1. «Часы без стрелок» | Маккаллерс Карсон

Смерть всегда просто смерть, но каждый человек умирает по-своему. Для Д. Т. Мелона это началось так просто и обыденно, что он поначалу принял конец жизни за начало весны. Зима в тот год, когда ему стукнуло сорок, выдалась на редкость холодная для их южного города — дни стояли ледяные, дымчатые, а по ночам ярко горели звезды. Весна пришла дружная, и в середине марта 1953 года, когда зацвели деревья, а по небу стали гонять ветры, Мелон почувствовал какую-то истому и слабость. Он был фармацевтом и поэтому сам поставил диагноз: весенняя простуда, прописал себе железо и холосас. И хотя он быстро уставал, образ жизни он менять не собирался: ходил на работу пешком, и его аптека всегда открывалась прежде, чем другие магазины на главной улице, а закрывалась не раньше шести. Обедал в ресторане, в центре города, а ужинал дома, с семьей. Однако ел вяло, без аппетита и все больше худел. Когда он сменил зимний костюм на светлый, весенний, брюки на его высохших длинных ногах болтались складками. Виски у него запали, и, когда он жевал или глотал, заметно было, как на лбу бьется жилка, а на худой шее выпирает адамово яблоко. Но Мелон не видел причин для тревоги: весенняя простуда длилась дольше, чем обычно, и он добавил к микстуре старинное средство, куда входили сера и патока, — ведь что ни говори, а дедовские снадобья — самые надежные. Эта мысль, как видно, его утешила, потому что вскоре он почувствовал себя получше и стал, как и в прошлые годы, сажать огород. Но однажды, составляя какое-то лекарство, он почувствовал головокружение и упал в обморок. Тогда он пошел к врачу, и его обследовали в городской больнице. Но и тут он не очень забеспокоился: у него еще не прошла весенняя простуда — от нее всегда бывает слабость, жаркий день вызвал дурноту — обычное дело. Мелон никогда не задумывался о смерти, она маячила где-то в туманном непредвиденном будущем и была оговорена в его страховом полисе. Он был простой, рядовой человек, а смерть — явление исключительное.

Доктор Кеннет Хейден был его другом и постоянным покупателем, приемная врача помещалась над аптекой, и в тот день, когда из больницы должны были сообщить результаты анализов, Мелон в два часа дня поднялся на второй этаж. Стоило ему очутиться наедине с доктором, как он почувствовал необъяснимую тревогу. Доктор смотрел не на него, а куда-то в сторону, поэтому его бледное, хорошо знакомое лицо казалось слепым. И голос, когда он здоровался с Мелоном, звучал непривычно сухо. Он молча сидел за столом и вертел разрезной нож, пристально на него уставившись и перекладывая из руки в руку. Странное молчание насторожило Мелона, и он не выдержал:

— Анализы пришли? Все в порядке? — вырвалось у него.

Но доктор избегал взгляда голубых встревоженных глаз, он поспешно перевел свой взор и уставился в открытое окно.

— Мы провели тщательное исследование и обнаружили в составе крови кое-какие непорядки, — негромко произнес он, растягивая слова.

В стерильно-чистой унылой комнате жужжала муха и отдавало запахом эфира. Теперь Мелон не сомневался, что у него что-то серьезное; он был не в силах выносить это молчание и неестественный тон доктора и принялся болтать, чтобы отсрочить приговор.

— Я так и знал, что вы найдете у меня небольшое малокровие. Вы же помните, я учился на медицинском… Я и сам подозревал, что у меня слишком низкий процент гемоглобина.

Доктор Хейден поглядел на разрезной нож, который он вертел в руках. Правое веко у него подергивалось.

— Тогда мы можем разговаривать профессионально. — Он понизил голос и быстро проговорил: — Анализ показывает всего 2,15 миллиона красных кровяных шариков, и следовательно, мы имеем дело с хроническим малокровием. Но это не самое главное. Число белых кровяных шариков ненормально увеличено — до двухсот восьми тысяч. — Доктор помолчал и потрогал дергающееся веко. — Вы, наверное, понимаете, что это значит.

Мелон этого не понимал. Он растерялся, и его вдруг зазнобило. Ему было понятно только одно: в этой холодной и зыбкой комнате с ним происходит что-то непонятное и странное. Его гипнотизировал разрезной нож, который доктор вертел в своих коротких, чисто вымытых пальцах. В памяти проснулось забытое ощущение какого-то давнего стыда, но он не сознавал, какого именно. Его мучили страх перед тем, что сказал доктор, и загадочное ощущение стыда, причину которого он не мог припомнить. Руки у доктора были белые, волосатые: Мелону было противно смотреть, как они играют ножом, однако он не мог оторвать от них глаз.

— Что-то смутно припоминаю… — беспомощно признался он. — Это было так давно, да я ведь и не кончил медицинского института.

Доктор отложил нож и подал ему термометр.

— Положите, пожалуйста, под язык… — Он взглянул на часы, подошел к окну и, заложив руки за спину, широко расставил ноги. — Анализ показывает патологическое увеличение белых кровяных шариков и хроническую анемию. Наблюдается также преобладание недоразвитых лейкоцитов. Короче говоря… — Доктор замолчал, приподнялся на цыпочки, разжал и снова сжал руки. — Словом, мы имеем дело с лейкемией. — Резко повернувшись, он вынул термометр и посмотрел на шкалу.

Мелон напряженно сидел, заложив ногу за ногу, и ждал, его кадык ходил ходуном на тощей шее.

— Я чувствовал, что меня лихорадит, но думал — это обычная весенняя простуда.

— Я хочу вас осмотреть. Разденьтесь, пожалуйста, и прилягте на стол…

Мелон, худой и бледный, лежал на столе, стыдясь своей наготы.

