Было ужасно снова оказаться в машине. С каждой милей наш автомобиль все больше и больше становился похож на подводную лодку, на что-то такое, откуда нельзя высунуться даже ненадолго. За пределами нашей маленькой капсулы находилось некое чужеродное вещество, субстанция, из которой наши легкие не способны получать кислород. А внутри нам было тесно до немоты в мышцах, мы были покрыты слоем грязи и крошек от крекера, и наши тела повторяли контуры автомобильных кресел.

Я понимала, что мне надо набраться смелости и позвонить Рокки в такое время, когда он наверняка подойдет к телефону. Он никогда не работал в пятницу днем, даже если у нас не хватало сотрудников, и даже в те редкие случаи, когда библиотекарь из детского отдела исчезала, чтобы совершить похищение. Мы с Иэном заехали в «Макдоналдс» выпить по молочному коктейлю. Рядом с кафе была детская площадка, и я присела на скамейку для пикника, чтобы позвонить Рокки, пока Иэн поболтается на рукоходах. Перемещаться с помощью рук по перекладинам он не умел, поэтому просто висел на одной из них, пока хватало сил, а потом срывался и приземлялся на опилки. После этого он забирался обратно и повторял все сначала.

— Рокки! — сказала я, когда он подошел к телефону.

— Да?

— Это Люси.

Раньше он всегда сразу узнавал мой голос — неужели он так быстро изгнал меня из своего подсознания? Или, может, сердится, что я до сих пор не звонила?

— А. У тебя охрипший голос. Не заболела?

— Нет, все в порядке, разве что немного выбилась из сил. Я все еще в Чикаго.

Я снова рассказала ему о больной подруге и даже о том, что ее зовут Дженна Гласс, и описала все так, чтобы казалось, будто эта моя поездка была заранее спланирована. Болезнь давняя и затянувшаяся. Я сказала, что вчера поделилась с ней костным мозгом, но о ее сыне и о том, что еду на восток, говорить не стала. Я почувствовала, что мне пора начать записывать, кому и что я говорила.

— Было жутко больно, — сказала я.

— Ясно.

— Там у нас внизу все в порядке?

Он не отвечал, и я поняла, что надо воспользоваться возможностью и изобразить тревогу и удивление, но мне не хватило смелости. Я выдавила из себя лишь короткое:

— Что-то случилось?

— Послушай, — сказал он. — Мне надо тебя спросить кое о чем. Иэн Дрейк. Парень, который все время у вас околачивается.

— Так?

— Он… Никто не знает, где он.

— В каком смысле?

— Он пропал.

— Ты хочешь сказать, в библиотеке никто не знает, где он, или его родители не знают?

— Никто не знает. Он, типа, официально объявлен пропавшим. Делом занимается полиция, и все такое.

— Черт. Он что — убежал?

— Ну, он оставил какую-то записку, но они не говорят, что в ней было.

— И о чем ты хотел меня спросить?

— В каком смысле?

— Ты начал с того, что у тебя ко мне какой-то вопрос.

— А. Наверное, я имел в виду, что мне надо тебе это сказать. Ты там в порядке?

— Нет, не совсем. Это просто ужасно. Сколько его уже нет?

— Несколько дней. Думаю, он исчез еще до того, как ты уехала. Ты в воскресенье его видела?

Я честно попыталась вспомнить. Я обнаружила его в понедельник. Он, очевидно, пришел в библиотеку днем в воскресенье, чтобы спрятаться, но в тот день закрывала не я, а Сара-Энн.

— Нет. Кажется, он приходил в пятницу. Только вернул книги и ничего нового не взял, и это вообще-то совсем на него не похоже. В компьютере должна быть запись, что он сдавал книги.

На этот раз там и в самом деле должна была сохраниться запись на имя Иэна, потому что он возвращал книги, которые брал для подготовки школьного доклада о племени чероки.

— Ты не смотрел?

— Смотрел. Просто я подумал, мало ли, может, ты с ним в тот день говорила.

