Судьба такая, наверное.

– Анна!

Я оглядываюсь. Мама выходит за порог, на ней та же одежда, что и в канун Рождества. Она натягивает капюшон на лоб.

– Сестра Мэри сказала, что кто-то искал Кэролайн.

– Так она монашка?

– Она потрясающая. Всегда защищает своих подопечных. Она бы сказала, что я тут не живу, какое бы имя ты ни назвала.

– Я так и подумала. Прости… я поступила опрометчиво, придя сюда.

– Не важно.

Мы идем в ногу в сторону набережной.

– Анджела.

Я смотрю на нее, не понимая.

– Это имя я сейчас использую. Анджела.

– Ясно.

Мы идем в тишине. Я шла в приют без какой-то заготовленной речи или плана. Мне неловко, словно лишилась дара речи. Я убираю ладони с ручки коляски, и мама, не сказав ни слова, становится на мое место. Это так просто – и так правильно, – что слезы наворачиваются мне на глаза.

Я не могу отправить ее в тюрьму. Я так хочу, чтобы она осталась в моей жизни. Она нужна мне. Нужна Элле.

На причале еще больше людей. Дети носятся туда-сюда, выпуская пар после праздничных дней без прогулок. Я вижу, как мама поглубже натягивает капюшон и опускает голову. Надо было пойти в какое-нибудь тихое местечко: что, если мы увидим тут кого-то из знакомых?

Парк аттракционов на набережной закрыт на зиму, кегельбан не работает.

Мы проходим к краю причала и смотрим на море. Серые волны накатывают на подпорки пирса.

Мы обе пытаемся понять, о чем же нам поговорить.

– Как Рождество праздновали? – Мама находится первой.

Эта тема настолько проста и привычна, что я чувствую, как во мне нарастает смех. Я ловлю мамин взгляд, и она тоже начинает смеяться, и вот мы уже хохочем и рыдаем, и ее руки обнимают меня, я вдыхаю ее родной, такой знакомый запах. Сколько раз мама обнимала меня? Недостаточно. Этого никогда не бывает достаточно.

Когда наши рыдания затихают, мы садимся на лавку, и я подтягиваю коляску Эллы поближе.

– Ты расскажешь полиции? – шепчет мама.

– Не знаю.

Некоторое время она молчит.

– Дай мне пять дней, – вдруг выпаливает она. – До Нового года. Позволь мне провести какое-то время с Эллой, дай мне узнать ее. Не принимай решение до тех пор. Прошу тебя.

Так просто согласиться. Отложить решение. Мы сидим в тишине и смотрим на море.

Мама берет меня под руку.

– Расскажи мне о своей беременности.

Я улыбаюсь. Кажется, что это было так давно.

– По утрам тошнило ужасно.

– Боюсь, это наследственное. Когда я тебя вынашивала, меня тоже все время рвало. А изжога!

– Ужас! Я на последних месяцах таблетки от изжоги пригоршнями ела!

– А еды странной какой-нибудь хотелось?

– Морковки в шоколадной глазури. – Видя ее выражение лица, я смеюсь. – Не суди меня строго, пока сама не попробуешь.

На набережной дует хлесткий ветер, но внутри меня нарастает тепло. Когда женщины в нашей группе поддержки молодых матерей жаловались, что их родители лезут к ним с непрошеными советами, я думала, как же мне хочется, чтобы мама поделилась со мной опытом ухода за ребенком. И как бы меня ничуть не раздражали ее попытки вмешиваться в воспитание малышки, как бы я ценила каждый ее визит, каждый звонок, каждое предложение помочь.

– Когда я была беременна тобой, мне все время хотелось оливок. Никак не могла ими наесться. Папа говорил, что ты родишься похожей на оливку.

Мой смех обрывается, и мама поспешно меняет тему:

– А как Марк? Он хорошо к тебе относится?

– Он отличный папа.

Мама с любопытством смотрит на меня. Я не ответила на ее вопрос. И я не знаю, что на него ответить. Хорошо ли он ко мне относится? Он добрый и заботливый. Он меня выслушивает, помогает мне по дому. Да, он хорошо ко мне относится.

– Мне очень повезло, – говорю я.

Марк не обязан был оставаться со мной, когда я забеременела. Многие мужчины не остались бы.

– Я бы хотела с ним познакомиться.

Я уже собираюсь сказать, что это было бы замечательно, но, увы, она не может, когда я вижу выражение ее лица. Она настроена решительно.

– Ты не можешь предлагать такое… Это невозможно.

– Думаешь? Мы могли бы сказать ему, что я твоя дальняя родственница. Что мы давно не общались, потеряли связь или… – Она умолкает, отказываясь от этой идеи.

В горбатых волнах под пирсом я замечаю какое-то движение. Чью-то руку. Голову. Кто-то есть там, в воде. Я уже вскакиваю, когда понимаю, что этот человек купается, а не тонет. При одной мысли о плавании в этой ледяной воде меня бросает в дрожь. Я сажусь обратно на лавку.

Откладывая решение до Нового года, я даю себе четыре дня с мамой – до того, как я либо обращусь в полицию, либо позволю маме сбежать туда, где ее не найдут. В любом случае у меня есть четыре дня, прежде чем нам с мамой придется проститься – опять.

Четыре дня на то, о чем я мечтала с рождения Эллы. Семья. Марк, Элла, мама и я.

Я думаю.

Она ничуть не похожа на женщину на снимках, которые видел Марк. Мама сильно исхудала, постарела, ее волосы теперь черные, а новая прическа сильно меняет овал лица.

Можем ли мы…

– А ты уверена, что никогда с ним раньше не встречалась?

Мама удивленно поднимает брови, слыша такой неожиданный вопрос.

– Ты же знаешь, что не встречалась.

– Полиция нашла в твоем ежедневнике визитку Марка. – Я стараюсь говорить спокойно, но в моем голосе все равно звучит обвинение. – Ты записалась к нему на прием.

Я внимательно всматриваюсь в ее лицо, нахмуренные брови, движение челюсти, когда она закусывает нижнюю губу. Мама не поднимает глаз от досок пирса и рук пловца, взметающихся в воде.

– А! – На ее лице проступает облегчение, она разгадала эту тайну. – Психотерапевт в Брайтоне.

– Да. Ты записалась к нему на прием.

– Так это был Марк? Твой Марк? Господи, тесен мир. – Она подергивает заусенец на пальце. – Мне прислали рекламную листовку с его визиткой вскоре после исчезновения твоего отца. Ты же помнишь, какой я была. Сущая развалина, не могла спать, вздрагивала от каждого шороха. И обратиться мне было не к кому. Мне нужно было кому-то рассказать, избавиться от этой ноши. И я записалась на прием.

– Но не пошла.

Мама качает головой.

– Я думала, что все, сказанное мной на сеансе, конфиденциально. Как на исповеди. Но затем прочла условия проведения сеансов, а там мелким шрифтом значилось, что конфиденциальность не гарантируется, если жизнь клиента находится в опасности или клиент сообщает психотерапевту о каком-то преступлении.

– Ясно.

Я думаю, передавал ли Марк когда-либо своих клиентов в руки полиции? И рассказал бы он мне, если бы такое случилось?

– Я не пошла.

– Он тебя не помнит.

– Наверное, через его кабинет проходит много людей. – Мама берет меня за руки, гладит их большими пальцами. – Позволь мне вновь стать частью этой семьи, Анна. Пожалуйста.

Как гулко бьется мое сердце.

– Он поймет, что это ты.

– Не поймет. Люди верят в то, во что хотят верить. Они верят в то, что им говорят. Клянусь тебе.

И я ей верю.

 

Глава 39

Статистический факт: на Рождество умирает больше людей, чем в какой-либо другой день года.

Их подкашивает холод. Больницы не справляются. Одиночество заставляет их наглотаться таблеток, вскрыть вены, повеситься.

Или они распускают руки.

Я помню свой первый раз. Двадцать пятое декабря 1996 года.

Я не могу сдержаться.

Счастливого Рождества!

Анне пять лет. Она сидит под елкой в груде оберточной бумаги и с восторгом прижимает к груди фигурку Базза Лайтера из «Истории игрушек».

– Представляете, их во всех магазинах распродали, – говорит Билл. Он так и лопается от гордости. – Вы ни за что не поверите, на какие ухищрения мне пришлось пойти, чтобы раздобыть эту игрушку.

Рядом с Анной на полу – позабытая Барби. У этой куклы отрастают волосы и косметика меняет цвет. Шарнирные чертовы суставы. Сколько труда и денег у меня ушло на эту Барби, сколько времени пришлось ее выбирать! А она только мельком взглянула на куклу, проверила, как отращивать ей волосы при помощи маленького колесика на спине, – и бросила на пол. По-моему, там она и пролежала весь вечер.

Я наливаю себе первый стакан. Чувствую, как на меня смотрят с неодобрением, когда залпом все выпиваю, и потому наливаю себе еще. Потому что имею право. Я сижу. Меня переполняет гнев.

Ты умудряешься напортачить с рождественским ужином. Индейка пережарена, капуста не проварена. Ты тоже пьешь. Думаешь, это смешно. Я так не думаю.

Ты уговариваешь Билли задержаться. Не хочешь оставаться со мной наедине. А когда он все-таки собирается уходить, провожаешь его к двери – и обнимаешь. Меня ты так давно уже не обнимаешь. Я пью еще. Гнев бурлит все сильнее.

– Может, пригласим Алисию на следующее Рождество? – говоришь ты. – Ужасно, что она и Лора живут в той жуткой квартире.

Я соглашаюсь, но не чувствую по этому поводу особого энтузиазма. Честно говоря, я не могу представить себе Алисию здесь, в нашем доме. Она совсем не такая, как мы. Говорит иначе, одевается иначе. Ей не место в нашем мире.

Мы вручаем друг другу подарки в последний момент. Анна уже спит, индейку мы завернули в фольгу (хотя едва ли она могла стать еще суше), и ты настаиваешь, чтобы мы уселись на пол разворачивать подарки, словно нам самим по пять лет.

– Сначала ты. – Я вручаю тебе подарок.

Столько денег угрохано на то, чтобы его завернуть, но ты просто срываешь ленточку, даже не посмотрев. В следующий раз не стану утруждаться.

– Вот это да!

У меня не было никаких сомнений, что тебе понравится. На снимке запечатлена Анна на качелях, она взлетает, хохочет, ноги задраны, волосы развеваются. На фото – серебряная рамка. Дорогая. Это хороший подарок.

– Теперь ты. – Ты вкладываешь подарок мне в руки. Нервничаешь. – Тебе непросто угодить!

Я осторожно стягиваю с упаковки ленту, разворачиваю красно-белую бумагу. Что там? Украшение? Перчатки?

Компакт-диск.

«Приятно послушать: сборник величайших хитов всех времен. Время расслаааааабиться…»

На углу коробки – липкое пятно от стертого ценника.

Словно кто-то украл у меня все эти годы. Затащил в дешевый супермаркет одежды, заставил вырядиться в бежевые брюки с резинкой вместо пояса. Я думаю о моей жизни до тебя, до Анны. Обо всех тех вечеринках, кокаине, сексе, веселье.

А теперь, во что превратилась моя жизнь теперь?

Компакт-диск, чтобы расслабиться.

Считается, что в такие моменты все происходит очень быстро, но в моем случае все было иначе. Время словно замедлилось. Пальцы сжались в кулак, ногти вонзились в ладонь. Напряжение пробежало от запястья к плечу, замерло, опять прокатилось вниз. Нарастало, нарастало, нарастало…

Из рассеченной брови у тебя потекла кровь, измазала шею.

– Прости, – говорю я.

Мне стыдно. И немного страшно, хотя я ни за что в этом не признаюсь. Страшно оттого, как далеко я могу зайти.

– Давай забудем об этом.

Но я не забуду. Как и ты. Хотя мы будем притворяться, что забыли.

До следующего раза.

Мне становится настолько страшно, что некоторое время я не пью. Но я ведь не страдаю от алкоголизма, если что, – так я себе говорю. Поэтому нет причин совсем отказываться от спиртного. Там ухватить стакан холодного пива, тут выпить вина… И вот мне нужен глоток-другой еще до шести вечера.

Никогда не знаешь, что происходит за закрытой дверью. Из десяти ваших знакомых двое страдают от семейного насилия. Двое. Сколько у нас знакомых? Мы не могли быть единственными.

В какой-то степени эта мысль меня успокаивала. В том, что происходило между нами, не было ничего необычного.

Конечно, мы все скрывали. Если бы не это, наши отношения не продлились бы так долго. Кто же будет гордиться разрушенным браком? Кто будет гордиться своей ролью жертвы?

Ты ничего не говоришь. И я ничего не говорю.

Хотелось бы верить, что я себя не контролирую. В конце концов, мои удары сыпались на тебя, только когда в моей крови бурлил алкоголь. Это ведь в какой-то степени освобождало меня от ответственности.

Мы никогда не говорили об этом, но ты знаешь – и я знаю, – что хоть какой-то контроль у меня всегда оставался. Удары не сыпались на тебя, когда Анна была в комнате и даже – как только она повзрослела настолько, что могла понимать тонкости взрослых взаимоотношений, – когда она была просто дома. Ее присутствие словно успокаивало меня, служило напоминанием о том, как ведут себя рациональные люди.

К тому же мне было бы стыдно, если бы она увидела меня в таком состоянии.

Всякий раз, когда это происходило, с моих губ слетали слова «прости» и «так вышло». Будто это случилось ненамеренно. Будто не было возможности остановиться. Сейчас я ненавижу себя за всю ту сказанную мною ложь. Понимание того, что я делаю, всегда оставалось при мне. И после того первого раза, сколько бы алкоголя ни было в моей крови, какой бы гнев во мне ни кипел, ни один мой удар не пришелся в место на твоем теле, где был бы виден его след.

 

Глава 40

Мюррей

Подразделение Национального объединения по борьбе с преступлениями в сфере высоких технологий находилось в миле от ближайшего полицейского участка, на территории промзоны. Полицейским автомобилям и копам в форме строго запрещалось приближаться сюда, хотя ничто в очертаниях блока номер двенадцать не наводило на мысли о том, что внутри этой серой бетонной коробки работают десятки IT-специалистов, разбирающих ноутбуки, анализирующих винчестеры и извлекающих худшие виды порнографии из зашифрованных файлов.

Сегодня на парковке стояла всего одна машина. Мюррей нажал на звонок домофона и посмотрел в объектив камеры слежения.

– Эй, а где же твой костюм Санты? – донесся искаженный голос из динамиков. Что-то громко зажужжало, щелкнул замок – и дверь открылась.

Шон Доулинг был из тех людей, которых слышно за версту. Широкоплечий, коренастый, он все еще каждую субботу играл в регби, хотя ему было уже под шестьдесят. На носу у него красовался уже отливавший фиолетовым синяк.

– Нам бы не помешала твоя помощь на соревнованиях с Беркширской академией. – Он энергично тряхнул руку Маккензи.

– Я с выхода на пенсию таким не увлекаюсь, дружище. Понятия не имею, как у тебя на это сил хватает.

– Держу себя в форме. – Шон ухмыльнулся, пропуская Мюррея в коридор. – Хорошо Рождество отметил?

– Потихонечку. Прости, что сорвал тебя на выходных.

– Шутишь? Мама Трейси приехала погостить. Ты еще трубку положить не успел, а я уже за порог выскочил.

По пути в кабинет они поболтали о том о сем, вспоминая былые деньки, обещая как-нибудь выпить пива вместе и удивляясь, как это они могли так давно не видеться. Все так просто, когда ты занят делом. Так просто общаться, заводить новых друзей и поддерживать отношения со старыми. Вернувшись в полицию гражданским после выхода на пенсию, Мюррей надеялся, что этот аспект его работы, который он так любил, сохранится, но все больше людей его поколения уходили на пенсию, и постепенно пиво стало пить уже не с кем. Маккензи сомневался, что кто-то из полицейских в Лоуэр-Мидс знал, что за стойкой в их участке дежурит человек, когда-то слывший одним из самых успешных следователей в Сассексе.

Шон провел Мюррея в угол большого зала. На стенах мерно жужжали кондиционеры, установленные здесь скорее для поддержания работы множества компьютеров, чем для комфорта корпевших за ними сотрудников. Окна от пола до потолка закрывали жалюзи, не позволявшие любопытным прохожим разглядеть, что творится внутри.

Только компьютер Шона был включен, на спинке кресла висела темно-зеленая куртка. На столе стояли три картонные коробки, набитые прозрачными пакетами для улик, красные застежки торчали под разнообразными углами. Под столом громоздилось еще две коробки, тоже полные. В каждом таком пакете лежал мобильный телефон.

– Мы немного отстаем от графика анализа.

– Да что ты говоришь!

Шон подтянул к столу второе кресло и открыл большую папку с архивом проектов. В самом верху страницы значился номер мобильного, с которого звонила назвавшаяся Дайан Брент-Тейлор свидетельница.

– SIM-карта шла с предоплатой, поэтому нас интересует сам телефон. Он проработал еще полгода после инцидента, хотя с него и не звонили. – Шон ловко крутил в руках ручку.

– Есть какой-то способ выяснить, где он находится?

– Нет, если твоя свидетельница или человек, которому принадлежит телефон теперь, его не включит. – Очередное резкое движение пальцев – и ручка, пролетев через ползала, закатилась под шкаф. Шон рассеянно потянулся за другой и начал крутить в руках уже новую. Маккензи подозревал, что под шкафом скопилось уже немало канцтоваров. – Ну, мы можем, конечно, извлечь данные по звонкам и определить IMEI…

– А по-человечески сказать можешь?

Шон ухмыльнулся.

– У каждого телефона есть свой международный идентификатор, уникальное пятнадцатизначное число, которое называется IMEI. Что-то вроде отпечатков пальцев, только у мобильных телефонов. Если мы сможем определить по звонку твоей свидетельницы идентификатор ее телефона, мы сможем выяснить, где именно она его приобрела.

А уже с этой информацией, подумал Мюррей, есть шанс отследить звонившего, особенно если телефон он приобрел по банковской карте.

– Как скоро ты сможешь выяснить это для меня?

– Ты же знаешь, я всегда рад помочь товарищу, но… – Шон обвел взглядом телефоны в пластиковых пакетах, потер нос, позабыв о синяке, и охнул от неожиданной боли. – А что за история такая с этим делом, собственно?

– Да ничего особенного. – Мюррей произнес эти слова куда спокойнее, чем они звучали в нем самом. – Ко мне в отделение пришла дочь пострадавшей, сказала, что у нее есть определенные сомнения относительно постановления суда, вот я и проверяю кое-что для нее.

– В нерабочее время? Надеюсь, она это оценит.

Маккензи отвел взгляд. Он старался не думать о том телефонном разговоре с Анной. Наверное, он просто застал ее не вовремя, вот и все. Конечно, вся эта ситуация выбивает ее из колеи, вполне естественно, что у нее появились сомнения. Когда у Мюррея будут доказательства того, что в деле ее родителей что-то не так, она будет благодарна ему за то, что он не отступился. Тем не менее щелчок в телефоне, когда Анна повесила трубку, все еще эхом отдавался в его ушах.

Шон вздохнул, приняв удрученность Маккензи за разочарование от его неготовности помочь.

– Слушай, я посмотрю, что смогу сделать.

– Буду очень признателен тебе.

– А главное, доставай-ка свой ежедневник, и давай уже наконец-то договоримся о встрече. Иначе мы с тобой пива так и не попьем.

Шон открыл гугл-календарь на своем ноутбуке и принялся перебирать даты, отмечая, что на все ближайшие дни у него что-то запланировано. Мюррей терпеливо переворачивал страницы своего бумажного ежедневника, пока Шон не определился со временем. Взяв у него ручку, Маккензи записал дату на чистом листе.

По дороге из промзоны Мюррей подпевал радио. Солнце уже низко повисло над горизонтом. Если повезет, Шон сегодня же с ним свяжется. Выходные – отличная причина, по которой он не может передать это дело в департамент, так что, если ему удастся получить какие-то результаты по этому телефону, в департамент он пойдет уже с именем подозреваемого.

Кроме необходимости проверить тот телефонный звонок, во время визита к Дайан Брент-Тейлор он что-то заметил, и какая-то мысль засела на периферии его сознания. Дело было не в самой Дайан – Мюррей гордился своим умением понимать мотивы других людей: если эта старушка в пестрой блузке и жемчужном ожерелье окажется убийцей, он съест свою шляпу.

Но там определенно что-то было.

Он что-то заметил на доске в ее коридоре. Листовку? Визитную карточку? Маккензи досадовал оттого, что никак не мог вспомнить. Но в тот день, когда он зашел к Дайан, та собиралась уезжать к дочери – возможности прояснить терзавшую его мысль не было.

Дома он замер на пороге, уже вставив ключ в замок и чувствуя, как привычное волнение разливается в груди. Это мгновение на пороге было последним в череде секунд, когда его жизнь оставалась под контролем. Когда он знал, что есть что. С другой стороны двери его могло ожидать все что угодно. За долгие годы Маккензи довел до совершенства нейтральное приветствие, после которого мог определить, в каком состоянии находится его жена и чего она от него ждет. Но ему всегда нужны были эти три секунды между двумя половинками его мира – перед дверью и за ней.

– Я дома!

Сара сидела на первом этаже, а это добрый знак. Шторы были задернуты, и, когда Мюррей отодвинул их в сторону, его жена, охнув, закрыла глаза.

– Как ты себя чувствуешь?

– Устала.

Сара проспала двенадцать часов, но выглядела так, будто едва держалась на ногах после бессонной ночи. Темные круги пролегли у нее под глазами, кожа была серой и тусклой.

– Приготовлю что-нибудь поесть.

– Я не голодна.

– Чаю?

– Не хочу.

Мюррей осторожно попытался отобрать у нее одеяло, чтобы его вытряхнуть, но Сара вцепилась в пододеяльник и укрылась с головой. Телевизор работал, хотя звук и был отключен, – шел какой-то мультфильм про животных в зоопарке.

Маккензи остановился в нерешительности. Может, что-нибудь все-таки приготовить? Иногда Сара могла передумать, когда еда уже стояла перед ней. Впрочем, зачастую она к ней все равно не прикасалась. Тогда Мюррей поглощал ее порцию, или убирал, или накрывал пленкой, надеясь, что жена покушает позже. Он посмотрел на одеяло, на женщину, забившуюся в самый угол дивана, как можно дальше от него.

– Я буду на кухне. Если что.

Никакого подтверждения того, что Сара его услышала, он так и не получил.

Маккензи принес из сада пустое пластмассовое ведро и принялся методично открывать ящики на кухне, убирая острые ножи, ножницы, лезвия мясорубки. Затем он достал из шкафа рукав для запекания и осторожно вытащил из коробки металлические скобки. Извлек из-под мойки щелочные моющие средства, а из ящика комода – все лекарства. Прошло довольно много времени с тех пор, как ему приходилось проводить такую зачистку в последний раз, и Мюррею не хотелось думать о том, почему это кажется необходимым сейчас. Чтобы отвлечься, он принялся вспоминать свой визит к Дайан Брент-Тейлор, свои действия шаг за шагом. Он надеялся, что так сможет понять, что же привлекло его внимание на той доске в коридоре.

Входная дверь – белая, НПВХ. Дверной коврик – волокно и резина. Коридор, ламинатный пол, темно-красные стены, из-за которых и без того темный первый этаж казался еще мрачнее. Доска висела слева, над полкой с каким-то хламом. Что там было? Расческа. Открытка. Ключи. Он вызвал перед своим внутренним взором образ полки, и постепенно все эти предметы обрели очертания – взрослый вариант детской игры на развитие памяти, которая так нравилась ему когда-то.

Сложив все в ведро, Маккензи отнес его в конец сада, в сарай, где тщательно спрятал под запылившимися рулонами упаковочной бумаги.

Его мысли снова и снова возвращались к той доске. Что же было на ней? Несколько открыток – по крайней мере три. На одной была запечатлена Столовая гора (Мюррей запомнил ее, потому что мечтал когда-нибудь слетать в Кейптаун). Рекламная листовка салона красоты. Список телефонных номеров. Может быть, он узнал имя в этом списке? И теперь это воспоминание не дает ему покоя?

– Что ты делаешь?

Маккензи не видел, как Сара вышла в сад, и вздрогнул от неожиданности, когда за его спиной вдруг раздался ее голос. Взяв себя в руки, он оглянулся. Сара дрожала, губы у нее посинели, хотя она провела на улице всего пару секунд. Она была босой. Женщина обхватила руками плечи, спрятав ладони в рукавах. Ее пальцы ритмично двигались – Мюррей знал, что она чешет одно и то же место, уже покрасневшее от постоянного раздражения кожи.

Он коснулся руками ее плеч, и нервный тик прекратился.

– Я действительно проголодалась.

– Сейчас что-нибудь приготовлю.

Мюррей провел Сару по тропинке через сад, нашел тапочки и усадил ее на кухне. Сара молчала, пока он делал ей бутерброд, скорее давя батон, чем отрезая куски хлеба, настолько тупым был нож. Но на еду она набросилась с аппетитом, что Маккензи счел своей победой.

– Я тут думал над делом Джонсонов.

Он надеялся увидеть искру интереса в глазах Сары, но ничего подобного не заметил, и у него оборвалось сердце. По его настоянию она прошла проверку своего психического состояния, и результаты подтвердили то, что Мюррей и так уже знал: Саре предстоял очередной сложный период. Он чувствовал себя так, словно плывет на утлом суденышке по бурным глубоким водам, а спасательной шлюпки на его корабле не осталось.

– Впрочем, сейчас это не важно, – добавил он, сам не зная, имеет ли он в виду то, что Анна Джонсон передумала, или то, что это расследование уже не может подбодрить Сару.

Сара прекратила есть, и глубокие морщины пролегли у нее на лбу.

– Анна Джонсон не хочет, чтобы я продолжал расследование, – медленно произнес Мюррей, притворяясь, что не заметил выражения ее лица. Притворяясь, что говорит сам с собой. Он уставился на точку справа от тарелки Сары. – И я не понимаю, почему я должен тратить свое нерабочее время…

– Почему она не хочет, чтобы ты продолжал расследование?

– Не знаю. Она сказала, чтобы я его прекратил. Злилась. Бросила трубку.

– Злилась? Или ей было страшно?

Маккензи поднял взгляд на Сару.

– Дело в том, что, если ей страшно, может показаться, что она злится, – пояснила жена, – и что она не хочет, чтобы ты помог ей.

– Она выразилась недвусмысленно. – Мюррей вспомнил, как Анна прервала разговор с ним. – Она не хочет, чтобы я помогал.

– Может, и не хочет, – задумчиво сказала Сара. Отщипнув кусочек бутерброда, она придвинула его к Маккензи. – Но может быть, ей сейчас так надо.

 

Глава 41

Анна

Звонок эхом разносится в коридоре. Стационарный телефон звонит очень редко – мы оба пользуемся мобильными, – и обычно это либо реклама с записанной речью, либо какая-то попытка мошенничества. Марк порывается встать, но я его опережаю. Прошло уже два дня, как я бросила трубку после разговора с Мюрреем Маккензи, и с тех пор я с ужасом жду, что он перезвонит.

– Я возьму.

Марку я о случившемся не рассказала. Да и что я могла сказать? Если открытку он счел чьей-то больной шуткой, то брошенный в окно кирпич игнорировать уже не мог. С тех пор он каждый день созванивался с полицейскими, ведущими расследование.

– Говорят, «делают, что могут», – сказал он после своего последнего разговора с ними. – Только не похоже, чтобы это к чему-то вело.

– А отпечатки они сняли?

В полиции есть образец ДНК моих родителей и отпечатки пальцев. Криминалисты сняли их с личных вещей у нас дома и на работе, рассчитывая на то, что, если тела когда-нибудь будут обнаружены, это позволит их опознать. Я думаю о том, знал ли об этом папа, был ли он осторожен. Что, если они обнаружат его отпечатки? Так они поймут, что он не погиб. И вскоре выяснят, что мама тоже жива. Папа и мама связаны: если кто-то из них попадет в тюрьму, то и второй тоже.

Разве этого я хочу?

– На записке отпечатков не было, а у кирпича такая поверхность, что на ней отпечатки якобы не остаются, – отзывается Марк.

Я сама удивляюсь тому, какое облегчение мне приносят эти слова.

– Теперь они ждут результатов ДНК с резинки, которой была примотана записка. – Марк пожал плечами, явно утратив надежду на какой-либо успех расследования.

К этому моменту окно в детской уже застеклили, и мы заказали сенсорные фонари для подъездной дорожки и внутреннего двора.

– Алло?

В трубке тихо.

– Алло? – повторяю. Внутри у меня плещется страх.

Тишина. Но нет, не совсем. Какой-то шорох. Дыхание.

Папа?

Я не произношу это слово. Не могу. И не только потому, что Марк слушает разговор. Я боюсь, что голос подведет меня. Что гнев, переполняющий мое сердце, гнев из-за того, как папа поступил с мамой – и со мной, – испарится, как только я заговорю. Что страх и ненависть, скопившиеся во мне за последнюю неделю, поддадутся под напором длившейся двадцать шесть лет любви.

Двадцать шесть лет лжи, напоминаю себе я, собираясь с духом и отгоняя преследующие меня воспоминания: как папа звонил мне сказать, что опаздывает, как поздравлял меня с днем рождения, уехав с дядей Билли в командировку, как уточнял что-то, как просил проверить, что нужно докупить, как напоминал поставить на запись очередную серию сериала «Планета Земля».

Я пытаюсь вызвать в памяти эти мгновения, но теперь, когда я знаю правду, они видятся мне в совсем другом свете. Как папа в приступе ярости бросил сделанное мной пресс-папье в стену, как выпивка помогала ему прожить новый день, как он прятал по дому бутылки, как бил маму…

Я не могу отключиться. Стою, словно врастая в пол, и прижимаю трубку к уху. Отчаянно хочу, чтобы он заговорил, и в то же время боюсь того, что он может сказать.

Он молчит.

Слышится тихий щелчок, и связь обрывается.

– В трубке молчали, – говорю я, возвращаясь в гостиную, когда Марк с любопытством смотрит на меня.

– Не нравится мне все это. Надо сообщить в полицию. Вероятно, они могут отследить звонок.

Могут ли? И хочу ли я этого? Мысли путаются в моей голове. Если полиция арестует папу, мы будем в безопасности. Мама будет в безопасности. Его подстроенное самоубийство откроется, и он отправится в тюрьму. У мамы тоже будут неприятности, конечно, но домашнее насилие может служить смягчающим обстоятельством. Женщины совершали и худшее в похожих жизненных ситуациях.

Но.

Может быть, папа звонил с телефона-автомата. И может быть, там есть камеры наблюдения. Тогда полиция отследит звонок, увидит изображение, поймет, что папа все еще жив, но не сможет его задержать. Может, его вообще так и не арестуют. Мамино сымитированное самоубийство откроется, а папа так и останется на свободе. И будет представлять для меня опасность.

– Да это просто из какого-то колл-центра звонили, – говорю я. – Я слышала операторов.

Похоже, что, когда начинаешь лгать, продолжать уже легче.

В восемь часов я получаю эсэмэску. По телевизору крутят какой-то старый фильм с Ричардом Брирсом, но мы с Марком на экран не смотрим – прокручиваем ленту новостей в «Фейсбуке», ставя лайки каждому второму посту. Мой телефон в беззвучном режиме, поэтому я просто вижу высветившееся сообщение, отправленное с номера, который я сохранила в списке контактов под именем «Анджела».

«Сейчас?»

Мое сердце стучит все чаще. Я смотрю на Марка, но он не обращает внимания.

«Я не уверена».

«Пожалуйста, Анна. Я не знаю, сколько еще смогу оставаться здесь, это опасно».

Я набираю еще одно сообщение, стираю, набираю другое, тоже стираю.

Как мне вообще в голову пришло привести маму сюда, чтобы познакомить ее с Марком? Она считается мертвой. Да, сейчас у нее другой цвет волос, она исхудала, выглядит старше. Но она все еще моя мать.

