Дэйн Стерж страдал генитальными бородавками, однако это не мешало ему ухлестывать за Мелани, и только ампутация пениса могла бы помешать ему завершить последнюю стадию ее соблазнения в этот вторник. Он ухаживал за Мелани уже несколько недель, подстегиваемый оскорбительными намеками Рода — его основного соперника во всех сферах жизни, но главное — в лиге удачливых любовников, куда, кроме Дэйна и Рода, входили еще четверо парней, которым посчастливилось работать на сталелитейном заводе Хасимото. Род, поимевший Мелани сзади, как он утверждал, на втором этаже 36-го автобуса, заявлял, что Дэйн не способен на такой подвиг. Поэтому Дэйн намеревался опровергнуть его заявления и вернуться с доказательством своей победы, которым, в соответствии с обычаем, служили трусики девицы.

Он тщательно разработал свою тактику и ублажал Мелани не только гастрономическими изысками (курицей с чипсами из «Королевского дуба»), но и выпивкой (она предпочитала баккарди с кока-колой, но в этот вечер Дэйн добавил к этому набору водку). Судя по всему, это сочетание привело к желаемому эффекту, так как Мелани утратила способность двигаться по одной линии и язык перестал ее слушаться.

— Куда мы идем? — осведомилась она, когда они вышли на улицу, освещенную неоновыми огнями. Совершенно случайно они оказались напротив ворот завода.

— Гулять.

По сути это было истинной правдой, и в то же время правды в этом не было ни на йоту. Мелани икнула, и почему-то это привело ее в состояние необъяснимого восторга; Дэйн широко улыбнулся, хотя эта улыбка была вызвана совершенно иными соображениями. Они шли, держась за руки, под мелким моросящим дождем, рисовавшим радужные круги под уличными фонарями.

— Куда?

Дэйн был высоким поджарым парнем с острым кадыком и длинными, постоянно грязными пальцами, а его ноги, которые высовывались из брючин, казались худыми и хрупкими. Он не был уродлив (по крайней мере, так он считал, когда брился в ванной перед расколотым зеркалом), но и красавцем его назвать было нельзя. Он не знал, что Род, не сомневавшийся в собственной привлекательности, за глаза называл его «плодом несчастного случая». Как бы там ни было, Дэйн был вполне удовлетворен своими успехами в Лиге удачливых любовников, даже несмотря на то, что Род его явно опережал.

— Не знаю, — соврал он и обнял Мелани.

— Ну знаешь, гулять по улицам не так уж интересно, — заметила она. Они приближались к кладбищенским воротам; лучшего нельзя было и желать.

— Ну, тогда пошли сюда, — предложил он.

Трудно сказать, насколько лицемерен был ее категорический отказ, произнесенный плохо слушавшимся языком. Становилось прохладно, и это, учитывая прозрачность блузки Мелани, произвело такое воздействие на ее соски, что Дэйн уже не мог оторвать от них глаз. Мелани была обеспеченной барышней, которая в области одежды придерживалась стратегии «чем меньше, тем лучше». Правда, когда речь заходила о косметике, она почему-то изменяла этому принципу, и поэтому ее физиономия походила на полотно, выполненное маслом. Впрочем, это не тревожило Дэйна, который собирался уделить минимум необходимого внимания тому, что находилось выше плеч и ниже колен.

— Я не понимаю, о чем ты. — Этот тон оскорбленной невинности был воспроизведен вполне успешно, учитывая многоопытность Мелани, но Дэйн знал, что имеет дело отнюдь не с инженю. Мелани наградила его долгим взглядом и твердо заявила: — Я тебе не сексодром.

Сердце Дэйна забилось от радости. Из хорошо информированных источников он знал, что подобное заявление Мелани свидетельствует о ее готовности к участию в сексуальной сессии. Ни Дэйна, ни его информатора не интересовала психологическая подоплека этой ее особенности. Они не задумывались о том, что у нее могут быть поведенческие проблемы, вызванные противоречиями между требованиями бессознательного и раскаянием суперэго.

Нет. Дэйна интересовало только одно: как бы побыстрее раздвинуть ей ноги и запустить внутрь свою «свиную сосиску», как он красочно выражался.

— Я не смел, Мел… — изрек Дэйн, при этом ни он сам, ни его подруга не обратили внимания на неожиданно возникшую рифму, — и подумать об этом.

Но его интонационной палитре недоставало тонов невинности. Мелани снова наградила его долгим взглядом, но теперь подозрительность уступила в нем место игривости.

— Ну тогда ладно, — вздохнула она, и через маленькую калитку, расположенную рядом с большими чугунными воротами, они вошли на кладбище.

— Ты мне правда нравишься, — тихо произнес Дэйн.

Он слегка сжал ее плечи, и Мелани прижалась к нему бедрами. Он помассировал пальцами ее шею, и она издала слабый стон удовольствия, отдавшийся победным кличем в сердце Дэйна. И снова его информатор оказался прав — Мелани испытывала особое удовольствие, когда ей ласкали шею. Более того, насколько уверяли информаторы, если эти манипуляции совершались со знанием дела, она приходила в такой экстаз, что полностью теряла контроль над собой.

Воздух на кладбище казался прохладнее, а морось сильнее; теперь уже Дэйн не мог наблюдать за состоянием сосков Мелани, так как она запахнула пальто, но его воображение, абсолютно бесплодное в остальных случаях жизни, рисовало ему самые возбуждающие картины. Он увлек ее по широкой гравиевой дорожке, мимо спящих кладбищенских обитателей, покоившихся под своими чересчур разукрашенными надгробиями. Аллея была освещена высокими фонарями, расположенными на разном расстоянии друг от друга и являвшими собой маяки металлического стоицизма в кладбищенском мраке. Они изливали свой свет на расположенное поблизости население могил.

— Куда мы идем? — хриплым шепотом осведомилась Мелани, и в вечерней кладбищенской тиши он прозвучал пронзительнее, чем если бы она говорила нормальным голосом. В центре кладбища располагалась полуразрушенная часовня, и Дэйн намеревался ознакомить Мелани с радостями секса непосредственно на алтаре. Возможно, думал он, ему удастся склонить ее к тому, чтобы сделать это не только сзади, но и спереди.

— Не знаю, — ответил он, и его лицо отразило крайнюю степень неискренности.

— Надо где-то спрятаться от дождя.

Дождь становился все сильнее, и Дэйн мысленно благодарил за это Всевышнего, каким бы смутным ни было его представление о Нем.

— Кажется, там есть какое-то укрытие. Слева. — Он увлек ее вперед, и из влажной тьмы проступили контуры часовни. Вид у нее был крайне непривлекательный, насколько могла судить Мелани, — она даже не была уверена, есть ли у этого строения крыша.

— Вот это? — осведомилась она.

«А ты что хочешь, мать твою? Пятизвездочную гостиницу, бля?»

— Там хорошо. Сухо. — Чего нельзя было сказать о них самих.

Она снова бросила на него испытующий взгляд, но он поскорее увлек ее к часовне, не встретив никакого сопротивления. Похоже, она готова была отдаться на волю случая.

Прямо напротив часовни стоял фонарь, освещавший ее слабым светом. В его свете красная дверь часовни, покрытая царапинами и трещинами, казалась окрашенной во все тона и оттенки от розового до багрового. Это напомнило Дэйну дом бабки, который был выкрашен в такой же цвет; бабушка была его спасительницей, когда отец падал без чувств от выпитого, а мать уже еле ворочала языком. Бабушка, умершая от опухоли в животе, — она лежала на диване и кричала от боли, пока ее возлюбленный сыночек надирался в «Королевской голове» в двух кварталах по соседству.

— А как мы попадем внутрь? — Вопрос Мелани, странным образом сочетавший в себе чувства облегчения и разочарования, заставил его вернуться к делам насущным. Одновременно он ощутил, насколько вымок. Вопрос Мелани также определялся степенью сырости ее блузки, которая подхлестывала ее энтузиазм.

— Там сзади открытое окно.

— Ах вот как? — тут же среагировала она на его излишне поспешный ответ. — Значит, ты уже был здесь?

— Я бывал здесь, еще когда учился в школе. Забегал покурить во время большой перемены.

И по крайней мере в этом заявлении содержалась доля правды.

Мелани толкнула дверь.

— Она заперта, — заметил Дэйн.

Тем не менее Мелани толкнула дверь еще раз, и та открылась.

— Нет, открыта, — непонятно зачем сообщила она.

Естественно, это удивило Дэйна — ни разу за все время его тайных посещений часовни дверь в нее не была отперта. Мелани, громко дыша, словно опасаясь, что внутри может оказаться нечто зловонное, о чем не принято говорить, осторожно вошла внутрь. Дэйн последовал за ней, обратив по дороге внимание на то, что дверь была выломана, — учитывая ее массивность, это должно было потребовать недюжинных усилий.

— А тут не так плохо, — донесся изнутри удивленный голос Мелани. — Только темно.

— Включи вот это.

И Дэйн достал из кармана куртки фонарик. Фонарик был небольшим, но довольно мощным, и его луч осветил три ряда скамеек, алтарь и жалкие потуги в стиле классической церковной архитектуры. Кроме этого, он выхватил из темноты целую гору цветастого мусора — банки и бутылки из-под пива, оберточную бумагу и прочий хлам. Мелани предпочла не рассматривать его, впрочем, она не сомневалась, что найти шприцы и иголки среди него будет нетрудно.

— Очаровательное местечко.

— Зато сухое.

Мелани вздохнула и опустилась на переднюю скамью, обхватив себя руками.

— Иди сюда, — помолчав, промолвила она. — А то мне холодно.

Повторного приглашения Дэйну не понадобилось. Расслышав в ее словах какой-то намек, он тут же двинулся к ней; холодная тьма усиливала гулкость эха. Фонарик он установил в углу небольшого углубления, направив луч вверх, в сторону витража, который в течение многих лет использовался как мишень, вследствие чего понес необратимые потери. Опустившись на скамью, Дэйн обнял Мелани, и она, к его радости, ответила на объятие и благодарно вздохнула.

Он выждал две минуты, прежде чем приступить кончиками пальцев к изучению ее эрогенных зон, а затем, повинуясь возбужденному ерзанью Мелани, он поцеловал ее в шею за правым ухом.

Это вызвало такую реакцию, о которой он и мечтать не мог; будь он сценаристом (что, впрочем, вряд ли ему светило), он никогда не догадался бы, что Мелани охватит восторженная дрожь и она зальется счастливым смехом. Неудивительно, что он тут же повторил поцелуй, на этот раз с незначительным участием языка, так как решил, что это будет неплохим дополнением.

Ему потребовалась чуть ли не целая минута, чтобы убедиться в том, что он не ошибся, а эти шестьдесят секунд ушли на попытку преодолеть состояние глубочайшего изумления, когда Мелани, не являвшаяся «сексодромом», предприняла все возможное, чтобы заставить его перейти от амбулаторных действий к более решительным. Ее удивительно мягкие, влажные и жадные губы прильнули сперва к его рту, а затем к шее.

Эта метаморфоза заставила Дэйна сначала изумиться и лишь затем испытать чувство наслаждения; и он снова с горячностью набросился на ее шею, полагая, что один раз — хорошо, а два — лучше, а потом принялся ее раздевать. Она в ответ начала делать то же самое с ним.

Он вынужден был признать, что у нее красивая грудь — красивая грудь и полное отсутствие лифчика — о чем еще можно было мечтать? Забравшись под ее блузку, его руки ощутили мягкое благоуханное тепло и восхитительно твердые соски. Возможно, не слишком по-джентльменски он попытался вытащить одну грудь наружу и непременно оторвал бы от блузки Мелани пару пуговиц, если бы она не успела их расстегнуть. После чего ее руки вновь углубились в его брюки и занялись его раздувшимся членом, что при иных обстоятельствах могло бы быть расценено как оскорбление действием.

Издаваемые ими звуки заполнили часовню, отдаваясь от ее стен и превращая их в непроизвольные стоны спаривающихся животных. Но, ощутив запах кожи, пота и духов Мелани и обхватив ее ягодицы и промежность, а также осознав, что она готова к совокуплению, он вдруг понял, что ему страшно неудобно. Скамья была узкой и жесткой, как и все скамьи в этом мире, и места для ног решительно не хватало.

— Туда, — прошептал он при первой же возможности, имея в виду алтарь. Мелани, уже заменившая руки ртом, в котором теперь находился его пульсировавший пенис со всеми его бородавками, ответила не сразу:

— На алтаре?

Ее родители были религиозными людьми, и, хотя она не разделяла их строгих христианских убеждений, сама мысль о возможном совокуплении на алтаре казалась ей «не очень хорошей».

— Да. А где же еще?

Он отстранился и, поддерживая одной рукой штаны, повел ее к покрытому пылью алтарю. Тот составлял метр в ширину и почти два в длину. Покрывало с него давно исчезло, зато в центре высилась тяжелая каменная урна, чуть ли не метр высотой. Как только они добрались до алтаря, Дэйн снова сосредоточился на Мелани, следуя уже проторенному пути — шея, грудь, трусики. Она откинулась назад и слегка раздвинула ноги, вновь вернувшись к его пенису. В часовне снова зазвучало эхо, на этот раз принося более человеческие звуки с добавлением стонов и разрозненных слогов.

— Ложись на алтарь, — прошептал Дэйн.

Мелани оглянулась и послушно откинулась назад, не рассчитав при этом в полутьме расстояние до урны. Она сильно стукнулась затылком, едва не перевернув ее и сдвинув к самому краю.

— Черт!

— Давай, Мел, — промолвил Дэйн, который в данный момент считал это словосочетание вершиной сочувствия, так как в нем уже забродили соки. — Не валяй дурака.

Это явное отсутствие сострадания заставило Мелани, которая сидела, потирая затылок, вспылить:

— Да, тебе-то хорошо. Ты что меня, подстилкой считаешь? Это мне придется лежать на голых досках.

И именно тут Дэйн нанес последний штрих, проявив невероятную ловкость, которая прежде была ему не свойственна.

— Ну зачем же? Ты можешь просто наклониться вперед, — заметил он очень убедительным, на его взгляд, тоном, после чего добавил страстным шепотом: — Давай сзади.

И как это было ни странно, она рассмеялась:

— Сзади?

— Конечно, — ответил он, запуская руку ей в промежность и продолжая целовать ее грудь. — Это будет хорошо.

Луч фонарика продолжал бить вверх, поэтому он не мог разглядеть ее улыбку, но догадался о ней по ее довольным стонам.

— Ну давай, Мел. Сзади, да?