— Селезенка сильно увеличена. Вас беспокоили какие-нибудь опухоли или шишки?

— Нет, — сказал Мелон. — Я пытаюсь вспомнить, что я слышал о лейкемии. Помню, в газетах писали о девочке, которой родители устроили елку в сентябре, потому что она скоро должна была умереть. — Мелон с отчаянием всматривался в трещину на оштукатуренном потолке. В соседней приемной плакал ребенок, и его голосок, сдавленный от страха и возмущения, казалось, доносится не откуда-то издалека, а идет изнутри, выражает его собственную муку. Он спросил: — А я умру от этой… лейкемии?

Ответ был ясен, хотя доктор и промолчал. В соседней комнате ребенок издал пронзительный, протяжный крик, который длился чуть не минуту. Осмотр кончился, и Мелон, дрожа, сел на край стола, негодуя на свою слабость. Особенно противны ему были его узкие ступни с выступающими по бокам косточками, и он сразу же натянул серые носки. Доктор мыл руки в углу, и это почему-то показалось Мелону обидным. Он оделся и снова занял место у стола. И когда он сел, приглаживая редкие жесткие волосы, решительно прижав верхней губой дрожащую нижнюю и поглядывая лихорадочно блестящими, испуганными глазами, у него уже был кроткий, отрешенный вид неизлечимого больного.

Доктор снова принялся вертеть разрезной нож, и Мелон, испытывая тайную тревогу, снова не мог отвести от него глаз; движения этих белых рук и ножа, казалось, как-то были связаны с болезнью и вызывали непонятное чувство стыда. Он проглотил слюну и преодолел дрожь в голосе.

— Ну, доктор, скажите, сколько, по-вашему, мне осталось жить?

Доктор впервые посмотрел ему прямо в глаза и уже не отводил взгляда. Потом он перевел его на фотографию жены и двоих мальчишек, стоявшую на столе.

— Мы с вами люди семейные, и я на вашем месте предпочел бы знать правду и привел бы свои дела в порядок.

У Мелона с трудом шевелился язык, но, когда он заговорил, слова прозвучали резко:

— Сколько мне еще осталось жить?

Жужжание мухи и уличный шум только подчеркивали тишину и напряжение, царившие в этой холодной комнате.

— Думаю, что можно рассчитывать на год или месяцев на пятнадцать, трудно сказать наверняка.

Белые руки доктора, покрытые длинными черными волосиками, без устали вертели нож из слоновой кости, и, несмотря на то, что зрелище это казалось Мелону отвратительным, он не мог отвести от него глаз. Он лихорадочно заговорил:

— Странная вещь. До этой зимы я просто страховал свою жизнь. Но нынче взял такой полис, по которому выплачивают пенсию, когда перестаешь работать, — вы, наверно, видели объявления в журналах. После шестидесяти пяти лет и до самой смерти получаешь по двести долларов в месяц. Сейчас это звучит смешно. — Коротко засмеявшись, он добавил: — Страховому обществу надо будет снова перевести мой полис на простое страхование жизни. «Метрополитен» — солидное страховое общество, и я выплачивал взносы почти двадцать лет, правда, с небольшим перерывом во время депрессии, но я погасил задолженность, когда дела наладились. На рекламе этой пенсионной страховки всегда изображается пожилая супружеская пара где-нибудь в теплых краях — во Флориде или в Калифорнии. Но у нас с женой была другая мечта. Нам хотелось приобрести маленький участок земли в штате Мэн или в Вермонте. Прожив всю жизнь на юге, так устаешь от солнца и пекла…

Но вдруг защитная преграда слов рухнула, и, оказавшись лицом к лицу с судьбой, Мелон заплакал. Закрыв лицо большими, изъеденными кислотой руками, он старался подавить душившие его рыдания.

Доктор взглянул на фотографию жены, словно взывая о помощи, и деликатно похлопал Мелона по колену.

— В наш век нельзя отчаиваться. Что ни месяц ученые открывают новые средства против болезней. Быть может, найдется способ побороть пораженные клетки. А покуда мы сделаем все, чтобы продлить вашу жизнь и избавить вас от страданий. В этой болезни есть и своя хорошая сторона, если тут вообще можно говорить о чем-нибудь хорошем: она не очень мучительна. И мы испробуем все, что возможно. Я прошу вас как можно скорее лечь в больницу, мы вам сделаем переливание крови и попробуем полечить рентгеном. Надеюсь, вы почувствуете себя значительно лучше.

Мелон овладел собой и вытер лицо носовым платком. Потом он подышал на стекла очков, протер их и надел на нос.

— Извините, я, видно, ослабел и малость распустился. В больницу я могу пойти хоть сейчас.