Он поймет.

«Прости, я не могу».

Я набираю сообщение, но, как только нажимаю плашку «отправить», раздается звонок в дверь, громкий и настойчивый. Я вскидываюсь, широко распахнув глаза от ужаса. Марк уже вскочил, и я едва поспеваю за ним в коридор. По силуэту в витражном стекле мне становится ясно, что это она.

Марк открывает дверь.

Если она и нервничает, то хорошо это скрывает.

– Вы, должно быть, Марк?

Он отвечает не сразу. Я становлюсь рядом с ним, хотя мне и кажется, что он услышит, как громко стучит мое сердце. Марк вежливо ждет объяснения, и я понимаю, что мне придется подыграть.

– Анджела! Марк, это мамина двоюродная сестра. Мы вчера случайно встретились, и она сказала, что хотела бы познакомиться с тобой и с Эллой, так что…

Я умолкаю. Вчера мы с мамой, гуляя по набережной, придумали эту историю, но сейчас она кажется нелепой, и меня тошнит от всей этой лжи, которую мы обрушиваем на Марка.

Но я лгу, чтобы защитить его. Я не могу позволить Марку оказаться причастным к преступлениям своих родителей. Я этого не допущу.

Марк пропускает маму в коридор, широко улыбаясь, как человек, привыкший принимать в доме незваных гостей. Я думаю, замечает ли мама – как замечаю я – обеспокоенность на его лице? Обеспокоенность из-за того, что я раньше никогда не говорила об этой своей родственнице. Или из-за того, что его эмоционально неустойчивая девушка опять забыла ему сказать, что кого-то пригласила. Надеюсь, последнее.

Я всматриваюсь в его лицо, пытаясь заметить подозрение. Узнавание.

Ничего подобного.

Только теперь я понимаю, насколько меня волновала та надпись маминым почерком на визитке Марка. Понимаю, что мне нужна была эта очная ставка, невзирая на заверения обеих сторон.

– Здравствуйте, меня зовут Марк. – Он протягивает руку, затем качает головой, посмеиваясь над эдакой формальностью, делает шаг вперед и заключает маму в объятия. – Очень приятно с вами познакомиться.

Я выдыхаю.

– Мы с Кэролайн поссорились из-за каких-то глупостей, – говорит мама, когда мы устраиваемся в гостиной с бокалами вина. – Даже уже не помню, из-за чего именно, но потом мы не разговаривали несколько лет, а затем… – Она осекается, и мне кажется, что она замолчит, но мама просто сглатывает. – Затем было уже слишком поздно.

Марк опустил руку на подлокотник кресла, большой палец подпирает подбородок, указательный слегка касается верхней губы. Он слушает. Размышляет. Кажется ли ему странным, что «Анджела» вдруг появилась здесь, в Истборне, ровно через год после маминой смерти? Я перевожу взгляд с Марка на маму. На мгновение она смотрит мне в глаза, затем, потупившись, оглядывается в поисках салфетки.

– Мы не можем изменить прошлое, – мягко говорит Марк. – Мы можем только изменить наше отношение к нему. И то, как прошлое влияет на наше будущее.

– Вы правы. – Она сморкается и прячет салфетку в рукав кофты таким привычным жестом, что на мгновение у меня перехватывает дыхание.

Рита прижимается к маминой ноге с такой силой, что, если мама шевельнется, наша собака упадет.

– Вам оказана небывалая честь, – улыбается Марк. – Обычно Рита настороженно относится к незнакомым людям.

Я не решаюсь смотреть в ее сторону.

– Я так рад познакомиться с кем-то из семьи Анны. Конечно, я знаю Билла и крестницу Кэролайн, Лору, она фактически член семьи. – Он косится в мою сторону и подмигивает, чтобы снять напряжение от своих следующих слов. – Еще одна гостья на свадьбу.

– Вы собираетесь пожениться?

– Нет, – говорю я, ерзаю в кресле и смеюсь, потому что именно так и реагирует Марк.

– Может быть, вам удастся ее убедить, Анджела. Мне пока что не посчастливилось. – Марку кажется, что это смешно.

– Но ты так молода, Анна!

– Мне двадцать шесть.

Как будто она этого не знает. Как будто она не вынашивала меня девять месяцев. Тогда она была моложе, чем я сейчас.

– Не стоит торопить события, – говорю я.

В комнате сгущается неловкое молчание.

– А вы замужем, Анджела? – кашлянув, спрашивает Марк.

– Мы с мужем расстались. – Она смотрит на меня. – Не сложилось.

Еще одна неловкая пауза. Мы с мамой вспоминаем, как именно они расстались, а Марк думает… о чем? По лицу хорошего психотерапевта ничего не разберешь.

– Ты надолго в Истборн? – спрашиваю я.

– Нет, до Нового года, не больше. Этого времени достаточно, чтобы встретить всех тех, с кем я хочу повидаться. И избежать встреч с теми, с кем я видеться не хочу. – Она смеется.

– А где остановились? – Марк улыбается.

Краска заливает мамины щеки.

– В «Надежде».

Лицо Марка по-прежнему ничего не выражает, но мама явно смущена.

– Сейчас у меня возникли кое-какие проблемы, и… в общем, это всего на пару дней. Сойдет.

– Почему бы вам не остановиться у нас? – Он смотрит на меня в поисках поддержки, хотя предложение уже было озвучено. – У нас много места, и было бы здорово, если бы Элла могла провести с вами какое-то время.

– О, я не могу, что вы…

– Мы настаиваем. Верно?

Я не осмеливаюсь смотреть на маму, подозревая, что страх в ее глазах – такой же, как и у меня. Она думала, что в безопасности. Думала, что папа ни за что не найдет ее. Но если он узнает, где она…

– Ну конечно! – Я слышу свои слова будто со стороны. Как я могла бы отказать в такой ситуации, какие объяснения нашла бы?

– Собственно, вы окажете мне услугу, – добавляет Марк. – У меня назначены встречи по работе, которые я не могу отменить, а было бы здорово, если бы мне не пришлось оставлять моих девчонок одних.

Он имеет в виду меня. Марк волнуется, что я на грани нервного срыва. И в какой-то мере он не так далек от истины.

– Ну, если вы уверены…

– Мы уверены. – Марк говорит за нас обоих.

– Тогда с удовольствием. Спасибо, – улыбается «Анджела».

– Может, Лора в гости зайдет. – Марк оглядывается на меня. – Вы знакомы с Лорой, Анджела?

Какое бледное у нее лицо, как растянуты в улыбке губы.

– По-моему… по-моему, мы с ней не встречались.

Я тоже заставляю себя улыбнуться. Говорю себе, что все будет в порядке. Марк пойдет на работу. Я скажу ему, что Лора устроилась на новое место. Или уехала куда-то с друзьями. До тех пор пока мама не будет выходить из дома и попадаться на глаза соседям, никто ничего и не заподозрит.

А папа?

Мой пульс учащается. Я уговариваю себя, что он не станет приходить сюда, ведь тут его могут узнать. Мама пряталась на севере страны, именно там он ее и нашел. Он не станет искать ее здесь.

Вот только…

«Самоубийство? Едва ли».

Он прислал эту открытку. Бросил кирпич. Он знает, что мама сделала. Знает, что я ходила в полицию. И каким-то образом он выясняет, что происходит в этом доме. Если он еще не догадался, что мама в Дубовой усадьбе, я не сомневаюсь, что скоро он узнает и об этом.

Сердце бьется часто-часто. Это папа звонил тогда? Он думает, что мама здесь? Он надеялся, что она возьмет трубку? И тем самым подтвердит его предположение?

Если бы только мама обратилась в полицию сразу же, как только папа придумал этот абсурдный план, всего этого бы не случилось. Мама бы не сочла, что единственной возможностью сбежать для нее является имитация самоубийства. А я не сидела бы здесь, скрывая уголовного преступника. Нельзя ей было так поступать.

Нельзя было помогать ему исчезнуть.

 

Глава 42

Если бы только это было возможно, ничья помощь мне бы не потребовалась.

Вот только ничего не вышло бы.

На практике один человек бы не справился. Одну машину надо было оставить на Бичи-Хед, на второй уехать. Подделать показания свидетелей, скрыть следы, уничтожить улики. Даже вдвоем это оказалось нелегко.

Мы могли попросить Анну помочь. Могли все ей рассказать, пообещать все что угодно, если она солжет ради нас. Но разве можно было вовлекать ее во все это, портить ей жизнь, как была испорчена моя? Ни за что!

А теперь она все равно погрязла в этом.

Она напугана. Мне это не нравится, но другого выхода нет. Моя ложь начала открываться, и если полиция не уймется, то все, что мы натворили, окажется на первых страницах газет, а я отправлюсь в тюрьму. Если меня поймают, конечно.

Мне казалось, что нет другого выбора. Что второй человек в моем плане был необходим.

Жаль, что все так сложилось.

Если бы с этой задачей можно было справиться в одиночку, мне не пришлось бы вверять свою судьбу другому человеку. Не пришлось бы терзаться бессонными ночами, думая, не откроется ли моя тайна.

Если бы с этой задачей можно было справиться в одиночку, все деньги достались бы мне.

 

Глава 43

Мюррей

Мюррей проснулся под звуки радио. Открыв глаза, он перекатился на спину, несколько раз моргнул, глядя в потолок, и вскоре его взгляд сфокусировался и сонливость отступила. Сара вчера уснула на диване, и, хотя Маккензи знал, что она не поднимется на второй этаж, ему все равно было горько видеть, что ее половина кровати так и осталась несмятой.

Радио звучало довольно громко. Кто-то мыл машину или убирал в саду, не задумываясь о том, хотят ли все соседи слушать Криса Эванса. Мюррей встал с кровати.

Гостевая комната тоже была пуста, одеяло – все еще на диване на первом этаже. Сегодня Саре предстояло идти в Хайфилд, и Маккензи собирался поговорить с Чаудгари наедине. Рассказать ему, как себя вела Сара в последнюю пару дней.

Он уже почти спустился по лестнице, когда понял, что радио вопит здесь, в доме. В гостиной шторы были открыты, одеяло аккуратно сложено на диване. На кухне Крис Эванс смеялся над собственной шуткой.

– Придурок. Лучше бы песню какую включили.

Мюррею сразу стало легче на душе. Если Сара ворчит по поводу радиоведущего, значит, она слушает, что он говорит. А если она слушает – значит, ей интересен чей-то еще внутренний мир, кроме своего собственного. Этого не было вчера. И не было позавчера.

– Никаких придурков на «Би-Би-Си»! – провозгласил он, словно цитируя рекламный слоган, и присоединился к ней на кухне.

На Саре все еще была вчерашняя одежда, уже попахивавшая потом. Седые волосы лоснились от грязи, кожа выглядела дряблой и вялой. Но Сара проснулась. Ходила. Готовила яичницу.

– А как же Ник Робинсон?

– Мне нравится Ник Робинсон.

– Но он придурок!

– Он просто традиционалист. Традиционалист и придурок не одно и то же, согласись. – Маккензи подошел к плите и заглянул Саре в глаза. – Ну, не всегда. – Как чувствуешь себя сегодня? – сменил он тему.

Она поколебалась, словно не решаясь говорить, затем медленно кивнула:

– Вроде бы ничего.

Сара робко улыбнулась, и он потянулся поцеловать ее.

– Может, давай я дожарю, а ты сходишь в душ?

– Провонялась уже, хочешь сказать?

– Ну, кое-какой запашок чувствуется, – ухмыльнулся Маккензи.

Нарочито закатив глаза, Сара направилась в ванную.

Когда она вернулась, Мюррей как раз договорил по телефону. Сунув мобильный в карман, он достал еду из духовки – пришлось поставить туда тарелки, чтобы яичница не остыла.

– Не хочешь со мной в магазин съездить?

Сара слегка поморщилась, ее губы поджались, хотя она изо всех сил старалась поддержать мужа.

– В магазинах сейчас полно народу.

Маккензи тоже старался не ходить в магазины в период с Рождества по Новый год. Судя по рекламе по телевизору, на это время приходился пик продаж.

– Это точно.

– Ты не против, если я побуду здесь? – Увидев его выражение лица, Сара вскинула подбородок. – Мне не нужна нянька, если ты об этом думаешь. Я себя убивать не собираюсь.

Маккензи постарался сдержать свою реакцию на брошенное словно невзначай напоминание о всех тех случаях, когда Сара пыталась поступить именно так.

– Я так и не думал. – Конечно же, он думал о том, что Сара может покончить с собой. – Ладно, в другой раз схожу.

– А что тебе в магазине-то нужно?

– Мне позвонил Шон из техотдела. Телефон, с которого свидетельница звонила в службу спасения, чтобы сообщить о самоубийстве Тома Джонсона, купили в Брайтоне в магазине «Всем по телефону».

– Ты думаешь, у них сохранилась какая-то информация о том, кому они его продали?

– На это я и надеюсь.

– Вперед! – Сара с энтузиазмом взмахнула вилкой. – Только представь себе: ты можешь раскрыть дело, прежде чем в департаменте вообще поймут, что что-то происходит.

Маккензи рассмеялся, хотя такая мысль уже приходила ему в голову. Конечно, у него не было полномочий на арест, но он мог бы собрать все доказательства… И что тогда? Браться за очередное всеми позабытое дело? Вмешиваться в чужое расследование?

После тридцати лет службы в полиции Мюррей был не готов выходить на пенсию. Не готов прощаться с людьми, которые за эти годы стали его семьей. Не готов отказываться от работы, приносившей ему такое удовлетворение, когда казалось, что он меняет мир к лучшему. Конечно, он не мог оставаться в полиции всегда, в какой-то момент ему все-таки придется уйти. Так что же теперь – дожидаться глубокой старости? Времени, когда он превратится в сущую развалину и уже не сможет насладиться последними годами жизни?

Маккензи посмотрел на Сару и принял решение о том, что он перво-наперво сделает, как только доведет дело Джонсонов до конца. Он все-таки выйдет на пенсию. Не по бумагам, а по-настоящему.

У Сары случались хорошие дни и плохие дни. Мюррей больше не хотел пропускать хорошие.

– Ты уверена, что с тобой все будет в порядке?

– Уверена.

– Я буду звонить тебе каждые полчаса.

– Иди уже.

И Мюррей пошел.

В магазине мобильных телефонов с потолка свисал гигантский рекламный щит с изображением новой модели блютус-гарнитуры. Покупатели с затравленным выражением лиц сновали среди рядов, пытаясь установить разницу между отдельными моделями. Маккензи прошел в центр зала и остановился у витрины с последними – самыми дорогими – моделями айфонов, зная, что это самый эффективный способ привлечь внимание менеджеров. И, само собой, уже через пару секунд к нему подошел паренек, судя по возрасту, только что закончивший школу. Бледно-голубая рубашка была ему велика, а штанины брюк смялись над кроссовками. На блестящем золотистом бейджике на груди гордо красовалось имя «Дилан».

– Просто загляденье, правда? – Мальчонка мотнул головой в сторону айфонов. – 5,5-дюймовый экран, беспроводная зарядка, OLED-дисплей, полностью водонепроницаемый.

Мюррей даже на мгновение отвлекся – парень упомянул очень важное для телефона качество, имевшее огромное значение для человека, который умудрился дважды уронить в унитаз пусть и не такую дорогую, но все же милую его сердцу модель. Встряхнувшись, он показал Дилану свое удостоверение.

– Я могу поговорить с менеджером?

– Это я.

– О… – Маккензи сумел скрыть удивление под налетом энтузиазма. – Отлично! Ясно… Видите ли, я пытаюсь установить, кто купил определенный телефон в этом магазине в период до восемнадцатого мая 2016 года. – Он указал на камеры наблюдения, направленные на ряды, где бродили покупатели. Еще две камеры фиксировали вход и выход из магазина. – Как долго вы храните записи?

– Три месяца. Ваши уже приходили пару недель назад, в их расследовании какую-то роль играли ворованные телефоны. Мы смогли установить, что телефоны купили здесь, но это случилось полгода назад, поэтому записей камер не сохранилось.

– Жаль. А нельзя отследить покупку по кассовому аппарату, проверить, как именно наш подозреваемый рассчитался?

Дилан не горел желанием этим заниматься и даже не скрывал этого.

– Мы очень заняты. – Он посмотрел на кассу. – Да и Рождество же, – провозгласил он, будто для Мюррея это было новостью.

Тогда Маккензи подался вперед, изображая стереотипного сыщика из телесериалов:

– Этот телефон очень важен в связи с расследованием убийства. Если вы поможете мне установить, кто его купил, мы сможем раскрыть это дело, Дилан! – И он хлопнул парня по плечу.

Глаза парнишки широко распахнулись. Он ослабил узел галстука и оглянулся, словно опасаясь, что убийца притаился где-то неподалеку.

– Пожалуй, вам стоит пройти ко мне в кабинет.

«Кабинет» Дилана оказался каморкой, куда каким-то чудом запихнули икеевский стол и сломанное кресло с перекосившейся спинкой. Над компьютером висела доска с приколотыми к ней сертификатами «Работник месяца».

Парень щедро уступил Мюррею кресло, а сам уселся на низкую пластмассовую коробку и ввел свой пароль на усыпанной крошками клавиатуре. Маккензи вежливо отвернулся. На стене рядом с ним висела фотография шести мужчин и двух женщин в деловых костюмах, Дилан стоял вторым слева. Все они широко улыбались, глядя в объектив фотоаппарата. Над их головами виднелся плакат с надписью «Менеджерские курсы 2017».

– IMEI?

Мюррей продиктовал ему пятнадцатизначный идентификатор, присланный Шоном.

– Наличка, – выдал Дилан вердикт. И одним этим словом завел следствие в тупик. – Это значит, что мы не сможем поймать преступника? – Он обеспокоенно посмотрел на Маккензи.

Мюррей улыбнулся: юноша явно обожал детективные сериалы.

– Боюсь, что не при помощи данных о телефоне, да.

Дилан выглядел так, будто все дело его жизни пошло прахом. Он вздохнул, но затем вдруг уставился на Мюррея, открыв рот. Что-то явно пришло ему в голову.

– Секундочку… – Он повернулся к экрану, забарабанил пальцами по клавиатуре, потянулся за мышкой и пролистнул страницу.

Маккензи наблюдал за ним, думая о Шоне и о том, не может ли техотдел как-то еще ему помочь. Но без возможности установить личность звонившего едва ли у него оставались еще какие-то зацепки.

– Вау! – Дилан в восторге вскинул кулак, затем протянул Мюррею руку. – Ай да мы, ай да молодцы! – тараторил он, и Маккензи дал пять самому увлеченному своим делом менеджеру во «Всем по телефону». – Карта покупателя! – Дилан улыбался так широко, что Мюррей видел пломбы в его зубах. – Оценка работы менеджера зависит от того, сколько людей он привлек в магазин в течение месяца. Победитель получает смартфон Samsung Galaxy S8. Я выигрывал трижды, потому что я выписываю премию тому продавцу, который предоставляет больше карт покупателя, – пояснил он.

– Очень мило с вашей стороны.

– Хотя говно эти «самсунги», скажу вам по секрету. Но суть не в том! Мои ребята рвутся получить премию, так? Стараются не выпустить человека из магазина, пока он не оформит карту покупателя. И ваш преступник, – он ткнул пальцев в экран, – не был исключением!

– У нас есть его имя?

– И даже адрес! – Дилан выглядел как фокусник, только что доставший кролика из шляпы и ожидающий аплодисментов публики.

– Так кто же это? – Маккензи подался вперед, пытаясь прочитать имя на экране.

Но Дилан его опередил:

– Анна Джонсон.

Он, должно быть, ослышался. Анна Джонсон?

Мюррей прочел запись в файле: «Анна-Джонсон, Дубовая усадьба, Кливленд-авеню, Истборн».

– Так значит, это наш убийца?

Маккензи уже открыл рот, собираясь сказать, мол, нет, это не убийца, это дочь жертвы, однако, хотя Дилан очень помог ему, парень все еще оставался представителем общественности, а значит, нельзя было раскрывать ему детали ведущегося расследования.

– Вы не могли бы распечатать для меня эти данные? Вы очень, очень помогли.

Мюррей подумал, что, когда все это закончится, нужно будет написать начальнику Дилана. Может, хоть на этот раз парень получит что-то получше «говносамсунга».

Лист бумаги с данными прожигал ему карман, пока он торопливо шел к выходу из магазина. Выбравшись из торгового центра, он поспешным шагом направился вдоль по узкой улочке, которыми славился знаменитый исторический центр Брайтона.

Анна Джонсон?

Анна Джонсон купила телефон, с которого поступил звонок, подтвердивший самоубийство ее отца.

Маккензи пребывал в недоумении. Все в этом деле как-то не вязалось.

Может быть, Том Джонсон по какой-то причине взял телефон своей дочери? Но, по словам Шона, телефон использовался всего один раз, когда свидетельница, назвавшаяся Дайан Брент-Тейлор, сообщила о смерти Тома. Можно ли предположить, что Анна приобрела телефон по какой-то вполне объяснимой причине, а Том взял его у нее за пару часов до смерти?

Уже не замечая толпу вокруг, Маккензи шел к месту, где припарковал свою машину.

Если Том Джонсон ехал на Бичи-Хед не для того, чтобы покончить с собой, то как он там оказался? Встречался с кем-то? Кем-то, кто планировал его убить?

По дороге домой Мюррей прокручивал в голове разные варианты событий. Может, у Тома была любовница и на Бичи-Хед их подстерег ревнивый муж? Началась драка, и Том сорвался с края скалы. Но зачем убийце звонить в полицию именно с телефона, который Том взял у своей дочери? И кто вообще звонил? Та самая пресловутая любовница? Почему же она назвалась Дайан Брент-Тейлор?

Маккензи раздосадованно покачал головой. Убийца не принес бы предоплаченную SIM-карту, если бы не спланировал все заранее.

А если речь идет о преднамеренном, заранее спланированном убийстве, то преступник купил бы себе телефон, а не взял бы его у жертвы. Бессмыслица какая-то. Все это так… Мюррей попытался подобрать подходящее слово.

Притянуто за уши.

Все это казалось каким-то ненастоящим.

Если убрать из общей картины свидетельницу, что останется? Человек пропал без вести. С номера Тома прислали эсэмэску с текстом, позволявшим предположить самоубийство. Но такую эсэмэску мог написать кто угодно. Она не является доказательством убийства.

Как, впрочем, и доказательством самоубийства…

И смерть Кэролайн – тоже никаких весомых доказательств. Все указывало на самоубийство, но никто ее не видел.

Тот священник, бедняга, увел ее от обрыва. Кто сказал, что она туда вернулась? Прохожий нашел ее сумку и телефон на краю скалы, как раз в том месте, где священник до того встретил пребывавшую в отчаянии Кэролайн. Вроде бы все сходится, но едва ли только на основании этого косвенного доказательства можно построить версию происшедшего. Как и в случае с исчезновением ее супруга, все казалось каким-то притянутым за уши. Настоящая смерть не бывает такой идеально последовательной, словно постановочной. Всегда остаются необъяснимые факты, какие-то следы, которые не укладываются в общую картину. А самоубийства Джонсонов выглядели слишком уж упорядоченно.

К тому моменту как Мюррей свернул на подъездную дорожку к своему дому, он был уверен.

Никто не видел, как умер Том. Не было никакого убийства. Не было никаких самоубийств.

Том и Кэролайн Джонсон все еще живы.

И Анна Джонсон знает об этом.

 

Глава 44

Анна

Так странно видеть маму в Дубовой усадьбе. Странно и радостно. Она волнуется, но я не знаю, что ее больше беспокоит: боится ли она, что ее раскроет Марк или что найдет папа? Как бы то ни было, она вздрагивает при малейшем шорохе и почти не участвует в разговоре, если не задать ей прямой вопрос. Рита ходит за ней хвостиком, и я думаю, что случится с бедняжкой, когда мама опять уедет.

Потому что таков договор. Еще три дня с семьей – семьей, в которой столько секретов, – и все закончится.

– Ты не обязана уезжать.

Мы в саду, слова паром вырываются у меня изо рта. Погода сегодня сухая, но морозная, и от холода у меня щиплет щеки. Элла спит в качалке на кухне, и я приглядываю за ней через окно.

– Обязана.

Мама уговорила меня выпустить ее в любимый сад. Увидеть, что в нем происходит, можно только с одной стороны – с двух других сад защищен от любопытных взглядов высоким забором, с третьей – домом, но я все равно волнуюсь. Мама подрезает розы – конечно, не так тщательно, как придется обрабатывать их весной, но сейчас нужно укоротить стебли и накрыть их на зиму, чтобы холода не навредили цветам. Я запустила сад – мамину гордость и радость, – и розы разрослись, начали вырождаться.

– Меня кто-нибудь увидит, если я останусь. Риск слишком велик.

Она постоянно поглядывает в сторону соседского дома, единственного места, откуда ее можно увидеть, хотя Роберт сегодня утром уехал. Судя по груде подарков, которые он уложил в машину, наш сосед собирался несколько запоздало поздравить с Рождеством своих родственников, живущих к северу от Истборна. Мама надела старую куртку Марка, в которой он обычно возится в саду, и натянула на уши шерстяную шапку.

– Нужно было подрезать сирень еще в прошлом месяце. И лавр почистить стоило бы.

Мама качает головой, глядя на увитый плетистой розой забор между нашим садом и садом Роберта. Под забором клонятся к земле засохшие клематисы, которые я должна была срезать сразу после того, как они отцвели.

Сейчас сад смотрится уже намного лучше, но я слышу, как мама время от времени досадливо цокает языком. Наверное, из-за моего недосмотра некоторые растения зачахли настолько, что спасти их уже невозможно.

– На кухне лежит книжка. Там подробно расписан уход за садом, что нужно делать из месяца в месяц.

– Я почитаю, обязательно.

В горле у меня стоит ком.

Она действительно собирается уехать. И не возвращаться.

Я где-то читала, что первый год после потери близкого человека – самый сложный. Первое Рождество, первая годовщина. Смена времен года. Нужно вытерпеть это без любимого человека, а затем наступит новый год – и появятся новые надежды на будущее. Конечно, мне было нелегко. Мне хотелось рассказать родителям об Элле, поговорить с мамой о беременности, отправить папу и Марка в паб отпраздновать рождение малышки. Мне хотелось плакать без причины, пока мама складывала бы крошечные детские распашонки и рассказывала мне, что все, бывает, хандрят после рождения ребенка.

В первый год было нелегко, но я знаю, что теперь будет еще тяжелее. Смерть непоправима, неоспорима. Но мои родители не мертвы. Как мне примириться с этим? Теперь моя мать покинет меня по собственной воле, она боится оставаться здесь, ведь папа может найти ее. Боится оставаться здесь – ведь ее могут узнать, и ее преступления окажутся раскрыты. Я уже не сирота, но все равно осталась без родителей, и охватывающая меня скорбь так же сильна, как в первые дни после их мнимой смерти.

– Роберт заплатит за восстановление сада, когда закончит свою перепланировку. Какие цветы из растущих у забора выдержат пересадку?

Я не сразу понимаю, что мне не стоило заговаривать о перепланировке на участке Роберта.

– Ты подала официальный протест? Ты должна. На кухне станет темно, и на веранде больше спокойно не посидишь.

Мама начинает перечислять все причины, по которым планы Роберта – сущее глумление, и ее голос повышается на целую октаву. Я хочу спросить ее, какое ей дело до этого ремонта, если она не собирается возвращаться. Но тут же вспоминаю, с какой любовью мама подрезала розы, хотя и знала, что уже не увидит, как на них распустятся цветы. О некоторых вещах мы заботимся даже тогда, когда нам уже нет нужды в нашей же заботе, так уж мы устроены.

Я вяло поддакиваю, не упоминая о том, что Марк уже договорился о компенсации за наши неудобства, связанные со строительными работами на участке соседа.

– Помоги передвинуть лавр. – Мама уже закончила подрезать деревце в огромном глиняном горшке, стоящем на крышке отстойника. – Нужно переставить его в защищенное от ветра место.

Она тянет горшок, но тот не двигается. Я подхожу помочь. Рабочие, которых наймет Роберт, все равно убрали бы горшок, ведь, чтобы заложить фундамент для пристройки, им придется выкопать отстойник, но я не хочу провоцировать маму, и потому мы вместе перетаскиваем горшок на противоположную сторону сада.

– Ну вот. Отлично поработали.

Я беру маму за руку, и она обнимает меня, не давая пошевельнуться.

– Не уходи. – До сих пор мне удавалось сдерживать слезы, но мой голос срывается, и я понимаю, что вот-вот разрыдаюсь.

– У меня нет другого выбора.

– Ты сможешь проведывать нас время от времени? Меня и Эллу? Или, если ты не можешь приезжать сюда, мы могли бы навещать тебя?

Мама молчит, и я понимаю, что ее ответ меня не обрадует.

– Это опасно.

– Я никому не скажу.

– Ты себя выдашь.

– Нет, не выдам! – Я отнимаю руку, горячие слезы щиплют глаза.

Мама вздыхает.

– Если полиция узнает, что мы с Томом на самом деле живы и что ты знала об этом – а значит, была соучастницей нашего преступления, укрывала меня, – тебя арестуют. И посадят в тюрьму.

– Мне все равно!

– Том не успокоится, Анна. – Мама говорит тихо, медленно, не сводя с меня глаз. – С его точки зрения, я его предала. Обвела вокруг пальца. Он не успокоится, пока не выяснит, где я. И он не погнушается воспользоваться тобой, чтобы найти меня. – Она ждет, пока я полностью осознаю смысл ее слов.

Слезы градом катятся по моим онемевшим от холода щекам. Если бы я хотя бы узнала, где находится моя мама, уже от одного этого мне бы угрожала опасность. И Марку с Эллой. Я оглядываюсь на дом, где за окном мирно дремлет в качалке Элла. Я не могу позволить, чтобы с ней что-то случилось.

– Это единственный выход.

Я заставляю себя кивнуть. Это единственный выход. Но как же непросто принять его. Для всех нас.

 

Глава 45

Мюррей

– Ты думаешь, она была замешана с самого начала? – Ниш попыталась оттереть пятно на колене. Она сидела за столом на кухне у Мюррея, поставив чашку чая рядом с грудой бумаг.

– В протоколе с ее показаниями говорится, что она была на конференции в тот день, когда Том «пропал без вести». – Маккензи нарисовал в воздухе кавычки. – Организаторы конференции подтвердили, что она прошла регистрацию, но не смогли сказать, когда именно она уехала.

– Таким образом, ее алиби вызывает некоторые сомнения.

– Она не инсценировала их смерть.

Ниш и Мюррей посмотрели на Сару. До сих пор она сидела молча и слушала, как двое коллег обсуждают подробности дела.

– Почему ты так уверена? – спросила Ниш.

– Потому что она попросила возобновить расследование. Это нелогично.

Ниш уже поднесла чашку к губам, но не отпила, раздумывая над возможным объяснением поступка Анны.

– То есть кто-то прислал ей эту открытку, чтобы сообщить, мол, ему известна правда. Открытку увидел ее муж, и Анна принесла ее нам, потому что именно так бы и поступил невиновный человек на ее месте.

– Он был на работе. И открытку увидел только потом.

Ниш отмахнулась, будто это возражение не имело никакого значения.

– Ну пусть почтальон или сосед. Главное, что ее обращение в полицию было двойным блефом.

Маккензи покачал головой:

– Я не согласен. Это огромный риск.

– Когда она сказала тебе оставить это дело? – уточнила Сара.

– На следующий день после Рождества. Я звонил ей, а она бросила трубку, – объяснил Мюррей, ведь Ниш еще не знала об этом. – Дважды.

– Значит, она все выяснила в период с двадцать первого по двадцать шестое декабря. – Сара пожала плечами. – Это очевидно.

– Спасибо, лейтенант Коломбо. – Маккензи ухмыльнулся.

– И что теперь? – осведомилась Ниш.