Она испустила длинный громкий вздох и, не говоря ни слова, покорно повернулась к нему спиной, облокотившись на алтарь.

Он задрал ее короткую юбочку и спустил с нее трусики. Когда он попытался стащить их полностью, она раздраженно его остановила:

— Ну давай уже.

Разумно решив оставить добычу сувенира на более позднее время, он уставился на ее задницу и пришел к выводу, что она полностью соответствует ожиданиям его самого и его пениса. Он спустил с себя штаны, выпятил бедра и обрел влажное тепло в утехах Мелани Дэй.

Она начала издавать одобрительные звуки, и это вдохновило его на то, чтобы воспользоваться многократно испытанным методом чередовавшихся прямолинейных движений, доставлявшим ему самые приятные ощущения и, судя по всему, нравившимся Мелани. Он обнял ее за бедра, одновременно увеличив силу и скорость движений, от которых алтарь начал сотрясаться. Впрочем, это мало волновало участников событий. На их маленький мирок не могли повлиять ни тьма, ни холод, ни признаки разложения. Их совершенно не волновало, что вокруг них мусор, что на улице идет дождь, а сами они находятся в темном полуразрушенном здании.

Не исключено, что именно в этот самый момент где-то в тени прятался убийца, наблюдавший, а возможно и получавший удовольствие от того, чем они занимались, но и это их не волновало.

Дэйн перешел на привычный ритм телодвижений, и его сознание и кровь сделали свое дело. Алтарь теперь сотрясался с равномерной периодичностью, а сам Дэйн вскоре начал бормотать обычные, освященные веками фразы, в то время как Мелани продолжала поощрять его классическими стонами. Естественно, что в течение всего этого времени они не обращали внимания на то, что урна неуклонно сползает к краю алтаря.

Наконец после нескольких особенно сильных толчков и пары умышленных пауз, вызванных желанием Дэйна максимально ублажить Мелани, он в последний раз мощно вошел в нее и, достигнув цели, ощутил непроизвольные спазмы. Мелани, еще не достигшая оргазма, но готовая поддержать партнера, принялась ерзать из стороны в сторону, помогая ему словами благодарности.

Именно эти заключительные движения и свалили урну с алтаря, так что она рухнула на каменный пол, а ее осколки разлетелись перед Мелани.

От неожиданности она вздрогнула, выкрикнула совершенно неуместное «О господи!» и, продолжая стоять на четвереньках, попятилась, еще глубже вбирая в себя Дэйна. Вначале это вызвало у него огромное удовольствие, но это чувство быстро рассеялось, так как она продолжала отползать назад и он едва не упал навзничь. Он открыл было рот, чтобы возразить, но Мелани к этому времени уже кричала не переставая, несмотря на свое состояние дезабилье, так что вряд ли ему удалось бы заставить ее выслушать себя. И лишь когда она вцепилась в него, указывая куда-то в темноту за алтарем, он понял, что она что-то там увидела.

Он двинулся вперед, а умолкшая Мелани теперь только стонала и всхлипывала. Дэйн перегнулся через алтарь.

Там было темно и грязно.

Поэтому он не сразу разглядел ошметки мозга, разбросанные по всему полу.

Айзенменгер долго привыкал к Елене, преодолевая чувство страха и неловкости, которое вызывали у него ее перепады настроения и глубина личности. По своей сути он был уравновешенным человеком и проявлял эмоции лишь в крайних случаях. Он был свидетелем слишком большого количества трагедий, к которым приводила страсть, чтобы позволить ей властвовать над собой или кем бы то ни было другим, особенно над близким человеком. Но Елена, лишенная страсти, пыла и непредсказуемости, стала бы совсем иной личностью, возможно утратив все свои характерные свойства, и поэтому ему приходилось мириться с ее внутренним огнем, с которым он ничего не мог поделать и который являлся такой же неотъемлемой частью ее натуры, как глаза, губы и душа.

Но даже в этих обстоятельствах Айзенменгер ощущал, что в этот вечер она ведет себя необычно, хотя вряд ли это было заметно стороннему наблюдателю; однако, хотя эта необычность в поведении казалась едва уловимой, для Айзенменгера происшедшая в Елене перемена была столь же очевидна, как если бы она внезапно лишилась одного глаза.

Вечер они провели в джазовом клубе неподалеку от дома Айзенменгера. Елена полюбила джаз в последние полгода, и хотя Айзенменгер не разделял ее чувств, он не имел ничего против. Он воспринимал музыку как пение птиц — звук приятный, но малоинформативный.

Они поужинали в клубе и выпили несколько больше, чем обычно, и теперь сидели в его доме, слегка соприкасаясь телами. Им и в голову не приходило, что за ними следят.

На протяжении вечера Елена была разговорчива, но все ее высказывания были довольно странными — она отвечала не столько для того, чтобы поддержать осмысленную беседу, сколько стремясь удовлетворить его желание общаться.

Айзенменгер не стал расспрашивать ее о Мартине Пендреде, так как знал, что она не любит распространяться о текущих делах, но к тому времени, когда подали кофе, он уже исчерпал все возможные темы для разговора и отчаяние начало расти в нем параллельно с чувством тревоги.

— Это правда, что они потеряли Мартина Пендреда? — наконец осведомился он.

Елена кивнула и насмешливо ответила:

— Похоже, его мало волнует судьба адвоката.

— Думаю, он боится несправедливого суда. — Он положил руку ей на запястье. — Как бы то ни было, все это очень интересно. Ну, а ты что думаешь?

Они пили бренди, и остроконечные прозрачные стаканы, стоявшие перед ними на кофейном столике, искажали свет и преломляли смысл. Елена смотрела на них с таким видом, словно намеревалась найти истину на их дне.

— Он был… — она умолкла, подыскивая слово, а затем произнесла его таким странным голосом, словно оно соединяло в себе любовь и ужас, отвращение и восхищение, — потрясающим.

И тут Айзенменгеру показалось, что ему удалось разгадать причину ее странного поведения. Однако он ошибался.

— Потрясающим? Какое странное слово. Большинство людей на твоем месте сказали бы «странный», «пугающий» или даже «порочный».

Елена протянула руку к стакану.

— Он действительно странный и действительно может напугать именно потому, что он странный. Но порочный? Вряд ли его можно назвать порочным.

— Тем не менее некоторые называют. И считают его таким же, как его брат.

Елена покачала головой, и на ее лице появилось выражение задумчивости.

— Разве порок не предполагает желания разрушать и уничтожать? Мартин Пендред поразил меня отсутствием каких бы то ни было желаний.

— Так что же, психопат не может быть порочным? В конце концов, они точно такие же люди, как мы, только лишенные сознания и совести.

— Значит, ты считаешь его психопатом? — удивленно спросила Елена.

— Нет. У Пендредов синдром Аспергера.

— Что это значит?

— В просторечии — аутичное нарушение восприятия образов.

— А для несведущих? — с оттенком сарказма осведомилась Елена. Она поставила стакан на столик и снова откинулась на спинку дивана.

— Считается, что аутизм — нарушение восприятия или процесса обработки данных, полученных с помощью органов чувств. Аутисты видят, слышат, чувствуют, обоняют и осязают так же, как мы, однако затем получаемые с помощью органов чувств данные искажаются. Возможно, они видят окружающий мир как обычные люди, но не в состоянии реагировать на него нормальным образом, а может быть, они видят мир несколько иначе и соответствующим образом на него реагируют. Никто не может сказать наверняка, но совершенно очевидно, что их восприятие мира отличается от обычного.

— Но ты сказал что-то еще… синдром Аспергера?

— Это разновидность аутичного нарушения восприятия. Считается, что это более мягкая его форма.

— А чем отличается этот синдром от психопатии?

— Психопаты воспринимают мир точно так же, как все остальные. Просто их ничего не волнует. Они делают что хотят.

— А аутистов волнует?

Айзенменгер не знал, что ответить.

— Думаю, они даже не понимают, что это такое, — наконец ответил он. — Аутисты и люди, страдающие синдромом Аспергера, воспринимают мир как страшное и пугающее место; он представляется им мешаниной разрозненных звуков, картинок и ощущений. Внешние впечатления никогда не соединяются у них в единую картинку; так, вместо лица они видят два глаза, рот и нос. Они все правильно воспринимают и даже понимают, что голос раздается изо рта, и тем не менее они не воспринимают человеческое лицо в его целостности. Мы испытываем чувства, потому что некоторые вещи для нас что-то значат. Для аутистов они не значат ровным счетом ничего. Они воистину являются странниками в неведомом мире.

— Но им свойственна жестокость?

— Как правило, нет, — покачал головой Айзенменгер. — Скорее им свойственны саморазрушительные тенденции, но гораздо чаще они просто боятся того мира, который видят вокруг себя.

— Так как же ты объясняешь поведение Пендредов? — осведомилась Елена с торжествующим видом, словно они играли в какую-то игру.

Он улыбнулся, радуясь тому, что впервые за вечер она несколько оживилась, и, отпив бренди, заметил:

— Мартин и Мелькиор появились на свет сорок лет тому назад, будучи близнецами. Насколько я понимаю, их родители не отличались интеллектом. Не знаю, какими они были родителями — хорошими или плохими, но суть в том, что они ничего не понимали в происходившем с их детьми. Впрочем, в то время это было обычной вещью.

— То есть?

— То есть если твоя болезнь вовремя не была диагносцирована, тебе в лучшем случае оставалось преодолевать ее самостоятельно, а в худшем — вести жизнь отщепенца, ублюдка и чудовища.

— Звучит не в пользу медицинских работников.

Айзенменгер улыбнулся, однако его голос был лишен каких бы то ни было оттенков юмора.

— Как и всего остального человечества, — заметил он.

Она смиренно приняла свое поражение.

— Люди, страдающие аутизмом и синдромом Аспергера, постоянно окружают нас, только мы не замечаем этого. А процент аутистов повышается лишь потому, что мы начинаем наконец обращать на них внимание.

— Для патологоанатома ты неплохо разбираешься в психиатрии.

Айзенменгер пожал плечами:

— Не забывай, что я занимался этим делом. Так что за последнее время я многое узнал об аутизме и синдроме Аспергера.

Вопреки общепринятым представлениям патологи не должны были заниматься изучением психических особенностей преступников. И хотя Елена знала, что Айзенменгер обладает исключительной любознательностью и аналитическим умом, требующим ответов на все вопросы, даже она была поражена глубиной его познаний.

— Как я уже сказал, аутисты и лица, страдающие синдромом Аспергера, не склонны к насилию, — ответил он, когда она выразила свое удивление. — Поэтому меня озадачило то, что их обвинили в убийстве, и я решил в этом разобраться.

— И?..

Айзенменгер нагнулся вперед и обеими руками взял свой стакан.

— Эти больные изумляют и пугают; благодаря им начинаешь понимать, насколько странной вещью является мозг, дарованный нам Богом. — Он глотнул из стакана. — При аутизме происходят нарушения мозгового обеспечения, но они настолько неуловимы, что находятся за пределами наших сегодняшних представлений. Более того, они могут быть причиной других психических заболеваний. Аутисты могут становиться психопатами и невротиками, страдающими навязчивыми состояниями. Кроме того, у них может развиться шизофрения, как это было с Мелькиором.

Елена задумалась.

— Так к убийству его подтолкнула шизофрения, а не синдром Аспергера?

— Теоретически да, — пожал плечами Айзенменгер.

— А что ты имел в виду, когда сказал, что люди, страдающие аутизмом, изумляют и пугают?

— Они гениальные идиоты.

— Да, я слышала о таких. Умственно отсталые дети, обладающие фантастическими способностями в какой-то определенной области.

— Да нет, они не являются умственно отсталыми, просто они — аутисты, но вот что касается способностей, тут ты абсолютно права. Они могут в совершенстве исполнить на рояле раз услышанное произведение или идеально воспроизвести на бумаге сложную, единожды виденную сцену. В результате начинаешь понимать, что отклонение от нормы не всегда является злом.

— Но подобные люди не способны вести самостоятельную жизнь; они постоянно нуждаются в опеке. К тому же у аутистов понижен коэффициент интеллекта. И как Пендредам удавалось жить все эти годы?

— Тяжелая стадия аутизма приводит к полной недееспособности, но это нарушение характеризуется широким диапазоном состояний, и большинство людей, страдающих синдромом Аспергера, вполне успешно социализируются. А то, что аутизм сравнивают с умственной отсталостью, — это чистое недоразумение. Начнем с того, что у них невозможно определить уровень интеллекта с помощью обычного теста; это все равно что пользоваться весами для измерения высоты — инструмент не годится. Люди, страдающие аутизмом или синдромом Аспергера, могут быть очень умными, даже гениальными. Возможно, величайшие художники страдали этим синдромом.

И братья Пендреды далеко не глупы. Если бы не их заболевание, каждый из них смог бы сделать прекрасную карьеру. Но они родились в бедной семье, и их родители, кроме упрямства, ничего такого в своих детях не замечали.

— Если Мелькиор был шизофреником и они оба страдали синдромом Аспергера, почему ими не занимались психиатры?

— Их родители отказывались от помощи. Насколько я могу судить, они предпочитали «страусиную» политику. И в какой-то мере она оказалась успешной. Их отец работал в морге Западной Королевской больницы и туда же пристроил мальчиков. Заниматься бумажной работой они не могли, зато отличились на поприще вскрытий и обработки тел.

— Будучи гениальными кретинами?

— Да, — улыбнулся Айзенменгер.

— Странная профессия.

Айзенменгер допил бренди, откинулся на спинку дивана рядом с Еленой и повернул к ней голову.

— Я же сказал тебе, что аутизм — это изумительное и пугающее состояние.

Однако, похоже, у нее это вызывало другие чувства.

— Больные синдромом Аспергера ведут простую, жестко структурированную жизнь и впадают в полное отчаяние, если та разрушается.

А родители Пендредов погибли в автомобильной катастрофе. Подобное и для нормального человека стало бы немыслимым стрессом. Можно себе представить, до чего это могло довести Пендредов.

— До чего?

— Скорее всего, именно с этого момента у Мелькиора начала развиваться шизофрения, просто его просмотрели наши чудные органы соцобеспечения. О них просто никто не вспомнил. Они жили среди нас, но, как это ни странно, на них никто не обращал внимания, никто не замечал, что они не вписываются в нашу жизнь.

— И тогда Мелькиор спятил и начал убивать людей.

— По крайней мере, именно такого объяснения придерживается полиция, — не слишком уверенным тоном ответил Айзенменгер.

— А на самом деле? — спросила Елена.

