Золотистая прозелень ранней весны превратилась в густую синеватую зелень мая, и на город снова опустилась жара. А с жарой по городу пошло гулять насилие, и Милан попал в газеты: в «Вестник Цветущей Ветки», в «Газету Атланты», в «Конституцию Атланты» и даже в журнал «Тайм». Негритянская семья переселилась в район, где живут белые, и в их дом бросили бомбу. Никто не был убит, но троих детишек ранило, и в городе разгорелись страсти.

В то время, когда это случилось, Шерману тоже грозила беда. Ему хотелось «что-то предпринять, предпринять и предпринять», но он не знал, что именно. Бомбу он внес в свою черную книгу. И постепенно он стал переступать границы дозволенного. Сперва он выпил воды из резервуара для белых в сквере возле суда. По-видимому, никто этого не заметил. Он пошел в уборную для белых на автобусной станции. Но он юркнул туда торопливо, и снова никто не обратил на него внимания. Он уселся на заднюю скамью в первой баптистской церкви. И опять этого никто не заметил, и только в конце богослужения служка велел ему отправляться в церковь для цветных. Он пришел в аптеку Уилена и сел. Приказчик крикнул:

— А ну-ка, убирайся вон, черномазый, и не смей сюда ходить!

Все эти поступки, нарушавшие границы дозволенного, пугали его самого. Руки у него были мокрые от пота, сердце нервно билось. Но как бы он ни был испуган, больше всего его донимало то, что никто как будто его не замечал, если не считать приказчика в аптеке. Он был выбит из колеи, измучен, и в голове у него, как барабан, отстукивали слова: «Необходимо что-то предпринять, предпринять, предпринять…»

Наконец он решился. Делая утром укол судье, он впрыснул ему вместо инсулина воду. Он проделывал это три дня кряду и ждал, чем это кончится. Но опять произошла какая-то мистика — ничего не случилось: судья был таким же бодряком, как всегда, и совсем не выглядел больным. И хотя Шерман его ненавидел и считал, что его надо стереть с лица земли, он понимал, что убийство должно носить характер политический. Просто так умертвить судью он не мог. Если бы убийство было политическим, может, он и расправился бы с ним ударом кинжала или выстрелом из пистолета, но не таким подлым способом, как подмена инсулина водой. Но даже и этой подмены никто не заметил. На четвертый день он снова впрыснул судье инсулин. А барабан все так же настойчиво бил у него в мозгу.

Между тем судья, не будучи человеком наблюдательным, был, как назло, очень мил и на редкость покладист. Это еще больше бесило Шермана. Дело дошло до того, что его глодала ненависть к судье и к другим белым не потому, что у него был повод их ненавидеть, а потому, что у него была такая внутренняя потребность. И вот, желая переступить границы дозволенного и боясь этого, желая привлечь к себе внимание и боясь обращать на себя внимание, Шерман в эти первые майские дни был одержим мыслью, что он должен «что-то предпринять, что-то предпринять!».

Но когда он, наконец, это предпринял, ему самому было трудно понять, зачем он совершил такую низость. В один знойный, как раскаленная лава, день Шерман шел по заднему двору судьи на улицу, и собака Джестера Тайдж прыгнула на него и лизнула в лицо. Шерман так и не понял, что его толкнуло на этот поступок, но он взял большую веревку, завязал на ней петлю и повесил собаку на ветке вяза. Собака судорожно билась несколько минут. Глухой старый судья не слышал ее придушенного визга, а Джестера не было дома.

И, несмотря на то, что был еще день, Шерман сразу лег спать, даже не поужинав, проспал всю ночь напролет, как мертвый, и проснулся только в девять часов утра, когда в дверь забарабанил Джестер.

— Шерман! — кричал Джестер голосом, полным ужаса.

И пока Шерман не торопясь одевался и ополаскивал водой лицо, Джестер, истошно крича, продолжал колотить в дверь. Когда Шерман вышел, Джестер потащил его к себе во двор. Окоченевший труп собаки висел на фоне синего майского неба. Джестер заплакал:

— Тайдж! Тайдж… Как же это? Что это?

Потом он повернулся к Шерману, который стоял, уставившись в землю. У Джестера возникло страшное подозрение, которое вдруг подтвердилось, когда он увидел опущенную голову Шермана.

— Ты сошел с ума? Зачем ты это сделал?