– Нам нужны улики. Покупки телефона недостаточно – особенно учитывая тот факт, что в момент преступления Анна Джонсон якобы находилась далеко от Истборна. Я не могу заявить, что двое числящихся мертвыми людей на самом деле живы. И не могу вломиться в дом на Кливленд-авеню и арестовать Анну, не имея ни малейших доказательств того, что Джонсоны живы и она об этом знает.

– Нужно рассуждать логически, – предложила Сара. – Зачем люди инсценируют собственную смерть?

– «Тяжкое бремя бытия», так, что ли? – рассмеялась Ниш. – Ты так говоришь, будто люди постоянно совершают что-то подобное.

– Ну, был тот мужик с каноэ, – стал вспоминать Мюррей. – Там мотивом было получение страховки. И тот политик в семидесятые – как его звали? Стон… Стоун?

– Стоунхаус, – подсказала Сара. – Оставил одежду на берегу в Майами и сбежал с любовницей. – Долгие годы просмотра викторин сделали Сару настоящим экспертом в таких вопросах.

– Значит, секс и деньги. – Ниш пожала плечами. – Как и в случае с большинством преступлений.

Если бы только один из Джонсонов исчез, Мюррей предположил бы, что секс мог выступать мотивом, но, поскольку Кэролайн последовала примеру Тома, представлялось маловероятным, что Том сбежал с любовницей.

– У Тома Джонсона было очень много денег.

– Значит, Кэролайн дождалась, пока ей выплатят деньги по страховке, а потом присоединилась к Тому в Монако? Или Рио-де-Жанейро? – Ниш перевела взгляд с Маккензи на Сару.

– Она получила страховку, это верно, но все деньги достались Анне. Если Кэролайн и наслаждается жизнью в каких-то далеких краях, она делает это за чей-то чужой счет.

– Либо они хотели сбежать по какой-то другой причине, – предположила Сара. – Анна же получила деньги. Или они договорились разделить эту сумму на троих и сейчас просто выжидают, пока все уляжется.

Маккензи встал из-за стола. Все это было бессмысленно. Разговор пошел по кругу.

– А не пора ли мне заглянуть на огонек к Анне Джонсон, вы не находите?

 

Глава 46

Анна

Мы обводим взглядом сад: груды листьев, которые предстоит сжечь; приведенный в порядок лавр в горшке; подрезанные розы.

– Сейчас все это смотрится не очень привлекательно, но весной ты увидишь результат.

– Жаль, что тебя здесь в это время уже не будет.

– Поставь-ка чайник. – Мама обнимает меня за плечи. – Я думаю, мы заслужили чашечку чаю после всех наших усилий.

Оставив ее в саду, я забегаю в дом, сбрасываю резиновые сапоги, закрываю дверь. Только когда чайник закипает, я выглядываю в окно и вижу, что мама плачет. Ее губы шевелятся – она разговаривает со своими цветами, прощается с садом.

«Я присмотрю за ним», – мысленно обещаю я ей.

Итак, я завариваю чай, позволяя маме побыть наедине со своими мыслями. Ей это нужно. Интересно, она опять отправится на север страны или найдет себе новое место? Надеюсь, что когда-нибудь у нее снова будет сад.

Выловив чайные пакетики, я бросаю их в мойку и неуклюже подхватываю две чашки одной рукой, собираясь второй открыть дверь в сад. Но не успеваю я пройти по кухне, как в дверь звонят.

Замерев, смотрю на маму сквозь стекло. Не похоже, чтобы она что-то услышала. Отставляю чашки, пролив чай на стол. Темная лужа растекается по сосновой столешнице.

Опять раздается звонок, на этот раз настойчивее, незваный гость не убирает палец с кнопки. Рита лает.

«Убирайтесь!»

«Все в порядке», – увещеваю я себя. Кто бы это ни был, он не знает, что дома кто-то есть, а в сад заглянуть можно только с тыльной стороны, обойдя дом. Я оглядываюсь на маму. Да, ее не будет видно. Мама нагибается, вырывает пару сорняков, выросших между булыжниками садовой дорожки.

Еще один звонок. А затем – шаги, хруст гравия.

Кто бы это ни был, он огибает дом.

Я мчусь в коридор, спотыкаюсь в спешке, распахиваю дверь.

– Есть кто? – Я повышаю голос. – Кто здесь?

Я уже собираюсь выскочить на улицу в носках, когда снова слышатся шаги по гравию и из-за угла выходит какой-то мужчина.

Полицейский.

В груди у меня все сжимается. Я не знаю, куда деть пальцы. Заламываю руки, ногти вонзаются в ладони. Наконец прячу руки в карманы. Нужно следить за лицом, это я помню – стараюсь выглядеть как можно спокойнее, но не знаю, как это изобразить.

Мюррей Маккензи улыбается.

– О, вы дома. Я не был уверен.

– Я была в саду.

Он смотрит на мои перепачканные землей джинсы и шерстяные носки, которые обычно надевают под резиновые сапоги.

– Я могу войти?

– Сейчас не очень подходящее время.

– Я ненадолго.

– Я собиралась укладывать Эллу спать.

– На минутку.

Разговаривая со мной, он подходит все ближе, и вот он уже на нижней ступеньке, на средней, на верхней…

– Спасибо.

Нельзя сказать, что он силой прорывается ко мне в дом, но я не могу придумать, как остановить его. Кровь шумит у меня в ушах, в груди давит, я не могу сделать глубокий вдох. Я словно тону.

Рита проталкивается мимо меня и выбегает на дорожку. Приседает. Затем начинает вынюхивать – не притаились ли в округе какие-нибудь невидимые коты? Я зову ее. Но перспектива погонять кота прельщает ее сильнее, и у Риты включается избирательная глухота.

– Рита! Вернись в дом немедленно!

– Сюда? – Мюррей заходит на кухню, прежде чем я успеваю остановить его.

Он точно увидит маму. В кухне застеклена почти вся стена.

– Рита!

На дороге ездят машины – я не могу оставить собаку снаружи.

– Рита!

Наконец-то она отвлекается от манящих запахов и смотрит на меня. И затем, помедлив настолько, чтобы показать, мол, она сама приняла такое решение, а вовсе не по моей команде, Рита трусит в дом. Я толкаю дверь, чтобы она захлопнулась, и бегу за Мюрреем Маккензи. Слышу какой-то возглас.

Не сейчас. Не так. Он арестует ее сам? Или вызовет подкрепление? Он позволит мне попрощаться с ней? Он и меня арестует?

– А вы времени зря не теряли.

Я подхожу к нему. Аккуратная кучка подготовленной к сжиганию листвы и обрезанных стеблей – единственное доказательство того, что в саду кто-то был. На веранду вспархивает зяблик, подбирается к кормушке, которую мама сегодня наполнила. Он повисает вверх ногами и принимается клевать шарик из арахисового масла и зерен. Кроме птиц, в саду никого нет.

Маккензи отходит от окна, прислоняется к стойке, и я не свожу с него взгляда, не решаясь покоситься на сад. Этот человек слишком проницателен. Все насквозь видит.

– О чем вы хотели со мной поговорить?

– Я хотел узнать, сколько у вас мобильных телефонов.

Этот вопрос застает меня врасплох.

– Эм… Всего один. – Я достаю из кармана айфон и предъявляю его полицейскому, словно улику.

– Других нет?

– Нет. У меня был второй телефон для работы, но он принадлежал компании, и я его сдала, когда вышла в декрет.

– Вы помните, какой фирмы был телефон?

– «Нокия», кажется. А что?

Он улыбается, вежливо, но настороженно.

– Просто пытаюсь связать кое-какие факты, обнаруженные в ходе расследования смертей ваших родителей.

Я подхожу к мойке, открываю кран, оттираю набившуюся под ногти грязь.

– Я ведь сказала вам, что передумала. Я уже не считаю, что их убили. Я вас просила прекратить расследование.

– Тем не менее вначале вы были весьма настойчивы.

Вода из крана течет такая горячая, что мне хочется отдернуть руку.

– Я не подумала. – Я тру пальцы еще сильнее. – У меня только ребенок родился, понимаете…

Тут я добавила к списку своих прегрешений еще один пункт: «воспользовалась собственной дочерью для самооправдания».

Снаружи доносится какой-то звук. Что-то упало. Грабли. Или лопата. Или тачка. Я поворачиваюсь, не закрыв кран. Мюррей не смотрит во двор. Он смотрит на меня.

– Ваш парень дома?

– Он на работе. Я одна.

– Я хотел узнать… – Маккензи осекается. Его лицо смягчается, утрачивает то сосредоточенное выражение, от которого мне было так не по себе. – Я хотел узнать, не хотите ли вы о чем-то со мной поговорить.

Пауза затягивается.

– Нет, – шепчу я. – Ничего такого.

Он кивает, и если бы я не знала, что он полицейский, то могла бы подумать, что ему меня жаль. А может, он расстроен, что не нашел того, что искал.

– Тогда до встречи.

Я провожаю его до двери, стою на крыльце, держа Риту за ошейник, смотрю, как он переходит дорогу, садится в безукоризненно чистый «вольво» и уезжает.

Рита жалобно скулит, вырываясь, и я понимаю, что вся дрожу и слишком сильно сжала ремешок. Присев на корточки, я глажу собаку по голове, успокаивая.

Мама ждет на кухне, лицо у нее побледнело.

– Кто это был?

– Полицейский. – От одного этого слова случившееся кажется еще страшнее, еще реальнее.

– Что ему было нужно? – Ее голос звучит столь же напряженно, как и мой, лицо осунулось.

– Он знает.

 

Глава 47

Мюррей

Ниш все еще болтала с Сарой, когда Мюррей вернулся домой.

– Быстро ты.

– Она оказалась не очень-то гостеприимной.

Маккензи пытался разобраться, что же насторожило его в этом разговоре в Дубовой усадьбе. Анна была чем-то напугана, это точно, но было что-то еще.

– Ты задал ей прямой вопрос?

Мюррей покачал головой.

– На данном этапе расследования мы не уверены, выяснила ли она правду о родителях недавно или же знала все с самого начала. Если она соучастница, то ее должен допрашивать следователь из департамента, а не коп на пенсии, заявившийся к ней на кухню.

Ниш встала.

– Приятно у вас посидеть, конечно, но Гил скоро в розыск меня объявит, если я не приду домой: мы собирались вечером пойти в кафе. Позвони мне, если что-то выяснишь, ладно?

Маккензи провел ее до подъездной дорожки, где Ниш остановилась, роясь в сумке в поисках ключей.

– А с Сарой, похоже, все в порядке, – улыбнулась она.

– Ну, ты же знаешь, как с ней бывает. Два шага вперед – и шаг назад. Иногда наоборот. Но да, сегодня у нее хороший день.

Он подождал, пока Ниш выедет на дорогу, и помахал ей рукой, когда ее машина сворачивала за угол.

На кухне Сара разложила на столе распечатки с банковскими операциями Кэролайн Джонсон. Их проверяли вскоре после ее самоубийства, и в отчете по результатам анализа, прилагавшемся к материалам, не значилось ничего интересного. Перед предполагаемым самоубийством Кэролайн с ее счета не производились крупные выплаты или переводы, не фиксировалось никакой банковской активности за границей, которая могла бы свидетельствовать о планировании побега. Сара вела пальцем по колонкам цифр, просматривая материалы, а Мюррей уселся на диване с ежедневником Кэролайн.

Закладками он отметил период с исчезновения Тома до исчезновения Кэролайн. Может быть, супруги встречались? О чем-то договаривались? Маккензи листал страницы в поисках зашифрованных записей, но никакие встречи и списки дел, например «купить молока» или «позвонить адвокату», не вызывали у него подозрений.

– Сотня фунтов – это довольно крупная сумма для налички, как думаешь?

Мюррей поднял голову. Сара отмечала розовым маркером какие-то строки в распечатке. Кончик маркера сдвинулся на пару дюймов ниже и опять коснулся бумаги.

– Не для большинства людей.

– Сотня фунтов в неделю, заметь.

Интересно.

– Хозяйственные расходы?

Снимать деньги в банкомате, а потом покупать на них товары для дома – это немного старомодно, но Маккензи вполне мог предположить, что некоторые люди до сих пор поступают именно так.

– Нет, что-то тут странное с ее расходами. Смотри, она повсюду пользуется платежной картой – в супермаркете, в магазине, на заправке. И снимает в банкомате наличку без какой-либо видимой причины. Двадцать фунтов – в одном месте, тридцать – в другом. Более того, каждую неделю в августе она дополнительно снимала с карты по сто фунтов.

Пульс Мюррея участился. Может, это совпадение? А может, и нет…

– А в следующем месяце?

Сара взяла распечатку за сентябрь. В сентябре Кэролайн тоже снимала мелкие суммы с карты, расплачивалась картой – и раз в неделю снимала уже по сто пятьдесят фунтов.

– Октябрь?

– Опять по сто пятьдесят фунтов… Нет, погоди. В середине месяца сумма увеличивается. Двести фунтов. – Сара пролистнула лежащие перед ней бумаги. – И доходит до трех сотен. Начиная с середины ноября до дня накануне ее исчезновения. – Она обвела маркером нужные строки и вручила материалы Мюррею. – Кэролайн кому-то платила.

– Я бы сказал, откупалась.

– От Анны?

Маккензи покачал головой. Он думал о тех звонках в службу спасения из Дубовой усадьбы – отчете, в котором говорилось, что Кэролайн Джонсон пребывала в «эмоциональном состоянии» после того, как ее сосед, Роберт Дрейк, обратился за помощью, так как подозревал у соседей домашнее насилие. Супружеская жизнь Кэролайн и Тома была довольно бурной. И, возможно, включала в себя побои.

С тех пор как Мюррей понял, что Джонсоны подстроили свою смерть, он считал Кэролайн подозреваемой. Но, возможно, она была жертвой?

– Я думаю, Кэролайн шантажировали.

– Том? Из-за того, что она получила его страховку?

Маккензи не ответил. Он все еще пытался рассмотреть все варианты. Если Том шантажировал Кэролайн и она платила, значит, ей было страшно.

Настолько страшно, чтобы сымитировать собственную смерть?

Мюррей открыл ежедневник. Он уже просматривал его несколько раз, но раньше он пытался понять, почему Кэролайн оказалась на Бичи-Хед, а не куда она отправилась потом. Он даже вытащил рекламные листовки и какие-то бумажки, лежавшие на последней странице: может, найдется какой-то подозрительный чек, расписание поездов, записка с адресом?

Ничего такого там не было.

– Куда бы ты отправилась, если бы хотела исчезнуть?

Сара задумалась.

– В какое-нибудь знакомое место, где при этом никто меня не знает. Место, где я чувствовала бы себя в безопасности. Может, место, где я бывала когда-то давным-давно.

У Маккензи зазвонил мобильный.

– Привет, Шон. Чем могу?

– Тут более к месту вопрос, чем я тебе могу помочь. Я получил результаты отслеживания IMEI. По тому твоему телефону.

– И что же там за результаты?

Шон рассмеялся.

– Когда ты обратился ко мне с этой проблемой, я проверил базы данных, чтобы выяснить, в каком телефоне использовалась уже известная нам SIM-карта, так?

– Да. И ты установил, что этот мобильный купили в магазине «Всем по телефону» в Брайтоне.

– Так вот, можно сделать то же самое, только наоборот – установить не модель телефона по SIM-карте, а карту – по телефону, просто это сложнее. Я проверил, не появлялся ли телефон с таким кодом IMEI в системе мобильных сетей в какое-либо время после звонка той свидетельницы на Бичи-Хед. – Шон сделал паузу. – Так и оказалось.

– Что там? – Одними губами прошептала Сара, но Мюррей не мог ей ответить, он внимательно слушал Шона.

– Твой подозреваемый вставил новую предоплаченную симку, и она засветилась в сети «Водафон» этой весной.

– Может быть, ты…

– Знаю ли я, звонили ли с этого телефона? Обижаешь, Мюррей. Ручка у тебя есть? Подозреваемый звонил на пару мобильных номеров – и на один городской. Мне кажется, эти данные помогут тебе найти его.

«Или ее», – подумал Мюррей. Он записал номера, стараясь не отвлекаться на Сару, дергавшую его за рукав и пытавшуюся понять, почему он так разволновался.

– Спасибо, Шон. За мной должок.

– И не один, дружище.

Маккензи повесил трубку и, широко улыбнувшись, пересказал жене свой разговор со специалистом из техотдела. Повернув блокнот, он показал Саре список телефонов и отметил звездочкой единственный городской номер.

– Окажешь мне честь? – Сара тут же стала набирать первый номер из списка.

Теперь Мюррею пришлось ждать, пока Сара говорила с кем-то на другом конце линии.

– Ну что? – Он нетерпеливо всплеснул руками, когда она повесила трубку.

– Частная начальная школа «Моя маленькая леди», – манерным тоном произнесла Сара.

– Частная школа?

Как начальная школа могла быть связана с Томом и Кэролайн Джонсон? Мюррей готов был смириться с тем, что это тупик. Поддельные показания свидетельницы, назвавшейся Дайан Брент-Тейлор, поступили в прошлом мае, за десять месяцев до того, как кто-то вновь воспользовался телефоном – уже с другой SIM-картой. Но за это время телефон мог сменить много владельцев.

– Где находится эта школа?

– Дербишир.

Маккензи задумался. Покрутил в руках ежедневник, вспоминая фотографию, выпавшую из книжицы, когда Анна Джонсон вручила ему записи матери: совсем еще молодая Кэролайн в отпуске со школьной подругой.

«Мама говорила, что они отлично провели там время».

Девушки сидели на летней площадке паба. На вывеске над ними были изображены лошади, запряженные в телегу.

«Дальше от моря вообще забраться нельзя».

Открыв браузер у себя на смартфоне, он ввел в строку поисковика: «лошади телега паб Великобритания». Тысячи результатов поиска. Он попробовал другой подход: «самое далекое от моря место в Великобритании».

Деревня Котон-ин-Элмс, графство Дербишир.

Маккензи даже названия такого никогда не слышал. Но гугл-запрос «лошади телега Дербишир» выдал ему то, что нужно. С тех пор как была сделана та фотография, паб отремонтировали, вывеска была новехонькая, на стенах висели живые цветы, но это определенно был тот же самый паб, в котором много лет назад Кэролайн сфотографировалась со своей подругой.

«Роскошная мини-гостиница… Лучшие завтраки в Пик-Дистрикт… бесплатный вай-фай…»

Мюррей посмотрел на Сару.

– Как насчет небольшого отпуска?

 

Глава 48

В детстве песок набивался мне в носки, соль жгла кожу, и во мне крепла твердая убежденность в том, что, когда я вырасту настолько, чтобы решать, где мне жить, это место будет как можно дальше от моря.

В этом мы с тобой совпадали.

«Не понимаю, почему люди разводят столько шумихи вокруг возможности пожить на берегу моря. – Это твои слова. – Мне намного больше нравятся большие города».

Как и мне. Это была моя мечта – сбежать при первой же возможности.

Каким потрясающим городом оказался Лондон! Суетливым, шумным, обеспечивавшим анонимность. Там было достаточно баров, чтобы, если тебя вышвырнули из одного, это не имело никакого значения. Достаточно вакансий, чтобы после увольнения можно было найти новую работу на следующий же день. Достаточно случайных связей – при расставании ты не оглядываешься, ты никогда не чувствуешь одиночества.

Если бы не ты, там было бы мое место. Да и твое, наверное, тоже.

Если бы не Анна, мы не остались бы вместе.

Мы разошлись бы через пару недель – и каждый нашел бы себе новую пару. Другие объятия, другие бары…

Я помню наше первое утро в Дубовой усадьбе. Ты еще спишь, волосы всклокочены, рот приоткрыт. Я лежу на спине и пытаюсь побороть желание уйти. Спуститься по лестнице на цыпочках, держа обувь в руке. Убраться отсюда к чертовой матери.

Но затем я думаю о нашем еще не рожденном ребенке. О животе, которого когда-то касались мои пальцы (теперь я даже заставить себя не могу посмотреть на него). Кожа натянута, как барабан. Огромный, как мяч, он привязывает меня к этому дому, этой жизни. К тебе.

Двадцать пять лет в браке. Нельзя сказать, что все это время единственным моим чувством было несчастье, но нельзя и сказать, что было счастье. Мы сосуществовали, запертые в ловушке брака, условности не позволяли нам вырваться на свободу.

Нам нужно было проявить храбрость. Быть честными друг с другом. Если бы кто-то из нас решился уйти, мы оба прожили бы ту жизнь, о которой мечтали.

Если бы кто-то из нас решился уйти, не пролилась бы ничья кровь.

 

Глава 49

Мюррей

– А что ты будешь делать, если мы ее там найдем?

Миновав Оксфорд, они выбрались на магистраль М-40. Сара подсказывала, куда ехать, ориентируясь по навигатору на своем телефоне:

– Свернуть на третьем повороте.

– Арестую ее, – сказал Мюррей, но затем вспомнил, что он больше не полицейский департамента, имеющий право произвести арест, а значит, придется вызывать подкрепление.

– Как думаешь, они там живут вместе?

– Пока что все это домыслы.

Прежде чем отправиться в путь, Маккензи позвонил в «Телегу» и навел справки о Томе и Кэролайн Джонсон, но их описание ни о чем не говорило владелице гостиницы, поэтому Саре и Мюррею оставалось только отправиться туда самим. Поступил ли бы он так же, если бы до сих пор работал следователем? Может, такое искушение и возникло бы – возможность путешествовать за счет бюджета департамента всегда была приятным бонусом в этой работе, – но были и более эффективные способы узнать, живут ли Джонсоны в Котон-ин-Элмсе. Маккензи отправил бы запрос в полицию Дербишира, попросил бы коллег поспрашивать местных жителей и пробить базу данных. Все это можно было сделать, работая в департаменте, но едва ли подобного добился бы следователь на пенсии, которого и так едва не поймал на горячем его непосредственный начальник.

– Приятно вот так выбраться в дорогу. – Сара смотрела в окно, словно впереди раскинулись величественные холмы или простирался безбрежный океан, а вовсе не маячила автозаправка на подъезде к Бирмингему. Она улыбнулась Мюррею. – Мы как Тельма и Луиза, только волос поменьше.

– Ты намекаешь на то, что я лысею? – Маккензи провел ладонью по голове.

– Отнюдь. Просто тебе не помешало бы укрепить волосяные фолликулы, знаешь ли. Так, тут нам нужно перестроиться в левый ряд.

– Может, нам стоит чаще так поступать?

– Пускаться в погоню за мертвецами, которые на самом деле живы?

Мюррей ухмыльнулся.

– Путешествовать.

Сара боялась летать, поэтому за сорок лет в браке они только один раз побывали за границей, во Франции. На пароме у Сары случилась паническая атака, когда она оказалась зажата среди автомобилей, ждавших своей очереди на спуск.

– В этой стране так много красивых мест, которых мы еще не видели, – продолжал размышлять Мюррей.

– С удовольствием, – отозвалась Сара.

«Еще одна причина окончательно выйти на пенсию», – подумал Мюррей. Если бы он все время проводил дома, они могли бы отправиться в путешествие, как только им этого захотелось бы. Как только Сара чувствовала бы в себе силы на поездку. Может, они купили бы дом на колесах, и тогда ей вообще не пришлось бы волноваться насчет других людей. Только он и она – на парковке в каком-то милом кэмпинге. Да, Маккензи доведет это дело до конца – он никогда не бросал ведущееся расследование, и сейчас не собирался, – а затем вручит начальству заявление об увольнении. Он был готов полностью оставить службу в полиции и впервые за долгое время смотрел в будущее с оптимизмом.

Котон-ин-Элмс оказался очаровательной деревушкой в паре миль к югу от Бертона-на-Тренте. Судя по стопке рекламных листовок в их комнате – приятно обставленном номере с двумя кроватями, на втором этаже мини-гостиницы «Телега», – в окрестностях оказалось довольно много интересных мест, но в самой деревне мало чем можно было заняться. Мюррей не мог представить себе, чтобы двум молодым девушкам понравилось такое времяпрепровождение, впрочем, если они жили в Лондоне ближе к центру, то здешний свежий воздух и великолепие сельских пейзажей были праздником уже сами по себе. На фотографии Кэролайн и Алисия выглядели такими безмятежными…

Владелица недавно отремонтированной гостиницы как раз украшала барную стойку, готовясь к предстоящей новогодней вечеринке.

– Хорошо, что вы сняли номер всего на одну ночь. На завтра все было уже забронировано. Дорогая, будьте добры, подайте мне скотч, пожалуйста.

Сара протянула ей коробочку.

– В деревне можно арендовать жилье? – поинтересовалась она.

– Коттеджи для отпуска, вы имеете в виду?

– Что-то более постоянное. Дом, может быть. За наличку и без лишних вопросов – в таком духе.

Хозяйка гостиницы подозрительно уставилась на Сару поверх очков.

– Это не для нас, – улыбнулся Мюррей.

Ему приходилось работать с парой следователей, страдавших от не самой удачной манеры расспрашивать свидетелей, но Сара умудрилась превзойти их всех, вместе взятых.

– Ой, ну конечно, не для нас. Мы кое-кого ищем.

– Ту супружескую пару, о которой вы говорили по телефону?

– Возможно, они живут где-то совсем рядом, – кивнул Маккензи. – Просто предпочитают не привлекать к себе внимания.

Женщина расхохоталась так, что у нее лестница закачалась.

– В Котоне-то? Да тут все всех знают. Если бы эта ваша пара жила здесь, я бы о них слышала. – Она взяла у Сары еще немного скотча и прикрепила связку серебристых воздушных шариков к балке под потолком. – Поговорите с Плутом, я думаю, он вам поможет.

– С кем-кем?

– С Саймоном Плутфортом. Но все зовут его просто Плут, ему это прозвище подходит. Сами увидите почему. Люди, которые по какой-то причине не могут найти себе жилье, обращаются к Плуту. Он придет сюда часиков в девять. Каждый день приходит.

– Значит, у нас намечается свидание, – подмигнула Сара Мюррею.

Они пообедали в другом пабе, «Вороной лошадке», чтобы расспросить владельца о новых жильцах. Он тоже ничего не знал. Маккензи с удивлением отметил, что его ничуть не смущает такое отсутствие продвижения в расследовании. Собственно, даже если вся эта поездка не принесет никакого результата, ему было все равно. Сара выглядела куда счастливее, чем в последние месяцы. Она с аппетитом умяла стейк с картошкой, закусила куском пирога с патокой и запила двумя бокалами вина. Мюррей и Сара смеялись, как в те дни, когда только познакомились. Перемена места – лучший отдых, как говорится, сам Маккензи чувствовал себя так, словно провел неделю на спа-курорте.

– Если Плут не появится, мы можем просто завалиться спать, – сказала Сара, когда они возвращались в «Телегу».

– Сейчас еще рано. Мне не… – Мюррей заметил, что Сара подмигивает ему. – Ого, отличный план!

Он очень надеялся на то, что Плут решит сегодня остаться дома, но, когда они подошли к барной стойке за ключом, владелица мини-отеля мотнула головой в сторону закутка стойки:

– Он там. Сами увидите.

Мюррей и Сара переглянулись.

– Нужно поговорить с ним.

– Но…

Прошло очень много времени с тех пор, как Мюррей «заваливался спать».

Видя его разочарование, Сара рассмеялась.

– …мы ведь проделали весь этот путь, – закончил свою мысль Мюррей.

Верно. В конце концов, разговор с Плутом не займет много времени. Завалиться спать они еще успеют.

Хозяйка гостиницы была права, не заметить Плута было невозможно.

Ему уже перевалило за шестьдесят, засаленные русые волосы липли к лысеющей голове, очки в роговой оправе были настолько залапанными, что едва ли Плут в них вообще что-то видел. В углу рта у него сочился герпес. Бледно-голубые джинсы, черные кроссовки, белые носки, кожаная куртка, потрескавшаяся на локтях…

– Выглядит как мужик с плаката социальной рекламы «Остерегайтесь педофилов», – шепнула Сара.

Маккензи укоризненно покосился на нее, но Плут если и услышал эти слова, то виду не подал.

– Кэс говорит, вы кого-то ищете. – Он повернулся к ним, когда они подошли к углу стойки.

– Двух людей. Тома и Кэролайн Джонсон.

– Никогда о них не слышал, – выпалил Плут не задумываясь. Он смерил взглядом Мюррея. – Вы, часом, не из полиции?

– Нет, – с чистой совестью ответил Маккензи.

Плут осушил свою пинту и демонстративно опустил кружку на стойку перед Мюрреем.

Маккензи знал, как поступать в таких ситуациях.

– Могу я вас угостить пивом?

– Я уж думал, вы никогда не спросите. Мне пинту темного.

Мюррей перехватил взгляд хозяйки.

– Пинту темного…

– И виски, запить, – добавил Плут.

– Точно.

– И еще пару кружек на потом. Что-то пить хочется, знаете ли.

– Я предложу кое-что другое. – Маккензи открыл бумажник. – Почему бы вам не взять вот это? – Он вынул две двадцатифунтовые банкноты и положил на стол, а из кармана достал фотографии Тома и Кэролайн Джонсон, предоставленные полиции после объявления их в розыск. – Вы, случайно, не подыскивали жилье для вот этой пары?

Плут сунул деньги в карман.

– А вам это зачем?

«Затем, что они притворяются мертвыми».

Если бы Плут смекнул, что к чему, он ничего бы не стал им рассказывать, а позвонил бы в газеты.

– Они нам денег должны, – вдохновенно солгала Сара.

Мюррей едва не зааплодировал. Плут удрученно кивнул, явно вспоминая случаи из собственной жизни, когда задолжавшие ему люди пускались в бега.

– Этого типа я не знаю. – Он постучал ногтем по фотографии Тома Джонсона. – А вот эта дамочка, – он указал на Кэролайн, – снимает через меня квартиру в Сводлинкоте. Прическа другая, но это точно она. Назвалась именем Анджела Грейндж.

Маккензи готов был его расцеловать. Он так и знал! Сымитированные самоубийства – вот это да! Ему захотелось подхватить Сару на руки и закружить по комнате, купить шампанское, рассказать всему пабу, что они выяснили.

– Отлично!

– По крайней мере, снимала…

Ну вот.

– Она сбежала, задолжав мне арендную плату за месяц.

– Так почему вы не возьмете себе ее залог? – доброжелательно осведомилась Сара.

Мюррей попытался сохранить невозмутимое выражение лица и не преуспел в этом.

Плут посмотрел на Сару так, словно та предложила ему вымыть голову.

– Какой залог? Люди снимают через меня жилье именно потому, что никто не требует у них залог. Не заставляет подписывать договор об аренде. Не задает вопросов.

– Но и ковры в доме тоже не стелет, – внесла свою лепту Кэс.

– Иди ты, – беззлобно отмахнулся Плут.

– А можно нам осмотреть ее комнату?

Мюррей подумал, что они ничем не рискуют. Нормальный арендодатель послал бы их куда подальше. А вот Плут…

– Да не вопрос! Завтра утром встретимся там, и я вас впущу. – Он задумчиво посмотрел на полную пинту пива и стопку виски на барной стойке. – Нет, пожалуй, лучше после обеда.

Квартира, адрес которой записал Плут, находилась в Сводлинкоте, небольшом городке в пяти милях от Котон-ин-Элмса, полностью лишенном очарования этой деревушки. По центральной улице тянулись магазины подержанной одежды вперемежку с заколоченными досками домами, а толпившаяся у входа в супермаркет «Зомерфилд» шумная молодежная компания служила живым свидетельством того, что город не радовал своих граждан возможностью легко найти работу.

Мюррей и Сара выехали на Поттерс-роуд и припарковали машину перед высотным зданием, которое описал им вчера Плут: дом из красного кирпича, часть окон закрыты металлическими решетками, стены испещрены граффити. На входной двери кто-то нарисовал огромный желтый пенис.

– Отличное местечко, – прокомментировала Сара. – Нам стоит переехать сюда.

– И вид из окон открывается прекрасный, – согласился Мюррей.

В захиревшей посадке перед домом валялась стопка выброшенных матрасов. В центре стопки темнел обуглившийся круг: видимо, кто-то пытался их поджечь.

