В армейском гарнизоне офицеру не так‑то просто установить личный контакт с рядовым. Теперь капитан Пендертон в этом убедился. Служи он, подобно майору Моррису Лэнгдону, строевым офицером и командуй ротой, батальоном или полком, какая‑то взаимосвязь с подчиненными безусловно возникла бы. Майор Лэнгдон, например, почти всех своих солдат знал в лицо и по имени. Но капитан Пендертон, преподававший в училище, оказался совсем в ином положении. Не считая поездок на лошади (любое сумасбродство в верховой езде было для него в эти дни естественным), у него не было возможности общаться с солдатом, которого он ненавидел.

А капитан страстно этого желал. Мысли о солдате мучили его непрерывно. Он все чаще стал появляться на конюшне. Рядовой Уильямс седлал ему лошадь и держал ее за повод, пока он садился. Если капитан заранее знал, что встретится с солдатом, у него начинала кружиться голова. Во время их коротких встреч его поражало необъяснимое отсутствие впечатлений; находясь рядом с солдатом, он почти не видел и не слышал его, и только когда отъезжал и оказывался наедине, происшедшая сцена как бы впервые развертывалась в его сознании. Любое воспоминание о лице солдата — молчаливые глаза, тяжелые, чувственные, нередко влажные, губы, мальчишеская челка — стало для него невыносимым. Он редко слышал, как солдат говорит, но звуки невнятного южного говора то и дело отдавались в глубинах его памяти тревожной мелодией.

Днем капитан прогуливался по дорожке между конюшней и казармами, надеясь встретиться с рядовым Уильямсом. Заметив издали, как тот неторопливо и грациозно движется навстречу, капитан чувствовал, что в горле его першит и он не может сглотнуть. Когда они оказывались лицом к лицу, рядовой Уильямс рассеянно смотрел сквозь капитана и медленно и вяло отдавал честь. Однажды, когда они приближались друг к другу, капитан увидел, что солдат развернул конфету и небрежно бросил обертку на аккуратно подстриженный газон, окаймляющий дорожку. Это взбесило капитана; пройдя немного, он вернулся, поднял обертку (от конфеты «Крошка Руфь») и сунул ее в карман.

Капитан Пендертон, проживший, в целом, довольно суровую и лишенную особых эмоций жизнь, не исследовал причин своей непонятной ненависти. Несколько раз, когда он просыпался слишком поздно, приняв накануне сильную дозу снотворного, капитан возвращался в мыслях к своему поведению, но так и не предпринял настоящих усилий, чтобы в нем разобраться.

Как‑то, проезжая мимо казарм, он увидел, что солдат сидит в одиночестве на скамейке. Капитан остановил автомобиль и принялся наблюдать. Непринужденно развалившись, солдат дремал. Небо было бледно–зеленого оттенка, от огарка зимнего солнца на землю падали четкие продолговатые тени. Капитан наблюдал за солдатом до тех пор, пока не прозвучал сигнал к ужину. Рядовой Уильямс ушел, а капитан долго еще сидел в автомобиле, глядя на казармы.

Стемнело. Казармы были ярко освещены. В комнате отдыха на первом этаже солдаты играли на бильярде, читали журналы. Капитан представил себе столовую, ряды просторных, заставленных горячей едой столов, проголодавшихся солдат, которые ели с беззаботным смехом. Совершенно не знакомый с повседневной жизнью казармы, капитан восполнял свое неведение воображением. Он интересовался средневековьем, изучал европейскую историю эпохи феодализма, и его представление о солдатской жизни возникало именно на этой основе. Представив себе две тысячи мужчин, бок о бок живущих в этом огромном здании, он внезапно почувствовал себя невероятно одиноким. Капитан сидел в темном автомобиле, смотрел на ярко освещенные комнаты, слышал громкие голоса и крики — и слезы так и катились из его глаз. Горькое одиночество терзало его. Он поехал домой.

Леонора Пендертон лежала в гамаке на опушке леса, когда вернулся ее муж. Леонора отправилась в дом и стала помогать Сюзи на кухне, поскольку они собирались пообедать дома, а позже отправиться в гости. Один приятель прислал им полдюжины перепелов, и Леонора собиралась отнести их Алисон, не встававшей с постели с тех пор, как две недели назад, в ночь вечеринки, с ней случился сильнейший сердечный приступ. Леонора и Сюзи разложили еду на огромном серебряном подносе: два перепела, овощной гарнир с подливкой и другие деликатесы. Сюзи, пошатываясь, понесла поднос, Леонора последовала за ней.

— Почему ты не привела Морриса? — спросил капитан, когда она вернулась.

— Он уже ушел, — сказала Леонора. — Обедает в офицерском клубе. Не повезло бедняге.

Они переоделись для вечера и стояли возле камина, на котором возвышались бутылка виски и стаканы. На Леоноре было красное креповое платье, на капитане — смокинг. Капитан нервничал и позвякивал кубиками льда в стакане.

— Ха! Послушай! — проговорил он неожиданно. — Сегодня услышал занятную историю, — капитан провел указательным пальцем по носу и оскалил зубы. Он сочинял новый анекдот и набрасывал в уме сюжет. Капитан обладал прекрасным чувством юмора и был злым сплетником.

— На днях у генерала звонит телефон, и адъютант, узнав голос Алисон, немедленно соединяет. «Генерал, у меня к вам просьба, — раздается вежливый голос. — Не могли бы вы приказать этому безумному солдату не играть в шесть часов утра на горне. Он нарушает покой госпожи Лэнгдон». После продолжительной паузы генерал говорит: «Прошу прощения, но, кажется, я не совсем вас понял». И слышит ту же просьбу. «Скажите, — не выдерживает наконец генерал, — с кем я имею честь разговаривать?» Голос отвечает: «С вами говорит Анаклето, garcon de maison<слуга — франц.>госпожи Лэнгдон. Благодарю за внимание».

Капитан молча ждал; он не любил смеяться над собственными шутками. Но и Леонора не засмеялась — она была озадачена.