— Эта теория не так уж плоха, — вздохнул Айзенменгер. — Однако меня она никогда не убеждала.

Она понимала, что пора бы уже привыкнуть к его манере думать сразу в десяти направлениях, а озвучивать лишь одно, но с таким же успехом Елена могла внушить себе, что не следует есть шоколад.

— Может, ты объяснишь мне подробнее?

— В каком-то смысле Мелькиора обвинили именно из-за его шизофрении, ну и из-за алиби, которое было у Мартина на время последнего убийства. Однако шизофрения, как и аутизм, передается по наследству. Поэтому если смерть родителей привела к проявлению шизофрении у Мелькиора, то есть все основания предполагать, что она могла вызвать аналогичное заболевание у Мартина.

— И при этом он не прошел никакого психиатрического освидетельствования?

— Нет. Да и с чего бы? Когда Мелькиора арестовали, про Мартина вообще забыли. Ему ведь так и не было предъявлено никаких обвинений.

— То есть, возможно, Мартин столь же безумен, как и его брат?

Айзенменгер не ответил, продолжая молча смотреть на свой пустой стакан.

— Или ты хочешь сказать, что Мелькиор не был виновен? — осторожно предположила Елена. — Что все эти убийства были совершены Мартином?

На его лице появилась ленивая и загадочная улыбка.

— Говоря по совести, у меня никогда не было уверенности в том, кто их совершил. Но я же был всего-навсего судмедэкспертом, и мое мнение мало что значило.

Ах ты черт.

Гомер в сотый раз за вечер бормотал себе под нос это проклятие, — впрочем, Райт уже потерял им счет и не мог поручиться за точное их количество. Правда, он не сомневался, что Гомер регулярно повторяет его про себя в паузах между своими безапелляционными распоряжениями, которые зачастую противоречили друг другу. При этом выражение его глаз было таким же обреченным, как у бедного капитана Смита, когда в его правый борт с оглушительным грохотом врезался айсберг.

Он явно предвидел ураган, и даже зонтика под рукой не было.

Теплее в часовне не становилось, несмотря на установленное в ней временное освещение и обилие присутствовавших в ней тел, лишь одно из которых было бездыханным. Нойман, Кули и Фишер занимались разнообразными делами, собирая образцы для судмедэкспертизы, помогая Блументалю и просто слоняясь из стороны в сторону. Место наибольшей активности находилось за алтарем и в глубине часовни, где были обнаружены разрозненные частицы человеческого мозга вперемешку с осколками керамики и заваленные горой мусора выпотрошенные останки Патрика Уилмса. Местонахождение его внутренних органов по-прежнему оставалось неизвестным.

Райт оставил раздраженного и озабоченного Гомера наблюдать за группой экспертов, разбиравших и раскладывавших по отдельным мешкам бесконечно разнообразный ассортимент использованных презервативов, иголок, шприцов, серебряной фольги, жевательных резинок, грязной бумаги и других предметов, которые человечество производит лишь для того, чтобы их выбросить, и, держа в руках записную книжку, направился к Блументалю.

Блументаль, облаченный в бесформенный белый комбинезон, придававший его лицу болезненный вид, оторвался от бывшего вояки и поднял голову.

— Вы замечаете, сержант, насколько вы стереотипны?

— Прошу прощения?

— Ваша записная книжка, — пояснил Блументаль, указывая на нее одноразовым скальпелем небесно-голубого цвета. — На дворе уже двадцать первый век. Почему бы вам не заносить свои несомненно проницательные наблюдения и ошарашивающие выводы в такие интересные штучки, которые знающие люди, кажется, называют ноутбуками? Вы фиксируете в нем всю информацию, потом бежите в участок, сгружаете все в центральный компьютер, через час он устанавливает все сходства и взаимосвязи, и преступник пойман. Вот как надо работать, — подвел итог Блументаль.

Райт, заплутавший в тумане сомнений и гадавший, шутит патологоанатом или говорит серьезно, грубит или же блещет остроумием, не сразу нашелся, что ответить, и решил обойтись элементарным:

— Да, сэр. Но у него может сесть батарейка.

Блументаль смотрел на него в течение нескольких секунд, не в силах произнести ни слова, а затем разразился лающим смехом, который был столь же уничижительным, сколь и восхищенным.

— Вы знаете, сержант, я даже не могу понять, кто вы — троглодит или провидец. — Он поднял глаза к терявшемуся во тьме своду потолка. — Что делает вас достойным увековечения.

После этого Райт уже готов был вызвать психиатра, если не для Блументаля, то по крайней мере для себя, но в этот момент в поле его зрения снова оказался Гомер, которому как-то удалось вернуть себе более или менее нормальный вид.

— Что у вас есть для меня, доктор? — осведомился он.

Блументаль мгновенно перешел от трансцендентального к земному, оставив Райта в растерянности и недоумении.

— Все как всегда, мой дорогой Гомер, все как всегда. Один труп и масса суеты.

Однако Гомер был далеко не в том настроении, чтобы спокойно реагировать на такое легкомыслие.

— Меня не интересуют взгляды дипломированного мясника. Скажи мне — это убийство такое же, как предыдущее? Это Мартин Пендред?

Блументаль, для которого ярость Гомера значила не больше, чем прыщик на языке, снисходительно улыбнулся:

— На трупе имеется лишь один разрез, используемый обычно для изъятия внутренних органов, но поскольку он зашит, я не могу ничего утверждать с уверенностью.

— С какой еще целью человек стал бы делать такой разрез?

— Я патологоанатом, а не психиатр. Я говорю только о том, что, пока я снова не вскрою тело, я не смогу утверждать, что внутренних органов в нем нет.

Лицо Гомера отразило отчаяние, сосредоточенное в области его губ, которые надулись, как у младенца.

— Но по крайней мере вы можете утверждать, что его мозг изъят? Он там, за алтарем, так что, надеюсь, вы в состоянии сделать вывод, что в черепе его нет.

Ответ Блументаля прозвучал настолько простодушно, что трудно было определить, шутит он или говорит серьезно:

— В затылочной области действительно имеется разрез с наложенными на него швами, и, насколько я могу судить, крышка черепа была отделена, однако в настоящий момент, старший инспектор, я не могу разделить с вами вашу уверенность.

— Что? — Жалобность тона не смогла одержать верх над скептическим отношением к авторитетам.

— Ведь нетрудно допустить, что этот мозг не имеет никакого отношения к нашему телу. Возможно, где-нибудь поблизости находится еще один разъятый труп. Пока мы не воспользовались чудесами современной идентификации ДНК, мы только гипотетически можем утверждать, что этот орган находился в этом черепе.

Блументаль расплылся в благостной улыбке, а Гомер от изумления раскрыл рот. По прошествии нескольких секунд этого кататонического состояния Гомер справился с выражением своего лица и резко отвернулся, готовясь разразиться еще ругательной тирадой.

— Не знаю, как вам, сэр, но лично мне кажется, что доктор Блументаль сошел с ума, — сочувственно прошептал ему на ухо Райт.

— Нет, Райт, он не сошел с ума, — он всегда был сумасшедшим, — излишне громко ответил Гомер. — Ты же видишь, чем он зарабатывает себе на жизнь. Патологоанатомы, они все больны на голову.

Гомер не увидел, как улыбка Блументаля стала еще шире, превратившись в ухмылку, и как он слегка кивнул, подтверждая его предположение.

— У нас есть что-нибудь, позволяющее установить его личность? — осведомился он у Райта.

Райт уткнулся в свою верную записную книжку:

— В левом кармане брюк проездной билет на имя Патрика Уилмса.

И впервые за этот вечер на лице Гомера забрезжил проблеск надежды.

— Уилмс? Это имя что-нибудь говорит нам?

Райт нахмурился, но решил не выдавать своего неведения. Гомер в предвкушении успеха глубоко задумался.

— Уилмс! — внезапно вскричал он. — Так ведь это же их сосед!

— Что?

— Патрик Уилмс — сосед Пендредов. Редкостный сквалыга, но, следует отдать ему должное, он всегда утверждал, что Пендреды — убийцы. — Сержант поспешно заносил все это в свою записную книжку. — Срочно отправляйтесь в дом к Уилмсу, — добавил Гомер. — Если никто не ответит, взламывайте дверь.

— Вы уверены, что это разумно, сэр?

— Выполняйте, Райт. Вы всегда сможете сослаться на то, что вас тревожит его безопасность.

— Да, сэр, — ответил Райт с таким страдальческим видом, словно у него был чирей на заднице.

— Кто обнаружил тело?

— Да тут одна парочка, сэр.

Райт ошибочно счел, что это вполне разумный ответ, — он забыл, что перед ним находится человек, считающий, что над ним нависла смертельная опасность, а потому не склонный к умиротворению.

— Парочка? Какая парочка? Парочка собак? Пришельцев? Педофилов?

— Да нет, один парень со своей подружкой, сэр.

— В следующий раз так и говори. Как их зовут?

— Дэйн Стерж и Мелани Дэй.

— Где они сейчас?

— В машине.

И Гомер, не говоря больше ни слова, оставил Райта и отправился к свидетелям; Райт молча проводил его взглядом, но широкая улыбка Блументаля отравила ему даже эту последнюю радость.

Занятие любовью по-прежнему таило для него открытия. Чувство новизны пронизало его, когда они уже лежали накрывшись простыней и она вдруг начала его целовать — именно в этот момент он подумал о том, как ему повезло. Он чувствовал себя утомленным и тем не менее с готовностью откликнулся, сначала покрыв поцелуями ее плечи, а затем начав спускаться ниже, не переставая восхищаться гладкостью и ухоженностью ее тела и радуясь тому, как она реагирует на его прикосновения.

Она лежала откинувшись назад, а он обнимал ладонью ее левую грудь, сжимая сосок указательным и средним пальцами. Он не заметил, в какой именно момент она отстранилась, приглашая его руку дальше; он медленно скользнул вниз, погружаясь в благоуханное тепло ее тела, а затем она раздвинула ноги и для него распахнулся целый мир.

Небольшая степень их знакомства все еще порождала моменты некоторой неловкости, когда предшествовавший опыт мешал взаимопониманию, но, казалось, в эту ночь они ощущали друг друга как никогда. Они как будто совершали вместе какой-то танец — их телодвижения дополняли друг друга, вызывая естественные реакции и отклики; она целиком растворялась в его движениях, а потом брала на себя роль лидера, испытывая при этом такое удовольствие, которого он никогда прежде в ней не замечал. И вот, после того как они оба насытились друг другом, познав и овладев всем, чем только было можно, она попросила его откинуться назад, а сама встала на колени, так что ее силуэт стал полуразличим на фоне оранжевого света уличного фонаря, просвечивавшего сквозь занавески на окнах.

Елена, выпрямив спину, начала медленно и сладострастно двигаться из стороны в сторону. Ее легкое дыхание становилось все чаще, а вместе с ним увеличивалась и скорость ее плавных движений. Он обхватил ее бедра, пытаясь скоординировать их движения, но она становилась все более необузданной, рот ее приоткрылся, тело изогнулось.

Он провел пальцами левой руки между ее ног, и при первом же прикосновении она резко увеличила скорость своих телодвижений, и он с головокружительным восторгом ощутил, как начинает терять самообладание. В течение нескольких секунд, показавшихся ему минутами, она продолжала неистовствовать, а он пытался сдержать ее, не убирая при этом своей руки из ее промежности, потом она внезапно замерла, и ее тело изогнулось, как плакучая ива. Он тоже был уже на грани и, перехватив инициативу, принялся двигать бедрами, пока не достиг оргазма — именно в этот момент он приподнялся и обеими руками обхватил ее груди.

Он оставался в ней столько, сколько мог, наслаждаясь прикосновением ее груди и не сознавая, что она уже вернулась в настоящее, которое отступило на время, пока они занимались любовью. Даже после того, как он окончательно расслабился, а она легла рядом, он так и не понял, что что-то произошло. Он лежал на спине, ощущая полное удовлетворение и полагая, что она испытывает то же самое, и то, что она отвернулась от него и легла на бок, не вызвало у него никаких подозрений.

Гомер открыл дверцу полицейской машины и залез внутрь, не говоря ни слова пассажирам, сидевшим сзади.

— Так, вы двое, — обернувшись, произнес он. — Как вас зовут?

Гомер видел, что свидетели замерзли и находятся в состоянии шока, но ему было глубоко наплевать на это, так как его собственная голова держалась на волоске. Девица пыталась сдержать слезы, но у нее это плохо получалось. Когда Дэйн назвал свое имя, причем Гомеру почудилось, будто он произнес его таким тоном, словно ему уже не впервые доводилось это делать, она разразилась еще более безутешными рыданиями, так что Дэйну пришлось называть и ее имя.

— Как вы оказались в часовне?

— Мы прятались там от дождя.

— Понятно, — вздохнул Гомер с театральным видом и, выдержав паузу, устремил на них пристальный взгляд. — Ну так что? Наркотики?

— Да нет! — тут же отреагировал Дэйн. И даже Мелани решительно затрясла головой.

— Я не сказал бы, что эта часовня расположена в очень оживленном месте. А потому скажите-ка мне, что вы делали на кладбище?

Однако Дэйн решил удостовериться в том, что вопрос о наркотиках исчерпан:

— Я не принимаю наркотики и не имею к ним никакого отношения.

— Так почему же вы оказались в часовне?

Их колебания объяснили Гомеру все.

— Трахались, — устало констатировал он с видом изможденного родителя.

Дэйн выдавил из себя улыбку, в которой соединились робость и наглость, а Мелани снова начала всхлипывать.

— И как вы обнаружили труп?

— Мы его заметили, — ответил Дэйн.

Однако этот безыскусный ответ не произвел на Гомера никакого впечатления.

— Заметили? Что это значит?

Дэйн пожал плечами и произнес фразу, которая красноречиво свидетельствовала о том, что он что-то скрывает:

— Мы просто заглянули за алтарь и увидели его.

Терпение Гомера было на исходе.

— Боже милостивый, да ведь он валялся на полу среди целой горы черепков. А это означает, что вначале он находился в урне, стоявшей на алтаре. Это значит, что урну кто-то опрокинул. А у нас есть только убийца, запихавший его в урну, и вы. И не пытайтесь подсунуть мне кого-то еще. — Его интонация стала просительной. — Вы опрокинули урну и только тогда обнаружили находившийся в ней мозг?

Дэйн уже собирался опровергнуть это предположение, как Мелани, внезапно осознавшая его логичность, ответила:

— Да.