Сара мотнула головой в сторону подъезжавшей машины – единственной на безлюдной улице.

– Думаешь, это он?

Машина у Плута оказалась роскошной: белый «лексус» с тонированными стеклами, заниженной подвеской и огромными, не по размеру автомобиля колесами. Голубые фары на светодиодах мерцали за серебристой решеткой радиатора, а на крышке багажника высился гигантский спойлер.

– Класс!

– Может, тебе подождать в машине?

– Ни за что. – Выпрыгнув из автомобиля, Сара остановилась перед «лексусом».

Плут был ходячим трафаретом. «Удивительно, – подумал Маккензи, – что он золотую цепь на шею не повесил.

Не тратя времени на слова приветствия, Плут коротко кивнул им и направился к украшенной пенисом двери.

Квартира, в которой Анджела Грейндж, она же Кэролайн Джонсон, провела последний год, производила удручающее впечатление. Тут было относительно чисто – Маккензи подозревал, что куда чище, чем в тот день, когда Кэролайн переехала сюда, судя по грязи на лестничной площадке, – но краска на стенах облупилась, окна не открывались, а на плинтусах поблескивал конденсат от сырости. Мюррей заметил несколько дополнительных замков на входной двери.

– Во всех квартирах здесь такие замки?

– Нет, это она установила. Кто-то порядком ее перепугал.

– Это она так сказала?

– А ей и не надо было говорить. Дерганая она была – аж жуть. Ну, дело-то не мое. – Плут осматривал комнату, проверяя, все ли цело. Открыв ящик комода, он достал черный лифчик и с ухмылкой повернулся к Мюррею. – Размерчик 36С, если интересуетесь.

Маккензи не интересовался. Но если Плут собирался обыскивать квартиру, то почему бы не присоединиться?

«Кто-то порядком ее перепугал»…

Том. Это наверняка был Том. И, если Кэролайн сбежала из города, означает ли это, что он выяснил ее адрес? Мюррею было трудно сориентироваться. Вначале ему казалось, что он расследует двойное самоубийство, потом – двойное убийство, потом – сымитированное самоубийство, теперь же… Что?

Кэролайн все еще была в бегах? Или Том ее настиг?

Может быть, речь уже шла о похищении?

Идеальное преступление. Кто станет искать мертвую?

В квартире почти ничего не было. Кое-какая одежда, консервы на полке в шкафу, просроченное молоко в холодильнике. Мусорное ведро завонялось, выброшенная еда в нем сгнила, но Мюррей, пересилив себя, поднял крышку. Над ведром взвился рой мух. Достав из сушки деревянную ложку, Маккензи осторожно поворошил мусор. Его мысли неслись галопом. Что, если Кэролайн подстроила свое самоубийство не по финансовым причинам, а из страха? Том ее шантажировал, требовал все больше денег, пока Кэролайн не решила, что единственный выход для нее – это исчезнуть? В конце концов это сработало – муж поверил, что ее больше нет?

Внимание Маккензи привлекла стопка бумаг, погребенная под грудой использованных чайных пакетиков. Что-то в титуле с логотипом в углу показалось ему знакомым, и когда он достал бумаги, то сразу понял, что это такое. Вопрос был в том, почему они оказались у Кэролайн.

Когда он прочел документ, части головоломки начали складываться. Нет, у него не сложилась целостная картина произошедшего – пока не сложилась, – но все стало гораздо понятнее. Обычно мотивом сымитированного самоубийства были деньги, да. И секс. Но была и другая причина, заставлявшая людей исчезнуть, и, похоже, Мюррей только что ее нашел.

 

Глава 50

Анна

Мама собирает вещи. Их мало – небольшая сумка, с которой она въехала в приют, и кое-какие наряды из ее собственного гардероба (мне едва удалось уговорить ее забрать их). Я сижу у нее на кровати, мне отчаянно хочется попросить ее остаться, но я знаю, что и пытаться не стоит. Она не останется. Не может остаться. Полиция вернется, и в следующий раз я так просто не отделаюсь. Нелегко будет убедить их, что я ничего не знала о преступлениях моих родителей, и волнения по поводу того, надежно ли спряталась мама, не упростят мне эту задачу.

– Может, вы хотя бы останетесь на праздник? – предложил Марк, когда за завтраком мама объявила, что собирается уезжать. – Встретите с нами Новый год?

– Я не очень люблю праздники, – непринужденно отмахнулась мама.

Она любит праздники. По крайней мере, мама, которую я знала, любила праздники. Понятия не имею, как обстоят дела теперь. Моя мама изменилась – и я имею в виду не только то, что она очень исхудала и перекрасила волосы. Она стала тревожной. Подавленной. Всегда начеку. Что-то надломилось в ней, и теперь моя скорбь тоже изменилась: я тоскую не столько по матери, сколько по тому человеку, которым она когда-то была.

Я все-таки предпринимаю последнюю попытку удержать ее:

– Если мы все расскажем полиции…

– Анна, нет!

– Может, они поймут, почему ты так поступила.

– А может, нет.

Я умолкаю.

– Меня посадят в тюрьму. Тебя, вероятно, тоже. Ты скажешь им, что только на это Рождество узнала о том, что я жива, но, как ты думаешь, они поверят тебе? Учитывая, что со стороны кажется, будто мы с Томом спланировали все это вместе? А ты унаследовала дом.

– Это уже мои проблемы.

– Но когда тебя арестуют, это станет проблемой Марка и Эллы. Неужели ты хочешь, чтобы эта малышка росла без матери?

Не хочу. Конечно же, не хочу. Но я также не хочу остаться без матери.

Она застегивает сумку.

– Ну, вот и все. – Мама вымученно улыбается, но ее улыбка меня не обманывает. Я протягиваю руку, чтобы помочь ей с сумкой, но мама качает головой. – Я сама. Собственно… – Она осекается.

– Что?

– Это, наверное, смешно…

– Говори.

– Можно я попрощаюсь с домом? Мне нужно всего пару минут…

Я притягиваю ее к себе и обнимаю так крепко, что чувствую каждую ее косточку.

– Конечно можно. Это твой дом, мам.

Она мягко отстраняется, на ее губах играет печальная улыбка.

– Это твой дом, родная. Твой, Марка и Эллы. И я хочу, чтобы вы вместе наполнили его светлыми воспоминаниями, хорошо?

Я киваю, часто моргая, чтобы не расплакаться.

– Мы с Марком выйдем погулять с Эллой в парк. Дадим тебе время попрощаться.

Мне вовсе не кажется, что это смешно. Наш дом не просто дом, не просто кирпич и бетон. Поэтому мне и не хочется даже думать над предложением Марка его продать. Поэтому мне и не хочется спорить с Робертом и мешать его планам. Я живу тут и счастлива. И не хочу это менять.

В парке Марк толкает коляску, а я иду рядом с ним, взяв его под руку.

– Тебе не звонили из полиции?

– О чем ты? – Я потрясенно смотрю на него. – Почему мне должны были звонить из полиции?

– Успокойся, вряд ли уголовка уже раскрыла твои коварные замыслы, – смеется Марк. – Полицейский из департамента сказал, что позвонит сегодня и сообщит, удалось ли отделу экспертизы получить образцы ДНК с резинки, которой был перетянут кирпич. На мобильном у меня не было пропущенных звонков, и я подумал, может, они звонили на городской.

– А, нет, не звонили. – Коляска мерно катится по дорожке в парке, колеса оставляют влажный след от лужи на асфальте. – Собственно, я думала об этом и… Мне кажется, нам нужно прекратить расследование.

– Прекратить? – Марк останавливается, и я едва не натыкаюсь на ручку коляски. – Анна, мы не можем его прекратить. Это серьезно.

– В записке говорилось, что нам нельзя обращаться в полицию. Если мы уговорим полицию прекратить расследование, нас оставят в покое.

– Ты этого не знаешь.

Знаю. Я перехватываю коляску и иду по дорожке, бросив Марка позади. Он догоняет нас с Эллой.

– Пожалуйста, Марк. Я просто хочу забыть о случившемся. Начать новый год с позитивной ноты.

Марк очень верит в «жизнь с чистого листа». Верит в возможность «написать новую главу жизни». Возможность «начать заново». Может быть, это свойственно всем психотерапевтам.

– Должен тебе сказать, мне кажется неправильным…

– Я хочу оставить в прошлом то, что случилось с моими родителями. Ради Эллы. – Я смотрю на малышку, чтобы скрыть выражение лица от Марка и подчеркнуть свою мысль, и в то же время меня охватывает чувство вины оттого, что я использую свою дочь для эмоционального шантажа.

Наконец Марк кивает:

– Я скажу им, что мы не станем выдвигать обвинения.

– Спасибо. – Мое облегчение отнюдь не наигранно. Я опять останавливаюсь, на этот раз чтобы поцеловать его.

– Ты плачешь.

Я отираю щеки.

– Наверное, слишком много всего навалилось. Рождество, Новый год, полиция… – «Мама», – хочется продолжить мне. Я стараюсь быть честна с Марком, насколько это возможно. – И я буду очень скучать по Анджеле.

– Вы много времени проводили вместе, когда ты была младше? Ты о ней никогда не говорила, я и не знал, что вы так близки.

В горле у меня стоит ком, подбородок дрожит, я изо всех сил сдерживаю рыдания.

– Так уж устроена семья. Даже если вы раньше особо не общались, однажды кажется, что всегда были вместе.

Марк обнимает меня за плечи, и мы медленно возвращаемся к Дубовой усадьбе, где мерцающие гирлянды над крыльцом знаменуют Новый год – и завершение этого ужасного, чудесного, невероятного года.

Мама в саду. Я открываю застекленную дверь, и она вздрагивает, на ее лице читается паника, пока она не начинает понимать, что это я. Мама без куртки, ее губы посинели от холода.

– Замерзнешь насмерть, – улыбаюсь я, но она не отвечает на мою улыбку.

– Я прощалась с розами.

– Я буду ухаживать за ними, обещаю.

– И подай протест против…

– Мам…

Она осекается, ее плечи поникают.

– Пора уходить.

Марк открывает бутылку шампанского.

– За Новый год!

Мы выпиваем по бокалу, и я едва сдерживаю слезы. Мама держит Эллу на руках – они так похожи, что я пытаюсь запечатлеть этот момент в своей памяти. Мне так больно. Если именно так чувствуешь себя, когда твой близкий человек постепенно угасает, то я теперь буду молиться о быстрой и неожиданной смерти. Пусть в какой-то момент у меня вдруг остановится сердце – остановится, а не медленно рассыпается на осколки в моей груди, как сейчас, когда боль рассекает его, точно трещины, бегущие по ледяной глади озера.

Марк произносит тост. О семье, воссоединении, Новом годе и новом начале – на этой реплике он подмигивает мне. Я пытаюсь поймать мамин взгляд, но она внимательно слушает Марка.

– Желаю вам в этом году здоровья, благополучия и счастья. – Он поднимает бокал. – С Новым годом вас, Анджела, с Новым годом, моя чудесная малышка Элла, с Новым годом, Анна, и я надеюсь, что в этом году ты скажешь мне «да».

Я с трудом растягиваю губы в улыбке. Сегодня он опять сделает мне предложение. Вероятно, в полночь, когда мама уже будет сидеть в поезде и ехать неведомо куда, а я буду скорбеть в одиночестве. Он сделает мне предложение… И я скажу «да».

А потом я чувствую какой-то запах. Едкую вонь, как от паленой пластмассы, бьющую в ноздри, царапающую горло.

– Что-то в духовке?

Марк медлит мгновение, но он тоже чувствует этот запах – и бросается в коридор.

– Господи!

Мы с мамой бежим за ним. Вонь в коридоре еще сильнее, под потолком змеятся черные клубы дыма. Марк пытается затушить подошвой обуви коврик у двери, и черные ошметки жженой бумаги вылетают у него из-под ног.

– О господи, Марк! – кричу я, хотя уже видно, что пламя погасло, а дым начинает рассеиваться.

– Все в порядке, все в порядке. – Марк старается сохранять спокойствие, но голос его куда выше, чем обычно, и он по-прежнему бьет подошвой по коврику.

Я понимаю, что вонь распространяется от жженой резины. Кто-то бросил в щель для писем горящую бумагу, которая, вероятно, погасла бы и без участия Марка. Она должна была напугать нас, а не стать причиной пожара.

Я указываю на дверь. Холодные градины пота катятся по моей спине.

Кто-то что-то написал на витражном стекле входной двери. Я вижу большие буквы, искаженные толстым стеклом.

Марк открывает дверь. Буквы написаны черным маркером.

«ВОТ ТЫ ГДЕ».

 

Глава 51

Мюррей

Выйдя из отеля и сев в свой «вольво», они направились к автостраде. Мюррей всю дорогу говорил по телефону, и, когда стало ясно, что в ближайшее время он не сможет вести машину, Маккензи передал руль Саре. На трассе уже сгустились сумерки.

– У меня нет страховки.

– Ты включена в мою. – Маккензи мысленно скрестил пальцы, надеясь, что так и есть.

– Я уж и не припомню, когда в последний раз садилась за руль.

– Да тут как с велосипедом – потом всю жизнь не разучишься.

Когда они свернули на магистраль М-42, Мюррей зажмурился. Сара, не обращая внимания на какофонию гудков, выехала прямо перед десятитонным грузовиком и перестроилась в центральный ряд, сохраняя скорость в семьдесят миль в час. Водители сзади замигали фарами, давая понять, чтобы она ускорилась, но женщина лишь отчаянно вцепилась в руль – аж костяшки пальцев побелели.

Мюррей не смог связаться ни с кем в Истборнском департаменте архитектуры и строительства, и у него не было полномочий вызвать кого-либо из сотрудников на работу. А прежде чем он обратится к человеку с такими полномочиями, следовало разобраться с фактами. Он разгладил документы, которые нашел в мусорной урне на съемной квартире. Это была копия материалов о перепланировке участка и дома Роберта Дрейка, смятая и покрытая пятнами грязи, но текст разобрать было можно.

За тридцатилетнюю карьеру предчувствия Маккензи не раз позволяли подобрать ключик к разгадке запутаннейших дел. Может быть, последние года два он и не следил за переменами в законодательстве и полицейских процедурах, но инстинкт его никогда не подводил. Дрейк был как-то связан с исчезновением своих соседей, Мюррей был в этом уверен.

В протесты против перепланировки он вчитываться не стал – его интересовала не аргументация, а личности возражавших. Он просмотрел прилагавшиеся к заявлению документы. Судя по чертежам, Дрейк собирался основательно расширить дом – неудивительно, что от соседей поступило столько возражений.

На следующей странице приводился длинный список стройматериалов, предполагаемых технологий расширения и план работ. Маккензи не мог объяснить, что ищет, но он не сомневался, что Роберт Дрейк – ключ к этому делу.

Разгадка обнаружилась в предпоследнем абзаце на последней странице.

Мюррей поднял голову и даже немного удивился, вспомнив, что сидит в машине: в его воображении он работал в офисе управления, среди гула разговоров десятков ведущих свои расследования коллег, беззлобно подшучивавших друг над другом и сплетничавших о подковерных играх начальства.

Но времени раздумывать о том, как изменилась его жизнь, у Маккензи не было. Оставалось только передать в управление расследование, которое он вел с тех пор, как Анна Джонсон впервые вошла в полицейский участок в Лоуэр-Мидс.

– Алло?

Судя по голосу, детектив сержант Джеймс Кеннеди сейчас находился не на службе. Ему, похоже, повезло получить пару выходных после Рождества, и сейчас он попивал пиво, мирно встречая Новый год с женой и детьми. Мюррею предстояло испортить ему праздник.

– Джеймс, это Мюррей Маккензи.

Последовала недолгая пауза, прежде чем детектив смог изобразить хоть какой-то энтузиазм по поводу этого звонка. Маккензи представил себе, как тот смотрит на жену и качает головой, словно говоря: «Ничего важного, дорогая».

– Помнишь, я говорил о самоубийствах Джонсонов, когда заходил к тебе на прошлой неделе? – Мюррей не собирался дожидаться ответа детектива на этот вопрос. – Оказалось, никаких самоубийств не было.

Маккензи чувствовал знакомый азарт, как и всегда в те моменты, когда расследование достигало критической точки. Даже в его голосе слышалась бьющая через край энергия, будто он помолодел на много лет.

– Что? – Мюррею явно удалось привлечь его внимание.

– Том и Кэролайн Джонсон не покончили с собой. Их самоубийства были инсценированы.

– Откуда ты…

Не важно, что Маккензи предстоит еще одна выволочка от Лео Гриффитса. Какая разница? Он все равно собирался уходить из полиции. Мюррей покосился на Сару – ее пальцы все еще были крепко сжаты на руле, костяшки все так же белели, и он подумал, что в их новом доме на колесах садиться за руль будет все-таки он.

– Двадцать первого декабря, в годовщину смерти Кэролайн Джонсон, дочь Тома и Кэролайн, Анна, получила анонимную открытку с намеком на то, что самоубийства ее родителей таковыми не являлись. С тех пор я расследовал случившееся. Я знаю, что должен был передать дело в управление, но хотел предоставить вам какие-то конкретные доказательства, – упреждая возражения Джеймса, продолжил он.

Ему хотелось добавить: «И я не думал, что вы отнесетесь к этому делу серьезно». Но он промолчал, как не стал упоминать и о том, что это расследование помогло ему и Саре отвлечься от собственных проблем и сосредоточиться на решении задачи, пришедшей извне.

– И теперь у тебя такие доказательства есть?

Маккензи услышал щелчок закрывающейся двери, и голоса детей Джеймса затихли.

– Звонок свидетельницы в службу спасения с сообщением о смерти Тома Джонсона был подстроен. Свидетельница звонила с телефона, купленного Джонсонами в тот день, когда Том якобы погиб.

– Погоди, я записываю.

В голосе Джеймса не слышалось колебаний или сомнений в истинности утверждений Мюррея. Он не собирался напоминать Маккензи о необходимости соблюдать субординацию и следовать заведенным полицейским процедурам.

– Никто не видел, как Кэролайн сбросилась со скалы. Показания священника, дежурившего в ту ночь на Бичи-Хед, казались надежными, поскольку тот действительно видел Кэролайн на мысе и счел, что она собирается покончить с собой.

Мюррей помнил заявление молодого священника и его ужас оттого, что он не смог спасти Кэролайн.

Когда все это закончится, Маккензи найдет беднягу и расскажет ему, что произошло на самом деле. Освободит его от угрызений совести.

– В муниципалитет Истборна поступило заявление о планировании строительных работ, – продолжил Мюррей.

Если Джеймс и удивился такой смене темы, то виду не подал.

– Я не смог связаться ни с кем в Департаменте строительства. Нужно получить доступ к данным с сайта о перепланировке домов и участков в Истборне и выяснить IP-адреса всех, кто выдвигал возражения против строительных работ на участке, граничащем с усадьбой Джонсонов.

– Что мы ищем? – не выдержал сержант Кеннеди.

– Подтверждение гипотезы. Я предполагаю, что одно из таких возражений поступило с IP-адреса в районе Сводлинкота в Дербишире, от женщины, именующей себя Анджела Грейндж.

Маккензи был в этом уверен. Кэролайн столь же страстно желала предотвратить эти строительные работы, как Роберт Дрейк стремился провести их. И если пока еще она не пожалела о таком решении, то вскоре пожалеет.

– Я направлю запрос.

– Анонимная открытка, которую получила Анна, должна была привлечь внимание Кэролайн – так и вышло. Женщина покинула Дербишир двадцать первого декабря. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, куда она отправилась.

– В семейный дом?

– Именно. И если мы не прибудем туда как можно скорее, кто-нибудь пострадает.

– Почему… – Джеймс осекся, а когда заговорил вновь, его голос звучал уже настойчивее и угрюмее, будто он уже знал ответ на этот вопрос. – Мюррей, где Том Джонсон?

Маккензи был в этом почти уверен, но все еще сомневался. Уже через пару секунд после этого разговора Джеймс наберет другой номер, затребует ресурсы, вызовет на работу сотрудников, соберет команду криминалистов и детективов, организует группу захвата, получит необходимые ордеры – все по полной программе, как всегда происходило при расследовании тяжких преступлений.

А что, если Мюррей ошибается?

– Он тоже там.

 

Глава 52

Анна

Мы с мамой переглядываемся, ужас замораживает наши лица, превращая их в почти идентичные маски.

– Он знает, что ты здесь. – Слова сами срываются с моих губ, прежде чем я успеваю спохватиться.

– Кто знает? – Марк переводит взгляд с меня на маму. – Что происходит? – Мы молчим. Наверное, мы обе не знаем, что можно ответить на это. – Я звоню в полицию.

– Нет! – хором.

Я выглядываю наружу. Он там? Наблюдает за нами? Следит, что мы будем делать? Закрываю входную дверь, со второй попытки набрасываю цепочку: руки у меня ходят ходуном. Я выгадываю время.

Марк тянется за телефоном.

– Пожалуйста, не надо.

И зачем я пошла в полицию с той открыткой? От этого ситуация только ухудшилась.

– Но почему нет? Анна, кто-то пытался поджечь дом!

«Потому что мою маму посадят в тюрьму. Потому что меня арестуют за то, что я ее укрывала».

– Сначала нам бросили кирпич в окно, теперь это… – Его палец замирает над кнопками телефона. Марк видит мое выражение лица, видит, как мы переглядываемся с мамой. – Я чего-то не знаю, да?

«Мой папа на самом деле не умер. Это он прислал ту открытку, потому что знал, что и мама не умерла, но когда он понял, что я обратилась в полицию, он попытался остановить меня. Это он подбросил мертвого кролика к нам на крыльцо. Он запустил кирпичом в окно детской. Он психически неустойчив, опасен, и он следит за домом».

– Дело в том… – Я смотрю на маму.

Я должна рассказать ему. Я не хотела втягивать его во всю эту историю, но я больше не могу лгать ему. Это несправедливо. Я прилагаю все усилия, чтобы передать эту мысль маме, и та делает шаг вперед, поднимая руку, словно пытаясь зажать мне рот и не позволить этим словам сорваться с моих губ.

– Я не была до конца честна с вами, говоря о том, почему я приехала в Истборн, – поспешно произносит она, прежде чем я успеваю произнести объяснение, которого Марк уже давно заслуживает. Мама смотрит мне в глаза: «Пожалуйста».

Для меня это уже слишком. Я помогала маме собирать вещи, готовилась проститься с ней во второй раз, Мюррей Маккензи едва не обвинил меня в преступном сговоре…

А теперь еще и это.

Мне кажется, что все мои нервные окончания оголены, и каждое ее слово больно бьет по мне, словно электрический ток бежит по моему телу.

– Тогда вам лучше объясниться. Немедленно. – Марк перекладывает телефон из одной руки в другую, он уже готов звонить в полицию.

Холод в его глазах пугает меня, хотя я и понимаю, что он ведет себя так из-за волнения. Я забираю Эллу у мамы, тепло ее тела, ее вес успокаивают меня.

Мама смотрит на меня. Едва заметно качает головой: «Не надо».

Я молчу.

– Я убегала, – говорит мама. – В прошлом году мой брак распался, и с тех пор я пряталась от своего мужа.

Я не свожу взгляда с Марка. Судя по всему, он верит маме, да и почему бы ему ей не верить? Тем более что это правда.

– Незадолго до Рождества он узнал, где я живу. Я не знала, куда бежать. И подумала, что, если я укроюсь здесь ненадолго…

– Вы должны были рассказать нам, Анджела. – Невзирая на содержащийся в этих словах упрек, тон Марка смягчился. Вероятно, многие его пациенты страдали – и до сих пор страдают – от семейного насилия; я никогда не спрашивала об этом, и Марк мне ничего не рассказывал. – Если вам казалось возможным, что он последует за вами сюда и вы подвергнете угрозе и нас тоже, вам следовало рассказать нам.

– Я знаю. Мне очень жаль.

– Насколько я понимаю, именно он бросил кирпич в наше окно?

– Я покупала билет на поезд онлайн. Должно быть, он взломал мой мейл, только так он мог узнать, куда я отправилась. В моем списке контактов только Кэролайн значилась как жительница Истборна.

Марк смотрит на телефон, переводит взгляд на дверь, где сквозь стекло виднеются написанные маркером буквы.

– Мы должны сообщить в полицию.

– Нет! – Мы с мамой опять произносим это слово хором.

– Да.

– Вы себе не представляете, что это за человек, – увещевает Марка мама. – С кем мы имеем дело.

– Ты с ним знакома? – Марк смотрит на меня.

Я киваю:

– Он… он опасен. Если мы сообщим в полицию, то нам нельзя будет здесь оставаться, ведь он знает, где мы. Он может сделать все что угодно.

Меня все еще трясет. Я укачиваю Эллу, скорее для того, чтобы снизить уровень адреналина, бушующего в моей крови, чем для того, чтобы успокоить малышку. Марк принимается расхаживать туда-сюда по коридору, похлопывая телефоном по бедру.

– Я уеду. – Мама уже держит в руке сумку. – Ему нужна только я. Не нужно было мне приезжать сюда. Несправедливо было вовлекать вас во все это. – Она делает шаг к двери.

– Ты не можешь уехать! – Я перехватываю ее руку.

– Я все равно собиралась уезжать. И ты об этом знала. – Она мягко снимает мою ладонь со своего предплечья и сжимает мою руку.

– Но теперь ситуация изменилась. Он знает, где ты. Он может причинить тебе вред.

– Если я останусь, он причинит вред вам.

На какое-то время воцаряется тишина.

– Вам обеим нужно уехать, – наконец говорит Марк. Он решительно подходит к комоду, роется в ящике и протягивает мне ключи. – Отправляйтесь в мою квартиру. Я подожду здесь и позвоню в полицию.

– Какую квартиру? Нет, я не могу вовлекать вас в это. Мне нужно уехать.

Мама пытается открыть дверь, но Марк ее опережает, опуская ладонь на дверную ручку.

– Вы уже вовлекли нас в эту ситуацию, Анджела. И, хотя я сочувствую вам из-за возникшей у вас проблемы, моя основная задача – защита Анны и нашей дочери, а это значит, что им нужно как можно скорее убраться отсюда, пока вашего бывшего мужа не бросят за решетку.

– Он прав, – соглашаюсь я. – У Марка квартира в Лондоне. Никто не будет знать, что мы там.

Элла попискивает у меня на руках, она уже окончательно проснулась и хочет есть.

Лицо мамы бледнеет еще сильнее. Она пытается подыскать подходящие аргументы, но их нет. Это хорошее решение. Как только мы выберемся из Истборна, Марк позвонит в полицию, а я уговорю маму, что нам нужно во всем сознаться. Другого выхода просто нет.

– Я не хочу брать с собой Анну и малышку, – говорит мама. – Это небезопасно.

– Учитывая, что ваш бывший муж только что попытался устроить пожар у нас в доме, здесь тоже небезопасно. – Марк вручает мне ключи. – Вперед.

– Послушай его. – Я опускаю ладонь маме на плечо. – Возьми нас с собой.

Сейчас я могу думать только о том, как бы поскорее уехать из Истборна. Подальше от папы, от Мюррея Маккензи и вопросов, которые могут заставить меня открыть правду.

Она вздыхает, уступая нашему напору.

– Я поведу. Ты сядешь с Эллой. Будем ехать не останавливаясь. – Мама смотрит на Марка. – Будьте осторожны, хорошо? Он опасен.

– Позвоните мне, когда доберетесь до квартиры. И не впускайте внутрь никого, кроме меня. Понятно?

Мама сжимает руль, глядя на дорогу. Я на заднем сиденье, Элла пристегнута в автолюльке, она яростно посасывает мой палец, ей уже очень хочется есть. Вскоре она начнет кричать, требуя молока. Может, мы сможем притормозить, когда выедем из Истборна.

– Папа даже не знает, что у Марка есть квартира, – повторяю я, видя, как мама в сотый раз поглядывает в зеркало заднего вида. – Все в порядке.

– Ничего не в порядке. – В ее голосе слышатся слезы. – И ничего уже не будет в порядке.

Я чувствую, что и сама готова разрыдаться. Мне нужно, чтобы мама оставалась сильной. Тогда и я буду сильной. Так всегда было.

Я вспоминаю, как в детстве однажды упала и больно ударилась коленкой. «Маленькие ножки шли по дорожке», – пропела мама, поднимая меня и ставя на ноги. Я увидела, как она улыбается, и, даже не раздумывая о том, что и где у меня болит, почувствовала, как боль в колене ослабевает.

– Полиция все равно все узнает.

Ее лицо в зеркале – мертвенно-бледное.

– Они арестуют папу. А тебе ничего плохого не сделают. Они поймут, что ты была вынуждена так поступить. Наверняка тебя и в тюрьму не посадят, в худшем случае тебе грозит условный срок…

Она не слушает меня. Всматривается в дорогу, что-то высматривает – папу? – и вдруг так резко жмет на тормоз, что меня бросает вперед, и только ремень безопасности удерживает меня от удара.

– Выходи.

Мы на окраине Истборна.

– Что?

– Вон автобусная остановка. Или можешь позвонить Марку, чтобы он за тобой приехал. – Ее нога – на педали сцепления. Слезы катятся по ее щекам. – Я никогда не хотела, чтобы так получилось, Анна. Я не хотела, чтобы кто-то пострадал. И не хотела впутывать тебя в это.

– Я тебя не оставлю.

– Пожалуйста, Анна. Это для твоего же блага.

– Нет, мы справимся вместе.

Она ждет целых десять секунд, а затем, то ли застонав, то ли всхлипнув, отпускает педаль тормоза и опят разгоняет автомобиль.

– Мне так жаль…

– Я знаю.

Все эти годы она вытирала мои слезы, наклеивала пластырь мне на коленки, а теперь я оказалась сильнее. Мама нуждается во мне. На мгновение я задумываюсь о том, обусловлена ли такая смена ролей необычайными обстоятельствами, в которых мы очутились, или же она естественна для любой женщины, становящейся матерью.

Некоторое время мы едем в тишине, но вскоре гуление Эллы сменяется полновесным ревом.

– Мы можем остановиться?

– Нет. – Мама поглядывает в зеркало заднего вида. Снова и снова.

– Всего на пять минут. Она будет плакать, пока я не покормлю ее.

Мама все переводит взгляд с дороги на зеркало. Она что-то увидела.

– Что случилось?

– За нами едет черный «мицубиси». – Мама вжимает в пол педаль акселератора, и от скорости меня вдавливает в сиденье. – Он следует за нами.

 

Глава 53

Когда всю свою жизнь продаешь автомобили, невольно учишься, как с ними управляться.

Педаль вжата в пол. Шестьдесят. Шестьдесят пять. Семьдесят. Семьдесят пять.

Крутой поворот. Еще один. Мы слишком разогнались. Я вижу ужас на лице водителя автомобиля на встречной полосе, вижу, как он выворачивает руль, убираясь с нашего пути.

Следующий поворот, нажать на тормоза, но и сцепление не отпускать. С передачи на передачу, с передачи на передачу. Выкрутить руль, а потом вдавить педаль акселератора в пол, пока не покажется, что задняя часть машины движется быстрее передней.

Разрыв сужается.

Сердце бьется так часто, что я слышу его стук сквозь рев мотора, и я подаюсь вперед, будто это позволит мне двигаться еще быстрее.

Кошки-мышки.

Кто же победит?

Быстро ехать – значит быстро думать. Быстро реагировать. Страдая от алкоголизма, даже высокофункционального алкоголизма, с таким не справишься, решение бросить пить пошло мне на пользу.

В конце концов это оказалось легко. Никаких встреч анонимных алкоголиков, никакой психотерапии, никаких задушевных разговоров с друзьями.

Все дело было в тебе.

В выражении твоего лица. Я помню тот вечер: я бью тебя, ты падаешь на пол. Тогда это ничего для меня не значило – просто очередная ссора. Еще один удар. Только потом пришли воспоминания о твоем лице – о разочаровании, боли, страхе в твоих глазах. И с ними пришло понимание того, что выпивка заставила меня сотворить с тобой.

