Глава 27

Анна

Я утратила дар речи. И дар мысли. Тысячи вопросов проносятся в моей голове. Быть может, я сошла с ума? Раз мне кажется, что моя мать – моя умершая мать – стоит на моем пороге?

Ее волосы – они всегда были длинными, и она красила их в пепельно-русый, сколько я себя помню, – сейчас иссиня-черные, короткие, подстриженные под каре.

На ней очки в уродливой проволочной оправе и бесформенное мешковатое платье – такого она никогда не носила.

– Мама? – шепчу я.

Мне страшно произнести это слово вслух: вдруг чары разрушатся и моя мать – моя мать в этом странном новом облике – исчезнет столь же быстро, как и появилась.

Она открывает рот, но похоже, что не только я онемела. Я вижу, как слезы каплями повисают на ее ресницах, катятся по щекам, – и чувствую влагу на своем лице.

– Мама? – уже громче, но все еще неуверенно произношу я.

Я не понимаю, что происходит, но и не хочу этого знать. Мама вернулась ко мне. Мне дали второй шанс. В груди давит, и мне кажется, что ребра не выдержат бешеного биения сердца. Я отпускаю Риту – мне нужно высвободить руки. Не могу дышать, мне нужно коснуться своего лица, ощутить свое физическое присутствие в реальности. Но как это может быть реальностью?

Этого не может быть.

Не может быть!

Рита принимается прыгать вокруг мамы, лижет ей руки, жмется к ногам, скулит, безудержно бьет хвостом. Мама сбрасывает оцепенение, сковавшее ее, как и меня, и нагибается погладить Риту. От этого привычного жеста я невольно охаю – и прихожу в себя, словно выныривая из-под воды.

– Ты… – Слова даются мне с трудом, будто я только научилась говорить. – Ты правда здесь?

Она выпрямляется. Вздыхает. Уже не плачет, но в ее глазах такая боль, будто это она скорбит по мне. Жизнь песком струится у меня под ногами, и я больше не знаю, что реально, а что нет. Может быть, весь прошлый год был кошмаром? Или это я умерла? Мне так и кажется. Голова у меня кружится, колени подкашиваются, и мама делает шаг вперед, протягивая ко мне руку, чтобы удержать.

Я отшатываюсь, мне страшно от собственного смятения чувств, и мама отдергивает руку, в ее глазах – горечь. Я уже рыдаю в полный голос, и мама оглядывается на дорогу. Каждое ее движение до боли знакомо. Каждое движение подтверждает, что все происходящее – не плод моего воображения. Я не галлюцинирую, не сошла с ума. Она не призрак. Она действительно здесь. Она жива. Она дышит.

– Что происходит? – слышу я свой голос. – Я не понимаю.

– Можно мне войти?

Это голос моей матери – низкий, спокойный. Голос, к которому я так привыкла с детства. Таким тоном она рассказывала мне сказки на ночь, таким тоном успокаивала меня, когда мне снились кошмары. Она зовет Риту, уставшую наматывать круги перед хозяйкой и принюхивающуюся к гравию перед крыльцом. Собака сразу же слушается ее и забегает внутрь. Мама беспокойно оглядывается, переминается на пороге, ждет, когда я приглашу ее в дом.

Я представляла себе это мгновение каждый день прошлого года. Я мечтала о нем. Представляла себе в мельчайших подробностях: как я возвращаюсь домой – а мои родители занимаются своими делами, будто ничего и не случилось. Как будто вся эта история была просто дурным сном.

Я представляла себе, как мне звонят из полиции и говорят, что моего отца вынесло на берег, его спасла береговая охрана, но он потерял память. И что мама пережила падение. И они оба возвращаются ко мне.

В этих мечтах я бросалась родителям на шею, и мы крепко сжимали друг друга в объятиях, радуясь прикосновению, удостоверяясь в истинности происходящего. А потом мы говорили, сбивчиво, перебивая друг друга, плача, прося прощения, обещая. В моих мечтах были вскрики, и счастье, и незамутненная радость.

Мы с мамой молча стоим у двери.

Старинные напольные часы отбивают начало нового часа. Рите никогда не нравился этот звук – она уходит на кухню, видимо, удовлетворившись мыслью о том, что ее хозяйка здесь. Что она реальна.

Бой продолжается. Когда мой папа принес домой эти часы, купленные на аукционе в год, когда я пошла в среднюю школу, мы переглянулись, слушая их бой.

«Мы так спать не сможем!» – ужаснулась мама, смеясь.

Даже их тикание казалось навязчивым, оно эхом разносилось в пустом коридоре. Но спать мы смогли, и вскоре я обращала на эти часы внимание только тогда, когда что-то в них ломалось и дом без вечного «тик-так, тик-так» казался слишком тихим.

Мы с мамой смотрим друг на друга, и каждый удар часов обрушивается в пространство между нами. Только когда бой прекращается и отзвуки его затихают, мама говорит:

– Я знаю, ты потрясена.

Преуменьшение года, не так ли?

– Нам многое нужно обсудить.

– Ты не умерла. – Я наконец-то обретаю дар речи.

У меня так много вопросов, но этот – главный – заботит меня больше всего. Она не умерла. Она не призрак.

– Мы не умерли. – Она качает головой.

«Мы». У меня перехватывает дыхание.

– Папа?

Удар сердца.

– Солнышко, тебе многое предстоит узнать.

Мой мозг постепенно обрабатывает услышанные слова. Мой отец жив. Мои родители не погибли на Бичи-Хед…

– Так значит, произошел несчастный случай?

Я так и знала. Я была в этом уверена. Мои родители ни за что бы не покончили с собой.

Но… несчастный случай. Не убийство, несчастный случай.

Погодите, два несчастных случая?

Словно лента телеграфа медленно ползет в моей голове, отмеривая слова, преображая события, которые я никогда не понимала. Два несчастных случая. Свидетели ошиблись. Падение, а не прыжок.

Одинаковые падения?

Лента останавливается.

Мама вздыхает. Устало. Терпеливо. Она суетливым жестом заправляет черную прядь за ухо – теперь, когда волосы подстрижены так коротко, это движение лишено какого-либо смысла. Она кивает головой в сторону кухни:

– Я могу войти?

Но ленту заклинило. Она запутывается в узлы в моей голове, потому что все, что я представляю, не вяжется друг с другом. Не складывается.

– Папа прислал тебе эсэмэску, – напоминаю.

Мама долго молчит.

– Да. – Она смотрит мне в глаза. – Пожалуйста… Мы можем присесть? Все очень сложно.

Но вдруг все кажется мне очень простым. И зыбучий песок под моими ногами замирает, но выложенный кафелем пол опять крутится. Объяснение может быть только одно.

– Вы инсценировали собственную смерть.

Я с удивлением отмечаю собственное спокойствие. Я начеку, мое сознание заработало в полную силу, и я поздравляю себя с этим. Но, даже произнося эти слова, даже зная без тени сомнения, что я права, я молюсь, чтобы это оказалось неправдой. Потому что это – ужасно. Незаконно. Аморально. Более того, жестоко. Они бросили меня, разбили мне сердце и отреза`ли от него по кусочку каждый день с тех самых пор. Понимание того, что мои родители поступили так намеренно, уничтожит мою душу.

Лицо моей матери сминается, как бумага. Слезы падают с подбородка на крыльцо.

Одно-единственное слово:

– Да.

Моя рука – словно чужая, словно принадлежит кому-то другому. Я касаюсь края двери, легко, двумя пальцами.

А потом громко захлопываю ее перед носом у матери.

 

Глава 28

Мюррей

Третий этаж полицейского участка был пуст. Большинство сотрудников не работали в выходные, а те, кто дежурил сегодня, уже разошлись. Только в кабинете суперинтенданта еще кто-то засиделся: сам начальник участка и его секретарша.

Женщина печатала отчет, не глядя на порхавшие над клавиатурой пальцы. В волосах у нее был дождик, а к серьгам она прикрепила маленькие елочные шарики, переливавшиеся при каждом ее движении.

– Шеф потребовал, чтобы я оформила материалы пары дел, – объяснила она, когда Мюррей удивился, почему она сидит здесь в воскресенье, более того – в канун Рождества. – Хочет привести все в порядок перед праздниками. Планируете на завтра что-то интересное?

– Да. Спокойное Рождество дома. – Маккензи помолчал. – А вы? – уточнил он, когда стало ясно, что она ждет этого вопроса.

– Поеду к маме с папой. – Прекратив набирать текст, она опустила сложенные руки на стол. – Мы все еще подвешиваем носки для подарков над камином, хотя моему брату уже двадцать четыре. Открываем подарки, потом едим копченого лосося, омлет, пьем шампанское с апельсиновым соком…

Мюррей, улыбаясь, слушал о семейных традициях Рождества, а сам думал о том, сколько же продлится его выволочка.

Дверь кабинета открылась.

– Мюррей! Простите, что заставил вас ждать.

– Ничего страшного.

Полагавшееся в такой ситуации обращение «сэр» Маккензи так и не произнес. Не только потому, что теперь он выступал в роли гражданского и больше не был обязан соблюдать субординацию, но и потому, что, когда Лео Гриффитс только поступил в полицию и Мюррея назначили его наставником, парень уже вел себя как придурок.

В кабинете Лео стояло два кресла, но суперинтендант сел за стол, и потому Мюррею пришлось занять деревянный стул напротив. Их разделяла полированная столешница, на которой Лео рассыпал скрепки для бумаг. Да, перекладывание бумаг – тот самый нелегкий труд, за который он получал зарплату.

Сложив пальцы домиком, Гриффитс откинулся на спинку кресла.

– Я слегка озадачен.

Конечно, он не был озадачен, но суперинтенданту нравилось покрасоваться перед подчиненными. Что несколько затягивало разговор.

– Вчера во время ночной смены, незадолго до полуночи, поступил вызов от мистера Марка Хеммингса и его сожительницы, мисс Анны Джонсон.

Ага, значит, речь действительно шла о деле Джонсонов.

– В окно их дома кто-то бросил кирпич с прикрепленной запиской с угрозами.

– Да, я слышал. В нескольких домах на этой улице установлены камеры слежения. Стоило бы…

– Да, этим занимаются, спасибо, – перебил его Лео. – Меня куда больше тревожит тот факт, что мисс Джонсон заявила, будто этот инцидент – уже не первый. – Он сделал паузу для пущего драматического эффекта. – И что расследованием этой череды инцидентов занимаетесь… вы.

Мюррей помолчал. «Можешь хоть в узел завязаться с такими высказываниями, Лео. Я не собираюсь облегчать тебе задачу. Задай мне прямой вопрос. Вот тогда я отвечу».

Тишина затянулась.

– И я слегка озадачен, Мюррей, ведь у меня складывалось впечатление, что в ваши должностные обязанности входит прием заявлений от потерпевших. Должностные обязанности гражданского. И что вы вышли на пенсию, покинув Департамент уголовного розыска – и полицейскую службу в целом – несколько лет назад.

Без комментариев.

Теперь в голосе Лео уже явственно слышалось раздражение: с Маккензи ему приходилось напрягаться куда сильнее, чем обычно.

– Мюррей, вы расследуете серию преступлений, включающую два уже закрытых дела касательно самоубийств?

– Нет, отнюдь.

Это ведь были убийства, а не самоубийства.

– Анна Джонсон пришла в полицейский участок во вторник, чтобы обсудить некоторые сомнения, возникшие у нее по поводу внезапной смерти ее родителей в прошлом году. Я довольно долго отвечал на ее вопросы. – Мюррей мягко улыбнулся. – В конце концов, в мои должностные обязанности входит обеспечение высокого уровня работы с клиентами. Сэр.

– Держурные сказали, что пострадавшая получила испугавшую ее записку. – Лео прищурился.

– Анонимную открытку в день годовщины смерти ее матери, – кивнул Маккензи.

– В базе данных ничего не значится. Почему вы не составили отчет?

– На каком основании? – вежливо осведомился Мюррей. – В открытке не содержалось никаких угроз. Ни один закон не был нарушен. Конечно, девушка была расстроена, но ни о каком правонарушении речь не шла.

Последовала еще одна долгая пауза, пока Лео переваривал эту информацию.

– Но кирпич в окно…

– …является правонарушением, – перебил его Мюррей. – И я уверен, что ведущие это дело полицейские великолепно справятся с расследованием.

– Мисс Джонсон, судя по всему, считает, что смерть ее матери была результатом убийства, а не самоубийства.

– Да, я понимаю. Ведь это дело в прошлом году расследовала группа из департамента. – Маккензи вежливо растянул губы в улыбке.

Лео уставился на Мюррея, пытаясь понять, не издевается ли над ним подчиненный такими намеками. Упрекая Мюррея за то, что тот не передал это дело в департамент, Гриффитс вынужден был бы признать, что детективы допустили халатность при изначальном расследовании.

Мюррей ждал.

– Опишите сложившуюся ситуацию в отчете и передайте все в департамент, чтобы они разобрались с этим как полагается. Ясно?

– Конечно. – Маккензи встал, не дожидаясь разрешения. – Счастливого Рождества.

– Спасибо, вам тоже. И… Мюррей!

– Да?

– Занимайтесь своим делом.

Пока что Мюррей не лгал своему начальнику и не собирался начинать сейчас.

– Не волнуйтесь, Лео. – Он широко улыбнулся. – Я не собираюсь делать то, для чего не имею должной квалификации.

Комната на первом этаже, где можно было написать отчет, оказалась пуста, и Маккензи, заперев дверь, включил компьютер. Он сдал свой рабочий ноутбук, когда уволился, а перед Рождеством хотел еще кое-что проверить, прежде чем идти домой. Если Лео Гриффитсу вздумается проверить историю запросов Мюррея во внутренней сети, их легко можно будет объяснить поиском дополнительной информации для подробного отчета в департамент.

Первым делом он проверил Дубовую усадьбу в базе данных, где фиксировался каждый вызов полиции. Следователи, безусловно, поднимали эту информацию, но в материалах дела не было распечатки, а Маккензи привык полагаться на дотошность. Он искал данные по грабежам, семейному насилию, какой-то подозрительной деятельности, связанной с Дубовой усадьбой или Джонсонами. Что-то, что могло бы указывать на то, что еще до смерти Том и Кэролайн выступали в роли пострадавших.

За все годы существования компьютерной базы данных Дубовая усадьба пару раз попадала в систему. С этого адреса дважды поступал вызов в службу спасения, но звонивший так ничего и не сказал. Оба раза из службы перезванивали по этому номеру, и объяснение инциденту давалось одно и то же:

«ЖИЛЬЦЫ ПРИНОСЯТ ИЗВИНЕНИЯ. РЕБЕНОК ИГРАЛ С ТЕЛЕФОНОМ».

Мюррей проверил дату записи. Десятое февраля 2001 года. Ребенок? Анне Джонсон к этому времени уже исполнилось десять лет. Она была слишком взрослой, чтобы случайно набрать номер телефона. Быть может, в доме находился какой-то другой ребенок? Или звонки в службу спасения были криком о помощи?

В 2008 году в службу спасения поступил звонок от соседа, Роберта Дрейка, заявившего о подозрительном шуме, доносящемся из соседнего дома. Мюррей просмотрел записи в базе данных:

«ЗВОНИВШИЙ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО СЛЫШАЛ КРИКИ. ЗВУК БЬЮЩЕГОСЯ СТЕКЛА. ВЕРОЯТНО, ЭПИЗОД ДОМАШНЕГО НАСИЛИЯ. ОТРЯД ПОЛИЦИИ ВЫЕХАЛ НА МЕСТО».

Но правонарушение не было зарегистрировано.

«ПО ПРИЕЗДЕ В ДОМЕ ВСЕ ТИХО. У ЖИЛЬЦОВ ВЗЯТЫ СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ. ОБА ЖИЛЬЦА ОТРИЦАЮТ ДОМАШНЕЕ НАСИЛИЕ».

В отчете также говорилось, что Кэролайн Джонсон пребывала в «эмоциональном состоянии», но подробностей в коротком примечании было немного и без возможности определить, кто выезжал тогда по вызову. Маккензи придется работать с тем, что есть, к тому же вряд ли полицейские вспомнят случившееся по прошествии десяти лет.

Но и этого было достаточно, чтобы у Мюррея стало складываться впечатление о Джонсонах, совсем не совпадающее с образом, обрисованным их дочерью. Может быть, брат Тома, Билли Джонсон, прольет свет на произошедшее? Маккензи посмотрел на часы. Проклятый Лео Гриффитс с его заскоками! Если не выйти сейчас, он опоздает к Саре. А она и так достаточно уязвима, малейшая перемена планов может выбить ее из колеи.

– Я схожу с тобой.

Мюррей успел в последнюю минутку. Сара первым делом спросила его о Джонсонах и настояла на том, чтобы съездить к Билли вместе с ним.

– Это может подождать до Рождества, – все еще возражал Мюррей, заводя двигатель.

Они медленно выехали с парковки Хайфилда.

Приятно было видеть Сару в машине. Знать, что не придется возвращаться в пустой дом.

– Все в порядке, правда. Это же фактически по дороге домой.

Маккензи украдкой покосился на жену. Даже в машине она сидела не так, как все: левая ступня поджата под правое колено. Ладонью она натягивала ремень безопасности перед шеей, а локоть опустила на стекло дверцы.

– Ты уверена?

– Уверена.

Магазин «Машины Джонсонов» сильно изменился с тех пор, как Мюррей покупал свой «вольво». Тут все еще можно было увидеть паноптикум старого автохлама в глубине зала, но в основном вокруг красовались блестящие «ягуары», «ауди» и «БМВ», самые дорогие из них были установлены на наклонной плоскости, отчего казалось, что автомобили вот-вот рванутся вдаль.

– Десять минут, – сказал Маккензи.

– Не торопись. – Сара отстегнула ремень безопасности и открыла книгу.

Засовывая ключи в карман, Мюррей по привычке обвел взглядом машину в поисках всего, что могло представлять опасность. «Ее выписали, – напомнил он себе. – Успокойся».

Пересекая двор, он оглянулся, но Сара, казалось, была поглощена книгой. Гладко выбритые продавцы наматывали по залу круги, словно акулы, и двое бросились к нему с разных сторон, уже предвкушая комиссионные. Долговязый рыжий парень дошел до него первым, его коллега направился к модно одетой парочке, державшейся за руки и осматривавшей автомобили с откидным верхом. «Вот это надежные клиенты», – подумалось Маккензи.

– Билли Джонсон?

– Он в кабинете, – парень мотнул головой в сторону здания салона. – Но, может быть, я смогу вам помочь?

В его белозубой улыбке не было и тени искренности. Продавец склонил голову к плечу, словно оценивая Мюррея.

– Вы предпочитаете «вольво», я прав? – поразмыслив, предположил парень.

Учитывая, что Маккензи приехал сюда на «вольво», такое замечание производило куда меньшее впечатление, чем предполагалось. Он не замедлил шаг.

– Вот эта дверь, правильно?

Рыжий пожал плечами, его сверкающая улыбка угасла, когда растаяли шансы на продажу.

– Да. Шанин в приемной направит вас к нему.

Лицо Шанин было на два тона темнее шеи, а губы так блестели от помады, что Мюррей мог бы разглядеть в них свое отражение. Девушка стояла у изогнутой стойки в приемной, украшенной новогодней мишурой, и расставляла на подносе бокалы: видимо, сотрудники собирались отмечать Рождество. Завидев гостя, она улыбнулась.

– Добро пожаловать в «Машины Джонсонов», чем я могу вам помочь? – протарахтела она так быстро, что Маккензи потребовалась еще секунда, чтобы осознать услышанное.

– Мне бы хотелось поговорить с Билли Джонсоном, если вас не затруднит. Я из полиции Сассекса.

– Сейчас проверю, не занят ли он.

Она проклацала по начищенному полу каблучками вытянутых туфель, невероятно искажавших очертания человеческой ступни, и скрылась в кабинете своего шефа.

Стекла в кабинете были односторонними. Мюррей выглянул в окно огромного салона, жалея, что не припарковал «вольво» немного ближе: обзор из окна не позволял ему видеть Сару. Маккензи посмотрел на часы. Он уже потерял три минуты из обещанных десяти.

Тут Шанин возникла в дверном проеме.

– Проходите, мистер… – Девушка смутилась, осознав, что забыла спросить его имя.

– Маккензи. Мюррей Маккензи. – Улыбнувшись секретарше, он вошел в роскошно обставленный кабинет с двумя огромными столами.

Билли Джонсон поднялся ему навстречу. Лоб у него блестел, протянутая Мюррею рука была горячей и липкой. Он не улыбнулся и не предложил Маккензи присесть.

– Департамент уголовного розыска, верно?

Мюррей не стал его исправлять.

– Чем обязан визитом? В последний раз грабители залезли к нам полгода назад – как-то вы медленно реагируете на заявление о преступлении, даже по вашим стандартам. – Он растянул губы, показывая, что это шутка, хотя сами его слова прозвучали напряженно.

Билли Джонсон оказался грузным мужчиной, скорее дородным, чем толстым. Даже не лишенным привлекательности, решил Маккензи, хотя как он мог судить? Владелец магазина был облачен в отлично сшитый костюм, блестящие туфли и ярко-желтый галстук в тон полоскам на рубашке. Безусловно, его резкость была обусловлена стрессом, а не недоброжелательностью, но Мюррей предпочел остаться у двери.

– Если вы по поводу налогов…

– Нет, вовсе нет.

Билли немного расслабился.

– Я навожу справки касательно гибели вашего брата и его супруги, – пояснил Маккензи.

– Так вы тот полицейский, с которым говорила наша Энни?

– А вы ее дядя, насколько я понимаю?

Невзирая на взвинченность Билли, было очевидно, что в племяннице он души не чает. Лицо у мужчины смягчилось, и он энергично закивал.

– Чудесная девчушка. Ей пришлось очень нелегко из-за всей этой истории.

– Как и всем вам, – предположил Мюррей.

– Да, да, безусловно. Но Энни… – Он достал из кармана огромный белый носовой платок и вытер лоб. – Простите, утро выдалось очень напряженным. Пожалуйста, присаживайтесь. – Он опустился в кожаное вращающееся кресло. – Она вбила себе в голову, что Тома и Кэролайн убили.

Маккензи помолчал.

– Я думаю, она может быть права.

– Господи…

В окне за спиной Билли Мюррей увидел, как до боли знакомая ему фигурка мечется среди рядов машин. Сара. В двадцати ярдах от нее, едва не переходя на бег, рванул с места рыжий продавец.

– Вы были близки с Томом, мистер Джонсон? – поспешно спросил Маккензи, косясь на демонстрационный зал.

– Мы были братьями. – Билли нахмурился.

– Вы ладили?

Этот вопрос, похоже, его разозлил.

– Мы были братьями! Поддерживали друг друга. Ну и повздорить могли, конечно. Понимаете, о чем я?

– И вы были деловыми партнерами, как я понимаю?

Билли кивнул.

– У папы началась старческая деменция, и он больше не мог управлять магазином, поэтому мы с Томом начали работать здесь в 1991 году. Семья есть семья, – добавил он, будто это все объясняло.

На столе перед ним, рядом со стопкой конвертов и распечатанным списком сотрудников, лежала чековая книжка. Он суетливым жестом поправил конверты и мотнул головой в сторону списка:

– Рождественские премии. Меньше, чем обычно, но – такова жизнь.

– Как вы ладили с Кэролайн?

Шея мужчины побагровела.

– Она сидела в приемной. Том в основном работал с клиентами. А я занимался закупками.

Маккензи отметил, что Билли не ответил на его вопрос, но настаивать не стал. Ему и вовсе не полагалось находиться здесь – только еще одной жалобы Лео Гриффитсу и не хватало. Он попробовал другой подход:

– У Тома и Кэролайн были хорошие отношения?

Билли выглянул в окно, словно раздумывая, поделиться своими мыслями или нет. Рыжий вел Сару к «лендроверу» с табличкой «Цена договорная» на лобовом стекле. Мюррей надеялся, что с ней все в порядке. Что рыжий не скажет ничего, что ее расстроит.

Билли повернул голову к Маккензи:

– Он плохо с ней обращался. Он был моим братом, и я любил его, но она заслуживала лучшего.

Мюррей ждал. Очевидно, за этими словами крылась целая история.

– Он у нас выпить любил. Ну, кто не любит, конечно, но… – Билли покачал головой. – Это неправильно. О мертвых либо хорошо, либо ничего. Неправильно это.

– Вы намекаете, что у Тома были проблемы с алкоголем, мистер Джонсон?

Билли долго молчал, глядя в окно.

– Кэролайн пыталась его покрывать, но я ведь не дурак. Что бы там ни думал Том. – Последние слова он произнес с горечью, обращаясь скорее к самому себе, чем к Маккензи.

Мюррей видел, как рыжий за его спиной открывает дверцу «лендровера». Сара уселась за руль и установила удобное для себя положение сиденья. Если Маккензи не вмешается, продавец повезет ее на тест-драйв.

– Вы очень помогли мне, мистер Джонсон. – Мюррей поднялся. – Спасибо.

Маккензи было неловко – он оставлял погрузившегося в уныние свидетеля, которого только что своими разговорами навел на неутешительные воспоминания. Но Сара была важнее.

Когда он выскочил в демонстрационный зал, она уже шла ему навстречу. Рыжий с понурым видом стоял рядом с «лендровером», засунув руки в карманы.

– Все в порядке? – спросил Мюррей.

Сара казалась очень довольной, и он вздохнул с облегчением, когда выяснилось, что рыжий ее все-таки не расстроил.

– Просто отлично. – Женщина коварно ухмыльнулась.

Маккензи опять бросил взгляд на продавца. Тот выглядел так, будто только что кто-то сказал ему, что Рождество отменяется.

– Что с ним случилось?

– Я сказала ему, что интересуюсь новейшими моделями.

– Та-ак…

– Что хочу купить машину экстра-класса, что-нибудь навороченное, и твердо намерена заключить сделку сегодня же.

– Та-ак…

Сара опять ухмыльнулась.

– А потом попросила совета, мол, может, мне все же стоит продолжить пользоваться своим велосипедом?

 

Глава 29

Анна

Мама не переставая нажимает на кнопку звонка, не опуская руку, снова и снова. Рита выносится в коридор, оскальзывается на кафеле, прыгает у двери. Она оглядывается на меня, затем смотрит на силуэт мамы за витражным стеклом и скулит, не понимая, что происходит.

В груди у меня все сжимается, лицо онемело. Я так не могу. Руки ходят ходуном, и, когда звонок звучит снова, во мне нарастает паника.

– Анна!

Я поворачиваюсь, заставляю себя уйти. Ноги сами несут меня к основанию лестницы.

– Мы должны поговорить об этом. Мне нужно, чтобы ты поняла. Анна!

Она говорит негромко, но даже в этом тихом голосе слышатся мольба и отчаяние. Я опускаю ладонь на перила, ставлю ногу на ступеньку. Мои родители живы. Разве не об этом я мечтала весь прошлый год? У Эллы есть дедушка и бабушка, у Марка – тесть и теща. Мои мама и папа. Семья.

– Анна, я не уйду, пока ты все не поймешь. У меня не было выбора!

И вдруг мои сомнения развеиваются. Перепрыгивая через две ступеньки, я несусь прочь от коридора, прочь от мольбы моей матери. Прочь от отговорок и оправданий. То, что она совершила… непростительно.

Не было выбора?

Это у меня не было выбора. Мне оставалось только оплакивать моих родителей. Мне оставалось только смотреть, как полиция сует свой нос в нашу жизнь. Мне оставалось только сидеть в зале суда, когда судмедэксперт зачитывал свои выводы о причине смерти, выставляя обстоятельства гибели моих родителей на всеобщее обозрение. Мне оставалось только организовывать похороны, обзванивать друзей, выслушивать одни и те же слова соболезнований. Мне оставалось проходить через беременность, роды, первые недели материнства – без помощи родителей.

Это у меня не было выбора.

А у них – был!

Мои родители сделали выбор. Они предпочли обмануть меня. И делали этот выбор вновь и вновь каждый день после того злополучного решения.

Дверной звонок разрывается. Он все звонит, звонит, звонит. Мама не отрывает палец от кнопки, и по дому разносится пронзительный, настойчивый звон.

Я зажимаю уши руками и сворачиваюсь клубочком в кровати, но все еще слышу его. Вскидываюсь. Встаю. Мечусь по спальне.

Иду в ванную, включаю душ. Сажусь на край ванны, смотрю, как помещение наполняется паром, как запотевают стекла. Снимаю костюм для бега, захожу в душевую кабину, закрываю дверцу, подбавляю горячей воды. Тугие струи больно бьют по коже, зато под душем я не слышу звонка. Я запрокидываю голову, позволяю воде затекать мне в глаза, нос, рот. Я словно тону. И наконец отдаюсь рыданиям, охватившим меня при первом же взгляде на мать и оборвавшимся, когда я поняла, что она сама решила бросить меня. Еще никогда в жизни я так не плакала – рыдания сотрясают меня, нарастают в глубине груди, рвутся наружу.

Всхлипы изматывают меня, я не чувствую в себе сил стоять и сажусь прямо в душевой кабинке, обхватывая колени руками. Вода стекает по моей опущенной голове, собирается лужицами на теле. Я плачу, пока не остается больше слез. Пока в бойлере не заканчивается горячая вода и моя кожа не покрывается мурашками.

Тогда я выключаю душ. Тело у меня окоченело от холода. Я прислушиваюсь.

Тишина.

Она ушла.

Острая боль утраты становится для меня неожиданностью. И я корю себя за такую слабость. Я прожила без родителей целый год. И выжила. Теперь смогу прожить без них и дальше. Они не сумеют сказать ничего, что заставило бы меня простить их. Слишком поздно.

Я одеваюсь, утешаясь мягкостью старых спортивных штанов и вылинявшей футболки, которые я умыкнула из ящика Марка в шкафу. Теплых шерстяных носков. Тщательно вытерев волосы полотенцем, я подбираю их в хвост.

И когда мне только начинает становиться лучше – нет, не лучше, я просто чувствую себя немного собраннее, – в дверь опять звонят.

Я замираю. Выжидаю целую минуту.

Звонок повторяется.

Мамина настойчивость, которой я так восхищалась – даже завидовала ей, – теперь оборачивается моим проклятием. Мама не сдастся. Я могу просидеть тут хоть целый день, а она все будет звонить и кричать. По куполу спокойствия, которым я, казалось, накрыла себя, пробегают раскаленные трещины ярости. Я выбегаю из спальни, ссыпаюсь по лестнице. Как она смеет!

Целый год!