— Как он себя назвал? — спросила она.

— Он пытался сказать «слуга» по–французски.

— Ты хочешь сказать, что насчет подъема звонил Анаклето? Это превосходит все, что я о нем слышала. Трудно даже поверить.

— Дурочка, — сказал капитан. — На самом деле ничего этого не было. Это анекдот, шутка.

Леонора не поняла юмора. Она не любила сплетен — ей трудно было представить ситуацию, лично ее не касавшуюся. К тому же и злой она не была.

— Какая чушь! — сказала она. — Если этого не было, зачем об этом говорить? Анаклето выставлен тут каким‑то дураком. Как ты думаешь, кто этот анекдот придумал?

Капитан пожал плечами и поднял стакан. Он сочинил об Алисон и Анаклето огромное количество анекдотов, пользовавшихся в гарнизоне немалым успехом. Составление и шлифовка этих клеветнических виньеток доставляли капитану немалое удовольствие. Он пускал их в оборот незаметно, давая понять, что лишь передает их (не столько из скромности, сколько из страха, что когда‑нибудь они достигнут ушей Морриса Лэнгдона).

Сегодняшний анекдот капитану не понравился. Дома, рядом с женой, он вновь почувствовал такой же приступ меланхолии, как и возле казармы. Капитан вспомнил ловкие загорелые руки солдата и почувствовал, что его пробирает дрожь.

— О чем ты думаешь? — спросила Леонора.

— Ни о чем.

— У тебя такой странный вид.

Они решили захватить с собой майора Лэнгдона и уже выходили из дому, когда позвонил он сам, приглашая зайти и немного выпить. Алисон отдыхала, так что они не стали подниматься наверх, а выпили в столовой. Пора было идти. Анаклето принес майору фуражку, проводил их до дверей и мелодично произнес: — Желаю приятно провести вечер.

— Спасибо, — ответила Леонора. — Вам тоже.

Но майор не был столь простодушен и с подозрением посмотрел на Анаклето.

Закрыв дверь, Анаклето поспешил в гостиную и, слегка отодвинув штору, выглянул на улицу. Все трое, каждого из которых Анаклето ненавидел всем сердцем, задержались на крыльце закурить сигареты. Анаклето терпеливо наблюдал за ними. Пока они сидели в кухне, ему в голову пришел чудесный план. Он вынул три кирпича из числа окаймлявших клумбу с розами и положил их в конце темной дорожки. В своем воображении он видел, как все трое падают, словно кегли. Когда же компания прошла к автомобилю, стоявшему возле дома Пендертонов, через газон, Анаклето был вне себя от досады и даже слегка укусил себя за палец. Потом поспешил на улицу убрать заграждение, чтобы в его ловушку не попал кто‑нибудь другой.

Вечер был похож на все предыдущие. Пендертоны и майор Лэнгдон отправились в Поло–клуб потанцевать и чудесно провели там время. Леонору, как обычно, окружили молоденькие лейтенанты, а капитан Пендертон воспользовался возможностью и, неторопливо потягивая на веранде виски, рассказал свой новый анекдот артиллерийскому офицеру, имевшему репутацию остряка. Майор, развалившись в шезлонге, беседовал со своими закадычными приятелями о рыбалке, политике и лошадях. На следующее утро намечалась охота, и потому около одиннадцати часов Пендертоны вместе с майором Лэнгдоном покинули клуб. Анаклето, который посидел немного возле своей хозяйки и сделал ей укол, уже лежал в постели. Он, как всегда, обложил себя подушками по примеру хозяйки, но ему было очень неудобно, и спал он плохо. Алисон дремала. В полночь майор и Леонора крепко спали в своих спальнях. Капитан Пендертон мирно работал в кабинете. Для ноября ночь была теплая, в воздухе струился нежный аромат сосновой хвои. Ветра не было, на газонах застыли неподвижные темные тени.

Примерно в это время Алисон Лэнгдон пробудилась от полудремы. Она видела несколько любопытных и очень отчетливых снов, которые вернули ее во времена детства, и теперь боролась с возвращающимся сознанием. Борьба была бесполезной, и вскоре она смотрела, широко открыв глаза, в темноту. Алисон заплакала. Казалось, тихое нервное всхлипывание исходит не от нее, а от какого‑то затерявшегося в ночи таинственного страдальца. Последние две недели ей было очень плохо, она часто плакала. Начать с того, что ей приписали постельный режим — врач сказал, что следующего приступа она не перенесет. Впрочем, о своем враче она была невысокого мнения и называла его про себя старым армейским живодером и первостатейным болваном. Он выпивал, хотя и был хирургом, а как‑то в споре с ней заявил, что Мозамбик находится на западе Африки, и не признавал своей ошибки до тех пор, пока она не принесла атлас; короче говоря, с его мнениями и советами можно было не считаться. Алисон владело беспокойство, а два дня тому назад ей вдруг так сильно захотелось поиграть на пианино, что она, в отсутствие Анаклето и мужа, встала с постели, оделась и спустилась вниз. Помузицировала совсем немного, но получила огромное удовольствие. Возвращаясь в спальню, медленно поднималась по ступенькам и, хотя очень устала, никаких осложнений не последовало.

Она понимала, что попала в ловушку — чтобы приступить к выполнению своих планов, приходилось ждать выздоровления, а это осложняло уход за ней. На первых порах наняли сиделку из госпиталя, но Анаклето с ней не ужился, и через неделю ей дали расчет. Алисон постоянно преследовали галлюцинации. Вечером по соседству пронзительно закричал ребенок, как дети часто кричат во время игры, и ее обуял необъяснимый страх, что ребенок попал под автомобиль. Она послала Анаклето на улицу, но даже после того, как он уверил ее, что дети играют в «шпионов», ей не удалось избавиться от беспокойства. А вчера она почувствовала запах гари и решила, что в доме начался пожар. Анаклето осмотрел каждый уголок — это ее не убедило. Любой внезапный звук, малейшая неудача доводили Алисон до слез. Анаклето обкусал свои ногти до мяса, а майор по возможности проводил время вне дома.