Мелон на другой же день отправился в больницу и пролежал там три дня. В первую ночь ему дали снотворное, и ему снились руки доктора Хейдена, игравшие разрезным ножом. Когда он проснулся, он припомнил тот неосознанный стыд, который мучил его накануне, и понял, почему он испытывал в кабинете у доктора тягостное чувство. Ему впервые пришло в голову, что доктор Хейден — еврей. И он вспомнил то, о чем лучше было не вспоминать, нечто настолько мучительное, что об этом просто необходимо было забыть. Это относилось к тому периоду его жизни, когда он учился на втором курсе медицинского института и провалился на экзаменах. Учился он на Севере, и в его группе было много евреев-зубрил. Они поднимали уровень успеваемости так высоко, что рядовому, среднему студенту за ними было не угнаться. Евреи-зубрилы вытеснили Д. Т. Мелона из медицинского института и погубили его врачебную карьеру — ему пришлось пойти в фармацевты. На соседней скамье сидел еврей, по фамилии Леви, который вечно вертел в руках хирургический нож и отвлекал Мелона от слушания лекций. Этот еврей-зубрила получал высшие баллы и по вечерам сидел в библиотеке, пока ее не запирали. Мелону даже подумалось, что и у него тоже подергивалось веко. И когда Мелон сообразил, что доктор Хейден — еврей, ему это вдруг показалось таким важным, что он удивился: почему он раньше об этом не думал? Хейден был его постоянным клиентом и другом, они много лет проработали в одном здании и виделись ежедневно. Как же он мог ничего не заметить? Может быть, его ввело в заблуждение имя доктора — Кеннет Хейл? Мелон уверял себя, что у него нет расовых предрассудков, но когда евреи брали такие чисто англосаксонские, южные имена, это было возмутительно. Он вспомнил, что у детей Хейдена крючковатые носы, вспомнил, что как-то в субботу видел всю семью у входа в синагогу. И теперь, когда доктор Хейден делал обход, Мелон наблюдал за ним с неприязнью, хотя тот много лет был его другом и постоянным покупателем. И дело было даже не в том, что Кеннет Хейл Хейден — еврей, а в том, что он жив-здоров и будет жить, и он и все ему подобные, а вот у Д. Т. Мелона неизлечимая болезнь, от которой он умрет через год или год с четвертью. Мелон часто плакал, когда оставался один. В больнице он много спал и читал детективные романы. Его выписали — селезенка значительно уменьшилась, хотя состав крови почти не изменился. Ему тяжко было думать о месяцах, которые его ждали, и немыслимо представить себе, что он умрет.

А потом он почувствовал, что его окружает пустыня, хотя повседневная жизнь текла по-прежнему. Жене он ничего не сказал, боясь, что несчастье их снова сблизит; супружеская любовь давно выродилась в родительские заботы. В тот год Эллен поступила в среднюю школу, а Томми исполнилось восемь лет. Марта Мелон, энергичная женщина с проседью в волосах, была хорошей матерью и вносила свой вклад в семейный бюджет. Во время депрессии она стала печь на продажу торты, и тогда это казалось Мелону правильным и уместным. Но она продолжала этим заниматься и потом, когда аптека избавилась от долгов, стала поставлять другим аптекам аккуратно упакованные бутерброды со своим именем на обертке. Марта хорошо зарабатывала, могла дать детям приличное образование и даже приобрела акции компании «Кока-кола». По мнению Мелона, это было уже чересчур: люди скажут, что он не может содержать семью, — его самолюбие было ущемлено. В одном он был непреклонен: он отказывался доставлять ее товары покупателям и запрещал жене и детям их разносить. Миссис Мелон подъезжала к дому заказчика, а служанка — прислуга в доме Мелона всегда была чуть моложе или чуть старше, чем у других, и получала меньше жалованья, чем другие, — выносила из машины торты или сандвичи. Мелон не мог понять перемены, которая произошла с его женой. Он женился на девушке в шифоновом платье, которая упала в обморок, когда по ее туфле пробежала мышь, и каким-то чудом эта девушка превратилась в седую домохозяйку, которая обзавелась своей торговлей и вдобавок еще акциями «Кока-колы». Он жил теперь в каком-то безвоздушном пространстве, куда лишь доплескивались домашние заботы: разговоры об экзаменах в средней школе, о публичном выступлении Томми, игравшего на скрипке, о семиэтажном свадебном торте, — все эти повседневные хлопоты вертелись вокруг него, как опавшие листья на поверхности водоворота, и почему-то его не затрагивали.

Несмотря на свое недомогание, Мелону не сиделось на месте. Он бродил без цели по улицам, по убогим шумным трущобам возле хлопчатобумажной фабрики, по негритянскому кварталу или той части города, где в домиках с постриженной лужайкой жили люди с достатком. Во время этих прогулок у него был вид рассеянного человека, который все время что-то ищет, но уже забыл, что потерял. Часто он без видимой причины вытягивал руку и дотрагивался до первого попавшегося предмета; он мог свернуть с пути, чтобы потрогать уличный фонарь или пощупать кирпичную стену. Тогда он останавливался, уставившись в пространство, и долго стоял в каком-то забытьи, мрачно разглядывая зеленый вяз или отколупывая от ствола кусочки черной как смоль коры. И фонарь, и стена, и дерево будут стоять, когда он умрет, — мысль эта казалась ему омерзительной. А больше всего смущало его то, что он никак не мог поверить в реальность смерти, и от этого противоречия все казалось ему нереальным. Порою Мелону чудилось, будто он бродит вслепую в каком-то нелепом, несообразном мире, в котором нет ни порядка, ни смысла.

Мелон стал искать утешения в церкви. Когда его особенно мучила призрачность как бытия, так и небытия, его поддерживала мысль о том, что первая баптистская церковь, уж во всяком случае, вполне реальна. Это была самая большая церковь в городе, она занимала полквартала в центре и стоила не меньше двух миллионов долларов. Такая церковь должна быть реальна. Столпы этой церкви — люди зажиточные, отцы города. Агент по продаже недвижимости и один из самых ловких дельцов в городе, Батч Хендерсон, был там дьяконом и ни разу за весь год не пропускал службы, а разве станет такой человек, как Батч Хендерсон терять время и силы на что-нибудь нереальное? Да и другие дьяконы были ему под стать: председатель правления нейлоновой ткацкой фабрики, член правления железной дороги, хозяин самого большого универмага — все солидные, ловкие дельцы, которые никогда не ошибались. А они верили в церковь и в загробную жизнь. Даже Т. Ч. Уэдвелл, один из основателей фирмы «Кока-кола» и мультимиллионер, и тот оставил церкви на пристройку правого крыла пятьсот тысяч долларов. У Т. Ч. Уэдвелла хватило прозорливости поверить в будущее «Кока-колы», а если он поставил на церковь полмиллиона долларов в своем завещании, выходит, что он верил в церковь и в загробный мир. Человек, который всегда вкладывал деньги в выгодные предприятия, вложил их в бессмертие. Наконец, сам Фокс Клэйн был там членом приходского совета. Старый судья и бывший конгрессмен, честь и слава штата и всего Юга, часто ходил в церковь, когда жил в городе, и громко сморкался, если пели его любимые гимны. Фокс Клэйн был человеком верующим, и Мелон хотел в этом ему подражать, так же как он подражал старому судье в политических взглядах. И Мелон стал прилежно посещать церковные службы.