Эта мысль стучит в моей голове, мечется из стороны в сторону, словно пущенный в китайском бильярде шар. Целый год она лгала мне. Лгала всем.

Я бегу в коридор так быстро, не разбирая дороги, что носок у меня оскальзывается, и я падаю навзничь, грохаюсь с такой силой, что перехватывает дыхание. И когда я встаю, все тело болит, будто я упала с лестницы.

Звонок раздается вновь. Риты в коридоре не видно. Даже собака уже не надеется, что я открою дверь, но уж если моя мать вбила себе что-то в голову, она не успокоится.

Целый год…

Если бы кто-то сказал мне полгода назад – да даже сегодня утром, – что когда-нибудь я потребую у своей матери оставить меня в покое, я бы решила, что этот человек сошел с ума. Но именно так я собираюсь поступить. Прошлое не изменишь. Нельзя лгать кому-то, а потом заявиться как ни в чем не бывало и ожидать, что тебя простят. Бывает непростительная ложь.

Целый год лжи.

Я распахиваю дверь.

– Ну наконец-то! Я успела подумать, что ты на втором этаже. Помоги мне поднять коляску в дом, пожалуйста, дорогая. Мне не хотелось затаскивать ее на ступеньки с малышкой внутри – боюсь, коляска может перевернуться. – Джоан удивленно смотрит на меня. – С тобой все в порядке, дорогая? Ты словно призрака увидела.

 

Глава 30

Мюррей

Сара подметала пол на кухне. Это не означало, что вчера Мюррей плохо справился с уборкой. Такие действия – симптом нарастающей тревоги. Все-таки перемены были внезапными – так солнце может вдруг скрыться за облаком. Маккензи пытался держаться за чувство счастья, которое он испытывал, когда они ехали домой от магазина «Машины Джонсонов», посмеиваясь над неудачей рыжего, но это чувство ускользало от него – как невозможно долго поддерживать в себе мысль о жаре сауны в ледяной воде.

Мюррей не знал, что вызвало изменения в состоянии его жены. Иногда причины просто не было.

– Присядь со мной, выпей чашку чаю.

– Я хочу сначала окна вымыть.

– Сегодня ведь канун Рождества.

– И что?

Маккензи раскрыл телепрограммку – может, что-то отвлечет их обоих? «Эта прекрасная жизнь» Капры – пожалуй, не лучший вариант…

– Сейчас «Снеговика» показывать будут, – объявил он.

– Вот это неожиданность! – Сара швырнула веник в ведро. – Могу поспорить, от него даже Аледа Джонса уже тошнит.

Мюррей мог бы пошутить в ответ, но брови Сары были нахмурены, она копалась под мойкой в поисках тряпки и жидкости для мытья стекол, и он предпочел промолчать. Маккензи отлично умел распознавать эмоции, позволял собеседникам задавать тон беседы, отражал их поведение, словно зеркало. Долгие годы он использовал эти навыки при допросе подозреваемых, еще до того, как основы невербальной коммуникации начали преподавать как учебную дисциплину. Но сами навыки он получил дома.

Использовать их было утомительно, и уже не в первый раз Мюррей пожалел, что у них нет детей, которые могли бы отвлечь Сару от ее состояния. Маккензи хотел завести детей, отчаянно желал этого, но Сара боялась.

– Что, если они пойдут в меня?

– Тогда они будут самыми большими счастливчиками в мире. – Мюррей сделал вид, что не понял ее.

– Но что, если они унаследуют мою натуру? Мою чертову ублюдочную проклятую натуру? – Она расплакалась, и Маккензи заключил ее в объятия, чтобы она не видела навернувшиеся и на его глаза слезы.

– Или мой нос. – Он попытался разрядить обстановку.

Сара хихикнула, уткнувшись лицом ему в свитер, но тут же отстранилась.

– Что, если я наврежу им?

– Не навредишь. Ты всегда причиняла вред только себе.

Но никакие заверения Маккензи не помогали. После таких разговоров Сара так боялась забеременеть, что отказывалась спать с Мюрреем. А однажды у нее случился затяжной, на несколько недель, психотический эпизод, когда она параноидально проходила тест на беременность раз за разом, на тот едва ли вероятный случай, если Истборну предстояло стать местом нового непорочного зачатия. После этого психиатр Сары согласился выписать ей направление на стерилизацию по медицинским показаниям.

А значит – только Мюррей и Сара, только вдвоем. Они могли бы провести Рождество с братом Сары и его семьей, но ее недавняя госпитализация стала причиной того, что никто не делал попыток договориться о совместной встрече праздника. Маккензи едва ли не жалел, что уже поставил елку в гостиной, к тому же купил наряженное деревце. По крайней мере, они хоть чем-то могли бы заняться вместе.

Чем-то, что не предполагало уборку.

Сара забралась на подоконник рядом с сушкой для посуды, собираясь отмыть кухонное стекло, и Маккензи уже оглядывался в поисках второй тряпки – он мог хотя бы помочь жене, – когда у входной двери раздалось пение:

«Вот явились трое волхвов – кто в такси, кто на личном авто, и на скутере третий летит, фа-фа, клаксоном гудит!» – Пение прервалось взрывом хохота.

– Что за…

Саре тоже стало любопытно, и она, отложив пульверизатор, пошла за Мюрреем в коридор.

– Счастливого Рождества! – Гил, муж Ниш, сунул Мюррею в руки бутылку вина.

– И добро пожаловать домой! – Ниш вручила Саре украшенный праздничными ленточками пакет. – А тебе подарок не полагается, – сказала она Мюррею. – Потому что ты у нас старый зловредный ворчун. – Она ухмыльнулась. – Ну что, пригласите нас? Вообще-то, колядующих положено угощать пирожками и глинтвейном.

– Кажется, пирожки у нас найдутся. – Маккензи распахнул дверь, приглашая войти.

Сара прижимала к себе подарок обеими руками, в ее глазах читался испуг.

– Я тут, собственно… – Она оглянулась на кухню, будто раздумывая, как бы ей сбежать.

У Мюррея сжалось сердце. Он перехватил взгляд жены, думая, как же дать ей понять, что ему все это очень нужно. Друзья на Рождество. Пирожки. Песни. Что-то нормальное.

Поколебавшись, Сара нерешительно улыбнулась.

– Я тут, собственно, как раз готовилась отмечать Рождество. Заходите!

Купленные в супермаркете замороженные пирожки отправились размораживаться в микроволновку, и Мюррей выставил бокалы для вина, которое принесли Ниш и Гил. Он включил диск с записями рождественских гимнов в исполнении хора часовни Королевского колледжа, а Ниш вручила ему диск с десятью лучшими рождественскими песнями. Развернув свой подарок, Сара обняла каждого на этой импровизированной вечеринке, а Мюррей все думал, что Ниш с Гилом даже не подозревают, какой они подарок преподнесли.

– Мне тут птичка нашептала, что ты сегодня утром побывал в логове льва…

Ну и быстро же слухи в участке разносятся…

– Логове льва, даже так? – Гил разливал по бокалам вино.

Сара протянула ему свой, и Маккензи попытался скрыть обуревавшие его чувства. Немного алкоголя делало Сару жизнерадостной. Счастливой. Но стоило ей выпить чуть больше – и эффект становился противоположным.

– Наш суперинтендант Лео Гриффитс очень любит порычать, – объяснила Ниш.

– А у этой птички, случайно, не было елочных шариков, прикрепленных к сережкам, и дождика в волосах? – уточнил он.

– Понятия не имею – она прислала мне эсэмэс. Я так понимаю, твой план единолично раскрыть самое громкое двойное убийство в истории Истборна сорвался?

Мюррей отхлебнул вина.

– Если уж на то пошло, сейчас я настроен куда решительнее и твердо намерен разобраться в том, что произошло с Джонсонами, учитывая, как все завертелось.

– Кирпич отправили на дальнейший анализ. – Ниш кивнула. – Боюсь, отпечатков мы там никаких не найдем, на такой поверхности они не остаются. Да и тот, кто прикреплял к кирпичу записку, был в достаточной степени осведомлен о возможностях современной криминалистики, чтобы не полениться надеть перчатки. Но я точно могу сказать, что записка на кирпиче была напечатана на бумаге, отличавшейся от открытки. И распечатывали ее на другом принтере.

Сара отставила свой бокал.

– То есть открытка и записка – от разных людей?

– Не обязательно, но, вероятно, да.

– Логично. – Сара посмотрела на Мюррея. – Правда же? Один человек хочет, чтобы Анна начала копаться в прошлом, другой же пытается ее остановить.

– Может быть.

Как и Ниш, Мюррей не готов был рассматривать эту версию как окончательную, но и он пришел к тем же выводам: они имели дело не с одним злоумышленником, а с двумя. Открытку на годовщину смерти миссис Джонсон прислал тот, кто знал правду о случившемся с Кэролайн и хотел, чтобы Анна начала задавать вопросы. А вчерашняя записка была другого рода. Требование. Угроза.

«Никакой полиции. Остановитесь, пока не пострадали».

– Но зачем присылать такое предупреждение, если ты не убийца?

С таким ходом рассуждений Мюррей поспорить не мог. Человек, бросивший кирпич в окно Анны, был причастен к смерти Тома и Кэролайн и, похоже, собирался до конца разделаться со всеми Джонсонами. Надо раскрыть это дело до того, как Анна или ее ребенок пострадают.

 

Глава 31

Анна

Марк и Джоан разговаривают, но я словно под водой. Время от времени они опасливо косятся на меня, предлагают мне чаю или вина. Или говорят что-то вроде: «Может, тебе подремать немного?»

Но сном делу не поможешь. Мне нужно понять, что, черт побери, происходит.

Где мои родители были весь прошлый год? Как им удалось так убедительно сымитировать самоубийство, что никто ничего не заподозрил? И главное – почему они так поступили?

Бессмыслица какая-то. Я не нашла никаких доказательств того, что мои родители оказались в серьезном долгу или выводили крупные суммы со своих счетов. По их завещаниям все – почти все – перешло ко мне. Папа брал кредит на бизнес, но проблемы в магазине начались только после его смерти – когда Билли переживал эмоциональный кризис. Мои родители отнюдь не были банкротами – они не могли поступить так по финансовым причинам.

Голова у меня идет кругом.

– Нам нужно поговорить, – заявляю я, когда Джоан выходит из комнаты.

– Верно. – Марк настроен серьезно. – После Рождества, когда мама уедет домой, давай наймем няню и пойдем в ресторан на ужин. Все подробно обсудим. Я вот что думаю: психотерапевт не обязательно должен быть моим знакомым, если тебя именно это тревожит, – я могу навести справки и найти тебе хорошего специалиста.

– Нет, но…

Джоан возвращается с коробкой набора для «Эрудита».

– Я не знала, есть ли у вас эта настольная игра, и привезла свою. Может, сыграем? – Она смотрит на меня, склонив голову к плечу. – Как ты, солнышко? Я понимаю, что тебе сейчас нелегко.

– Все в порядке.

Умалчивание – это ведь не ложь, верно? Я делаю вид, что мое состояние – просто симптом скорби. Еще одно Рождество без родителей. «Бедняжка Анна, она так по ним скучает».

Я передвигаю буквы по подставке перед собой и не вижу ни единого слова.

Что же мне делать? Обратиться в полицию? Я вспоминаю приятного, доброго Мюррея Маккензи и чувствую угрызения совести. Он мне поверил. Он был единственным, кто признал, что что-то тут не так. Единственным, кто согласился, что моих родителей могли убить.

А все это просто ложь.

– Веб-сайт! – заявляет Джоан. – Семьдесят семь очков!

– Но это должно считаться как два слова, нет?

– Нет, это точно одно слово.

Я отвлекаюсь от их шуточной перепалки.

Время от времени за последние девятнадцать месяцев моя боль сменялась другим чувством.

Гневом.

«Совершенно нормально злиться, когда наши близкие умирают, – сказал Марк на нашем первом сеансе. – Особенно когда мы знаем, что умерший сам решил оставить нас».

«Сам решил».

Я беру из разложенных в центре стола фишек букву «А», но пальцы начинают так сильно дрожать, что я роняю фишку и прячу руки, зажимая ладони коленями. Последний год я усиленно «прорабатывала» – пользуясь терминами Марка – свой гнев по поводу самоубийств родителей. А выходит, что у меня действительно были все причины злиться.

Чем дольше я храню эту тайну, тем сильнее меня тошнит. Тем большую тревогу я испытываю. Я жалею, что Джоан здесь. Сегодня я вижу ее третий раз в жизни – как я могу обрушить на нее такое? К тому же в канун Рождества.

– Я! – Марк кладет на доску одну фишку.

– Девять очков, – говорит Джоан.

– По-моему, в правилах говорится, что за слово из одной буквы очки удваиваются.

– О да, верно. Восемнадцать.

– Ты за ней присматривай, солнышко. Мама у меня любит сжульничать.

– Не слушай его, Анна.

«Эй, а знаете что, дорогие мои? Мои родители вовсе не умерли – они просто притворялись!»

Все это кажется каким-то нереальным.

Эта мысль захватывает меня. Что, если это не реальность?

Последние два дня я так сильно поверила в присутствие матери, что даже почувствовала запах ее духов, увидела ее в парке. Что, если она мне привиделась? Что, если тот разговор на пороге был одним из «галлюцинаторных переживаний, вызванных смертью близкого человека», как утверждает Марк?

Я схожу с ума. Марк прав. Мне нужно обратиться к специалисту.

Но все казалось таким реальным.

Я больше не знаю, во что верить.

В одиннадцать мы собираемся на полуночную службу. В коридоре громоздятся зонтики, верхняя одежда, коляска Эллы, и я думаю обо всех людях, которых увижу в церкви, доброжелательных людях. Они скажут, что вспоминали обо мне, они посочувствуют мне, мол, как мне тяжело без Тома и Кэролайн.

А я не могу. Просто не могу.

Мы уже стоим в дверном проеме, вытаскиваем коляску. Лора паркуется на улице – на гравиевой дорожке перед домом втиснулись машины Джоан, Марка и моя. Выпрыгнув из автомобиля, Лора заматывает шарфом шею и идет к нам.

– Счастливого Рождества!

Они знакомятся – «Мам, это Лора», «Лора, это Джоан», – и все это время сердце бешено стучит у меня в груди. Я отворачиваюсь, чтобы остальные не прочитали мысли, которые отражаются на моем лице.

– Ты как, красотка? – Лора сжимает мое плечо.

Это знак солидарности, а не жалости. Она думает, будто знает, что я сейчас переживаю. Как я себя чувствую. Вина разъедает меня изнутри. Мама Лоры умерла. Моя – солгала.

– Не очень, честно говоря.

Все вокруг принимаются суетиться, волнуясь за меня.

– Ты действительно выглядишь бледной.

– Как думаешь, может, съела что-то не то?

– Время сейчас непростое, оно и понятно.

– Я думаю, мне лучше остаться дома, – перебиваю их я. – Если вы не возражаете.

– Мы все останемся. – Марк говорит об этом так, словно все остальное не важно, но я-то знаю, что он и его семья никогда не пропускают рождественскую службу. – Все равно мне ни разу не удавалось спеть «Слава в вышних» на одном дыхании.

– Нет, езжайте. А мы с Эллой спать ляжем.

– Ты уверена, дорогая? – Джоан уже спустилась на дорожку.

– Уверена.

– Я останусь и присмотрю за ней. – Лора поднимается по ступенькам, в ее глазах – тревога.

– Да все в порядке со мной! – Я не хотела срываться и виновато улыбаюсь. – Прости. Голова болит. Я имела в виду, что предпочту побыть одна.

Они переглядываются. Я вижу, что Марк колеблется, не зная, безопасно ли оставлять меня одну. Вернее, безопасно ли мне оставаться одной.

– Перезвони, если передумаешь. Я за тобой заеду.

– Выздоравливай. – Лора крепко обнимает меня, ее волосы щекочут мне щеку. – Счастливого Рождества.

– Хорошо вам провести время.

Я закрываю дверь и прижимаюсь к ней спиной. Говоря о плохом самочувствии, я не лгала. Голова раскалывается, ноги болят от перенапряжения.

Я расстегиваю стеганый комбинезончик Эллы, вытаскиваю малышку из коляски и несу в гостиную, чтобы покормить.

Глаза Эллы начинают слипаться, когда на кухне раздается какой-то звук. Рита вскакивает. Я сосредоточенно выдыхаю, стараясь замедлить биение сердца, норовящего выпрыгнуть из груди, опускаю Эллу себе на колени и поправляю кофту.

Осторожно, опустив ладонь Рите на ошейник, иду по коридору. Из кухни доносится скрип стула по кафельному полу.

Я распахиваю дверь.

Аромат жасмина подсказывает мне, что не нужно кричать.

Моя мать сидит за столом. Ее руки аккуратно сложены на коленях, пальцы теребят ткань дешевого шерстяного платья. На ней пальто, хотя тепло от системы отопления расходится по дому и находиться здесь в верхней одежде, должно быть, жарко. Так странно видеть ее гостьей на ее собственной кухне.

Она пришла одна, и я снова ощущаю вспышку гнева: отцу не хватило храбрости взглянуть мне в глаза, он прислал маму, чтобы та растопила мне сердце. Мой отец. Всегда такой уверенный в ведении бизнеса. Постоянно подтрунивавший над покупателями. Посмеивавшийся над продавцами, внимавшими каждому его слову, надеясь, что крохи его мудрости когда-то позволят им открыть собственный магазин автомобилей и повесить над входом в демонстрационный зал табличку со своим именем. И вот, ему не хватило смелости лицом к лицу столкнуться с собственной дочерью. Взять на себя ответственность за содеянное.

Мама ничего не говорит. Я думаю, что она тоже испугана, но затем замечаю, что она заворожена Эллой.

– Как ты пробралась сюда? – Я заговариваю, чтобы развеять чары.

– У меня остался ключ от черного хода.

– Вчера на кухне… – меня осеняет, – я почувствовала запах твоих духов.

Мама кивает.

– Я потеряла счет времени. Ты почти меня поймала.

– Я думала, что схожу с ума!

От моего крика Элла просыпается, и я заставляю себя успокоиться – ради нее.

– Прости.

– Что ты тут делала?

Мама закрывает глаза. Она выглядит уставшей. И намного старше… чем была до смерти, хочется подсказать моему сознанию.

– Я пришла увидеть тебя. Собиралась все тебе рассказать. Но ты была не одна. И я запаниковала.

Я раздумываю над тем, как часто она пользовалась этим ключом, как часто проникала сюда, бродила по дому, словно призрак. От одной этой мысли меня бросает в дрожь.

– Где ты была? – Я перекладываю Эллу с одной руки на другую.

– Сняла квартиру на севере. Ничего… – Она морщится. – Ничего особенного.

Я вспоминаю странное чувство, преследующее меня вот уже несколько дней.

– Когда ты вернулась?

– В четверг.

В четверг. Двадцать первого декабря. В годовщину ее… ее не-смерти. Она не умерла. Я все повторяю этот факт, пытаясь хоть как-то его осознать.

– С тех пор я жила в центре «Надежда». – Ее глаза вспыхивают на мгновение.

«Надежда» – основанный местной церковью приют на побережье, где раздают еду, собирают пожертвования на одежду и средства гигиены и предлагают временное убежище женщинам, оказавшимся в сложной ситуации, – в обмен на помощь по хозяйству. Она видит выражение моего лица.

– Все не настолько плохо.

Я думаю о пятизвездочных отелях, где так нравилось останавливаться моим родителям, и представляю, как мама, стоя на коленях, отмывает туалет, чтобы ей позволили переночевать в приюте для опустившихся женщин.

– Она такая красивая… – Мама смотрит на Эллу.

Я обнимаю дочь, словно чтобы защитить ее, укрыть от взгляда ее бабушки – и от ее лжи, – но Элла выгибается, отбивается от моих объятий, ей хочется посмотреть на незнакомку на кухне, эту худую непричесанную женщину, не сводящую с нее растроганного взгляда. Мне не хочется думать об этом взгляде.

Я не буду о нем думать.

И все же боль отдается в моей груди тяжестью, никак не связанной с поступком моих родителей, – она вызвана мучениями, отражающимися на лице моей матери. И любовью. Любовь аркой взметается между нами, она столь осязаема, что я уверена: Элла тоже ее чувствует. Она протягивает пухлую ручку к бабушке.

Целый год, напоминаю я себе.

Мошенничество. Заговор. Ложь.

– Можно мне подержать ее?

От такой наглости у меня перехватывает дыхание.

– Пожалуйста, Анна. Ненадолго. Она ведь моя внучка.

Я могла бы сказать столь многое. Что мать лишилась каких-либо прав на эту семью той ночью, когда она подстроила собственную смерть. Что год во лжи означает, что она не заслуживает прикосновения мягкой ручки Эллы и аромата талька на ее вымытой головке. Что моя мать сама выбрала смерть и для моей дочери она и должна оставаться мертвой.

Но я подхожу к матери и вручаю ей малышку.

Потому что сейчас или никогда.

Как только полиция узнает, что она натворила, ее заберут. Будет суд. Тюрьма. Цирк в СМИ. Она заставила полицию разыскивать папу, хотя все это время знала, что с ним все в порядке. Она получила его страховку. «Кража, мошенничество, трата полицейских ресурсов…» У меня голова идет кругом от всех преступлений, которые они совершили, – и мне страшно оттого, что теперь я сделалась их сообщницей.

Мои родители сами виноваты.

Но я не хочу в этом участвовать. И не хочу, чтобы Элла оказалась замешана.

Моя дочь не должна пострадать из-за действий других людей. И меньшее, что я могу подарить ей, это прикосновение ее бабушки, с которой ей не суждено расти.

Мама берет ее на руки осторожно, будто малышка сделана из хрупкого стекла. Привычным жестом укладывает Эллу на сгиб руки и внимательно всматривается в ее личико.

Я стою рядом, пальцы у меня дрожат. Где мой отец? Почему мама вернулась именно сейчас? И зачем ей вообще было возвращаться? Сотни вопросов роятся в моей голове, и я не выдерживаю. Я выхватываю Эллу из объятий мамы так резко, что малышка испуганно вскрикивает. Прижимая девочку к груди, я успокаиваю ее, но она пытается повернуться к бабушке. Та тихо вздыхает – без грусти, с удовлетворением. Словно встреча с внучкой – вот и все, что имело для нее значение.

На мгновение наши взгляды встречаются. Хоть в чем-то мы согласны.

– Ты должна уйти. Немедленно. – Эти слова прозвучали более резко, чем я намеревалась, но я больше не могу позволять себе действовать вежливо. Вид моей малышки на руках у мамы смягчил мое сердце, и я чувствую, что могу не выдержать.

Она солгала мне.

Я должна поступить правильно. Должна рассказать Марку, полиции.

Но она моя мать…

– Десять минут. Я хочу кое-что рассказать тебе, и если ты не передумаешь…

– Ты не можешь сказать мне ничего такого, что…

– Пожалуйста. Всего десять минут.

Молчание. Я слышу, как напольные часы тикают в коридоре, как в саду ухает сова.

– Пять. – Я сажусь за стол.

Взглянув на меня, мама кивает. Делает глубокий вдох – и выдох.

– Мы с твоим отцом много лет прожили в несчастливом браке.

Слова укладываются в мою картину мира, словно я ждала их.

– И вы не могли развестись, как нормальные люди?

У многих моих друзей родители в разводе. Два дома, отмечание всех праздников дважды, два набора подарков… Никто не хочет, чтобы его родители разводились, но даже дети понимают, что это не конец света. Я бы справилась.

– Все не так просто.

Помню, однажды я спряталась в своей комнате и на полную громкость включила плеер, отгораживаясь от скандала, разразившегося на первом этаже. Тогда я думала – неужели это конец, неужели они разведутся? А затем, на следующее утро, спустившись к завтраку, обнаружила, что все в порядке. Папа пил кофе, мама что-то напевала, готовя тосты. Они притворились, что ничего не случилось. Как и я.

– Пожалуйста, Анна, дай мне объяснить.

Я выслушаю ее. А потом, когда Марк вернется, я все ему расскажу. И плевать мне, что подумает Джоан. И в полицию позвоню. Потому что, как только все узнают, я смогу отгородиться от этой безумной идеи с самоубийством, выдуманной моими родителями в качестве альтернативы разводу.

– Ты нашла бутылку водки под столом в кабинете.

Она следила за мной.

А я думала, что схожу с ума. Что мне мерещатся призраки.

– Ты нашла остальные? – Ее голос звучит так спокойно. Она смотрит на стол.

– Это папины, да?

Ее взгляд вдруг взметнулся. Мама заглядывает мне в глаза, всматривается, и я думаю, презирает ли она меня за то, что я не признавала этого раньше, за то, что я взвалила эту ношу на ее плечи?

– Зачем он их прятал? Все знали, что он любил выпить.

– Есть разница: любить выпить или нуждаться в выпивке. – Мама закрывает глаза. – Он подходил к делу с умом, как и многие алкоголики. Тщательно все скрывал от тебя. И от Билли.

– Дядя Билли не знал?

Мама горько смеется.

– Уборщица нашла бутылку водки, спрятанную в урне у папы под столом. Она принесла ее Билли, подумав, что бутылку выбросили случайно. Я запаниковала. Сказала Билли, что это я ее выбросила. Сказала, что купила водку не того производителя, никто не стал бы ее пить, поэтому я ее выбросила. Он мне не поверил, но давить на меня не стал. Не захотел, наверное. – Она запинается, на глаза у нее наворачиваются слезы. – Почему ты не сказала мне, что знаешь о папиных проблемах с алкоголем? Ты не должна была справляться с этим сама.

Я пожимаю плечами, словно опять став упрямым подростком. Мне не хочется делиться с ней откровениями. Не сейчас. Правда в том, что я никогда бы ничего не сказала. Мне не нравилось то, что я узнала.

Я хотела жить в своей зоне комфорта, делая вид, что все прекрасно, и не обращая внимания на множество свидетельств того, что все отнюдь не идеально.

– Ну… – Она опять вздыхает. – Когда он был пьян… и только когда он был пьян, – поспешно добавляет она, словно это имеет хоть какое-то значение, словно хоть что-то может иметь значение после того, что они натворили, – он меня бил.

Мой мир распадается на осколки.

– Он этого не хотел, ему всегда было так жаль. Так стыдно за то, что он делал.

Как будто от этого легче.

Как она может оставаться такой спокойной? Говорить об этом будто невзначай? Я представляю себе отца – смеющегося, подтрунивающего – и пытаюсь переосмыслить свои воспоминания. Вспоминаю ссоры, внезапно обрывавшиеся, когда я приходила домой. Перемены настроения в доме, которые я так тщательно игнорировала. Думаю о разбитом пресс-папье, о спрятанных по дому бутылках. Я воспринимала папу как очаровательного грубияна, громкого, развеселого, щедрого. Любившего выпить, иногда ведущего себя бестактно, но в целом хорошего человека. Доброго.

Как я могла настолько ошибаться?

Я открываю рот, но мама меня останавливает:

– Пожалуйста, дай мне досказать. Если я не договорю сейчас, я не знаю, сумею ли я вообще это рассказать.

Она умолкает, и я слабо киваю.

– Ты столь многого не знаешь, Анна… И я не хочу, чтобы ты узнала. Я могу избавить тебя хотя бы от этого. Достаточно сказать, что я его боялась. Очень, очень боялась. – Она смотрит в окно.

В саду горит фонарь, и тени у веранды пляшут, когда птица вспархивает на поручни, пересекая луч света.

– Том напортачил на работе. Взял кредит, не сказав Билли, и потом они не смогли выплачивать проценты. Бизнес начал распадаться. Я знаю, Билли сказал тебе, что все в порядке, но таков уж твой дядя. Том был в ужасе: семейное дело просуществовало три поколения, а он все разрушил, затащив семью в долги. И он измыслил безумный план. Хотел подделать собственную смерть. Чтобы он якобы исчез, я получила его страховку, а через год или около того он объявился бы в больнице и притворился, что потерял память.

– И ты согласилась? Я даже не могу себе…

– Я думала, что это просто такая мечта. – Мама уныло смеется. – Я оказалась бы свободна. Я знала, что будут последствия, когда он вернется, но могла думать только о том, что мне не придется бояться.

Я смотрю на часы. Сколько длится полуночная месса?

– И ты согласилась. Папа исчез. – Мне хочется узнать, как он все подстроил так, чтобы все сочли его исчезновение самоубийством, но с этими подробностями можно и подождать, вначале я должна увидеть картину в целом. – Ты оказалась в безопасности. И затем ты…

«Ты тоже бросила меня», – хочется сказать мне, но я молчу. Я стараюсь не проявлять эмоций, воспринимать все происходящее как одну из историй, с которыми мне постоянно приходится сталкиваться на работе. Как ужасную, кошмарную историю, приключившуюся с кем-то другим.

– Но я вовсе не оказалась в безопасности. Глупо было полагать, что так все и будет. Он продолжал звонить мне. Даже однажды явился в дом. Ему нужны были деньги на фальшивый паспорт. Документы. Оплату жилья. Он сказал, что страховка принадлежит ему, что я ее украла. Что передумал насчет потери памяти, это не сработает. Что ему нужны деньги на новую жизнь. Что он навредит мне, если я ему не заплачу. Я начала понемногу давать ему деньги. Но он требовал все больше и больше. – Она подается вперед и протягивает ко мне руки. Я смотрю на ее ладони, но не касаюсь их. – Эти деньги должны были обеспечить твое будущее. Именно их ты бы унаследовала после нашей смерти. Я хотела, чтобы их получила ты. Несправедливо, что он пытался их забрать.

Я словно отгорожена от мира. И все еще пытаюсь сопоставить этот образ моего отца с тем человеком, которым я его считала.

– Ты понятия не имеешь, на что он способен, Анна, – говорит мама. – И насколько я была напугана. Твой отец «умер», чтобы избавиться от долгов. Я «умерла», чтобы сбежать от него.

– Так зачем возвращаться? – В моем голосе звучит горечь. – Ты получила все, что хотела. Обрела свободу. Зачем ты вернулась?

Она молчит долгое время, и меня бросает в дрожь еще до того, как я слышу ее ответ.

– Потому что он меня нашел.

 

Глава 32

Я человек вспыльчивый. Но разве не все такие?

Я контролирую себя не больше и не меньше, чем вы, и шансов сорваться у меня ровно столько же, как и у вас. Все дело в том, что служит источником этих срывов.

У всех есть что-то, что может их спровоцировать. И если вы еще не выяснили, что выводит из равновесия лично вас, это не значит, что ничего подобного нет. Лучше знать свои слабые стороны, иначе когда-нибудь кто-нибудь наступит на вашу больную мозоль – и глаза вам заволочет алым туманом.