— Нет. Он зашел только на минуту. Но если он собирался бежать из дома, наверное, он бы взял с собой что-нибудь почитать. Они не приходили в библиотеку? В смысле, из полиции? Ты с ними разговаривал?

— Они как-то странно себя повели. Пару минут поговорили с Лорейн, а потом почему-то непременно захотели пообщаться лично с Сарой-Энн. Сказали, что мать Иэна просила их с ней поговорить.

— Бред какой. И что — они поговорили?

— Да так, десять секунд. Если бы я мог скатиться вниз и подслушать, я бы непременно это сделал. Они, видимо, быстро сообразили, что Сара-Энн туповата, и просто махнули на нее рукой. Нет, правда, я бы заплатил наличными, чтобы послушать эту их беседу!

Я хотела засмеяться, но вовремя напомнила себе, что по сценарию должна быть в глубоком потрясении.

— Они считают, что он убежал?

— Я не знаю, что они думают. Но если кому интересно мое мнение, то да, я считаю, он убежал.

— Почему?.

— Не знаю. Просто такое ощущение. Ты ведь сама говорила, что они ужасно с ним обращаются. Родители. Ну и еще то странное письмо, которое ты нашла.

Я некоторое время помолчала, предположив, что так у меня меньше шансов чем-нибудь себя выдать.

— Люси? — окликнул меня Рокки.

— Все в порядке.

— Я знаю, что он тебе очень дорог.

— Мне надо бежать, — сказала я и отключила телефон, пока Рокки не успел задать еще какой-нибудь вопрос.

Раньше Иэн все время заставлял меня кружить и петлять, но теперь он прокладывал маршрут по прямой, и мы ехали, никуда не сворачивая, по магистрали, соединяющей штаты. На коленях он держал раскрытый атлас.

Когда мы проехали не меньше сорока миль и мне начало казаться, что правая нога у меня вот-вот отвалится, Иэн затеял игру.

— Вы знаете, что белая лошадь стоит пятьдесят очков?

— Где? — не поняла я.

— Когда едешь на машине. Пятьдесят очков. Это самое большое количество, которое можно заработать за один раз. И розовый «кадиллак» — тоже пятьдесят.

— Хорошо, — сказала я, смутно припоминая что-то такое из детства.

— Машина с одной разбитой фарой — десять. Но очки дают, только если увидишь первым. Нужно громко сказать об этом.

— Ладно.

— Ну вот, но в моих правилах есть еще несколько похожих штук. За каждое слово, которое рифмуется с моим или вашим именем или фамилией, дается тридцать очков. И еще сорок пять, если увидишь точно такую же машину, как у нас. Но только она должна быть абсолютно такой же, а не просто такого же цвета.

Он говорил так быстро, что я его с трудом понимала.

— Что с тобой? — спросила я. — Почему ты так сидишь?

Он сидел, скрестив руки на груди и обхватив себя за плечи.

— Дышать все еще трудновато, — объяснил он. — Думаю, дело было не только в хорьках. А еще у меня заканчивается лекарство.

— Это альбутерол? Такой ингалятор, которым пользуются в экстренных случаях?

Я поняла, что даже ни разу не взглянула на его лекарство и не поинтересовалась, чем еще он болеет, и вообще от самого Питтсбурга ни разу не послушала его дыхание. И еще позволила ему болтаться на рукоходах. Да мне вообще нельзя доверять детей.

— Я им пользуюсь, только когда мне очень нужно, но в последнее время я довольно часто это делал.

Несколько секунд я в панике смотрела вперед на дорогу, а потом попыталась здраво оценить положение. По крайней мере, это не такое лекарство, которое нужно принимать постоянно и без которого состояние может резко ухудшиться. Можно купить ему в аптеке что-нибудь, на что не требуется рецепта, а в худшем случае можно отвезти в пункт скорой помощи, объяснить, что у нас нет с собой страховки и, возможно, позвонить отцу — попросить, чтобы он оплатил счет. А еще можно воспользоваться этим как удачным предлогом, чтобы отвезти Иэна домой.