В начале апреля доктор Уотсон произнес воскресную проповедь, которая произвела на Мелона глубокое впечатление. Священник говорил простецким, народным языком и любил брать примеры из коммерческой или спортивной жизни. Проповедь в то воскресенье была посвящена спасению души, которая кладет смерть на обе лопатки. Слова гулко отдавались под сводами, а витражи бросали цветные блики на паству, Мелон сидел прямо, жадно слушал и все время ждал откровения. Проповедь была длинной, но смерть по-прежнему оставалась загадкой, и, когда душевный подъем прошел, Мелон почувствовал себя обманутым. Разве можно класть смерть на лопатки? Это все равно что целиться в небо. Мелон вглядывался в голубое безоблачное небо, пока у него не заболела шея, а потом быстро зашагал к себе, в аптеку.

В тот день у него произошла встреча, которая почему-то расстроила его, хотя на первый взгляд ничего необычного не произошло. В деловой части города было безлюдно, но Мелон слышал за собой шаги; он завернул за угол, но шаги продолжали его преследовать. Он пошел напрямик, по немощеному переулку — шаги затихли, но неприятное чувство осталось: ему казалось, что за ним следят, тут он заметил на стене чью-то тень, Мелон круто обернулся, и преследователь на него налетел. Это был цветной парень, которого Мелон знал в лицо и постоянно встречал на улице. А может быть, просто заприметил из-за его странной внешности. Парень был среднего роста, мускулистый, с хмурым, замкнутым лицом. Если бы не глаза, он ничем не отличался бы от других негров. Но глаза у него были голубовато-серые, и на темной коже они светились мрачно и даже яростно. Стоило посмотреть в эти глаза, и все в мальчишке начинало казаться необычным и противоестественным: руки слишком длинные, грудь чересчур широкая; выражение лица непрестанно менялось: то оно становилось нервным и одухотворенным, то вызывающе грубым. Парень этот произвел на Мелона такое впечатление, что он мысленно обозвал его «поганым негром», а не просто «цветным», хотя парня этого он совсем не знал и по природе был человеком терпимым. Когда Мелон обернулся, они столкнулись; негр сохранил равновесие, но с места не двинулся, и отступить пришлось Мелону. Они стояли в узком переулке и молча глядели друг на друга. Глаза у обоих были одинаково серо-голубые, и поначалу казалось, что они играют в гляделки. Глаза, смотревшие на Мелона, холодно сверкали на темном лице, потом блеск их погас, взгляд остановился, и в глазах появился испуг, будто эти странные глаза поняли, что Мелон скоро умрет. Это было так страшно, что Мелон, вздрогнув, отвернулся. Они смотрели друг на друга не больше минуты, и как будто ничего не произошло, но Мелон почувствовал, что случилось нечто ужасное и непоправимое. Он нетвердыми шагами дошел до угла и с облегчением снова увидел знакомые дружелюбные лица. Он был рад, что выбрался из переулка и мог укрыться в своей аптеке.

Старый судья по воскресным дням часто захаживал в аптеку, чтобы выпить перед обедом, и Мелон обрадовался, что он уже здесь и о чем-то разглагольствует перед толпой приятелей у стойки с газированной водой. Мелон рассеянно поздоровался с посетителями и сразу же прошел в заднюю комнату. Электрические вентиляторы на потолке развеивали по аптеке знакомые запахи — сладковатый запах сиропов со стойки и горький запах лекарств из рецептурной.

— Сейчас к вам зайду, Д. Т., — прервал свою речь судья, когда Мелон проходил мимо. Это был громадный человек с красным лицом, окруженным жестким нимбом из желто-седых волос. На нем был мятый костюм из белого полотна, сиреневая рубашка и галстук с жемчужной булавкой, закапанный кофе. Левая рука у судьи плохо работала после паралича, и он положил ее на край прилавка. Рука эта была чистая и слегка отекшая от безделья, а на правой руке, которой он все время размахивал, ногти чернели от грязи, и на безыменном пальце сверкало кольцо с кабошоном из сапфира в виде звезды. Он носил трость из черного дерева с гнутым серебряным набалдашником. Закончив обличительную речь против федерального правительства, судья вошел в рецептурную.

В клетушке, отгороженной от магазина стеной из бутылок с лекарствами, помещались только качалка и рецептурный стол. Мелон вынул бутылку пшеничного виски и достал складной стул. Судья, казалось, сразу загромоздил всю комнату. Он осторожно опустил в качалку свое крупное тело, и запах пота смешался с запахами карболки и касторового масла. Мелон разлил виски, и оно легонько плеснуло о дно стаканов.

— Нет лучшей музыки, чем плеск виски, когда наливаешь себе первый стаканчик в воскресное утро. Куда лучше звучит, чем Бах, Шуберт или прочие композиторы, которых играет мой внук… — И судья запел:

Ах, виски живит нашу душу!.. Ах, виски! Ах, Джонни!

Он пил, смакуя каждый глоток и поглаживая языком небо. Мелон пил так быстро, что алкоголь, как роза, расцветал у него в желудке.

— Д. Т., вы когда-нибудь задумывались над тем, что Юг попал в водоворот революции, столь же губительной, как война между Севером и Югом?

Мелон никогда над этим не задумывался, но он склонил голову набок и серьезно кивнул.