Нет. Это все только моя вина.

Мне очень жаль. Этих слов недостаточно, и уже слишком поздно, но мне правда очень жаль.

Я еду уже медленнее. Нужно сосредоточиться. Я перехватываю руль, сильнее вдавливаю педаль в пол.

Как до такого дошло?

Мне хочется вернуться в прошлое, исправить свои ошибки. Моя вина… Все время, пока мы жили вместе, мы оба думали только обо мне, и теперь посмотри, до чего мы докатились.

Что я делаю?

Я не могу остановиться. Все зашло слишком далеко.

Анна.

На заднем сиденье. Пригибается, пытается остаться незамеченной. Я вижу, как она приподнимает голову, выглядывает в заднее стекло. Пытается что-то увидеть – и не быть увиденной.

Тщетно.

Я не хочу ей вредить.

Но уже слишком поздно.

 

Глава 54

Анна

Я поворачиваюсь на сиденье. За нами несется новехонький «Мицубиси-Шогун», пока что он на расстоянии в сто ярдов, но разрыв сокращается. Окна автомобиля тонированные, я не вижу водителя.

– Это он? Это папа?

Я еще никогда не видела маму такой. Ее трясет от страха.

– Ты должна была выйти из машины. Я уговаривала тебя выйти из машины. – Она опять смотрит в зеркало, затем резко выворачивает руль, объезжая «лежачего полицейского».

У меня сосет под ложечкой.

– Не отвлекайся от дороги.

– А ты пригнись. Может, он тебя не заметил. Я не хочу, чтобы он знал, что ты со мной.

Я выполняю мамино распоряжение, как и всегда. Расстегиваю ремень безопасности, поджимаю ноги и наклоняюсь над автолюлькой Эллы. Мама совершает очередной резкий поворот, и я хватаюсь за дверцу машины, задеваю автолюльку. Малышка испуганно вскрикивает, и я пытаюсь ее успокоить, но мне кажется, будто у меня вот-вот разорвется сердце, а все мои «ш-ш-ш…» звучат куда истеричнее, чем плач моей доченьки. Под коленями у меня скапливается пот, ладони горячие и липкие.

– Не отстает! – Постепенно мамин контроль над ситуацией ослабевает, и ее маска спокойствия дает трещину, обнажая ту же безудержную панику, которая бушует сейчас во мне. – И приближается!

Плач Эллы усиливается, каждый вскрик все голосистее, словно малышка подстраивается под истерику своей бабушки. Одной рукой я держусь за ручку двери, второй цепляюсь за спинку водительского сиденья, а между ними – Элла, она вопит всего в паре сантиметров от моего уха. Звук ввинчивается в мою барабанную перепонку – и на время обрывается, пока малышка набирает воздуха в легкие, но в ухе у меня все еще звенит. Я достаю из кармана телефон, разблокирую экран. Нужно вызвать полицию, другого выбора нет.

– Быстрее!

Еще один резкий поворот налево, затем направо – и я теряю равновесие, валюсь на пол машины, роняю телефон, и его уносит под переднее сиденье, я не могу туда дотянуться. Мама вдавливает педаль акселератора в пол, и я забираюсь обратно на сиденье, цепляясь обеими руками за автолюльку, а затем приподнимаю голову – мне не хочется видеть моего отца, но я не могу не смотреть.

– Пригнись! – кричит мне мама.

Элла умолкает от неожиданности, затем, сделав глубокий вдох, снова начинает кричать.

В зеркале заднего вида я вижу, как слезы катятся по маминым щекам, и, точно ребенок, который плачет, когда его маме грустно, я тоже рыдаю. Это конец. Мы умрем. Я думаю о том, протаранит ли папа нашу машину или столкнет нас с дороги? Хочет ли он убить нас? Или намерен сохранить нам жизнь? Я готовлюсь к удару.

– Анна… – В мамином голосе звучит настойчивость. – В моей сумке… Когда я поняла, что меня нашли, я так испугалась, что я…

Еще один резкий поворот. Визг тормозов.

– Я не собиралась им воспользоваться… Это просто страховка. На тот случай…

Заминка в голосе.

– На тот случай, если бы он поймал меня.

Все еще полулежа на заднем сиденье и упираясь ступнями в противоположную дверцу, я открываю стоящую на полу сумку и роюсь в груде платьев, которые мама упаковывала всего пару часов назад. Кажется, что с тех пор прошла целая вечность.

Но тут моя рука отдергивается.

В сумке лежит пистолет.

Мама поворачивает руль, будто сидя в детском автомобильчике в павильоне аттракциона. Я ударяюсь головой о дверцу. Элла вопит. К горлу подступает тошнота.

– Пистолет? – Я к нему даже прикасаться не хочу.

– Я купила его у человека, у которого снимала квартиру. – Она так сосредоточена на дороге, что между ее словами вкрадываются паузы, словно каждое слово – это отдельное предложение. – Он заряжен. Возьми его. Защити себя. И Эллу.

Опять визжат тормоза – мама закладывает крутой вираж. Машина виляет, ее заносит влево, затем вправо, но маме удается восстановить управление. Я закрываю глаза, вслушиваюсь в шум переключения передач, скрип педалей, рокот мотора.

Резкий поворот влево – и меня швыряет на дверцу, я ударяюсь головой, ручка автолюльки бьет меня в грудь.

После этого рывка машина останавливается.

И воцаряется тишина.

Я слышу только мамино дыхание, шумное, прерывистое. Я наклоняюсь над автолюлькой и целую Эллу, клянясь, что скорее умру, чем позволю кому-то причинить ей вред.

Скорее умру.

А смогу ли выстрелить из пистолета? Я медленно подбираю оружие, чувствую его вес в своей ладони, но не достаю его из сумки.

«Защити себя. И Эллу».

Смогу ли я убить собственного отца, чтобы защитить дочь? И саму себя?

Смогу.

Я жмурюсь, прислушиваясь. Не хлопнет ли дверца? Не зазвучит ли папин голос?

Мы ждем.

– Нам удалось оторваться.

Я слышу мамины слова, но не могу их осознать. Мое тело все так же напряжено, меня бьет нервная дрожь.

– Последний поворот… – Мама запыхалась. – Мы успели свернуть так, что он этого не заметил. – Она уже плачет навзрыд. – Он этого не заметил!

Я медленно поднимаюсь и оглядываюсь. Мы на проселочной дороге в полумиле от просвета в посадке, за которым раскинулась автомагистраль. Других машин в округе нет.

Я расстегиваю ремни на автолюльке и беру Эллу на руки, целую ее в макушку и прижимаю к себе так крепко, что малышка пытается вывернуться. Затем я приподнимаю футболку, снимаю лифчик, и Элла жадно приникает к моей груди. Мы обе расслабляемся, и я понимаю, что это было нужно не только ей, но и мне.

– Пистолет?

Кажется, будто все это не по-настоящему.

– Чертов пистолет?!

Я поднимаю сумку и ставлю ее на переднее сиденье рядом с мамой. Эта сумка лежала меньше чем в метре от головы Эллы, и я даже думать не хочу, что могло бы случиться, если бы пистолет случайно выстрелил, или если бы я как-то не так подняла эту сумку, или наступила на нее…

Мама молчит, ее пальцы по-прежнему цепляются за руль. Если у нее срыв или что-то вроде этого, мне придется самой повести машину, а ее пересадить на соседнее сиденье. Я раздумываю над тем, не отказаться ли нам от этого плана и не поехать ли сразу в полицейский участок. Но, что бы мы ни решили делать, нужно торопиться. Среди этих полей мы легкая мишень: папа вскоре поймет, где именно мы свернули с дороги, и вернется за нами.

– Я же сказала, это страховка. Я даже не знаю, как эта чертова штука работает.

Я мягко отнимаю у Эллы грудь и шарю рукой под сиденьем в поисках телефона. От Марка пришла эсэмэска:

«Бывший пока что не появлялся. Я всех предупредил, что вечеринки не будет. Полиция уже в пути. Они спрашивают дату рождения и адрес Анджелы. Позвони мне!»

Я не отвечаю на его вопрос.

«За нами следовал черный “Мицубиси-Шогун”, но мы сумели оторваться. Позвоню, как доберемся до квартиры. Люблю тебя:-х».

– Поехали. Попетляем проселочными дорогами, пока не доберемся до автострады.

Я укладываю Эллу обратно в люльку и пристегиваюсь. Теперь мама ведет уже осторожнее, хотя она все еще очень напряжена. Автомобиль катится по извилистым дорогам неподалеку от шоссе А-23, и от постоянных поворотов – и моих попыток разглядеть, не преследует ли нас «мицубиси», – меня укачивает, кажется, что эта поездка длится целую вечность.

Мы едем молча. Я дважды пытаюсь заговорить с мамой, но сейчас она не в состоянии что-то планировать. Нужно вначале добраться до квартиры Марка в целости и сохранности.

К тому моменту как мы оказываемся на М-23, мне становится немного легче. Тысячи машин едут в Лондон, и мы вливаемся в этот бесконечный поток. Едва ли папа сумеет найти нас здесь, а если и найдет, что он сможет сделать, когда вокруг столько свидетелей? И столько камер слежения. Я ловлю мамин взгляд и робко улыбаюсь, но она не отвечает на мою улыбку, и во мне опять нарастает тревога. Где же «мицубиси»?

Мы выезжаем на магистраль М-25, и я заглядываю в окна проезжающих мимо машин. Люди всей семьей едут домой после Рождества или, наоборот, собираются навестить друзей на Новый год, задние сиденья завалены подарками и запасными одеялами. Парочка в потрепанном «Опель-Астра» весело поет хором, и я представляю себе диск с рождественскими хитами в магнитоле.

У меня звонит телефон, на экране высвечивается незнакомый номер.

– Мисс Джонсон?

Мюррей Маккензи. Я проклинаю себя за то, что взяла трубку, раздумываю, не сбросить ли мне звонок, а потом сказать, что связь была плохая…

– Я должен вам кое-что сообщить. Случилось кое-что… непредвиденное. Вы сейчас одна?

Я смотрю на маму.

– Нет. Я в машине. Моя… подруга за рулем, все в порядке.

Мама вопросительно смотрит на меня в зеркало, и я качаю головой, показывая ей, что это не важно. Она перестраивается на скоростную полосу, поддает газу. Скоро мы будем в безопасности.

Маккензи, судя по всему, не может подобрать нужные слова. Его предложения не вяжутся между собой.

– Да что случилось-то? – не выдерживаю я.

Мама переводит взгляд с меня на дорогу и обратно. Она волнуется за меня.

– Мне очень жаль, что я сообщаю вам такое по телефону, – говорит Мюррей. – Но я хотел как можно скорее поставить вас в известность. Сейчас у вас дома полиция. Боюсь, они нашли тело.

Я зажимаю рот ладонью, пытаясь сдержать крик. Марк!

Не нужно нам было уезжать. Не нужно было позволять ему столкнуться с папой один на один.

Мюррей Маккензи все еще что-то мне рассказывает – об отпечатках пальцев и степени разложения, анализе ДНК и предварительном результате опознания, и…

– Простите, что вы пытаетесь мне сказать? – перебиваю его я. Я не могу осознать его слова, услышанное не укладывается в моей голове.

– Мы не можем утверждать этого со всей точностью, но все указывает на то, что это тело вашего отца. Мне очень жаль.

На мгновение я ощущаю облегчение оттого, что нам больше не грозит опасность, но затем осознаю, что после нашего отъезда в доме оставался Марк.

«Я подожду здесь и позвоню в полицию».

Что, если папа явился в дом еще до приезда полиции? Марк сильный, он умеет за себя постоять. Может, он напал на папу? Или защищался?

– Как он умер?

Я пытаюсь понять, как давно «мицубиси» отстал от нас. Зачем папе возвращаться в Дубовую усадьбу, если он знал, что нас там уже нет? И даже если бы он помчался обратно на максимальной скорости, успел ли бы он доехать? Я смотрю на мамино отражение в зеркале. Она хмурится, слыша только половину диалога. Видимо, еще больше сбита с толку, чем я.

– Нам придется дождаться выводов судмедэксперта, но, боюсь, не остается сомнений в том, что его убили. Примите мои соболезнования.

Меня бросает в жар, к горлу подступает тошнота. Неужели Марк убил моего отца?

Самозащита. Наверняка он действовал из самозащиты. За это его не посадят в тюрьму, правда ведь?

Какая-то мысль кружит на краю моего сознания, пытается привлечь к себе внимание, словно ребенок, дергающий взрослого за руку: «Смотри, смотри!»

Следит ли мама за ходом моего разговора? И, невзирая ни на что, испытывает ли она хоть каплю скорби по поводу смерти человека, которого любила когда-то? В ее глазах в зеркале заднего вида только холод. Какие бы чувства ни связывали моих родителей когда-то, они давно угасли.

Мюррей все говорит, и я размышляю, а мама смотрит на меня в зеркало, и что-то такое я вижу в ее глазах…

– …пролежало в резервуаре отстойника по меньшей мере год, вероятно, дольше, – доносятся до меня слова Мюррея.

В отстойнике.

Это вообще не связано с Марком!

Я представляю узкий, похожий на колодец резервуар отстойника в саду Дубовой усадьбы, лавр в тяжелом горшке. Вспоминаю, как мама попросила меня сдвинуть горшок. Как она была одержима перепланировкой Роберта Дрейка – для нового фундамента нужно было выкопать отстойник.

Она знала. Знала, что он там!

В груди у меня все сжимается. Дышать становится все тяжелее. Я не свожу взгляда с мамы, и, хотя трубка по-прежнему прижата к моему уху, я не слышу ни слова из того, что произносит Мюррей.

И сама я лишаюсь дара речи. Я понимаю, что может быть только одна причина, по которой мама знала, что тело папы – в том отстойнике.

Это она спрятала его там.

 

Глава 55

Анна

Мама смотрит то на меня, то на дорогу, а я словно застыла, прижимая телефон к уху. Мюррей Маккензи все еще что-то говорит, но я уже не воспринимаю его слова. Перестроившись в другой ряд, мы опять обгоняем ту же пару в стареньком «опеле». Они все еще поют, все еще счастливы.

– Мисс Джонсон? Анна?

Я так напугана, что ничего не могу ответить. Может быть, мама не слышала, что сказал мне Мюррей? И не догадалась по моему выражению лица, что я услышала? Но ее взгляд говорит о другом.

– Отдай мне телефон. – Ее голос срывается.

Я ничего не делаю. «Скажи ему, – вопит голос в моей голове. – Скажи, что вы на магистрали М-25 в “Фольсквагене-Поло”. У полиции есть камеры слежения, есть патрульные, есть опергруппы. Тебе помогут».

Но мама разгоняется. Сворачивает в другой ряд без предупреждения, и водитель сзади в ярости жмет на клаксон. Количество машин на магистрали, раньше успокаивавшее меня, теперь вселяет ужас: мы в любой момент можем попасть в аварию. Автолюлька Эллы, казавшаяся такой надежной, видится мне хрупкой, и я потуже затягиваю ремни. Мюррей молчит – либо связь прервалась, либо он повесил трубку, решив, что я опять не хочу с ним разговаривать.

– Кто был в том «мицубиси»?

Молчание.

– Кто гнался за нами? – кричу я.

Мама глубоко вздыхает, но не отвечает на мой вопрос.

– Отдай мне телефон, Анна.

Она напугана не меньше меня. Костяшки побелели от страха, а не от гнева, голос дрожит от паники, а не от ярости. От понимания этого мне должно было бы стать легче – но нет.

Все дело в том, что мама сейчас за рулем.

Я отдаю ей телефон.

 

Глава 56

Это был несчастный случай. Вот что ты должен понять. Я не хотела, чтобы такое случилось.

Я тебя не ненавидела. Да, я тебя не любила, но и не ненавидела, и мне не кажется, что ты ненавидел меня. Я думаю, мы были молоды, я залетела, и мы сделали то, чего от нас ждали родители, а потом просто застряли в этом браке, как и многие люди погрязают в неустраивающих их отношениях.

Я не сразу это поняла.

Пока мы были женаты, я только и делала, что пила, приходила в себя с похмелья и первым делом думала о выпивке. Я редко напивалась вдрызг, но и редко была полностью трезва. И так продолжалось многие годы, причем люди, никогда не видевшие меня трезвой, ни за что не догадались бы, что я навеселе.

Я обвиняла тебя в том, что ты лишил меня свободы, не понимая, что даже в Лондоне я не была свободна. Разгульная жизнь в столице тоже была чем-то вроде клетки, пусть и по-своему, но в неменьшей степени, чем наш брак. Бесконечный круговорот: работа – выпивка – танцы в клубе – любовник на одну ночь – уход из чужого дома под утро – и снова работа.

Я думала, ты запер меня в ловушке. Я не понимала, что на самом деле ты спас меня.

И я сопротивлялась. Сопротивлялась двадцать пять лет.

В ту ночь, когда ты умер, я выпила полбутылки вина – уже после трех вечерних джин-тоников. Анна уехала, и мне не нужно было прятаться. При тебе я уже давно перестала притворяться.

Правда, я никогда не признавала, что у меня проблемы. Говорят, осознание проблемы – первый шаг к ее решению. Тогда я этот шаг не совершила – еще не совершила. Пока все не изменилось.

– Может, тебе уже хватит?

Ты тоже выпил. Иначе ты ни за что не осмелился бы задать мне этот вопрос. Мы сидели на кухне, Рита дремала на своем коврике. Дом без Анны казался пустым, и я знала, что именно от этого мне еще сильнее хочется выпить. Не только потому, что можно было, но из-за того, что без Анны все казалось каким-то чуждым. Неуравновешенным. Как в те времена, когда она уезжала в университет. Тогда я прочувствовала, какой может стать жизнь после ее отъезда, и мне это не понравилось. Весь наш брак держался на нашей дочери, кем мы были бы без нее? Эта мысль пугала меня.

– Вообще-то, думаю, что выпью еще, – ответила я просто в пику тебе.

Мне даже не хотелось пить в тот момент, но я вылила остатки вина в бокал и перехватила пустую бутылку за горлышко, поддразнивая тебя.

– Твое здоровье.

Струйка красного вина испачкала мне рукав.

Ты посмотрел на меня так, словно видел в первый раз. Покачал головой, как будто я о чем-то спросила тебя.

– Я так больше не могу, Кэролайн.

Мне не кажется, что ты планировал что-то подобное. Просто бросил ничего не значащую фразу, так бывает. Но я спросила, что ты имеешь в виду, – и в точности увидела, в какой момент решение само сложилось в твоей голове: ты кивнул, поджал губы. «Да, именно этого я хочу» – так, должно быть, ты подумал. Вот что должно было случиться:

– Я больше не хочу жить с тобой в браке.

Как я уже говорила, меня провоцирует алкоголь.

Я была пьяна в первый раз, когда ударила тебя. И в последний раз. Это не оправдание. Это причина. Было ли для тебя важно, что потом я раскаивалась? Знал ли ты, что всякий раз я всерьез сожалела о содеянном и клялась себе, что это больше не повторится?

Иногда я просила у тебя прощения потом, иногда – сразу же после удара, когда внезапное высвобождение гнева отрезвляло меня не хуже ночного сна.

Однажды, когда приехала полиция, ты солгал ради меня. Однажды ты даже позвонил в службу спасения, но потом мы сказали, что произошла ошибка: ребенок играл с телефоном.

В какой-то момент ты перестал говорить, что прощаешь меня. Вообще перестал говорить об этом, притворялся, что ничего не происходит. Когда я швырнула в тебя пресс-папье, которое слепила Анна, оно, ударившись о тебя, отскочило и разбилось о стену, а ты собрал осколки и склеил. И не стал разубеждать Анну, когда она подумала, что это ты разбил его.

«Она так любит тебя, – говорил ты. – Даже думать не хочу о том, что случится, если она узнает правду».

Эта мысль должна была остановить меня. Но не остановила.

Если бы я не пила тем вечером, я бы огорчилась, а не разозлилась. Может быть, я бы даже согласилась с тобой, кивнула бы, сказала, мол, да, ты прав, так жить нельзя. Может, я поняла бы, что мы оба несчастливы и пришло время разорвать эти отношения.

Но все сложилось иначе.

Не успел ты произнести эти слова, как моя рука пришла в движение. Я не раздумывала. Рука двигалась так быстро. С такой силой. Я ударила тебя бутылкой по голове.

Я стояла посреди кухни, все еще сжимая бутылочное горлышко в руке. Осколки зеленого стекла посыпались мне на ноги. Ты лежал на боку. Вокруг головы – глянцевая лужица крови. Падая, ты ударился затылком о край гранитной столешницы.

Ты был мертв.

 

Глава 57

Мюррей

Мюррей тут же перенабрал номер, но телефон Анны Джонсон был отключен.

«Я не хочу ставить в известность дочь, пока мы не получим достоверное подтверждение личности погибшего», – сказал детектив Кеннеди. Он звонил Маккензи сообщить, что тот был прав, в отстойнике действительно обнаружено тело, по предварительным данным – Тома Джонсона.

Мюррей долго размышлял, что же ему делать. Сержант, безусловно, был прав. Едва ли тело в отстойнике могло принадлежать не Тому Джонсону, а кому-то другому, но пока личность погибшего не установлена, эту информацию нельзя разглашать.

И все-таки Анна должна была узнать о случившемся. Причем как можно раньше. Она сама настояла на том, чтобы полиция возобновила расследование самоубийства ее матери. Именно Анна пострадала, когда и ее отец, и мать пропали без вести. Она заслужила право знать, что ее отца, вероятнее всего, убили, а тело спрятали в отстойнике в его собственном саду.

Пролистывая список контактов в телефоне, Маккензи старался не обращать внимания на назойливый голос в голове, твердивший, что он звонит девушке не ради нее, а ради самого себя: «Ты продолжил расследование, когда она сказала тебе отступиться. И теперь ты хочешь показать ей, что был прав все это время».

Вот только Анна опять бросила трубку. И отключила телефон. Конечно, она была в состоянии шока. Люди совершают странные поступки, находясь в состоянии шока. Тем не менее Мюррея сковало страшное предчувствие. Ему показалось, что он допустил ужасную ошибку, когда позвонил ей.

Сара припарковала автомобиль на дорожке перед их домом. Мюррей чувствовал себя измотанным – не только потому, что Анна так повела себя. Теперь вдруг оказалось, что ему больше не нужно участвовать в расследовании, в которое он вложил так много сил. Что-то подобное он ощущал в юности, когда работал патрульным: азарт, охватывавший его в начале запутанного расследования, сменялся разочарованием, когда дело приходилось передавать в департамент, и после Маккензи не знал, что говорил пойманный им подозреваемый на допросе, выдвинули ли тому обвинения, и если да, то какой приговор вынес судья. И как ему бывало обидно, когда других расхваливали за раскрытие преступления, в то время как именно он сумел задержать преступника, рванувшись за ним в погоню и порвав форму в драке, или спас ребенка из горящей машины после того, как пьяный водитель скрылся с места аварии.

– Тебе стоит поехать туда.

Похоже, за время пути Сара вполне привыкла вести машину – теперь ее ладонь спокойно лежала на рычаге переключения передач. Мюррею нечасто выпадало сидеть не за рулем, так что, когда у него разрядился телефон, он просто откинулся на спинку сиденья и наблюдал, как жена все увереннее прокладывает себе путь. Ему даже подумалось, что все его усилия, приложенные, чтобы защитить Сару за эти годы, возможно, стоило направить в другое русло – помочь ей выйти из зоны комфорта.

– Джеймс уже на месте. – Маккензи распахнул дверцу. – Теперь это его дело.

– Это и твое дело тоже.

Да ну? Мюррей мог зайти в дом, надеть тапочки, включить телевизор, а в мире полиции все будет идти своим чередом. Джеймс обследует место преступления, патрульные отправятся на поиски Кэролайн Джонсон. Что там было делать Маккензи?

И все же в истории этого дела оставались пробелы, которые до сих пор его смущали. Как Кэролайн удалось сбросить тело Тома – человека весьма внушительного роста и веса – в отстойник? Не иначе кто-то помог ей. И кто прислал открытку, намекавшую на то, что Кэролайн Джонсон вовсе не покончила с собой?

– Езжай. – Сара передала ему ключи.

– Но мы ведь собирались встретить Новый год вместе…

– У нас еще будет время встретить Новый год. Езжай!

И Мюррей поехал.

На Кливленд-авеню сине-белая полицейская лента окружала Дубовую усадьбу. Из соседнего дома доносилась музыка: по всей видимости, там устроили вечеринку по случаю Нового года – гости, уже успевшие немало выпить, сгрудились у входа, с любопытством наблюдая за происходящим. Маккензи прошел за ленту.

– Извините, вы не подскажете, что случилось? – К забору, отделявшему участок Дубовой усадьбы от соседнего, подошел какой-то мужчина в бордовых легких брюках и кремовом свитере с открытым горлом. В руке он держал бокал шампанского.

– А вы кто?

– Роберт Дрейк. Живу в соседнем доме. Собственно, вот в этом.

– Готовы встречать Новый год, как я погляжу. – Мюррей указал на шампанское.

– Вообще-то вечеринка должна была проходить у Марка и Анны. Но я как бы… – Он попытался подобрать подходящее слово. – … унаследовал ее, вот! – Дрейк рассмеялся, но затем его лицо приобрело серьезное выражение. – Где они? Марк прислал всем эсэмэс, написал, что ему с Анной пришлось уехать в Лондон и вечеринка отменяется. А вскоре подъехала полиция и огородила их участок. – В его глазах вдруг вспыхнула тревога. – О господи, он ведь ее не убил, правда?

– Насколько мне известно, нет. А теперь простите… – Мюррей пошел дальше.

Так вот, значит, как выглядит этот Роберт Дрейк. На самом деле Маккензи стоило бы поблагодарить его. Если бы не его план ремонта участка, предполагавший скорее пустую трату денег, чем хоть какой-то здравый смысл, тело Тома Джонсона никогда не было бы обнаружено.

Интересно, что почувствовала Кэролайн, когда поняла, что во время ремонта отстойник выкопают?

Если предположить, что она убила Тома в тот день, когда он якобы совершил самоубийство, и сразу же избавилась от тела, то оно пролежало в отстойнике целый месяц к тому моменту, как Дрейк заявил о своем намерении устроить перепланировку участка. Протест Кэролайн был прописан очень подробно, и, судя по количеству идентичных жалоб, поступивших от других жителей (хоть и не от тех, кто проживал непосредственно на Кливленд-авеню, как заметил Мюррей), она позаботилась о том, чтобы люди, не раз тратившие время на подобные протесты против каких-либо изменений в городе, могли просто скопировать ее тезисы.

К тому времени как Дрейк поправил свою заявку и подал ее снова, Кэролайн уже исчезла, обманув и свою семью, и полицию, и суд, – все решили, что она покончила с собой. Похоже, она на всякий случай периодически проверяла сайт, где публиковались новости о перепланировке участков, потому что следующий протест подала уже от имени Анджелы Грейндж, якобы проживавшей в Платановой усадьбе на Кливленд-авеню. Никто не заметил. Никто не проверил эту информацию. Да и зачем?

Итак, по словам Роберта Дрейка, Марк и Анна уехали в Лондон. Их автомобилей не было у дома, значит, они отправились туда порознь. Мюррей попытался вспомнить, не упоминала ли Анна что-то подобное. Но нет, она лишь сказала, что машину ведет ее подруга. Хорошо, что рядом с ней кто-то был, едва ли чьи-то планы на Новый год останутся неизменными, если ему сообщить, что на его участке найдено тело.

В саду, где перед верандой раскинулась поросшая травой лужайка, теперь была натянута белая палатка, и в ней смутно виднелись очертания работавших внутри криминалистов.

– Это он, – сказал Джеймс, как только Мюррей подошел к нему. – Обручальное кольцо совпадает с описанием, приведенным в заявлении о пропаже без вести.

– Ошибка дилетанта, – хмыкнул Маккензи.

– Тело хорошо сохранилось – отстойник находился под землей, в холоде, там было сухо, а учитывая, что вход туда был перекрыт, получился такой себе импровизированный морг. На голове у погибшего виден след глубокой раны. Вероятно, от удара тупым предметом. Как думаешь, может, это результат домашнего насилия, зашедшего слишком далеко?

– По этому адресу в базе данных значится несколько вызовов. Звонки в службу спасения без указания причины и обращение от соседа, Роберта Дрейка, слышавшего крики на этом участке и заявившего о возможном эпизоде домашнего насилия.

– Полиция выезжала на место?

Мюррей кивнул.

– Оба супруга отрицали домашнее насилие, но в отчете полицейский указал, что Кэролайн Джонсон пребывала в «эмоциональном состоянии».

– Думаешь, она убила его из самозащиты?

Внутри палатки криминалисты обследовали и сняли крышку отстойника, в результате открылся узкий проем, ведущий под землю. Тело Тома Джонсона уже отвезли в морг – при помощи вскрытия, вероятно, удастся в точности определить, как он умер.

– Может быть, и так. А может быть, это она его избивала.

Маккензи считал, что никогда не стоит опираться только на одну гипотезу. Именно благодаря тому, что все однозначно трактовали имеющиеся у них данные, Кэролайн Джонсон и удавалось все это время избегать расплаты за свое преступление.

– Кто ее разыскивает? – тут же уточнил Мюррей. Он предполагал, что Кэролайн могла направиться обратно в Дербишир, не зная, что Плут ее выдал.

– Скорее, кто ее не разыскивает? Ее фотографию разослали по всем инстанциям и объявили Кэролайн Джонсон в розыск по всей стране, в том числе и под именем Анджелы Грейндж, хотя, судя по всему, она пользовалась и другими именами. На записях с камер наблюдения Истборнского железнодорожного вокзала видно, что женщина, подходящая под описание Кэролайн, прибыла в город вечером двадцать первого декабря. Нам также удалось найти водителя такси, предполагающего, что он мог везти ее с вокзала в приют «Надежда», но он не уверен в своих показаниях.

– Что говорят в приюте?

– А сам как думаешь?

– Чтобы мы шли куда подальше?

Сотрудники приюта рьяно защищали своих постояльцев, и это было прекрасно, когда в центре останавливалась жертва, но куда менее радовало полицию, если в «Надежде» оказывалась подозреваемая.

– Вот именно. – Джеймс потер переносицу. – В Дербишире задержали этого твоего Плута, но тот пока что отказывается давать показания.

«Неудивительно», – подумалось Маккензи, учитывая, что рассказала ему и Саре владелица отеля, когда они приехали в «Телегу»: «Он обеспечивает своих клиентов не только жильем, понимаете? – Заметив недоумение на лице Мюррея, она принялась загибать пальцы, словно составляя список покупок: – Трава, кокаин, крэк. Оружие. Просто будьте осторожны, дорогие мои, вот что я вам скажу».

– Суперинтендант приказал выставить блок-посты для проверки автомобилей на дорогах из Истборна, но пока это не принесло результата. Марк Хеммингс поехал в Лондон вслед за своей девушкой, он не берет трубку, так что, вероятно, до сих пор в пути. Как только я выясню адрес, я свяжусь со службой столичной полиции и попрошу их сообщить о случившемся Марку и Анне. Пусть также выяснят у них, не говорила ли с ними Кэролайн. Вероятно, они же смогут предоставить нам список людей, с которыми Кэролайн могла общаться.

Мюррей не слушал. Вернее, не слушал Джеймса. Он прислушивался к своим воспоминаниям о разговорах с Анной Джонсон, Марком Хеммингсом, Дайан Брент-Тейлор… И пытался понять, что же его так тревожит, почему у него посасывает под ложечкой и мурашки бегут по спине?

Насколько им было известно, Кэролайн Джонсон приехала в Истборн двадцать первого декабря, в годовщину своей предполагаемой смерти. В тот же день Анна Джонсон обратилась в полицию, утверждая, что ее мать убили. Она настаивала, чтобы Мюррей возобновил расследование, но уже неделю спустя накричала на него, чтобы он бросил это дело. Тогда Маккензи предположил, что девушка передумала из-за своего неустойчивого эмоционального состояния, подумал, что так проявляется ее скорбь по матери, но теперь он понимал, что допустил ужасную и опасную ошибку. Наконец-то Мюррею удалось понять, что его смутило, когда он приходил к Анне спросить о мобильном телефоне. Она сказала, что дома одна. А на столе стояло две чашки.