Он оторопело смотрел на Шермана, еще не веря, что это правда. Он надеялся, что найдет нужные слова, найдет, как поступить. И что его не стошнит. Его не стошнило, он подошел под навес, чтобы взять лопату и вырыть могилу. Но когда он снял мертвую собаку, перерезал петлю и положил Тайджа в могилу, он почувствовал, что ему дурно.

— Как ты сразу узнал, что это я?

— По твоему лицу. Просто догадался.

— А я смотрю, как ты прогуливаешь эту собаку для белых, вырядился в новые штаны, ходишь в школу для белых. А почему никому нет дела до меня? Что бы я ни сделал, никто и в ус не дует. Хорошее или плохое — никто даже не замечает. Люди балуют эту проклятую собаку и не обращают никакого внимания на меня. А ведь это только собака!

— Но я его любил. А Тайдж любил и тебя.

— Я не люблю собак белых людей, никого я не люблю!

— Но это же просто ужас! В себя не могу прийти!

Шерман вспомнил, как майское солнце освещало бумаги в судейской комнате.

— Не можешь? А я, думаешь, могу?

— За такой поступок, по-моему, тебе место в сумасшедшем доме.

— В сумасшедшем доме! — передразнил его Шерман. Он вяло захлопал руками, изображая кретина. — Нет, детка, я слишком хитер, чтобы меня запрятали в сумасшедший дом. Никто, кроме тебя, не поверит, что это я убил собаку. Даже тамошние врачи. Если ты думаешь, что это сумасшествие, увидишь, чего я еще натворю!

Пораженный этой угрозой, Джестер не удержался, чтобы не спросить:

— А что?

— Я отчебучу такую штуку, какой ни я, ни один черномазый еще никогда не выделывал!

Но Шерман не рассказал Джестеру о том, что он задумал, а Джестер не сумел заставить Шермана покаяться в смерти Тайджа и понять, что он сделал. Он был так огорчен, что не пошел в этот день в школу, и так возбужден, что не мог оставаться дома; он сказал деду, что Тайдж сдох, умер во сне и он его похоронил, а старый судья не стал ни о чем допытываться. И первый раз в жизни Джестер прогулял занятия в школе и отправился на аэродром.

Старый судья тщетно ждал Шермана — Шерман в это время писал письмо своим «ангельским почерком». Он писал письмо агентству в Атланте с просьбой сдать ему дом в той части Милана, где живут белые. Когда судья за ним послал, Шерман заявил, что больше не желает у него работать и что «его честь» может делать свои уколы в другом месте.

— Как, неужели ты меня бросишь на произвол судьбы?

— Вот именно, судья. На произвол судьбы.

Судья, потеряв Шермана, снова остался в одиночестве. Правда, он читал «Миланский курьер» с помощью новой лупы, но Джестер на целый день уходил в школу, по дому бродила только молчаливая полуиндеанка, которая никогда не пела, и судья томился от скуки.

Когда в городе созвали ветеринарный съезд, судья просто ожил. На съезд приехал Пок Тэтум; он и еще несколько делегатов остановились у судьи. Доктора по мулам, свиньям и собакам выпили море виски и катались верхом на перилах. Судья считал, что кататься на перилах — слишком большая вольность, и тосковал по благочинным приемам, которые устраивала покойная жена, когда священники и делегаты разных церквей распевали псалмы и вели себя, как воспитанные люди. Но когда ветеринарный съезд кончился и Пок уехал, в доме стало еще тоскливее, а одиночество старого судьи — еще беспросветнее и горше. Старик корил Шермана за то, что он его бросил, и вспоминал времена, когда в доме был не один слуга, а двое и трое и голоса их сливались в одно русло, как темные реки.

А тем временем Шерман получил ответ из агентства и перевел по почте квартирную плату. Его не спросили, какой он расы. Через два дня он переехал на новую квартиру. Дом был недалеко от Мелона, за углом, рядом с тремя домиками, которые миссис Мелон получила в наследство. За этим домом была лавка, а за ней начинался негритянский квартал. Но его домик, хоть дрянной и обшарпанный, все же стоял в той части города, где обитали белые. Дверь в дверь с ним жил Сэмми Лэнк со своим выводком. Шерман купил в рассрочку маленький рояль, прекрасную мебель под старину и дал указание транспортному агентству доставить все это на свою новую квартиру.

Он переехал в середине мая, и тут наконец-то на него обратили внимание. Новость распространилась по городу, как лесной пожар. Сэмми Лэнк пожаловался Мелону, а Мелон отправился к судье.