— Хорошо, — улыбаясь, проворковал Гомер и, словно вознаграждая их за честность, добавил: — Я не стану спрашивать, чем надо было заниматься для того, чтобы опрокинуть урну.

Мелани поспешно опустила глаза, но их взгляд был вполне красноречив.

— Дверь в часовню была открыта, — внезапно выпалил Дэйн.

Гомер повернулся к нему с заинтересованным видом:

— Кстати, я хотел об этом спросить. Как вы намеревались проникнуть внутрь?

— Сзади, — ответил Дэйн, внезапно попавший в струю чистосердечного признания. — Там есть окно, которое можно открыть.

— А дверь обычно заперта?

Дэйн кивнул:

— А сегодня, как вы утверждаете, она была открыта?

Дэйн снова кивнул:

— Ее кто-то выбил.

— Когда вы пришли?

— Мы уже говорили, — заявил Дэйн, решивший занять более жесткую позицию.

Это было одним из неудобств, связанных с повышением по службе. К тому моменту, когда Гомер добирался до свидетелей, они уже успевали по несколько раз ответить на все вопросы.

— Сделайте мне одолжение, — промолвил он с видом Калигулы, дававшего дружеский совет своему противнику.

— Около десяти, — ответила Мелани.

— А точнее?

— В пять минут одиннадцатого — устроит? — раздраженно произнес Дэйн.

Однако удовлетворить Гомера было не так-то просто.

— Значит, вы пришли… с какой стороны?

— С Хэддоу-стрит.

— Вы никого не встретили по дороге?

Оба почти одновременно замотали головами, однако полной синхронности им достигнуть не удалось.

— Может, вы кого-нибудь заметили на Хэддоу-стрит?

В дверь машины постучали, и из темноты возникло лицо Райта. Но если Гомер и намеревался устроить ему взбучку, он был вынужден отказаться от своего намерения, когда тот произнес с виноватым видом:

— Простите, сэр, но мне кажется, вы должны на это посмотреть.

— На что посмотреть?

Прежде чем ответить, Райт кинул взгляд на сидевшую в машине парочку:

— Мы нашли остальные части тела, сэр. В совершенно неожиданном месте.

Айзенменгер пробудился после глубокого сна, ощущая какую-то непонятную тревогу.

А через несколько секунд до него донеслись тихие, почти беззвучные всхлипывания Елены.

— О черт!

Это ругательство отличалось от всех предыдущих, регулярно выкрикиваемых Гомером, лишь тем, что было произнесено тоном почтительного благоговения.

— Ах ты черт!

Впрочем, возможно, в нем таился ужас.

Они стояли у могилы, расположенной в нескольких сотнях метров от часовни. Могила была вскрыта. Кто-то не пожалел сил на то, чтобы выкопать довольно глубокую яму. Заглянув внутрь и осветив яму фонариком, Гомер увидел полусгнившую крышку гроба, на которой лежал чистый пластиковый мешок, сквозь стенки которого просвечивала масса человеческих внутренностей.

Вокруг могилы было организовано временное освещение, обеспечивавшееся автоаккумуляторами. Словно повинуясь руке какого-то невидимого режиссера, прожектор был установлен под таким углом, что содержимое могилы и отваленный в сторону камень сверкали нестерпимым блеском.

Гомер застонал и долго смотрел внутрь, а затем повернулся к Райту с видом человека, которому открылось будущее, и это будущее сулило смерть.

— Хуже не придумаешь.

Райт уже было собрался обнадежить своего начальника, но тут увидел то, что еще не заметил Гомер, и на его смущенном лице появилось выражение глубочайшего сочувствия.

— Боюсь, что это еще не конец, — с горестным видом промолвил он.

Не успев обернуться, Гомер уже знал, что увидит, и на какое-то сюрреалистическое мгновение старший суперинтендант Колл, величественно шествовавший между надгробий и собравшихся полицейских, показался ему дьяволом, восставшим из преисподней. Пристальный испепеляющий взгляд Колла недвусмысленно свидетельствовал о том, что этот дьявол пришел по его, Гомера, душу.

— Гомер! — громогласно выкрикнул он с таким раздражением, какое могла вызвать лишь болезненная диспепсия в сочетании с пульсирующей головной болью.

Гомер с безучастным лицом сделал шаг вперед. Он сразу заметил, что всяческая деятельность вокруг тут же прекратилась и все его подчиненные образовали круг заинтересованных и предвзятых слушателей.

— Да, сэр?

Колл продолжал неудержимо приближаться и остановился прямо перед Гомером. На улице довольно сильно похолодало, и влага, содержавшаяся в его дыхании, превращалась в пар, так что казалось, будто старший суперинтендант изрыгает дым изо рта.

— Что вы еще натворили, черт бы вас побрал? — прокричал Колл.

— Совершено еще одно убийство, — как можно более нормальным голосом ответил Гомер. — Картина та же…

— Я в курсе того, что здесь произошло, идиот! И шеф констеблей тоже в курсе! А к утру об этом станет известно и журналистам! — Произнеся все это на одном дыхании, он сделал паузу, чтобы набрать воздуха для следующей филиппики. В ярком свете дуговых ламп все цвета были размыты до блеклых полутонов, но, даже несмотря на это, было видно, как от переживаний и усталости лицо Колла приняло противоестественный сероватый цвет. — Значит, вы его потеряли? Вы его отпустили, потом потеряли, и он убил еще одного бедолагу!

Это заявление содержало такое искажение фактов, что Райт почувствовал необходимость встать на защиту Гомера.

— Старший инспектор в этом не виноват, сэр, — раздался его голос из-за правого плеча Гомера. — Мы…

Колл перевел гневный взгляд с Гомера на Райта, и тому показалось, что все пушки Наваррона повернулись вокруг своей оси и направили на него свои дула.

— А вас кто спрашивал, сержант?! — заорал он. — И кто дал вам право вмешиваться? А?!

Райт, свалившись ниже ватерлинии и цепляясь за обломки, оставшиеся после этого залпа, открыл было рот, но выдавить ему удалось лишь: «Простите, сэр».

— Тогда проваливайте и займитесь каким-нибудь делом. Почему бы вам не заняться поисками этого негодяя?

— Да, сэр, — кивнул Райт и двинулся прочь, пытаясь сохранить максимум достоинства.

Колл снова повернулся к Гомеру, указывая на разверстую могилу:

— Что здесь происходит? И почему вы не находитесь на месте преступления?

Гомер вдруг почувствовал, что не имеет никакого отношения к тому, что происходит с ним и вокруг него.

— Точно так же, как в предшествующих случаях, тело было вскрыто, а внутренние органы изъяты, — услышал он как бы со стороны собственный голос. — Мозг находился в урне, разбившейся о пол, а остальные органы в часовне обнаружены не были. И после некоторых поисков они были найдены здесь, сэр.

Нельзя было сказать, чтобы Колл полностью прекратил военные действия, но по крайней мере он распорядился, чтобы артиллеристы приостановили стрельбу. Он подошел к краю могилы и заглянул внутрь. Однако со своего места он мало что мог увидеть.

— Где? — осведомился он.

Гомер указал ему кивком, затем глубоко вздохнул и осторожно добавил:

— И это еще не все, сэр.

Колл бросил на него подозрительный взгляд, и пушки снова развернулись, чтобы выпустить новый залп; выражение лица Колла подсказало Гомеру, что цель определена.

— Что еще?

Гомер отошел в сторону, так чтобы Колл смог рассмотреть надгробие. А конкретно — вырубленное на нем имя.

Мелькиор Пендред.

Гомер закрыл глаза — естественная, хотя и малодейственная защитная реакция — в ожидании удара, однако его не последовало. Ни криков, ни оскорблений, ни проклятий, ни тяжелого дыхания. И когда Гомер открыл глаза, перед ним стоял уже не разъяренный дьявол, а опытный полицейский.

Колл с вопросительным видом изучал надгробную надпись.

— Зачем? — после небольшой паузы спросил он, поворачиваясь к Гомеру. — Есть какие-нибудь предположения?

Гомер сам только что узнал о происшедшем, и у него не было времени на выработку какой-либо версии, но он уже давно работал в полиции, поэтому ему не составило труда выглядеть убедительным.

— Существует две вероятности, сэр. Первая заключается в том, что это — отвлекающий маневр, призванный заставить нас думать, что призрак Мелькиора вернулся к жизни.

— Вряд ли нам может прийти это в голову, Гомер.

— Естественно, сэр. Но я знаком с Пендредом, и это как раз из тех вещей, которые могут прийти в голову ему. Не забывайте, что он мыслит совсем не так, как нормальные люди.

Колл переварил это и согласился.

— А вторая?

— Возможно, это последние почести, оказанные Мелькиору. Возможно, он таким образом извиняется перед ним.

— Извиняется? За что?

— Не забывайте, что пострадал за все Мелькиор. А Мартин не произнес ни слова, когда его брат был приговорен к пяти пожизненным срокам.

Колл поднял брови:

— Черт побери, Гомер. Я знаю, что он извращенец, но чтобы настолько… — Его передернуло.

— Так оно и есть, сэр.

Колл помолчал.

— Да. Но есть еще одна вероятность.

— Какая, сэр?

— Что Мартин просто продолжил дело брата. Что в первый раз мы не ошиблись, а Мартин продолжает семейную традицию.

Гомер уже открыл было рот, чтобы возразить, но Колл остановил его:

— Знаю-знаю, это не согласуется с вашей версией, но существуют кое-какие аспекты…

— То есть?

Колл занимал пост старшего суперинтенданта, и половина его обязанностей была связана с политикой, однако Гомер никогда не брал это в расчет. Именно поэтому Колл сомневался в том, что Гомеру когда-либо удастся продвинуться по служебной лестнице. Раздраженный бестолковостью подчиненного, он ответил:

— А вы подумайте, Гомер. Если окажется, что Мартин всего лишь копирует то, чем занимался его брат, то всяческие обвинения в адрес полиции будут сняты. И мы не будем выглядеть болванами, засадившими за решетку невинного человека. Который, позволю себе вам напомнить, там и скончался.

— Настаивая на своей невиновности.

— Да бросьте, Гомер! Или вы собираетесь выпустить на свободу всех преступников, утверждающих, что они невиновны? Напрягите свои мозги.

Гомер, понимая, что играет с Медузой Горгоной, предпочел ничего не отвечать и просто кивнул.

— Ну ладно. — Колл глубоко вздохнул и отвернулся от могилы, которой с радостью занялись судмедэксперты. Ему оставалось только жаловаться на своих подчиненных и отсутствие отчетливых фотографий органов из-за того, что могила слишком глубока.

Мимо раскидистого тиса по мокрой траве к могиле шел Блументаль. Благодаря своему белому комбинезону он едва ли не светился на фоне полночной тьмы.

— Еще раз добрый вечер, старший суперинтендант. Похоже, наш злодей снова взялся за свои безобразия.

— Добрый вечер, доктор, — проворчал себе под нос Колл, проигнорировав последнее замечание Блументаля.

Когда тот подошел к могиле и остановился возле нее, сложив на груди руки с видом чуть ли не радостного предвкушения, Колл в сопровождении Гомера двинулся прочь.

— Эти патологоанатомы такие странные ребята, — заметил Колл, когда они достигли освещенной гравиевой дорожки. — Мне всегда не по себе в их присутствии.

— Я вас прекрасно понимаю, сэр.

Колл собрался с мыслями.

— Надеюсь, я не должен вам напоминать, что нам нужно как можно скорее найти Пендреда.

— Конечно, сэр. К несчастью, в данном случае у нас нет свидетелей. Парочка, обнаружившая труп, никого не видела.

— Значит, придется опрашивать соседей?

— Сейчас уже поздно, но завтра утром мы этим займемся.

— Личность убитого уже известна?

— Патрик Уилмс. Сосед Пендреда.

— К нему кто-нибудь отправлен?

— Да, сэр. — Что, строго говоря, было ложью.

— Хорошо. — Колл погрузился в задумчивость, а затем вновь вскинул взгляд на Гомера. — Это неизбежно попадет в газеты, Гомер. И вызовет такой фурор, как взрыв на водопроводной станции. Поэтому надо найти его до того, как он совершит следующее убийство.

— Не беспокойтесь, сэр, я его найду, — с чистосердечной готовностью откликнулся Гомер.

Женщина, сидевшая рядом с ними в приемном покое, умирала — она совершала переход от жизни к смерти и полному забвению, расставаясь не только с миром, но и с памятью о себе. Елена сразу это почувствовала, ощутив запах тлена и усталости от жизни. У женщины было худое, изможденное лицо, судя по всему, ей было пятьдесят с небольшим, но ее прозрачная желтоватая кожа могла бы принадлежать девяностолетней старухе. Она тяжело дышала, словно каждый вдох насыщал клетки ее тела не кислородом, а болью, словно она вполне могла бы обойтись без этого обременительного занятия. Она сидела откинувшись к стене, ее седые жидкие волосы прикрывали грязный ошметок эмульсионного пластыря; глаза у нее были закрыты, рот полуоткрыт.

Но казалось, Айзенменгер не замечал этого. Он сидел, глубоко задумавшись и уставившись на картинку, висевшую на противоположной стене; этот образчик абстрактного искусства не обладал не только какой-либо художественной ценностью, но и хотя бы сколько-нибудь узнаваемыми формами. Айзенменгер выглядел абсолютно расслабленным, однако Елена слишком хорошо его знала, чтобы в это поверить. Сама же она была настолько напряжена, что чувствовала себя готовой в любой момент сорваться и наброситься на все, что попадется на пути.

По прошествии четверти часа дверь отворилась, и в проеме появилась женщина среднего возраста. На ней не было униформы, но прикрепленный к ее груди значок оповещал окружающих, что ее зовут Бриджет Фэллот и она является сестрой хирургического отделения. Как и у всех амбулаторных сестер, у нее был такой вид, словно она ненавидит всех пациентов.

— Миссис Саутерн?

Сидевшая рядом женщина оторвалась от стены и открыла глаза. Елена была поражена сходством этого движения с тем, которое когда-то, когда она была шестилетней девочкой, совершала ее кукла. Тогда Елена могла часами качать маленькое неопрятное существо в синем атласном платье и с жесткими нейлоновыми волосами, наблюдая за тем, как его глаза переходят от бодрствования в состояние дремы и крепкого сна в зависимости от ее движений. Так же как эта кукла, миссис Саутерн не проронила ни единого звука, возвращаясь к реальности, собираясь с силами и поднимаясь на ноги. И лишь дыхание, которое продолжало вырываться из нее так же независимо, как если бы это было тиканье кварцевых часов на подоконнике, отличало ее от пластиковой куклы из детства Елены. Без особой радости она медленно прошла мимо сестры и исчезла в кабинете. Дверь закрылась, в приемном покое снова воцарилась тишина, и оба погрузились в свои мысли и опасения.