«Я в машине. Моя… подруга за рулем».

Это колебание в ее голосе – почему он не подумал об этом раньше? Ему было так важно сказать ей, что обнаружено тело ее отца. Так важно доказать, что он все еще хороший детектив…

– Нам нужен тот адрес в Патни. И поскорее.

 

Глава 58

Анна

Мне вспоминаются триллеры, в которых герой в какой-то момент оказывается в автомобиле против своей воли.

Меня не связали, не заткнули мне рот кляпом. Я не истекаю кровью, не потеряла сознание. В фильмах герой проделывает дыру в заднем сиденье, проползает через нее в багажник, ударом ноги выбивает крышку и машет руками, чтобы ему помогли. Привлекает внимание, используя вспышку на мобильном телефоне, чтобы передать зашифрованное азбукой Морзе сообщение.

Но я не в фильме.

Я безропотно сижу за спиной своей матери, когда мы сворачиваем с автомагистрали и несемся по улицам юго-западной части Лондона. Перед светофором мама притормаживает, и я думаю, не затарабанить ли мне кулаками в окно? Не закричать ли? Справа от нас остановился «Фиат-500», за рулем женщина средних лет. Серьезная, вдумчивая. Если она вызовет полицию, если проследит за нами, пока не подъедут патрульные…

Но что, если нет? Если она не заметит меня, или сочтет, что я дурачусь, или вообще не захочет вмешиваться? Если это не сработает, я просто разозлю свою мать.

А сейчас она на грани. Я вспоминаю детство, когда я умело распознавала ее выражения лица и знала, стоит ли попросить у нее разрешения выйти на прогулку, даст ли она мне карманных денег и позволит ли переночевать у подруги в Брайтоне. Я медленно подходила к ней, видела пульсирующую жилку у нее на виске и понимала, что такой вопрос лучше задавать потом, когда мама снимет стресс бокалом вина.

И хотя я знаю, что двери заблокированы от открывания изнутри, я нажимаю на кнопку, чтобы опустить окно. Слышится глухой щелчок – механизм отмечает нажатие, но не позволяет стеклу открыться. Мама смотрит в зеркало заднего вида.

– Выпусти нас, – снова прошу я. – Ты можешь забрать эту машину, а мы с Эллой отправимся домой…

– Слишком поздно. – Ее голос срывается. Она в панике. – Они нашли тело Тома.

Меня бьет дрожь, когда я думаю о теле отца в отстойнике.

– Почему? Почему ты так поступила?

– Это был несчастный случай!

Элла вздрагивает в автолюльке, просыпается и смотрит на меня не мигая.

– Я… я разозлилась. Сорвалась. Он поскользнулся. И я… – Она осекается и морщится, точно отгоняя возникающие в ее голове образы. – Это был несчастный случай.

– Почему ты не вызвала скорую? Полицию?

Молчание.

– Зачем ты вернулась? Тебе же все сошло с рук. Все думали, что папа покончил с собой. И ты тоже.

Мама прикусывает губу. Смотрит в боковое зеркало и перестраивается в правый ряд, готовясь свернуть за угол.

– Из-за перепланировки на участке Роберта. Он уже давно собирался делать ремонт, но я не знала, что ему заблагорассудится выкапывать очистные сооружения, иначе мы бы никогда… – Она замирает.

– Мы? – Страх сжимается в тугой узел у меня в животе.

– Я пыталась остановить его ремонт. Ему отказали в разрешении, но он подал апелляцию. Я опять направила официальный протест, но мне нужно было увидеть… нужно было у-ви-деть…

– Увидеть что?

– Осталось ли что-то от тела, – шепотом отвечает она.

Желчь поднимается к моему горлу.

– Ты сказала «мы». – Я думаю о «мицубиси». Мама действительно была напугана. – Кто нас преследовал? Кого ты так испугалась?

Она не отвечает.

Навигатор предлагает свернуть налево. Мы почти приехали.

Паника нарастает во мне. Как только мы окажемся в квартире, сбежать будет невозможно.

Я незаметно расстегиваю ремень безопасности на автолюльке Эллы, чтобы схватить ее в тот момент, когда мама откроет дверь автомобиля. Я представляю себе подземную парковку в доме в Патни. Дверь парковки – на электроприводе, она открывается при введении кода и закрывается автоматически, медленно опускаясь с металлическим скрежетом, от которого у меня всегда сводило скулы, когда мы с Марком приезжали туда. Его парковочное место – на противоположной от двери части парковки. Как быстро закрывается дверь? Я усиленно вспоминаю, как постепенно меркнул свет с улицы, когда мы шли от машины к лифту, и совсем исчезал, когда дверь касалась пола. Я успею. Нужно будет двигаться быстро, но я успею.

Кровь так громко стучит у меня в висках, что, мне кажется, даже мама это слышит. Я подсовываю одну руку под Эллу, но пока не решаюсь поднять ее, не хочу дать маме повод подумать, что я собираюсь сбежать. Она пустится за нами в погоню, но даже после родов и с малышкой на руках я все равно бегаю быстрее. Я справлюсь. Должна справиться.

Мама колеблется, не понимая показаний навигатора. Я вижу въезд на подземную парковку, но ничего не говорю. Не хочу, чтобы мама знала, что я тут уже была и эта местность мне знакома. Мне может потребоваться любое преимущество, каким только я могу располагать.

Мама медленно едет вперед, рассматривает каждый подъезд, прежде чем все-таки находит въезд на парковку. Ввести код ей удается только с третьего раза: бумажка, на которой Марк написал ей цифры, дрожит в ее руках, пальцы так трясутся, что мама едва не роняет ключи.

Металлическая дверь медленно едет вверх. Медленнее, чем в моих воспоминаниях. И я рада: значит, она будет опускаться с такой же скоростью. Я представляю себе расстояние между парковочным местом и выходом, мысленно готовлюсь к рывку, думаю о том, как прижму к себе Эллу.

На парковке темно, всего пара ламп освещает подвальное помещение, когда сюда не проникает дневной свет. Дверь лязгает при подъеме.

Мы уже миновали вход и спустились к парковке, когда я слышу щелчок – дверь полностью поднялась. После недолгой паузы скрежет возобновляется. Дверь опускается.

– По-моему, нужное парковочное место вон там. – Я не могу сдержаться.

Мама выводит машину в соседний ряд и едет по парковке. Я начинаю вытаскивать Эллу из люльки. Малышка напрягается, ей все это не нравится, и я про себя умоляю ее не мешать мне. Мама колеблется, раздумывая, не развернуть ли ей автомобиль, но затем просто ставит машину на нужное место.

Элла уже у меня на руках. Мама выходит из машины. Давай, ну же! Я оглядываюсь, вижу, как прямоугольный проем выхода, откуда веет свежим воздухом, сужается.

Мамина ладонь на ручке дверцы.

Ну же!

Между машиной и выходом около двадцати метров. У меня секунд десять до того, как дверь полностью закроется. Я справлюсь. Должна справиться.

Мама открывает дверцу.

Я не медлю. Пинаю дверцу изо всех сил. Распахиваясь, она сбивает маму с ног. Я выбираюсь из машины, прижимая Эллу к груди, и —

Бегу.

 

Глава 59

Я бы их отпустила. Анну и Эллу.

Когда я остановила машину и сказала Анне выйти, я действительно этого хотела. И не только потому, что могла бы сбежать, скрыться где-нибудь, где меня бы не нашли, но и потому, что я не хотела, чтобы они пострадали.

Но теперь уже слишком поздно. Мне придется взять их с собой. Они моя страховка. Гарантия моей безопасности.

Если бы только я избавилась от тела сама, всего этого бы не произошло. Но я не смогла.

Я стояла на коленях, пытаясь прощупать у тебя пульс, и твоя кровь пропитывала мои джинсы. Я смотрела, поднимается ли твоя грудь, – но пузырек крови у тебя на губах и так показывал все, что нужно было знать. Пути назад не было. Ни для тебя, ни для меня.

Не знаю, плакала ли я по тебе или по себе. Может, по нам обоим. Знаю только, что я мгновенно протрезвела. Обняла тебя за плечи, попыталась поднять, но руки у меня были скользкими от крови, и я тебя не удержала, ты опять упал. И твоя голова ударилась о кафель.

Я завопила. Перевернула тебя, увидела трещину в черепе и мозговые ткани в ней. Меня вырвало. Два раза.

И в этот самый момент, когда я сидела там, перемазанная твоей кровью, рыдая от страха того, что со мной теперь будет, открылась дверь.

 

Глава 60

Анна

Из-за Эллы мне трудно удерживать равновесие, и меня шатает из стороны в сторону, я словно пьяница, бегущий за последним автобусом. За моей спиной мама со стоном поднимается на ноги. Она поранилась.

Я слышу стук ее туфель по полу – удобных туфель без каблука, подходящих к образу безвкусно одетой Анджелы. Мама перешла на бег.

Потолок парковки поддерживают серые бетонные колонны, люминесцентные лампы мерцают в грязных пластиковых плафонах, и от каждой колонны тянется по две тени. Эти тени сбивают меня с толку, и я сосредотачиваюсь на прямоугольнике дверного проема на пути к свободе, но этот прямоугольник все сужается, будто кто-то медленно наклоняет квадрат двери, переводя его в другую плоскость.

Ряды машин на парковке разделяют бетонные ограждения, которые я собиралась перепрыгнуть, но они куда выше, чем мне казалось, и шире – поэтому я перелезаю через первое ограждение. Джинсы у меня с прорезями на коленях, и я сдираю кожу о бетон, едва не уронив Эллу. Я так крепко прижимаю ее к груди, что малышка начинает вопить. Ее вой, как завывания воздушной тревоги, отражается от стен и, усиливаясь, эхом возвращается ко мне.

Я оглядываюсь, но маму не вижу. Где же она? Испуганно замедляю шаг. Может, отступилась? Но я что-то слышу, поворачиваю голову налево – мама бежит в сторону. Я не понимаю зачем, пока не осознаю, что так ей путь не преграждают ни бетонные заграждения, ни колонны, он длиннее, но его проще преодолеть. Она доберется до двери раньше меня. Если только…

Я мчусь еще быстрее. До двери – еще два заграждения, но у меня нет времени остановиться и перелезть через них. Я перехватываю Эллу, зажимаю ее под мышкой, отчего она вопит еще громче, но так мне проще двигаться. Вон первое заграждение. Когда я в последний раз участвовала в беге с препятствиями? Лет десять назад, на соревнованиях по легкой атлетике?

Три шага.

Два.

Я поднимаю правую ногу, отталкиваюсь левой и поджимаю ее под себя. Ступня задевает бетон, но я пролетаю над заграждением и бегу, бегу, бегу вперед.

Дверь скрежещет – металл по металлу. До пола – всего метр, из сумрака парковки наружу проникает теплый воздух, он стремится покинуть это мрачное место столь же сильно, как и я.

Последнее заграждение.

Три.

Два.

Один.

Но я совершаю рывок слишком рано.

Задеваю бетон, меня отбрасывает влево, и я лишь успеваю закрыть своим телом Эллу, когда меня швыряет на капот «мерседеса».

От силы удара у меня перехватывает дыхание.

– Не надо все усложнять, Анна.

От нехватки воздуха у меня кружится голова, в груди болит, живот сводит судорогой. Я поднимаю голову, по-прежнему лежа на капоте, – и вижу маму. Между мной и выходом.

Я сдаюсь.

Дверь парковки все еще закрывается. Металлический нижний край сейчас находится чуть ниже моей талии, выше колен, огни улицы манят меня. Еще есть время.

Но мама стоит прямо перед дверью.

И хотя ее рука дрожит и она клялась, что не умеет им пользоваться, – я не могу заставить себя не обращать внимания на блестящее черное дуло пистолета.

 

Глава 61

Как жаль, что тебя нет рядом. Иронично, да?

Ты бы знал, что мне делать.

Ты накрыл бы мою руку ладонью, заставил меня опустить оружие, направив дуло в пол. А затем ты отобрал бы у меня пистолет, и, хотя я бы накричала на тебя, чтобы ты оставил меня в покое, – как я кричала на тебя, когда ты отбирал у меня бутылку водки и говорил, что мне уже хватит, – я бы не сопротивлялась. Я бы позволила тебе отобрать у меня этот пистолет.

Я не хочу его держать. Никогда не хотела.

Это он принес оружие. Плут. Пришел за деньгами за квартиру и положил пистолет на стол. Сказал, мол, может пригодиться. Стоит две тысячи.

Он знал, что денег у меня немного. Знал, что уборка туалетов, даже в элитной частной школе, не позволяет столько зарабатывать. Знал, что все мои сбережения пошли на оплату квартиры.

Но еще он знал, что я напугана. Предложил занять мне денег – под немыслимый процент, но у меня не было другого выбора. Мне нужно было себя обезопасить.

И я заняла у него денег. Купила пистолет.

Мне стало легче оттого, что он у меня есть, хотя я никогда и не думала, что мне придется им воспользоваться. Я иногда представляла себе, что случится, если меня найдут. Представляла, как бросаюсь к комоду, распахиваю ящик, где я держала оружие. Как целюсь. И стреляю.

Моя рука дрожит.

«Это твоя дочь! И внучка! Что ты творишь?!»

Я слышу вой полицейской сирены вдали и втайне надеюсь, что он станет громче, но патрульная машина удаляется. Мне нужно, чтобы кто-нибудь меня остановил.

Как жаль, что тебя нет рядом.

Хотя, если бы ты был рядом, наверное, сейчас ты был бы мне не нужен.

 

Глава 62

Анна

Я хочу посмотреть ей в глаза, понять, дрожит ли ее рука от страха, испугана ли она не меньше, чем я. Но я не могу отвести взгляда от пистолета. Я закрываю Эллу, словно мои руки могут спасти ее от пули, и думаю, что это конец. Это последние секунды, когда я обнимаю свою дочь.

Теперь я жалею, что не начала стучать в окно машины. Что не позвала на помощь ту женщину в «фиате». Что не попыталась выбить стекло. Я могла бы сделать хоть что-то. Что угодно. Какая мать не попытается спасти свое дитя?

Много лет назад я как-то шла домой от подруги, и какой-то мужик попытался затащить меня в свою машину. Я дралась с ним, как загнанный зверь. Ударила его так сильно, что заставила отступиться. «Шлюха ё…я!» – ругнулся он и уехал.

Тогда мне даже не пришлось задумываться, что я делаю. Я просто начала его бить. Сопротивляться.

Так почему я не сопротивляюсь сейчас?

Мама указывает дулом пистолета в угол парковки.

И я иду туда.

Дело не только в пистолете. Дело в том, кто она. В том, что я словно запрограммирована быть на ее стороне. Так бывает, когда тебя предает лучший друг или вдруг бьет возлюбленный. Ты не можешь сопоставить происходящее с личностью человека, которого так хорошо знал. Намного легче сражаться с незнакомым человеком. Легче ненавидеть незнакомого человека, чем того, с кем тебя роднит кровь.

Снаружи доносится звук, напоминающий автоматную очередь. Взрывы в небе. Фейерверк. До полуночи еще час, кто-то начал отмечать наступление Нового года раньше. На парковке ни души, все жильцы дома либо в своих квартирах, либо отправились куда-то праздновать.

Дверь лифта открывается, и мы выходим в устланный ковром коридор. Квартира Марка – в торце, и когда мы проходим мимо двери его соседей, из их квартиры доносятся восторженные вопли, перекрывающие гремящие рождественские хиты. Если дверь не заперта – не открывать же каждому новому гостю, да и будут те, кто захочет выйти, – я могла бы распахнуть ее и оказаться у соседей уже через мгновение. Среди людей я буду в безопасности.

Я даже сама не осознавала, что замедлила шаг. Все мое тело напряглось перед этой последней попыткой спасти свою жизнь – спасти жизнь Эллы, – но, наверное, я чем-то выдала себя, поскольку что-то толкает меня под ребра, и маме даже не нужно ничего говорить, чтобы я поняла: она приставила к моей спине дуло пистолета.

Я иду дальше.

Квартира Марка выглядит совсем не так, как в моих воспоминаниях. Кожаный диван поцарапан, кое-где обшивка порвалась, и на подлокотнике из прорехи выглядывает синтепон. Деревянный паркет испещряют подпалины от сигарет. Мусор, оставленный предыдущими жильцами, уже убрали из кухни, но вывести запах оказалось не так просто, и от вони у меня начинает першить в горле.

Напротив дивана стоят два кресла, оба невероятно грязные, на одном видны следы краски, а на втором скомканы мягкие шерстяные пледы, которыми Марк обычно прикрывал спинки кресел.

Мы стоим посреди комнаты. Я жду, что мама прикажет мне что-то сделать или хотя бы заговорит со мной, но она молчит.

Она не знает, что делать.

Она понятия не имеет, что делать с нами теперь, когда притащила нас сюда. И почему-то осознание этого пугает меня куда больше, чем если бы у нее был какой-то конкретный план. Теперь может случиться все что угодно. Что она может натворить – неведомо.

– Отдай мне ребенка. – Мама сжимает пистолет обеими руками, сцепив пальцы, как для молитвы.

Я качаю головой и прижимаю к себе Эллу так крепко, что она опять заходится плачем.

– Нет. Ты ее не получишь.

– Отдай! – Мама в истерике.

Мне хочется думать, что кто-то услышит вопли Эллы, постучит в дверь, спросит, все ли у нас в порядке, но стены трясутся от музыки в соседней квартире, и даже если бы я закричала, позвала бы на помощь, никто бы не пришел.

– Положи ее на кресло, а сама отойди в другой угол комнаты.

Если мама меня застрелит, никто не спасет Эллу. Я должна выжить.

Я медленно подхожу к креслу и кладу Эллу на скомканные пледы. Малышка всматривается в мое лицо, и я заставляю себя улыбнуться, хотя мне так больно отпускать ее.

– Иди! – Она снова взмахивает пистолетом.

Я подчиняюсь, не сводя глаз с Эллы. Мама берет малышку на руки, прижимает к груди, укачивает ее: «Ш-ш-ш». Как настоящая заботливая бабушка – если бы не пистолет в руке.

– Ты убила папу. – Я все еще не могу в это поверить.

Мама смотрит на меня, словно она вообще забыла, что я тоже в комнате. Ходит туда-сюда, из одного угла в другой, но уже непонятно, успокаивает она Эллу или саму себя.

– Это был несчастный случай. Он… упал. И ударился о столешницу на кухне.

Я зажимаю рот ладонями, пытаюсь сдержать рвущийся наружу крик при мысли о том, как папа лежал на полу в кухне.

– Он… он был пьян?

Это ничего не изменит, но я пытаюсь понять причины, осознать, как так вышло, что я и моя дочь оказались пленниками в этой квартире.

– Пьян? – В глазах мамы на мгновение проступает недоумение, но затем она отворачивается, чтобы я не видела выражения ее лица. Она молчит, а когда заговаривает вновь, то пытается сдержать рыдания. – Нет, он не был пьян. Это я была пьяна. – Она опять поворачивается ко мне. – Я изменилась, Анна. Я уже не такая, как тогда. Та женщина умерла – как ты и думала. У меня был шанс начать жизнь заново, не повторять прежних ошибок. Никому не вредить.

– В каком смысле «не вредить»?

– Не совершать ошибок.

Несчастный случай. Ошибка. У меня голова кругом идет от всей той лжи, которую она мне рассказывала, и если это правда, то я не уверена, что хочу знать.

– Отпусти нас.

– Я не могу.

– Можешь, мам. Ты сама сказала, все это – огромная ошибка. Отдай мне Эллу, убери пистолет и отпусти нас. Мне все равно, что ты будешь делать потом, просто отпусти нас.

– Меня посадят в тюрьму.

Я не отвечаю.

– Это был несчастный случай! Я вышла из себя, вспылила, я вообще не собиралась его бить. А он поскользнулся и…

Слезы текут по ее щекам, капают на свитер, она выглядит такой несчастной, и, невзирая на то, что она совершила, я чувствую, что мой гнев слабеет. Я верю, когда она говорит, что не хотела всего этого. Да и кто бы захотел?

– Расскажи об этом полиции. Будь честна с ними. Вот и все, что ты можешь сделать.

Я стараюсь говорить спокойно, но при упоминании о полиции ее глаза распахиваются еще шире, и она опять начинает метаться по комнате, еще быстрее, чем прежде. Мама открывает дверь на балкон, и в комнату врывается морозный воздух. Откуда-то с улицы доносятся крики, со всех сторон гремит музыка. Мое сердце выскакивает из груди, ладони покрывает липкий пот, меня бросает в жар, несмотря на холод в комнате.

– Мама, вернись в гостиную.

Она выходит на балкон.

– Мама… отдай мне Эллу. – Говорить спокойно становится все сложнее.

Застекленный балкон тут очень маленький, его строили скорее для того, чтобы жильцы могли выйти туда покурить, чем устроить там барбекю. Мама проходит по балкону, смотрит вниз, и я даже не знаю, что я кричу, но истошный вопль вырывается из моей груди. Тщетно. Она словно не слышит меня, она смотрит на улицу, и ее лицо искажает ужас. Элла в ее объятиях, но мама стоит так близко к краю, так близко…

– Отдай мне Эллу, мам. – Я иду к ней, медленно, мелкими старушечьими шажками. – Ты ведь не хочешь, чтобы с ней что-то случилось? Она же совсем еще маленькая.

Мама поворачивается. Она говорит так тихо, что я едва слышу ее в шуме городского новогоднего кутежа.

– Я не знаю, что делать.

Я мягко отбираю у нее Эллу и едва сдерживаюсь, чтобы не схватить малышку и не броситься в соседнюю комнату, где я могла бы забаррикадироваться. Мама не сопротивляется, и я задерживаю дыхание, протягивая к ней руку. Она должна понять, что ей пора остановиться.

– А теперь отдай мне пистолет.

С нее словно спадают какие-то чары. Мама смотрит мне в глаза, будто вспоминая, что я все еще здесь. Ее хватка усиливается, она отшатывается, но моя ладонь уже на ее запястье, и, хотя меня сковывает ужас, я не отпускаю.

Отталкиваю ее руку от себя – от нас, направляю в ночное небо, но мама выворачивается, мы боремся изо всех сил, устраиваем возню, как дети из-за игрушки. Никто не хочет отпускать, но при этом каждый боится совершить резкое движение, ведь вдруг…

Звук не похож на выстрел.

Скорее на взрыв бомбы. Будто обрушилось целое здание.

Укрепленное стекло бьется. Эхо выстрела сливается с грохотом фейерверка в небе.

Я отпускаю первой. В ушах звенит, словно я на колокольне, Элла вопит, и я знаю, что у нее болят уши, даже у меня они разболелись от этого звука.

Мы с мамой смотрим друг на друга, широко распахнув глаза в ужасе от того, что только что произошло. Что могло произойти. Она смотрит на пистолет в своей руке, держит его на ладони, словно не хочет к нему прикасаться.

– Я не знаю, что делать, – шепчет мама.

– Убери пистолет.

Она заходит в гостиную, кладет пистолет на кофейный столик, принимается расхаживать туда-сюда по комнате. Что-то бормочет, хватаясь руками за голову и запуская пальцы в волосы, ее лицо искажено.

Я смотрю вниз с балкона, опасливо держа Эллу подальше от перил. Где же люди? Где полицейские машины, «скорые», толпа, сбегающаяся посмотреть, откуда донесся выстрел? Ничего. Никто не смотрит. Никто не бежит. Гуляки направляются из одного бара в другой. Мужчина в пальто говорит по телефону. Он обходит битое стекло. Пьяные, мусор, осколки – просто привычные, хоть и неприятные последствия празднования Нового года.

– Помогите! – кричу я.

Мы на восьмом этаже, воздух полнится обрывками музыки, нарастающей и затихающей, когда кто-то открывает или закрывает двери, на той стороне улицы басы гремят, нетерпеливые кутежники запускают фейерверки.

– Я тут, наверху!

На тротуаре внизу какая-то парочка. Я оглядываюсь на маму, затем перегибаюсь через поручни и кричу во все горло, снова и снова. Девушка поднимает голову, парень тоже. Затем он машет мне рукой, в ней полная кружка. До меня долетает его радостный возглас, и я понимаю, что все мои крики бесполезны.

Я уже собираюсь отвернуться, когда кое-что замечаю.

На улице, в месте, запрещенном для парковки, стоит черный «Мицубиси-Шогун».

 

Глава 63

Мюррей

Мюррей и Кеннеди перешли на кухню Дубовой усадьбы, где устроили неофициальный штаб расследования.

– Проверьте список избирателей, там должен быть указан адрес Марка Хеммингса.

Джеймс отдавал распоряжения молодому констеблю, и тот лихорадочно записывал их в блокноте, готовясь передать в диспетчерскую. Телефон констебля зазвонил, тот взял трубку, внимательно выслушал сказанное, а затем прикрыл микрофон ладонью.

– После выезда из Истборна, – быстро заговорил он, – система автоматического считывания номерных знаков дважды зафиксировала номера автомобиля Анны Джонсон. На магистрали А-27 несколько камер с этой системой, но там они не сработали.

У Мюррея засосало под ложечкой – что, если Кэролайн повезла Анну и ребенка вовсе не в квартиру Марка?

– После этого машина была замечена в Лондоне – в последний раз номера попали в систему около половины десятого, на А-205, южной окружной, – продолжил констебль.

– А что там с телефоном Хеммингса? – спросил у Мюррея Джеймс.

– Все еще не отвечает. Я не оставляю попыток дозвониться.

– Я запросил триангуляцию телефона Анны.

Мюррей снова набрал номер Марка. Но ответа не было. Он оставил сообщение на автоответчике, но мог пройти еще час до того, как Хеммингс его прослушает. Тем временем кто знает, что натворит Кэролайн…

– Сержант, в списке полно Марков Хеммингсов. Может, есть хотя бы второе имя?

Пока Джеймс, надеясь отыскать на одном из конвертов хотя бы инициалы, рылся в груде писем, сваленных на столе в кухне, Мюррей открыл «Гугл».

В каком-то смысле, подумалось ему, эта поисковая система была аналогом старой доброй полицейской работы, не требовавшей камер наблюдений, баз данных и ордеров на доступ к персональным данным. Аналогом работы, во время которой полицейские просто стучались к кому-то в дверь и спрашивали людей, знает ли кто-то о случившемся.

Он вбил в строку поиска «Марк Хеммингс, Патни» – но результатов было слишком много. Маккензи закрыл глаза, раздумывая о том, что он знает о парне Анны, и его губы растянулись в улыбке. Марк Хеммингс не просто жил в квартире в Патни, он там работал.

– Квартира 702, корпус Патни-Бридж, почтовый индекс SW15 2JX. – Мюррей протянул Джеймсу смартфон, на котором была открыта страница со списком лицензированных психотерапевтов Лондона.

«Марк Хеммингс, психотерапевт (системная семейная психотерапия), преподаватель теории и практики системной семейной терапии, супервизор практики психотерапии, магистр (психол.), аккредитованный член Британского психотерапевтического сообщества, член Британской ассоциации психологов и психотерапевтов».

– Отличная идея!

Маккензи подождал, пока Джеймс передавал адрес в диспетчерскую. Как только он закончит звонок, из Сассекса информацию передадут в Службу столичной полиции. И все закрутится: диспетчер отправит полицейских, чтобы те окружили здание («Приблизиться к цели нужно бесшумно… Всем полицейским остановиться на месте сбора…»). Группа захвата подождет оценку ситуации – насколько высока угроза? – и остановится в ожидании приказа. Подъедет «скорая». На место выдвинутся переговорщики. Огромное количество людей – и все добиваются одной и той же цели.

Все надеются успеть вовремя.

– Ну вот и все. – Кеннеди отложил мобильный. – Ненавижу такие расследования. Мы мараем руки, а преступника ловят парни из Лондона. – Он грустно пожал плечами. – Знаешь, разочаровывает.

Мюррей знал. Вот только сейчас он не чувствовал ни капли разочарования. Он не хотел ни арестовать преступника, ни получить награду. Даже чаю не хотел, не то что орденов.

Он хотел пойти домой.

Нет, судьбы Анны и Эллы ему были небезразличны. Конечно небезразличны. Но сейчас он наконец-то понял то, что должен был понять уже давно: преступления раскрывает не один следователь, это командная работа. Маккензи был отличным детективом, но и его можно было заменить. Незаменимых людей не бывает.

– Мюррей… – Джеймс помедлил. – Знаешь, это ведь мои ребята изначально расследовали самоубийства Джонсонов. И я лично подписал тот отчет судмедэксперта.

– Мы все совершаем ошибки, Джеймс. Кэролайн все хорошо спланировала. Практически идеальное преступление.

Кэролайн. Сознание Маккензи упорно пыталось отыскать ответ на тревоживший его вопрос. Как Кэролайн удалось сбросить тело Тома в отстойник?

– Меня тогда только повысили, и я мечтал расследовать настоящие преступления, понимаешь? Тяжкие телесные, изнасилования… Вот и постарался закрыть это дело поскорее.

Мюррей вспомнил свои первые годы в департаменте. Азарт от расследования «интересного» дела, всеобщее уныние, когда и без того ограниченные ресурсы приходилось расходовать на ни к чему не приводящие действия. Окажись он на месте Джеймса, поступил ли бы он иначе?

– Это преступление – настоящее. – Маккензи ободряюще хлопнул сержанта по плечу, но сам все еще думал о Кэролайн.

Кто же помог ей избавиться от тела?

– Мы с командой сейчас вернемся в департамент. Может, присоединишься к нам, дождешься результатов?

– Спасибо, но я поеду домой. Встречу Новый год с Сарой. – Маккензи выглянул в сад. Палатку уже закрыли, ее охранял полицейский в форме, обмотавший шею теплым черным шарфом.

– И я тебя понимаю. Как только будут новости от лондонской полиции, я тебе сообщу.

Они встали из-за стола. На стене напротив Мюррея висела доска, и он принялся ее разглядывать, пока Кеннеди собирал нужные ему бумаги. В центре доски гордо красовались результаты первого УЗИ, показавшего беременность. На кнопке болтался браслетик, который Анна сохранила на память после какого-то концерта или фестиваля, еще до беременности. Рядом висело приглашение на свадьбу: «Форма одежды – вечернее платье». Открытка от подруги: «Спасибо за чудесный букет, цветов было так много, что пришлось разделить его на две вазы!»

И внизу справа виднелась рекламная листовка.

Вот оно!

Последний фрагмент головоломки.

Маккензи не почувствовал эйфории, скорее облегчение – оттого, что некогда столь блестящая память его не подвела. Он все-таки вспомнил, что же он увидел на доске в доме Дайан Брент-Тейлор. А главное, теперь он знал, что это значит.

– И еще кое-что… – Направляясь с Джеймсом к их автомобилям, Мюррей прислушался к себе, не испытывал ли он бессознательного желания придержать эту информацию, проверить ее самому, чтобы потом, когда общая картина окончательно станет ясна, ему воздалось по заслугам. Но, прислушавшись, понял, что хочет совсем другого – наконец-то разделаться с этим расследованием.

– Да?

– Я знаю, кто помог Кэролайн Джонсон избавиться от тела.

 

Глава 64

Анна

На лестничной клетке раздается какой-то звук. «Дзинь» – на нашем этаже останавливается лифт. Я смотрю на маму, но она не сводит глаз с пола.

– Кто это? – шепчу. Она не отвечает.

Может быть, это полиция?

Марк собирался звонить им, как только мы уехали из Истборна, они знают, что мы здесь. И теперь, когда они обнаружили папино тело, они узнали, что мама натворила, – и, наверное, поняли, с кем я сейчас… Я надеюсь на Марка и Мюррея, на то, что они сложат два и два.