Выясните, что вас провоцирует, – и вы сможете себя контролировать. По крайней мере, теоретически.

Меня выводит из себя алкоголь.

Я не соответствую стереотипам об алкоголиках. Вам не застать меня под забором в обмоченных брюках и с бутылкой пива в руке. Я не брожу по улицам, приставая к незнакомым людям с разговорами. Не встреваю в драки.

Высокофункциональный алкоголизм. Так это называется.

Чистая отутюженная одежда. Идеальная прическа. Болтовня с клиентами – они в восторге. Отличные отношения с сотрудниками. Выпить в обеденном перерыве? Почему бы и нет – сделка-то была удачная!

Деньги все упрощают. Представьте себе, что вы пришли на ипподром, на скачки и видите симпатичных девчонок в модных шляпках – девчонок шатает от выпитого, и в руках у них по бутылке шампанского. Молодежь гуляет, верно? Но смените шляпки на грязные вязаные шапки, а шампанское – на самопальную водку, – и вы перейдете на другую сторону улицы, чтобы оказаться от этих девиц подальше.

Если у тебя есть деньги, ты приходишь с гравированной серебряной фляжкой на спортивные состязания дочери в школу – и все в порядке, но если бы речь шла о бутылке виски, спрятанной в бумажный пакет, поднялся бы скандал. Если у тебя есть деньги, ты можешь пить «Кровавую Мэри» утром, джин-тоник после работы и ликер, когда тебе только вздумается, – и никто на тебя косо не посмотрит.

Конечно, и у меня были свои ограничения. Нельзя пить «Кровавую Мэри» во время тест-драйва, но можно отхлебнуть водки из бутылки из-под минералки. Можно позволить себе глоточек из запаса, припрятанного среди горшков с цветами, в столе, под лестницей.

Когда все только начиналось, выпивка приносила мне радость.

Потом без выпивки уже было невозможно обойтись.

Где-то посредине был момент, когда радость сменилась необходимостью, но я его не помню.

Этот ребенок оказался для меня ловушкой. Я помню те времена: ты мечтаешь о браке, домашнем уюте, семейных прогулках в зоопарк. Я мечтаю о своей прежней жизни. Я скучаю по Лондону. Скучаю по шумным гулянкам в барах, по случайным связям, когда просыпаешься утром и тебе плевать, лежит кто-то рядом или нет. Скучаю по тем временам, когда можно было расплатиться чеком, не думая, как это скажется на бизнесе и могу ли я себе такое позволить. Скучаю по своей свободе.

Это ожесточило меня. Наполнило ненавистью. Гневом. И со всем этим можно было справиться – в трезвом состоянии.

Меня провоцирует алкоголь.

От алкоголя я теряю контроль. Не осознаю последствий своих действий. И распускаю руки.

Я многое знаю о высокофункциональном алкоголизме. И не меньше – о гневе.

Тогда мне уже многое было известно.

Кроме того, как остановиться.

 

Глава 33

Анна

Мама достает из кармана лист бумаги, разворачивает его. Это черно-белая ксерокопия внутренней стороны открытки.

«Самоубийство? Едва ли».

Открытки, которую я получила.

Я думаю о том, как мне было трудно в те дни, как я проснулась от удушающего горя, как минуты тянулись часами. Думаю о том, как мне было больно, когда я увидела ту картинку – «Счастливой годовщины!», как меня затошнило, когда я прочла содержимое открытки.

На маминой ксерокопии, под напечатанным сообщением, красным фломастером написана еще одна строка:

«Я могу все ей рассказать».

– Это папа прислал?

Она медленно, с тяжелым сердцем, кивает.

– Но зачем?

– Чтобы показать мне, что я так просто не отделаюсь от него? – Она пожимает плечами. – Что он все еще контролирует меня, даже из «могилы»? – Слезы катятся по ее щекам. – Я думала, что поступила очень умно. Отправилась туда, где мы никогда не бывали вместе. Где я сама не появлялась долгие годы. Сняла ужасную квартиру – это было единственное место, где владельцы жилья не требовали документы. Я чистила туалеты, чтобы заработать наличку, не выходила в интернет, ни с кем не связывалась, хотя мне очень хотелось – Анна, мне так этого хотелось! И он все равно меня нашел.

Все это для меня уже слишком.

– Тебе придется рассказать мне все по порядку. Я не понимаю, как папе это удалось. Была ведь свидетельница… Она видела, как он прыгнул.

Она молчит, но ее взгляд все мне объясняет.

У меня кружится голова.

– Это ты позвонила в службу спасения. Дайан Брент – Тейлор – это была ты?

Может быть, я и оказалась первой в нашей семье, кто учился в университете, но это не сделало меня умнее предыдущих поколений. Я всегда знала, что мама умна – слишком умна, чтобы работать в приемной в «Машинах Джонсонов», но такое коварство… Мне трудно с этим смириться.

– Он планировал это много недель. Ни о чем другом не говорил. Заставил меня тренироваться, снова и снова, и всякий раз, когда я говорила что-то не то, он меня бил. Он дал мне мобильный, чтобы я позвонила, и, когда мы тренировались, заставлял меня стоять на ветру, чтобы исказить голос. Он все продумал.

– Ты должна была обратиться в полицию.

– Легко теперь говорить. – Мама грустно улыбается. – Когда кто-то контролирует тебя долгие годы, это… непросто.

Я обращаюсь мысленно к своей работе, к детями со всего мира, которых мы пытаемся защитить. Стольких из них били, запугивали, насиловали. И столь многие могли обратиться к учителям или друзьям. Могли. Но решались на это единицы.

– Я рассчитывала, что он все-таки не пойдет на подставное самоубийство. Что все это – просто фантазии. Но однажды он проснулся и сказал: «Сегодня. Я сделаю это сегодня. Пока Анны нет дома».

Я помню то утро.

«Хорошего тебе дня», – сказал папа. Я опаздывала, рылась в сумке в поисках ключей, дожевывая тост. Папа сидел на кухне, читал «Дейли Мейл» и пил крепкий черный кофе. Ему нужно было выпить две чашки, чтобы проснуться, третью – чтобы поддерживать разговор, и четвертую – уже на работе – чтобы войти в полную силу.

«Сделал дело – гуляй смело», – он подмигнул. И все. Он не обнял меня, не сказал, что любит меня, не дал мне никакого мудрого совета, который я помнила бы всю жизнь. «Сделал дело – гуляй смело» – и все.

В месяцы после его смерти я часто думала, что такое отсутствие сантиментов чем-то даже утешает, ведь это значит, что он вовсе не планировал самоубийство тем утром. Если бы он знал, что это последний раз, когда он видит меня, все происходило бы иначе…

Но он знал. Ему просто было все равно.

– День был просто кошмарный, – говорит мама. – Он со всеми скандалил. С Билли, с продавцами, со мной. Я думала, он притворяется, хочет, чтобы его самоубийство выглядело убедительнее, но мне все-таки кажется, он нервничал. Я сказала, что еще не поздно передумать. Что мы найдем способ выплатить долг. Но ты же знаешь своего папу – он всегда был таким упрямым.

Знала ли я своего папу? Мне так уже не кажется…

– После работы мы разошлись. Он взял в демонстрационном зале «ауди», сказал Билли, мол, хочет проверить, как машина. Тогда я видела его в последний раз.

Я не могу усидеть на месте. Подхожу к окну, смотрю в сад, на лавр в горшке, на розы, высаженные вдоль забора между нашим участком и садом Роберта. Смотрю на дом соседа и думаю о его запланированной перестройке участка и моем необъяснимом подозрении о том, что это он подбросил мне на крыльцо мертвого кролика.

– И что случилось потом? – Я задергиваю занавески.

– Мы договорились, что он не будет связываться со мной до десяти утра. Он узнал время прилива – как выяснилось, при максимальном приливе, если тело что-то утяжеляет, его оттаскивает течением по дну, и тогда его могут никогда не найти. – Она пожимает плечами. – Но в половину десятого он прислал мне эсэмэску. Просил прощения. – Мама закусывает губу, и я вижу, что она едва сдерживает слезы. – И я не знала, просит ли он прощения за то, что заставляет меня делать, или за все те случаи, когда он бил меня, или это просто часть его плана.

Я расхаживаю туда-сюда по кухне, ставлю чайник на плиту, передумываю, снимаю снова. Достаю два стакана и бутылку виски, которую мы храним для горячих коктейлей, наливаю себе немного густоватой янтарной жидкости. Смотрю на маму, предлагая ей бутылку, но она качает головой. Я отхлебываю виски, держу его во рту, чувствуя жжение.

– В десять пришла вторая эсэмэска: «Я так больше не могу». Я подумала, что он действительно собирается покончить с собой. И решила, что ничего не буду предпринимать. Никто не мог доказать, что я что-то знала о его плане. Я сделала, как он мне приказывал. Ответила на его сообщение, позвонила в полицию. Потом я позвонила тебе.

Во мне вспыхивает гнев.

– Ты хоть представляешь себе, насколько меня испугал этот звонок? – Я не помню, как ехала домой, помню только всепоглощающий страх, что папу так и не найдут. Что мы опоздаем. – Ты должна была сказать мне!

– Мы совершили преступление!

Она делает шаг ко мне, и я отшатываюсь – неосознанно, мои ноги двигаются словно сами по себе, но мама замирает, в ее глазах – боль.

– Нас могли бросить в тюрьму! И все еще могут! Я не хотела портить тебе жизнь.

Мы молчим. Я отхлебываю виски. Уже за полночь. Марк и Джоан скоро вернутся домой.

– Я устроила вам поминальную службу, – тихо говорю я. – Лора все организовала. Билли произнес речь.

Я вспоминаю молодого священника, плакавшего во время оглашения результатов расследования. Он подошел ко мне, сказал, ему жаль, что его действия не помогли моей матери спастись.

И тут в моей голове вспыхивает новая мысль.

– Вчера кто-то бросил кирпич в окно детской.

– Кирпич? – Мама в ужасе смотрит на Эллу.

– С ней все в порядке. Она была на первом этаже с Марком. К кирпичу была примотана записка, где говорилось, что нам нельзя обращаться в полицию. Иначе мы пострадаем.

Я смотрю на маму. Она зажимает рот руками, прячет лицо в ладонях.

– Нет. Нет-нет-нет!

Во мне бурлит страх.

– Это папа сделал?

Молчание.

– Ты должна уйти. – Я встаю.

– Анна, пожалуйста…

– Марк скоро вернется.

– Нам столь о многом нужно поговорить.

Она идет за мной в коридор, пытается разговорить меня, но я больше не могу ее слушать. Я распахиваю дверь, удостоверяюсь в том, что на улице никого нет, выталкиваю ее на крыльцо – и уже во второй раз за этот день захлопываю дверь у нее перед носом.

Прижимаюсь спиной к витражному стеклу и жду, станет ли она опять звонить и стучать, как этим утром. Воцаряется тишина, затем я слышу ее шаги на крыльце, на гравиевой дорожке. И опять тишина.

Мое сознание кружит в водовороте мыслей. Мой отец был жестоким человеком. Настолько жестоким, что моя мать сымитировала собственную смерть, чтобы сбежать от него.

А теперь он явился за мной.

 

Глава 34

Мюррей

Проснувшись утром в день Рождества, Мюррей обнаружил, что Сары нет рядом. Обыскав весь дом, он ощутил знакомый прилив паники. Дверь черного входа оказалась не заперта, и Маккензи, проклиная себя за то, что не спрятал ключ, выбежал в сад.

Сара, босая, мирно сидела на лавке. Влага с лавки пропитывала теплый халат, который она набросила поверх ночной рубашки. Тонкие руки обхватывали поджатые к груди колени, чашка чаю грела черные от земли руки.

Не обращая внимания на сырость, Мюррей сел на лавку рядом с женой и стал вместе с ней смотреть на узкую полоску сада, с некогда ухоженным участком в конце, теплицей и аккуратной прямоугольной лужайкой, разделявшей две огороженные шпалами клумбы. Вдоль дома тянулась квадратная терраса с цветочными горшками по периметру. В те редкие дни, когда британская погода не одаряла жителей этих мест дождем, Маккензи поливал цветы, но он не знал, как их обреза́ть и как за ними правильно ухаживать, и постепенно все яркие краски с террасы исчезли.

– Смотри.

Проследив за взглядом Сары, Мюррей увидел большой горшок, стоявший рядом с раскидистой ивой. Когда-то там что-то росло, как помнил Маккензи. Какие-то бледно-розовые цветы с тонкими, как газетная бумага, лепестками, но затем цветы зачахли, высохли, и к иве жались лишь несколько засохших веточек. Теперь же эти веточки лежали рядом с горшком, а земля была перекопана.

– Выглядит куда аккуратнее.

– Да, но смотри…

И Мюррей увидел. Рядом с корнями ивы у одного угла горшка начала пробиваться зеленая трава. Маккензи ощутил, как зарождается в нем надежда, когда Сара взяла его за руку.

– Счастливого Рождества.

На рождественский стол планировалась индейка – и разнообразные гарниры.

– Ты посиди тут, – Сара усадила Мюррея на диван. – Расслабься.

Но трудно было расслабиться, слыша, как Сара ругается: что-то закипело, и в тот же момент что-то еще оказалось «черт, горячо-то как!». Через некоторое время Мюррей заглянул в дверной проем.

– Помочь?

– Все под контролем.

Повсюду были расставлены сковородки – включая парочку на полу и одну опасно оставленную на краю подоконника.

– Нас ведь всего двое, так?

– На завтра останется.

«И еще на три недели», – подумал Мюррей.

– Черт, хлебный соус подгорел!

– Ненавижу хлебный соус. – Маккензи развязал на жене фартук и осторожно усадил ее на стул. – Посиди немного, отдохни.

Он помешивал подливку, когда почувствовал на себе взгляд Сары, и оглянулся.

Она грызла заусеницу рядом с ногтем.

– Скажи мне правду. Тебе легче, когда я в Хайфилде?

Мюррей никогда не лгал ей.

– Легче? Да. Радостнее – не бывало никогда.

Сара подумала над его ответом.

– Может, он охотится за ее деньгами?

Маккензи не сразу понял, о ком она говорит.

– Марк Хеммингс?

– Анна считает, что Марк никогда не встречался с ее родителями, но мы-то знаем, что Кэролайн записалась к нему на прием. Также мы знаем, что у Тома и Кэролайн было очень много денег, до чертиков много. – Сара налила себе немного вина и встала, чтобы наполнить бокал Мюррея. – Кэролайн идет к Марку, она в отчаянии от смерти мужа. Она открывает ему, что ее состояние составляет около миллиона фунтов. Марк убивает ее и начинает ухаживать за ее дочерью. Вот так!

Маккензи отнесся к такому предположению скептически.

– Ну, – протянул он, – полагаю, эта теория несколько убедительнее твоей идеи о том, что Кэролайн убили из-за ее возражений по поводу перепланировки соседнего дома.

– Эй, я и тот вариант еще не исключаю! Но мне кажется, деньги – более вероятный мотив.

– Марк и Анна не женаты. Он не наследует после нее.

– Да, но могу поспорить, он работает над решением этой проблемы, – мрачно возразила Сара. – И как только наложит лапу на ее деньги и дом… – Она провела пальцем у горла, издав театральный хрип.

Посмеявшись над кривлянием Сары, Мюррей начал накрывать на стол, заливая подгоревшие кусочки картошки подливой, однако мысль о том, что Анне Джонсон может угрожать опасность, засела в его голове.

– Как только закончатся выходные, я схожу в наш техотдел и попрошу пробить номер, с которого звонила Дайан Брент-Тейлор. И готов биться об заклад, что, кто бы ни бросил кирпич в окно Анне Джонсон, звонил он с этого номера. Именно этот человек знает, как умер Том Джонсон. – Мюррей наполнил тарелку едой, поставил ее перед Сарой и сел напротив.

– Кто-то, кто вхож в семью, – вот это кто, уж попомни мои слова. – Сара взяла нож и вилку. – Так всегда бывает.

И уже не в первый раз Мюррей подумал, что она может быть права.

Но кто же это?

 

Глава 35

Анна

Я уже целый вечер не держала Эллу на руках. Ее передают от человека к человеку, точно диковинку, и малышка явно наслаждается вниманием, не сопротивляясь объятиям этих дружелюбных незнакомых ей людей. Рождественская вечеринка Роберта – последнее место, где мне хотелось бы находиться прямо сейчас, но так я хотя бы защищена от расспросов Марка и его матери, чье сочувствие ко мне несколько поугасло к сегодняшнему дню. Я делала, что могла: открыла подарок Элле, который положила в носок над камином всего пару часов назад, за завтраком отхлебнула каплю шампанского, щедро разбавленного персиковым соком. Но каждый разговор меня изматывает. Каждое слово сочится ложью.

«Могла бы и постараться. Это ведь первое Рождество Эллы, в конце концов».

Было около трех пополудни, и Марк с Джоан мыли посуду после обеда. Я остановилась на лестнице, ковер поглотил звук моих шагов, теплые носки обволакивали пальцы. Я не подслушивала, просто… слушала.

– У нее горе, мам.

– У меня тоже было горе, когда умер твой отец, но я не сдавалась, так ведь? Я держала лицо, надевала передник и ухаживала за вами всеми.

Марк что-то ответил, но я не разобрала его слов. Я пошла дальше по лестнице в коридор, намеренно наступив на скрипучую ступеньку, о которой всегда помню. Голоса на кухне оборвались, и к тому моменту, как я вошла туда, Марк и Джоан мыли посуду в тишине.

– А вот и мамочка пришла! – с напускным весельем воскликнула Джоан. – Хорошо поспала, дорогая?

Я не спала. Как бы я могла уснуть? Но я воспользовалась предложением прилечь – это позволило мне уберечься от надоедливого участия Марка и растущего раздражения Джоан, недовольной тем, что я не веду себя как душа компании. Я лежала на кровати, смотрела в потолок, и мысли вихрем неслись в моей голове.

Они до сих пор кружат во мне. Где сейчас мама? Проводит ли она Рождество в приюте? Все ли с ней в порядке? Почему меня это вообще заботит? Меня страшит мысль о том, что случилось бы, если бы Элла оказалась в детской в тот момент, когда тот кирпич влетел в окно. Моя мать навлекла беду на наш дом – с тем же успехом она могла сама швырнуть тот кирпич.

Как я могу простить ей такое?

И почему, зная, что натворил мой отец, часть меня все еще хочет увидеть его?

За последний день я все время прокручивала в голове детские воспоминания, пытаясь уложить их в новую картину, учитывая тот факт, что мой отец – вовсе не тот человек, каким я его видела. Моя жизнь рушится до основания, ведь она была построена на лжи.

Сымитировать собственную смерть непросто. Мама, похоже, была в отчаянии.

Я нужна ей.

Я не могу простить ее.

Она нужна мне.

И так по кругу, снова и снова.

В гостиной Роберта полно наших соседей. Есть тут и дети, впрочем, большинство жителей окрестных домов старше нас, их дети выросли и живут теперь со своими семьями. Я знаю всех в комнате, кроме пары у камина: должно быть, это новые жильцы Платановой усадьбы, я видела грузовик с мебелью перед тем домом на прошлой неделе.

Марк оживленно обсуждает альтернативные методы психотерапии с Энн и Эндрю, парой, живущей через два дома от нас. Джоан выбрала уютное место на диване и удобно устроилась там. Я медленно перехожу из комнаты в комнату. На кухне, в коридоре и в гостиной люди стоят группками, и я перехожу от одной компании к другой с тарелкой еды в левой руке и бокалом вина в правой, будто направляюсь к своему месту. Никто меня не останавливает. Я не хочу стоять в углу и наводить людей на мысли о том, что им нужно подойти и уточнить, все ли у меня в порядке. Я не хочу говорить.

Сегодня каждый здесь принес мне свои соболезнования, хотя они уже сделали это на поминальной службе моих родителей. Меня бросает в жар, когда я вспоминаю все пролитые на похоронах слезы, все те речи, доброту едва знакомых мне людей, уделивших время на написание открытки, приготовление угощения, отправку цветов.

Что бы они сказали, если бы знали правду?

Каждое доброжелательное, искреннее слово соболезнования наполняет меня виной, и я хожу из комнаты в комнату, избегаю зрительного контакта, не останавливаюсь. Я протискиваюсь мимо Роберта, напустившегося на двух пожилых сестер из углового дома. По документам их дом уже не имеет отношения к нашей улице, но сестры готовят изумительные сосиски в тесте, и за это их приглашают на все соседские вечеринки.

– …составлен с учетом всех требований. Я с удовольствием покажу вам планы строительства.

Он последовательно добивается всеобщей поддержки перепланировки своего участка. Марка он еще не убедил, но я нисколько не сомневаюсь в том, что Роберт и в разговоре с ним преуспеет.

– Конечно же, я готов компенсировать вам любые неудобства, – сказал Роберт, когда пришел показать нам планы, предполагающие временный снос забора между нашими участками и удаление отстойника со всеми очистными сооружениями, которые давно не используются. – Я гарантирую вам, что все растения, которые пострадают во время ремонта, будут пересажены, а по окончании перепланировки я оплачу новую лужайку у вас в саду.

– Меня несколько смущает освещение, – заметил только Марк.

Он бы поладил с мамой. Присоединился бы к ее крестовому походу против изменения ширины внутреннего сада, прислушался бы к ее аргументам о влиянии садов на окружающую среду и целостности восприятия исторических зданий в контексте ландшафтной архитектуры.

На мгновение я представляю их двоих за кухонным столом, продумывающих текст опротестования заявки Роберта, и едва сдерживаю слезы. Марку понравилась бы мама – я в этом уверена. И он понравился бы ей. Ей бы понравился любой, кто заботится обо мне так, как Марк.

Мне вдруг вспоминается Мюррей Маккензи с визиткой Марка – и маминым почерком на обороте. Я отгоняю от себя эти мысли.

Они никогда не встречались. Марк так говорит, и у него нет причин лгать. Я ему доверяю.

Я ему доверяю, но я не могу рассказать ему о маме. В ту же секунду он заставит меня позвонить в полицию. Для Марка нет никаких переходов от добра к злу, и линия, разграничивающая эти две категории, с его точки зрения, очень четкая. Раньше мне очень нравилось это его качество. До сих пор нравится, просто… теперь все сложно. Я иду обратно в кухню. Один из соседей перехватывает мой взгляд, и я машинально улыбаюсь. Отворачиваюсь, но поздно – он направляется ко мне, его жена идет за ним.

– Я как раз говорил Маргарет, что нужно поболтать с тобой перед уходом, верно, Маргарет?

– Привет, Дон. Привет, Маргарет.

Уже дойдя до меня, Дон отступает на шаг и осматривает с головы до ног, словно дядюшка, давно не видевший племянницу. Мне кажется, что сейчас он скажет, мол, как я похорошела, но сосед вздыхает.

– Как две капли воды, верно, Маргарет?

– Да. Вылитая она.

Я заставляю себя улыбнуться. Мне ничуть не хочется казаться похожей на мать.

– Как ты?

– Все в порядке, спасибо.

– Должно быть, тебе сейчас нелегко, – сочувственно протягивает Дон.

– Сейчас ведь Рождество, – добавляет Маргарет, словно я могла забыть, какой сегодня день.

Несмотря на то что последние девятнадцать месяцев я провела в трауре, меня вдруг охватывает неуверенность. Должна ли я расплакаться? Чего они от меня ждут?

– Со мной все в порядке, – повторяю я.

– Все еще не могу поверить, – говорит Дон. – В смысле, они оба… ужас какой.

– Кошмар, – эхом вторит ему Маргарет.

Теперь они уже общаются друг с другом, мое присутствие здесь необязательно, и у меня возникает неприятное ощущение, что я лишь повод для их беседы, источник их развлечения. Наслаждения разговорами о тех, кому повезло меньше, чем им. Я осматриваю кухню в поисках Эллы, чтобы воспользоваться предлогом кормления и уйти.

– Вчера мне показалось, что я видела ее в парке.

Я замираю.

– Поразительно, какие шуточки выкидывает с нами сознание. – Маргарет посмеивается. Оглядывается, готовясь рассказать потрясающую историю, и натыкается на мой взгляд. Ее смех обрывается, лицо приобретает сочувственное выражение. – То есть, – исправляется она, – когда я пригляделась, то поняла, что эта женщина совсем не похожа на Кэролайн. И старше, и волосы черные – совсем не похожа. Кэролайн бы в такой одежде на улицу даже под страхом смерти не вышла… – Ее лицо каменеет, она осознает, что только что сказала.

– Простите. Малышка… – Я даже не договариваю эту фразу до конца.

Я забираю Эллу у очередного соседа и иду к Марку. Тот уже засел в кабинете Роберта, просматривая планы по реконструкции участка.

– Я заберу Эллу домой. Она устала. Столько эмоций! – улыбаюсь Роберту. – Спасибо за замечательную вечеринку.

– Я тоже пойду, – откликается Марк. – Да и мама, наверное, уже спать хочет. Ну так что, мы договорились?

Мужчины пожимают руки, и я еще мельком успеваю подумать, что же такое они тут обсуждали, но затем все мое внимание переключается на Джоан.

Как всегда, требуется целая вечность, чтобы уйти, попрощавшись со всеми людьми, которых мы и так каждый день встречаем на улице или в парке.

– Увидимся в воскресенье! – кричит кто-то мне вдогонку.

– В воскресенье? – уточняю я, когда гости уже не могут нас услышать.

– Я пригласил соседей отметить Новый год.

– Вечеринка?

Марк видит выражение моего лица.

– Нет! Это не вечеринка. Так, пропустим по стаканчику, встретим Новый год.

– Вечеринка.

– Ну, может, небольшая. Ладно тебе! Нам ни за что не нанять няню в канун Нового года. А так мы останемся дома, но все равно сможем развлечься. Идеальное решение. Напиши Лоре – может, у нее получится прийти. И Билла пригласи, конечно.

«Это еще через несколько дней», – напоминаю я себе. Сейчас у меня несколько другие заботы.

– Я сказал Роберту, что мы поддержим его ходатайство о перепланировке участка, – говорит Марк, уложив Эллу в люльку у кровати. Мы готовимся ко сну.

– Что заставило тебя передумать?

– Тридцать тысяч. – Марк ухмыляется, во рту у него полно зубной пасты.

– Тридцать тысяч? Заменить лужайку и пересадить пару кустов – все это не обойдется Роберту в тридцать тысяч.

Марк сплевывает и споласкивает умывальник.

– Если он считает, что должен заплатить нам именно столько, то кто я такой, чтобы спорить? – Он отирает рот, оставляя белое пятно на полотенце. – Так мне не придется беспокоиться о том, что в мою квартиру еще не скоро въедут новые жильцы.

– Тебе и так не нужно было об этом беспокоиться, я же тебе говорила.

От него пахнет мятой, когда он целует меня.

Я смотрю в зеркало. На моей коже еще нет морщин, но скулы – в точности как у моей матери.

Маргарет показалось, что вчера она видела маму в парке. Она этого не знает, но, вероятно, так и было. Однажды кто-нибудь узнает ее и обратится в полицию – это только вопрос времени.

Я могу прекратить все это, прямо сейчас. Просто сказав правду.

Так почему же я молчу? Я больше суток уже знаю, что мои родители живы, что мой отец сымитировал свою смерть, чтобы избежать выплаты долгов, а моя мать инсценировала самоубийство, чтобы скрыться от отца. Она предала меня. Солгала мне. Так почему я не звоню в полицию?

Отражение глядит на меня из зеркала, и ответ написан в его глазах.

Потому что она моя мать. И она в опасности.

 

Глава 36

– Ребенок? Но мы же предохранялись!

– Противозачаточные эффективны только на девяносто восемь процентов.

Я тебе не верю. Так и говорю.

– Посмотри.

Тонкая полоска теста на беременность неумолима. Как и я.

Я не хочу ребенка.

Есть другие варианты, конечно, но меня заставили почувствовать себя чудовищем просто за то, что эта тема всплыла в разговоре.

– Как ты можешь?

– Это всего лишь набор клеток.

– Это ребенок. Наш ребенок.

Наши родители в восторге. Они встретились за ужином, и, хотя вначале всем было неловко, они отлично поладили. Настало время нам остепениться – и мои, и твои родители беспокоились из-за наших «диковатых повадок», им не нравился наш лондонский стиль жизни. Как здорово, что мы нашли друг друга, какое чудо этот ребенок!

Все вышло у меня из-под контроля. Поспешная свадьба. Новый дом («Настоящий семейный дом, не то что твоя ужасная квартира!»), новая работа («Тут нет такой беспощадной конкуренции, как в Лондоне»), переезд к этому проклятому морю («А воздух тут какой изумительный!»).

И ловушка захлопнулась. Мне из нее не выбраться.

Но, когда родилась Анна, ее невозможно было не любить. Умненькая, красивая, любопытная. И в то же время невозможно было ее не ненавидеть. Снаружи – целый мир, новая жизнь, она ждет меня, но, вместо того чтобы бежать к этой жизни с распахнутыми объятиями, я сижу здесь с ребенком.

Я представляю себе, как убегаю. Говорю, что лучше оказаться и вовсе без родителей, чем с родителями, которым ты не нужен. Но я не ухожу. Я поступаю так, как и всегда, когда жизнь становится нелегкой.

Я пью.

 

Глава 37

Мюррей

День после Рождества всегда приносил разочарование. Когда Мюррей служил патрульным, в этот день так и сыпались вызовы в связи с домашним насилием: похмелье снималось еще большим количеством выпивки, а все семейные неурядицы обострялись через сутки, проведенные вместе на праздник.

Для таких людей, как Сара, чувствовавших все куда острее, послерождественский спад был куда хуже. Она спустилась к столу только к полудню, и то лишь взяла приготовленный Мюреем чай и вернулась в постель. Маккензи убрал на кухне, приготовил себе обед и задумался, что же ему делать дальше. Он не хотел оставлять Сару одну в таком состоянии, но уже стал ощущать себя в этом доме как в плену.

Мюррей достал материалы дела Джонсонов и разложил на столе. Том Джонсон гуглил несколько вопросов, связанных с самоубийством, Бичи-Хед и временем прилива. Все эти запросы значились в истории с полночи семнадцатого мая до девяти утра следующего дня. Это вполне объяснимо для человека, планирующего самоубийство, – видимо, именно так и подумали следователи, – но эти запросы были слишком тщательными, учитывая картину, сложившуюся в голове Мюррея. Слишком удобными. О них скорее позаботился тот, кто убил Джонсонов и инсценировал их самоубийства.