Елена украдкой бросила взгляд на Айзенменгера, и он перехватил его прежде, чем она снова ушла в себя.

— Все в порядке? — нежно спросил он.

Она кивнула, хотя это была очевидная ложь. Он ободряюще улыбнулся, и она ощутила благодарность за это, хотя продолжала недоумевать, почему он сел не рядом с ней, а через один стул. Она опустила глаза и уткнулась взглядом в ковер, обнаружив напротив входной двери огромный грязный след.

Зачем она не послушалась его и отказалась от частной консультации? Он предлагал ей договориться о частном визите, но она отказалась, и в тот момент у нее была для этого масса веских доводов, но сейчас она уже сожалела о своем отказе. Осмотр был довольно быстрым, и возможно, Елену осматривал тот же самый хирург, к которому она могла бы обратиться за частной консультацией, но теперь она была вынуждена сидеть в этом удручающем месте, в этом запущенном приемном покое с потертой мебелью и измотанным персоналом.

Она почувствовала, как к тревоге начинает присоединяться тошнота.

Опухоль увеличилась.

Избавиться от этой мысли было невозможно. Ее можно было придушить лишь в зародыше, но теперь она постоянно требовала к себе внимания, и никакими усилиями ее нельзя было заглушить.

Уплотнение стало больше.

А затем появлялся ее еще более гнусный спутник:

Это — рак.

Джон пытался ее успокоить, когда она наконец сообщила ему о своих опасениях, уверяя ее, что все это ее фантазии, а если уплотнение и увеличилось, то, скорее всего, это связано с отеком, или воспалением, или еще с чем-нибудь, столь же безобидным.

Вполне возможно.

Все было хорошо, пока он не произнес этого слова, и тогда вся его поддержка превратилась в хрупкий и сладкий леденец на палочке.

О боже мой! Рак!

Эти отрывочные бессознательные фразы стали частью ее повседневной жизни, наполняя ее трепещущими искрами тревоги. Большинство их сгорало и гасло лишь для того, чтобы возродиться снова, но некоторые охватывали ее своим пламенем, и тогда она вступала с ними в изматывающую борьбу, которая требовала нервной энергии и силы воли. Самым неуступчивым было слово «рак» — оно больше всех требовало к себе внимания.

Рак.

Ей доводилось сталкиваться с этим словом в кино, литературе, фантазиях, но оно никогда не ассоциировалось у нее с собственным телом; она даже представить себе не могла, что оно может поселиться внутри нее. Она читала статьи, посвященные статистике и происхождению рака и переживаниям больных и их родственников, но ее это интересовало лишь как неотъемлемая часть современной жизни.

Чужой жизни, а не ее собственной.

Однако все это было раньше.

И вот теперь она оказалась пригвожденной на самой вершине баррикады на ярко-белом фоне, став мишенью для слова еще более страшного, чем смерть, ибо оно несло с собой боль, страдания, хирургическое вмешательство, медленное угасание и увядание.

Дверь открылась снова, и Елена, глубоко погруженная в свои мрачные раздумья, вздрогнула, когда сестра назвала ее имя:

— Мисс Флеминг?

Ей потребовалось несколько секунд, чтобы взять себя в руки.

— Да, — ответила она, вставая, и тут же отметила про себя, как жалко и испуганно звучит ее голос. Она кинула взгляд на Айзенменгера, который еще раз ободряюще улыбнулся, и двинулась к дверям кабинета. Айзенменгер последовал за ней.

— Можно?

Людвиг изобразил на своем лице улыбку, которая, с его точки зрения, должна была свидетельствовать о максимальном расположении, но Айзенменгер расценил ее как стопроцентно отталкивающую. Да и тон Людвига говорил о том, что ему глубоко наплевать на ответ Айзенменгера. Поэтому тот лишь кивнул и ответил: «Да».

— Очень хорошо.

Возможно, именно смирение Айзенменгера заставило Людвига добавить:

— В последнее время моя спина доставляет мне беспокойство. Становится все хуже и хуже, несмотря на то что я два раза в неделю хожу на физиотерапию. Чертовы костоправы, только и умеют что ездить на своих «БМВ».

Айзенменгер издал звук, который мог свидетельствовать как об интересе, так и о скуке.

— Но у меня проблема только со вскрытиями. Все остальное…

Когда Людвиг без стука ворвался в его кабинет, Айзенменгер занимался составлением отчетов. И Людвиг озвучил свою просьбу заменить его в морге без каких бы то ни было преамбул, как нечто само собой разумеющееся.

И когда Айзенменгер не ответил, он вышел, так же не говоря ни слова. Когда дверь за Людвигом закрылась, Айзенменгер вздохнул и выключил компьютер. Конечно же, он мог отказаться, но, по правде говоря, он сам хотел зайти в морг, что давало ему официальный повод не только сделать это, но и задать интересовавшие его вопросы.

Он вышел из кабинета и направился к лестнице. Морг располагался в темном и неуютном подвале, пронизанном сквозняками и обилием труб. Айзенменгеру еще предстояло познакомиться с этим помещением, так как он был в нем всего один раз — в свой первый рабочий день, когда его знакомили с санитаром морга Кевином Льюи.

Ему предстояло сделать три вскрытия — непривычно большое число, — и только теперь до Айзенменгера дошло, почему у Людвига так неожиданно разболелась спина. Он устроился в небольшом кабинете, чтобы просмотреть записи, а Льюи занялся приготовлением кофе.

Это был закрытый больничный морг, и в нем не проводилось следственных вскрытий. И поскольку больничные вскрытия не приносили дополнительного дохода и к тому же зачастую были долгими и обременительными, патологоанатомы не слишком любили ими заниматься. Большинство судебных вскрытий не требовало особой подготовки — обычно умники из прокуратуры присылали сопроводительные тексты типа «найден мертвым», «упал на улице» или «перестал дышать», — больничные же вскрытия требовали просмотра огромного количества документов. Теоретически все они должны были располагаться в логической последовательности, однако, судя по всему, это была неэвклидова логика из другой параллельной вселенной, в которой время закручивалось петлями и некоторые дни вовсе отсутствовали. Как бы там ни было, на то, чтобы понять, что именно требуется от вскрытия, уходило огромное количество времени. Все это не представляло бы проблемы, если бы дежурный ординатор, в обязанности которого входила подготовка всех материалов, не находился в очередном отпуске.

Возможно, именно поэтому у Людвига обострились проблемы со спиной.

К половине одиннадцатого Айзенменгер находился в разгаре второго вскрытия, чувствуя, что ему удалось установить рабочий контакт с Кевином Льюи.

Льюи был слишком молод для своей должности и, как вскоре стало ясно, не блистал особыми способностями, однако Айзенменгера это вполне устраивало. Джон знал, что способные сотрудники слишком много думают; а чем ниже интеллектуальные способности, тем реже переключатель ротовой полости оказывается во включенном состоянии.

— Значит, вы теперь сами по себе.

Льюи в это время взвешивал внутренние органы некоего мистера Мэтью, которые Айзенменгер вырезал из «потрохов». На нем были ярко-желтые перчатки, которыми щеголяют в рекламных роликах домохозяйки, однако почему-то это не вызывало смеха. Что-то настраивало на серьезный лад — то ли его мускулатура и татуировки, то ли то, как он обращался со скальпелями и ножами.

— А? — поднял он голову, отрываясь от своего занятия.

— Раньше в морге работали четыре человека.

— А, да.

— И что же произошло?

— Все развалилось. Судебные вскрытия перенесли на Кристмас-стрит, а это место оставили только для больничной работы. Я уже три года здесь работаю.

Айзенменгер сделал семнадцать срезов печени с механической точностью, на какую способен лишь опытный мясник. Печень заплыла жиром, так как усопший страдал диабетом.

…и бронхитом.

…и сердечной недостаточностью.

…и почечной недостаточностью.

Поэтому Айзенменгеру предстояло определить не столько причину смерти, сколько то, каким образом больному удалось так долго прожить.

— И давно вы занимаетесь этим делом?

На лице Кевина Льюи появилась легкая гримаска. Айзенменгер уже заметил, что, как только санитару приходилось напрягать свои мыслительные способности, лицо его слегка искажалось.

— Около пяти лет.

Айзенменгер, прекрасно знавший, сколько лет Кевин Льюи работает в морге, проявил искренний интерес к этим сведениям.

— Значит, вы были знакомы с Пендредами, — добавил он с таким видом, словно ему это только что пришло в голову.

Если этот вопрос и показался Льюи необычным, ему удалось это скрыть.

— Да, конечно, — бодро ответил он. — Они работали на Мол-стрит, когда я только пришел туда.

— На Мол-стрит?

— Да, в старом здании морга.

— И что они собой представляли?

Льюи быстро почувствовал, что ситуация изменилась: до этого момента он был подчиненным, а теперь превращался в лидера, обладающего информацией, а Айзенменгер оказывался в невыгодном положении просителя. У Льюи были маленькие усики и короткие черные волосы, так что он чем-то походил на новобранца. С точки зрения Айзенменгера, он был вполне компетентным служителем морга и не более того.

— Они были очень странными. Как ни крути. Чертовски странные ребята. Я как только увидел их, сразу понял, что с ними что-то не так.

«Да, — уныло подумал Айзенменгер, — в общении с интеллектуально недоразвитыми личностями есть и неприятная сторона». Все, что он собирался узнать у Льюи, похоже, было уже искажено в его сознании последующими событиями. Однако он поборол в себе желание выяснить, что же такого странного было в Пендредах, и вместо этого спросил:

— Сколько они уже работали в морге, когда вы пришли?

— Кажется, три года.

— Вы с ними ладили?

Льюи закончил взвешивать внутренние органы и полностью погрузился в воспоминания о Пендредах. Айзенменгер занимался вскрытием легочных артерий и основных бронхов, прежде чем перейти к срезам легких.

— В общем да. С такими ребятами, как они, трудно найти общий язык. Они вообще редко когда рот открывали. К тому же они никогда не смотрели собеседнику в глаза. Поэтому все время казалось, что они что-то скрывают.

Легкие находились в крайне плачевном состоянии, хотя ими пользовался всего один человек. Они были пронизаны антракозом, и все срезы были поражены мелкими пятнами.

— Но ведь они справлялись со своими обязанностями? У них все получалось?

— Да, они занимались секционной работой. И у них это выходило отлично: они могли вынуть все потроха за три минуты, и еще две у них уходило на мозг. Однако бумажная работа им совсем не удавалась, и ее за них делал Джо.

— Джо?

— Джо Брокка. Он тогда был начальником.

Айзенменгер перешел к сердцу. Оно было «бычьим» вопреки положенным ста тридцати восьми граммам. Последовательные поперечные срезы коронарных сосудов выявили сужение до диаметра булавочной головки вследствие обилия атеросклеротических бляшек.

— Кроме того, у них были проблемы с зашиванием тел. По крайней мере у Мартина, — добавил Льюи.

— Проблемы? — поднял голову Айзенменгер. — А какие именно?

— У нас было несколько жалоб на расхождение швов. Айзенменгер задумался:

— Ну и как вы выходили из положения?

Льюи пожал плечами:

— Джо все улаживал.

Айзенменгер вернулся к сердцу. Он взял большие ножницы и с их помощью, следуя извилистому расположению мышцы, вскрыл сначала правое предсердие вплоть до желудочка, включая трехстворчатый клапан, а затем легочную артерию, разрезав сердце таким образом на две половинки. Затем он осуществил ту же процедуру с другой стороны, вскрыв через митральный клапан левое предсердие вплоть до левого желудочка. Сердечная мышца была уплотнена, однако выглядела бледной и вялой. Внутреннюю поверхность покрывали сгустки крови, присосавшиеся к ней, как пиявки.

— А когда начались убийства, вы стали подозревать Пендредов?

Айзенменгер сразу обратил внимание, что Льюи разрывают два противоположных желания: с одной стороны, ему хотелось похвалиться собственной прозорливостью, с другой, объективность мешала ему это сделать; однако победила человеческая слабость.

— Я сразу сказал Джо, но он велел мне молчать и не соваться в это. Но когда арестовали другого типа, я решил, что, может, я ошибаюсь.

Чарли Меррика, директора похоронного бюро.

Айзенменгер подошел к раковине, чтобы смыть с перчаток и передника кровь и частицы плоти, а затем двинулся к небольшой нише, где стоял диктофон. Он записал свой отчет, сводившийся к тому, что смерть наступила в результате сердечной недостаточности, вызванной ишемической болезнью сердца, которая, в свою очередь, была вызвана коронарной атеромой и хронической закупоркой дыхательных путей как сопутствующим фактором. Льюи тем временем собрал в два резервуара оставшиеся органы и поместил их обратно в полость тела.

Закончив с отчетом, Айзенменгер вышел из ниши, чтобы приступить к последнему вскрытию.

— Значит, когда арестовали Мелькиора, это стало для вас неожиданностью?

— Наверно, — пожал плечами Льюи. На подбородке у него было несколько порезов от бритья, которые изогнулись, когда он в очередной раз скорчил гримасу. — Но лично я с самого начала его подозревал.

— Только Мелькиора или обоих?

Этот вопрос заставил Льюи задуматься.

— Думаю, обоих. На самом деле их невозможно было разделить. Во-первых, они были похожи друг на друга, а во-вторых, вели себя совершенно одинаково. Так что сделать это могли оба.

Айзенменгер снова ощутил какое-то внутреннее напряжение. «Но у Мартина ведь было алиби», — успокоил он себя.

И тем не менее что-то его тревожило.

— Вы же наверняка общались тогда с полицией, — заметил он.

— Еще бы. Они без конца вызывали в участок Мартина и Мелькиора, так что всю работу приходилось делать нам с Джо. А затем они арестовали Мелькиора и целую неделю торчали в морге в поисках улик и поджаривали на медленном огне меня и Джо. Мы потом в течение нескольких недель наверстывали упущенное.

— А Мартин продолжал работать в морге после того, как арестовали Мелькиора?

Льюи улыбнулся с хитрым видом:

— Не-а. Начальство воспользовалось случаем и закрыло морг; они давно уже планировали организовать объединение моргов, и Мартина перевели в санитары. Джо без хлопот отправили на пенсию, а я перешел сюда.

Айзенменгер вернулся к последнему телу с вполне очевидным раком поджелудочной железы. Льюи зашивал предыдущее.