Теперь, ночью, когда Алисон лежала в темноте и плакала, перед ней возникла еще одна галлюцинация. Она выглянула в окно и снова увидела на газоне у дома Пендертонов тень человека. Человек стоял неподвижно, прислонившись к сосне. Алисон видела, как он пересек газон и вошел в заднюю дверь дома. Вдруг, словно удар грома, до нее дошло, что этот скрывающийся человек — ее собственный муж. Он ходит к жене Уэлдона Пендертона, хотя Уэлдон находится в это время дома и работает в кабинете. Она была настолько оскорблена, что перестала слушать голос разума. Обессилев от гнева, поднялась с постели и прошла в ванную комнату, где ее стошнило. Потом набросила поверх ночной рубашки пальто и надела туфли.

По пути к Пендертонам она ни минуты не колебалась, ни разу не задалась вопросом, что она, больше всего на свете ненавидящая семейные сцены, будет делать в ситуации, в которой сейчас окажется. Вошла через переднюю дверь и с грохотом ее за собой захлопнула. В холле было темно, в гостиной горела всего одна лампа. Задыхаясь, она поднялась по лестнице. Дверь в спальню Леоноры была приоткрыта, она увидела там силуэт мужчины, сидящего у кровати на корточках. Алисон вошла в спальню и зажгла свет.

Солдат зажмурился от света. Он взялся рукой за подоконник и приподнялся. Леонора пошевелилась во сне, что‑то пробормотала и отвернулась к стене. Алисон стояла в дверях с бледным, дрожащим от возбуждения лицом. Потом, не сказав ни слова, вышла из спальни.

Капитан Пендертон слышал, как открылась и закрылась входная дверь. Он чувствовал что‑то неладное, но инстинкт удерживал его за столом. Он грыз приделанную к карандашу резинку и напряженно ждал. Капитан не знал, чего он, собственно, ждет, и с удивлением услышал стук в дверь. Не дожидаясь ответа, в кабинет вошла Алисон.

— Что привело вас сюда столь поздно? — спросил капитан с нервным смешком.

Алисон ответила не сразу. Сначала собрала воротник своего пальто вокруг шеи, потом заговорила каким‑то бесцветным механическим голосом. — Советую вам подняться в спальню своей жены, — сказала она.

Эти слова, равно как и необычность ее появления, изрядно напугали капитана. Но еще сильнее, чем внутреннее смятение, была мысль о том, что ни в коем случае нельзя терять самообладания. В мгновение ока в его голове промелькнуло множество самых противоречивых предположений. Слова Алисон могли означать только одно: Морис Лэнгдон находится в спальне Леоноры. Нет, конечно же нет, в этом случае она сказала бы их другим тоном. А если да, то в каком положении он оказался! Капитан приторно и сдержанно улыбнулся, ни одной чертой не выдавая обуревавшие его страх, сомнение и злость.

— Дорогая, — ласково сказал он, — вам вредно много ходить. Я отведу вас домой.

Алисон посмотрела на капитана долгим пронзительным взглядом. Казалось, она решает в уме какую‑то логическую задачу. Немного спустя медленно произнесла:

— Не хотите ли вы сказать, что вам все известно и вы останетесь здесь, ничего не предпринимая?

Капитан упрямо сохранял самообладание.

— Я отведу вас домой, — повторил он. — Вы не в себе, вы сами не знаете, что говорите.

Он торопливо поднялся и взял Алисон под руку. Ощущение ее болезненно–хрупкого локтя под тканью пальто вызвало у него отвращение. Капитан поспешил с ней по лестнице и через газон. Передняя дверь дома Лэнгдонов была открыта, но капитан продолжительно позвонил. Через несколько минут в холле появился Анаклето, а перед самым своим уходом капитан увидел, как сверху из спальни вышел Моррис. Со смешанным чувством замешательства и облегчения он вернулся домой, предоставив Алисон объясняться самой.

На следующее утро капитан Пендертон ничуть не удивился, узнав, что Алисон Лэнгдон сошла с ума. К полудню об этом знал весь гарнизон. (Речь шла о «нервном расстройстве», но эти слова никого не обманули). Когда капитан и Леонора пришли предложить помощь, они обнаружили майора возле запертой изнутри двери спальни жены с перекинутым через плечо полотенцем. Он терпеливо простоял здесь почти весь день. Его светлые глаза были широко открыты от удивления, он то и дело дергал себя за ухо. Спустившись к Пендертонам, он как‑то официально пожал обоим руки и мучительно покраснел.

Подробности трагедии майор скрыл в своем потрясенном сердце, рассказав их только доктору. Алисон не раздирала в клочья простыню, не исходила слюной, как, по его мнению, делают сумасшедшие. Вернувшись домой в час ночи в ночной рубашке, она просто объявила, что Леонора обманывает не только мужа, но и самого майора, и притом с солдатом. Потом сказала, что собирается подать на развод, и добавила, что денег у нее сейчас нет и она будет весьма признательна, если майор одолжит ей пятьсот долларов под четыре процента годовых, а поручителями будут Анаклето и лейтенант Вейнчек. В ответ на его испуганные вопросы Алисон сказала, что собирается вместе с Анаклето открыть магазин или заняться ловлей креветок. Анаклето принес в ее комнату чемодан и всю ночь упаковывал под ее присмотром вещи. Они то и дело устраивали передышку, пили чай и изучали карту, так как совершенно не знали, куда поедут. Перед самым рассветом остановились на Мультривиле, штат Южная Каролина.