— И что, очень тяжелые бывают приступы? — спросила я.

— Такие же, как прошлой ночью. Доктор мне говорил, что мне нужен фиолетовый ингалятор, которым пользуются каждый день, но папа сказал, что у меня выработается от него зависимость, поэтому мне не разрешают пользоваться фиолетовым.

— О боже.

— Что?

— Я сказала: ну что же.

— Просто, понимаете, нельзя произносить религиозных слов, если вы имеете в виду что-то другое. Это одна из десяти заповедей.

— Да, хорошо. Прости меня, пожалуйста.

Следующие десять миль я занималась мысленным заполнением собственной оценочной таблицы на тему Десяти заповедей, и выглядело это примерно так:

Я с большим трудом вспомнила их все, да и то лишь благодаря тому, что в детстве часами помогала своей туповатой подружке Брук готовиться к занятиям в воскресной школе. Оказывается, долгие часы совместной зубрежки повысили мой общекультурный уровень (но никак не отразились на моем моральном облике). Для ровного счета я прибавила еще и семь смертных грехов:

Что и требовалось доказать. Неудивительно, что у меня на лбу имеются рога. Но, с другой стороны, какой преступник в разгар преступления честно и откровенно признает, что им движут злые намерения? В своих помыслах все мы Жаны Вальжаны, Мартины Лютеры Кинги и Генри Дэвиды Торо. Я, например, была Махатмой Ганди, шагающим к морю за солью для своих людей. Вы только взгляните на мои бедные босые ноги, они же сплошь покрыты волдырями!

Где-то на трассе 80 Иэн сказал:

— Давайте поговорим о книгах!

— Отличная мысль! Значит, о книгах. Что ты планируешь в ближайшее время прочитать?

— Ну, наверное, «Хоббита». Один парень, Майкл, мы познакомились на занятиях, куда я хожу, он сказал, что это классная книжка. Вы ее читали?

— Ты не читал «Хоббита»?! — Я буквально закричала на него, упустив удачную возможность поговорить об этих «занятиях».

Впрочем, я тут же сообразила, что, конечно же, он его не читал. Ему ведь не дозволялось читать книги о волшебниках. Или, по меньшей мере, о настоящих волшебниках. Великий и ужасный правитель страны Оз, видимо, был исключением, потому что в конце оказывался обманщиком.

— Как только вернемся в Ганнибал, я возьму ее для тебя в библиотеке, — сказала я, хотя на самом деле уже не могла вообразить себе сценарий, при котором мы оба возвращаемся в Ганнибал и я работаю все там же в библиотеке, а Иэн ежедневно скатывается кубарем по лестнице к нам на этаж, чтобы увидеться со мной. — Так ты говоришь, твоего друга зовут Майкл? Он твой ровесник?

— Ага. Но вообще-то я не это имел в виду, когда сказал, что хочу поговорить о книгах. Я имел в виду что-нибудь веселое — ну, например, если вы попадете в рай и обнаружите, что там можно превращаться в любого героя из любой книги, но выбрать разрешается только один раз, кем вы станете?

— Ух ты! Понятия не имею. А ты?

— Я точно выберу БДВ. Потому что тогда мне можно будет попадать сразу в две книги Роальда Даля! Ведь Большой и Добрый Великан появляется еще и в одной главе «Дэнни, чемпиона мира», правильно? Мне, правда, не разрешили его прочитать, но я помню, как вы показывали нам этот кусок, когда прочитали «БДВ». Помните? Вы еще подняли книгу, чтобы всем было видно.

Я с удовольствием представила себе Иэна в образе дружелюбного великана, который с грохотом проходит по улицам Миссури и одним ударом ноги превращает пастора Боба в лепешку.

Я ненадолго задумалась и сказала:

— В таком случае я, пожалуй, буду Тезеем. Помнишь такого?

— Это тот парень с Минотавром? У него еще был клубок?