– Открой дверь. Я знаю, что ты здесь, – слышится из-за двери.

От облегчения у меня кружится голова. Мне хочется смеяться. Это не полиция, но тоже хорошо.

Мама не двигается, но я бегу к двери, потому что теперь мы вдвоем против одной и я чувствую себя неуязвимой. Какой же я была дурой, этот «Мицубиси-Шогун» вовсе не представлял для нас опасности, это была попытка остановить маму.

– Слава богу, ты здесь!

Я готова к удару сзади, но не спереди. Меня толкают в грудь, и я пошатываюсь, теряю равновесие, едва успеваю выставить руки с Эллой, чтобы малышка не пострадала, и падаю на пол. С губ срывается стон, голова идет кругом, я отказываюсь верить собственным глазам.

Это не мой спаситель.

Лора захлопывает дверь и закрывает на замок. На ней узкие черные джинсы, обувь на высоких каблуках, свитер с блестками – будто нарядилась на вечеринку, куда никто так и не пришел. Нашу новогоднюю вечеринку. Волосы завитыми локонами спадают на плечи, на веках – яркие серо-зеленые тени с блестками. Не обращая на меня внимания, она обрушивает свой гнев на маму. Та медленно пятится к балкону.

– Ах ты подлая сучка, ты меня предала!

 

Глава 65

Я помню лицо Лоры в те минуты.

Она стояла в дверном проеме, окаменев от ужаса.

– Я позвонила, дверь была открыта, и я… – Она не могла отвести взгляд от твоего тела. Кровь постепенно сворачивалась, свет лампы отражался в липкой луже на полу – словно серебристый нимб вокруг твоей головы. – Что случилось?

Я не раз вспоминала этот момент, свои слова. Сложилось ли бы все иначе, если бы я объяснила ей, что произошел несчастный случай? Что я вышла из себя, вспылила? Что от выпивки я становилась неуправляемой и оказывалась способна на безрассудство?

– Я убила его.

Кровь отлила от ее лица.

Я почувствовала, как мышцы у меня сводит судорогой, и осознала, что не двигалась с тех пор, как я… с тех пор, как ты упал. Выпрямившись, я поняла, что все еще сжимаю в руке бутылочное горлышко. Я выронила его, и оно упало на пол с глухим стуком, покатилось, покатилось, но не распалось на осколки. Лора вздрогнула.

Громкий звук вывел меня из забытья. Я потянулась за телефоном, но номер так и не набрала. Руки ходили ходуном.

– Что ты делаешь?

– Звоню в полицию.

Я судорожно пыталась сообразить, как повлияет на мою ситуацию тот факт, что я была пьяна. Станет это отягчающим обстоятельством (ведь я находилась в состоянии алкогольного опьянения) или, наоборот, смягчающим (поскольку я не понимала, что творю)?

– Нельзя звонить в полицию! – Лора подошла ко мне и забрала у меня телефон. Посмотрела на тебя и застонала, увидев мозговые ткани в зияющей ране за ухом. – Кэролайн, тебя арестуют! И посадят в тюрьму.

Ноги у меня подкосились, и я осела в кресло. На кухне чувствовался какой-то странный запах, металлический, кисловатый. Пахло кровью, потом и смертью.

– Тебе могут дать пожизненное.

Я представила себе, как проведу всю жизнь в тюремной камере. Вспомнила документальные фильмы о тюрьме, сериалы «Побег» и «Оранжевый – хит сезона». Насколько они близки к правде?

И я подумала о том, что мне могут помочь.

Потому что ты был прав, Том, нельзя так жить. Я обманывала себя, притворяясь, что у меня нет проблемы с зависимостью: ведь я не просыпалась с тремором и не сидела в парке с банкой крепкого пива. Но я все время скандалила с тобой. Поддевала тебя. Избивала. А теперь я тебя убила.

Да, у меня была проблема с алкоголем. Огромная проблема.

– Я звоню в полицию, – снова машинально говорю я.

– Кэролайн, подумай. Просто подумай об этом. Как только ты наберешь номер службы спасения, пути назад уже не будет. То, что случилось… – Ее бьет дрожь. – Господи, это ужасно, но этого уже не изменить. Даже если ты отправишься в тюрьму, Тома ты этим не вернешь.

Я посмотрела на коллаж над термостатом – серия фотографий, распечатанных на холсте. Ты, я и Анна, все в синих джинсах и белых футболках, валяемся на животе. Смеемся. Лора проследила за моим взглядом.

– Если тебя посадят в тюрьму, – прошептала она, – Анна потеряет вас обоих.

Я долго молчала.

– Так… что теперь? – Я чувствовала, как меня уносит прочь от правильного решения. Хорошего решения. Но важно ли это? Я ведь уже совершила преступление. – Мы не можем оставить его здесь.

«Мы».

Вот он, поворотный момент. Момент, когда мы стали сообщницами.

– Да. – Лора сжала губы. – Мы не можем оставить его здесь.

Вдвоем мы смогли сдвинуть огромный глиняный горшок с крышки отстойника. Это ты поставил его здесь, когда мы переехали сюда, и я посадила в нем лавр, который нам подарили на новоселье. Люк отстойника смотрелся отвратительно, а потребности в нем больше не было: очистные сооружения на участке были пережитком времен, когда граница города проходила полумилей западнее и этот район еще относился к зоне пригорода, не подключенной к центральной канализации.

Ключ от люка, широкий, массивный, дюйма в три длиной, валялся в ящике комода с тех самых пор, как мы переехали в Дубовую усадьбу, но легко вошел в замок, словно его только вчера сделали.

Под крышкой отстойника виднелся узкий, похожий на шахту лифта, покатый туннель. Воздух тут застоялся, но не вонял, ведь содержимое резервуара давно высохло. Я посмотрела на Лору. Мы обе взмокли – нам стоило немалых усилий вытащить тебя с кухни, и теперь нас трясло от страха перед тем, что мы собирались сделать. И уже сделали. Теперь мы уже не могли остановиться, пути назад не было: все бы поняли, что мы пытались спрятать тело.

Мы опустили тебя вниз головой, и я вскрикнула, когда тело, падая в резервуар, едва не застряло на полпути: ремень зацепился за металлический выступ. Лора дернула твои джинсы, и тело издало какой-то звук, похожий на стон, – воздух покинул легкие.

Я не могла на это смотреть. Отвернувшись, я услышала, как тело покатилось на дно отстойника и с глухим стуком упало.

А затем воцарилась тишина.

Я уже не плакала, но сердце у меня сжималось от вины и горечи утраты. Если бы полиция подъехала в этот самый момент, я думаю, я бы во всем созналась.

Но не Лора.

– Теперь нам нужно все отмыть.

Сымитировать самоубийство было идеей Лоры.

– Если мы заявим, что он пропал без вести, ты станешь главной подозреваемой. Так всегда бывает.

Она несколько раз заставила меня повторить план, и уехала. Я не спала. Сидела на кухне и смотрела в окно на сад, который только что превратила в могилу. Я плакала по тебе и – да – по себе прежней.

Как только рассвело, Лора поехала в Брайтон, дождалась, пока заработают магазины, и купила мобильный телефон. И сим-карту, которую якобы невозможно отследить. Она позвонила в полицию, сказала, что видела, как ты спрыгнул со скалы.

Каждый день я ждала приезда полиции. Каждый раз вздрагивала, когда открывалась дверь. Не могла спать, не могла есть. Анна подсовывала мне яичницу, ломтики копченого лосося, мисочки с фруктовым салатом, и я видела, что моя дочь сама горюет, но при этом пытается утешить меня.

Полиция так и не приехала.

Недели тянулись за неделями, тебя объявили мертвым, но никто не обвинил меня в содеянном, никто даже не расспрашивал меня. И, хотя я часто видела Лору, – даже не сговариваясь, мы с ней никогда не вспоминали о случившемся. О том, что мы сделали.

Так продолжалось до тех пор, пока я не получила выплату по твоей страховке.

 

Глава 66

Анна

Я заставляю себя сесть, затем неуклюже встаю. В ушах уже не звенит, но вопли Эллы перешли в завывания. Как все это скажется на ней? Младенец, конечно, не запомнит эту ночь, не на уровне сознания, но останутся ли какие-то фрагменты воспоминаний вытесненными в ее бессознательное? Воспоминаний о том, как собственная бабушка держала ее в заложницах?

Лора.

«Я не знала, что ему нужно будет выкапывать очистные сооружения, – сказала мама тогда в машине, – иначе мы бы никогда…»

Лора знала. Лора ей помогла.

Они стоят друг напротив друга, Лора упирает руки в бока. Мама косится на стол, где по-прежнему лежит пистолет. Проследив за ее взглядом, Лора совершает резкий выпад в сторону оружия.

Страх пульсирует в моей груди.

Натянув рукав свитера на ладонь, чтобы не прикасаться к рукоятке, Лора подбирает пистолет. Она осторожна. Предусмотрительна.

И это пугает.

– Я тебя не предавала, – оправдывается мама.

Я хочу успокоить ее, но голос меня не слушается.

– Ты должна мне, Кэролайн. – Лора подходит к дивану и садится на подлокотник, пистолет крепко зажат в ее руке. – Все очень просто: если бы я тебе не помогла, тебя бы обвинили в убийстве Тома. Я тебя спасла.

– Ты меня шантажировала.

Фрагменты истории складываются в единую картину. Это не папа угрожал маме, а Лора. Не папа ее выследил. А Лора.

– Так это ты? – потрясенно спрашиваю я. – Это ты прислала ту открытку?

Лора впервые смотрит на меня, разглядывает Эллу, мои растрепанные волосы, проступивший на лице ужас.

– Предполагалось, что ты воспримешь это как дурацкий розыгрыш. Как те глумливые письма, которые ты получала после смерти Тома. – Она качает головой. – На самом деле это было послание для Кэролайн. Чтобы она поняла, с кем связалась. Я отправила ей копию.

– А кролик, значит, тоже послание? И кирпич, брошенный в окно? Ты могла убить Эллу!

На мгновение на лице Лоры проступает удивление, но затем она улыбается.

– О, думаю, тебе придется смириться с тем, что это дело рук кое-кого куда более близкого тебе.

Она смотрит на маму. Та прячет лицо в ладонях.

– Нет…

– Я просто хотела, чтобы ты перестала раскапывать это дело, вызнавать, что же случилось с нами. Я знала, что, если ты узнаешь правду, она и на тебя напустится, и…

– И ты бросила кирпич в окно детской? В коляску своей собственной внучки?

Слова доносятся до меня будто со стороны, мой голос срывается в истерике.

– Я знала, что Элла на первом этаже, я видела ее из сада.

Мама делает шаг мне навстречу, протягивает руку, но Лора ее опережает. Она направляет на маму дуло пистолета и указывает налево. Мама, помедлив, отступает.

Кто эти женщины? Мама, которая готова была навредить своей дочери и внучке. Лора. Как можно знать кого-то всю свою жизнь – и так ошибаться?

Я поворачиваюсь к Лоре:

– Откуда ты знала, где спряталась мама?

– А я и не знала. Вначале. Я знала только, что она не покончила с собой. – Лора косится на маму. Та рыдает. – Она довольно предсказуема, – язвительно добавляет Лора.

Меня охватывает отвращение – я вспоминаю, как Лора утешала меня после смерти папы, как помогала мне организовать поминальную службу. Папа умер из-за мамы, но это Лора спрятала его тело, разработала план по имитации его самоубийства, скрыла совершенное преступление. Я помню, как она настаивала, чтобы я разобрала документы в родительском кабинете, как она щедро предложила мне заняться всем этим самой. На самом деле она искала какие-нибудь зацепки, чтобы понять, где же мама.

– У меня тоже есть та фотография, знаешь ли. Вы с мамой в захолустном отельчике на краю земли. – На мгновение голос Лоры срывается – намек на то, какие чувства бурлят под ее маской невозмутимости. – Она постоянно рассказывала о том отпуске. Как вы смеялись вместе. Как вам было хорошо. Для нее это был побег от реальности. От ее реальности. И ей это нравилось. – Плечи Лоры поникают. – Она любила тебя.

Лора медленно опускает руку с пистолетом. Ну вот и все, думаю я. На этом все закончится. Сказано все, что должно быть сказано. И теперь все завершится. Никто не пострадает.

Мама делает шаг к ней.

– Я тоже ее любила.

– Ты убила ее! – Лора вновь вскидывает руку, все мышцы напряжены, рука с пистолетом – как натянутая тетива. Ранимость, только что проступившая в ее чертах, исчезла. Глаза потемнели от гнева, тело будто окаменело. – Ты вышла замуж за богача, а потом бросила ее в той сырой дерьмовой квартире. Из-за тебя она умерла!

– У Алисии была астма. Она умерла во время астматического приступа.

Так ведь?

Я чувствую, как меня охватывает паника. Вдруг это тоже ложь? Я смотрю на маму, надеясь, что она подтвердит сказанное мной.

– Ты даже к ней в гости не приезжала! – продолжает зачитывать обвинения Лора.

– Приезжала. – Она опять готова расплакаться. – Может, не так часто, как следовало бы. – Мама часто моргает. – Наши пути разошлись. Она жила в Лондоне, я – в Истборне. У меня родилась Анна…

– И у тебя не хватало времени на подругу, у которой не было денег. Подругу, которая разговаривала совсем не так, как твои новые друзья. Которая не пила шампанское и не разъезжала в роскошном авто.

– Все было не так.

Но мама опускает голову, и на мгновение мне становится жаль Алисию, потому что мне думается, что именно так все и было. Именно так. И, как и в случае с папой, мама слишком поздно поняла, что она натворила. С моих губ срывается какой-то звук – не то всхлип, не то вздох. Мама смотрит на меня, и мои мысли, должно быть, отражаются на моем лице, потому что она, дрогнув, словно безмолвно молит меня о прощении.

– Отпусти Анну и Эллу. Они тут вообще ни при чем, – обращается она к Лоре.

– Очень даже при чем, – безрадостно смеется та и скрещивает руки на груди. – Деньги – у них.

– Сколько тебе нужно? – Я не собираюсь тянуть время. Она получит, что хочет.

– Нет! – кричит мама. – Это деньги тебе на будущую жизнь. На Эллу. Как ты думаешь, почему я сбежала? Лора бы все забрала! Может, я и заслужила такую судьбу, но не ты.

– Мне плевать на деньги. Пусть забирает. Я переведу на ее счет столько, сколько она захочет.

– Все намного проще, – Лора улыбается.

У меня мурашки бегут по спине, волоски поднимаются на затылке.

– Если ты просто отдашь мне все свои деньги, люди начнут задавать вопросы. Билли, Марк, чертова налоговая, в конце концов. К тому же мне придется верить, что ты будешь держать рот на замке. А если я чему-то и научилась после всей этой истории, так это тому, что верить никому нельзя.

– Лора, нет…

Я смотрю на маму. Та качает головой. Она что-то поняла. Что-то, чего я пока не понимаю.

– Все будет выглядеть так, словно я явилась сюда спасти тебя и Эллу. Марк позвонил мне по поводу того, что вечеринка отменяется, и сообщил, куда ты поехала. Интуиция подсказала мне, что тебе угрожает опасность. Шестое чувство, понимаете? – Она широко распахивает глаза, играя эту роль, поднимает ладони, растопыривает пальцы на левой руке. – Но, когда я приехала, было уже слишком поздно. Кэролайн уже застрелила вас обеих. И покончила с собой. – Уголки ее рта опущены в притворной скорби. – Ты видела завещание Кэролайн? Ты же была там, когда его зачитывали. «Моей дочери, Анне Джонсон, я завещаю все свое движимое и недвижимое имущество, которым буду владеть на момент смерти». – Она цитирует мамино завещание, точно выплевывая слова.

– Мама тебе тоже завещала деньги, – вставляю я. – Не целое состояние, конечно, но крупную сумму, которой мама почтила свою долгую дружбу с Алисией и выполнила долг крестной.

Но Лора, точно не слыша меня, продолжает цитировать:

– «В том случае, если Анна умрет до вступления в силу данного завещания, право на наследование всего моего движимого и недвижимого имущества переходит моей крестнице, Лоре Барнс».

– Слишком поздно, – говорит мама. – Завещание вступило в силу, Анна уже унаследовала мое состояние.

– Да, но ты ведь не мертва, верно? – Лора улыбается. – Юридически деньги все еще принадлежат тебе. – Она направляет на меня дуло пистолета, целится.

Кровь стынет у меня в жилах.

– Если Анна и Элла умрут до тебя, все твое наследство достанется мне.

 

Глава 67

Мюррей

«Букет ноготков».

Сара догадалась бы раньше. Она заметила бы это название, обратила бы на него внимание, чего в свое время не сделал Мюррей. Сара бы остановилась, прочла бы эти два слова вслух, порассуждала бы.

«Какое ужасное название для салона красоты».

Он представил себе, как она стучит пальцем по странице записной книжки, куда Маккензи тщательно переписал данные всех присутствовавших в тот момент, когда полиция сообщила семье известие о самоубийстве мужа Кэролайн.

«Лора Барнс, администратор в салоне “Букет ноготков”, крестница».

«Терпеть не могу, когда фирмы используют каламбуры в названии… – Мюррей столь отчетливо представлял себе слова Сары, словно она ехала рядом с ним в машине. – С тем же успехом могли бы назвать салон “Пышные ноготки”. А что, ногти упоминаются, да и звучит броско. Но все равно отвратительно. Распушили девки ноготки…»

Маккензи рассмеялся, но тут же осекся. Если разговор с самим собой – это первый симптом безумия, то как расценивать воображаемые разговоры?

И все равно – Сара бы запомнила это название. А если бы она поговорила об этом с Мюрреем, он бы тоже запомнил. И потом, выходя из дома Дайан Брент-Тейлор и раздумывая, кто же назвался ее именем, Маккензи сразу бы обратил внимание на рекламную листовку салона красоты на доске – и связал бы название салона с бывшим местом работы Лоры Барнс.

Маккензи знал, что изобретать правдоподобную жизненную историю другого человека на удивление сложно. Он, бывало, посмеивался над арестованными подростками, детьми состоятельных родителей, которые безуспешно пытались измыслить что-то вразумительное, пугаясь собственной лжи, словно кролик, пойманный в луч фар. Они всегда назывались либо своим вторым именем, либо именем одноклассника, либо соседа.

Лора запаниковала. Она, наверное, вообще не рассчитывала, что у нее спросят имя, думала, что позвонит в службу спасения, сообщит о самоубийстве и на этом все закончится. «Как вас зовут?» Мюррей представил себе диспетчера, принимавшего звонок: гарнитура на голове, пальцы замерли над клавиатурой. И Лору: как она стоит на скале, ветер искажает ее слова. В голове пусто. Только не Лора. Она не Лора. Она…

…клиентка из салона красоты. Первое имя, пришедшее ей на ум:

«Дайан Брент-Тейлор».

Почти сработало.

Маккензи свернул на свою улицу в половине двенадцатого. Как раз хватит времени, чтобы найти тапочки, открыть шампанское и плюхнуться на диван смотреть новогоднее музыкальное шоу Джулса Холланда и приглашенных им исполнителей. А в полночь, когда они встретят Новый год, он скажет Саре, что не вернется на работу. Выйдет на пенсию и де-юре, и де-факто. На этот раз – окончательно. Мюррей вспомнил старого детектива-инспектора, отработавшего тридцать лет в полиции и потом оставшегося на службе еще на десять. «Женат на работе», – говорили о нем, хотя дома его ждала жена. Маккензи ходил на его прощальную вечеринку – когда детектив все-таки решил уйти. Старик рассказывал, что мечтает посмотреть мир, выучить новый язык, заняться гольфом. А потом он умер. Скончался на месте. Ровно через неделю после того, как сдал свой значок.

Жизнь слишком коротка. Маккензи хотел насладиться ею в полной мере, пока он еще не стар и у него хватает сил.

Две недели назад он чувствовал себя вымотанным, и возможность пользоваться пенсионным удостоверением в автобусе казалась вполне заслуженной, но сегодня, даже в столь поздний час, после такого тяжелого дня, к нему словно вернулась былая молодость.

Кто-то на соседней улице запускал фейерверк, и на секунду в небе вспыхнули голубые, фиолетовые и розовые огоньки. Маккензи залюбовался разлетевшимися в стороны искрами, быстро угасшими в небесах. В конце к улице примыкал переулок, и Мюррей притормозил, прежде чем свернуть туда. В основном его соседи были уже пожилыми людьми и едва ли стали бы праздновать Новый год, танцуя на улице, но лучше перестраховаться.

Когда он свернул за угол, небо окрасилось голубым – снова эти фейерверки, и…

Нет. Не фейерверки!

Маккензи почувствовал, как леденеет.

Это был не фейерверк.

Мигалка на машине беззвучно вращалась, заливая голубым светом дома, деревья и выскочивших на улицу людей.

– Нет-нет-нет-нет-нет…

Мюррей слышал, как кто-то произносит эти слова, но не понимал, что это он сам. Что же это происходит прямо перед ним? Скорая, врачи, распахнутая дверь…

Дверь его дома.

 

Глава 68

Анна

– Ты не посмеешь!

– Довольно самонадеянное заявление для человека, в которого целятся из пистолета, ты не находишь? – Лора насмешливо приподнимает бровь. – Ты можешь сделать так, чтобы она не плакала? – Она досадливо морщится.

Я укачиваю Эллу, но малышка раскапризничалась, а я так напряжена, что у меня не получается сделать движения плавными, и от всех моих усилий она плачет еще сильнее. Я укладываю Эллу на сгиб руки, приподнимаю свитер и даю ей грудь. В комнате воцаряется блаженная тишина.

– Она всего лишь ребенок. – Я взываю к материнскому инстинкту Лоры, хотя, насколько я знаю, она никогда не хотела иметь детей. – Со мной делай что хочешь, только, пожалуйста, пощади Эллу.

– Разве ты не понимаешь? Это единственный способ. Вначале вы с Эллой должны умереть. Кэролайн должна вас убить.

Где-то в глубине здания слышится глухой стук.

– Нет! – Мама, молчавшая все это время, кричит так, что от ее неожиданного возгласа Элла вздрагивает. – Я не стану этого делать! – Она смотрит на меня. – Не стану! Она не может меня заставить.

– Мне и не нужно тебя заставлять. Пистолет-то у меня. – Лора демонстративно поднимает пистолет, блестящий свитер закрывает ее пальцы. – На нем и так твои отпечатки. – Она медленно подходит к маме, целясь ей в грудь. – Никто не узнает, что это не ты нажала на курок.

Я смотрю на дверь, думаю, успею ли я добежать.

– Тебе это не сойдет с рук.

Идеально выщипанная бровь снова приподнимается.

– Ну, есть только один способ выяснить это, не так ли?

В ушах у меня шумит. Элла жадно ест.

– Как бы то ни было, у меня есть страховка. – Лора улыбается. – Если полиция что-то заподозрит, мне достаточно будет направить их по ложному следу. Я скажу, что вспомнила, мол, слышала, как вы говорите о деньгах Тома. О его страховом полисе. И что вы замолчали, когда я подошла. Я заставлю их подумать, что вы с самого начала были соучастницами преступления.

– Они ни за что в это не поверят.

Шум в доме становится громче. Я вслушиваюсь, не звякнет ли подъехавший лифт, но звук не похож на гул подъемного механизма. Это что-то другое. Ритмичное.

– Они начнут копать и выяснят, что телефон, с которого звонила свидетельница, сообщившая о смерти Тома Джонсона, был куплен в Брайтоне. И купила его… Анна Джонсон.

Ритмичный звук усиливается. Ускоряется. Я тяну время.

– Я всегда считала тебя членом своей семьи.

Я медленно иду к маме, останавливаюсь рядом. Смотрю Лоре в глаза.

– Бедной родственницей, – вносит поправку Лора.

Я знаю, что это за звук.

Лора поглощена гневом, каждое ее слово – как плевок, тридцать три года ненависти бурлят в ее душе.

– Тебе все давалось так легко, да? Огромный дом, куча шмоток, лыжи зимой, турпоездки по Франции каждое лето – само собой разумеется, верно?

Этот звук – топот ног на лестнице. Полиция. Они останавливаются двумя этажами ниже и идут уже тише, не решаясь воспользоваться лифтом, чтобы не выдать себя.

Лора смотрит на дверь.

Меня трясет. Это мама купила пистолет, это она привела сюда меня и Эллу. Это она убила папу и спрятала тело. Полиция даже не знает, что Лора как-то причастна к случившемуся. Они поверят в ее версию событий. Ей все сойдет с рук…

– Я не виновата в этом, Лора. И Элла не виновата.

– А я не виновата, что мне пришлось жить на пособие в сырой квартире с тяжело больной матерью.

За дверью слышится какой-то шорох.

Рука Лоры едва заметно дрожит. Палец ложится на спусковой крючок. Лицо бледное, на шее бьется жилка. Лоре тоже страшно. Нам всем страшно.

«Не надо, Лора».

Я прислушиваюсь, слышу тихие шаги за дверью. Ворвется ли полиция в квартиру, как бывает в фильмах? Станут ли они стрелять, не задавая вопросов? Адреналин курсирует в моих венах. Элла отстраняется, и я чувствую напряжение во всем теле.

Мама тяжело дышит. Ее загнали в угол, ей некуда бежать, вся возможная ложь исчерпана. Она медленно пятится от Лоры, от меня.

– Куда ты идешь?! Стой на месте!

Мама оглядывается, смотрит на балкон. Мы на восьмом этаже. Заглядывает мне в глаза, молит о прощении. И мое сознание наполняют образы детства, точно на краю сознания, как в уголке комнаты, беззвучно включается телевизор: на экране – мама читает мне сказки; папа учит кататься на велосипеде; мама за ужином, она слишком громко смеется; родители скандалят на первом этаже, мама что-то кричит, папа кричит на нее в ответ…

Почему медлит полиция?

…кролик на крыльце, кирпич, брошенный в окно. Мама, держащая на руках Эллу. Обнимающая меня.

И вдруг я понимаю, что она задумала. Что она собирается сделать.

– Мама, нет!

Она идет. Медленно, медленно. Из соседней квартиры доносятся возгласы, гости начинают обратный отсчет секунд до полуночи. Лора затравленно переводит взгляд со входной двери на маму, ее отвлекают эти крики, она не знает, что делать, куда смотреть.

– Десять! Девять! Восемь!

Я выхожу вслед за мамой на балкон. Она знает, что все кончено. Знает, что ее посадят в тюрьму за содеянное. Я понимаю, что потеряю ее во второй раз.

– Семь! Шесть!

На лестничной клетке слышится глухой стук.

Лора переводит дуло пистолета в мою сторону. Целится прямо в меня. Ее палец на спусковом крючке напрягается. Мама плачет за моей спиной. На балконе завывает ветер.

– Пять! Четыре! Три! – Ликование в соседней квартире нарастает. Фейерверки, вопли, музыка – все становится громче.

– Не стреляй! – во все горло кричу я.

Шум оглушает. Тысяча децибел. Больше. Дверь срывает с петель, она с грохотом валится на пол, и кажется, что сотня вооруженных полицейских врывается в комнату. Шум, столько шума! Они кричат, мы кричим, и…

– Бросай оружие!

Лора оглядывается на угол комнаты, пистолет все еще у нее в руке. Мама наступает на осколки битого стекла на краю балкона. Край ее платья полощется на ветру. Мама смотрит мне в глаза.

А потом она падает.

Я кричу – все кричу и кричу и уже не знаю, раздается ли этот вопль только в моей голове или все окружающие тоже его слышат. Ее платье трепещет на ветру, как нераскрывшийся парашют, тело вращается, вращается, вращается, несется вниз. Над нашими головами взрывается фейерверк, наполняя небо золотыми и серебряными искрами.

Рядом со мной полицейский, он что-то говорит, но я его не слышу, на его лице тревога. Полицейский кутает меня в плед, укрывает Эллу. Положив ладонь мне на спину, он выводит меня на лестничную клетку, не дает задержаться в комнате, хотя, пока мы идем по гостиной, я вижу Лору на полу, над ней склонился другой полицейский. Я не знаю, жива она или мертва. И не знаю, есть ли мне до этого дело.

В «скорой» меня трясет. Девушка-парамедик приветливо улыбается мне, ее светлые волосы заплетены в две толстые косы, падающие на плечи. Она подносит шприц к моей руке, делает мне укол, и через пару секунд я чувствую себя так, словно выпила бутылку вина.

– Я кормлю грудью, – запоздало спохватываюсь я.

– Малышке не пойдет на пользу, если у вас случится паническая атака. Пусть лучше подремлет лишний часик, чем получит от вас адреналин, попавший в грудное молоко.

Задняя дверца «скорой» открывается со щелчком, и мне кажется, что я узнаю полицейского, он давал мне плед, но от укола перед глазами у меня все плывет и люди в форме будто все на одно лицо.

– К вам гости, – говорит полицейский, отступая.

– Нас не пускали за полицейское заграждение. – Марк забирается в «скорую» и резко, едва не падая, садится на лежанку рядом со мной. – Никто не говорил, что происходит. Я так испугался, что вы… – Он замолкает, голос изменяет ему, и Марк заключает нас с Эллой в объятия.

Малышка спит, и я снова думаю о том, видят ли младенцы сны и станут ли преследовать Эллу кошмары после всего, что случилось сегодня.

– Настрадалась ты, Энни? – Билли пытается улыбнуться, но ничего у него не получается. Его лицо искажает тревога.

– Лора… – начинаю я, но голова постепенно тяжелеет, язык заплетается.

– Я уколола ей успокоительное, у нее шок, – говорит парамедик. – Может проявиться некоторая заторможенность.

– Мы знаем, – говорит мне Билли. – Марк позвонил мне, чтобы отменить вечеринку, и рассказал о случившемся. О двоюродной сестре Кэролайн и ее неадекватном бывшем муже. Мне вся эта история показалась какой-то странной. Кэролайн никогда не упоминала сестру по имени Анджела. А потом я вспомнил, что Лора взяла в нашем магазине «Мицубиси-Шогун».

Всего несколько часов назад я пряталась на заднем сиденье, накрывала собой автолюльку с Эллой, боялась, что меня увидят. Я словно вспоминаю фильм – или историю, случившуюся с кем-то другим. Мне не удается вспомнить, какой страх я испытывала тогда, и я надеюсь, что не только успокоительное притупило мои чувства. Надеюсь, что страх не вернется.

– Я заехал за Билли, и мы помчались сюда, – дополнил картину Марк.

Между ними что-то изменилось – нет напряжения, угасла их постоянная перепалка, – но я слишком устала, чтобы разбираться в этом сейчас. Парамедики деликатно выводят их наружу, укладывают меня на лежанку, забирают Эллу. Я закрываю глаза. Проваливаюсь в сон.

Все наконец в прошлом.

 

Глава 69

Мюррей

Глаза Сары были закрыты, лицо расслаблено, будто она просто спала. Рука казалась странно тяжелой, какой-то холодной, и Мюррей нежно погладил пальцем тонкую, словно бумага, кожу. Слезы без тени стыда капали на белую больничную простыню, оставляя темные пятна, как от летнего дождя.

В этой палате стояло четыре кровати, но только койка Сары была занята.

Медсестра тактично вышла в коридор, позволив Маккензи побыть наедине с женой в этот столь сокровенный момент. Увидев, что мужчина поднял голову, она вернулась.

– В вашем распоряжении столько времени, сколько вам нужно.

Мюррей коснулся волос Сары. Время. Какое драгоценное сокровище. Сколько времени они с Сарой провели вместе? Сколько дней? Часов, минут?

Недостаточно. Времени никогда не бывает достаточно.

– Можете поговорить с ней. Если хотите.

– Она меня слышит? – Он смотрел, как грудь Сары мерно поднимается и опускается.

– Никто точно не знает, – мягко ответила она.

Медсестре было лет сорок, в ее темных глазах отражалось сочувствие.

Маккензи посмотрел на проводки и трубки, оплетавшие тело его жены, на множество устройств, поддерживавших жизнь в ее теле, на капельницу с морфином.