Майор Лэнгдон был потрясен. Он долго стоял в углу спальни Алисон и наблюдал, как они собирают вещи, но рта открыть не осмеливался. Спустя продолжительное время, когда сказанное до него дошло, он был вынужден признать, что Алисон сошла с ума, и забрал из комнаты маникюрные ножницы и каминные щипцы. Потом спустился вниз и, захватив бутылку виски, уселся за кухонный стол. Майор плакал и облизывал соленые слезы с кончиков усов. Он горевал не только из‑за Алисон; ему было стыдно и за себя, как будто случившееся бросало тень на его порядочность. Чем сильнее он пьянел, тем невыносимее казалось несчастье. Один раз майор поднял глаза к потолку и выкрикнул в тишине кухни, вопрошая и умоляя:

— Господи! Господи?

Он несколько раз с силой стукнул головой о стол, и вскоре на лбу вздулась шишка. К половине седьмого утра он выпил кварту виски. Принял душ, оделся, позвонил врачу Алисон — полковнику медицинской службы, своему приятелю. Позже вызвали еще одного врача, и они чиркали спичками перед лицом Алисон и задавали всевозможные вопросы. Именно тогда майор снял с крючка в ванной комнате полотенце и перебросил его через плечо. Это придало ему вид человека, готового ко всему, и несколько успокоило. Перед уходом полковник произнес целую речь, неоднократно повторяя слово «психология», а майор молча кивал после каждой фразы. Кончил врач тем, что посоветовал побыстрее отправить Алисон в лечебницу.

— Только об одном прошу, — беспомощно сказал майор, — никаких смирительных рубашек и тому подобного. Чтобы она могла слушать пластинки… с удобствами… Понимаете?

Через два дня была выбрана лечебница в Вирджинии. В спешке ее выбрали, скорее ориентируясь на цену (потрясающе высокую), чем на лечебную репутацию. Алисон с горечью выслушала майора. Анаклето, естественно, ехал тоже. Через несколько дней все трое выехали в Вирджинию поездом.

Это заведение предназначалось для больных и физически, и духовно, а болезни, одолевающие тело и душу одновременно, носят, как известно, особый характер. Здесь было немало находящихся в полной прострации пожилых еле передвигающих ноги, несколько морфинисток и множество богатых молодых алкоголиков. Тут имелась превосходная терраса, на которой днем подавали чай, прекрасный сад, роскошно обставленные палаты. Майор остался доволен и даже ощутил некоторую гордость, что может себе такое позволить.

Сначала Алисон никак не прокомментировала перемену. Более того, она ни слова не сказала мужу, пока они не сели обедать. В виде исключения Алисон разрешили в день приезда пообедать внизу, но со следующего утра она должна была пребывать в постели, пока ей не станет лучше. На столе стояли свечи и букет оранжерейных роз. Приборы и скатерть были самого лучшего качества.

Казалось, Алисон всех этих прелестей не замечает. Она села за стол и окинула зал долгим блуждающим взглядом. Ее темные проницательные глаза изучали сидевших за соседними столами. Наконец она спокойно и горько произнесла:

— Боже мой, ну и публика!

Майор Лэнгдон навсегда запомнил этот обед, который оказался его последним свиданием с женой. На следующее утро он покинул лечебницу и остановился переночевать в Пайнхерсте, у своего давнишнего приятеля по игре в поло. Вернувшись в гарнизон, застал телеграмму. На вторую ночь пребывания в лечебнице с Алисон случился сердечный приступ, и она умерла.

Этой осенью капитану Пендертону исполнилось тридцать пять лет. Несмотря на свою относительную молодость, он скоро должен был получить кленовые листики майора, а в армии, где продвижение по службе зависит, главным образом, от выслуги лет, такое раннее повышение свидетельствовало о несомненном признании его талантов. Капитан много работал и обладал блестящим, по армейским стандартам, умом, так что многие, включая самого капитана, считали, что он дослужится и до генерала. Впрочем, изнурительные занятия капитана Пендертона давали о себе знать. В последние недели он выглядел очень плохо. Под глазами появились круги, вроде синяков, лицо пожелтело и покрылось какими‑то пятнами, стали беспокоить зубы. Зубной врач предложил удалить два нижних коренных и поставить мост, но капитан оттягивал лечение, так как чувствовал, что времени терять нельзя. Лицо капитана было постоянно напряжено, левый глаз начал дергаться. Судорожное подергивание века придавало его искаженному лицу какое‑то механическое выражение.

Капитану приходилось постоянно сдерживать все нарастающее возбуждение. Его поглощенность солдатом нарастала, словно болезнь. Как при заболевании раком клетки бунтуют и начинают усиленное самовоспроизводство, приводящее в конце концов к гибели тела, так же непропорционально возросли в сознании капитана мысли о солдате. Иногда он с тревогой взирал на ступени, которые привели его в это состояние — начиная с кофе, опрокинутого на новые брюки, и кончая расчисткой леса, столкновением после скачки на Фениксе и непродолжительными встречами на дорожках городка. Каким образом раздражение превратилось в ненависть, а ненависть — в болезненную одержимость, капитан объяснить не мог.

Он стал впадать в непонятную задумчивость. Будучи человеком тщеславным, он нередко развлекал себя мыслями о будущих повышениях в звании. Так, в бытность молодым курсантом Вест–Пойнтской академии, привычным и приятным словосочетанием для него стало «полковник Уэлдон Пендертон». Летом этого года он воображал себя блестящим и могущественным командующим корпусом. Иногда даже негромко восклицал: «Генерал–майор Пендертон» — и ему казалось, что он рожден для этого звания, так хорошо сочеталось оно с его именем. Но в последние недели его тщеславная мечта каким‑то удивительным образом изменила свое направление. Однажды ночью — это было в половине второго — он сидел за столом, оцепенев от усталости, как вдруг в тишине комнаты с его языка сорвались три непрошеных слова: «Рядовой Уэлдон Пендертон». Эти слова и связанные с ними ассоциации вызвали у капитана извращенное чувство радостного облегчения. Вместо того чтобы мечтать о званиях и почестях, он испытывал утонченнейшее удовольствие, представляя себя рядовым солдатом. В своих фантазиях он видел себя молодым, как бы двойником того солдата, которого ненавидел, — с юным, гибким телом, изящество которого не могла скрыть простая солдатская форма, с густыми блестящими волосами и круглыми глазами, не знающими усталости от занятий и переутомления. Во все эти фантазии вплетался облик рядового Уильямса, а фоном для них была казарма: шум голосов молодых мужчин, благодушное безделье под солнцем, не обремененное обязательствами товарищество.