Так у кого же был доступ к телефону Тома? На этот вопрос невозможно было ответить, не зная, где был Том утром перед смертью. Департамент пытался отследить его перемещения, но, когда дорожная камера наблюдения зафиксировала его «ауди» рядом с Бичи-Хед, поиски прекратились. В них больше не было необходимости.

Где Том провел ночь? С кем он был тем утром? Маккензи исписал три листа блокнота пометками о возможных запросах, досадуя на то, что в выходные он ни к кому не мог обратиться.

Уже наступил вечер, когда Мюррей дотронулся до одеяла, под которым спряталась Сара, и предложил ей сходить в душ и одеться – мол, станет легче. В спальне было душно, чашка чаю, налитая им еще с утра, остыла, блестящая пленка образовалась на поверхности напитка – Сара его даже не пригубила.

– Я просто хочу вернуться в Хайфилд.

– Ты увидишься с доктором Чаудгари в пятницу.

Сара плакала, зарывшись с головой под одеяло.

– Я не хочу быть здесь. Я хочу в Хайфилд. – Плотная ткань заглушала ее слова.

– Может, перенесем одеяло на первый этаж? Поваляемся на диване, посмотрим черно-белые фильмы?

– Уходи!

Если бы Сара видела его, Мюррей скрыл бы боль на своем лице за улыбкой все понимающего супруга. Он даже опустил руку на одеяло в месте, где должно было оказаться ее плечо, и начал подбирать нужные ей слова. Нужные ей слова. Вот только сам он вдруг почувствовал, как его захлестывает давящая, всесокрушающая усталость. Все это не имело никакого смысла. Что бы он ни сказал, что бы ни сделал, он не мог помочь Саре. Ей ничто не могло помочь.

Он встал, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Постоял на лестнице, глядя в окно на улицу, на украшенные рождественскими гирляндами дома, где семьи играли в настольные игры и спорили, какой бы фильм посмотреть.

«Завязывал бы ты с этим, Маккензи», – пробормотал он.

Спустившись на кухню, он соорудил себе две гренки с сыром и поставил в духовку.

Нужно позвонить Анне Джонсон. Плевать на выходные. Эта женщина скорбит о своих родителях. В окно к ней бросили кирпич. Едва ли это можно назвать нормальным событием. Она отчаянно хотела, чтобы он возобновил расследование, но после вызова к Лео Гриффитсу дело передадут в департамент.

Выставив в духовке минимальный огонь, он подошел к телефону.

– Алло?

– Здравствуйте, это Мюррей Маккензи.

Анна молчала.

– Из полиции, – добавил он.

– Ясно. Мне сейчас не вполне удобно…

– Простите, что тревожу вас в рождественские праздники. Я просто хотел сказать вам, что, по моему мнению, вы правы. Обстоятельства смерти ваших родителей не столь понятны, как могло показаться, – выпалил он.

Он произнес эти слова не только ради Анны, но и ради самого себя. У него с плеч словно гора свалилась. Маккензи представил себе, как Анна зажала рот ладонью. Может, у нее даже слезы на глаза навернулись от облегчения. Наконец-то кто-то к ней прислушался! Мюррей ждал. На другом конце линии послышался какой-то тихий звук – и связь оборвалась.

Он перенабрал номер.

– По-моему, нас разъединили. Я подумал, может, нам встретиться завтра? Если у вас есть свободное время. Я могу рассказать вам о том, что мне удалось выяснить, и мы…

– Нет!

На этот раз промолчал уже Мюррей. Он не понял, был ли этот крик обращен к нему – или к кому-то в доме Анны. К ее парню? Ребенку? Собаке?

– Я передумала. – Голос Анны дрогнул, но она заставила себя говорить, будто выдавливая из горла слова. – Мне нужно жить дальше. Принять случившееся. Смириться с решением суда.

– Именно об этом я и пытаюсь вам сказать, Анна. Я думаю, что вы правы. Я думаю, что ваших родителей убили.

– Вы меня не слушаете, – раздраженно ответила она. – Послушайте, мне жаль, что я потратила ваше время, но мне это не нужно. Я не хочу, чтобы вы рылись в прошлом моей семьи. Я вообще от вас ничего не хочу. – Что-то в ее голосе изменилось, и Мюррей понял, что она плачет. – Пожалуйста, забудьте обо всем этом!

На этот раз щелчок был громче. Анна бросила трубку.

Ощущение тяжести вернулось к Мюррею, и он едва подавил смехотворное желание расплакаться. Он так и простоял без движения, сжимая трубку в руке, и, только когда на кухне сработала противопожарная сигнализация, понял, что гренки с сыром сгорели.

 

Глава 38

Анна

В среду, на следующий день после Рождества, Джоан уезжает домой. Мы вручаем ей одноразовые контейнеры с праздничными салатами, обещаем непременно приехать к ней в гости. Все заверяют друг друга, как здорово все-таки провести вот так время всей семьей. В конце концов она усаживается в машину и уезжает, а мы стоим на крыльце и машем ей на прощание.

Наступает то странное время между Рождеством и Новым годом, когда приходится смотреть на календарь, чтобы понять, какое сегодня число в этой череде выходных. Марк выносит мусор, а я валяюсь с Эллой на полу в гостиной.

Малышка увлечена уже изрядно измятыми страницами черно-белой книжицы, которую мы подарили ей на Рождество, и я переворачиваю их, называя животных на каждой. Собачка. Кошечка. Овечка.

С тех пор как мама вернулась, прошло три дня. Я пообещала себе, что после Рождества, когда Джоан уедет, я все расскажу Марку и мы вместе пойдем в полицию.

И вот, Рождество прошло.

Я не знаю, равносильна ли моя неявка в полицию уголовному преступлению и определяется ли тяжесть этого преступления временем, прошедшим с того момента, как я узнала правду. Может быть, неявка в течение суток еще приемлема, а в течение трех уже грозит тюремным сроком? Есть ли смягчающие обстоятельства тому преступлению, которое я сейчас совершаю? Я мысленно отмечаю все причины, по которым храню эту тайну.

Мне страшно. Я боюсь заголовков газет, осады журналистов, косых взглядов соседей. После появления интернета такие новости не устаревают – и Элле придется мириться с последствиями этого скандала всю свою жизнь.

Но есть и другой, куда более важный страх. Я боюсь своего отца. От мамы я узнала, на что он способен, да и сама видела достаточно, чтобы принять эту угрозу всерьез. Если я сейчас пойду в полицию и расскажу все, что знаю, мне нужно, чтобы они действовали быстро. Арестовали папу и позаботились о том, чтобы он нам не навредил. Но что, если они не смогут его найти? Что, если он доберется до нас?

Я боюсь, что обо всем этом скажет Марк. И что он сделает. Он любит меня, но наши отношения только недавно зародились – они еще такие хрупкие. Что, если для него это уже слишком? Я пытаюсь представить себе, как поступила бы на его месте, но мысль о том, что рассудительная и прямолинейная Джоан могла бы инсценировать собственную смерть, кажется нелепой. Все, что я знаю, – я бы осталась с ним. Я ни за что не бросила бы Марка только из-за того, что сделали его родители. И все равно я волнуюсь. Все то время, что мы с Марком провели вместе, мое горе присутствовало в нашей жизни, будто еще один человек в наших отношениях, наш попутчик. Марк научился жить с ним, делал на него скидку. Если убрать из наших отношений горе… Я наконец понимаю, чего я так боюсь! Что без горя, благодаря которому мы остались вместе, наши дороги разойдутся…

Я переворачиваю страницу, и Элла хватает уголок книги, сжимает кулачок, тянет книжку в рот. Вот еще одна причина, по которой я не обращаюсь в полицию.

Мама.

Я не могу простить ее за то, что она сделала, но понимаю, почему она сбежала. Я от всего сердца жалею, что она совершила такое, но поход в полицию не изменит ее поступок. Решение, которое я сейчас приму, повлияет на то, окажется она в тюрьме или нет.

А я не могу отправить собственную мать в тюрьму.

В последнюю пару дней я наблюдала, как Джоан возится с Эллой, и видела радость общения бабушки и внучки. Мы купали Эллу, гуляли по парку, по очереди толкали коляску. Хотела бы я делать то же самое вместе со своей матерью. Я бы так хотела, чтобы Элла общалась с обеими своими бабушками.

Моя мама вернулась, и мне так хочется сохранить ее в моей жизни.

Мне нужно проветрить голову. Я встаю и иду к Марку.

– Я собираюсь пойти погулять с Эллой.

– Отличная идея! Дай мне пять минуточек, и я схожу с вами.

– Ты не против, если мы сами сходим? – поколебавшись, прошу я. – Джоан все эти дни провела здесь, еще и эта вечеринка у Роберта. Мне хочется провести немного времени наедине с дочерью.

Судя по его лицу, Марк раздумывает, как ему оценивать эту просьбу. Мне нужно прогуляться одной, потому что мне хочется побыть в тишине и покое или потому, что я схожу с ума?

Несмотря на то, как я себя чувствую, очевидно, я не выгляжу так, будто представляю угрозу для себя или Эллы.

– Конечно. – Марк улыбается. – Увидимся.

Я вышагиваю в сторону центра города. Ветер, едва заметный вдалеке от берега, усиливается, завывает на набережной. Я останавливаюсь и опускаю пластиковый козырек на коляске. Щебень еще поблескивает после вчерашнего дождя, вокруг тишина, лавки в основном закрыты на праздники, но по пляжу и набережной гуляют люди. У всех, похоже, хорошее настроение – люди радуются праздникам и выходному, когда еще денек можно полениться. Но, может быть, у меня складывается такое впечатление только из-за неразберихи в моих собственных мыслях? У всех есть проблемы, напоминаю себе я, хотя мне все-таки думается, что вряд ли кто-то из окружающих вынужден справляться с потрясением от того, что его родители восстали из мертвых.

Я не собиралась идти в приют «Надежда», но, полагаю, это было неизбежно. Ноги сами несут меня туда – и я не сопротивляюсь.

Неказистое здание приюта со стенами из серого кирпича, невысокое, но широкое. Я звоню в дверь.

Женщина, открывшая мне, кажется спокойной и ласковой. Она стоит на дверном пороге в позе балерины, ноги в первой позиции, руки на талии.

– Я бы хотела увидеться с Кэролайн… – Я осекаюсь, понимая, что не стоит называть мамину фамилию. – Она живет сейчас у вас.

– Подождите здесь, пожалуйста. – Улыбнувшись, она закрывает передо мной дверь, вежливо, но неумолимо.

Я думаю о том, приходят ли сюда плохие люди? Мужья, постоянно избивающие жен. Требуют ли они их возвращения? Я сомневаюсь, что эта женщина им улыбается. Искал ли папа маму тут? Я оглядываюсь. Что, если он следит за мной? Наверное, он так и делал, он ведь узнал, что я обращалась в полицию. Меня трясет, я крепко сжимаю ручку коляски.

– Боюсь, с таким именем у нас никого нет.

Женщина вернулась так быстро, что мне кажется, будто она и вовсе никуда не уходила, просто постояла за дверью минутку. Может, это стандартный ответ в этом месте и так говорят всем, кто сюда приходит, независимо от того, живет тут такой человек или нет?

И только когда дверь закрывается, я понимаю свою ошибку. Мама не назвала бы тут свое настоящее имя или фамилию – она ведь числится мертвой. Я ухожу, раздумывая, не следовало ли мне описать ее. Может, и к лучшему, что мы не встретились? Судьба такая, наверное.

– Анна!

Я оглядываюсь. Мама выходит за порог, на ней та же одежда, что и в канун Рождества. Она натягивает капюшон на лоб.

– Сестра Мэри сказала, что кто-то искал Кэролайн.

– Так она монашка?

– Она потрясающая. Всегда защищает своих подопечных. Она бы сказала, что я тут не живу, какое бы имя ты ни назвала.

– Я так и подумала. Прости… я поступила опрометчиво, придя сюда.

– Не важно.

Мы идем в ногу в сторону набережной.

– Анджела.

Я смотрю на нее, не понимая.

– Это имя я сейчас использую. Анджела.

– Ясно.

Мы идем в тишине. Я шла в приют без какой-то заготовленной речи или плана. Мне неловко, словно лишилась дара речи. Я убираю ладони с ручки коляски, и мама, не сказав ни слова, становится на мое место. Это так просто – и так правильно, – что слезы наворачиваются мне на глаза.

Я не могу отправить ее в тюрьму. Я так хочу, чтобы она осталась в моей жизни. Она нужна мне. Нужна Элле.

На причале еще больше людей. Дети носятся туда-сюда, выпуская пар после праздничных дней без прогулок. Я вижу, как мама поглубже натягивает капюшон и опускает голову. Надо было пойти в какое-нибудь тихое местечко: что, если мы увидим тут кого-то из знакомых?

Парк аттракционов на набережной закрыт на зиму, кегельбан не работает.

Мы проходим к краю причала и смотрим на море. Серые волны накатывают на подпорки пирса.

Мы обе пытаемся понять, о чем же нам поговорить.

– Как Рождество праздновали? – Мама находится первой.

Эта тема настолько проста и привычна, что я чувствую, как во мне нарастает смех. Я ловлю мамин взгляд, и она тоже начинает смеяться, и вот мы уже хохочем и рыдаем, и ее руки обнимают меня, я вдыхаю ее родной, такой знакомый запах. Сколько раз мама обнимала меня? Недостаточно. Этого никогда не бывает достаточно.

Когда наши рыдания затихают, мы садимся на лавку, и я подтягиваю коляску Эллы поближе.

– Ты расскажешь полиции? – шепчет мама.

– Не знаю.

Некоторое время она молчит.

– Дай мне пять дней, – вдруг выпаливает она. – До Нового года. Позволь мне провести какое-то время с Эллой, дай мне узнать ее. Не принимай решение до тех пор. Прошу тебя.

Так просто согласиться. Отложить решение. Мы сидим в тишине и смотрим на море.

Мама берет меня под руку.

– Расскажи мне о своей беременности.

Я улыбаюсь. Кажется, что это было так давно.

– По утрам тошнило ужасно.

– Боюсь, это наследственное. Когда я тебя вынашивала, меня тоже все время рвало. А изжога!

– Ужас! Я на последних месяцах таблетки от изжоги пригоршнями ела!

– А еды странной какой-нибудь хотелось?

– Морковки в шоколадной глазури. – Видя ее выражение лица, я смеюсь. – Не суди меня строго, пока сама не попробуешь.

На набережной дует хлесткий ветер, но внутри меня нарастает тепло. Когда женщины в нашей группе поддержки молодых матерей жаловались, что их родители лезут к ним с непрошеными советами, я думала, как же мне хочется, чтобы мама поделилась со мной опытом ухода за ребенком. И как бы меня ничуть не раздражали ее попытки вмешиваться в воспитание малышки, как бы я ценила каждый ее визит, каждый звонок, каждое предложение помочь.

– Когда я была беременна тобой, мне все время хотелось оливок. Никак не могла ими наесться. Папа говорил, что ты родишься похожей на оливку.

Мой смех обрывается, и мама поспешно меняет тему:

– А как Марк? Он хорошо к тебе относится?

– Он отличный папа.

Мама с любопытством смотрит на меня. Я не ответила на ее вопрос. И я не знаю, что на него ответить. Хорошо ли он ко мне относится? Он добрый и заботливый. Он меня выслушивает, помогает мне по дому. Да, он хорошо ко мне относится.

– Мне очень повезло, – говорю я.

Марк не обязан был оставаться со мной, когда я забеременела. Многие мужчины не остались бы.

– Я бы хотела с ним познакомиться.

Я уже собираюсь сказать, что это было бы замечательно, но, увы, она не может, когда я вижу выражение ее лица. Она настроена решительно.

– Ты не можешь предлагать такое… Это невозможно.

– Думаешь? Мы могли бы сказать ему, что я твоя дальняя родственница. Что мы давно не общались, потеряли связь или… – Она умолкает, отказываясь от этой идеи.

В горбатых волнах под пирсом я замечаю какое-то движение. Чью-то руку. Голову. Кто-то есть там, в воде. Я уже вскакиваю, когда понимаю, что этот человек купается, а не тонет. При одной мысли о плавании в этой ледяной воде меня бросает в дрожь. Я сажусь обратно на лавку.

Откладывая решение до Нового года, я даю себе четыре дня с мамой – до того, как я либо обращусь в полицию, либо позволю маме сбежать туда, где ее не найдут. В любом случае у меня есть четыре дня, прежде чем нам с мамой придется проститься – опять.

Четыре дня на то, о чем я мечтала с рождения Эллы. Семья. Марк, Элла, мама и я.

Я думаю.

Она ничуть не похожа на женщину на снимках, которые видел Марк. Мама сильно исхудала, постарела, ее волосы теперь черные, а новая прическа сильно меняет овал лица.

Можем ли мы…

– А ты уверена, что никогда с ним раньше не встречалась?

Мама удивленно поднимает брови, слыша такой неожиданный вопрос.

– Ты же знаешь, что не встречалась.

– Полиция нашла в твоем ежедневнике визитку Марка. – Я стараюсь говорить спокойно, но в моем голосе все равно звучит обвинение. – Ты записалась к нему на прием.

Я внимательно всматриваюсь в ее лицо, нахмуренные брови, движение челюсти, когда она закусывает нижнюю губу. Мама не поднимает глаз от досок пирса и рук пловца, взметающихся в воде.

– А! – На ее лице проступает облегчение, она разгадала эту тайну. – Психотерапевт в Брайтоне.

– Да. Ты записалась к нему на прием.

– Так это был Марк? Твой Марк? Господи, тесен мир. – Она подергивает заусенец на пальце. – Мне прислали рекламную листовку с его визиткой вскоре после исчезновения твоего отца. Ты же помнишь, какой я была. Сущая развалина, не могла спать, вздрагивала от каждого шороха. И обратиться мне было не к кому. Мне нужно было кому-то рассказать, избавиться от этой ноши. И я записалась на прием.

– Но не пошла.

Мама качает головой.

– Я думала, что все, сказанное мной на сеансе, конфиденциально. Как на исповеди. Но затем прочла условия проведения сеансов, а там мелким шрифтом значилось, что конфиденциальность не гарантируется, если жизнь клиента находится в опасности или клиент сообщает психотерапевту о каком-то преступлении.

– Ясно.

Я думаю, передавал ли Марк когда-либо своих клиентов в руки полиции? И рассказал бы он мне, если бы такое случилось?

– Я не пошла.

– Он тебя не помнит.

– Наверное, через его кабинет проходит много людей. – Мама берет меня за руки, гладит их большими пальцами. – Позволь мне вновь стать частью этой семьи, Анна. Пожалуйста.

Как гулко бьется мое сердце.

– Он поймет, что это ты.

– Не поймет. Люди верят в то, во что хотят верить. Они верят в то, что им говорят. Клянусь тебе.

И я ей верю.

 

Глава 39

Статистический факт: на Рождество умирает больше людей, чем в какой-либо другой день года.

Их подкашивает холод. Больницы не справляются. Одиночество заставляет их наглотаться таблеток, вскрыть вены, повеситься.

Или они распускают руки.

Я помню свой первый раз. Двадцать пятое декабря 1996 года.

Я не могу сдержаться.

Счастливого Рождества!

Анне пять лет. Она сидит под елкой в груде оберточной бумаги и с восторгом прижимает к груди фигурку Базза Лайтера из «Истории игрушек».

– Представляете, их во всех магазинах распродали, – говорит Билл. Он так и лопается от гордости. – Вы ни за что не поверите, на какие ухищрения мне пришлось пойти, чтобы раздобыть эту игрушку.

Рядом с Анной на полу – позабытая Барби. У этой куклы отрастают волосы и косметика меняет цвет. Шарнирные чертовы суставы. Сколько труда и денег у меня ушло на эту Барби, сколько времени пришлось ее выбирать! А она только мельком взглянула на куклу, проверила, как отращивать ей волосы при помощи маленького колесика на спине, – и бросила на пол. По-моему, там она и пролежала весь вечер.

Я наливаю себе первый стакан. Чувствую, как на меня смотрят с неодобрением, когда залпом все выпиваю, и потому наливаю себе еще. Потому что имею право. Я сижу. Меня переполняет гнев.

Ты умудряешься напортачить с рождественским ужином. Индейка пережарена, капуста не проварена. Ты тоже пьешь. Думаешь, это смешно. Я так не думаю.

Ты уговариваешь Билли задержаться. Не хочешь оставаться со мной наедине. А когда он все-таки собирается уходить, провожаешь его к двери – и обнимаешь. Меня ты так давно уже не обнимаешь. Я пью еще. Гнев бурлит все сильнее.

– Может, пригласим Алисию на следующее Рождество? – говоришь ты. – Ужасно, что она и Лора живут в той жуткой квартире.

Я соглашаюсь, но не чувствую по этому поводу особого энтузиазма. Честно говоря, я не могу представить себе Алисию здесь, в нашем доме. Она совсем не такая, как мы. Говорит иначе, одевается иначе. Ей не место в нашем мире.

Мы вручаем друг другу подарки в последний момент. Анна уже спит, индейку мы завернули в фольгу (хотя едва ли она могла стать еще суше), и ты настаиваешь, чтобы мы уселись на пол разворачивать подарки, словно нам самим по пять лет.

– Сначала ты. – Я вручаю тебе подарок.

Столько денег угрохано на то, чтобы его завернуть, но ты просто срываешь ленточку, даже не посмотрев. В следующий раз не стану утруждаться.

– Вот это да!

У меня не было никаких сомнений, что тебе понравится. На снимке запечатлена Анна на качелях, она взлетает, хохочет, ноги задраны, волосы развеваются. На фото – серебряная рамка. Дорогая. Это хороший подарок.

– Теперь ты. – Ты вкладываешь подарок мне в руки. Нервничаешь. – Тебе непросто угодить!

Я осторожно стягиваю с упаковки ленту, разворачиваю красно-белую бумагу. Что там? Украшение? Перчатки?

Компакт-диск.

«Приятно послушать: сборник величайших хитов всех времен. Время расслаааааабиться…»

На углу коробки – липкое пятно от стертого ценника.

Словно кто-то украл у меня все эти годы. Затащил в дешевый супермаркет одежды, заставил вырядиться в бежевые брюки с резинкой вместо пояса. Я думаю о моей жизни до тебя, до Анны. Обо всех тех вечеринках, кокаине, сексе, веселье.

А теперь, во что превратилась моя жизнь теперь?

Компакт-диск, чтобы расслабиться.

Считается, что в такие моменты все происходит очень быстро, но в моем случае все было иначе. Время словно замедлилось. Пальцы сжались в кулак, ногти вонзились в ладонь. Напряжение пробежало от запястья к плечу, замерло, опять прокатилось вниз. Нарастало, нарастало, нарастало…

Из рассеченной брови у тебя потекла кровь, измазала шею.

– Прости, – говорю я.

Мне стыдно. И немного страшно, хотя я ни за что в этом не признаюсь. Страшно оттого, как далеко я могу зайти.

– Давай забудем об этом.

Но я не забуду. Как и ты. Хотя мы будем притворяться, что забыли.

До следующего раза.

Мне становится настолько страшно, что некоторое время я не пью. Но я ведь не страдаю от алкоголизма, если что, – так я себе говорю. Поэтому нет причин совсем отказываться от спиртного. Там ухватить стакан холодного пива, тут выпить вина… И вот мне нужен глоток-другой еще до шести вечера.

Никогда не знаешь, что происходит за закрытой дверью. Из десяти ваших знакомых двое страдают от семейного насилия. Двое. Сколько у нас знакомых? Мы не могли быть единственными.

В какой-то степени эта мысль меня успокаивала. В том, что происходило между нами, не было ничего необычного.

Конечно, мы все скрывали. Если бы не это, наши отношения не продлились бы так долго. Кто же будет гордиться разрушенным браком? Кто будет гордиться своей ролью жертвы?

Ты ничего не говоришь. И я ничего не говорю.

Хотелось бы верить, что я себя не контролирую. В конце концов, мои удары сыпались на тебя, только когда в моей крови бурлил алкоголь. Это ведь в какой-то степени освобождало меня от ответственности.

Мы никогда не говорили об этом, но ты знаешь – и я знаю, – что хоть какой-то контроль у меня всегда оставался. Удары не сыпались на тебя, когда Анна была в комнате и даже – как только она повзрослела настолько, что могла понимать тонкости взрослых взаимоотношений, – когда она была просто дома. Ее присутствие словно успокаивало меня, служило напоминанием о том, как ведут себя рациональные люди.

К тому же мне было бы стыдно, если бы она увидела меня в таком состоянии.

Всякий раз, когда это происходило, с моих губ слетали слова «прости» и «так вышло». Будто это случилось ненамеренно. Будто не было возможности остановиться. Сейчас я ненавижу себя за всю ту сказанную мною ложь. Понимание того, что я делаю, всегда оставалось при мне. И после того первого раза, сколько бы алкоголя ни было в моей крови, какой бы гнев во мне ни кипел, ни один мой удар не пришелся в место на твоем теле, где был бы виден его след.

 

Глава 40

Мюррей

Подразделение Национального объединения по борьбе с преступлениями в сфере высоких технологий находилось в миле от ближайшего полицейского участка, на территории промзоны. Полицейским автомобилям и копам в форме строго запрещалось приближаться сюда, хотя ничто в очертаниях блока номер двенадцать не наводило на мысли о том, что внутри этой серой бетонной коробки работают десятки IT-специалистов, разбирающих ноутбуки, анализирующих винчестеры и извлекающих худшие виды порнографии из зашифрованных файлов.

Сегодня на парковке стояла всего одна машина. Мюррей нажал на звонок домофона и посмотрел в объектив камеры слежения.

– Эй, а где же твой костюм Санты? – донесся искаженный голос из динамиков. Что-то громко зажужжало, щелкнул замок – и дверь открылась.

Шон Доулинг был из тех людей, которых слышно за версту. Широкоплечий, коренастый, он все еще каждую субботу играл в регби, хотя ему было уже под шестьдесят. На носу у него красовался уже отливавший фиолетовым синяк.

– Нам бы не помешала твоя помощь на соревнованиях с Беркширской академией. – Он энергично тряхнул руку Маккензи.

– Я с выхода на пенсию таким не увлекаюсь, дружище. Понятия не имею, как у тебя на это сил хватает.

– Держу себя в форме. – Шон ухмыльнулся, пропуская Мюррея в коридор. – Хорошо Рождество отметил?

– Потихонечку. Прости, что сорвал тебя на выходных.

– Шутишь? Мама Трейси приехала погостить. Ты еще трубку положить не успел, а я уже за порог выскочил.

По пути в кабинет они поболтали о том о сем, вспоминая былые деньки, обещая как-нибудь выпить пива вместе и удивляясь, как это они могли так давно не видеться. Все так просто, когда ты занят делом. Так просто общаться, заводить новых друзей и поддерживать отношения со старыми. Вернувшись в полицию гражданским после выхода на пенсию, Мюррей надеялся, что этот аспект его работы, который он так любил, сохранится, но все больше людей его поколения уходили на пенсию, и постепенно пиво стало пить уже не с кем. Маккензи сомневался, что кто-то из полицейских в Лоуэр-Мидс знал, что за стойкой в их участке дежурит человек, когда-то слывший одним из самых успешных следователей в Сассексе.

Шон провел Мюррея в угол большого зала. На стенах мерно жужжали кондиционеры, установленные здесь скорее для поддержания работы множества компьютеров, чем для комфорта корпевших за ними сотрудников. Окна от пола до потолка закрывали жалюзи, не позволявшие любопытным прохожим разглядеть, что творится внутри.

Только компьютер Шона был включен, на спинке кресла висела темно-зеленая куртка. На столе стояли три картонные коробки, набитые прозрачными пакетами для улик, красные застежки торчали под разнообразными углами. Под столом громоздилось еще две коробки, тоже полные. В каждом таком пакете лежал мобильный телефон.

– Мы немного отстаем от графика анализа.

– Да что ты говоришь!

Шон подтянул к столу второе кресло и открыл большую папку с архивом проектов. В самом верху страницы значился номер мобильного, с которого звонила назвавшаяся Дайан Брент-Тейлор свидетельница.

– SIM-карта шла с предоплатой, поэтому нас интересует сам телефон. Он проработал еще полгода после инцидента, хотя с него и не звонили. – Шон ловко крутил в руках ручку.

– Есть какой-то способ выяснить, где он находится?

– Нет, если твоя свидетельница или человек, которому принадлежит телефон теперь, его не включит. – Очередное резкое движение пальцев – и ручка, пролетев через ползала, закатилась под шкаф. Шон рассеянно потянулся за другой и начал крутить в руках уже новую. Маккензи подозревал, что под шкафом скопилось уже немало канцтоваров. – Ну, мы можем, конечно, извлечь данные по звонкам и определить IMEI…

– А по-человечески сказать можешь?

Шон ухмыльнулся.

– У каждого телефона есть свой международный идентификатор, уникальное пятнадцатизначное число, которое называется IMEI. Что-то вроде отпечатков пальцев, только у мобильных телефонов. Если мы сможем определить по звонку твоей свидетельницы идентификатор ее телефона, мы сможем выяснить, где именно она его приобрела.

А уже с этой информацией, подумал Мюррей, есть шанс отследить звонившего, особенно если телефон он приобрел по банковской карте.

– Как скоро ты сможешь выяснить это для меня?

– Ты же знаешь, я всегда рад помочь товарищу, но… – Шон обвел взглядом телефоны в пластиковых пакетах, потер нос, позабыв о синяке, и охнул от неожиданной боли. – А что за история такая с этим делом, собственно?

– Да ничего особенного. – Мюррей произнес эти слова куда спокойнее, чем они звучали в нем самом. – Ко мне в отделение пришла дочь пострадавшей, сказала, что у нее есть определенные сомнения относительно постановления суда, вот я и проверяю кое-что для нее.

– В нерабочее время? Надеюсь, она это оценит.

Маккензи отвел взгляд. Он старался не думать о том телефонном разговоре с Анной. Наверное, он просто застал ее не вовремя, вот и все. Конечно, вся эта ситуация выбивает ее из колеи, вполне естественно, что у нее появились сомнения. Когда у Мюррея будут доказательства того, что в деле ее родителей что-то не так, она будет благодарна ему за то, что он не отступился. Тем не менее щелчок в телефоне, когда Анна повесила трубку, все еще эхом отдавался в его ушах.

Шон вздохнул, приняв удрученность Маккензи за разочарование от его неготовности помочь.

– Слушай, я посмотрю, что смогу сделать.

– Буду очень признателен тебе.

– А главное, доставай-ка свой ежедневник, и давай уже наконец-то договоримся о встрече. Иначе мы с тобой пива так и не попьем.