— Он меня бросил на произвол судьбы. Я слишком зол, чтобы с ним еще возиться.

Сэмми Лэнк, Бенни Уимз и химик Макс Герхард как тени бродили вокруг дома судьи. Судья стал внушать Мелону:

— Я, как и вы, Д. Т., не сторонник насилия, но в таких случаях, как этот, я считаю своим долгом действовать.

В душе судья был приятно взволнован. В прежние времена он был членом ку-клукс-клана; он очень огорчился, когда клан запретили и больше нельзя было наряжаться в белую простыню, посещать сборища на Сосновой горе и упиваться тайной властью.

Мелон никогда не был куклуксклановцем, и к тому же в эти дни он чувствовал какую-то особенную слабость. Да и дом, слава богу, не принадлежал его жене, если эту покосившуюся хибарку вообще можно было назвать домом.

— Люди вроде нас с вами не пострадают, даже если дело примет такой оборот. Я живу здесь, в своем доме, а ваш стоит на очень приличной улице. Нас это не затронет. Черномазые вряд ли будут наступать на наше жилье. Но я говорю, как виднейший гражданин города. Я выступаю в защиту бедноты, людей необеспеченных. Мы — отцы города — должны быть глашатаями угнетенных. Вы заметили, в каком состоянии был Сэмми Лэнк? Я боялся, что его хватит удар. Он был просто вне себя, да и ничего удивительного, ведь он живет в соседнем доме. Вам было бы приятно жить рядом с черномазым?

— Нет, неприятно.

— Ваша недвижимость сразу была бы обесценена, та самая недвижимость, которую старая миссис Гринлав завещала вашей жене.

— Я уже много лет уговариваю жену, чтобы она продала свои три дома, — сказал Мелон. — Это настоящие трущобы.

— Мы с вами, как виднейшие граждане Милана…

Мелону немножко льстило, что его ставят наравне с судьей.

— Мало того, — продолжал судья, — у нас с вами есть собственность и почетное положение в обществе, ну, а чем может похвастаться Сэмми Лэнк, кроме выводка детей? У Сэмми Лэнка, как и у других белых бедняков, нет никакого достояния, кроме цвета их кожи. Ни недвижимости, ни средств, ни людей, которые были бы ниже их по общественному положению — вот в чем загвоздка! Может, это не очень возвышенный взгляд на человеческую натуру, но каждому хочется на кого-нибудь смотреть сверху вниз. А такие Сэмми Лэнки могут смотреть сверху вниз только на черномазых. Понимаете, Д. Т., это вопрос самолюбия. У нас с вами есть самолюбие, мы гордимся нашими предками и нашими потомками. Но чем может гордиться Сэмми Лэнк, кроме своего выводка белоголовых тройняшек и двойняшек да жены, замученной бесконечными родами, которая нюхает табак у себя на веранде?

Решили собрать людей в аптеке Мелона, после закрытия, а Джестера попросили отвезти на собрание судью и аптекаря. В ту майскую ночь безмятежно светила луна. Для Джестера и для судьи она была просто луной, но Мелон смотрел на нее со щемящей тоской. Сколько раз он видел луну в майскую ночь? И сколько раз ему суждено ею любоваться? Неужели это последний раз?

Не один Мелон сидел в машине притихший и задумчивый. Джестеру тоже было над чем задуматься. Для чего это сборище? Джестер понимал, что оно как-то связано с переездом Шермана в белую часть города.

Мелон отпер боковую дверь, которая вела прямо в рецептурную комнату, и они с судьей вошли.

— Поезжай домой, сынок, — сказал судья Джестеру. — Кто-нибудь из ребят отвезет нас назад.

Джестер поставил машину за углом, а судья с Мелоном вошли в аптеку. Мелон включил вентилятор, и ветерок разогнал спертый воздух. Он зажег не все лампы, и полумрак создавал атмосферу заговора.

Думая, что участники собрания будут появляться через боковой ход, Мелон удивился, услышав громкий стук в парадную дверь. Вошел шериф Мак-Колл, человек с тонкими красноватыми руками и перебитым носом.

Тем временем Джестер снова подошел к аптеке. Боковая дверь была прикрыта, но не заперта, и он тихонько переступил порог. А так как в эту минуту несколько человек стучались в парадную дверь, появление Джестера прошло незамеченным. Джестер притаился в темной рецептурной, боясь, что его обнаружат и попросят уйти. Что они тут делают в такой поздний час, ведь аптека уже закрыта?