— Революционный вихрь грозит разрушить самые устои, на которых зиждется Юг. Скоро отменят избирательный налог и каждый неграмотный черномазый получит право голоса. А потом введут равное право на образование. Подумать только: завтра нежной белой девочке придется сидеть за одной партой с черным как сажа негритосом! Нам навяжут закон о минимальной оплате труда, такой высокой, что это будет панихидой по патриархальному Югу. Платить своре негодных батраков по часам! Федеральное жилищное строительство уже разорило владельцев недвижимости. Они это называют расчисткой трущоб. Но кто создает эти трущобы, спрашиваю я вас? Те, кто живет в трущобах, сами создают эти трущобы своей расточительностью. И помяните мое слово, не пройдет и десяти лет, как эти федеральные жилые дома, построенные по современному северному образцу, сами превратятся в трущобы!

Мелон слушал его так же доверчиво и внимательно, как слушал церковные проповеди. Дружба с судьей была предметом его величайшей гордости. Он знал судью с тех пор, как приехал в Милан, и часто охотился у него в имении; он был там и в то воскресенье, когда умер единственный сын судьи. Но особенно они сблизились после болезни судьи, когда казалось, будто политической карьере старого конгрессмена пришел конец. Мелон навещал судью по воскресеньям и приносил ему овощи со своего огорода и особую мелкодробленую кукурузную крупу. Иногда они играли в покер, но чаще всего судья разговаривал, а Мелон слушал. В эти минуты Мелон чувствовал свою близость к кормилу власти, словно и сам он был конгрессменом. Когда судья стал выходить, он по воскресеньям заглядывал в аптеку, и они с Мелоном выпивали в рецептурной комнате. Если Мелона порой и пугали взгляды судьи, он тут же подавлял в себе это чувство. Разве ему пристало перечить конгрессмену? И если уж старый судья не прав, кто же тогда прав? Теперь, когда судья сообщил ему о намерении снова выставить свою кандидатуру в конгресс, Мелон понял, что власть наконец-то попадет в достойные руки, и очень обрадовался.

Выпив вторую порцию виски, судья вынул портсигар, и, так как рука у него не действовала, Мелон обрезал сигары обоим. Дым поднимался вверх столбом и стлался у низкого потолка. Дверь на улицу была отворена, и солнечный луч расцвечивал дым всеми переливами радуги.

— У меня к вам большая просьба, — сказал Мелон. — Я хочу вас просить составить мне завещание.

— Всегда рад вам услужить. Что-нибудь придумали особенное?

— Да нет, самое обыкновенное завещание. Но мне бы хотелось сделать это поскорее, как только у вас будет время. — И он глухо добавил: — Врачи говорят, будто мне недолго осталось жить.

Судья перестал раскачиваться и поставил стакан.

— Вот еще новости! Да что с вами, Д. Т.?

Мелон впервые заговорил о своей болезни, и это принесло ему облегчение.

— Похоже, что у меня болезнь крови…

— Болезнь крови? Ну, знаете, это просто смешно! Да у вас лучшая кровь в нашем штате! Я отлично помню вашего отца, у него было оптовое аптечное дело на углу Двенадцатой улицы и Мэлбери, в Мэконе. И вашу матушку я тоже помню, — урожденную Уилрайт. Да в ваших венах течет самая лучшая кровь в штате, запомните это, Д. Т.!

Мелона даже слегка пробрала дрожь от гордости и удовольствия, но она сейчас же прошла.

— Врачи…

— Ох, уж эти врачи! При всем моем уважении к медицинской профессии я не верю ни единому их слову. Только не позволяйте им вас запугивать! Несколько лет назад, когда у меня случился этот маленький припадок, мой врач доктор Тэтум принялся меня стращать. Ни выпивки, ни сигар, ни даже сигарет. Словом, если его послушать, мне в пору было учиться играть на арфе или подбрасывать в котел уголь! — Правой рукой судья стал щипать воображаемые струны и сделал жест, будто загребает лопатой. — Но я поговорил с доктором, а послушался своей интуиции. Интуиция — вот чем надо руководствоваться. И смотрите: жив-здоров, как дай бог всякому в мои годы. А бедный доктор — вот насмешка судьбы! Я нес его гроб на похоронах. Насмешка судьбы потому, что доктор был убежденный трезвенник и никогда не курил, хоть и любил иногда пожевать табачок. Замечательный был человек, украшение медицинской профессии, но как и все они: паникер. И нередко ошибался. Вы только не давайте им себя запугивать!

У Мелона отлегло от души, и, выпив еще виски, он стал подумывать, не ошиблись ли Хейден и другие врачи в диагнозе.

— Анализ показал, что это лейкемия. В крови обнаружено чудовищное количество лейкоцитов.

— Лейкоцитов? — переспросил судья. — А что это такое?

— Белые кровяные шарики.

— Первый раз слышу.

— Но они существуют.

Судья потер серебряный набалдашник.

— Если бы речь шла о сердце, печенке или даже почках, я бы понял вашу тревогу. Но такая чепуха, как лейкоциты, по-моему, болезнь несерьезная. Да я за свои восемьдесят лет ни разу и не вспомнил, есть ли у меня вообще эти самые лейкоциты. — Судья задумчиво согнул пальцы, потом выпрямил их и внимательно поглядел на Мелона. — Но то, что вы осунулись за последнее время, — это факт. Печенка отлично помогает от малокровия. Вам надо есть жареную телячью или говяжью печенку под луковым соусом. Это вкусно и к тому же прекрасное домашнее средство. А солнце регулирует кровь. Я уверен, что у вас нет ничего серьезного: разумный режим и наше миланское лето отлично справятся с вашей хворобой. — Судья поднял стакан. — Вот самое лучшее укрепляющее средство — улучшает аппетит и успокаивает нервы. Послушайте меня, Д. Т., вы просто переутомлены и запуганы.