Шон открыл гугл-календарь на своем ноутбуке и принялся перебирать даты, отмечая, что на все ближайшие дни у него что-то запланировано. Мюррей терпеливо переворачивал страницы своего бумажного ежедневника, пока Шон не определился со временем. Взяв у него ручку, Маккензи записал дату на чистом листе.

По дороге из промзоны Мюррей подпевал радио. Солнце уже низко повисло над горизонтом. Если повезет, Шон сегодня же с ним свяжется. Выходные – отличная причина, по которой он не может передать это дело в департамент, так что, если ему удастся получить какие-то результаты по этому телефону, в департамент он пойдет уже с именем подозреваемого.

Кроме необходимости проверить тот телефонный звонок, во время визита к Дайан Брент-Тейлор он что-то заметил, и какая-то мысль засела на периферии его сознания. Дело было не в самой Дайан – Мюррей гордился своим умением понимать мотивы других людей: если эта старушка в пестрой блузке и жемчужном ожерелье окажется убийцей, он съест свою шляпу.

Но там определенно что-то было.

Он что-то заметил на доске в ее коридоре. Листовку? Визитную карточку? Маккензи досадовал оттого, что никак не мог вспомнить. Но в тот день, когда он зашел к Дайан, та собиралась уезжать к дочери – возможности прояснить терзавшую его мысль не было.

Дома он замер на пороге, уже вставив ключ в замок и чувствуя, как привычное волнение разливается в груди. Это мгновение на пороге было последним в череде секунд, когда его жизнь оставалась под контролем. Когда он знал, что есть что. С другой стороны двери его могло ожидать все что угодно. За долгие годы Маккензи довел до совершенства нейтральное приветствие, после которого мог определить, в каком состоянии находится его жена и чего она от него ждет. Но ему всегда нужны были эти три секунды между двумя половинками его мира – перед дверью и за ней.

– Я дома!

Сара сидела на первом этаже, а это добрый знак. Шторы были задернуты, и, когда Мюррей отодвинул их в сторону, его жена, охнув, закрыла глаза.

– Как ты себя чувствуешь?

– Устала.

Сара проспала двенадцать часов, но выглядела так, будто едва держалась на ногах после бессонной ночи. Темные круги пролегли у нее под глазами, кожа была серой и тусклой.

– Приготовлю что-нибудь поесть.

– Я не голодна.

– Чаю?

– Не хочу.

Мюррей осторожно попытался отобрать у нее одеяло, чтобы его вытряхнуть, но Сара вцепилась в пододеяльник и укрылась с головой. Телевизор работал, хотя звук и был отключен, – шел какой-то мультфильм про животных в зоопарке.

Маккензи остановился в нерешительности. Может, что-нибудь все-таки приготовить? Иногда Сара могла передумать, когда еда уже стояла перед ней. Впрочем, зачастую она к ней все равно не прикасалась. Тогда Мюррей поглощал ее порцию, или убирал, или накрывал пленкой, надеясь, что жена покушает позже. Он посмотрел на одеяло, на женщину, забившуюся в самый угол дивана, как можно дальше от него.

– Я буду на кухне. Если что.

Никакого подтверждения того, что Сара его услышала, он так и не получил.

Маккензи принес из сада пустое пластмассовое ведро и принялся методично открывать ящики на кухне, убирая острые ножи, ножницы, лезвия мясорубки. Затем он достал из шкафа рукав для запекания и осторожно вытащил из коробки металлические скобки. Извлек из-под мойки щелочные моющие средства, а из ящика комода – все лекарства. Прошло довольно много времени с тех пор, как ему приходилось проводить такую зачистку в последний раз, и Мюррею не хотелось думать о том, почему это кажется необходимым сейчас. Чтобы отвлечься, он принялся вспоминать свой визит к Дайан Брент-Тейлор, свои действия шаг за шагом. Он надеялся, что так сможет понять, что же привлекло его внимание на той доске в коридоре.

Входная дверь – белая, НПВХ. Дверной коврик – волокно и резина. Коридор, ламинатный пол, темно-красные стены, из-за которых и без того темный первый этаж казался еще мрачнее. Доска висела слева, над полкой с каким-то хламом. Что там было? Расческа. Открытка. Ключи. Он вызвал перед своим внутренним взором образ полки, и постепенно все эти предметы обрели очертания – взрослый вариант детской игры на развитие памяти, которая так нравилась ему когда-то.

Сложив все в ведро, Маккензи отнес его в конец сада, в сарай, где тщательно спрятал под запылившимися рулонами упаковочной бумаги.

Его мысли снова и снова возвращались к той доске. Что же было на ней? Несколько открыток – по крайней мере три. На одной была запечатлена Столовая гора (Мюррей запомнил ее, потому что мечтал когда-нибудь слетать в Кейптаун). Рекламная листовка салона красоты. Список телефонных номеров. Может быть, он узнал имя в этом списке? И теперь это воспоминание не дает ему покоя?

– Что ты делаешь?

Маккензи не видел, как Сара вышла в сад, и вздрогнул от неожиданности, когда за его спиной вдруг раздался ее голос. Взяв себя в руки, он оглянулся. Сара дрожала, губы у нее посинели, хотя она провела на улице всего пару секунд. Она была босой. Женщина обхватила руками плечи, спрятав ладони в рукавах. Ее пальцы ритмично двигались – Мюррей знал, что она чешет одно и то же место, уже покрасневшее от постоянного раздражения кожи.

Он коснулся руками ее плеч, и нервный тик прекратился.

– Я действительно проголодалась.

– Сейчас что-нибудь приготовлю.

Мюррей провел Сару по тропинке через сад, нашел тапочки и усадил ее на кухне. Сара молчала, пока он делал ей бутерброд, скорее давя батон, чем отрезая куски хлеба, настолько тупым был нож. Но на еду она набросилась с аппетитом, что Маккензи счел своей победой.

– Я тут думал над делом Джонсонов.

Он надеялся увидеть искру интереса в глазах Сары, но ничего подобного не заметил, и у него оборвалось сердце. По его настоянию она прошла проверку своего психического состояния, и результаты подтвердили то, что Мюррей и так уже знал: Саре предстоял очередной сложный период. Он чувствовал себя так, словно плывет на утлом суденышке по бурным глубоким водам, а спасательной шлюпки на его корабле не осталось.

– Впрочем, сейчас это не важно, – добавил он, сам не зная, имеет ли он в виду то, что Анна Джонсон передумала, или то, что это расследование уже не может подбодрить Сару.

Сара прекратила есть, и глубокие морщины пролегли у нее на лбу.

– Анна Джонсон не хочет, чтобы я продолжал расследование, – медленно произнес Мюррей, притворяясь, что не заметил выражения ее лица. Притворяясь, что говорит сам с собой. Он уставился на точку справа от тарелки Сары. – И я не понимаю, почему я должен тратить свое нерабочее время…

– Почему она не хочет, чтобы ты продолжал расследование?

– Не знаю. Она сказала, чтобы я его прекратил. Злилась. Бросила трубку.

– Злилась? Или ей было страшно?

Маккензи поднял взгляд на Сару.

– Дело в том, что, если ей страшно, может показаться, что она злится, – пояснила жена, – и что она не хочет, чтобы ты помог ей.

– Она выразилась недвусмысленно. – Мюррей вспомнил, как Анна прервала разговор с ним. – Она не хочет, чтобы я помогал.

– Может, и не хочет, – задумчиво сказала Сара. Отщипнув кусочек бутерброда, она придвинула его к Маккензи. – Но может быть, ей сейчас так надо.

 

Глава 41

Анна

Звонок эхом разносится в коридоре. Стационарный телефон звонит очень редко – мы оба пользуемся мобильными, – и обычно это либо реклама с записанной речью, либо какая-то попытка мошенничества. Марк порывается встать, но я его опережаю. Прошло уже два дня, как я бросила трубку после разговора с Мюрреем Маккензи, и с тех пор я с ужасом жду, что он перезвонит.

– Я возьму.

Марку я о случившемся не рассказала. Да и что я могла сказать? Если открытку он счел чьей-то больной шуткой, то брошенный в окно кирпич игнорировать уже не мог. С тех пор он каждый день созванивался с полицейскими, ведущими расследование.

– Говорят, «делают, что могут», – сказал он после своего последнего разговора с ними. – Только не похоже, чтобы это к чему-то вело.

– А отпечатки они сняли?

В полиции есть образец ДНК моих родителей и отпечатки пальцев. Криминалисты сняли их с личных вещей у нас дома и на работе, рассчитывая на то, что, если тела когда-нибудь будут обнаружены, это позволит их опознать. Я думаю о том, знал ли об этом папа, был ли он осторожен. Что, если они обнаружат его отпечатки? Так они поймут, что он не погиб. И вскоре выяснят, что мама тоже жива. Папа и мама связаны: если кто-то из них попадет в тюрьму, то и второй тоже.

Разве этого я хочу?

– На записке отпечатков не было, а у кирпича такая поверхность, что на ней отпечатки якобы не остаются, – отзывается Марк.

Я сама удивляюсь тому, какое облегчение мне приносят эти слова.

– Теперь они ждут результатов ДНК с резинки, которой была примотана записка. – Марк пожал плечами, явно утратив надежду на какой-либо успех расследования.

К этому моменту окно в детской уже застеклили, и мы заказали сенсорные фонари для подъездной дорожки и внутреннего двора.

– Алло?

В трубке тихо.

– Алло? – повторяю. Внутри у меня плещется страх.

Тишина. Но нет, не совсем. Какой-то шорох. Дыхание.

Папа?

Я не произношу это слово. Не могу. И не только потому, что Марк слушает разговор. Я боюсь, что голос подведет меня. Что гнев, переполняющий мое сердце, гнев из-за того, как папа поступил с мамой – и со мной, – испарится, как только я заговорю. Что страх и ненависть, скопившиеся во мне за последнюю неделю, поддадутся под напором длившейся двадцать шесть лет любви.

Двадцать шесть лет лжи, напоминаю себе я, собираясь с духом и отгоняя преследующие меня воспоминания: как папа звонил мне сказать, что опаздывает, как поздравлял меня с днем рождения, уехав с дядей Билли в командировку, как уточнял что-то, как просил проверить, что нужно докупить, как напоминал поставить на запись очередную серию сериала «Планета Земля».

Я пытаюсь вызвать в памяти эти мгновения, но теперь, когда я знаю правду, они видятся мне в совсем другом свете. Как папа в приступе ярости бросил сделанное мной пресс-папье в стену, как выпивка помогала ему прожить новый день, как он прятал по дому бутылки, как бил маму…

Я не могу отключиться. Стою, словно врастая в пол, и прижимаю трубку к уху. Отчаянно хочу, чтобы он заговорил, и в то же время боюсь того, что он может сказать.

Он молчит.

Слышится тихий щелчок, и связь обрывается.

– В трубке молчали, – говорю я, возвращаясь в гостиную, когда Марк с любопытством смотрит на меня.

– Не нравится мне все это. Надо сообщить в полицию. Вероятно, они могут отследить звонок.

Могут ли? И хочу ли я этого? Мысли путаются в моей голове. Если полиция арестует папу, мы будем в безопасности. Мама будет в безопасности. Его подстроенное самоубийство откроется, и он отправится в тюрьму. У мамы тоже будут неприятности, конечно, но домашнее насилие может служить смягчающим обстоятельством. Женщины совершали и худшее в похожих жизненных ситуациях.

Но.

Может быть, папа звонил с телефона-автомата. И может быть, там есть камеры наблюдения. Тогда полиция отследит звонок, увидит изображение, поймет, что папа все еще жив, но не сможет его задержать. Может, его вообще так и не арестуют. Мамино сымитированное самоубийство откроется, а папа так и останется на свободе. И будет представлять для меня опасность.

– Да это просто из какого-то колл-центра звонили, – говорю я. – Я слышала операторов.

Похоже, что, когда начинаешь лгать, продолжать уже легче.

В восемь часов я получаю эсэмэску. По телевизору крутят какой-то старый фильм с Ричардом Брирсом, но мы с Марком на экран не смотрим – прокручиваем ленту новостей в «Фейсбуке», ставя лайки каждому второму посту. Мой телефон в беззвучном режиме, поэтому я просто вижу высветившееся сообщение, отправленное с номера, который я сохранила в списке контактов под именем «Анджела».

«Сейчас?»

Мое сердце стучит все чаще. Я смотрю на Марка, но он не обращает внимания.

«Я не уверена».

«Пожалуйста, Анна. Я не знаю, сколько еще смогу оставаться здесь, это опасно».

Я набираю еще одно сообщение, стираю, набираю другое, тоже стираю.

Как мне вообще в голову пришло привести маму сюда, чтобы познакомить ее с Марком? Она считается мертвой. Да, сейчас у нее другой цвет волос, она исхудала, выглядит старше. Но она все еще моя мать.

Он поймет.

«Прости, я не могу».

Я набираю сообщение, но, как только нажимаю плашку «отправить», раздается звонок в дверь, громкий и настойчивый. Я вскидываюсь, широко распахнув глаза от ужаса. Марк уже вскочил, и я едва поспеваю за ним в коридор. По силуэту в витражном стекле мне становится ясно, что это она.

Марк открывает дверь.

Если она и нервничает, то хорошо это скрывает.

– Вы, должно быть, Марк?

Он отвечает не сразу. Я становлюсь рядом с ним, хотя мне и кажется, что он услышит, как громко стучит мое сердце. Марк вежливо ждет объяснения, и я понимаю, что мне придется подыграть.

– Анджела! Марк, это мамина двоюродная сестра. Мы вчера случайно встретились, и она сказала, что хотела бы познакомиться с тобой и с Эллой, так что…

Я умолкаю. Вчера мы с мамой, гуляя по набережной, придумали эту историю, но сейчас она кажется нелепой, и меня тошнит от всей этой лжи, которую мы обрушиваем на Марка.

Но я лгу, чтобы защитить его. Я не могу позволить Марку оказаться причастным к преступлениям своих родителей. Я этого не допущу.

Марк пропускает маму в коридор, широко улыбаясь, как человек, привыкший принимать в доме незваных гостей. Я думаю, замечает ли мама – как замечаю я – обеспокоенность на его лице? Обеспокоенность из-за того, что я раньше никогда не говорила об этой своей родственнице. Или из-за того, что его эмоционально неустойчивая девушка опять забыла ему сказать, что кого-то пригласила. Надеюсь, последнее.

Я всматриваюсь в его лицо, пытаясь заметить подозрение. Узнавание.

Ничего подобного.

Только теперь я понимаю, насколько меня волновала та надпись маминым почерком на визитке Марка. Понимаю, что мне нужна была эта очная ставка, невзирая на заверения обеих сторон.

– Здравствуйте, меня зовут Марк. – Он протягивает руку, затем качает головой, посмеиваясь над эдакой формальностью, делает шаг вперед и заключает маму в объятия. – Очень приятно с вами познакомиться.

Я выдыхаю.

– Мы с Кэролайн поссорились из-за каких-то глупостей, – говорит мама, когда мы устраиваемся в гостиной с бокалами вина. – Даже уже не помню, из-за чего именно, но потом мы не разговаривали несколько лет, а затем… – Она осекается, и мне кажется, что она замолчит, но мама просто сглатывает. – Затем было уже слишком поздно.

Марк опустил руку на подлокотник кресла, большой палец подпирает подбородок, указательный слегка касается верхней губы. Он слушает. Размышляет. Кажется ли ему странным, что «Анджела» вдруг появилась здесь, в Истборне, ровно через год после маминой смерти? Я перевожу взгляд с Марка на маму. На мгновение она смотрит мне в глаза, затем, потупившись, оглядывается в поисках салфетки.

– Мы не можем изменить прошлое, – мягко говорит Марк. – Мы можем только изменить наше отношение к нему. И то, как прошлое влияет на наше будущее.

– Вы правы. – Она сморкается и прячет салфетку в рукав кофты таким привычным жестом, что на мгновение у меня перехватывает дыхание.

Рита прижимается к маминой ноге с такой силой, что, если мама шевельнется, наша собака упадет.

– Вам оказана небывалая честь, – улыбается Марк. – Обычно Рита настороженно относится к незнакомым людям.

Я не решаюсь смотреть в ее сторону.

– Я так рад познакомиться с кем-то из семьи Анны. Конечно, я знаю Билла и крестницу Кэролайн, Лору, она фактически член семьи. – Он косится в мою сторону и подмигивает, чтобы снять напряжение от своих следующих слов. – Еще одна гостья на свадьбу.

– Вы собираетесь пожениться?

– Нет, – говорю я, ерзаю в кресле и смеюсь, потому что именно так и реагирует Марк.

– Может быть, вам удастся ее убедить, Анджела. Мне пока что не посчастливилось. – Марку кажется, что это смешно.

– Но ты так молода, Анна!

– Мне двадцать шесть.

Как будто она этого не знает. Как будто она не вынашивала меня девять месяцев. Тогда она была моложе, чем я сейчас.

– Не стоит торопить события, – говорю я.

В комнате сгущается неловкое молчание.

– А вы замужем, Анджела? – кашлянув, спрашивает Марк.

– Мы с мужем расстались. – Она смотрит на меня. – Не сложилось.

Еще одна неловкая пауза. Мы с мамой вспоминаем, как именно они расстались, а Марк думает… о чем? По лицу хорошего психотерапевта ничего не разберешь.

– Ты надолго в Истборн? – спрашиваю я.

– Нет, до Нового года, не больше. Этого времени достаточно, чтобы встретить всех тех, с кем я хочу повидаться. И избежать встреч с теми, с кем я видеться не хочу. – Она смеется.

– А где остановились? – Марк улыбается.

Краска заливает мамины щеки.

– В «Надежде».

Лицо Марка по-прежнему ничего не выражает, но мама явно смущена.

– Сейчас у меня возникли кое-какие проблемы, и… в общем, это всего на пару дней. Сойдет.

– Почему бы вам не остановиться у нас? – Он смотрит на меня в поисках поддержки, хотя предложение уже было озвучено. – У нас много места, и было бы здорово, если бы Элла могла провести с вами какое-то время.

– О, я не могу, что вы…

– Мы настаиваем. Верно?

Я не осмеливаюсь смотреть на маму, подозревая, что страх в ее глазах – такой же, как и у меня. Она думала, что в безопасности. Думала, что папа ни за что не найдет ее. Но если он узнает, где она…

– Ну конечно! – Я слышу свои слова будто со стороны. Как я могла бы отказать в такой ситуации, какие объяснения нашла бы?

– Собственно, вы окажете мне услугу, – добавляет Марк. – У меня назначены встречи по работе, которые я не могу отменить, а было бы здорово, если бы мне не пришлось оставлять моих девчонок одних.

Он имеет в виду меня. Марк волнуется, что я на грани нервного срыва. И в какой-то мере он не так далек от истины.

– Ну, если вы уверены…

– Мы уверены. – Марк говорит за нас обоих.

– Тогда с удовольствием. Спасибо, – улыбается «Анджела».

– Может, Лора в гости зайдет. – Марк оглядывается на меня. – Вы знакомы с Лорой, Анджела?

Какое бледное у нее лицо, как растянуты в улыбке губы.

– По-моему… по-моему, мы с ней не встречались.

Я тоже заставляю себя улыбнуться. Говорю себе, что все будет в порядке. Марк пойдет на работу. Я скажу ему, что Лора устроилась на новое место. Или уехала куда-то с друзьями. До тех пор пока мама не будет выходить из дома и попадаться на глаза соседям, никто ничего и не заподозрит.

А папа?

Мой пульс учащается. Я уговариваю себя, что он не станет приходить сюда, ведь тут его могут узнать. Мама пряталась на севере страны, именно там он ее и нашел. Он не станет искать ее здесь.

Вот только…

«Самоубийство? Едва ли».

Он прислал эту открытку. Бросил кирпич. Он знает, что мама сделала. Знает, что я ходила в полицию. И каким-то образом он выясняет, что происходит в этом доме. Если он еще не догадался, что мама в Дубовой усадьбе, я не сомневаюсь, что скоро он узнает и об этом.

Сердце бьется часто-часто. Это папа звонил тогда? Он думает, что мама здесь? Он надеялся, что она возьмет трубку? И тем самым подтвердит его предположение?

Если бы только мама обратилась в полицию сразу же, как только папа придумал этот абсурдный план, всего этого бы не случилось. Мама бы не сочла, что единственной возможностью сбежать для нее является имитация самоубийства. А я не сидела бы здесь, скрывая уголовного преступника. Нельзя ей было так поступать.

Нельзя было помогать ему исчезнуть.

 

Глава 42

Если бы только это было возможно, ничья помощь мне бы не потребовалась.

Вот только ничего не вышло бы.

На практике один человек бы не справился. Одну машину надо было оставить на Бичи-Хед, на второй уехать. Подделать показания свидетелей, скрыть следы, уничтожить улики. Даже вдвоем это оказалось нелегко.

Мы могли попросить Анну помочь. Могли все ей рассказать, пообещать все что угодно, если она солжет ради нас. Но разве можно было вовлекать ее во все это, портить ей жизнь, как была испорчена моя? Ни за что!

А теперь она все равно погрязла в этом.

Она напугана. Мне это не нравится, но другого выхода нет. Моя ложь начала открываться, и если полиция не уймется, то все, что мы натворили, окажется на первых страницах газет, а я отправлюсь в тюрьму. Если меня поймают, конечно.

Мне казалось, что нет другого выбора. Что второй человек в моем плане был необходим.

Жаль, что все так сложилось.

Если бы с этой задачей можно было справиться в одиночку, мне не пришлось бы вверять свою судьбу другому человеку. Не пришлось бы терзаться бессонными ночами, думая, не откроется ли моя тайна.

Если бы с этой задачей можно было справиться в одиночку, все деньги достались бы мне.

 

Глава 43

Мюррей

Мюррей проснулся под звуки радио. Открыв глаза, он перекатился на спину, несколько раз моргнул, глядя в потолок, и вскоре его взгляд сфокусировался и сонливость отступила. Сара вчера уснула на диване, и, хотя Маккензи знал, что она не поднимется на второй этаж, ему все равно было горько видеть, что ее половина кровати так и осталась несмятой.

Радио звучало довольно громко. Кто-то мыл машину или убирал в саду, не задумываясь о том, хотят ли все соседи слушать Криса Эванса. Мюррей встал с кровати.

Гостевая комната тоже была пуста, одеяло – все еще на диване на первом этаже. Сегодня Саре предстояло идти в Хайфилд, и Маккензи собирался поговорить с Чаудгари наедине. Рассказать ему, как себя вела Сара в последнюю пару дней.

Он уже почти спустился по лестнице, когда понял, что радио вопит здесь, в доме. В гостиной шторы были открыты, одеяло аккуратно сложено на диване. На кухне Крис Эванс смеялся над собственной шуткой.

– Придурок. Лучше бы песню какую включили.

Мюррею сразу стало легче на душе. Если Сара ворчит по поводу радиоведущего, значит, она слушает, что он говорит. А если она слушает – значит, ей интересен чей-то еще внутренний мир, кроме своего собственного. Этого не было вчера. И не было позавчера.

– Никаких придурков на «Би-Би-Си»! – провозгласил он, словно цитируя рекламный слоган, и присоединился к ней на кухне.

На Саре все еще была вчерашняя одежда, уже попахивавшая потом. Седые волосы лоснились от грязи, кожа выглядела дряблой и вялой. Но Сара проснулась. Ходила. Готовила яичницу.

– А как же Ник Робинсон?

– Мне нравится Ник Робинсон.

– Но он придурок!

– Он просто традиционалист. Традиционалист и придурок не одно и то же, согласись. – Маккензи подошел к плите и заглянул Саре в глаза. – Ну, не всегда. – Как чувствуешь себя сегодня? – сменил он тему.

Она поколебалась, словно не решаясь говорить, затем медленно кивнула:

– Вроде бы ничего.

Сара робко улыбнулась, и он потянулся поцеловать ее.

– Может, давай я дожарю, а ты сходишь в душ?

– Провонялась уже, хочешь сказать?

– Ну, кое-какой запашок чувствуется, – ухмыльнулся Маккензи.

Нарочито закатив глаза, Сара направилась в ванную.

Когда она вернулась, Мюррей как раз договорил по телефону. Сунув мобильный в карман, он достал еду из духовки – пришлось поставить туда тарелки, чтобы яичница не остыла.

– Не хочешь со мной в магазин съездить?

Сара слегка поморщилась, ее губы поджались, хотя она изо всех сил старалась поддержать мужа.

– В магазинах сейчас полно народу.

Маккензи тоже старался не ходить в магазины в период с Рождества по Новый год. Судя по рекламе по телевизору, на это время приходился пик продаж.

– Это точно.

– Ты не против, если я побуду здесь? – Увидев его выражение лица, Сара вскинула подбородок. – Мне не нужна нянька, если ты об этом думаешь. Я себя убивать не собираюсь.

Маккензи постарался сдержать свою реакцию на брошенное словно невзначай напоминание о всех тех случаях, когда Сара пыталась поступить именно так.

– Я так и не думал. – Конечно же, он думал о том, что Сара может покончить с собой. – Ладно, в другой раз схожу.

– А что тебе в магазине-то нужно?

– Мне позвонил Шон из техотдела. Телефон, с которого свидетельница звонила в службу спасения, чтобы сообщить о самоубийстве Тома Джонсона, купили в Брайтоне в магазине «Всем по телефону».

– Ты думаешь, у них сохранилась какая-то информация о том, кому они его продали?

– На это я и надеюсь.

– Вперед! – Сара с энтузиазмом взмахнула вилкой. – Только представь себе: ты можешь раскрыть дело, прежде чем в департаменте вообще поймут, что что-то происходит.

Маккензи рассмеялся, хотя такая мысль уже приходила ему в голову. Конечно, у него не было полномочий на арест, но он мог бы собрать все доказательства… И что тогда? Браться за очередное всеми позабытое дело? Вмешиваться в чужое расследование?

После тридцати лет службы в полиции Мюррей был не готов выходить на пенсию. Не готов прощаться с людьми, которые за эти годы стали его семьей. Не готов отказываться от работы, приносившей ему такое удовлетворение, когда казалось, что он меняет мир к лучшему. Конечно, он не мог оставаться в полиции всегда, в какой-то момент ему все-таки придется уйти. Так что же теперь – дожидаться глубокой старости? Времени, когда он превратится в сущую развалину и уже не сможет насладиться последними годами жизни?

Маккензи посмотрел на Сару и принял решение о том, что он перво-наперво сделает, как только доведет дело Джонсонов до конца. Он все-таки выйдет на пенсию. Не по бумагам, а по-настоящему.

У Сары случались хорошие дни и плохие дни. Мюррей больше не хотел пропускать хорошие.

– Ты уверена, что с тобой все будет в порядке?

– Уверена.

– Я буду звонить тебе каждые полчаса.

– Иди уже.

И Мюррей пошел.

В магазине мобильных телефонов с потолка свисал гигантский рекламный щит с изображением новой модели блютус-гарнитуры. Покупатели с затравленным выражением лиц сновали среди рядов, пытаясь установить разницу между отдельными моделями. Маккензи прошел в центр зала и остановился у витрины с последними – самыми дорогими – моделями айфонов, зная, что это самый эффективный способ привлечь внимание менеджеров. И, само собой, уже через пару секунд к нему подошел паренек, судя по возрасту, только что закончивший школу. Бледно-голубая рубашка была ему велика, а штанины брюк смялись над кроссовками. На блестящем золотистом бейджике на груди гордо красовалось имя «Дилан».

– Просто загляденье, правда? – Мальчонка мотнул головой в сторону айфонов. – 5,5-дюймовый экран, беспроводная зарядка, OLED-дисплей, полностью водонепроницаемый.

Мюррей даже на мгновение отвлекся – парень упомянул очень важное для телефона качество, имевшее огромное значение для человека, который умудрился дважды уронить в унитаз пусть и не такую дорогую, но все же милую его сердцу модель. Встряхнувшись, он показал Дилану свое удостоверение.

– Я могу поговорить с менеджером?

– Это я.

– О… – Маккензи сумел скрыть удивление под налетом энтузиазма. – Отлично! Ясно… Видите ли, я пытаюсь установить, кто купил определенный телефон в этом магазине в период до восемнадцатого мая 2016 года. – Он указал на камеры наблюдения, направленные на ряды, где бродили покупатели. Еще две камеры фиксировали вход и выход из магазина. – Как долго вы храните записи?

– Три месяца. Ваши уже приходили пару недель назад, в их расследовании какую-то роль играли ворованные телефоны. Мы смогли установить, что телефоны купили здесь, но это случилось полгода назад, поэтому записей камер не сохранилось.

– Жаль. А нельзя отследить покупку по кассовому аппарату, проверить, как именно наш подозреваемый рассчитался?

Дилан не горел желанием этим заниматься и даже не скрывал этого.

– Мы очень заняты. – Он посмотрел на кассу. – Да и Рождество же, – провозгласил он, будто для Мюррея это было новостью.

Тогда Маккензи подался вперед, изображая стереотипного сыщика из телесериалов:

– Этот телефон очень важен в связи с расследованием убийства. Если вы поможете мне установить, кто его купил, мы сможем раскрыть это дело, Дилан! – И он хлопнул парня по плечу.

Глаза парнишки широко распахнулись. Он ослабил узел галстука и оглянулся, словно опасаясь, что убийца притаился где-то неподалеку.

– Пожалуй, вам стоит пройти ко мне в кабинет.

«Кабинет» Дилана оказался каморкой, куда каким-то чудом запихнули икеевский стол и сломанное кресло с перекосившейся спинкой. Над компьютером висела доска с приколотыми к ней сертификатами «Работник месяца».

Парень щедро уступил Мюррею кресло, а сам уселся на низкую пластмассовую коробку и ввел свой пароль на усыпанной крошками клавиатуре. Маккензи вежливо отвернулся. На стене рядом с ним висела фотография шести мужчин и двух женщин в деловых костюмах, Дилан стоял вторым слева. Все они широко улыбались, глядя в объектив фотоаппарата. Над их головами виднелся плакат с надписью «Менеджерские курсы 2017».

– IMEI?

Мюррей продиктовал ему пятнадцатизначный идентификатор, присланный Шоном.

– Наличка, – выдал Дилан вердикт. И одним этим словом завел следствие в тупик. – Это значит, что мы не сможем поймать преступника? – Он обеспокоенно посмотрел на Маккензи.

Мюррей улыбнулся: юноша явно обожал детективные сериалы.

– Боюсь, что не при помощи данных о телефоне, да.

Дилан выглядел так, будто все дело его жизни пошло прахом. Он вздохнул, но затем вдруг уставился на Мюррея, открыв рот. Что-то явно пришло ему в голову.