Капитан Пендертон завел привычку ежедневно прогуливаться перед казармами. Обычно он видел рядового Уильямса на одной и той же скамейке. Шагая по дорожке, капитан проходил в двух метрах от солдата, который при его приближении нехотя поднимался и лениво отдавал честь. Дни становились короче, в воздухе таились сумерки. Сразу после заката небо озарялось пасмурным лиловым цветом.

Подходя к солдату, капитан замедлял шаги и смотрел ему в лицо. Судя по всему, солдат догадывался, что эти прогулки делаются ради него. Капитана даже удивляло, почему солдат не избегает его и никуда не уходит. То, что солдат не отказывался от своей привычки, придавало их ежедневным встречам привкус обусловленности, и это приятно возбуждало капитана. Проходя мимо, он с трудом пересиливал страстное желание обернуться, а удаляясь, чувствовал, как его сердце наполняется невыносимой грустью, с которой не мог совладать.

В доме капитана мало что изменилось. Майор Лэнгдон стал теперь как бы третьим членом семьи Пендертонов, что устраивало и капитана, и Леонору. Смерть жены ошеломила майора, сделала абсолютно беспомощным. Даже физически он изменился. Веселая уравновешенность его покинула, и когда по вечерам они сидели втроем у камина, казалось, он нарочно принимает самую неудобную позу. Он закручивал ногу за ногу, словно акробат, или высоко вздергивал широкое плечо и мял себе ухо. Мысли и слова майора полностью сосредоточились на Алисон и их совместной жизни, которая так внезапно кончилась. У него появилась склонность к печальным банальностям, относящимся к Богу, душе, страданию и смерти, от одного упоминания о которых у него раньше першило в горле. Леонора заботилась о нем, кормила превосходными обедами и выслушивала его скорбные суждения.

— Хоть бы Анаклето вернулся, — то и дело повторял он.

Анаклето исчез из санатория на следующее утро после смерти Алисон, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Он снова упаковал чемоданы, аккуратно уложив ее вещи — и исчез. Вместо него Леонора наняла майору одного из братьев Сюзи, который умел стряпать. Годами майор мечтал о самом обычном цветном мальчике, который, возможно, будет красть виски и заметать пыль под ковер, но, слава Богу, оставит в покое пианино и не будет тараторить по–французски. Брат Сюзи оказался вполне образцовым подростком: играл на расческе, обернутой в туалетную бумагу, любил немного выпить и превосходно пек кукурузные лепешки. И однако же майор ожидаемого удовлетворения не испытывал. Ему не хватало Анаклето, и вспоминая о нем, он чувствовал отчаянные угрызения совести.

— Знаете, я любил попугать его военной службой. Описывал, что бы с ним сделал, если бы он оказался моим подчиненным. Но маленький каналья мне ни на грош не верил. Я просто дразнил его, хотя иногда мне казалось, что попасть в армию было бы для него лучше всего.

Капитана разговоры об Алисон и Анаклето утомляли. Жаль, что маленького чумазого филиппинца тоже не хватил сердечный приступ. Капитана раздражало почти все, что происходило в доме. Сытные южные кушанья, которые обожали Леонора и майор, были ему ненавистны. В кухне стояла грязь, Сюзи была слишком неряшливой. Капитан знал толк в хорошей еде и был искусным кулинаром. Он ценил утонченную кухню Нового Орлеана и гармонию французских рецептов. Раньше, оставшись один, он нередко отправлялся на кухню и готовил для собственного удовольствия какой‑нибудь деликатес. Особенно он любил мясное филе–беарнез. Но капитан был человек с причудами и слишком стремился к совершенству: если мясо чуть пережаривалось или соус сворачивался, он уносил все на задний двор и закапывал в землю. Теперь же он потерял к еде всякий интерес. Как‑то днем Леонора ушла в кино, и он отпустил Сюзи, задумав состряпать что‑нибудь особенное. Он начал готовить риссоль, но вдруг раздумал, оставил все как есть и вышел из дому.

— Я вполне могу представить себе Анаклето армейским поваром, — сказала Леонора.

— Алисон думала, что я говорю из жестокости, — сказал майор. — Вовсе нет. Армия, конечно, — не райский уголок, зато она сделала бы из него человека, выбила бы всю дурь. Разве это не дико, что взрослый мужчина ходит, пританцовывая, и мазюкает акварелью. В армии его скрутили бы в бараний рог. Возможно, он бы страдал, но даже это лучше, чем что‑то другое.

— Вы хотите сказать, — заметил капитан Пендертон, — что отклонение от нормы, даже если оно доставляет человеку счастье, непозволительно? То есть, с нравственной точки зрения лучше воткнуть квадратную затычку в круглую дыру, вместо того чтобы искать для нее необычную квадратную дыру?

— Именно так, — сказал майор. — А разве вы не согласны?

— Нет, — ответил капитан после недолгого молчания. С пугающей прозорливостью капитан заглянул вдруг в свою душу и впервые увидел себя по–настоящему: перед ним возникла перекошенная кукла со злобным лицом. Капитан смотрел на нее без малейшего сочувствия. Он не желал ничего изменять, не желал ничего оправдывать. — Не согласен, — рассеянно повторил он.

Майор Лэнгдон задумался над неожиданным ответом, но разговор продолжать не стал. Ему всегда было трудно следить за развитием мысли, после ее первого обнаженного проявления. Тряхнув головой, он вернулся к своим запутанным делам.

