На следующее утро мы загрузились в машину вместе с пончиками, кофе и апельсиновым соком, которыми запаслись в фойе отеля. На мне была новая красная кофта, и я чувствовала себя уютно, будто в чистом мягком коконе. Гленн молча смотрел в окно, а Иэн, казалось, сразу же уснул. Впрочем, через несколько миль он сказал:

— Поскорее бы уже Чувак куда-нибудь ушел, тогда я мог бы перебраться вперед.

— Нет, не мог бы, — сказала я, хотя раньше и в самом деле позволяла ему это. Я надеялась, что он не станет сейчас об этом говорить.

— Ты коротковат для переднего сиденья, — сказал Гленн. — Смотри, что будет, если ты здесь сядешь.

Он поднял ремень безопасности повыше и изобразил, как тот врезается ему в шею. Затем он издал страшный звук, имитирующий удушье, и вывалил язык.

— Мама разрешает мне ездить впереди, если я протягиваю ремень за головой. К тому же для своего возраста я очень высокий. Вот смотрите, это у меня еще с прошлого лета, а я уже тогда был четыре фута шесть дюймов!

Мне страшно хотелось посмотреть, что же там такое из прошлого лета он решил показать Гленну, и тут я вспомнила о пропуске в бассейн — том самом, на котором напечатано его имя, сверху крупными буквами выведено название «Городской бассейн Ганнибала», а слева в углу приклеена немного порыжевшая фотография Иэна с мокрыми волосами, запотевшими очками и каплями воды, свисающими с одежды. Он протягивал пропуск Гленну, просунув руку между нашими сиденьями, и ждал, пока тот его возьмет.

Я резко вывернула руль вправо, и мы вылетели в соседний ряд. Я не планировала перестраиваться, это произошло случайно, когда я попыталась махнуть рукой и оттолкнуть пропуск от Гленна, не отпуская при этом руля. Мы ни в кого не врезались, но едва увернулись от джипа, катившегося по правой полосе позади нас, и к тому моменту, когда я вернула машину обратно влево, мы с Гленном покрылись потом и пытались отдышаться, а Иэн истошно орал. Соседние машины в течение пяти секунд злобно нам сигналили, как будто их водители пытались возвести звуковую стену, которая смогла бы удержать нас в пределах нашей полосы.

— Ты охренела? — воскликнул Гленн.

— Я прошу тебя, не ругайся в присутствии Джоуи, — ответила я.

Гленн схватил салфетку и стал тереть ею белую рубашку, на которую пролился кофе. Я посмотрела в зеркало и увидела, что Иэн застегивает молнию на рюкзаке. Он встретился глазами с моим отражением и показал мимикой, что осознал свою оплошность и уже спрятал пропуск.

После этого я включила радио — настолько громко, насколько мне это казалось приличным, ведь было еще совсем раннее утро. Меня уже тошнило от всех радиохитов. Когда мне будет девяносто и кто-нибудь вдруг спросит, какие песни были популярны в марте того года, я не задумываясь отбарабаню их названия.

К Художественному музею мы подъехали примерно в половине двенадцатого, и Гленн выдернул свою сумку из багажника с таким видом, как будто я ее у него украла. Я вышла из машины, чтобы ему помочь, а Иэн остался внутри с книгой головоломок.

Я по-прежнему не знала, как избавиться от Гленна. Откашлявшись (горло все еще саднило после вчерашних сигарет), я сказала:

— Слушай, я не знаю, когда освобожусь.

— Ясно.

— Я это к тому, что, может, мне понадобится остаться вместе с ним у бабушки. А еще, честно говоря, даже если я поеду обратно в Чикаго, я буду там нужна подруге. Возможно, ей потребуется пересадка костного мозга, и я уже думала над тем, не сдать ли мне анализ — может быть, подойдет мой.

Гленн не спрашивал меня, что именно случилось с Дженной Гласс, а драматическую версию с отравлением Иэн ему рассказать не успел.

Гленн вздохнул и посмотрел куда-то мне через плечо.

— Ладно, давай не будем ничего усложнять, — сказал он. — У меня здесь есть друзья — вероятно, я смогу у них остановиться. Я как-то странно себя чувствую. Что, если нам провести романтические выходные, когда ты уже не будешь работать няней?

— Договорились! Позвонишь мне?

Я устроила все самым лучшим образом: он пока не возвращается в Миссури и при этом даже не ненавидит меня.

— Ага.

Гленн закинул сумку на плечо и поцеловал меня в щеку.

— Не влезай в неприятности. И на дороге поосторожнее.

Сказав это, он скрылся за дверями музея.

Когда я вернулась в машину, Иэн спросил:

— Мне что, правда нельзя снова сесть вперед? Я ведь высокий!