– Секундочку… – Он повернулся к экрану, забарабанил пальцами по клавиатуре, потянулся за мышкой и пролистнул страницу.

Маккензи наблюдал за ним, думая о Шоне и о том, не может ли техотдел как-то еще ему помочь. Но без возможности установить личность звонившего едва ли у него оставались еще какие-то зацепки.

– Вау! – Дилан в восторге вскинул кулак, затем протянул Мюррею руку. – Ай да мы, ай да молодцы! – тараторил он, и Маккензи дал пять самому увлеченному своим делом менеджеру во «Всем по телефону». – Карта покупателя! – Дилан улыбался так широко, что Мюррей видел пломбы в его зубах. – Оценка работы менеджера зависит от того, сколько людей он привлек в магазин в течение месяца. Победитель получает смартфон Samsung Galaxy S8. Я выигрывал трижды, потому что я выписываю премию тому продавцу, который предоставляет больше карт покупателя, – пояснил он.

– Очень мило с вашей стороны.

– Хотя говно эти «самсунги», скажу вам по секрету. Но суть не в том! Мои ребята рвутся получить премию, так? Стараются не выпустить человека из магазина, пока он не оформит карту покупателя. И ваш преступник, – он ткнул пальцев в экран, – не был исключением!

– У нас есть его имя?

– И даже адрес! – Дилан выглядел как фокусник, только что доставший кролика из шляпы и ожидающий аплодисментов публики.

– Так кто же это? – Маккензи подался вперед, пытаясь прочитать имя на экране.

Но Дилан его опередил:

– Анна Джонсон.

Он, должно быть, ослышался. Анна Джонсон?

Мюррей прочел запись в файле: «Анна-Джонсон, Дубовая усадьба, Кливленд-авеню, Истборн».

– Так значит, это наш убийца?

Маккензи уже открыл рот, собираясь сказать, мол, нет, это не убийца, это дочь жертвы, однако, хотя Дилан очень помог ему, парень все еще оставался представителем общественности, а значит, нельзя было раскрывать ему детали ведущегося расследования.

– Вы не могли бы распечатать для меня эти данные? Вы очень, очень помогли.

Мюррей подумал, что, когда все это закончится, нужно будет написать начальнику Дилана. Может, хоть на этот раз парень получит что-то получше «говносамсунга».

Лист бумаги с данными прожигал ему карман, пока он торопливо шел к выходу из магазина. Выбравшись из торгового центра, он поспешным шагом направился вдоль по узкой улочке, которыми славился знаменитый исторический центр Брайтона.

Анна Джонсон?

Анна Джонсон купила телефон, с которого поступил звонок, подтвердивший самоубийство ее отца.

Маккензи пребывал в недоумении. Все в этом деле как-то не вязалось.

Может быть, Том Джонсон по какой-то причине взял телефон своей дочери? Но, по словам Шона, телефон использовался всего один раз, когда свидетельница, назвавшаяся Дайан Брент-Тейлор, сообщила о смерти Тома. Можно ли предположить, что Анна приобрела телефон по какой-то вполне объяснимой причине, а Том взял его у нее за пару часов до смерти?

Уже не замечая толпу вокруг, Маккензи шел к месту, где припарковал свою машину.

Если Том Джонсон ехал на Бичи-Хед не для того, чтобы покончить с собой, то как он там оказался? Встречался с кем-то? Кем-то, кто планировал его убить?

По дороге домой Мюррей прокручивал в голове разные варианты событий. Может, у Тома была любовница и на Бичи-Хед их подстерег ревнивый муж? Началась драка, и Том сорвался с края скалы. Но зачем убийце звонить в полицию именно с телефона, который Том взял у своей дочери? И кто вообще звонил? Та самая пресловутая любовница? Почему же она назвалась Дайан Брент-Тейлор?

Маккензи раздосадованно покачал головой. Убийца не принес бы предоплаченную SIM-карту, если бы не спланировал все заранее.

А если речь идет о преднамеренном, заранее спланированном убийстве, то преступник купил бы себе телефон, а не взял бы его у жертвы. Бессмыслица какая-то. Все это так… Мюррей попытался подобрать подходящее слово.

Притянуто за уши.

Все это казалось каким-то ненастоящим.

Если убрать из общей картины свидетельницу, что останется? Человек пропал без вести. С номера Тома прислали эсэмэску с текстом, позволявшим предположить самоубийство. Но такую эсэмэску мог написать кто угодно. Она не является доказательством убийства.

Как, впрочем, и доказательством самоубийства…

И смерть Кэролайн – тоже никаких весомых доказательств. Все указывало на самоубийство, но никто ее не видел.

Тот священник, бедняга, увел ее от обрыва. Кто сказал, что она туда вернулась? Прохожий нашел ее сумку и телефон на краю скалы, как раз в том месте, где священник до того встретил пребывавшую в отчаянии Кэролайн. Вроде бы все сходится, но едва ли только на основании этого косвенного доказательства можно построить версию происшедшего. Как и в случае с исчезновением ее супруга, все казалось каким-то притянутым за уши. Настоящая смерть не бывает такой идеально последовательной, словно постановочной. Всегда остаются необъяснимые факты, какие-то следы, которые не укладываются в общую картину. А самоубийства Джонсонов выглядели слишком уж упорядоченно.

К тому моменту как Мюррей свернул на подъездную дорожку к своему дому, он был уверен.

Никто не видел, как умер Том. Не было никакого убийства. Не было никаких самоубийств.

Том и Кэролайн Джонсон все еще живы.

И Анна Джонсон знает об этом.

 

Глава 44

Анна

Так странно видеть маму в Дубовой усадьбе. Странно и радостно. Она волнуется, но я не знаю, что ее больше беспокоит: боится ли она, что ее раскроет Марк или что найдет папа? Как бы то ни было, она вздрагивает при малейшем шорохе и почти не участвует в разговоре, если не задать ей прямой вопрос. Рита ходит за ней хвостиком, и я думаю, что случится с бедняжкой, когда мама опять уедет.

Потому что таков договор. Еще три дня с семьей – семьей, в которой столько секретов, – и все закончится.

– Ты не обязана уезжать.

Мы в саду, слова паром вырываются у меня изо рта. Погода сегодня сухая, но морозная, и от холода у меня щиплет щеки. Элла спит в качалке на кухне, и я приглядываю за ней через окно.

– Обязана.

Мама уговорила меня выпустить ее в любимый сад. Увидеть, что в нем происходит, можно только с одной стороны – с двух других сад защищен от любопытных взглядов высоким забором, с третьей – домом, но я все равно волнуюсь. Мама подрезает розы – конечно, не так тщательно, как придется обрабатывать их весной, но сейчас нужно укоротить стебли и накрыть их на зиму, чтобы холода не навредили цветам. Я запустила сад – мамину гордость и радость, – и розы разрослись, начали вырождаться.

– Меня кто-нибудь увидит, если я останусь. Риск слишком велик.

Она постоянно поглядывает в сторону соседского дома, единственного места, откуда ее можно увидеть, хотя Роберт сегодня утром уехал. Судя по груде подарков, которые он уложил в машину, наш сосед собирался несколько запоздало поздравить с Рождеством своих родственников, живущих к северу от Истборна. Мама надела старую куртку Марка, в которой он обычно возится в саду, и натянула на уши шерстяную шапку.

– Нужно было подрезать сирень еще в прошлом месяце. И лавр почистить стоило бы.

Мама качает головой, глядя на увитый плетистой розой забор между нашим садом и садом Роберта. Под забором клонятся к земле засохшие клематисы, которые я должна была срезать сразу после того, как они отцвели.

Сейчас сад смотрится уже намного лучше, но я слышу, как мама время от времени досадливо цокает языком. Наверное, из-за моего недосмотра некоторые растения зачахли настолько, что спасти их уже невозможно.

– На кухне лежит книжка. Там подробно расписан уход за садом, что нужно делать из месяца в месяц.

– Я почитаю, обязательно.

В горле у меня стоит ком.

Она действительно собирается уехать. И не возвращаться.

Я где-то читала, что первый год после потери близкого человека – самый сложный. Первое Рождество, первая годовщина. Смена времен года. Нужно вытерпеть это без любимого человека, а затем наступит новый год – и появятся новые надежды на будущее. Конечно, мне было нелегко. Мне хотелось рассказать родителям об Элле, поговорить с мамой о беременности, отправить папу и Марка в паб отпраздновать рождение малышки. Мне хотелось плакать без причины, пока мама складывала бы крошечные детские распашонки и рассказывала мне, что все, бывает, хандрят после рождения ребенка.

В первый год было нелегко, но я знаю, что теперь будет еще тяжелее. Смерть непоправима, неоспорима. Но мои родители не мертвы. Как мне примириться с этим? Теперь моя мать покинет меня по собственной воле, она боится оставаться здесь, ведь папа может найти ее. Боится оставаться здесь – ведь ее могут узнать, и ее преступления окажутся раскрыты. Я уже не сирота, но все равно осталась без родителей, и охватывающая меня скорбь так же сильна, как в первые дни после их мнимой смерти.

– Роберт заплатит за восстановление сада, когда закончит свою перепланировку. Какие цветы из растущих у забора выдержат пересадку?

Я не сразу понимаю, что мне не стоило заговаривать о перепланировке на участке Роберта.

– Ты подала официальный протест? Ты должна. На кухне станет темно, и на веранде больше спокойно не посидишь.

Мама начинает перечислять все причины, по которым планы Роберта – сущее глумление, и ее голос повышается на целую октаву. Я хочу спросить ее, какое ей дело до этого ремонта, если она не собирается возвращаться. Но тут же вспоминаю, с какой любовью мама подрезала розы, хотя и знала, что уже не увидит, как на них распустятся цветы. О некоторых вещах мы заботимся даже тогда, когда нам уже нет нужды в нашей же заботе, так уж мы устроены.

Я вяло поддакиваю, не упоминая о том, что Марк уже договорился о компенсации за наши неудобства, связанные со строительными работами на участке соседа.

– Помоги передвинуть лавр. – Мама уже закончила подрезать деревце в огромном глиняном горшке, стоящем на крышке отстойника. – Нужно переставить его в защищенное от ветра место.

Она тянет горшок, но тот не двигается. Я подхожу помочь. Рабочие, которых наймет Роберт, все равно убрали бы горшок, ведь, чтобы заложить фундамент для пристройки, им придется выкопать отстойник, но я не хочу провоцировать маму, и потому мы вместе перетаскиваем горшок на противоположную сторону сада.

– Ну вот. Отлично поработали.

Я беру маму за руку, и она обнимает меня, не давая пошевельнуться.

– Не уходи. – До сих пор мне удавалось сдерживать слезы, но мой голос срывается, и я понимаю, что вот-вот разрыдаюсь.

– У меня нет другого выбора.

– Ты сможешь проведывать нас время от времени? Меня и Эллу? Или, если ты не можешь приезжать сюда, мы могли бы навещать тебя?

Мама молчит, и я понимаю, что ее ответ меня не обрадует.

– Это опасно.

– Я никому не скажу.

– Ты себя выдашь.

– Нет, не выдам! – Я отнимаю руку, горячие слезы щиплют глаза.

Мама вздыхает.

– Если полиция узнает, что мы с Томом на самом деле живы и что ты знала об этом – а значит, была соучастницей нашего преступления, укрывала меня, – тебя арестуют. И посадят в тюрьму.

– Мне все равно!

– Том не успокоится, Анна. – Мама говорит тихо, медленно, не сводя с меня глаз. – С его точки зрения, я его предала. Обвела вокруг пальца. Он не успокоится, пока не выяснит, где я. И он не погнушается воспользоваться тобой, чтобы найти меня. – Она ждет, пока я полностью осознаю смысл ее слов.

Слезы градом катятся по моим онемевшим от холода щекам. Если бы я хотя бы узнала, где находится моя мама, уже от одного этого мне бы угрожала опасность. И Марку с Эллой. Я оглядываюсь на дом, где за окном мирно дремлет в качалке Элла. Я не могу позволить, чтобы с ней что-то случилось.

– Это единственный выход.

Я заставляю себя кивнуть. Это единственный выход. Но как же непросто принять его. Для всех нас.

 

Глава 45

Мюррей

– Ты думаешь, она была замешана с самого начала? – Ниш попыталась оттереть пятно на колене. Она сидела за столом на кухне у Мюррея, поставив чашку чая рядом с грудой бумаг.

– В протоколе с ее показаниями говорится, что она была на конференции в тот день, когда Том «пропал без вести». – Маккензи нарисовал в воздухе кавычки. – Организаторы конференции подтвердили, что она прошла регистрацию, но не смогли сказать, когда именно она уехала.

– Таким образом, ее алиби вызывает некоторые сомнения.

– Она не инсценировала их смерть.

Ниш и Мюррей посмотрели на Сару. До сих пор она сидела молча и слушала, как двое коллег обсуждают подробности дела.

– Почему ты так уверена? – спросила Ниш.

– Потому что она попросила возобновить расследование. Это нелогично.

Ниш уже поднесла чашку к губам, но не отпила, раздумывая над возможным объяснением поступка Анны.

– То есть кто-то прислал ей эту открытку, чтобы сообщить, мол, ему известна правда. Открытку увидел ее муж, и Анна принесла ее нам, потому что именно так бы и поступил невиновный человек на ее месте.

– Он был на работе. И открытку увидел только потом.

Ниш отмахнулась, будто это возражение не имело никакого значения.

– Ну пусть почтальон или сосед. Главное, что ее обращение в полицию было двойным блефом.

Маккензи покачал головой:

– Я не согласен. Это огромный риск.

– Когда она сказала тебе оставить это дело? – уточнила Сара.

– На следующий день после Рождества. Я звонил ей, а она бросила трубку, – объяснил Мюррей, ведь Ниш еще не знала об этом. – Дважды.

– Значит, она все выяснила в период с двадцать первого по двадцать шестое декабря. – Сара пожала плечами. – Это очевидно.

– Спасибо, лейтенант Коломбо. – Маккензи ухмыльнулся.

– И что теперь? – осведомилась Ниш.

– Нам нужны улики. Покупки телефона недостаточно – особенно учитывая тот факт, что в момент преступления Анна Джонсон якобы находилась далеко от Истборна. Я не могу заявить, что двое числящихся мертвыми людей на самом деле живы. И не могу вломиться в дом на Кливленд-авеню и арестовать Анну, не имея ни малейших доказательств того, что Джонсоны живы и она об этом знает.

– Нужно рассуждать логически, – предложила Сара. – Зачем люди инсценируют собственную смерть?

– «Тяжкое бремя бытия», так, что ли? – рассмеялась Ниш. – Ты так говоришь, будто люди постоянно совершают что-то подобное.

– Ну, был тот мужик с каноэ, – стал вспоминать Мюррей. – Там мотивом было получение страховки. И тот политик в семидесятые – как его звали? Стон… Стоун?

– Стоунхаус, – подсказала Сара. – Оставил одежду на берегу в Майами и сбежал с любовницей. – Долгие годы просмотра викторин сделали Сару настоящим экспертом в таких вопросах.

– Значит, секс и деньги. – Ниш пожала плечами. – Как и в случае с большинством преступлений.

Если бы только один из Джонсонов исчез, Мюррей предположил бы, что секс мог выступать мотивом, но, поскольку Кэролайн последовала примеру Тома, представлялось маловероятным, что Том сбежал с любовницей.

– У Тома Джонсона было очень много денег.

– Значит, Кэролайн дождалась, пока ей выплатят деньги по страховке, а потом присоединилась к Тому в Монако? Или Рио-де-Жанейро? – Ниш перевела взгляд с Маккензи на Сару.

– Она получила страховку, это верно, но все деньги достались Анне. Если Кэролайн и наслаждается жизнью в каких-то далеких краях, она делает это за чей-то чужой счет.

– Либо они хотели сбежать по какой-то другой причине, – предположила Сара. – Анна же получила деньги. Или они договорились разделить эту сумму на троих и сейчас просто выжидают, пока все уляжется.

Маккензи встал из-за стола. Все это было бессмысленно. Разговор пошел по кругу.

– А не пора ли мне заглянуть на огонек к Анне Джонсон, вы не находите?

 

Глава 46

Анна

Мы обводим взглядом сад: груды листьев, которые предстоит сжечь; приведенный в порядок лавр в горшке; подрезанные розы.

– Сейчас все это смотрится не очень привлекательно, но весной ты увидишь результат.

– Жаль, что тебя здесь в это время уже не будет.

– Поставь-ка чайник. – Мама обнимает меня за плечи. – Я думаю, мы заслужили чашечку чаю после всех наших усилий.

Оставив ее в саду, я забегаю в дом, сбрасываю резиновые сапоги, закрываю дверь. Только когда чайник закипает, я выглядываю в окно и вижу, что мама плачет. Ее губы шевелятся – она разговаривает со своими цветами, прощается с садом.

«Я присмотрю за ним», – мысленно обещаю я ей.

Итак, я завариваю чай, позволяя маме побыть наедине со своими мыслями. Ей это нужно. Интересно, она опять отправится на север страны или найдет себе новое место? Надеюсь, что когда-нибудь у нее снова будет сад.

Выловив чайные пакетики, я бросаю их в мойку и неуклюже подхватываю две чашки одной рукой, собираясь второй открыть дверь в сад. Но не успеваю я пройти по кухне, как в дверь звонят.

Замерев, смотрю на маму сквозь стекло. Не похоже, чтобы она что-то услышала. Отставляю чашки, пролив чай на стол. Темная лужа растекается по сосновой столешнице.

Опять раздается звонок, на этот раз настойчивее, незваный гость не убирает палец с кнопки. Рита лает.

«Убирайтесь!»

«Все в порядке», – увещеваю я себя. Кто бы это ни был, он не знает, что дома кто-то есть, а в сад заглянуть можно только с тыльной стороны, обойдя дом. Я оглядываюсь на маму. Да, ее не будет видно. Мама нагибается, вырывает пару сорняков, выросших между булыжниками садовой дорожки.

Еще один звонок. А затем – шаги, хруст гравия.

Кто бы это ни был, он огибает дом.

Я мчусь в коридор, спотыкаюсь в спешке, распахиваю дверь.

– Есть кто? – Я повышаю голос. – Кто здесь?

Я уже собираюсь выскочить на улицу в носках, когда снова слышатся шаги по гравию и из-за угла выходит какой-то мужчина.

Полицейский.

В груди у меня все сжимается. Я не знаю, куда деть пальцы. Заламываю руки, ногти вонзаются в ладони. Наконец прячу руки в карманы. Нужно следить за лицом, это я помню – стараюсь выглядеть как можно спокойнее, но не знаю, как это изобразить.

Мюррей Маккензи улыбается.

– О, вы дома. Я не был уверен.

– Я была в саду.

Он смотрит на мои перепачканные землей джинсы и шерстяные носки, которые обычно надевают под резиновые сапоги.

– Я могу войти?

– Сейчас не очень подходящее время.

– Я ненадолго.

– Я собиралась укладывать Эллу спать.

– На минутку.

Разговаривая со мной, он подходит все ближе, и вот он уже на нижней ступеньке, на средней, на верхней…

– Спасибо.

Нельзя сказать, что он силой прорывается ко мне в дом, но я не могу придумать, как остановить его. Кровь шумит у меня в ушах, в груди давит, я не могу сделать глубокий вдох. Я словно тону.

Рита проталкивается мимо меня и выбегает на дорожку. Приседает. Затем начинает вынюхивать – не притаились ли в округе какие-нибудь невидимые коты? Я зову ее. Но перспектива погонять кота прельщает ее сильнее, и у Риты включается избирательная глухота.

– Рита! Вернись в дом немедленно!

– Сюда? – Мюррей заходит на кухню, прежде чем я успеваю остановить его.

Он точно увидит маму. В кухне застеклена почти вся стена.

– Рита!

На дороге ездят машины – я не могу оставить собаку снаружи.

– Рита!

Наконец-то она отвлекается от манящих запахов и смотрит на меня. И затем, помедлив настолько, чтобы показать, мол, она сама приняла такое решение, а вовсе не по моей команде, Рита трусит в дом. Я толкаю дверь, чтобы она захлопнулась, и бегу за Мюрреем Маккензи. Слышу какой-то возглас.

Не сейчас. Не так. Он арестует ее сам? Или вызовет подкрепление? Он позволит мне попрощаться с ней? Он и меня арестует?

– А вы времени зря не теряли.

Я подхожу к нему. Аккуратная кучка подготовленной к сжиганию листвы и обрезанных стеблей – единственное доказательство того, что в саду кто-то был. На веранду вспархивает зяблик, подбирается к кормушке, которую мама сегодня наполнила. Он повисает вверх ногами и принимается клевать шарик из арахисового масла и зерен. Кроме птиц, в саду никого нет.

Маккензи отходит от окна, прислоняется к стойке, и я не свожу с него взгляда, не решаясь покоситься на сад. Этот человек слишком проницателен. Все насквозь видит.

– О чем вы хотели со мной поговорить?

– Я хотел узнать, сколько у вас мобильных телефонов.

Этот вопрос застает меня врасплох.

– Эм… Всего один. – Я достаю из кармана айфон и предъявляю его полицейскому, словно улику.

– Других нет?

– Нет. У меня был второй телефон для работы, но он принадлежал компании, и я его сдала, когда вышла в декрет.

– Вы помните, какой фирмы был телефон?

– «Нокия», кажется. А что?

Он улыбается, вежливо, но настороженно.

– Просто пытаюсь связать кое-какие факты, обнаруженные в ходе расследования смертей ваших родителей.

Я подхожу к мойке, открываю кран, оттираю набившуюся под ногти грязь.

– Я ведь сказала вам, что передумала. Я уже не считаю, что их убили. Я вас просила прекратить расследование.

– Тем не менее вначале вы были весьма настойчивы.

Вода из крана течет такая горячая, что мне хочется отдернуть руку.

– Я не подумала. – Я тру пальцы еще сильнее. – У меня только ребенок родился, понимаете…

Тут я добавила к списку своих прегрешений еще один пункт: «воспользовалась собственной дочерью для самооправдания».

Снаружи доносится какой-то звук. Что-то упало. Грабли. Или лопата. Или тачка. Я поворачиваюсь, не закрыв кран. Мюррей не смотрит во двор. Он смотрит на меня.

– Ваш парень дома?

– Он на работе. Я одна.

– Я хотел узнать… – Маккензи осекается. Его лицо смягчается, утрачивает то сосредоточенное выражение, от которого мне было так не по себе. – Я хотел узнать, не хотите ли вы о чем-то со мной поговорить.

Пауза затягивается.

– Нет, – шепчу я. – Ничего такого.

Он кивает, и если бы я не знала, что он полицейский, то могла бы подумать, что ему меня жаль. А может, он расстроен, что не нашел того, что искал.

– Тогда до встречи.

Я провожаю его до двери, стою на крыльце, держа Риту за ошейник, смотрю, как он переходит дорогу, садится в безукоризненно чистый «вольво» и уезжает.

Рита жалобно скулит, вырываясь, и я понимаю, что вся дрожу и слишком сильно сжала ремешок. Присев на корточки, я глажу собаку по голове, успокаивая.

Мама ждет на кухне, лицо у нее побледнело.

– Кто это был?

– Полицейский. – От одного этого слова случившееся кажется еще страшнее, еще реальнее.

– Что ему было нужно? – Ее голос звучит столь же напряженно, как и мой, лицо осунулось.

– Он знает.

 

Глава 47

Мюррей

Ниш все еще болтала с Сарой, когда Мюррей вернулся домой.

– Быстро ты.

– Она оказалась не очень-то гостеприимной.

Маккензи пытался разобраться, что же насторожило его в этом разговоре в Дубовой усадьбе. Анна была чем-то напугана, это точно, но было что-то еще.

– Ты задал ей прямой вопрос?

Мюррей покачал головой.

– На данном этапе расследования мы не уверены, выяснила ли она правду о родителях недавно или же знала все с самого начала. Если она соучастница, то ее должен допрашивать следователь из департамента, а не коп на пенсии, заявившийся к ней на кухню.

Ниш встала.

– Приятно у вас посидеть, конечно, но Гил скоро в розыск меня объявит, если я не приду домой: мы собирались вечером пойти в кафе. Позвони мне, если что-то выяснишь, ладно?

Маккензи провел ее до подъездной дорожки, где Ниш остановилась, роясь в сумке в поисках ключей.

– А с Сарой, похоже, все в порядке, – улыбнулась она.

– Ну, ты же знаешь, как с ней бывает. Два шага вперед – и шаг назад. Иногда наоборот. Но да, сегодня у нее хороший день.

Он подождал, пока Ниш выедет на дорогу, и помахал ей рукой, когда ее машина сворачивала за угол.

На кухне Сара разложила на столе распечатки с банковскими операциями Кэролайн Джонсон. Их проверяли вскоре после ее самоубийства, и в отчете по результатам анализа, прилагавшемся к материалам, не значилось ничего интересного. Перед предполагаемым самоубийством Кэролайн с ее счета не производились крупные выплаты или переводы, не фиксировалось никакой банковской активности за границей, которая могла бы свидетельствовать о планировании побега. Сара вела пальцем по колонкам цифр, просматривая материалы, а Мюррей уселся на диване с ежедневником Кэролайн.

Закладками он отметил период с исчезновения Тома до исчезновения Кэролайн. Может быть, супруги встречались? О чем-то договаривались? Маккензи листал страницы в поисках зашифрованных записей, но никакие встречи и списки дел, например «купить молока» или «позвонить адвокату», не вызывали у него подозрений.

– Сотня фунтов – это довольно крупная сумма для налички, как думаешь?

Мюррей поднял голову. Сара отмечала розовым маркером какие-то строки в распечатке. Кончик маркера сдвинулся на пару дюймов ниже и опять коснулся бумаги.

– Не для большинства людей.

– Сотня фунтов в неделю, заметь.

Интересно.

– Хозяйственные расходы?

Снимать деньги в банкомате, а потом покупать на них товары для дома – это немного старомодно, но Маккензи вполне мог предположить, что некоторые люди до сих пор поступают именно так.

– Нет, что-то тут странное с ее расходами. Смотри, она повсюду пользуется платежной картой – в супермаркете, в магазине, на заправке. И снимает в банкомате наличку без какой-либо видимой причины. Двадцать фунтов – в одном месте, тридцать – в другом. Более того, каждую неделю в августе она дополнительно снимала с карты по сто фунтов.

Пульс Мюррея участился. Может, это совпадение? А может, и нет…

– А в следующем месяце?

Сара взяла распечатку за сентябрь. В сентябре Кэролайн тоже снимала мелкие суммы с карты, расплачивалась картой – и раз в неделю снимала уже по сто пятьдесят фунтов.

– Октябрь?

– Опять по сто пятьдесят фунтов… Нет, погоди. В середине месяца сумма увеличивается. Двести фунтов. – Сара пролистнула лежащие перед ней бумаги. – И доходит до трех сотен. Начиная с середины ноября до дня накануне ее исчезновения. – Она обвела маркером нужные строки и вручила материалы Мюррею. – Кэролайн кому-то платила.

– Я бы сказал, откупалась.

– От Анны?

Маккензи покачал головой. Он думал о тех звонках в службу спасения из Дубовой усадьбы – отчете, в котором говорилось, что Кэролайн Джонсон пребывала в «эмоциональном состоянии» после того, как ее сосед, Роберт Дрейк, обратился за помощью, так как подозревал у соседей домашнее насилие. Супружеская жизнь Кэролайн и Тома была довольно бурной. И, возможно, включала в себя побои.

С тех пор как Мюррей понял, что Джонсоны подстроили свою смерть, он считал Кэролайн подозреваемой. Но, возможно, она была жертвой?

– Я думаю, Кэролайн шантажировали.

– Том? Из-за того, что она получила его страховку?

Маккензи не ответил. Он все еще пытался рассмотреть все варианты. Если Том шантажировал Кэролайн и она платила, значит, ей было страшно.

Настолько страшно, чтобы сымитировать собственную смерть?

Мюррей открыл ежедневник. Он уже просматривал его несколько раз, но раньше он пытался понять, почему Кэролайн оказалась на Бичи-Хед, а не куда она отправилась потом. Он даже вытащил рекламные листовки и какие-то бумажки, лежавшие на последней странице: может, найдется какой-то подозрительный чек, расписание поездов, записка с адресом?

Ничего такого там не было.

– Куда бы ты отправилась, если бы хотела исчезнуть?

Сара задумалась.

– В какое-нибудь знакомое место, где при этом никто меня не знает. Место, где я чувствовала бы себя в безопасности. Может, место, где я бывала когда-то давным-давно.

У Маккензи зазвонил мобильный.

– Привет, Шон. Чем могу?

– Тут более к месту вопрос, чем я тебе могу помочь. Я получил результаты отслеживания IMEI. По тому твоему телефону.

– И что же там за результаты?

Шон рассмеялся.

– Когда ты обратился ко мне с этой проблемой, я проверил базы данных, чтобы выяснить, в каком телефоне использовалась уже известная нам SIM-карта, так?

– Да. И ты установил, что этот мобильный купили в магазине «Всем по телефону» в Брайтоне.

– Так вот, можно сделать то же самое, только наоборот – установить не модель телефона по SIM-карте, а карту – по телефону, просто это сложнее. Я проверил, не появлялся ли телефон с таким кодом IMEI в системе мобильных сетей в какое-либо время после звонка той свидетельницы на Бичи-Хед. – Шон сделал паузу. – Так и оказалось.

– Что там? – Одними губами прошептала Сара, но Мюррей не мог ей ответить, он внимательно слушал Шона.

– Твой подозреваемый вставил новую предоплаченную симку, и она засветилась в сети «Водафон» этой весной.

– Может быть, ты…

– Знаю ли я, звонили ли с этого телефона? Обижаешь, Мюррей. Ручка у тебя есть? Подозреваемый звонил на пару мобильных номеров – и на один городской. Мне кажется, эти данные помогут тебе найти его.

«Или ее», – подумал Мюррей. Он записал номера, стараясь не отвлекаться на Сару, дергавшую его за рукав и пытавшуюся понять, почему он так разволновался.

– Спасибо, Шон. За мной должок.

– И не один, дружище.

Маккензи повесил трубку и, широко улыбнувшись, пересказал жене свой разговор со специалистом из техотдела. Повернув блокнот, он показал Саре список телефонов и отметил звездочкой единственный городской номер.

– Окажешь мне честь? – Сара тут же стала набирать первый номер из списка.

Теперь Мюррею пришлось ждать, пока Сара говорила с кем-то на другом конце линии.

– Ну что? – Он нетерпеливо всплеснул руками, когда она повесила трубку.