— Да, он самый. И выберу я его потому, что про него есть штук сто разных книг. Он есть и в пьесе у Шекспира, и у всех греческих и римских писателей. Может, конечно, некоторые сцены сражений для меня жестковаты, но это не важно — я ведь в любом случае большую часть времени проводила бы у Шекспира.

— И в «Мифы Древней Греции» вы бы могли заглядывать! — подсказал Иэн.

— Обязательно!

Тут и без психоаналитика все было понятно: мне хотелось стать тем парнем, который находит выход из лабиринта, парнем, который может смотать нить обратно в клубок и вернуться к тому месту, откуда начал.

— Ну так вот, а еще, если ты, например, сам писатель, то в раю для тебя другие правила. Писатель может попадать в любую историю, которую сам написал, и ему разрешается становиться то одним персонажем, то другим. Поэтому Роальд Даль мог бы сначала немного побыть БДВ, а потом Чарли, а потом, например, Сороконожкой в «Персике».

— Расскажи мне об этом своем друге Майкле.

— Да он мне не то чтобы друг. Он ковыряется в носу.

— А другие друзья на этих занятиях у тебя есть?

— У нас там совсем нет свободного времени. И нам вообще-то не разрешается много болтать о чем угодно. Зато иногда там дают пончики. Знаете, что классно? Если вас когда-нибудь посадят в тюрьму, вы сможете заниматься своей прежней работой. Ведь в тюрьмах есть библиотеки, правильно? Ого, через десять секунд Нью-Йорк!

Впереди показались плакаты с туристической информацией и уведомлением о местных правилах дорожного движения. Иэн снял кепку и запел «Эри-Канал».

Я размышляла, добавляется ли к обвинению новый пункт каждый раз, когда мы пересекаем границу нового штата, или нет ничего более преступного, чем выехать один раз за пределы своего? Я почувствовала, что гудрон под колесами стал более ровным и гладким, как только мы въехали в пригороды Нью-Йорка. Создавалось ощущение какой-то торжественности и монументальности, хотя, по правде сказать, мне всегда хотелось, чтобы при въезде в Нью-Йорк стояла огромная арка. Все-таки одно дело, когда начинаешь замечать на дороге знаки «Пристегнитесь!», и совсем другое — когда проезжаешь через городские ворота или контрольно-пропускные посты. Я попыталась представить, как персидские посланники въезжают по Аппиевой дороге в Рим, а великий город встречает их знаком «Проверьте сбрую». Вышла бы полная ерунда. Жаль, что теперь все так просто. Хотя в настоящий момент контрольно-пропускной пункт нам был конечно же ни к чему.

Когда мы пересекали границу России, направляясь туда с университетским хором уже в посткоммунистические времена, я испытывала какое-то нелепое чувство превосходства и изо всех сил старалась думать о дяде, который погиб, пытаясь оттуда выбраться, и об отце, которому удалось бежать, проплыв по реке со сломанной ногой. А я — смотрите-ка — просто показываю паспорт какому-то пограничнику, который забрался к нам в автобус и едва взглянул на мои документы. Разве мог он догадаться, что я — с этой своей сокращенной фамилией, ровными зубами и кроссовками на ногах — считаю себя русской? Что из-за одежды, украденной из химчистки, головы, надетой на копье, и ужасной шутки о кошке я чувствую себя русской даже больше, чем американкой? В то время я пыталась всерьез задуматься об эмиграции.

Теперь, став старше, я бежала сама — пускай не из своей страны, но от всего, что было мне знакомо, — и происходящее казалось мне куда более реальным, чем те юношеские мечты о России. По правде сказать, в наш век дешевых перелетов, электронной почты и международных звонков непросто представить себе, каково это было для моего отца и его брата — собраться и уехать, понимая, что все, кого они знали двадцать лет жизни, навеки из нее исчезают; что теперь им предстоит либо умереть в этих самых свитерах, которые на них надеты, либо прожить в них следующие три месяца; что они, так прекрасно говорившие на русском, отныне навсегда превратятся в иностранцев с нелепым акцентом; что их дети будут людьми из чужого мира.