— Однажды я проснулся перед самым рассветом, — сказал он. — Увидел, что в ее спальне горит свет, и вошел. Анаклето сидел на краю кровати, и оба, уставившись вниз, чем‑то занимались. И знаете, что они делали? — Майор вытер глаза и потряс головой. — Бросали в чашку с водой какие‑то штучки. Японская игрушка, Анаклето купил ее в магазине. В воде эти штучки распускаются, словно цветы. В четыре часа утра заниматься такими пустяками! Я был раздражен, споткнулся у кровати о шлепанцы Алисон, совсем вышел из себя и пнул их через всю комнату. Алисон обиделась и несколько дней была холодна, как лед. А Анаклето, перед тем как принести кофе, положил в сахарницу соль. Так грустно. Ночами она, должно быть, очень страдала.

— Бог дал, Бог и прибрал, — сказала Леонора, которая никогда не отличалась доскональным знанием Писания.

Сама Леонора за последние недели тоже изменилась. Она вступала в фазу полного расцвета. За короткий срок ее тело, казалось, утратило прежнюю юную крепость. Лицо стало шире, его выражение в спокойные минуты — ленивее и мягче. Она напоминала женщину, которая без всяких осложнений родила нескольких детей и месяцев через восемь готова родить еще одного. Леонора сохранила свой чудесный цвет лица, и хотя понемногу прибавляла в весе, в теле ее не чувствовалось и следа дряблости. Смерть жены любовника привела Леонору в ужас. Мертвое тело в гробу повергло ее в трепет, и несколько дней после похорон она говорила благоговейным шепотом, даже когда покупала что‑то в гарнизонной лавке. К майору она относилась рассеянно и мягко, и повторяла все счастливые истории об Алисон, которые могла вспомнить.

— Кстати, — сказал вдруг капитан. — Меня не перестает удивлять та ночь, когда она пришла сюда. Что она сказала тебе, Леонора?

— Я тебе уже говорила, что не знала о ее приходе. Она меня не разбудила.

Но капитана Пендертона этот ответ не удовлетворил. Чем чаще он вспоминал сцену в кабинете, тем удивительнее она казалась. Он не сомневался, что Леонора говорит правду, ибо когда она лгала, это было ясно каждому. Но что же в таком случае имела в виду Алисон, и почему, вернувшись домой, он не поднялся наверх? Он чувствовал, что где‑то в затемненном, бессознательном уголке души знает правильный ответ. Но чем больше он об этом думал, тем сильнее делалось его беспокойство.

— Однажды Алисон невероятно меня удивила, — сказала Леонора, протягивая свои розовые, словно у девочки, руки к камину. — Мы ездили в Северную Каролину к твоему, Моррис, приятелю и, как сейчас помню, пообедали у него отличными куропатками. Алисон, Анаклето и я пошли погулять по проселочной дороге и встретили мальчугана с клячей, что‑то вроде мула. Алисон понравилась ее морда, и она задумала прокатиться. Познакомилась с мальчуганом, влезла на изгородь — и уселась на лошадь, без седла, в платье. Подумать только! Наверное, на этой лошади годами не ездили, и когда Алисон села, та просто взяла и повалилась, чтобы ее сбросить. Я решила, что Алисон пропала, и закрыла глаза. Представьте себе, она в минуту подняла лошадь и, как ни в чем не бывало, рысью понеслась по полю. Ты, Уэлдон, так не сумеешь. Анаклето летел за ней следом, словно пташка. Боже, какое чудное время было — в жизни так не удивлялась!

Капитан Пендертон зевнул, но не потому что хотел спать. Упоминание Леоноры о его ездовых способностях задело капитана за живое, и он решил ответить бестактностью. По поводу Феникса между капитаном и Леонорой произошло несколько бурных сцен. После той бешеной скачки жеребец сильно изменился, и Леонора яростно обвиняла в этом мужа. Впрочем, события последних двух недель отвлекли их от распри, и капитан надеялся, что вскоре она его простит.

Майор Лэнгдон закончил разговор одним из любимых своих изречений:

— Сейчас для меня важны две вещи: не испортить здоровье и служить моей стране. Здоровое тело и патриотизм.

Дом капитана Пендертона вряд ли был в это время идеальным местом для человека, переживающего душевный кризис. Раньше капитан счел бы жалобы майора Лэнгдона нелепыми. Но теперь в доме ощущалась атмосфера смерти. Капитану казалось, что умерла не только Алисон, но и каким‑то таинственным образом жизнь всех троих подошла к концу. Давнишний страх, что Леонора разведется с ним и уедет с Моррисом Лэнгдоном, больше его не беспокоил. Все чувства, которые он когда‑то испытывал к майору, казались чепухой по сравнению с его страстью к солдату.

Сам дом в последнее время невероятно раздражал капитана. Комнаты были обставлены хаотично. В гостиной стоял простой диван, обитый ситцем в цветочек, два мягких кресла, бордовый ковер и старинный секретер — пестрота, которую капитан ненавидел. Кружевные занавески выглядели дешевыми и потрепанными, на камине выстроилась разношерстая коллекция безделушек: процессия мраморных слоников, пара литых подсвечников, раскрашенный негритенок с алым ломтиком арбуза, стеклянная мексиканская чаша, в которую Леонора складывала старые визитные карточки. Мебель от частого передвижения была расшатана, и суматошное впечатление, оставляемое комнатой, так раздражало капитана, что он старался бывать в ней как можно реже. С глубокой тайной страстью он вспоминал о казармах, воспроизводя в уме аккуратные ряды коек, голые полы и окна без занавесок. У одной из стен этого воображаемого сурового помещения почему‑то стоял старинный резной сундук с бронзовыми накладками.

Во время долгих вечерних прогулок капитан Пендертон пребывал в состоянии обостренной впечатлительности, близкой к исступлению. Он ощущал себя ушедшим от всего, оторванным от людей, и хранил в своей памяти облик задумчивого молодого солдата, как знахарка хранит амулет. Теперь он стал невероятно уязвим, и хотя чувствовал себя изолированным от людей, все, что он видел во время прогулок, приобретало в его глазах особый смысл. Даже самые обычные предметы, с которыми он сталкивался, имели какое‑то таинственное отношение к его судьбе. Заметив в канаве воробья, он мог простоять несколько минут, созерцая эту совершенно обычную птицу. На какое‑то время он утратил непроизвольную способность классифицировать чувственные впечатления в соответствии с их значимостью. Однажды он увидел, как грузовик врезался в легковой автомобиль, но кровавое происшествие потрясло его ничуть не больше, чем пролетевший рядом обрывок газеты.