Мелон не знал, что это будет за собрание. Он думал, что придут видные жители города, но, кроме кассира Миланского банка Гамильтона Бридлава и химика с завода «Нехи» Макса Герхарда, никаких важных персон тут не было. Явились постоянные партнеры судьи по картам да еще Бенни Уимз, Спорт Льюис и Сэмми Лэнк. Кое-кого из пришедших Мелон знал в лицо, но имена их названы не были. Появилась кучка парней в рабочей одежде. Нет, все они отнюдь не были отцами города и видными гражданами, а скорее отребьем. Более того, они пришли уже навеселе и принесли с собой буйную атмосферу народного гуляния. Пустили вкруговую бутылку, а потом поставили ее на прилавок перед сатуратором. Собрание еще не началось, а Мелон уже пожалел, что предоставил для него свою аптеку.

Может быть, все объяснялось его дурным настроением, но Мелон припомнил кое-что нелестное о каждом, кого он видел в ту ночь. Шериф Мак-Колл всегда так подлизывался к судье, что Мелону было противно. К тому же он однажды видел, как шериф бил негритянскую девушку дубинкой на углу Первой улицы и Главного проспекта. Он пригляделся к Спорту Льюису. Спорт недавно получил развод, жена обвиняла его в крайнем бездушии и жестокости. Сам человек семейный, Мелон хотел знать, в чем может выражаться бездушие. Миссис Льюис получила развод в Мексике, а потом вышла замуж за другого. Но что же это такое: крайнее бездушие и жестокость? Мелон понимал, что он сам не святой, ведь один раз он даже совершил прелюбодеяние. Но никто не был в обиде, и Марта об этом даже не узнала. Бездушие и жестокость? Бенни Уимз — неудачник: дочка у него постоянно болеет, поэтому он вечно в долгу у Мелона и никогда не платит по счетам. А о Максе Герхарде говорили, будто он такая умница, что может сосчитать, через сколько времени звук заводской сирены долетит до луны. Но он немец, а Мелон недолюбливал немцев.

Все, кто собрался в аптеке, были самыми рядовыми людьми, настолько рядовыми, что он обычно о них не задумывался. Но сегодня он видел слабости этих людей, их маленькие пороки. Нет, никто из них не был отцом города!

Круглая желтая луна нагоняла на Мелона знобкую тоску, хотя ночь была теплая. В аптеке стоял запах виски, и его немножко мутило. Собралось уже чуть ли не полтора десятка людей. Он спросил судью:

— Ну как, все уже в сборе?

Казалось, что судья тоже слегка разочарован.

— Да, уже десять часов, — сказал он. — Думаю, что все.

Судья заговорил в своем старомодном, выспренном тоне:

— Дорогие сограждане, мы собрались здесь, как виднейшие представители нашей общины, как владельцы недвижимости и защитники нашей расы.

Все притихли.

— Нас, белых граждан, все больше ущемляют и всячески теснят. Прислугу сейчас труднее найти, чем зуб у курицы, скоро надо будет отрывать от своего тела куски мяса, чтобы она у тебя работала! — Судья вдруг опомнился, сообразил, что он говорит, оглядел присутствующих и понял, что не туда гнет. В большинстве своем тут были вовсе не те люди, которые держат прислугу. Он начал с другого конца: — Дорогие сограждане, неужели в нашем городе нет законов о зонах расселения? Вы хотите, чтобы черные как смоль негры въезжали в соседние с вами дома? Хотите, чтобы ваши дети теснились в задней части автобуса, а черномазые сидели впереди? Хотите, чтобы ваша жена заводила шашни за вашей оградой с черными кобелями?

Судья задал все положенные риторические вопросы. Люди в ответ мрачно ворчали, и время от времени раздавался крик:

— Нет! Будь они прокляты, нет!

— Неужели мы позволим, чтобы границы расселения у нас в городе устанавливали негры? Я спрашиваю вас: позволим или не позволим? — С трудом сохранив равновесие, судья ударил кулаком по прилавку. — Настал час это решить. Кто правит этим городом: мы или черномазые?

Бутылки с виски ходили по кругу, и в аптеке царило братство ненависти.

Мелон смотрел сквозь зеркальное стекло витрины на луну. От вида луны у него тоскливо сосало под ложечкой, но он уже забыл почему. Ему хотелось чистить с Мартой орехи или сидеть дома, задрав ноги на перила веранды, и пить пиво.

— Кто бросит бомбу в этого ублюдка? — спросил чей-то хриплый голос.