Врач объяснил ему, что в какой-то момент они просто увеличат дозу. Когда придет время.

«Скорая» прибыла уже через несколько минут – но врачи опоздали. В следующие дни, полнившиеся непрерывной чередой медсестер и врачей, горой медицинской аппаратуры и кипами документов, Мюррей вновь и вновь представлял себе эти минуты, думал, что случилось бы, будь он дома. Будь он рядом с Сарой.

На кухне валялся перевернутый стул, у мойки – разбитый стакан. На кафельном полу – мобильный телефон, рядом с местом, где она упала. Маккензи заставлял себя думать об этом снова и снова, и каждый образ острым лезвием вспарывал его сознание.

Ниш умоляла его прекратить эти самоистязания. Она пришла к нему с каким-то блюдом, завернутым в фольгу, еще горячим, застала Мюррея в те краткие минуты, когда он вернулся из больницы, чтобы переодеться, и выслушала мучительные подробности случившегося – впрочем, никто не знал наверняка, что же произошло. Ниш обняла его и поплакала вместе с ним.

– Почему ты так себя терзаешь?

– Потому что меня не было рядом.

– Ты не мог бы это предотвратить. – Слезы градом катились по ее щекам.

– «Разрыв церебральной аневризмы», – сказал врач.

– Кома.

– «Нужно надеяться на лучшее, но готовиться к худшему». А потом: «Мне очень жаль. Мы больше ничего не можем сделать».

Врачи говорили, что она ничего не почувствует. И что это правильное решение. Единственно возможное решение.

Мюррей открыл рот, но не произнес ни звука. В груди разливалась тянущая боль, ныло сердце.

– Я не знаю, что сказать. – Он посмотрел на медсестру.

– Что угодно. Поговорите о погоде. Расскажите, что вы ели на завтрак. Пожалуйтесь на работу. – Женщина опустила ладонь Маккензи на плечо, сжала пальцы. – Что угодно, все, что вам приходит в голову.

Она отошла в угол палаты, подальше от Мюррея и Сары, и начала складывать простыни и убирать в ящике столика рядом с пустой кроватью.

Маккензи посмотрел на жену. Провел кончиком пальца по ее лбу – морщинки от постоянной тревоги теперь разгладились. Коснулся ее переносицы, отдернул руку от пластиковой маски, удерживавшей трубку в горле Сары, погладил щеку, шею, изгиб уха.

«Что угодно, что вам приходит в голову».

Вокруг мерно урчали машины и попискивали датчики – звучала ритмичная речь реанимационного отделения.

– Прости, что меня не было рядом… – начал он, но рыдания не давали ему говорить, слезы застили взор.

Сколько времени они провели вместе? Сколько времени им оставалось бы, если бы этого не произошло? Мюррей вспомнил Сару в день их свадьбы, как она выбрала желтое платье вместо белого. Вспомнил ее радость, когда они купили дом. Касаясь ее безвольных пальцев, он вспомнил ее руки, все в земле, с грязью под ногтями, и увидел лицо, раскрасневшееся после уборки в саду, а не теперешнее, бледнее больничной подушки.

Да, времени было недостаточно, но проведенные вместе часы были для него ценнее целого мира.

Они и были его миром.

Их миром.

Маккензи кашлянул, повернулся к медсестре:

– Я готов.

Последовала пауза. Мюррей надеялся, что она скажет: «Еще рано, может, через час?» – но понимал, что этого он уже не выдержит. От промедления ему не станет легче.

– Я позову доктора Кристи, – кивнула медсестра.

Разговоров больше не было. Врачи вынули трубку из горла Сары – осторожно, будто она была хрупкой, как стекло. Отодвинули аппарат искусственного кровообращения, поддерживавший биение сердца, слишком слабого, чтобы справляться самому. Сказали, что на случай, если они понадобятся, они здесь рядом, в коридоре. Что ему не нужно бояться. Он не один.

И ушли.

А Мюррей опустил голову на подушку рядом с лицом женщины, которую он любил почти всю свою жизнь. Он смотрел, как ее грудь поднимается и опускается, слабо, едва заметно.

До тех пор, пока и это движение не прекратилось.

 

Глава 70

Анна

– Анна! Посмотрите сюда!

– Что вы думаете о смерти вашей матери?

Марк обнимает меня за плечи, переводит через улицу, шепчет на ухо:

– Не смотри им в глаза… Не поворачивай голову… Мы уже почти пришли…

Мы доходим до тротуара, и он убирает руку, чтобы приподнять коляску и переставить ее колеса на мостовую.

– Мистер Хеммингс, что вас больше всего привлекло в миллионерке Анне Джонсон?

Толпа вокруг взрывается смехом.

Достав из кармана ключ, Марк отпирает ворота. Кто-то привязал к решетке букет цветов в целлофановой обертке. Для папы? Для мамы? Для меня? Марк приоткрывает створку, чтобы я смогла завезти во двор коляску, и в этот момент журналист из газеты «Сан» преграждает нам путь. Я знаю, что он из этого таблоида, потому что он мне сам так сказал. И напоминал о себе каждый день в течение последней недели. А еще потому, что на застежке его флисовой куртки болтается потрепанное журналистское удостоверение, словно этот намек на профессионализм способен компенсировать его назойливость.

– Вы нарушаете границы частной собственности, – говорит Марк.

Журналист опускает взгляд. Одной ногой он заступил на гравиевую дорожку нашего участка, хотя каблук потрепанного коричневого ботинка все еще стоит на мостовой. Журналист убирает ногу. Всего на пару дюймов, но теперь он не нарушает закон.

– Мне нужен всего лишь один короткий комментарий, Анна, и все закончится.

Он подсовывает мне под нос свой айфон.

Рядом с ним – его фотограф, парень постарше. Два фотоаппарата – словно пулеметы, ремни крест-накрест на груди, карманы куртки топорщатся от сменных объективов, вспышек, батареек.

– Оставьте меня в покое.

Это ошибка. Шуршат ручки, царапая блокноты, кто-то еще выставил вперед смартфон. Толпа журналистов подается вперед, приняв мои слова за приглашение.

– Это шанс изложить ваше видение ситуации.

– Анна! Посмотрите сюда!

– Какими были ваши отношения с матерью в детстве, Анна? Она била вас?

Они говорят все громче, принимаются перекрикивать друг друга. Хотят, чтобы их услышали. Нажиться на сенсации.

Дверь Роберта распахивается, и он спускается на ступеньки в кожаных тапочках. Мельком кивает нам, но не сводит глаз с толпы.

– А не пошли бы вы? – выкрикивает сосед.

– Может, это ты пошел бы?

– Это вообще кто такой?

– Никто.

Отвлекающий маневр сработал. Я благодарно смотрю на Роберта, снова чувствую руку Марка на спине, он подталкивает меня вперед. Колеса коляски шуршат на гравии, Марк запирает ворота. Вспышки: две, три, четыре…

Новые снимки.

Новые фотографии Анны Джонсон, бледной, испуганной. Новые фотографии Эллы в коляске – лица не видно, коляска задрапирована одеяльцем. Новые фотографии Марка, мрачно ведущего нас по подъездной дорожке обратно в дом после того, как какая-то причина заставила нас покинуть безопасные стены.

Только местная газета продолжает публиковать о нашей истории передовицы (в общенациональных газетах эта новость сместилась на пятую страницу), иллюстрируя их нашими фотографиями, сделанными из-за забора, словно нас посадили за решетку.

Войдя в дом, Марк варит кофе.

Полиция советовала нам пожить в каком-нибудь другом месте.

«Всего пару дней», – предложил детектив Кеннеди.

К этому моменту я как раз закончила давать показания, проведя почти восемь часов в комнате без окон со следовательницей, у которой был такой вид, будто она предпочла бы оказаться где угодно, только не здесь. В этом желании она была не одинока.

После мы вернулись домой и обнаружили, что место убийства моего отца огорожено и криминалисты просматривают каждый дюйм пола.

«Это мой дом, – ответила я Кеннеди. – Никуда я не перееду».

В щелях между кафелем криминалисты нашли следы папиной крови, несмотря на то что мама и Лора заливали пол отбеливателем. Все эти месяцы я ходила по крови. Мне кажется, я должна была заметить. Понять.

Прошло три дня, прежде чем нам разрешили пользоваться кухней, и еще сутки, прежде чем криминалисты завершили работу в саду.

Марк завесил шторами окна и застекленную дверь кухни, чтобы я не смотрела на груды земли на нашей лужайке, и закрыл ставни по всему дому, чтобы журналисты не смогли сфотографировать нас с улицы, используя фотоувеличение.

– Сегодня их меньше, – говорит Марк. – К концу недели их запал иссякнет.

– Но они вернутся, когда начнется суд.

– Давай решать проблемы по мере их поступления. – Он вручает мне кофе, и мы садимся за стол, глядя, как над чашками вьется пар.

Я переставила мебель на кухне: сдвинула стол и пару кресел. Небольшие перемены, которые, как я надеюсь, со временем помогут мне позабыть о случившемся, не представлять себе, что тут произошло. Марк просматривает почту, не открывая большинство конвертов и откладывая их в кучку на выбрасывание вместе с записками от репортеров: журналисты бросают эти записки нам на подъездную дорожку, и они валяются там, пока Марк их не заберет.

«Гарантируем денежное вознаграждение за эксклюзивное право на публикацию вашей версии случившегося».

Ко мне поступали предложения от издателей и литературных агентов. Со мной пытались связаться кинокомпании и продюсеры реалити-шоу. Я получала открытки с выражением соболезнования, листовки от похоронных контор с рекламой ритуальных услуг, письма от жителей Истборна, шокированных тем, что Кэролайн Джонсон – активистка, организатор сборов средств на благотворительность, участница множества комитетов – убила своего мужа.

Все это отправлялось в мусорное ведро.

– Скоро этот поток писем прекратится.

– Я знаю.

Папарацци налетят на другую жертву, найдя новую громкую историю, и однажды я даже смогу спокойно пройти по улицам Истборна, не слыша, как люди шепчутся за моей спиной: «Это она, дочь Джонсонов».

Когда-нибудь этот день настанет.

– Мне нужно кое-что тебе рассказать, – кашлянув, говорит Марк.

Я вижу выражение его лица, и внутри у меня все переворачивается, я словно падаю в сорвавшемся лифте, где ни одна из кнопок не работает. Больше откровений и неожиданностей я уже не выдержу. Я хочу прожить остаток жизни, в точности зная, что происходит. Всегда.

– Когда тот полицейский спросил меня о сеансе, на который записалась Кэролайн… – Он замолкает, глядя в чашку кофе.

Я ничего не говорю. Кровь шумит у меня в ушах.

– Я солгал.

И снова эта тряска, словно земля подо мной разверзлась, зазмеились трещины, закружился мир. Одно слово, способное изменить жизнь.

Одна-единственная ложь.

– Я не встречал твою мать до нашего с тобой знакомства. – Марк заглядывает мне в глаза. – Но я действительно говорил с ней.

Я с трудом сглатываю.

– Я не понял, кто это, и только после твоего первого сеанса сложил два и два. Просмотрев свой журнал записи на прием, я обнаружил там имя твоей матери и вспомнил, как говорил с ней по телефону, вспомнил, что она сказала, мол, у нее умер муж и ей нужна помощь, чтобы смириться с этим. Но на сеанс она так и не пришла, и я вообще не вспоминал о ней до того момента.

– Почему ты мне не сказал?

Марк шумно вздыхает, будто он только что пробежал марафон.

– Врачебная тайна. – В его голосе слышатся вопросительные интонации, словно он и сам понимает, насколько абсурдно это звучит. – Я боялся, что, не став разбираться, ты просто уйдешь от меня.

– Почему? – спрашиваю я, хотя и так знаю ответ.

Взяв меня за руку, Марк проводит кончиком пальца по внутренней стороне моего запястья. От его прикосновения кожа бледнеет, синеватые вены проступают четче, извилистые, будто притоки реки.

– Потому что в тот день я уже влюбился в тебя.

Он подается вперед, как и я, и мы неуклюже наклоняемся над углом стола, наши губы сливаются в нежном поцелуе, и я закрываю глаза, чувствуя тепло его дыхания.

– Прости меня, – шепчет он.

– Это не имеет значения.

Я понимаю, почему он так поступил. Он прав – я обратилась бы к другому психотерапевту. Было бы странно открывать душу человеку, которого моя мать выбрала для исповеди. А если бы я пошла к другому специалисту, Элла не появилась бы на свет.

– Но больше никаких тайн.

– Никаких тайн, – повторяет Марк. – Жизнь с чистого листа.

Он колеблется, и на мгновение мне кажется, что он хочет признаться в чем-то еще, но Марк достает из кармана небольшую бархатную коробочку.

Не сводя с меня глаз, он опускается на одно колено.

 

Глава 71

Мюррей

– И еще раз, пожалуйста.

Они замерли в неудобной позе, пожимая руки перед объективом фотоаппарата и выставив вперед почетную грамоту в рамочке, за которую держались и Маккензи, и глава полиции Истборна.

– Готово.

Фотограф отошел, и главный констебль с искренней улыбкой еще раз пожала Мюррею руку.

– Сегодня будете праздновать?

– Соберу пару друзей, мэм.

– Вы это заслужили. Отличная работа, Мюррей.

Женщина отступила в сторону, позволив Маккензи нежиться в лучах славы. Хвалебные речи никто не произносил, но Мюррей расправил плечи и поднял над головой грамоту, и когда глава полиции начала хлопать, весь зал наполнился аплодисментами. Ниш, сидевшая в паре столов поодаль, просияв, подняла два больших пальца вверх и снова зааплодировала. Кто-то у двери крикнул: «Ура!» Даже угрюмый Джон из участка в Лоуэр – Мидс – и тот рукоплескал.

Маккензи на мгновение представил себе в этом зале Сару. Она надела бы какое-нибудь яркое и пышное льняное платье, а на шею повязала бы шарф или набросила бы на голову шейный платок. Улыбалась бы от уха до уха, обводила бы взглядом комнату, поглядывая на остальных в надежде поделиться своей радостью.

У Мюррея защипало глаза. Он повернул к себе грамоту и заморгал, делая вид, что всматривается в нее, пока слезы не отступили. Такой была бы Сара в один из своих хороших дней, напомнил он себе. Но могло сложиться и так, что жена вообще не оказалась бы в этой комнате, а лежала бы в Хайфилде или пряталась дома под одеялом, чувствуя себя не в силах поддержать Мюррея сегодня. В его последний день на работе.

«Мюррей Маккензи, номер удостоверения К6821, награждается за самоотверженность, упорство и выдающиеся профессиональные качества, проявленные в расследовании убийства Тома Джонсона и идентификации обоих подозреваемых. Его вклад в расследование представляет исключительный пример помощи полиции, служа воплощением ценностей правоохранительных органов».

«Идентификация обоих подозреваемых». Какая размытая формулировка. Маккензи сожалел, что полиции не удалось привлечь Кэролайн Джонсон к ответственности за содеянное. Она сбросилась с балкона квартиры Марка Хеммингса и упала с восьмого этажа перед толпой зевак, которых теперь до конца жизни будут преследовать воспоминания о ее теле, разбившемся об асфальт. Кэролайн забрала с собой в небытие все тайны, которыми не успела поделиться с дочерью.

Лора Барнс находилась в предварительном заключении в ожидании судебного разбирательства. Во время допроса она упорно молчала, но карманные видеорегистраторы полицейских зафиксировали ее высказывания, сгоряча произнесенные в сам момент ареста. Эти записи, вместе с доказательствами, собранными детективом Джеймсом Кеннеди и его командой, не оставляли сомнений в том, что присяжные вынесут обвинительный приговор. Лора хорошо замела следы, но программа автоматического распознавания номеров отметила ее автомобиль в Брайтоне во время покупки мобильного в магазине «Всем по телефону». Специалист по распознаванию голосов подтвердил, что запись звонка в службу спасения от имени Дайан Брент-Тейлор содержит голос Лоры, и собирался дать соответствующие показания в суде в качестве эксперта.

Но Мюррей этого уже не увидит.

Когда аплодисменты стихли, Маккензи благодарно кивнул зрителям и сошел в зал. Возвращаясь на свое место, чтобы послушать заключительное слово главы полиции, он увидел Шона Доулинга с их бывшим детективом, теперь работавшим с Шоном в Национальном объединении по борьбе с преступлениями в сфере высоких технологий. И Шон, и детектив поднялись на ноги и опять начали хлопать, на этот раз медленнее. Остальные за их столом последовали их примеру. К моменту, когда Мюррей прошел вглубь комнаты, вокруг поднялись шорохи и скрип стульев – один за другим его друзья и коллеги, с которыми он проработал много лет, вставали. И зал разразился овациями.

Шквал аплодисментов ускорялся, но куда быстрее стучало его сердце, разрывавшееся от благодарности к людям в этой комнате.

К его полицейской семье.

К тому моменту как Маккензи дошел до своего места, его лицо заливала краска смущения. После последнего «ура!» коллеги расселись по своим местам и глава полиции произнесла заключительное слово. Мюррей вздохнул с облегчением, когда бывшие коллеги наконец-то отвели от него взгляды, и воспользовался возможностью еще раз прочесть грамоту. Это была его третья награда за время работы в полиции, но первая в роли гражданского. Первая и последняя.

– Отличная работа, дружище!

– Здорово справился!

– Может, пива как-нибудь попьем?

После официальной части церемонии сотрудники направились к буфетному столику в конце комнаты, по пути одобрительно хлопая Мюррея по плечу. Угощения на рабочем месте были редкостью, а полицейские по природе своей парни не из тех, кто упускает шанс потешить желудок при такой возможности.

Ниш протиснулась к Мюррею и крепко обняла.

– Она бы очень гордилась тобой, – шепнула женщина так, чтобы только он услышал ее слова.

Маккензи убедительно кивнул, но ничего не сказал, боясь, что голос дрогнет. Глаза Ниш сияли.

– Можно вас на секундочку?

Лео Гриффитс сегодня нарядился в парадную форму. В руке он держал диетическую колу, хотя, судя по крошкам на галстуке, пирожков с мясом начальник уже отведал и наверняка очутился одним из первых в очереди в буфет.

Мюррей пожал протянутую Лео руку.

– Поздравляю!

– Спасибо.

– Вот это праздник вы устроили! – Суперинтендант обвел взглядом комнату. – На последней церемонии награждения, где я присутствовал, подавали тепловатый апельсиновый сок и строго по одному пирожному на человека.

– Это совмещенный праздник: и награждение, и вечеринка по случаю моего выхода на пенсию. Так сказать, экономия масштаба, – скромненько ввернул Маккензи, использовав любимое выражение Лео.

Ниш сдавленно хихикнула.

– Это точно. Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить.

– Об экономии масштаба?

– О пенсии. Вы слышали, что в отделе нераскрытых дел сейчас появилась вакансия следователя?

Мюррей действительно слышал об этом. Целых семь человек сообщили ему эту новость, включая главу полиции: «Я подумала, это как раз по вашей части. Возможность найти применение вашим талантам следователя и кое-чему научить менее опытных членов нашей команды. На этот раз – официально».

Главный констебль выразительно посмотрела на него. Неоспоримый результат расследования дела привел к тому, что на нарушение полицейской процедуры Глава полиции закрыла глаза, правда, если он намеревался сохранить свою должность, подобные нарушения не должны повторяться, в этом начальница не оставила никаких сомнений.

Но Маккензи не собирался сохранять свою должность, он вообще больше не хотел работать в полиции.

– Спасибо, Лео, но я сдал свой значок. И намерен в полной мере насладиться пенсией. Немного попутешествовать, то-се…

Мюррей подумал о блестящем новом доме на колесах, за который он уже внес залог. На эту покупку ушла часть его пенсионных сбережений, но дом стоил каждого заплаченного за него пенни. Внутри была кухня, крошечный санузел, двойная кровать и удобная комната со складным столом. А еще – огромный руль, за которым Маккензи чувствовал себя водителем грузовика.

Дом ему отдадут на следующей неделе, но уже сейчас Мюррею не терпелось отправиться в путь. Полиция стала его семьей и была добра к нему, но настало время пожить для себя.

– Справедливо. Вы же не станете обвинять нас в том, что мы хотели бы, чтобы вы остались, верно? Чем же вы собираетесь заняться на пенсии?

За эти недели, с тех пор как Маккензи поделился с коллегами своими планами о выходе на пенсию, уже несколько человек задали ему этот вопрос. И ответ Мюррея не менялся. Долгие годы он жил, подстраиваясь под сложившиеся обстоятельства и требования других людей. Время посещений в Хайфилде. Хорошие дни Сары и плохие. Первая смена на службе, вторая, ночное дежурство. Сверхурочные, работа на выходных. Совещания. Отчеты начальству. В мечтах Маккензи о пенсии никаких расписаний не было. Никаких отмеченных в календаре дат. Никаких планов.

– Всем, чем только захочу.

 

Глава 72

Анна

В воздухе разливается аромат свежескошенной травы. Все еще прохладно, но жара уже не за горами. Я сменила люльку на прогулочную коляску, и Элла счастливо гулит, когда я усаживаю ее, готовя к прогулке.

– Не буду путаться у вас под ногами. Если что-то нужно – звоните, – говорю я, взяв Риту на поводок.

– Не беспокойтесь, все сделаем, хозяюшка. С кухни что-нибудь оставить?

В Дубовой усадьбе кипит работа: бригада из пяти человек, по одному на помещение, выносит гору запакованных коробок.

– Только чайник.

В машине у меня коробка с тем, что понадобится сразу: чай, туалетная бумага, пара тарелок и чашек – так мне не придется сразу приступать к распаковыванию вещей, когда мы въедем в новый дом.

По дороге я болтаю с Эллой, показываю ей котенка, собаку, воздушный шарик, запутавшийся в ветках дерева. Мы проходим мимо демонстрационного зала «Машин Джонсонов», но не останавливаемся. Билли машет мне рукой, и я наклоняюсь, чтобы помахать ему ручкой Эллы. Он занят подготовкой нового представителя, и я не хочу ему мешать.

Демонстрационный зал выглядит неплохо. «Порше-Бокстер» купили в самом начале весны, и сейчас в зале красуются еще два спортивных автомобиля с оптимистично опущенными крышами и блестящими капотами.

Дядя Билли наконец-то разрешил мне выплатить часть кредита, чтобы благодаря этой денежной помощи по крайней мере в ближайшее время избежать опасности банкротства. Марк счел такое мое решение сущим безумием.

«Это бизнес, а не благотворительность какая-то», – ворчал он.

Нет, это не просто бизнес. Это мое прошлое. Наше настоящее. И будущее Эллы. Дедушка Джонсон унаследовал этот магазин от своего отца, а потом дело перешло к Билли и папе. Теперь именно на нас с Билли возложена задача поддерживать бизнес на плаву, пока экономическая ситуация не наладится. Кто знает, захочет ли Элла продолжить семейную традицию, это уже будет ее решение, но, пока я несу ответственность за фирму, «Машины Джонсонов» не закроются.

Мы идем по набережной. Я смотрю на пирс и вспоминаю, как гуляла здесь с родителями, но уже не испытываю гнева, преследовавшего меня последние три месяца. Нет, чувство, охватывающее меня при этих воспоминаниях, – это всепоглощающая грусть. Что-то изменилось, это уже прогресс – нужно будет поговорить об этом с моим психотерапевтом на следующем сеансе.

Я все-таки решила «подыскать себе кого-нибудь, чтобы сходить на консультацию». Марк не сталкивался с этим специалистом в своей практике, я странно чувствовала бы себя, если бы мне пришлось проходить терапию у кого-то из его знакомых. Моя психотерапевт очень внимательна и тактична, она больше слушает, чем говорит, и после каждого сеанса в ее кабинете в Бексхиле я чувствую себя немного увереннее. На боковой улочке, ведущей от набережной, тянется ряд небольших домов блокированной застройки. Коляска подскакивает на неровной мостовой, и Элла гулит уже громче. Звуки, которые она издает, очень похожи на речь, и я напоминаю себе: записывать все важные изменения в ее развитии, чтобы не забыть, когда и чему она научилась.

Остановившись у пятого дома, я нажимаю на кнопку звонка. У меня есть ключ – на всякий случай, – но я им не пользуюсь. Когда Марк открывает дверь, я уже высаживаю Эллу из коляски.

– Привет, как все продвигается?

– Хаос да и только. Я знаю, что мы пришли чуть раньше, но мы там путались у них под ногами, так что…

Марк целует Эллу, пока я держу ее на руках. Я оттягиваю момент расставания, прежде чем отдать ее Марку. Я все еще не привыкла к этому, но с каждым разом становится все легче. Мы ничего не устраивали официально, не подписывали никаких документов, где говорилось бы, что Элла должна проводить одни выходные со мной, одни – с Марком и сколько дней в неделю она должна оставаться у каждого из нас. Просто мы заботимся о нашей дочери вместе, хотя и живем отдельно.

– Ничего страшного. Хочешь зайти?

– Нет, мне, пожалуй, пора возвращаться.

– Тогда завтра я привезу ее уже в новый дом.

– Устрою тебе экскурсию!

На мгновение наши взгляды встречаются, и мы вспоминаем обо всем, что случилось. И оба думаем, какими необычными и странными кажутся наши новые отношения. Затем я целую Эллу и оставляю ее с папой.

Все оказалось очень просто.

– Выйдешь за меня?

Я не ответила. Он ждал. С надеждой.

Я представила, как стою с ним перед алтарем. Элла сидит в сторонке, держит мой букет. Я оглядываюсь, смотрю в зал и вновь ощущаю горечь утраты оттого, что моего папы нет рядом. К алтарю меня, наверное, поведет Билли. Не папа, но мой самый близкий родственник, подходящий на эту роль. Мне повезло, что у меня есть Билли.

Придут друзья и соседи.

Но не Лора.

О ней я не грущу. Дата ее суда уже назначена, и, хотя от одной мысли о том, что придется давать против нее показания, меня преследуют кошмары, Служба помощи потерпевшим подробно объяснила мне, как все будет происходить. Да, на слушании показаний я буду одна, но я знала, что меня поддерживают все мои близкие. Лору посадят в тюрьму, в этом я была уверена.

Она писала мне несколько раз, умоляла о прощении. Людям в предварительном заключении запрещено связываться со свидетелями, поэтому письма мне передавала наша общая знакомая, не верившая, что Лора действительно совершила все то, в чем ее обвиняют. Ее ослепляла дружба.

Письма были длинными. Несдержанными. Лора пыталась сыграть на истории наших отношений, на том, что я единственная, кто у нее остался. Что мы обе потеряли матерей. Я сохранила эти письма как страховку, не из сентиментальности. Хотя и знала, что не покажу их полиции. Лора рисковала, связываясь со мной, но ее риск был невелик. Она слишком хорошо меня знала.

Не горевала я и о том, что на свадьбе не будет моей матери. При мысли о ней в сердце сжимается тугой узел ненависти, который не развяжет никакая психотерапия.

Я ненавижу ее не за убийство папы – хотя с этого все началось. Даже не за имитацию самоубийства, не за горе, которое она обрушила на меня и сбежала. Я ненавижу ее за ложь, которую она говорила мне потом, за историю о ее браке с моим отцом, сплетенную из полуправд: она заставила меня поверить в то, что мой отец был алкоголиком и бил ее, хотя все было совсем наоборот. За то, что заставила меня доверять ей.

– Ну что? – поторопил меня Марк. – Выйдешь?

И я поняла, что мое желание сказать «нет» никак не связано с тем, кто придет или не придет на мою свадьбу.

– Если бы у нас не родилась Элла, мы бы все еще встречались, как думаешь?

Марк поколебался. Он раздумывал над этим вопросом слишком долго.

– Ну конечно.

Я смотрела ему в глаза, и на мгновение мы замерли. Но затем он отвел взгляд и улыбнулся. Улыбка тронула его губы, но не глаза.

– Может быть.

– Мне не кажется, что «может быть» достаточно. – Я сжала его руку.

Дубовая усадьба продалась очень быстро, и вскоре сюда переедет семья с тремя детьми, смирившаяся со скандальной историей этого дома в обмен на цену гораздо ниже рыночной. Я надеюсь, что вскоре в стенах этого дома вновь зазвучит смех. Марку удалось сдать свою квартиру в Патни, и сейчас он живет в Истборне, чтобы мы могли растить Эллу вместе.

Когда на заборе перед домом вывесили табличку «Продается», я расплакалась, но слезы лились недолго. Мне не хотелось оставаться на Кливленд-авеню, где соседи таращились на меня с нездоровым любопытством, а туристы сворачивали с привычных маршрутов, чтобы поглазеть на дом и попытаться увидеть скрытый от их взора сад.

Лора с мамой бросили в отстойник не только папино тело, но и осколки стекла. На горлышке бутылки обнаружились мамины отпечатки, а на части осколков – отпечатки Лоры (видимо, именно она собрала их с пола и сбросила в люк).

Сам отстойник давно уже убрали. Ремонтные работы на участке Роберта идут полным ходом, а тридцать тысяч станут компенсацией новым жильцам за неудобства. Правда, новые владельцы дома не собираются восстанавливать мамины грядки с розами, они планируют поставить в саду рукоход и футбольные ворота.

Возвращаясь в Дубовую усадьбу, я чувствую, как мне не хватает коляски, словно в этот момент мои руки должны ее толкать. Рита натягивает поводок, когда пятнистый кот перебегает дорогу, и я едва не показываю на него пальцем для Эллы, но затем вспоминаю, что малышки рядом со мной нет. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к тому, что она не все время будет проводить со мной.

Купленный мною дом отличается от старого всем, чем только можно: это современная постройка с тремя комнатами на втором этаже и открытой планировкой на первом. Когда Элла начнет ползать, я всегда смогу приглядывать за ней из кухни.

В Дубовой усадьбе рабочие переносят вещи в кузов грузовика. Они оставят мою кровать и люльку Эллы, и сегодня я переночую в почти пустом доме.

В новый дом мы въезжаем завтра. Он всего в миле отсюда, но кажется, что очень далеко.

– Почти готово, хозяюшка.

Грузчик весь взмок от перенапряжения, перенося мебель в грузовик. Я оставила в доме только шкафы, кухонный стол и комод в коридоре. Семья, въезжающая в этот дом, была в восторге оттого, что они смогут сэкономить на мебели. Шкафы, стол и комод слишком большие для моей новой квартиры, и с ними связано слишком много воспоминаний.

– Вам там письмо принесли. Я его в коридоре положил. – Мужчина отирает лоб тыльной стороной ладони.

Письмо лежит на комоде. Его опять принесла подруга Лоры. Интересно, будет ли эта женщина поддерживать Лору после суда, когда весь мир узнает о доказательствах ее вины? Она обвиняется в сокрытии преступления, избавлении от папиного тела и угрозе убийством.

Этот конверт навевает нежеланные воспоминания. Лора с пистолетом в руке. Моя мать пятится все ближе к краю балкона. Я отгоняю эти образы. Все кончено. Все уже кончено.

Я достаю письмо. Один-единственный лист. Никаких многословных извинений, как в ее предыдущих посланиях. Видимо, отсутствие какого-либо ответа с моей стороны и мой отказ снять показания в пользу стороны обвинения сделали свое дело.

Я разворачиваю бумагу, и вдруг в ушах у меня начинает шуметь кровь, пульс ускоряется, адреналин курсирует по венам.

Одна-единственная строка, в самом центре страницы.

«Самоубийство?»

Письмо дрожит в моей руке. К лицу приливает жар. Мне кажется, я вот-вот потеряю сознание. Я иду на кухню, протискиваюсь мимо коробок, огибаю снующих по коридору грузчиков, переносящих вещи из дома в грузовик, и открываю дверь.

«Самоубийство?»

Я выхожу в сад. Заставляю себя сделать глубокий вдох и медленно выполняю дыхательное упражнение, пока у меня не перестает кружиться голова. Вот только в ушах по-прежнему шумит, а в груди все сжимается от страха.

Потому что теперь мне не нужно искать ответ на этот вопрос.

Это снова было не самоубийство. Моя мать не покончила с собой.