— Судья Клэйн!

В комнату вошел Большой Мальчик и покорно встал у порога. Это был племянник Верили — негритянки, которая работала у судьи, высокий, толстый парень лет шестнадцати, страдавший слабоумием. На нем был голубой костюм и остроносые ботинки, которые ему жали, отчего он ковылял, как калека. Из носа у него текло, и, хотя из кармашка его пиджака выглядывал носовой платок, сопли он вытирал тыльной стороной руки.

— Сегодня воскресенье, — сказал он.

Судья полез в карман и дал ему монету.

Большой Мальчик поспешно заковылял к аппарату для газированной воды, крикнув на ходу певучим голосом:

— Очень вам благодарен, судья Клэйн.

Судья печально поглядывал на Мелона, но, как только аптекарь к нему повернулся, он тут же отвел глаза и снова принялся тереть набалдашник.

— С каждым часом всякое живое существо приближается к смерти, но разве мы об этом думаем? Вот мы с вами сидим, попиваем виски и дымим сигарами, а конец с каждым часом все ближе и ближе. Большой Мальчик ест свое эскимо и ни о чем не задумывается. И вот сижу я, старая развалина, смерть уже вступала со мной в схватку, хотя схватка и кончилась вничью. Я ничейная земля на поле битвы со смертью. Вот уж семнадцать лет, как умер мой сын, а я все ее жду. О смерть, где же твоя победа? Ты ведь одержала победу в тот день на рождество, когда сын мой лишил себя жизни.

— Я часто думаю о нем, — сказал Мелон. — И болею за вас душой.

— Но почему, почему он это сделал? Такой красавец, такой талантливый, ему еще не было и двадцати пяти, а он уже кончил университет magna cum laude. Получил диплом юриста, ему сулили большое будущее. Красивая молодая жена, вот-вот родится ребенок… Имел средства, скажу даже больше — был богат; в те времена у меня дела шли отлично. Когда он кончил университет, я ему подарил Серено, за которое годом раньше заплатил сорок тысяч долларов, — около тысячи гектаров прекрасных персиковых садов. Сын богатого человека, баловень судьбы, счастливчик. На пороге блестящей карьеры. Мальчик мог стать президентом — да всем, чем он захотел бы! Зачем ему понадобилось умирать?

Мелон сказал осторожно:

— Может, у него был приступ меланхолии.

— В ту ночь, когда он родился, я видел необыкновенную падучую звезду. Ночь была ясная, и звезда прочертила дугу в январском небе. У мисс Мисси уже восемь часов продолжались схватки, и я ползал по полу у ее кровати — молился и рыдал. Доктор Тэтум схватил меня за шиворот и вытолкал за дверь, приговаривая:

«Убирайся отсюда, старый крикун, — сказал он, — ступай во двор». Я вышел во двор, поднял глаза и увидел, как в небе описывает дугу падучая звезда, и как раз в этот миг и родился мой сын Джонни.

— Это было, конечно, какое-то знамение, — сказал Мелон.

— Потом я пробрался в кухню — было четыре часа утра, — зажарил доктору парочку перепелов к сварил овсянку. Я всегда был мастер жарить перепелов. — Судья помолчал, а потом смущенно добавил: — Д. Т., хотите, расскажу, какая произошла мистика!

Мелон посмотрел в грустные глаза судьи к ничего не ответил.

— В то рождество у нас на обед были перепела вместо обычной индейки. Мой сын Джонни ходил на охоту в предыдущее воскресенье. Эх, как странно складывается жизнь — и в большом и в малом…

Желая утешить судью, Мелон сказал:

— Может, это был несчастный случай. Может, Джонни чистил ружье…

— Он не из ружья. Из моего пистолета.

— Я ведь охотился в Серено в то воскресенье под рождество. Наверно, у него был приступ депрессии.

— Иногда я думаю, что да… — Судья замолчал, боясь, что, если он произнесет еще одно слово, он заплачет. Мелон похлопал его по руке, и судья, овладев собой, продолжал: — Иногда я думаю, что он сделал это мне назло.

— Что вы! Не может быть. Это была просто депрессия, которой сразу не заметишь, а значит, и предотвратить ничего было нельзя!..

— Может быть, — сказал судья. — Но в тот день мы поссорились.

— Ну и что? В какой семье не бывает ссор!

— Мой сын подверг сомнению непреложную истину.

— Непреложную истину? Какую?

— Да в общем спор вышел из-за ерунды. Речь шла о процессе одного негра, которого я должен был осудить.

— Зря вы себя вините, — сказал Мелон.

— Мы сидели за столом, пили кофе, французский коньяк, курили сигары; дамы были в гостиной, Джонни горячился все больше и больше, а под конец он что-то выкрикнул и кинулся наверх. Несколько минут спустя мы услышали выстрел.

— Он всегда был очень вспыльчивый.

— Нынешняя молодежь со старшими вообще не считается. Мой сын взял да и женился прямо после танцев. Разбудил мать и меня и говорит: «Мы с Мирабеллой поженились!» Сбегали тайком к мировому судье, и все дела. Для его матери это было страшным ударом, хотя потом она и поняла, что нет худа без добра…

— Ваш внук — вылитый отец, — сказал Мелон.

— Да, вылитый отец. Вы когда-нибудь видели таких замечательных, талантливых ребят, как он и Джонни?

— Для вас это — большое утешение.

Судья, прежде чем ответить, пожевал сигару.

— И утешение и вечная тревога: ведь он — все, что у меня есть.

— Он тоже собирается стать юристом и заняться политикой?

— Нет! — горячо возразил судья. — Я не хочу, чтобы мальчик был юристом и, уж во всяком случае, не хочу, чтобы он занимался политикой!