Я размышляла, смогу ли и в самом деле (когда меня начнут искать и развешивать повсюду мои портреты) уехать из родной страны: отправить Иэна домой, убежать в Канаду с Аниными монетами и больше никогда оттуда не возвращаться. Возможно, это будет не так уж и плохо. Взглянуть на Америку со стороны, почувствовать себя неудачником, а не хозяином жизни. Или перебраться в Австралию, страну преступников и изгнанников. Тем более что их гимн я уже знаю.

Когда мы подъезжали к очередной заправочной станции, у меня зазвонил мобильный.

— Не надо, — сказала я, потому что Иэн уже потянулся к приборной панели, на которой я неловко пристроила телефон. Я ответила на звонок сама, одновременно подводя машину поближе к колонке.

— Это я, — раздался в трубке голос Гленна.

Я сунула Иэну в руку пять долларов и кивнула в сторону магазина и кассы. Он вприпрыжку поскакал к дверям.

— Ну и денек у меня сегодня был, — начала я, выбираясь из машины и на автомате вставляя шланг в отверстие бака.

— Когда ты возвращаешься домой?

Голос у Гленна был какой-то чересчур громкий и низкий — если бы это я позвонила ему, то подумала бы, что разбудила. Я с трудом вспомнила, что, по его сведениям, должна все еще быть в Кливленде.

— Думаю, скоро. В смысле я смогу захватить тебя, когда поеду обратно, но пока точно не знаю когда.

— Я нашел проститутку.

— Что? — переспросила я.

— Я говорю: нашел себе попутку.

— А, ну отлично. В смысле ладно, хорошо.

Он то ли застонал, то ли зевнул — я толком не разобрала.

— Я правильно понимаю, на следующих выходных тебя можно не приглашать? — спросил он.

У него был очередной концерт, второе исполнение ремикса «Мистер Блеск», который, похоже, хвалили в малотиражках, что освещали музыкальные новости и рецензировали оркестровые пьесы, впервые выносимые на суд публики Сент-Луиса.

— В смысле, ты ведь сказала, что моя пьеса похожа на песенку из мультфильма, так что…

— Я приеду, если получится, — перебила его я. — Возможно, мне придется ненадолго вернуться в Чикаго, помочь подруге. Проблема только в этом.

— Не сомневаюсь, — сказал он. — Кстати, хорошо, что ты мне напомнила: звонил этот парень.

Я сразу решила, что речь о полиции.

— Парень? — переспросила я.

— Ну, твой умственно отсталый друг. Рэмбо, или как его там. Спрашивал у меня про какого-то ребенка из библиотеки.

Я ничего не понимала, и мне необходимо было узнать подробности: например, когда именно он звонил? Но больше всего на свете мне хотелось поскорее отключить телефон, который выскальзывал из мокрой от пота ладони. Я не придумала более удачного вопроса, чем вот такой:

— Откуда у него твой номер?

— Твою мать, да мне-то откуда знать! Потому что он в тебя влюблен и следит за тобой! Слушай, Люси, может, мне пора заявить на тебя в полицию?

— Интересно, по какому поводу?!

— Ну, это ты мне сама скажи по какому.

— Из-за того, что не иду на твой идиотский концерт? За то, что помогаю больной подруге? Я знаю о мальчике из библиотеки. Я разговаривала с Рокки, и я ужасно расстроена тем, что произошло.

— Просто все как-то не складывается. В том смысле, что этот парень сказал мне, что ты уже пожертвовала подруге костный мозг.

Ага, выходит, Рокки позвонил Гленну после нашего разговора, который произошел всего несколько часов назад. Это очень плохой знак.

— Он меня неправильно понял.

Счетчик на колонке щелкнул, сообщая, что заправка окончена. С минуты на минуту должен был вернуться Иэн.

— Ты плохо умеешь врать, — сказал Гленн.

— Нет, я прекрасно умею врать! Ведь ты мне поверил, когда я похвалила твое оркестровое переложение рекламного джингла!