– Частная начальная школа «Моя маленькая леди», – манерным тоном произнесла Сара.

– Частная школа?

Как начальная школа могла быть связана с Томом и Кэролайн Джонсон? Мюррей готов был смириться с тем, что это тупик. Поддельные показания свидетельницы, назвавшейся Дайан Брент-Тейлор, поступили в прошлом мае, за десять месяцев до того, как кто-то вновь воспользовался телефоном – уже с другой SIM-картой. Но за это время телефон мог сменить много владельцев.

– Где находится эта школа?

– Дербишир.

Маккензи задумался. Покрутил в руках ежедневник, вспоминая фотографию, выпавшую из книжицы, когда Анна Джонсон вручила ему записи матери: совсем еще молодая Кэролайн в отпуске со школьной подругой.

«Мама говорила, что они отлично провели там время».

Девушки сидели на летней площадке паба. На вывеске над ними были изображены лошади, запряженные в телегу.

«Дальше от моря вообще забраться нельзя».

Открыв браузер у себя на смартфоне, он ввел в строку поисковика: «лошади телега паб Великобритания». Тысячи результатов поиска. Он попробовал другой подход: «самое далекое от моря место в Великобритании».

Деревня Котон-ин-Элмс, графство Дербишир.

Маккензи даже названия такого никогда не слышал. Но гугл-запрос «лошади телега Дербишир» выдал ему то, что нужно. С тех пор как была сделана та фотография, паб отремонтировали, вывеска была новехонькая, на стенах висели живые цветы, но это определенно был тот же самый паб, в котором много лет назад Кэролайн сфотографировалась со своей подругой.

«Роскошная мини-гостиница… Лучшие завтраки в Пик-Дистрикт… бесплатный вай-фай…»

Мюррей посмотрел на Сару.

– Как насчет небольшого отпуска?

 

Глава 48

В детстве песок набивался мне в носки, соль жгла кожу, и во мне крепла твердая убежденность в том, что, когда я вырасту настолько, чтобы решать, где мне жить, это место будет как можно дальше от моря.

В этом мы с тобой совпадали.

«Не понимаю, почему люди разводят столько шумихи вокруг возможности пожить на берегу моря. – Это твои слова. – Мне намного больше нравятся большие города».

Как и мне. Это была моя мечта – сбежать при первой же возможности.

Каким потрясающим городом оказался Лондон! Суетливым, шумным, обеспечивавшим анонимность. Там было достаточно баров, чтобы, если тебя вышвырнули из одного, это не имело никакого значения. Достаточно вакансий, чтобы после увольнения можно было найти новую работу на следующий же день. Достаточно случайных связей – при расставании ты не оглядываешься, ты никогда не чувствуешь одиночества.

Если бы не ты, там было бы мое место. Да и твое, наверное, тоже.

Если бы не Анна, мы не остались бы вместе.

Мы разошлись бы через пару недель – и каждый нашел бы себе новую пару. Другие объятия, другие бары…

Я помню наше первое утро в Дубовой усадьбе. Ты еще спишь, волосы всклокочены, рот приоткрыт. Я лежу на спине и пытаюсь побороть желание уйти. Спуститься по лестнице на цыпочках, держа обувь в руке. Убраться отсюда к чертовой матери.

Но затем я думаю о нашем еще не рожденном ребенке. О животе, которого когда-то касались мои пальцы (теперь я даже заставить себя не могу посмотреть на него). Кожа натянута, как барабан. Огромный, как мяч, он привязывает меня к этому дому, этой жизни. К тебе.

Двадцать пять лет в браке. Нельзя сказать, что все это время единственным моим чувством было несчастье, но нельзя и сказать, что было счастье. Мы сосуществовали, запертые в ловушке брака, условности не позволяли нам вырваться на свободу.

Нам нужно было проявить храбрость. Быть честными друг с другом. Если бы кто-то из нас решился уйти, мы оба прожили бы ту жизнь, о которой мечтали.

Если бы кто-то из нас решился уйти, не пролилась бы ничья кровь.

 

Глава 49

Мюррей

– А что ты будешь делать, если мы ее там найдем?

Миновав Оксфорд, они выбрались на магистраль М-40. Сара подсказывала, куда ехать, ориентируясь по навигатору на своем телефоне:

– Свернуть на третьем повороте.

– Арестую ее, – сказал Мюррей, но затем вспомнил, что он больше не полицейский департамента, имеющий право произвести арест, а значит, придется вызывать подкрепление.

– Как думаешь, они там живут вместе?

– Пока что все это домыслы.

Прежде чем отправиться в путь, Маккензи позвонил в «Телегу» и навел справки о Томе и Кэролайн Джонсон, но их описание ни о чем не говорило владелице гостиницы, поэтому Саре и Мюррею оставалось только отправиться туда самим. Поступил ли бы он так же, если бы до сих пор работал следователем? Может, такое искушение и возникло бы – возможность путешествовать за счет бюджета департамента всегда была приятным бонусом в этой работе, – но были и более эффективные способы узнать, живут ли Джонсоны в Котон-ин-Элмсе. Маккензи отправил бы запрос в полицию Дербишира, попросил бы коллег поспрашивать местных жителей и пробить базу данных. Все это можно было сделать, работая в департаменте, но едва ли подобного добился бы следователь на пенсии, которого и так едва не поймал на горячем его непосредственный начальник.

– Приятно вот так выбраться в дорогу. – Сара смотрела в окно, словно впереди раскинулись величественные холмы или простирался безбрежный океан, а вовсе не маячила автозаправка на подъезде к Бирмингему. Она улыбнулась Мюррею. – Мы как Тельма и Луиза, только волос поменьше.

– Ты намекаешь на то, что я лысею? – Маккензи провел ладонью по голове.

– Отнюдь. Просто тебе не помешало бы укрепить волосяные фолликулы, знаешь ли. Так, тут нам нужно перестроиться в левый ряд.

– Может, нам стоит чаще так поступать?

– Пускаться в погоню за мертвецами, которые на самом деле живы?

Мюррей ухмыльнулся.

– Путешествовать.

Сара боялась летать, поэтому за сорок лет в браке они только один раз побывали за границей, во Франции. На пароме у Сары случилась паническая атака, когда она оказалась зажата среди автомобилей, ждавших своей очереди на спуск.

– В этой стране так много красивых мест, которых мы еще не видели, – продолжал размышлять Мюррей.

– С удовольствием, – отозвалась Сара.

«Еще одна причина окончательно выйти на пенсию», – подумал Мюррей. Если бы он все время проводил дома, они могли бы отправиться в путешествие, как только им этого захотелось бы. Как только Сара чувствовала бы в себе силы на поездку. Может, они купили бы дом на колесах, и тогда ей вообще не пришлось бы волноваться насчет других людей. Только он и она – на парковке в каком-то милом кэмпинге. Да, Маккензи доведет это дело до конца – он никогда не бросал ведущееся расследование, и сейчас не собирался, – а затем вручит начальству заявление об увольнении. Он был готов полностью оставить службу в полиции и впервые за долгое время смотрел в будущее с оптимизмом.

Котон-ин-Элмс оказался очаровательной деревушкой в паре миль к югу от Бертона-на-Тренте. Судя по стопке рекламных листовок в их комнате – приятно обставленном номере с двумя кроватями, на втором этаже мини-гостиницы «Телега», – в окрестностях оказалось довольно много интересных мест, но в самой деревне мало чем можно было заняться. Мюррей не мог представить себе, чтобы двум молодым девушкам понравилось такое времяпрепровождение, впрочем, если они жили в Лондоне ближе к центру, то здешний свежий воздух и великолепие сельских пейзажей были праздником уже сами по себе. На фотографии Кэролайн и Алисия выглядели такими безмятежными…

Владелица недавно отремонтированной гостиницы как раз украшала барную стойку, готовясь к предстоящей новогодней вечеринке.

– Хорошо, что вы сняли номер всего на одну ночь. На завтра все было уже забронировано. Дорогая, будьте добры, подайте мне скотч, пожалуйста.

Сара протянула ей коробочку.

– В деревне можно арендовать жилье? – поинтересовалась она.

– Коттеджи для отпуска, вы имеете в виду?

– Что-то более постоянное. Дом, может быть. За наличку и без лишних вопросов – в таком духе.

Хозяйка гостиницы подозрительно уставилась на Сару поверх очков.

– Это не для нас, – улыбнулся Мюррей.

Ему приходилось работать с парой следователей, страдавших от не самой удачной манеры расспрашивать свидетелей, но Сара умудрилась превзойти их всех, вместе взятых.

– Ой, ну конечно, не для нас. Мы кое-кого ищем.

– Ту супружескую пару, о которой вы говорили по телефону?

– Возможно, они живут где-то совсем рядом, – кивнул Маккензи. – Просто предпочитают не привлекать к себе внимания.

Женщина расхохоталась так, что у нее лестница закачалась.

– В Котоне-то? Да тут все всех знают. Если бы эта ваша пара жила здесь, я бы о них слышала. – Она взяла у Сары еще немного скотча и прикрепила связку серебристых воздушных шариков к балке под потолком. – Поговорите с Плутом, я думаю, он вам поможет.

– С кем-кем?

– С Саймоном Плутфортом. Но все зовут его просто Плут, ему это прозвище подходит. Сами увидите почему. Люди, которые по какой-то причине не могут найти себе жилье, обращаются к Плуту. Он придет сюда часиков в девять. Каждый день приходит.

– Значит, у нас намечается свидание, – подмигнула Сара Мюррею.

Они пообедали в другом пабе, «Вороной лошадке», чтобы расспросить владельца о новых жильцах. Он тоже ничего не знал. Маккензи с удивлением отметил, что его ничуть не смущает такое отсутствие продвижения в расследовании. Собственно, даже если вся эта поездка не принесет никакого результата, ему было все равно. Сара выглядела куда счастливее, чем в последние месяцы. Она с аппетитом умяла стейк с картошкой, закусила куском пирога с патокой и запила двумя бокалами вина. Мюррей и Сара смеялись, как в те дни, когда только познакомились. Перемена места – лучший отдых, как говорится, сам Маккензи чувствовал себя так, словно провел неделю на спа-курорте.

– Если Плут не появится, мы можем просто завалиться спать, – сказала Сара, когда они возвращались в «Телегу».

– Сейчас еще рано. Мне не… – Мюррей заметил, что Сара подмигивает ему. – Ого, отличный план!

Он очень надеялся на то, что Плут решит сегодня остаться дома, но, когда они подошли к барной стойке за ключом, владелица мини-отеля мотнула головой в сторону закутка стойки:

– Он там. Сами увидите.

Мюррей и Сара переглянулись.

– Нужно поговорить с ним.

– Но…

Прошло очень много времени с тех пор, как Мюррей «заваливался спать».

Видя его разочарование, Сара рассмеялась.

– …мы ведь проделали весь этот путь, – закончил свою мысль Мюррей.

Верно. В конце концов, разговор с Плутом не займет много времени. Завалиться спать они еще успеют.

Хозяйка гостиницы была права, не заметить Плута было невозможно.

Ему уже перевалило за шестьдесят, засаленные русые волосы липли к лысеющей голове, очки в роговой оправе были настолько залапанными, что едва ли Плут в них вообще что-то видел. В углу рта у него сочился герпес. Бледно-голубые джинсы, черные кроссовки, белые носки, кожаная куртка, потрескавшаяся на локтях…

– Выглядит как мужик с плаката социальной рекламы «Остерегайтесь педофилов», – шепнула Сара.

Маккензи укоризненно покосился на нее, но Плут если и услышал эти слова, то виду не подал.

– Кэс говорит, вы кого-то ищете. – Он повернулся к ним, когда они подошли к углу стойки.

– Двух людей. Тома и Кэролайн Джонсон.

– Никогда о них не слышал, – выпалил Плут не задумываясь. Он смерил взглядом Мюррея. – Вы, часом, не из полиции?

– Нет, – с чистой совестью ответил Маккензи.

Плут осушил свою пинту и демонстративно опустил кружку на стойку перед Мюрреем.

Маккензи знал, как поступать в таких ситуациях.

– Могу я вас угостить пивом?

– Я уж думал, вы никогда не спросите. Мне пинту темного.

Мюррей перехватил взгляд хозяйки.

– Пинту темного…

– И виски, запить, – добавил Плут.

– Точно.

– И еще пару кружек на потом. Что-то пить хочется, знаете ли.

– Я предложу кое-что другое. – Маккензи открыл бумажник. – Почему бы вам не взять вот это? – Он вынул две двадцатифунтовые банкноты и положил на стол, а из кармана достал фотографии Тома и Кэролайн Джонсон, предоставленные полиции после объявления их в розыск. – Вы, случайно, не подыскивали жилье для вот этой пары?

Плут сунул деньги в карман.

– А вам это зачем?

«Затем, что они притворяются мертвыми».

Если бы Плут смекнул, что к чему, он ничего бы не стал им рассказывать, а позвонил бы в газеты.

– Они нам денег должны, – вдохновенно солгала Сара.

Мюррей едва не зааплодировал. Плут удрученно кивнул, явно вспоминая случаи из собственной жизни, когда задолжавшие ему люди пускались в бега.

– Этого типа я не знаю. – Он постучал ногтем по фотографии Тома Джонсона. – А вот эта дамочка, – он указал на Кэролайн, – снимает через меня квартиру в Сводлинкоте. Прическа другая, но это точно она. Назвалась именем Анджела Грейндж.

Маккензи готов был его расцеловать. Он так и знал! Сымитированные самоубийства – вот это да! Ему захотелось подхватить Сару на руки и закружить по комнате, купить шампанское, рассказать всему пабу, что они выяснили.

– Отлично!

– По крайней мере, снимала…

Ну вот.

– Она сбежала, задолжав мне арендную плату за месяц.

– Так почему вы не возьмете себе ее залог? – доброжелательно осведомилась Сара.

Мюррей попытался сохранить невозмутимое выражение лица и не преуспел в этом.

Плут посмотрел на Сару так, словно та предложила ему вымыть голову.

– Какой залог? Люди снимают через меня жилье именно потому, что никто не требует у них залог. Не заставляет подписывать договор об аренде. Не задает вопросов.

– Но и ковры в доме тоже не стелет, – внесла свою лепту Кэс.

– Иди ты, – беззлобно отмахнулся Плут.

– А можно нам осмотреть ее комнату?

Мюррей подумал, что они ничем не рискуют. Нормальный арендодатель послал бы их куда подальше. А вот Плут…

– Да не вопрос! Завтра утром встретимся там, и я вас впущу. – Он задумчиво посмотрел на полную пинту пива и стопку виски на барной стойке. – Нет, пожалуй, лучше после обеда.

Квартира, адрес которой записал Плут, находилась в Сводлинкоте, небольшом городке в пяти милях от Котон-ин-Элмса, полностью лишенном очарования этой деревушки. По центральной улице тянулись магазины подержанной одежды вперемежку с заколоченными досками домами, а толпившаяся у входа в супермаркет «Зомерфилд» шумная молодежная компания служила живым свидетельством того, что город не радовал своих граждан возможностью легко найти работу.

Мюррей и Сара выехали на Поттерс-роуд и припарковали машину перед высотным зданием, которое описал им вчера Плут: дом из красного кирпича, часть окон закрыты металлическими решетками, стены испещрены граффити. На входной двери кто-то нарисовал огромный желтый пенис.

– Отличное местечко, – прокомментировала Сара. – Нам стоит переехать сюда.

– И вид из окон открывается прекрасный, – согласился Мюррей.

В захиревшей посадке перед домом валялась стопка выброшенных матрасов. В центре стопки темнел обуглившийся круг: видимо, кто-то пытался их поджечь.

Сара мотнула головой в сторону подъезжавшей машины – единственной на безлюдной улице.

– Думаешь, это он?

Машина у Плута оказалась роскошной: белый «лексус» с тонированными стеклами, заниженной подвеской и огромными, не по размеру автомобиля колесами. Голубые фары на светодиодах мерцали за серебристой решеткой радиатора, а на крышке багажника высился гигантский спойлер.

– Класс!

– Может, тебе подождать в машине?

– Ни за что. – Выпрыгнув из автомобиля, Сара остановилась перед «лексусом».

Плут был ходячим трафаретом. «Удивительно, – подумал Маккензи, – что он золотую цепь на шею не повесил.

Не тратя времени на слова приветствия, Плут коротко кивнул им и направился к украшенной пенисом двери.

Квартира, в которой Анджела Грейндж, она же Кэролайн Джонсон, провела последний год, производила удручающее впечатление. Тут было относительно чисто – Маккензи подозревал, что куда чище, чем в тот день, когда Кэролайн переехала сюда, судя по грязи на лестничной площадке, – но краска на стенах облупилась, окна не открывались, а на плинтусах поблескивал конденсат от сырости. Мюррей заметил несколько дополнительных замков на входной двери.

– Во всех квартирах здесь такие замки?

– Нет, это она установила. Кто-то порядком ее перепугал.

– Это она так сказала?

– А ей и не надо было говорить. Дерганая она была – аж жуть. Ну, дело-то не мое. – Плут осматривал комнату, проверяя, все ли цело. Открыв ящик комода, он достал черный лифчик и с ухмылкой повернулся к Мюррею. – Размерчик 36С, если интересуетесь.

Маккензи не интересовался. Но если Плут собирался обыскивать квартиру, то почему бы не присоединиться?

«Кто-то порядком ее перепугал»…

Том. Это наверняка был Том. И, если Кэролайн сбежала из города, означает ли это, что он выяснил ее адрес? Мюррею было трудно сориентироваться. Вначале ему казалось, что он расследует двойное самоубийство, потом – двойное убийство, потом – сымитированное самоубийство, теперь же… Что?

Кэролайн все еще была в бегах? Или Том ее настиг?

Может быть, речь уже шла о похищении?

Идеальное преступление. Кто станет искать мертвую?

В квартире почти ничего не было. Кое-какая одежда, консервы на полке в шкафу, просроченное молоко в холодильнике. Мусорное ведро завонялось, выброшенная еда в нем сгнила, но Мюррей, пересилив себя, поднял крышку. Над ведром взвился рой мух. Достав из сушки деревянную ложку, Маккензи осторожно поворошил мусор. Его мысли неслись галопом. Что, если Кэролайн подстроила свое самоубийство не по финансовым причинам, а из страха? Том ее шантажировал, требовал все больше денег, пока Кэролайн не решила, что единственный выход для нее – это исчезнуть? В конце концов это сработало – муж поверил, что ее больше нет?

Внимание Маккензи привлекла стопка бумаг, погребенная под грудой использованных чайных пакетиков. Что-то в титуле с логотипом в углу показалось ему знакомым, и когда он достал бумаги, то сразу понял, что это такое. Вопрос был в том, почему они оказались у Кэролайн.

Когда он прочел документ, части головоломки начали складываться. Нет, у него не сложилась целостная картина произошедшего – пока не сложилась, – но все стало гораздо понятнее. Обычно мотивом сымитированного самоубийства были деньги, да. И секс. Но была и другая причина, заставлявшая людей исчезнуть, и, похоже, Мюррей только что ее нашел.

 

Глава 50

Анна

Мама собирает вещи. Их мало – небольшая сумка, с которой она въехала в приют, и кое-какие наряды из ее собственного гардероба (мне едва удалось уговорить ее забрать их). Я сижу у нее на кровати, мне отчаянно хочется попросить ее остаться, но я знаю, что и пытаться не стоит. Она не останется. Не может остаться. Полиция вернется, и в следующий раз я так просто не отделаюсь. Нелегко будет убедить их, что я ничего не знала о преступлениях моих родителей, и волнения по поводу того, надежно ли спряталась мама, не упростят мне эту задачу.

– Может, вы хотя бы останетесь на праздник? – предложил Марк, когда за завтраком мама объявила, что собирается уезжать. – Встретите с нами Новый год?

– Я не очень люблю праздники, – непринужденно отмахнулась мама.

Она любит праздники. По крайней мере, мама, которую я знала, любила праздники. Понятия не имею, как обстоят дела теперь. Моя мама изменилась – и я имею в виду не только то, что она очень исхудала и перекрасила волосы. Она стала тревожной. Подавленной. Всегда начеку. Что-то надломилось в ней, и теперь моя скорбь тоже изменилась: я тоскую не столько по матери, сколько по тому человеку, которым она когда-то была.

Я все-таки предпринимаю последнюю попытку удержать ее:

– Если мы все расскажем полиции…

– Анна, нет!

– Может, они поймут, почему ты так поступила.

– А может, нет.

Я умолкаю.

– Меня посадят в тюрьму. Тебя, вероятно, тоже. Ты скажешь им, что только на это Рождество узнала о том, что я жива, но, как ты думаешь, они поверят тебе? Учитывая, что со стороны кажется, будто мы с Томом спланировали все это вместе? А ты унаследовала дом.

– Это уже мои проблемы.

– Но когда тебя арестуют, это станет проблемой Марка и Эллы. Неужели ты хочешь, чтобы эта малышка росла без матери?

Не хочу. Конечно же, не хочу. Но я также не хочу остаться без матери.

Она застегивает сумку.

– Ну, вот и все. – Мама вымученно улыбается, но ее улыбка меня не обманывает. Я протягиваю руку, чтобы помочь ей с сумкой, но мама качает головой. – Я сама. Собственно… – Она осекается.

– Что?

– Это, наверное, смешно…

– Говори.

– Можно я попрощаюсь с домом? Мне нужно всего пару минут…

Я притягиваю ее к себе и обнимаю так крепко, что чувствую каждую ее косточку.

– Конечно можно. Это твой дом, мам.

Она мягко отстраняется, на ее губах играет печальная улыбка.

– Это твой дом, родная. Твой, Марка и Эллы. И я хочу, чтобы вы вместе наполнили его светлыми воспоминаниями, хорошо?

Я киваю, часто моргая, чтобы не расплакаться.

– Мы с Марком выйдем погулять с Эллой в парк. Дадим тебе время попрощаться.

Мне вовсе не кажется, что это смешно. Наш дом не просто дом, не просто кирпич и бетон. Поэтому мне и не хочется даже думать над предложением Марка его продать. Поэтому мне и не хочется спорить с Робертом и мешать его планам. Я живу тут и счастлива. И не хочу это менять.

В парке Марк толкает коляску, а я иду рядом с ним, взяв его под руку.

– Тебе не звонили из полиции?

– О чем ты? – Я потрясенно смотрю на него. – Почему мне должны были звонить из полиции?

– Успокойся, вряд ли уголовка уже раскрыла твои коварные замыслы, – смеется Марк. – Полицейский из департамента сказал, что позвонит сегодня и сообщит, удалось ли отделу экспертизы получить образцы ДНК с резинки, которой был перетянут кирпич. На мобильном у меня не было пропущенных звонков, и я подумал, может, они звонили на городской.

– А, нет, не звонили. – Коляска мерно катится по дорожке в парке, колеса оставляют влажный след от лужи на асфальте. – Собственно, я думала об этом и… Мне кажется, нам нужно прекратить расследование.

– Прекратить? – Марк останавливается, и я едва не натыкаюсь на ручку коляски. – Анна, мы не можем его прекратить. Это серьезно.

– В записке говорилось, что нам нельзя обращаться в полицию. Если мы уговорим полицию прекратить расследование, нас оставят в покое.

– Ты этого не знаешь.

Знаю. Я перехватываю коляску и иду по дорожке, бросив Марка позади. Он догоняет нас с Эллой.

– Пожалуйста, Марк. Я просто хочу забыть о случившемся. Начать новый год с позитивной ноты.

Марк очень верит в «жизнь с чистого листа». Верит в возможность «написать новую главу жизни». Возможность «начать заново». Может быть, это свойственно всем психотерапевтам.

– Должен тебе сказать, мне кажется неправильным…

– Я хочу оставить в прошлом то, что случилось с моими родителями. Ради Эллы. – Я смотрю на малышку, чтобы скрыть выражение лица от Марка и подчеркнуть свою мысль, и в то же время меня охватывает чувство вины оттого, что я использую свою дочь для эмоционального шантажа.

Наконец Марк кивает:

– Я скажу им, что мы не станем выдвигать обвинения.

– Спасибо. – Мое облегчение отнюдь не наигранно. Я опять останавливаюсь, на этот раз чтобы поцеловать его.

– Ты плачешь.

Я отираю щеки.

– Наверное, слишком много всего навалилось. Рождество, Новый год, полиция… – «Мама», – хочется продолжить мне. Я стараюсь быть честна с Марком, насколько это возможно. – И я буду очень скучать по Анджеле.

– Вы много времени проводили вместе, когда ты была младше? Ты о ней никогда не говорила, я и не знал, что вы так близки.

В горле у меня стоит ком, подбородок дрожит, я изо всех сил сдерживаю рыдания.

– Так уж устроена семья. Даже если вы раньше особо не общались, однажды кажется, что всегда были вместе.

Марк обнимает меня за плечи, и мы медленно возвращаемся к Дубовой усадьбе, где мерцающие гирлянды над крыльцом знаменуют Новый год – и завершение этого ужасного, чудесного, невероятного года.

Мама в саду. Я открываю застекленную дверь, и она вздрагивает, на ее лице читается паника, пока она не начинает понимать, что это я. Мама без куртки, ее губы посинели от холода.

– Замерзнешь насмерть, – улыбаюсь я, но она не отвечает на мою улыбку.

– Я прощалась с розами.

– Я буду ухаживать за ними, обещаю.

– И подай протест против…

– Мам…

Она осекается, ее плечи поникают.

– Пора уходить.

Марк открывает бутылку шампанского.

– За Новый год!

Мы выпиваем по бокалу, и я едва сдерживаю слезы. Мама держит Эллу на руках – они так похожи, что я пытаюсь запечатлеть этот момент в своей памяти. Мне так больно. Если именно так чувствуешь себя, когда твой близкий человек постепенно угасает, то я теперь буду молиться о быстрой и неожиданной смерти. Пусть в какой-то момент у меня вдруг остановится сердце – остановится, а не медленно рассыпается на осколки в моей груди, как сейчас, когда боль рассекает его, точно трещины, бегущие по ледяной глади озера.

Марк произносит тост. О семье, воссоединении, Новом годе и новом начале – на этой реплике он подмигивает мне. Я пытаюсь поймать мамин взгляд, но она внимательно слушает Марка.

– Желаю вам в этом году здоровья, благополучия и счастья. – Он поднимает бокал. – С Новым годом вас, Анджела, с Новым годом, моя чудесная малышка Элла, с Новым годом, Анна, и я надеюсь, что в этом году ты скажешь мне «да».

Я с трудом растягиваю губы в улыбке. Сегодня он опять сделает мне предложение. Вероятно, в полночь, когда мама уже будет сидеть в поезде и ехать неведомо куда, а я буду скорбеть в одиночестве. Он сделает мне предложение… И я скажу «да».

А потом я чувствую какой-то запах. Едкую вонь, как от паленой пластмассы, бьющую в ноздри, царапающую горло.

– Что-то в духовке?

Марк медлит мгновение, но он тоже чувствует этот запах – и бросается в коридор.

– Господи!

Мы с мамой бежим за ним. Вонь в коридоре еще сильнее, под потолком змеятся черные клубы дыма. Марк пытается затушить подошвой обуви коврик у двери, и черные ошметки жженой бумаги вылетают у него из-под ног.

– О господи, Марк! – кричу я, хотя уже видно, что пламя погасло, а дым начинает рассеиваться.

– Все в порядке, все в порядке. – Марк старается сохранять спокойствие, но голос его куда выше, чем обычно, и он по-прежнему бьет подошвой по коврику.

Я понимаю, что вонь распространяется от жженой резины. Кто-то бросил в щель для писем горящую бумагу, которая, вероятно, погасла бы и без участия Марка. Она должна была напугать нас, а не стать причиной пожара.

Я указываю на дверь. Холодные градины пота катятся по моей спине.

Кто-то что-то написал на витражном стекле входной двери. Я вижу большие буквы, искаженные толстым стеклом.

Марк открывает дверь. Буквы написаны черным маркером.

«ВОТ ТЫ ГДЕ».

 

Глава 51

Мюррей

Выйдя из отеля и сев в свой «вольво», они направились к автостраде. Мюррей всю дорогу говорил по телефону, и, когда стало ясно, что в ближайшее время он не сможет вести машину, Маккензи передал руль Саре. На трассе уже сгустились сумерки.

– У меня нет страховки.

– Ты включена в мою. – Маккензи мысленно скрестил пальцы, надеясь, что так и есть.

– Я уж и не припомню, когда в последний раз садилась за руль.

– Да тут как с велосипедом – потом всю жизнь не разучишься.

Когда они свернули на магистраль М-42, Мюррей зажмурился. Сара, не обращая внимания на какофонию гудков, выехала прямо перед десятитонным грузовиком и перестроилась в центральный ряд, сохраняя скорость в семьдесят миль в час. Водители сзади замигали фарами, давая понять, чтобы она ускорилась, но женщина лишь отчаянно вцепилась в руль – аж костяшки пальцев побелели.

Мюррей не смог связаться ни с кем в Истборнском департаменте архитектуры и строительства, и у него не было полномочий вызвать кого-либо из сотрудников на работу. А прежде чем он обратится к человеку с такими полномочиями, следовало разобраться с фактами. Он разгладил документы, которые нашел в мусорной урне на съемной квартире. Это была копия материалов о перепланировке участка и дома Роберта Дрейка, смятая и покрытая пятнами грязи, но текст разобрать было можно.

За тридцатилетнюю карьеру предчувствия Маккензи не раз позволяли подобрать ключик к разгадке запутаннейших дел. Может быть, последние года два он и не следил за переменами в законодательстве и полицейских процедурах, но инстинкт его никогда не подводил. Дрейк был как-то связан с исчезновением своих соседей, Мюррей был в этом уверен.

В протесты против перепланировки он вчитываться не стал – его интересовала не аргументация, а личности возражавших. Он просмотрел прилагавшиеся к заявлению документы. Судя по чертежам, Дрейк собирался основательно расширить дом – неудивительно, что от соседей поступило столько возражений.

На следующей странице приводился длинный список стройматериалов, предполагаемых технологий расширения и план работ. Маккензи не мог объяснить, что ищет, но он не сомневался, что Роберт Дрейк – ключ к этому делу.

Разгадка обнаружилась в предпоследнем абзаце на последней странице.

Мюррей поднял голову и даже немного удивился, вспомнив, что сидит в машине: в его воображении он работал в офисе управления, среди гула разговоров десятков ведущих свои расследования коллег, беззлобно подшучивавших друг над другом и сплетничавших о подковерных играх начальства.