— Ну, такой мальчик, как Джестер, может проявить себя в любой области, — сказал Мелон.

— Смерть — великая обманщица, — сказал старый судья. — Д. Т., вам вот кажется, будто врачи нашли у вас смертельную болезнь. Я в это не верю. При всем моем уважении к медицине я должен сказать, врачи не знают, что такое смерть, да и кто это может знать? И сам доктор Тэтум не знал. Я, старый человек, вот уж пятнадцать лет жду смерти. Но она хитрая бестия. Когда ее ждешь и готов ее встретить лицом к лицу, она не приходит. Она подкрадывается исподтишка. Она убивает тех, кто ее не ждал, не реже, чем тех, кто ее поджидает. Так как же, Д. Т.? Что, по-вашему, случилось с моим прекрасным сыном?

— Послушайте, Фокс, — спросил Мелон, — вы верите в вечную жизнь?

— Да, в той мере, в какой мне понятна сама идея вечности. Я знаю, что сын мой всегда будет жить во мне, а мой внук — в нем и поэтому во мне. Но что такое вечность?

— Доктор Уотсон в церкви читал проповедь о том, что душа кладет смерть на обе лопатки.

— Красиво сказано, завидую. Но смысла в этих словах нет никакого. — Судья задумался. — Нет, я не верю в вечность в религиозном смысле слова. Я верю в то, что знаю, я верю в потомков, которые придут мне на смену. И верю в своих предков. Это, по-вашему, и есть вечность?

Мелон вдруг спросил:

— Вы когда-нибудь видели голубоглазого негра?

— Негра с голубыми глазами?

— Я имею в виду не блеклые выцветшие глаза, какие бывают у старых негров. А вот видели ли вы голубые глаза у молодого негра? Тут в городе есть такой, он меня сегодня просто напугал.

Голубые глаза судьи сверкнули, и, прежде чем ответить, он допил свой стакан.

— Я знаю, о ком вы говорите.

— Кто он такой?

— Да просто здешний негр. Мне до него никакого дела нет. Выполняет поручения, доставляет всякую всячину — словом, мастер на все руки. А кроме того, он певец.

— Я встретил его в переулке за магазином, и он меня напугал.

— Этого негра зовут Шерман Пью, и мне до него нет никакого дела, — сказал судья так подчеркнуто, что даже удивил Мелона, — но я подумываю, не взять ли его на службу. У нас не хватает прислуги.

— В жизни не встречал таких странных глаз, — сказал Мелон.

— Ублюдок, — сказал судья. — Мать его наверняка с кем-то приспала. Его подкинули в церковь святого Вознесения.

Мелон почувствовал, что судья от него что-то скрывает, но он был далек от того, чтобы совать нос в дела такого великого человека.

— Джестер!.. Вот легок на помине…

В комнате стоял Джон Джестер Клэйн; с улицы на него падал солнечный свет. Это был тонкий, гибкий мальчик семнадцати лет, с рыжевато-каштановыми волосами и такой светлой кожей, что веснушки на его вздернутом носу напоминали посыпанные корицей сливки. Рыжие волосы горели на солнце, но лицо было в тени — он прикрывал от солнца рукой свои ярко-карие глаза. На нем были синие джинсы и полосатая фуфайка с рукавами, закатанными до острых локтей.

— Лежать, Тайдж! — приказал он тигровому боксеру — другой такой собаки не было во всем городе. Это был свирепый зверь, и, встречая его на улице без хозяина, Мелон пугался.

— Дедушка, я сегодня летал один, — сообщил Джестер тонким от волнения голосом. Потом, заметив Мелона, вежливо добавил: — Привет, мистер Мелон, как вы себя чувствуете?

Старые глаза судьи от воспоминаний, гордости и виски сразу же наполнились слезами.

— Ты летал один, дружок? Ну и как это было?

Джестер немножко подумал.

— Не совсем так, как я ожидал. Я думал, что буду там чувствовать себя одиноким и даже гордым. Но я был очень занят — следил за приборами. По-моему, я просто чувствовал ответственность.

— Вы только подумайте, Д. Т., — сказал судья. — Несколько месяцев назад этот негодник вдруг заявил, что ходит на аэродром. Скопил карманные деньги и записался в летную школу. Даже не подумал спросить разрешения. Просто объявил: «Дедушка, я учусь летать». — Судья погладил Джестера по бедру: — Так ведь, мой козлик?

Мальчик подтянул одну длинную ногу и потер ею другую ногу.

— Что из того? Все должны уметь летать.

— Какая сила заставляет теперешнюю молодежь принимать такие неслыханные решения? Ни в мои времена, ни в ваши, Д. Т., ничего подобного не было. Ну, теперь вы видите, чего я боюсь?

Тон у судьи был жалостный, и Джестер ловко отобрал у него стакан с виски и спрятал на полке в углу. Мелон заметил этот жест и обиделся за судью.

— Пора обедать, дед. Машина на улице.

Судья грузно поднялся, опираясь на трость. Собака направилась к двери.

— Дело за тобой, мой козлик. — В дверях он обернулся к Мелону. — Не давайте себя запугивать, Д. Т. Смерть — великий шулер, у нее полно всяких фокусов. Может, мы с вами помрем, провожая на погост какую-нибудь двенадцатилетнюю девочку. — Махнув на прощание рукой, он вышел на улицу.

Мелон вышел за ними, чтобы запереть входную дверь, и нечаянно подслушал разговор:

— Дед, ты меня, пожалуйста, прости, но мне неприятно, когда ты зовешь меня при чужих козликом или дружком!