— Они могли бы сразу догадаться, что это он, — неожиданно заметил санитар. — После того, что он сделал с Баддом.

— А кто такой Бадд? — поднял голову Айзенменгер.

— Подсобный рабочий.

— И что он с ним сделал?

У Льюи наготове была еще одна история, и Айзенменгера это явно обрадовало.

— Это случилось вскоре после того, как он начал здесь работать. Бадд сказал ему что-то обидное.

— Что именно?

Льюи нахмурился, пытаясь вспомнить.

— Что-то о его родителях. Что-то грубое. Бадд не стеснялся в выражениях.

— И что произошло дальше?

— Это не было доказано. — Льюи вдруг словно опомнился.

— Что не было доказано?

— Что это сделал Мелькиор.

— Так что произошло?

— Кто-то набросился на Бадда, когда он возвращался домой после вечерней смены. Его сбили с ног и разрезали ему спереди всю одежду. А потом сделали неглубокий надрез от горла до самого члена. Ничего угрожающего для жизни, но кровищи было море. — Льюи было явно не по себе от этих неприятных воспоминаний. — Но, как я уже сказал, им не удалось доказать, что это Мелькиор, и у Бадда не было никаких улик, однако с тех пор никто даже не пытался придраться к Пендредам.

Арнольд Кокс не имел ни малейшего представления о том, что произошло, пока ему в дверь не позвонил первый репортер. Поскольку его жена уехала к своей сестре, он поздно встал, не побрился и даже не подумал о том, чтобы включить радио или телевизор. Поэтому он был совершенно не готов к последовавшему штурму. К несчастью, его смущение и неведение, пропущенные сквозь соответствующую журналистскую призму, очень подходили для превратного истолкования.

— Старший инспектор Кокс?

Кокс сразу понял, что перед ним репортер, хотя никогда прежде не встречался с этим человеком. В нем тут же сработала защитная реакция, достигшая автоматизма за предыдующие годы, однако механизм ее заржавел, так как он давно ею не пользовался.

— Да?

Возникший из кармана диктофон тут же оказался перед его носом.

— Что вы можете сказать по поводу случившегося?

— По поводу случившегося?

— Да, сэр.

— А что, собственно, случилось? — Он уже начинал догадываться, но ему нужна была исчерпывающая информация для соответствующего ответа. К несчастью, его неведение было истолковано как безразличие.

— Как, вы не знаете? — Этот вопрос был задан с несказанным изумлением.

Кокс покачал головой, а репортер, производивший впечатление такого неоперившегося юнца, словно его только оторвали от материнской груди, продолжил:

— Совершено новое убийство, точно такое же, как первое. И оба они идентичны тем, из-за которых вы упекли за решетку Мелькиора Пендреда.

Кокс закрыл глаза, вдруг ощутив, как ему на плечи навалилась вся тяжесть прожитых лет.

— Старший инспектор? Вы можете это как-нибудь прокомментировать? Что вы ощущаете, осудив невинного человека? Вас не мучит совесть из-за того, что он скончался в тюрьме?

— Уходите, — устало произнес Кокс, пытаясь закрыть дверь, но, как все бойкие журналисты, его посетитель уже протиснулся в проем.

— Значит, вам наплевать.

— Пожалуйста, уходите.

— Неужели вы не чувствуете раскаяния? — размахивая диктофоном, продолжил журналист.

Кокс налег на дверь, довольно сильно прижав бедро журналиста, но это никоим образом не отбило у того желания получить информацию.

— Я так понимаю, что вам не только не стыдно за смерть Мелькиора Пендреда, но вас также нисколько не волнует гибель Дженни Мюир и Патрика Уилмса?

Когда и следующая попытка закрыть дверь не произвела никакого впечатления на профессиональный раж репортера и он продолжил выпаливать свои вопросы, каждый из которых еще больше усугублял вину Кокса, тот не выдержал. Он оставил свои попытки раздавить всмятку ногу репортера и неожиданно распахнул дверь.

— Убирайся! — закричал он. — Вон из моей частной собственности! Оставь меня в покое!

Репортера это нисколько не удивило, и он не проявил ни малейшего намерения последовать рекомендациям Кокса. Более того, у него эта эскапада вызвала только улыбку. Он уже открыл рот, чтобы продолжить свои расспросы, но Кокс не дал ему это сделать.

— Вы — паразиты! Стервятники!

— Вы позволите это процитировать? — с еще более широкой улыбкой осведомился репортер.

Кокс принялся его выталкивать, как делал это в молодости, когда его еще не мучили боли в груди.

— Уходите! Пожалуйста, уходите!

Репортер чуть отступил, не давая закрыть дверь — кованый носок предохранял ногу от каких-либо повреждений.

— Старший инспектор, поделитесь своим мнением, и я тут же уйду.

Однако Кокс был хорошо знаком с прессой и знал, что журналисты хуже самых закоренелых преступников, с которыми ему доводилось встречаться, потому что они прикидываются дружелюбными. Он глубоко вздохнул и ощутил первый укол знакомой боли, однако решил, что успеет со всем разобраться, прежде чем она разрастется, как это бывало уже не раз.

— Послушайте, мне нечего вам сообщить.

— Неужели вас не удручают последние убийства?

— Конечно, удручают… — Он оборвал себя, но было уже поздно. Ловушка беззвучно захлопнулась, и лишь удовлетворенная улыбка на лице репортера сказала Коксу о том, что его ждет. Но это было уж слишком.

— Негодяй! — крикнул он и, широко раскрыв дверь, вышел наружу, всем своим видом демонстрируя решимость. Репортер попятился, и улыбка на его губах сменилась выражением надменной угрозы.

— Совсем не обязательно проявлять агрессию.

— Обязательно, шакал. Все вы как вампиры. А ты — худший из худших. Подонок. Несчастный мерзавец.

Он ненавидел ругательства и зачастую упрекал своих подчиненных за их использование, но сейчас иных слов ему подобрать не удавалось. Кокс продолжал наступать, и репортер начал пятиться по дорожке, шедшей через ухоженный сад с его розами, кизиловыми кустами и невысоким лавром, росшим посередине подстриженного газона. Боль в груди становилась все сильнее, но теперь Кокс не обращал на нее внимания; пара таблеток под языком должны были ее снять.

Они добрались до ворот, и репортер, оглянувшись, поспешно выскользнул на улицу. Оказавшись на тротуаре за пределами собственности Кокса, он вновь осмелел:

— Что-нибудь еще в заключение, старший инспектор?

Кокс бросился вперед, но это была не столько попытка настигнуть своего мучителя, сколько театральный жест. У него началась одышка, а боль с ревнивой лаской лениво заструилась вверх к левому плечу и шее. Журналист отскочил и двинулся прочь.

— Я так понимаю, что это значит «нет», — кинул он через плечо, пытаясь нанести последний удар.

Однако Коксу было уже наплевать. У него перехватило дыхание, и его гнев начал испаряться, по мере того как сердце все сильнее колотилось о грудную клетку, а кожа становилась влажной и липкой.

Он развернулся и медленно двинулся к дому. Закрывая входную дверь, он увидел, как перед домом остановилась машина, из которой вышли мужчина и женщина. Женщина держала диктофон, а мужчина видеокамеру.

Льюи принял душ и предложил Айзенменгеру чашку чая. Они устроились в маленьком кабинетике на драных стульях из секонд-хенда и принялись болтать о всякой ерунде, поедая шоколадное печенье; они начали с самых общих тем — Льюи интересовало, где Айзенменгер работал раньше, — а затем разговор неизбежно перешел на его новых коллег.

— Ну и что вы о них думаете?

Айзенменгеру не раз приходилось встречаться с ассистентами при моргах, и он знал, что они собирают сплетни для того, чтобы в дальнейшем пользоваться ими как разменной монетой. Поскольку их обязанности неизбежно обрекали их на одиночество и способствовали отчуждению от остального больничного персонала, они пользовались этой разменной монетой, чтобы пробить себе дорогу в общество.

Однако Айзенменгера было не так-то просто купить.

— Забавная компания, — ответил он с понимающей улыбкой.

— Еще бы.

— Они вам сильно надоедают?

Льюи задумался.

— Только профессор. Постоянно критикует меня за отсутствие порядка и всякое такое, но я не обращаю на него внимания. — Льюи явно относился к числу людей, которых не могут встревожить какие-то профессорские замечания. — Хотя на самом деле он редко сюда спускается. Только в дни экзаменов.

Речь шла о практических экзаменах для кандидатов на поступление в Королевскую коллегию патологоанатомов.

— А кто является вашим непосредственным начальником?

— Доктор фон Герке.

Айзенменгер откусил кусочек печенья.

— Ну, наверное, с ней у вас нет проблем.

Льюи уловил заговорщический тон и кивнул:

— Нет. Она лапочка.

В этом разговоре было что-то убаюкивающее. Айзенменгер пил чай, а Льюи не сводил глаз с перевернутой крышки черепа, в которой держал свои заметки.

— Даже более того для некоторых, как я слышал, — помолчав, добавил он.

Айзенменгеру никогда не удалось бы намеренно разговорить Льюи, но он инстинктивно сумел подготовить для этого почву.

— Неужто? — осведомился он, пытаясь с помощью интонации скрыть похотливый интерес.

— Да. А вы что, не слышали? Об этом все знают.

Но Айзенменгер, судя по всему, был или слишком глуп, или слишком глух.

— У нее что-то было с доктором Людвигом, — пояснил Льюи.

Айзенменгер нахмурился и с невинным видом осведомился:

— Но он ведь женат, разве нет?

Льюи широко ухмыльнулся и прикрыл глаза.

— Ну да. На богатой. Его тесть, Джордж Крабб, занимается недвижимостью.

— Ну надо же, — восхищенно прошептал Айзенменгер.

Льюи вздохнул, и на его лице появилось рассеянное выражение.

— Поневоле задумаешься. Как можно с ней трахаться? Да она убить может своей грудью, если будет сверху. — Айзенменгер вынужден был признать, что картина оказалась достаточно захватывающей. — Трудно себе представить, что он видит в этом старом цеппелине, если не считать грудей размером с молочного поросенка, — продолжил Льюи. — Впрочем, он и сам не лучше. То есть я хочу сказать, что редко встретишь такого урода.

— «Цеппелине»?

Льюи окончательно расслабился.

— Это ее прозвище. Фон Цеппелин. — И он сделал руками жест, изображая огромную грудь.

— А-а, понятно. — Айзенменгер на мгновение задумался. — А как это стало известно? Их что, застукали?

— Да, пару раз видели, как они целовались. А однажды я застал их прямо здесь. В раздевалке. Они как раз выходили оттуда. Уховертка заявил, что там был паук, которого она просила поймать. Но, думаю, он там оказывал ей другие услуги.

Айзенменгер догадался, что Уховерткой Льюи называл Людвига.

— И их связь продолжается до сих пор?

Льюи пожал плечами:

— Насколько мне известно, да.

— И все об этом знают?

— Сотрудники отделения знают.

— А миссис Людвиг нет.

Льюи снова пожал плечами:

— Было бы неплохо, если бы она узнала. Он отвратительный тип. Двух слов со мной не скажет. Всегда брюзжит и наезжает на младший медицинский персонал. Так что я очень рад, что сегодня вы вместо него. Чем меньше его видишь, тем лучше.

Айзенменгер тоже не испытывал особой любви к Людвигу, но и соглашаться с Льюи считал не слишком правильным, поэтому просто сменил тему:

— А что насчет других? Что вы знаете о докторе Шахине? Вы с ним ладите?

Льюи допил чай, но не спешил возвращаться к работе. Айзенменгер понимал, что и он мог бы заняться более продуктивной деятельностью, но любопытство было одним из его пороков.

— Когда он только пришел, он был страшно высокомерным типом, — чистосердечно признался Льюи. — Но стоит сойтись с ним поближе, и он становится дружелюбным. — Льюи помолчал и добавил: — Для араба он вполне нормальный.

Айзенменгер пропустил мимо ушей эту расистскую выходку, хотя либеральная и свободолюбивая часть его души бунтовала.

— Мне это только кажется или у него действительно напряженные отношения с доктором Людвигом?

— Он чертов расист, — без тени иронии ответил Льюи. — Он считает, что Шахин годится лишь для того, чтобы работать погонщиком верблюдов.

Проигнорировав вспышку лицемерия, которой сопровождалось последнее высказывание, Айзенменгер попытался спокойно переварить эти сведения. Они полностью соответствовали тому, что он и сам уже успел заметить. Лыои, однако, не унимался.

— Я сам слышал, как он говорил здесь ординаторам самые мерзкие вещи о Шахе. — У Льюи, судя по всему, были прозвища для всех, и это заставило Айзенменгера задуматься, какую же кличку санитар даст ему. — Что он ни к черту не годится, что получил эту должность только благодаря своему положению и всякое такое.

— А какое у него положение?

На лице Льюи снова отразилось удовольствие от того, что он знает вещи, неведомые Айзенменгеру, и он склонился ближе.

— Это зависит от того, что вам больше нравится. — После чего он, как был вынужден признать Айзенменгер, выдержал мастерскую паузу. — Во-первых, я слышал, как Уховертка рассказывал Цеппелину, что его отец — судовладелец-миллионер. И судов у него больше, чем у всего Королевского флота. Как бы там ни было, папочка заплатил Пиринджеру за его исследовательскую работу, которая как-то связана с его заболеванием. Поэтому когда папенькин сынок явился и попросил Пиринджера об устройстве на работу, тот сказал: «Конечно. Никаких проблем». Хотите что-нибудь еще?

— А что, вы знаете и другие версии?

Льюи расширил глаза и выдохнул сквозь сжатые губы.

— Пожалуй. — Он понизил голос, чтобы его не могли уловить многочисленные прослушивающие устройства. — Милрой довольно недвусмысленно намекал на то, что у Шаха роман с профессором.

Айзенменгер не сразу понял, о чем идет речь.

— Они гомосексуалисты?

Льюи, подтверждая это, расплылся в широкой улыбке.

— И вам это рассказал Милрой?

— Со всеми подробностями. Он та еще язва. Терпеть их не может.

Айзенменгер встал и подошел к раковине, чтобы вымыть свою чашку.

— Ну, похоже, Уилсон ни к кому не испытывает симпатии, — заметил он.

Льюи протянул руку за очередным печеньем.

— Он считает всех своих коллег сборищем идиотов. Постоянно вспоминает прошлое и утверждает, что нынешнее поколение ни на что не годится.