Мелон подумал, что среди этих людей мало кто знает Шермана Пью, но братство ненависти вынуждает всех их действовать единодушно.

— Бросим жребий, судья?

Бенни Уимз, которому такие дела были не в новинку, попросив у Мелона бумагу и карандаш, стал рвать бумагу на узкие полоски. На одной из них он поставил крест.

— Тот, у кого будет крест…

Продрогший Мелон, который растерялся от всей этой неразберихи, продолжал смотреть на луну. Потом сухо спросил:

— А может, давайте сперва поговорим с этим негром? Мне лично он никогда не нравился, даже когда он служил у вас, судья. Заносчивый, нахальный и насквозь испорченный негр. Но насилия и кидания бомб я не признаю.

— Так же, как и я, Д. Т. И я прекрасно отдаю себе отчет в том, что мы, как члены этого комитета сограждан, узурпируем власть закона. Но если закон не может охранить наши интересы и интересы наших детей и потомков, я согласен обойти закон, ведь дело наше правое и нынешнее положение грозит подорвать устои нашей общины!

— Все готовы? — спросил Бенни Уимз. — Тот, у кого будет крест…

В эту минуту Мелон остро возненавидел Бенни Уимза. У этого механика из гаража было лицо хорька, а виски он сосал, как губка, не пьянея.

В рецептурной комнате сидел Джестер, он так близко припал к стене, что лицо его уткнулось в бутыль с лекарством. Они будут тянуть жребий, кому бросать бомбу в дом Шермана! Надо его предупредить. Но Джестер не знал, как выбраться из аптеки.

Шериф Мак-Колл протянул свою широкополую шляпу:

— Возьмите мою шляпу.

Первым стал тянуть жребий судья. За ним другие. Когда Мелон брал скатанную бумажку, рука у него тряслась. Эх, сидел бы он лучше дома и не знал никаких забот! Верхняя губа у него плотно прижалась к нижней. Все расправили свои бумажки при тусклом свете ламп. Мелон следил за ними и видел, как одно лицо за другим разглаживалось от облегчения. Мелона обуревал такой страх, что он ничуть не удивился, когда, развернув свою бумажку, увидел на ней крест.

— Выходит, это должен сделать, я — сказал он помертвевшим голосом. Все взгляды были устремлены на него. Он возвысил голос: — Но бросить бомбу или совершить насилие я не способен, джентльмены! — Оглядев аптеку, Мелон понял, что джентльменов тут совсем немного. И все же он продолжал: — Джентльмены, я сам слишком близок к смерти, чтобы совершить такой грех, как убийство! — Ему было мучительно трудно говорить о смерти перед этими людьми. Потом голос его окреп. — Я не хочу рисковать спасением своей души.

Все смотрели на него, как на буйнопомешанного человека. Кто-то негромко проворчал:

— Цыплячья душонка!

— Да будьте вы неладны! — выругался Макс Герхард. — Чего же вы тогда пришли на собрание?

Мелон боялся, что он сейчас заплачет на глазах у всей этой толпы.

— Год назад врач меня предупредил, что мне осталось жить не больше года или полутора, и я не желаю губить свою душу.

— При чем тут вся эта болтовня насчет души? — громко спросил Бенни Уимз.

Скованный стыдом, Мелон только беспомощно повторил:

— Свою бессмертную душу…

В висках у него стучало, руки тряслись.

— А что же это за такая хреновина — бессмертная душа? — спросил Бенни Уимз.

— Не знаю, — признался Мелон. — Но если она у меня есть, я не хочу ее терять.

Судья, видя смущение друга, смутился и сам.

— Не робей, сынок, — сказал он тихо. А потом громко обратился ко всем остальным: — Д. Т. считает, что мы не должны этого делать. Но если уж надо, мы, я считаю, должны взяться за это дело все вместе, потому что тогда это будет выглядеть совсем иначе.

Мелон уже сделался в глазах у всех посмешищем, поэтому ему нечего было терять.

— Но какая разница! — закричал он. — Делает это один или десятеро? Какая разница, если речь идет об убийстве?

«Кто бы мог подумать, что старый мистер Мелон способен на такое мужество?» — спросил себя Джестер, скрючившись в углу рецептурной комнаты.

Сэмми Лэнк сплюнул на пол:

— Цыплячья душонка! А вот я это сделаю, — предложил он. — За милую душу. Это ведь как раз рядом с моим домом.

Все разом повернулись к Сэмми Лэнку, который вдруг стал героем.