Мелон почувствовал острую неприязнь к Джестеру. Его оскорбило слово «чужой», и то тепло, которое согревало его душу в присутствии судьи, вдруг пропало. В старые времена гостеприимство выражалось в умении внушить даже скромнейшим участникам предвыборного пикника, что они свои люди. Но теперь этот дар гостеприимства был утрачен и повсюду царило отчуждение. «Чужим» был не он, а Джестер, который с детства не был похож на миланских мальчиков. В нем было что-то дерзкое, несмотря на всю его вежливость, и что-то загадочное. Даже его мягкость и приветливость почему-то настораживали — он напоминал кинжал в атласных ножнах.

Судья будто и не слышал его слов.

— Бедный Д. Т., — сказал он, когда перед ним распахнули дверцу машины. — Вот ужас!

Мелон поспешно запер дверь и вернулся в рецептурную.

Теперь он был один. Он уселся в качалку, держа в руках каменный пестик. Пестик был серый, отполированный от долгого употребления. Мелон купил ступку вместе со всем оборудованием аптеки, когда открывал свое дело двадцать лет назад. Раньше аптека принадлежала мистеру Гринлаву — долго же Мелон о нем не вспоминал! После его смерти наследники ее продали. Сколько лет мистер Гринлав проработал этим пестиком? И кто им пользовался раньше?.. Пестик был старый-старый, вечный. Может быть, он сохранился еще со времен индейцев. Да, пестик очень старый, а сколько он еще может прослужить? Камень словно насмехался над Мелоном.

У него начался озноб. Наверно, пробрало сквозняком, хотя сигарный дым неподвижно висел в воздухе. При мысли о старом судье легкая грусть вытеснила из сердца страхи. Он вспомнил Джонни Клэйна и былые дни в Серено. Там он не чувствовал себя чужим — сколько раз он гостил в Серено во время охотничьего сезона, однажды даже там ночевал. Он спал на большой кровати с пологом вместе с Джонни, и в пять часов утра они спустились в кухню — он и сейчас помнит, как пахло икрой, горячими оладьями и мокрой псиной, когда они завтракали перед охотой. Да, он много раз охотился с Джонни Клэйном, его часто приглашали в Серено, был он там и в то воскресенье под рождество, когда Джонни умер. Мисс Мисси тоже туда наезжала, хотя это, в сущности, был охотничий дом для мужчин и мальчишек. А судья, когда он промазывал, что бывало с ним постоянно, жаловался, что там слишком много неба и слишком мало дичи. Серено и в те времена было окутано тайной — а может быть, роскошь всегда кажется таинственной ребенку из бедной семьи? Вспоминая былые дни и думая о судье, каким он стал, о его мудрости, славе и неутешном горе, Мелон чувствовал, что душа его поет от любви, печально и строго, как церковный орган.

Он сидел, уставившись в пестик глазами, блестящими от лихорадки и страха; погруженный в свои мысли, он не слышал, что из подвала доносится какой-то стук. До этой весны он всегда верил в то, что у жизни и смерти есть свой срок и ритм, об этом говорится в библии: трижды по двадцать лет и еще десять. Но теперь он думал о неожиданных смертях. Он вспоминал детей — нарядных и воздушных, как цветы, в обитых атласом гробиках. И ту хорошенькую учительницу пения, которая подавилась рыбьей костью на пикнике и умерла в одночасье. И Джонни Клэйна и всех молодых людей из их города, которые погибли во время первой и последней войн. А сколько их еще было? Сколько? И почему они умерли? Он услышал стук в подвале. Наверно, крыса: на прошлой неделе крыса перевернула бутыль с камедью, и несколько дней внизу стояла такая вонь, что его подручный отказывался работать в подвале. Нет, в смерти нет никакого ритма, разве что ритм крысиных шагов да еще запах разложения. И хорошенькая учительница пения, и белокожая молодая плоть Джонни Клэйна, и воздушные, как цветы, дети — всех их ждали распад и трупная вонь. Он поглядел на пестик и с горечью подумал о том, что только камень нетленен.

Кто-то переступил порог. Мелон вздрогнул и уронил пестик. Перед ним стоял голубоглазый негр и держал в руке что-то блестящее. Мелон снова уставился в горящие глаза, снова почувствовал на себе до жути проницательный взгляд и прочел в глазах негра, что тот знает о его близкой смерти.

— Я их нашел у вас за дверью, — сказал негр.

В глазах у Мелона помутилось от страха, и на миг ему показалось, что в руках у негра разрезной нож доктора Хейдена, но потом он разглядел, что это связка ключей на серебряном кольце.

— Они не мои, — сказал Мелон.

— Здесь были судья Клэйн и его мальчик. Может, это их ключи. — Негр бросил ключи на стол. Потом он поднял пестик и подал его Мелону.

— Очень признателен, — сказал тот. — Я справлюсь насчет ключей.

Парень ушел. Мелон посмотрел, как он беспечно пересекает улицу, и передернулся от ненависти и отвращения.

Он сидел с пестиком в руке — у него еще хватило здравого смысла удивиться тем непривычным чувствам, которые бушевали в его когда-то незлобивой душе. Его раздирали любовь и ненависть, но что он любит и что ненавидит, он понимал весьма смутно. Он впервые осознал, что смерть близка. Но ужас, который его душил, внушала ему не смерть, а та загадочная драма, которая разыгрывалась вокруг, хотя он и сам не знал, что это за драма. Он с ужасом спрашивал себя, что произойдет в те месяцы — и сколько их будет? — каждый из которых ревниво урезает отпущенные ему дни. Он был человеком, который смотрит на часы без стрелок.

Вот он, мерный ритм крысиных шагов.

— Отче, отче, помилуй меня, — вслух произнес Мелон. Но его отец был мертв уже много лет.

Когда зазвонил телефон, Мелон признался жене, что он болен, и попросил заехать за ним в аптеку и отвезти домой на машине. Потом он снова сел, словно для самоутешения поглаживая каменный пестик, и стал ждать.