Я была слишком измучена, чтобы спорить. К тому же мне было как-то спокойнее от мысли, что он не будет сидеть рядом с обувной коробкой, которую я в то утро затолкала под водительское сиденье, после того как ночь она провела под кроватью в моем номере. Но Иэн ее почти сразу достал и все утро пользовался ею как дорожным столиком — клал на нее книжку с головоломками, а теперь коробка просто лежала посреди заднего сиденья. Возможно, там она выглядела даже менее подозрительно. Меня не столько беспокоила сохранность ее содержимого, сколько пугало, что кто-нибудь увидит на коробке печального старого бассета, нутром почует, что в ней лежит, и нацепит на меня наручники, причем не за то преступление, которое совершила я, а за те, которые совершил мой отец.

Час спустя — на час ближе к Питтсбургу, Иэн во весь голос сочинял песню под названием «Штаты, которые можно назвать, не закрывая рта».

— Оу, Ай-о-уа, О-хай-о, Оа-ху, Ха-уа-йи! — пел он. — У-у, е! А-ха! Хай! Уаа, Ха-уа-йи, уау!

Он снял ноги с приборной панели и посмотрел на меня.

— Как вы думаете, слова с буквой «р» тоже можно использовать? Рот ведь почти не закрывается, и язык ничего не касается. Особенно если говорить с британским акцентом.

— Конечно, — согласилась я. — Слова с «р» вполне подойдут.

— Уэ а ю, О-хай-о? — запел Иэн с британским произношением. — О, хиэ! О, Ай-о-уа, О-хай-о, Оа-ху, Ха-уа-йи!

Я сняла одну руку с руля и похлопала ею по джинсам — вместо аплодисментов.

— Здорово! — воскликнул он. — Если бы у меня не было языка, я бы вполне мог без него обойтись!

Это напомнило мне слова Софи Беннетт о том, что Иэн — один из тех детей, с которыми все будет в порядке, что бы ни происходило. Но ведь не может быть, чтобы я действительно в это верила — иначе что я тут вообще делаю?!

Теперь, когда в машине не было Гленна и ко мне вернулась способность рассуждать логически, я почувствовала, что пришло время попытаться провести с Иэном серьезную беседу. Я хотела сказать ему что-нибудь глубокое и значительное, что-нибудь такое, о чем он сможет вспоминать, когда меня посадят за решетку. Пусть даже он разозлится на меня и захочет сдать полиции. Будет куда печальнее, если окажется, что все это было напрасно.

Я открыла рот и почему-то ляпнула:

— Знаешь, первыми настоящими библиотекарями были монахи и монахини. Они вручную переписывали книги и хранили их в монастырях.

— А, да? — произнес Иэн и закинул ноги обратно на приборную панель.

Что мне нравится в десятилетних детях, так это то, что их совершенно не смущают нелогичные смены темы разговора.

— Так вот почему в библиотеках так тихо? Потому что монахам было запрещено разговаривать?

— Возможно. Я об этом никогда не думала.

— А почему монахам нельзя разговаривать?

— Из религиозных соображений. Я точно не знаю.

— Но ведь в Библии ничего не сказано о том, что говорить — это плохо. Это я знаю наверняка!

— Думаю, в каком-то смысле им это просто нравилось, — предположила я. — Нравилось жить в горах, в тишине.

Я была до смешного осторожна и вместо того, чтобы просто разбить банку с червями и вывалить их тут же на дороге, пыталась аккуратно приоткрыть крышку.

— Понимаешь, они, например, никогда не женились. Им больше нравилось жить вместе с другими монахами. Или с монахинями. Люди делают это очень давно: кому-то больше нравится жить с друзьями, чем жениться и жить с одним человеком. Раньше это можно было сделать, только если ты становился монахом, а жизнь в монастыре — тяжелый труд. Теперь же многие люди делают это просто так, потому что для них это счастье.

Иэн до упора опустил спинку кресла.

— А когда люди приходили в библиотеки, им что, совсем не разрешалось говорить?

— Я думаю, тогда в библиотеки никто особенно и не ходил. Монахи просто хранили книги. Иногда они даже приковывали их цепями к полкам, чтобы их никто не украл.

— Потому что книги были очень ценными?

— Да. В них были расписные заглавные буквы, и каждую книгу переписывали по несколько месяцев.

— Если бы я переписывал книгу, я бы обязательно добавил туда что-нибудь от себя или оставил бы какое-нибудь тайное послание. Написал бы там про какой-нибудь страшный секрет! Как думаете, монахи так делали?

— Очень может быть. Наверняка! А про какой секрет ты бы там написал?

— Про сокровища! Думаю, мне бы понравилось быть монахом.

— А я думаю, ты бы слишком много говорил.

Я попыталась сообразить, под каким бы еще углом подойти к серьезному разговору, но через несколько минут обнаружила, что Иэн спит, уютно устроившись на своем откинутом сиденье.