Уже давно он перестал воспринимать свое чувство к рядовому Уильямсу как ненависть и не пытался больше искать оправданий овладевшей им страсти. Когда он думал о солдате, он забывал о любви и ненависти, и сознавал лишь одно: непреодолимое желание разрушить барьер между ними. Увидев издали солдата, отдыхающего возле казармы, ему хотелось что‑нибудь крикнуть или ударить того кулаком, чтобы каким‑то образом заставить отозваться. Прошло почти два года с тех пор, как он впервые его увидел. Больше месяца минуло с того дня, когда солдата прислали с конюшни для расчистки леса. За все это время они обменялись друг с другом едва ли десятком слов.

Двенадцатого ноября капитан Пендертон, как обычно, вышел на вечернюю прогулку. У него был трудный день. Утром, объясняя в классной комнате одну тактическую проблему, он испытал необъяснимый провал памяти. Посреди предложения его сознание внезапно опустело. Он не только забыл материал лекции, но и лица курсантов показались ему незнакомыми. В памяти присутствовал рядовой Уильямс — и больше ничего. Несколько секунд капитан стоял молча, с куском мела в руке. Потом собрался с духом и покинул класс. К счастью, это случилось в самом конце лекции.

Капитан шел, прямой, как палка, по одной из дорожек, ведущей к казарме. Погода стояла удивительная. В небе виднелись суровые грозовые тучи, но ниже, у горизонта, оно прояснилось, и солнце приглушенно блестело. Капитан размахивал руками так, словно в локтях у него не было суставов. Его взгляд был устремлен на низ армейских брюк и начищенные узкие ботинки. Он поднял глаза, только подойдя к скамейке, на которой сидел рядовой Уильямс, и несколько секунд смотрел на него. Солдат вяло поднялся и стал по стойке «смирно».

— Рядовой Уильямс, — произнес капитан.

Солдат ждал, но капитан Пендертон не стал продолжать. Он хотел сделать солдату замечание за беспорядок в одежде. Когда он подходил, ему показалось, что рядовой Уильямс неправильно застегнул куртку. На первый взгляд солдат выглядел так, словно был не совсем одет или пренебрег какой‑то обязательной деталью одежды. Но оказавшись с ним лицом к лицу, капитан Пендертон понял, что замечание делать не за что. Впечатление общей небрежности было связано не с нарушением армейских предписаний, а с самим телом солдата. И вновь капитан, молча и задыхаясь, стоял перед молодым человеком. В его уме пронеслась вереница проклятий, мольбы, брани признаний в любви. Все кончилось тем, что он, по–прежнему молча, отвернулся.

Давно собиравшийся дождь пошел прежде, чем капитан Пендертон вернулся домой. Он совсем не был похож на моросящий зимний дождь, а падал с ревом и яростью летней грозы. Капитан находился метрах в двадцати от дома, когда на него упали первые капли, и, немного пробежав, легко добрался бы до убежища. Но он не ускорил шаг, хотя ледяной поток промочил его насквозь. Когда капитан открыл входную дверь, глаза его блестели, он весь дрожал.

Почувствовав, что собирается дождь, рядовой Уильямс пошел в казарму. До самого ужина он просидел в комнате отдыха, а потом в шумной многолюдной столовой, неторопливо съел плотный ужин. Потом достал из тумбочки банку дешевых леденцов. С леденцом за щекой отправился в туалет, где неожиданно ввязался в драку. Когда он вошел, все кабинки были заняты, кроме одной, перед которой стоял, расстегивая штаны, какой‑то солдат. Едва тот начал усаживаться, как рядовой Уильямс с силой оттолкнул его и попытался занять его место. Несколько солдат столпились вокруг завязавшейся драки. Преимущество было на стороне рядового Уильямса, он оказался подвижнее и сильнее. Лицо его не выражало во время драки ни усилия, ни злости; оно было безмятежным, и только выступивший на лбу пот и исступленный взгляд свидетельствовали о происходящем. Противник попал в безвыходное положение, драка была выиграна, как вдруг рядовой Уильямс прервал ее. Казалось, он потерял к ней всякий интерес и даже перестал защищаться. В результате он был сбит с ног и сильно ударился головой о бетонный пол. Когда все закончилось, он с трудом поднялся и покинул туалет, так и не воспользовавшись кабинкой.

Это была уже не первая драка, устроенная рядовым Уильямсом. Последние две недели он проводил вечера в казарме и постоянно нарывался на скандалы. Об этой новой грани его личности сослуживцы раньше и не подозревали. Он часами просиживал в молчаливой апатии, а потом учинял что‑нибудь совершенно непростительное. В лес больше не ходил, ночью спал плохо, нарушая тишину комнаты бредовым бормотанием. Никто, впрочем, не обращал на эти странности внимания. В казармах встречаются люди и постраннее. Один пожилой капрал каждый вечер писал Ширли Темпл письмо, своеобразный дневник, в котором описывал все, что делал в течение дня, и на следующее утро отсылал. Другой солдат, прослуживший больше десяти лет, выбросился из окна четвертого этажа, потому что приятель не одолжил ему пятидесяти центов на пиво. Дивизионного повара преследовала навязчивая идея, что у него рак языка, и никакие доводы врачей не могли его переубедить. Он часами просиживал с высунутым языком у зеркала и довел себя голодом до крайнего истощения.