— А как насчет Виктории Бенс-Джонс? — неожиданно спросил Айзенменгер. Он специально сформулировал его таким образом, чтобы Льюи, отвечая, имел свободу выбора.

Тот нахмурился.

— А вот с ней все было странно. Когда она только появилась, он не мог сказать о ней ничего дурного. А потом вдруг все изменилось. Он как-то зашел сюда, когда она подписывала документы о кремации, и, стоило ей его увидеть, она начала вести себя очень странно. Лицо у нее вытянулось, и на нем появилась какая-то усмешка. Однако она не сразу ушла.

— Почему?

— Не знаю.

— А что доктор Милрой? Как он отреагировал?

— Просто рассмеялся. А когда она ушла, сказал, что у нее критические дни.

— И как давно это было?

Льюи задумался.

— Наверное, пару месяцев назад.

Айзенменгер промолчал и вскоре отправился прочь, зажав под мышкой истории болезней и свои диктофонные записи. Поднимаясь по лестнице, он задумался о том, почему его так взволновал последний рассказ Льюи. Возможно, все дело было во времени. Виктория Бенс-Джонс заболела всего через три недели после этого инцидента с Милроем.

Конечно, ничего существенного, и все же что-то его тревожило, когда он сел за стол в своем кабинете и уставился на паутину в углу потолка.

Пиринджер возвращался с собрания Королевской коллегии патологоанатомов, когда в коридоре его остановил Уилсон Милрой. Поскольку на верхнем этаже отделения располагались лишь фотолаборатория, кабинет секретаря и роскошные покои Пиринджера, профессор был несколько удивлен, встретив там Милроя.

— Уилсон! Чем я могу вам помочь? — Пиринджер всегда пользовался задушевным тоном, обращаясь к Милрою.

— Не могли бы мы побеседовать?

И вместо того чтобы пройти мимо секретаря, они вошли в кабинет Пиринджера прямо из коридора.

Профессор сел за стол, Милрой устроился в маленьком кресле напротив, и Пиринджер повторил:

— Так чем я могу вам помочь, Уилсон?

Уилсон Милрой улыбнулся. Пиринджеру уже не впервой приходилось сталкиваться с подобной неприятной ситуацией, но, несмотря на это, ему так и не удалось выработать в себе эффективного противодействия. Он напрягся и сделал все возможное, чтобы не отвести взгляд.

— По-моему, мы должны поговорить.

— Конечно.

Милрой продолжал улыбаться.

— Об Амре. — Казалось, эта улыбка пристала к нему навсегда.

— А в чем дело? — учтиво осведомился Пиринджер.

— У него есть старший брат.

Пиринджер не сразу понял, о чем идет речь, однако это сообщение вызвало у него интерес.

— Правда?

Уилсон изменил позу, положил ногу на ногу, но улыбка так и не покинула его лица; Чеширский кот умер бы от зависти.

— Да. И он говорит, что его маленький братишка — гей.

Пиринджер опустил взгляд на свои сжатые под столом руки и поднял его на Милроя с некоторым запозданием.

— Ну и что?

Милрой устало опустил глаза.

— Вы хотите, чтобы я выразился более откровенно?

Пиринджеру вдруг показалось, что голова его сжалась и все мысли из нее вылетели, однако ему хватило ума ничем не выдать этого и воспользоваться стандартной уловкой, изобразив негодование.

— О чем вы говорите?!

Улыбка на устах Милроя оставалась непоколебленной.

— Я говорю об Амре Шахине и о том, как он получил свою должность, Адам. О том, как ему удалось отодвинуть меня в сторону.

Пиринджер поднял глаза к потолку и вступил в предложенное ему соревнование улыбками.

— Опять за старое.

— Не пытайтесь уйти в сторону, Адам. Я так и не получил ответа. В конце концов, выбор консультанта является серьезным вопросом, который следует рассматривать с максимальной тщательностью, анализируя все «за» и «против».

— Насколько я помню, вопросы были только у вас, Уилсон.

— Вот именно. — Чувство юмора наконец изменило Милрою.

— Что вы имеете в виду? — устало осведомился Пиринджер.

Милрой хрюкнул.

— Мы с вами разумные люди, Адам. Неужто мне надо все озвучивать?

— Возможно. Похоже, я сегодня не отличаюсь догадливостью.

Милрой пожал плечами:

— Вы ведь тоже гей, не так ли?

Пиринджер вздрогнул. На какое-то мгновение на его лице отразилось изумление, затем ярость, и лишь потом ему удалось взять себя в руки.

— Какое отношение к этому имеют досужие домыслы о моей сексуальной ориентации? — невозмутимым голосом, свидетельствовавшим о притворстве, осведомился он.

Однако Милроя не интересовали ни пустые угрозы, ни увертки Пиринджера.

— Вы ведь раньше работали с Шахином?

Пиринджер чувствовал себя слишком уставшим, чтобы пускаться в бессмысленные отрицания.

— В течение некоторого времени, — тихо ответил он.

— В течение четырех лет, — снова хрюкнул Милрой.

— Я работал со многими людьми, Милрой. — То, что Пиринджер назвал его по фамилии, свидетельствовало о том, насколько обострились их отношения.

Милрой откинулся на спинку кресла, словно они отдыхали в клубе после отменного обеда.

— Ну так и что же мы будем делать? Он гей, и вы гей. Вы проработали вместе несколько лет и успели сблизиться. Причем настолько, что, когда вы получили здесь место, решили и его сюда устроить. Насколько я понимаю, не исключено, что вас до сих пор связывают интимные отношения.

Пиринджер замер, словно все его члены сковал какой-то злобный кукловод. Лицо его побледнело, губы вытянулись в ниточку.

— Это ложь.

— Что же из вышесказанного является ложью? И кстати, с кем вы живете в настоящее время?

— Не ваше дело. Это никого не касается, кроме меня.

— Нет, касается, если вы распределяете посты, руководствуясь личными отношениями. И я заслуживаю большего.

Пиринджер наконец обрел способность двигаться и несколько неуверенно поднялся на ноги, однако это не помешало ему выглядеть устрашающим.

— Убирайтесь! Вон из моего кабинета!

На Милроя это не произвело никакого впечатления.

— Конечно, — с высокомерным видом ответил он, вставая.

Он уже повернулся к двери, когда Пиринджер прокричал ему вслед:

— У вас нет доказательств. И если вы позволите себе повторить эти инсинуации за пределами этого кабинета, я вас уничтожу, Милрой. Зарубите себе на носу — уничтожу!

Уилсон Милрой величественно дошел до двери и лишь после этого снизошел до ответа.

— Сомневаюсь, Адам. Дело в том, что у меня есть доказательства.

После чего он вышел в коридор, не закрыв двери и оставив Пиринджера в состоянии глубокого потрясения.

— Ты сегодня поздно. Что-то случилось?

— Нет, все в порядке, — поспешил заверить ее Питер.

Однако его поспешность насторожила Беверли.

Они заказали кофе с ликером и устроились за столиком у окна. Они болтали о разных мелочах, но Беверли не покидало ощущение, что над ними нависла неминуемая угроза.

— Ты меня ни о чем не спрашиваешь, — промолвила Беверли.

— О чем? — изобразил удивление Питер.

— О деле Пендредов, — ответила Беверли, подумав, что лучше бы он не задавал этого вопроса.

— А-а. — И прежде чем спросить, он заглянул в свою чашку капуччино. — Ну и как оно продвигается?

— Плохо, — ответила она, чувствуя, как у нее под ногами разверзается черная бездна отчаяния.

Елена сразу все поняла, как только они вошли в кабинет. Она не нуждалась в словах, которые с улыбкой на устах собирался произнести хирург-маммолог Джеймс Энджелман. Возможно, он считал их обнадеживающими, но для Елены они звучали абсолютной ложью, к которой прибегают тогда, когда необходимо сообщить человеку самое ужасное из всего, что он когда-либо слышал в своей жизни. Скольким уже приходилось выслушать то, что он собирался сообщить ей, подумала Елена и пришла к выводу, что не одной тысяче.

Тысячи несчастных уже слышали то, что предстояло услышать ей.

— Садитесь, мисс Флеминг, — напряженно улыбаясь, произнес он. Казалось, сотни маленьких крючочков растягивают его губы в стороны. Затем он бросил взгляд на Айзенменгера и слегка кивнул, признавая тем самым, что он находится в близких отношениях с его пациенткой, а потому может занять место на периферии этой виньетки.

По необъяснимой причине Елена тут же ощутила боль в груди. Часом раньше мистер Энджелман пронзил ее шприцом, а затем ввел внутрь еще более устрашающий троакар. Хирург утверждал, что он сделал местную анестезию, и Елена ничего не почувствовала, однако затем грудь начала пульсировать от глубокой нутряной боли, которую она помнила еще с детства, когда в шестилетнем возрасте порезала о стекло руку.

— Я уже получил результаты некоторых анализов.

Кто бы сомневался. Иначе они вряд ли снова оказались бы в этой комнатенке со столом с изогнутой лампой и тремя потертыми креслами.

Энджелман встал и подошел к белому ящику, прикрепленному к стене, за их спинами. Спереди он был покрыт пластиком, а в правом нижнем углу у него располагались две ручки. Врач нажал их, и в нем включились два рентгеновских луча, словно это был какой-то специально подготовленный театральный реквизит.

Все трое уставились на маммограммы, а доктор Энджелман принялся пояснять. На экране были представлены две рентгенограммы левой груди Елены. В них было нечто прекрасное, что входило в противоречие с воспоминаниями Елены о том, как они были получены.

Она была готова к унижению, к потере самообладания, но даже не представляла, до какой степени будет превращена в неодушевленный объект. Она попала в чуждый ей мир, который принадлежал Энджелману и в какой-то мере Джону, но никак не ей. Она была здесь гостем, центром внимания, но с трудом могла справляться с отведенной ей ролью. Один только ультразвук чего стоил — отвратительный холодный гель и навязчивое давление датчика, — однако маммограмма превзошла все. Сначала ее грудь поместшш на холодную металлическую пластину, затем абсолютно посторонний ей человек бесстрастно и беззастенчиво прижал ее вниз, и это лишь усилило ощущение, что она является одной из коров в большом стаде. Мистер Энджелман указал на изображение.

— Видите?

Елена кивнула, хотя ей ничего не удавалось рассмотреть в указанной им области.

— Диффузное разрастание и несколько микрокальцификаций, — доверительным тоном сообщил он.

Вероятно, на ее лице появилось недоуменное выражение, потому что Джон прошептал ей на ухо:

— Кальцификация ткани.

Мистер Энджелман выключил экран и пригласил Елену и Айзенменгера вернуться к столу. Усевшись в свое кресло, он уставился в ее историю болезни, и Елена с тоской задумалась, что вскоре той предстоит разрастись и приобрести замусоленные края.

— Результаты биопсии мы получим только послезавтра. — Энджелман бросил взгляд на Айзенменгера, зная, что тот является патологоанатомом. — Но уже сейчас у нас есть результаты цитологического обследования и ультразвука.

Выдержанная им пауза сказала ей все.

— Судя по всему, у нас есть небольшая злокачественная опухоль.

Она не знала, как на это реагировать, и, как ни странно, гораздо болезненнее на это словосочетание отреагировал Джон. Он тихо, но довольно отчетливо выругался, а когда она бросила на него взгляд, то увидела, что глаза у него закрыты.

Однако мистер Энджелман не собирался предоставлять им время на переживания.

— Я понимаю, как это для вас неожиданно, но сразу хочу предупредить, что прогноз крайне благоприятен.

— Насколько большая? — Джон первым обрел способность говорить.

Энджелман вновь обратился к своим записям, к которым уже были приколоты результаты ультразвука.

— Мы оцениваем ее в четырнадцать миллиметров.

— Небольшая, — повернувшись к Елене, пояснил Айзенменгер.

Она кивнула с отсутствующим видом, погрузившись в собственные размышления.

— И что будет теперь?

— Я ее вырежу, — без промедления ответил мистер Энджелман. — Широкий внешний разрез.

— Без удаления груди?

— Господи, конечно, — улыбнулся врач.

— А подмышечные узлы? — Елена чувствовала, что Джон по-прежнему встревожен.

— А никаких положительных узлов я не нашел. — Это было явно адресовано Елене. — Сторожевой узел, — добавил он, поворачиваясь к Айзенменгеру. — Во время операции я введу краситель и радиоактивный индикатор, — продолжил он с ловкостью артиста из хорошо отрепетированного шоу, — и с их помощью мы проверим лимфатические узлы. Если где-нибудь что-то проявится, мы тут же это удалим, а если нет, значит, можно быть уверенными в том, что все в порядке.

— Радиоактивный индикатор?

— Доза очень небольшая и через шесть часов уже выводится из организма. Не больше чем при рентгене грудной клетки.

Елена задумалась с таким видом, словно обладала исчерпывающей информацией и осознавала все возможные последствия, словно она была спокойна, объективна и размышляла всего лишь о том, как провести ближайшие выходные. Однако все это было лишь видимостью.

— Боюсь, на данном этапе я не смогу гарантировать, что вам не потребуется дополнительное лечение.

«Что он говорит? Дополнительное лечение? Что это значит?»

И снова ей на помощь пришел Джон:

— Возможно, тебе потребуется пройти курс лучевой терапии, а может, и химиотерапии.

Елена тут же представила себе выпадающие волосы, тошноту, усталость и тысячу других побочных эффектов, связанных с облучением.

— Мне еще надо проверить, но, думаю, я смогу вас принять в начале следующей недели. — И Энджелман, производивший впечатление ангела, стал просматривать свое расписание. Затем он что-то отметил, кивнул и поднялся с кресла. Визит был закончен. В мгновение ока из здоровой женщины Елена превратилась в развалину, которой предстояло задуматься о смерти, однако ее врача это уже не волновало.

— Вы напрасно волнуетесь, Елена, — внезапно переходя с фамилии на имя, произнес он. — Можете взять у сестры кое-какие буклеты. — Как будто буклеты гарантировали излечение от рака.

Они с Джоном уже тоже встали, но Елене казалось, что она плывет, погружаясь в состояние полного забытья.

Джон взял ее за руку, и они вышли из кабинета.

— Ну и где мы?

Райт победил в себе желание ответить: «В полном дерьме, сэр» — и произнес:

— У нас второе убийство за два дня.

— Жертвы были связаны друг с другом?

— Нет, но обе были знакомы с Мартином Пендредом.

Гомер сидел за столом с самым мрачным видом. У него всегда был подавленный вид, когда он думал, но в данный момент выглядел положительно мрачным. Он, сжав ладони и облокотившись о стол, сидел, наклонившись вперед в молитвенной позе. Памятуя о том, что Колл сказал Гомеру, Райт старался не задерживать взгляд на лице начальника.