Я выпалила это инстинктивно, наверное, просто чтобы поскорее от него избавиться. Было бы неплохо, если бы он на несколько дней исчез и не разговаривал со мной, а еще лучше, если бы он разозлился настолько, что, если Рокки снова ему позвонит, сказал бы ему, что уже несколько дней ничего обо мне не слышал и надеется, что я горю в аду.

И тут Гленн вдруг сам рявкнул мне:

— Никогда мне больше не звони!

Я подогнала машину поближе к выходу из магазина и стала дожидаться Иэна. Несмотря на подкатывающие к горлу необъяснимые и какие-то невнятные слезы, я испытывала облегчение. Гленна больше не было, Рокки наверняка начинал осознавать, какой я ужасный человек, и из всего этого выходило, что возвращаться домой теперь нет никакого смысла, потому что в Ганнибале у меня больше нет ни одной близкой души, если не считать Иэна, да и тот ведь уже не там, а здесь, вот же он выходит из магазина, нацепив куртку задом наперед и просунув руки в рукава так, чтобы казалось, будто кисти растут у него прямо из плеч. Называть Ганнибал домом было теперь как-то совсем странно. Чикаго был мне домом, жилище Лабазниковых тоже стало нам с Иэном чем-то вроде дома, моя машина несомненно была нам домом. А вот Ганнибал — он был всего-навсего далеким воспоминанием.

Мы проехали по магистрали мимо еще нескольких съездов, и Иэн читал мне вслух журнал, который купил на собственные пять долларов — какую-то низкопробную ерунду про подростковых кумиров с полуобнаженной кинозвездой на обложке (я не помнила, как зовут этого парня, но узнала его неряшливую козлиную бородку и подозрительно прозрачные глаза). Иэн то и дело прерывал чтение, чтобы задать мне вопрос: «Что такое матримониальный?», «Что такое детокс?». Каждый автомобиль на дороге стал казаться мне полицейской машиной, каждый громкий звук — ревом сирены. Я гадала, сообщил ли Рокки о своих подозрениях в полицию или решил расследовать дело в одиночку, самостоятельно сопоставляя факты и выстраивая собственные догадки. Наверняка именно он обнаружил оставленный включенным свет в библиотеке, и только он один знал о том, в каких близких отношениях мы были с Иэном.

Иэн заработал тридцать очков за то, что срифмовал имя «Люси» со словом «гуси», и еще тридцать, когда настоял, что «Иэн» рифмуется со словом «ми-ни-вэн». Сразу после этого он уснул, запрокинув голову назад, отчего очки сползли с носа и повисли где-то на середине лица. Каждые несколько минут я наклонялась к нему, чтобы проверить, не слышно ли в его дыхании свистящих хрипов, но он дышал совершенно нормально, издавая горлом булькающие звуки, как и любой человек, уснувший с открытым ртом.

Спустя некоторое время я заметила позади нас на дороге машину, которая была точной копией моей: бледно-голубая, слегка проржавевшая, японская. Я хотела было разбудить Иэна, чтобы потребовать свои заслуженные сорок пять очков, но уж слишком приятно было хоть немного побыть в тишине, да и ему был нужен отдых. Я не разобрала, кто сидел за рулем машины-близнеца — мужчина или женщина, заходящее солнце отражалось в лобовом стекле автомобиля, и лица за ним совсем не было видно, так что в итоге мне стало казаться, что за рулем голубой машины сидит какая-то женщина, очень похожая на меня. Моя точная копия — с той лишь разницей, что главная вина ее жизни не ехала рядом с ней на соседнем сиденье автомобиля, в голове у нее не прокручивались образы скорбящих родителей и мстительных бывших бойфрендов и она не играла главную роль в очередной серии семейной саги о побегах, позорных провалах и дурацком идеализме.

Когда солнце опустилось к самому горизонту, я снова поискала глазами бледно-голубую машину, но так и не смогла определить, ей ли принадлежит пара маленьких ярких фар, следующих сразу за нами. Иэна я разбудила только у самого въезда на парковку мотеля.