После драки рядовой Уильямс отправился в спальню, лег на койку и, сунув коробку с леденцами под подушку, уставился в потолок. Дождь на улице стих, наступила ночь. Несколько ленивых фантазий возникло в голове рядового Уильямса. Он думал о капитане, но видел лишь ряд образов, лишенных всякого смысла. Для этого молодого южанина офицеры принадлежали к той же туманной категории, что и негры, — они занимали в его жизни определенное место, но как живые существа не воспринимались. Он относился к капитану фаталистически, как относятся к непогоде или стихийному бедствию. Поведение капитана могло казаться неожиданным, но с самим капитаном оно как‑то не было связано. А размышлять о нем хотелось не больше, чем думать об ударе грома или увядшем цветке.

Рядовой Уильямс не был в доме капитана Пендертона с того времени, как внезапно вспыхнул свет и он увидел в дверях темноволосую женщину. Невероятный ужас овладел им тогда — ужас скорее физический, бессознательный, чем умственный, осознанный. Услышав, как хлопнула входная дверь, он осторожно выглянул из спальни и обнаружил, что путь свободен. В лесу, в безопасности, он отчаянно и молча бежал, не понимая толком, чего боится.

Но память о жене капитана его не оставляла. Каждую ночь он видел Леди во сне. Как‑то, сразу после зачисления на военную службу, он отравился колбасным ядом и попал в госпиталь. Мысль о дурной болезни, обитающей в женщине, заставляла его вздрагивать под одеялом, когда к нему подходили сиделки, и он часами терпел нужду, только бы ни о чем их не просить. Но после того как он коснулся Леди, болезни он больше не боялся. Каждый день он чистил и седлал ее жеребца и наблюдал, как она уезжает. Ранним утром было по–зимнему холодно, и порозовевшая жена капитана была в отличном настроении. У нее всегда находилось веселое или доброе слово для рядового Уильямса, но он никогда не смотрел ей в лицо и не отвечал на шутки.

Рядовой Уильямс никогда не думал о ней в связи с конюшней или улицей. Для него она всегда находилась в комнате, где он задумчиво смотрел на нее по ночам. Его воспоминания были целиком построены на ощущениях. Толстый ковер под ногами, шелковое покрывало, слабый запах духов. Мягкое роскошное тепло женского тела, спокойная темнота, — непривычная сладость в сердце и напряженная сила в его теле, когда он наклонялся к ней ближе. Однажды познав это, он не мог от него отказаться — в нем укоренилось темное, тупое желание, с осуществлением неизбежным, как смерть.

В полночь дождь кончился. Свет в казарме давно погас. Рядовой Уильямс не раздевался и, когда дождь перестал, надел легкие туфли и вышел наружу. К дому капитана он пошел обычным путем, по краю леса. Луны не было, и солдат шел гораздо быстрее, чем обычно. Один раз он сбился с пути, а возле самого дома с ним случилось приключение — он оступился в темноте и куда‑то провалился. Чтобы сориентироваться, он зажег несколько спичек и увидел, что попал в недавно вырытую яму. В доме было темно. Поцарапанный, грязный, задыхающийся, солдат выждал несколько секунд, прежде чем войти. Он приходил сюда шесть раз, это был седьмой — последний.

Капитан Пендертон стоял у окна своей спальни. Он принял три таблетки снотворного, но никак не мог уснуть. Выпитое бренди опьянило его. Капитан, тонко чувствующий роскошь и требовательный модник, носил исключительно грубую ночную одежду. На нем был халат из плотной черной шерсти, как у недавно овдовевшей сестры–хозяйки из тюрьмы. Пижама из неотбеленной ткани, жесткой как парусина. Он стоял босой, на холодном полу.

Капитан прислушался к шелесту ветра в соснах и вдруг увидел в темноте слабый отблеск пламени. Ветер мгновенно задул его, но капитан успел разглядеть лицо. От освещенного пламенем и исчезнувшего в темноте лица у капитана перехватило дыхание. Он пригляделся и различил смутную фигуру, пересекающую газон. Капитан ухватился за халат, прижал ладонь к груди. Закрыл глаза и ждал.

Сначала до него не донеслось ни звука. Потом он скорее почувствовал, чем услышал осторожные шаги на лестнице. Дверь в спальне капитана была приоткрыта, он увидел через щель темный силуэт. Капитан что‑то прошептал, но его голос был таким свистящим и тихим, что прозвучал подобно ветру на улице.

Капитан Пендертон ждал. Снова закрыл глаза и стоял в мучительной неопределенности. Потом вышел в холл и на фоне бледно–серого окна в спальне жены увидел того, которого искал. Позднее капитан сказал себе, что в этот момент все понял. И в самом деле, в момент сильного, неожиданного потрясения разум лишается способности удивляться. В этот уязвимый момент перед ним возникает целый калейдоскоп полуугадываемых возможностей, и когда несчастье проясняется вполне, возникает ощущение, что каким‑то сверхъестественным образом все уже было известно. Капитан достал из ящика ночного столика револьвер, пересек холл и зажег свет в спальне жены. Когда он сделал это, какие‑то бездействующие фрагменты памяти — тень в окне, звук в ночи — возникли перед ним. Он сказал себе, что все знает, но не смог бы выразить, что именно он знал. Он был уверен только в одном: это — конец.

Солдат не успел подняться. Он прищурился от яркого света, но на лице не было страха; оно выражало изумленное раздражение, словно его бесцеремонно побеспокоили. Капитан был метким стрелком, и хотя стрелял дважды, в груди солдата появилась только одна грубая дыра.

Звуки выстрелов разбудили Леонору, и она села в кровати. Она еще не совсем проснулась и оглядывалась по сторонам так, словно смотрит какую‑то пьесу, ужасную трагедию, в реальность которой можно и не верить. Почти сразу же в заднюю дверь постучал майор Лэнгдон в халате и шлепанцах и поспешил по ступенькам наверх. Капитан прислонился к стене. В своем грубом халате он походил на уличенного в распутстве монаха. Даже после смерти тело солдата казалось теплым и по–животному уютным. Его серьезное лицо не изменилось, загорелые руки лежали на ковре ладонями вверх, словно он спал.

1941

Все права принадлежат издательству Kolonna publications

© 2005