Но времени раздумывать о том, как изменилась его жизнь, у Маккензи не было. Оставалось только передать в управление расследование, которое он вел с тех пор, как Анна Джонсон впервые вошла в полицейский участок в Лоуэр-Мидс.

– Алло?

Судя по голосу, детектив сержант Джеймс Кеннеди сейчас находился не на службе. Ему, похоже, повезло получить пару выходных после Рождества, и сейчас он попивал пиво, мирно встречая Новый год с женой и детьми. Мюррею предстояло испортить ему праздник.

– Джеймс, это Мюррей Маккензи.

Последовала недолгая пауза, прежде чем детектив смог изобразить хоть какой-то энтузиазм по поводу этого звонка. Маккензи представил себе, как тот смотрит на жену и качает головой, словно говоря: «Ничего важного, дорогая».

– Помнишь, я говорил о самоубийствах Джонсонов, когда заходил к тебе на прошлой неделе? – Мюррей не собирался дожидаться ответа детектива на этот вопрос. – Оказалось, никаких самоубийств не было.

Маккензи чувствовал знакомый азарт, как и всегда в те моменты, когда расследование достигало критической точки. Даже в его голосе слышалась бьющая через край энергия, будто он помолодел на много лет.

– Что? – Мюррею явно удалось привлечь его внимание.

– Том и Кэролайн Джонсон не покончили с собой. Их самоубийства были инсценированы.

– Откуда ты…

Не важно, что Маккензи предстоит еще одна выволочка от Лео Гриффитса. Какая разница? Он все равно собирался уходить из полиции. Мюррей покосился на Сару – ее пальцы все еще были крепко сжаты на руле, костяшки все так же белели, и он подумал, что в их новом доме на колесах садиться за руль будет все-таки он.

– Двадцать первого декабря, в годовщину смерти Кэролайн Джонсон, дочь Тома и Кэролайн, Анна, получила анонимную открытку с намеком на то, что самоубийства ее родителей таковыми не являлись. С тех пор я расследовал случившееся. Я знаю, что должен был передать дело в управление, но хотел предоставить вам какие-то конкретные доказательства, – упреждая возражения Джеймса, продолжил он.

Ему хотелось добавить: «И я не думал, что вы отнесетесь к этому делу серьезно». Но он промолчал, как не стал упоминать и о том, что это расследование помогло ему и Саре отвлечься от собственных проблем и сосредоточиться на решении задачи, пришедшей извне.

– И теперь у тебя такие доказательства есть?

Маккензи услышал щелчок закрывающейся двери, и голоса детей Джеймса затихли.

– Звонок свидетельницы в службу спасения с сообщением о смерти Тома Джонсона был подстроен. Свидетельница звонила с телефона, купленного Джонсонами в тот день, когда Том якобы погиб.

– Погоди, я записываю.

В голосе Джеймса не слышалось колебаний или сомнений в истинности утверждений Мюррея. Он не собирался напоминать Маккензи о необходимости соблюдать субординацию и следовать заведенным полицейским процедурам.

– Никто не видел, как Кэролайн сбросилась со скалы. Показания священника, дежурившего в ту ночь на Бичи-Хед, казались надежными, поскольку тот действительно видел Кэролайн на мысе и счел, что она собирается покончить с собой.

Мюррей помнил заявление молодого священника и его ужас оттого, что он не смог спасти Кэролайн.

Когда все это закончится, Маккензи найдет беднягу и расскажет ему, что произошло на самом деле. Освободит его от угрызений совести.

– В муниципалитет Истборна поступило заявление о планировании строительных работ, – продолжил Мюррей.

Если Джеймс и удивился такой смене темы, то виду не подал.

– Я не смог связаться ни с кем в Департаменте строительства. Нужно получить доступ к данным с сайта о перепланировке домов и участков в Истборне и выяснить IP-адреса всех, кто выдвигал возражения против строительных работ на участке, граничащем с усадьбой Джонсонов.

– Что мы ищем? – не выдержал сержант Кеннеди.

– Подтверждение гипотезы. Я предполагаю, что одно из таких возражений поступило с IP-адреса в районе Сводлинкота в Дербишире, от женщины, именующей себя Анджела Грейндж.

Маккензи был в этом уверен. Кэролайн столь же страстно желала предотвратить эти строительные работы, как Роберт Дрейк стремился провести их. И если пока еще она не пожалела о таком решении, то вскоре пожалеет.

– Я направлю запрос.

– Анонимная открытка, которую получила Анна, должна была привлечь внимание Кэролайн – так и вышло. Женщина покинула Дербишир двадцать первого декабря. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, куда она отправилась.

– В семейный дом?

– Именно. И если мы не прибудем туда как можно скорее, кто-нибудь пострадает.

– Почему… – Джеймс осекся, а когда заговорил вновь, его голос звучал уже настойчивее и угрюмее, будто он уже знал ответ на этот вопрос. – Мюррей, где Том Джонсон?

Маккензи был в этом почти уверен, но все еще сомневался. Уже через пару секунд после этого разговора Джеймс наберет другой номер, затребует ресурсы, вызовет на работу сотрудников, соберет команду криминалистов и детективов, организует группу захвата, получит необходимые ордеры – все по полной программе, как всегда происходило при расследовании тяжких преступлений.

А что, если Мюррей ошибается?

– Он тоже там.

 

Глава 52

Анна

Мы с мамой переглядываемся, ужас замораживает наши лица, превращая их в почти идентичные маски.

– Он знает, что ты здесь. – Слова сами срываются с моих губ, прежде чем я успеваю спохватиться.

– Кто знает? – Марк переводит взгляд с меня на маму. – Что происходит? – Мы молчим. Наверное, мы обе не знаем, что можно ответить на это. – Я звоню в полицию.

– Нет! – хором.

Я выглядываю наружу. Он там? Наблюдает за нами? Следит, что мы будем делать? Закрываю входную дверь, со второй попытки набрасываю цепочку: руки у меня ходят ходуном. Я выгадываю время.

Марк тянется за телефоном.

– Пожалуйста, не надо.

И зачем я пошла в полицию с той открыткой? От этого ситуация только ухудшилась.

– Но почему нет? Анна, кто-то пытался поджечь дом!

«Потому что мою маму посадят в тюрьму. Потому что меня арестуют за то, что я ее укрывала».

– Сначала нам бросили кирпич в окно, теперь это… – Его палец замирает над кнопками телефона. Марк видит мое выражение лица, видит, как мы переглядываемся с мамой. – Я чего-то не знаю, да?

«Мой папа на самом деле не умер. Это он прислал ту открытку, потому что знал, что и мама не умерла, но когда он понял, что я обратилась в полицию, он попытался остановить меня. Это он подбросил мертвого кролика к нам на крыльцо. Он запустил кирпичом в окно детской. Он психически неустойчив, опасен, и он следит за домом».

– Дело в том… – Я смотрю на маму.

Я должна рассказать ему. Я не хотела втягивать его во всю эту историю, но я больше не могу лгать ему. Это несправедливо. Я прилагаю все усилия, чтобы передать эту мысль маме, и та делает шаг вперед, поднимая руку, словно пытаясь зажать мне рот и не позволить этим словам сорваться с моих губ.

– Я не была до конца честна с вами, говоря о том, почему я приехала в Истборн, – поспешно произносит она, прежде чем я успеваю произнести объяснение, которого Марк уже давно заслуживает. Мама смотрит мне в глаза: «Пожалуйста».

Для меня это уже слишком. Я помогала маме собирать вещи, готовилась проститься с ней во второй раз, Мюррей Маккензи едва не обвинил меня в преступном сговоре…

А теперь еще и это.

Мне кажется, что все мои нервные окончания оголены, и каждое ее слово больно бьет по мне, словно электрический ток бежит по моему телу.

– Тогда вам лучше объясниться. Немедленно. – Марк перекладывает телефон из одной руки в другую, он уже готов звонить в полицию.

Холод в его глазах пугает меня, хотя я и понимаю, что он ведет себя так из-за волнения. Я забираю Эллу у мамы, тепло ее тела, ее вес успокаивают меня.

Мама смотрит на меня. Едва заметно качает головой: «Не надо».

Я молчу.

– Я убегала, – говорит мама. – В прошлом году мой брак распался, и с тех пор я пряталась от своего мужа.

Я не свожу взгляда с Марка. Судя по всему, он верит маме, да и почему бы ему ей не верить? Тем более что это правда.

– Незадолго до Рождества он узнал, где я живу. Я не знала, куда бежать. И подумала, что, если я укроюсь здесь ненадолго…

– Вы должны были рассказать нам, Анджела. – Невзирая на содержащийся в этих словах упрек, тон Марка смягчился. Вероятно, многие его пациенты страдали – и до сих пор страдают – от семейного насилия; я никогда не спрашивала об этом, и Марк мне ничего не рассказывал. – Если вам казалось возможным, что он последует за вами сюда и вы подвергнете угрозе и нас тоже, вам следовало рассказать нам.

– Я знаю. Мне очень жаль.

– Насколько я понимаю, именно он бросил кирпич в наше окно?

– Я покупала билет на поезд онлайн. Должно быть, он взломал мой мейл, только так он мог узнать, куда я отправилась. В моем списке контактов только Кэролайн значилась как жительница Истборна.

Марк смотрит на телефон, переводит взгляд на дверь, где сквозь стекло виднеются написанные маркером буквы.

– Мы должны сообщить в полицию.

– Нет! – Мы с мамой опять произносим это слово хором.

– Да.

– Вы себе не представляете, что это за человек, – увещевает Марка мама. – С кем мы имеем дело.

– Ты с ним знакома? – Марк смотрит на меня.

Я киваю:

– Он… он опасен. Если мы сообщим в полицию, то нам нельзя будет здесь оставаться, ведь он знает, где мы. Он может сделать все что угодно.

Меня все еще трясет. Я укачиваю Эллу, скорее для того, чтобы снизить уровень адреналина, бушующего в моей крови, чем для того, чтобы успокоить малышку. Марк принимается расхаживать туда-сюда по коридору, похлопывая телефоном по бедру.

– Я уеду. – Мама уже держит в руке сумку. – Ему нужна только я. Не нужно было мне приезжать сюда. Несправедливо было вовлекать вас во все это. – Она делает шаг к двери.

– Ты не можешь уехать! – Я перехватываю ее руку.

– Я все равно собиралась уезжать. И ты об этом знала. – Она мягко снимает мою ладонь со своего предплечья и сжимает мою руку.

– Но теперь ситуация изменилась. Он знает, где ты. Он может причинить тебе вред.

– Если я останусь, он причинит вред вам.

На какое-то время воцаряется тишина.

– Вам обеим нужно уехать, – наконец говорит Марк. Он решительно подходит к комоду, роется в ящике и протягивает мне ключи. – Отправляйтесь в мою квартиру. Я подожду здесь и позвоню в полицию.

– Какую квартиру? Нет, я не могу вовлекать вас в это. Мне нужно уехать.

Мама пытается открыть дверь, но Марк ее опережает, опуская ладонь на дверную ручку.

– Вы уже вовлекли нас в эту ситуацию, Анджела. И, хотя я сочувствую вам из-за возникшей у вас проблемы, моя основная задача – защита Анны и нашей дочери, а это значит, что им нужно как можно скорее убраться отсюда, пока вашего бывшего мужа не бросят за решетку.

– Он прав, – соглашаюсь я. – У Марка квартира в Лондоне. Никто не будет знать, что мы там.

Элла попискивает у меня на руках, она уже окончательно проснулась и хочет есть.

Лицо мамы бледнеет еще сильнее. Она пытается подыскать подходящие аргументы, но их нет. Это хорошее решение. Как только мы выберемся из Истборна, Марк позвонит в полицию, а я уговорю маму, что нам нужно во всем сознаться. Другого выхода просто нет.

– Я не хочу брать с собой Анну и малышку, – говорит мама. – Это небезопасно.

– Учитывая, что ваш бывший муж только что попытался устроить пожар у нас в доме, здесь тоже небезопасно. – Марк вручает мне ключи. – Вперед.

– Послушай его. – Я опускаю ладонь маме на плечо. – Возьми нас с собой.

Сейчас я могу думать только о том, как бы поскорее уехать из Истборна. Подальше от папы, от Мюррея Маккензи и вопросов, которые могут заставить меня открыть правду.

Она вздыхает, уступая нашему напору.

– Я поведу. Ты сядешь с Эллой. Будем ехать не останавливаясь. – Мама смотрит на Марка. – Будьте осторожны, хорошо? Он опасен.

– Позвоните мне, когда доберетесь до квартиры. И не впускайте внутрь никого, кроме меня. Понятно?

Мама сжимает руль, глядя на дорогу. Я на заднем сиденье, Элла пристегнута в автолюльке, она яростно посасывает мой палец, ей уже очень хочется есть. Вскоре она начнет кричать, требуя молока. Может, мы сможем притормозить, когда выедем из Истборна.

– Папа даже не знает, что у Марка есть квартира, – повторяю я, видя, как мама в сотый раз поглядывает в зеркало заднего вида. – Все в порядке.

– Ничего не в порядке. – В ее голосе слышатся слезы. – И ничего уже не будет в порядке.

Я чувствую, что и сама готова разрыдаться. Мне нужно, чтобы мама оставалась сильной. Тогда и я буду сильной. Так всегда было.

Я вспоминаю, как в детстве однажды упала и больно ударилась коленкой. «Маленькие ножки шли по дорожке», – пропела мама, поднимая меня и ставя на ноги. Я увидела, как она улыбается, и, даже не раздумывая о том, что и где у меня болит, почувствовала, как боль в колене ослабевает.

– Полиция все равно все узнает.

Ее лицо в зеркале – мертвенно-бледное.

– Они арестуют папу. А тебе ничего плохого не сделают. Они поймут, что ты была вынуждена так поступить. Наверняка тебя и в тюрьму не посадят, в худшем случае тебе грозит условный срок…

Она не слушает меня. Всматривается в дорогу, что-то высматривает – папу? – и вдруг так резко жмет на тормоз, что меня бросает вперед, и только ремень безопасности удерживает меня от удара.

– Выходи.

Мы на окраине Истборна.

– Что?

– Вон автобусная остановка. Или можешь позвонить Марку, чтобы он за тобой приехал. – Ее нога – на педали сцепления. Слезы катятся по ее щекам. – Я никогда не хотела, чтобы так получилось, Анна. Я не хотела, чтобы кто-то пострадал. И не хотела впутывать тебя в это.

– Я тебя не оставлю.

– Пожалуйста, Анна. Это для твоего же блага.

– Нет, мы справимся вместе.

Она ждет целых десять секунд, а затем, то ли застонав, то ли всхлипнув, отпускает педаль тормоза и опят разгоняет автомобиль.

– Мне так жаль…

– Я знаю.

Все эти годы она вытирала мои слезы, наклеивала пластырь мне на коленки, а теперь я оказалась сильнее. Мама нуждается во мне. На мгновение я задумываюсь о том, обусловлена ли такая смена ролей необычайными обстоятельствами, в которых мы очутились, или же она естественна для любой женщины, становящейся матерью.

Некоторое время мы едем в тишине, но вскоре гуление Эллы сменяется полновесным ревом.

– Мы можем остановиться?

– Нет. – Мама поглядывает в зеркало заднего вида. Снова и снова.

– Всего на пять минут. Она будет плакать, пока я не покормлю ее.

Мама все переводит взгляд с дороги на зеркало. Она что-то увидела.

– Что случилось?

– За нами едет черный «мицубиси». – Мама вжимает в пол педаль акселератора, и от скорости меня вдавливает в сиденье. – Он следует за нами.

 

Глава 53

Когда всю свою жизнь продаешь автомобили, невольно учишься, как с ними управляться.

Педаль вжата в пол. Шестьдесят. Шестьдесят пять. Семьдесят. Семьдесят пять.

Крутой поворот. Еще один. Мы слишком разогнались. Я вижу ужас на лице водителя автомобиля на встречной полосе, вижу, как он выворачивает руль, убираясь с нашего пути.

Следующий поворот, нажать на тормоза, но и сцепление не отпускать. С передачи на передачу, с передачи на передачу. Выкрутить руль, а потом вдавить педаль акселератора в пол, пока не покажется, что задняя часть машины движется быстрее передней.

Разрыв сужается.

Сердце бьется так часто, что я слышу его стук сквозь рев мотора, и я подаюсь вперед, будто это позволит мне двигаться еще быстрее.

Кошки-мышки.

Кто же победит?

Быстро ехать – значит быстро думать. Быстро реагировать. Страдая от алкоголизма, даже высокофункционального алкоголизма, с таким не справишься, решение бросить пить пошло мне на пользу.

В конце концов это оказалось легко. Никаких встреч анонимных алкоголиков, никакой психотерапии, никаких задушевных разговоров с друзьями.

Все дело было в тебе.

В выражении твоего лица. Я помню тот вечер: я бью тебя, ты падаешь на пол. Тогда это ничего для меня не значило – просто очередная ссора. Еще один удар. Только потом пришли воспоминания о твоем лице – о разочаровании, боли, страхе в твоих глазах. И с ними пришло понимание того, что выпивка заставила меня сотворить с тобой.

Нет. Это все только моя вина.

Мне очень жаль. Этих слов недостаточно, и уже слишком поздно, но мне правда очень жаль.

Я еду уже медленнее. Нужно сосредоточиться. Я перехватываю руль, сильнее вдавливаю педаль в пол.

Как до такого дошло?

Мне хочется вернуться в прошлое, исправить свои ошибки. Моя вина… Все время, пока мы жили вместе, мы оба думали только обо мне, и теперь посмотри, до чего мы докатились.

Что я делаю?

Я не могу остановиться. Все зашло слишком далеко.

Анна.

На заднем сиденье. Пригибается, пытается остаться незамеченной. Я вижу, как она приподнимает голову, выглядывает в заднее стекло. Пытается что-то увидеть – и не быть увиденной.

Тщетно.

Я не хочу ей вредить.

Но уже слишком поздно.

 

Глава 54

Анна

Я поворачиваюсь на сиденье. За нами несется новехонький «Мицубиси-Шогун», пока что он на расстоянии в сто ярдов, но разрыв сокращается. Окна автомобиля тонированные, я не вижу водителя.

– Это он? Это папа?

Я еще никогда не видела маму такой. Ее трясет от страха.

– Ты должна была выйти из машины. Я уговаривала тебя выйти из машины. – Она опять смотрит в зеркало, затем резко выворачивает руль, объезжая «лежачего полицейского».

У меня сосет под ложечкой.

– Не отвлекайся от дороги.

– А ты пригнись. Может, он тебя не заметил. Я не хочу, чтобы он знал, что ты со мной.

Я выполняю мамино распоряжение, как и всегда. Расстегиваю ремень безопасности, поджимаю ноги и наклоняюсь над автолюлькой Эллы. Мама совершает очередной резкий поворот, и я хватаюсь за дверцу машины, задеваю автолюльку. Малышка испуганно вскрикивает, и я пытаюсь ее успокоить, но мне кажется, будто у меня вот-вот разорвется сердце, а все мои «ш-ш-ш…» звучат куда истеричнее, чем плач моей доченьки. Под коленями у меня скапливается пот, ладони горячие и липкие.

– Не отстает! – Постепенно мамин контроль над ситуацией ослабевает, и ее маска спокойствия дает трещину, обнажая ту же безудержную панику, которая бушует сейчас во мне. – И приближается!

Плач Эллы усиливается, каждый вскрик все голосистее, словно малышка подстраивается под истерику своей бабушки. Одной рукой я держусь за ручку двери, второй цепляюсь за спинку водительского сиденья, а между ними – Элла, она вопит всего в паре сантиметров от моего уха. Звук ввинчивается в мою барабанную перепонку – и на время обрывается, пока малышка набирает воздуха в легкие, но в ухе у меня все еще звенит. Я достаю из кармана телефон, разблокирую экран. Нужно вызвать полицию, другого выбора нет.

– Быстрее!

Еще один резкий поворот налево, затем направо – и я теряю равновесие, валюсь на пол машины, роняю телефон, и его уносит под переднее сиденье, я не могу туда дотянуться. Мама вдавливает педаль акселератора в пол, и я забираюсь обратно на сиденье, цепляясь обеими руками за автолюльку, а затем приподнимаю голову – мне не хочется видеть моего отца, но я не могу не смотреть.

– Пригнись! – кричит мне мама.

Элла умолкает от неожиданности, затем, сделав глубокий вдох, снова начинает кричать.

В зеркале заднего вида я вижу, как слезы катятся по маминым щекам, и, точно ребенок, который плачет, когда его маме грустно, я тоже рыдаю. Это конец. Мы умрем. Я думаю о том, протаранит ли папа нашу машину или столкнет нас с дороги? Хочет ли он убить нас? Или намерен сохранить нам жизнь? Я готовлюсь к удару.

– Анна… – В мамином голосе звучит настойчивость. – В моей сумке… Когда я поняла, что меня нашли, я так испугалась, что я…

Еще один резкий поворот. Визг тормозов.

– Я не собиралась им воспользоваться… Это просто страховка. На тот случай…

Заминка в голосе.

– На тот случай, если бы он поймал меня.

Все еще полулежа на заднем сиденье и упираясь ступнями в противоположную дверцу, я открываю стоящую на полу сумку и роюсь в груде платьев, которые мама упаковывала всего пару часов назад. Кажется, что с тех пор прошла целая вечность.

Но тут моя рука отдергивается.

В сумке лежит пистолет.

Мама поворачивает руль, будто сидя в детском автомобильчике в павильоне аттракциона. Я ударяюсь головой о дверцу. Элла вопит. К горлу подступает тошнота.

– Пистолет? – Я к нему даже прикасаться не хочу.

– Я купила его у человека, у которого снимала квартиру. – Она так сосредоточена на дороге, что между ее словами вкрадываются паузы, словно каждое слово – это отдельное предложение. – Он заряжен. Возьми его. Защити себя. И Эллу.

Опять визжат тормоза – мама закладывает крутой вираж. Машина виляет, ее заносит влево, затем вправо, но маме удается восстановить управление. Я закрываю глаза, вслушиваюсь в шум переключения передач, скрип педалей, рокот мотора.

Резкий поворот влево – и меня швыряет на дверцу, я ударяюсь головой, ручка автолюльки бьет меня в грудь.

После этого рывка машина останавливается.

И воцаряется тишина.

Я слышу только мамино дыхание, шумное, прерывистое. Я наклоняюсь над автолюлькой и целую Эллу, клянясь, что скорее умру, чем позволю кому-то причинить ей вред.

Скорее умру.

А смогу ли выстрелить из пистолета? Я медленно подбираю оружие, чувствую его вес в своей ладони, но не достаю его из сумки.

«Защити себя. И Эллу».

Смогу ли я убить собственного отца, чтобы защитить дочь? И саму себя?

Смогу.

Я жмурюсь, прислушиваясь. Не хлопнет ли дверца? Не зазвучит ли папин голос?

Мы ждем.

– Нам удалось оторваться.

Я слышу мамины слова, но не могу их осознать. Мое тело все так же напряжено, меня бьет нервная дрожь.

– Последний поворот… – Мама запыхалась. – Мы успели свернуть так, что он этого не заметил. – Она уже плачет навзрыд. – Он этого не заметил!

Я медленно поднимаюсь и оглядываюсь. Мы на проселочной дороге в полумиле от просвета в посадке, за которым раскинулась автомагистраль. Других машин в округе нет.

Я расстегиваю ремни на автолюльке и беру Эллу на руки, целую ее в макушку и прижимаю к себе так крепко, что малышка пытается вывернуться. Затем я приподнимаю футболку, снимаю лифчик, и Элла жадно приникает к моей груди. Мы обе расслабляемся, и я понимаю, что это было нужно не только ей, но и мне.

– Пистолет?

Кажется, будто все это не по-настоящему.

– Чертов пистолет?!

Я поднимаю сумку и ставлю ее на переднее сиденье рядом с мамой. Эта сумка лежала меньше чем в метре от головы Эллы, и я даже думать не хочу, что могло бы случиться, если бы пистолет случайно выстрелил, или если бы я как-то не так подняла эту сумку, или наступила на нее…

Мама молчит, ее пальцы по-прежнему цепляются за руль. Если у нее срыв или что-то вроде этого, мне придется самой повести машину, а ее пересадить на соседнее сиденье. Я раздумываю над тем, не отказаться ли нам от этого плана и не поехать ли сразу в полицейский участок. Но, что бы мы ни решили делать, нужно торопиться. Среди этих полей мы легкая мишень: папа вскоре поймет, где именно мы свернули с дороги, и вернется за нами.

– Я же сказала, это страховка. Я даже не знаю, как эта чертова штука работает.

Я мягко отнимаю у Эллы грудь и шарю рукой под сиденьем в поисках телефона. От Марка пришла эсэмэска:

«Бывший пока что не появлялся. Я всех предупредил, что вечеринки не будет. Полиция уже в пути. Они спрашивают дату рождения и адрес Анджелы. Позвони мне!»

Я не отвечаю на его вопрос.

«За нами следовал черный “Мицубиси-Шогун”, но мы сумели оторваться. Позвоню, как доберемся до квартиры. Люблю тебя:-х».

– Поехали. Попетляем проселочными дорогами, пока не доберемся до автострады.

Я укладываю Эллу обратно в люльку и пристегиваюсь. Теперь мама ведет уже осторожнее, хотя она все еще очень напряжена. Автомобиль катится по извилистым дорогам неподалеку от шоссе А-23, и от постоянных поворотов – и моих попыток разглядеть, не преследует ли нас «мицубиси», – меня укачивает, кажется, что эта поездка длится целую вечность.

Мы едем молча. Я дважды пытаюсь заговорить с мамой, но сейчас она не в состоянии что-то планировать. Нужно вначале добраться до квартиры Марка в целости и сохранности.

К тому моменту как мы оказываемся на М-23, мне становится немного легче. Тысячи машин едут в Лондон, и мы вливаемся в этот бесконечный поток. Едва ли папа сумеет найти нас здесь, а если и найдет, что он сможет сделать, когда вокруг столько свидетелей? И столько камер слежения. Я ловлю мамин взгляд и робко улыбаюсь, но она не отвечает на мою улыбку, и во мне опять нарастает тревога. Где же «мицубиси»?

Мы выезжаем на магистраль М-25, и я заглядываю в окна проезжающих мимо машин. Люди всей семьей едут домой после Рождества или, наоборот, собираются навестить друзей на Новый год, задние сиденья завалены подарками и запасными одеялами. Парочка в потрепанном «Опель-Астра» весело поет хором, и я представляю себе диск с рождественскими хитами в магнитоле.

У меня звонит телефон, на экране высвечивается незнакомый номер.

– Мисс Джонсон?

Мюррей Маккензи. Я проклинаю себя за то, что взяла трубку, раздумываю, не сбросить ли мне звонок, а потом сказать, что связь была плохая…

– Я должен вам кое-что сообщить. Случилось кое-что… непредвиденное. Вы сейчас одна?

Я смотрю на маму.

– Нет. Я в машине. Моя… подруга за рулем, все в порядке.

Мама вопросительно смотрит на меня в зеркало, и я качаю головой, показывая ей, что это не важно. Она перестраивается на скоростную полосу, поддает газу. Скоро мы будем в безопасности.

Маккензи, судя по всему, не может подобрать нужные слова. Его предложения не вяжутся между собой.

– Да что случилось-то? – не выдерживаю я.

Мама переводит взгляд с меня на дорогу и обратно. Она волнуется за меня.

– Мне очень жаль, что я сообщаю вам такое по телефону, – говорит Мюррей. – Но я хотел как можно скорее поставить вас в известность. Сейчас у вас дома полиция. Боюсь, они нашли тело.

Я зажимаю рот ладонью, пытаясь сдержать крик. Марк!

Не нужно нам было уезжать. Не нужно было позволять ему столкнуться с папой один на один.

Мюррей Маккензи все еще что-то мне рассказывает – об отпечатках пальцев и степени разложения, анализе ДНК и предварительном результате опознания, и…

– Простите, что вы пытаетесь мне сказать? – перебиваю его я. Я не могу осознать его слова, услышанное не укладывается в моей голове.

– Мы не можем утверждать этого со всей точностью, но все указывает на то, что это тело вашего отца. Мне очень жаль.

На мгновение я ощущаю облегчение оттого, что нам больше не грозит опасность, но затем осознаю, что после нашего отъезда в доме оставался Марк.

«Я подожду здесь и позвоню в полицию».

Что, если папа явился в дом еще до приезда полиции? Марк сильный, он умеет за себя постоять. Может, он напал на папу? Или защищался?

– Как он умер?

Я пытаюсь понять, как давно «мицубиси» отстал от нас. Зачем папе возвращаться в Дубовую усадьбу, если он знал, что нас там уже нет? И даже если бы он помчался обратно на максимальной скорости, успел ли бы он доехать? Я смотрю на мамино отражение в зеркале. Она хмурится, слыша только половину диалога. Видимо, еще больше сбита с толку, чем я.

– Нам придется дождаться выводов судмедэксперта, но, боюсь, не остается сомнений в том, что его убили. Примите мои соболезнования.

Меня бросает в жар, к горлу подступает тошнота. Неужели Марк убил моего отца?

Самозащита. Наверняка он действовал из самозащиты. За это его не посадят в тюрьму, правда ведь?

Какая-то мысль кружит на краю моего сознания, пытается привлечь к себе внимание, словно ребенок, дергающий взрослого за руку: «Смотри, смотри!»

Следит ли мама за ходом моего разговора? И, невзирая ни на что, испытывает ли она хоть каплю скорби по поводу смерти человека, которого любила когда-то? В ее глазах в зеркале заднего вида только холод. Какие бы чувства ни связывали моих родителей когда-то, они давно угасли.

Мюррей все говорит, и я размышляю, а мама смотрит на меня в зеркало, и что-то такое я вижу в ее глазах…

– …пролежало в резервуаре отстойника по меньшей мере год, вероятно, дольше, – доносятся до меня слова Мюррея.

В отстойнике.

Это вообще не связано с Марком!

Я представляю узкий, похожий на колодец резервуар отстойника в саду Дубовой усадьбы, лавр в тяжелом горшке. Вспоминаю, как мама попросила меня сдвинуть горшок. Как она была одержима перепланировкой Роберта Дрейка – для нового фундамента нужно было выкопать отстойник.

Она знала. Знала, что он там!

В груди у меня все сжимается. Дышать становится все тяжелее. Я не свожу взгляда с мамы, и, хотя трубка по-прежнему прижата к моему уху, я не слышу ни слова из того, что произносит Мюррей.

И сама я лишаюсь дара речи. Я понимаю, что может быть только одна причина, по которой мама знала, что тело папы – в том отстойнике.

Это она спрятала его там.