— Что еще?

— Образ действий идентичен в обоих случаях.

— Да, похоже на то, Райт, похоже на то. Но результатов вскрытия второго тела мы еще не получили.

Райт сидел в кресле напротив. Он чувствовал себя уставшим, мочевой пузырь у него был переполнен, и большой палец на левой ноге болел. Время от времени его мучили приступы подагры, и он опасался, что эта боль предвещает очередной.

— Да что вы, сэр! — с нажимом возразил он. — Беднягу разрезали точно так же, как Дженни Мюир, и внутренние органы у него удалили таким же образом. И спрятали их столь же чудовищно.

— Да, похоже на то, — помолчав, ответил Гомер и резко поднял взгляд на Райта. — Но мы не имеем права делать скоропалительные выводы, Райт. Это свидетельствовало бы о непрофессионализме.

Это высказывание отдавало таким лицемерием, что Райт, кивнувший с серьезным видом, даже не обратил на него внимания, как муравей не обращает внимания на слона.

— А когда будут готовы результаты вскрытия Уилмса, сэр?

Гомер вновь опустил голову и уперся взглядом в небольшое расстояние между своими ладонями.

— Завтра утром. Ровно в восемь утра. — Он мог не добавлять, что Райт должен присутствовать, это подразумевалось. — Неужто я ошибаюсь? Неужто Пендред здесь ни при чем? — неожиданно вырвалось у него.

Райт не сразу понял, требуется ли от него ответ, поскольку Гомеру было свойственно задавать риторические вопросы, однако тот вскинул голову и устремил на него требовательный взгляд:

— А?

— Ну, я думаю, существует определенная вероятность… — Райт умолк, чувствуя, что над его головой сгущаются тучи. Гомер начал хмуриться, и Райт, давно усвоивший командный дух, тут же поменял позицию. — Но, по-моему, она не слишком убедительна, как вам кажется? — Утвердительного кивка со стороны Гомера не последовало, однако Райта это не остановило. — У нас достаточно оснований считать, что это один из братьев Пендредов, совершивших первые убийства. — При этих словах выражение непоколебимости на лице Гомера немного смягчилось, и ободренный Райт продолжил: — Нам известно, что Мелькиор Пендред мертв, значит, остается Мартин. Эти убийства имеют те же отличительные признаки, что и предыдущие, более того, они идентичны им, а незначительные отличия могут быть отнесены за счет разницы во времени.

— Возможно, — с самодовольным видом откликнулся Гомер.

— А если учесть, что обе жертвы были знакомы с Мартином Пендредом и стоило нам отпустить его, как он исчез и тут же был найден следующий труп, я не вижу поводов для сомнений.

Это заявление не было встречено троекратным «ура», однако Райт почувствовал, что выступил успешно и Гомер, несмотря на свои сосредоточенные поиски возможных противоречий, доволен.

— А как насчет его алиби на время убийства Мюир?

Это было элементарно, и Райт с уверенным видом не оставил от возражения Гомера камня на камне.

— На мой взгляд, никакого алиби у него нет. Думаю, никто из присяжных даже внимания на него не обратит после того, что произошло вчера вечером.

Гомер кивнул. И вероятно, именно в этот момент ему в голову пришла неприятная мысль, ставившая под сомнение всю его теорию.

— Но почему? — чуть ли не жалобным голосом произнес он. — Почему он вдруг взялся за старое?

Это был высший пилотаж — посланный мяч завис в воздухе. Райт не знал, как на это реагировать, и занял стойку защиты.

— Он сумасшедший, сэр. — Удар был не слишком хорош, но зато эффективен.

— Да, — ответил старший инспектор. Судя по всему, он был удовлетворен этим объяснением вопреки истошным протестам тысяч усопших психиатров и бойко продолжил: — Хорошо. Кто опрашивает соседей?

— Сержант Каплан. В его распоряжении восемь человек.

— За. домом Пендреда следят?

— Фишер и Ньюман. Кларк отправлен в дом Уилмса.

Однако этот взрыв оптимизма быстро уступил место подавленности, когда Гомер внезапно вздохнул и заметил:

— Впрочем, вряд ли он там появится.

— А почему бы и нет, сэр? — чтобы подбодрить начальника, ответил Райт. — Он же непредсказуем.

Однако это не подействовало — Гомер продолжал о чем-то думать.

— Надо его найти, — наконец изрек он. — Колл недвусмысленно дал понять, что если мы его не найдем, то я могу прикупить себе швабру и начать подыскивать место уборщика. А судмедэкспертиза, вскрытие и свидетельские показания — это все дополнительные детали.

Райту это показалось вполне разумным.

— Ну и с чего мы начнем? — осведомился он. — У него нет ни родственников, ни друзей. Единственные места, которые он посещал, — это дом, работа и паб.

Гомер поднял на него тяжелый взгляд. Задуши Райт котенка на его глазах, он и то не выразил бы большего презрения.

— Может, судмедэксперты найдут что-нибудь, что поможет нам определить его местонахождение, — пробормотал Райт.

— Правда? Что-нибудь типа грунта, который встречается на одной-единственной улице? Или обрывок библиотечной карточки, которая позволит нам вычислить его местонахождение? — Гомер издал хрюкающий звук. — Сделай одолжение, Райт, не корчи из себя Эркюля Пуаро. Чем нам помогли эксперты при первом убийстве? Ничем. А сейчас у нас столько дерьма вокруг, что с его помощью можно закопать нефтеналивной танкер, поэтому вряд ли стоит рассчитывать на свежие следы.

— Да, сэр, — покорно откликнулся Райт.

И словно для того, чтобы подтвердить свои слова, Гомер поинтересовался:

— А где отчеты судмедэкспертов об убийстве Мюир?

Райт выудил их из внушительной стопки аналогичных документов, сложенных на столе возле окна. Они были соединены скрепкой с наклейкой, на которой значилось имя Дженни Мюир.

Гомер пролистал отчет, однако тот не улучшил его настроения, и он отбросил его с гримасой отвращения на лице.

— А где отчет о вскрытии?

Райт покорно подал следующий документ, но на этот раз терпение Гомера истощилось еще быстрее.

— Почему он так пишет?

— Как, сэр?

— Используя все эти медицинские термины. «Разрез длиной тридцать восемь с половиной сантиметров начинается на два сантиметра ниже переднего угла щитовидного хряща и заканчивается у лобкового сращения на два с половиной сантиметра выше передней комиссуры». Что это означает?

— Не знаю, сэр. — Это было произнесено исключительно для того, чтобы успокоить Гомера.

Гомер раскрыл отчет на последней странице.

— Даже выводы написаны на какой-то наукообразной тарабарщине. «Наличие небольшой глиомы (некротической, а следовательно, являющейся полиморфной глиобластомой)… — Гомер с трудом преодолел последнее словосочетание, сделав в нем неправильные ударения, — …может считаться побочным диагнозом, как и незначительное сужение коронарных сосудов, вызванное атеромой…» — Гомер отбросил отчет в сторону. — Почему нельзя просто написать, что она скончалась, когда этот сумасшедший Пендред разрезал ей горло от уха до уха?

Райт лишь пожал плечами, и Гомер, который не мог удовлетвориться этим взрывом негодования, откинулся на спинку кресла, закрыл лицо руками и замолчал, словно отдавая дань несчастливому уделу полицейского. Райт замер с видом послушного сообщника.

Прошло несколько минут, прежде чем на Гомера снизошло вдохновение и он вскочил из-за стола, что оказалось несколько неожиданным для Райта, который успел прикрыть глаза.

— Так. Вот что мы сделаем. Найди мне самую подробную карту окрестностей вокруг дома Пендреда. Мы начнем обходить дом за домом, расширяя круги поисков и захватывая все нежилые строения. Я хочу, чтобы вы обыскали Западную больницу сверху донизу и опросили всех, кто имел дело с Пендредом. Главное — не знают ли они чего-нибудь такого, что может указать нам на его местонахождение. То же относится и к пабам, в которые он заходил. Понятно?

Райт торопливо записывал эти распоряжения. Ему ставили огромную и практически невыполнимую задачу, но это было лучше, чем бездействие.

— Я понял, сэр, — с готовностью откликнулся он.

— Хорошо. Я свяжусь с Коллом. Нам для этого потребуются крупные силы. Необходимо также широкое освещение этого. Сообщите журналистам, кого мы ищем. Пусть в газетах и на телевидении опубликуют его фотографию. Все должны быть в курсе.

— Разумно ли это, сэр?

— Люди должны знать его в лицо как ради собственной безопасности, так и для того, чтобы оказать нам помощь. — Гомер помолчал, и на его лице появилась злобная улыбка. — Настало время, когда люди должны узнать правду о деле Пендреда, сержант.

Репортеры и фотографы хорошо знали Беверли, как и она их, но им было не до проявления нежных чувств; они по-прежнему играли в ту же игру с теми же правилами, только роли у них теперь были другими. Теперь она была жертвой, а не сомнительным союзником. Они ждали ее перед участком после ее беседы со старшим суперинтендантом, и, выйдя наружу, она ощутила себя куском просроченного мяса, брошенным на растерзание голодным псам.

— Беверли? Беверли?

Их было не больше десятка, но всадников Апокалипсиса было и того меньше, и сейчас у Беверли возникло отчетливое ощущение, что наступил конец света.

— Что вы можете сказать об этих убийствах, Беверли? Вы опять все перепутали? — Фоном этому допросу служило прерывистое стаккато фотовспышек.

Беверли начала продираться сквозь группу репортеров. Она решила хранить достойное молчание, зная, что это наилучший выход из подобной ситуации, однако ее намерения тут же пошли прахом.

— Отстаньте, — устало произнесла она. — Просто отстаньте.

— Я могу это процитировать? — осведомился один из репортеров, презрительно улыбаясь.

— Может, вы расскажете, как вам удалось допустить такую ошибку? — поинтересовался другой.

— А как себя чувствует муж Дженни Мюир? Вам не стыдно, что из-за вас он стал вдовцом? — настаивал третий.

Они приплясывали вокруг нее на автостоянке, расположенной рядом с полицейским участком. Она знала, что у окон стоят бывшие коллеги, наблюдая за неожиданным уличным представлением. Трудно было сказать, что они испытывали — радость или сочувствие.

— Что вы можете сказать о Мелькиоре Пендреде? Вам не стыдно за то, как вы с ним поступили?

Она уже почти добралась до своей машины, но этот вопрос заставил ее обернуться. Это был удар ниже пояса, и, оборачиваясь, она почти была готова к тому, что увидит кровь на костяшках репортера. Она уже было открыла рот, чтобы ответить, но их жадные взгляды остановили ее. Она развернулась, села в машину и двинулась прочь, с грустью отметив, что ей никого не удалось задавить.

Беверли надеялась, что на этом все закончится. Им не удастся пройти мимо консьержа многоквартирного дома, в котором она жила, а сама она не собиралась выходить на улицу в ближайшие дни. Ей необходимо было посидеть и подумать.

— Ну что ж, значит, так.

Она не собиралась говорить этого, слова вырвались сами собой. Она бросила взгляд на Джона и поняла, что он знает, о чем идет речь. Странно, если бы было иначе. Вряд ли человек, который только что узнал, что у него рак, начнет переживать из-за цен на помидоры или состояния общественного транспорта.

— Да вовсе нет, — тут же откликнулся он. Это прозвучало убедительно и неопровержимо. — Конечно, это не самая радостная новость… — продолжил он уже более мягким тоном.

Она рассмеялась, но это был ядовитый смех, от которого могли бы завянуть цветы. Несмотря на это, Джону удалось справиться с управлением:

— Но ведь это же не конец. Это ж не смертный приговор.

Они ехали из госпиталя, и движение было чрезвычайно оживленным, так как они попали в час пик. Она с каменным лицом сидела рядом с ним, пытаясь проанализировать собственные ощущения, и в результате пришла к выводу, что среди них преобладает ярость. Еще глубже был страх, и если она задерживалась на этом уровне, то начинала отчетливо ощущать запах ужаса, но внешне ее реакция выражалась в виде ярости.

Она чувствовала, что ей нечем ответить на его поддержку.

— Небольшой разрез и никакой мастэктомии. В лимфатических узлах ничего нет. Все это прекрасные прогностические факторы.

В течение нескольких секунд в машине царила полная тишина, пока не зашумел двигатель и внутрь снова не ворвались звуки улицы. Елена на протяжении всей его речи ни разу не повернула к нему головы, и он тоже вполне естественно смотрел на дорогу, и лишь когда они остановились на красный свет, она заметила, что он искоса смотрит на нее.

— Уровень смертности от рака груди каждый год снижается, особенно в Великобритании, — произнес он, прикасаясь к ее руке.

— В том-то все и дело, кретин! — Желчь и горечь вырвались наружу столь же неожиданно для нее, как и для него. — В том-то и дело! Уровень смертности! Я превратилась в человека, который должен его преодолеть. Еще неделю назад все было хорошо, а теперь я стою лицом к лицу со смертью!

Она пыталась подавить свой крик, но ей не удавалось это сделать.

— Господи, меня тошнит от тебя! От твоих разглагольствований о статистике, прогнозах и лечении. Разве ты можешь понять, что я чувствую?!

Зажегся зеленый сигнал светофора, но Айзенменгер этого не заметил, пока сзади ему не стали гудеть. Он поспешно надавил на педаль газа и двинулся вперед.

— Я не…

Но она уже начала плакать, словно этот неконтролируемый выброс опустошил всю ее ярость, и теперь ее затопил страх.

— Да, ты не понимаешь. Ты думаешь, что все понимаешь, потому что ты врач, потому что ты ходил на лекции, работал в клиниках, к тебе приходили бедные больные, чтобы ты их вылечил, или тебе привозили трупы, чтобы ты их разрезал, но ты все равно ничего не понимаешь!

Она умолкла, чтобы перевести дыхание, и ему хватило ума не вмешиваться. Когда она продолжила, ее глаза уже заволокла пелена слез, а голос то и дело срывался.

— Ты ничего не поймешь, пока сам не окажешься у врача из-за того, что нащупал у себя уплотнение, или начал резко худеть, или слишком часто кашлять. И только после того, как ты отсидишь все это время, пока они берут свои анализы, видя выражения их лиц, на которых уже написано все, о чем они не хотят говорить, и после того, как они, набрав воздуха, нацепят на себя эти улыбки, готовясь к тому, чтобы дотла разрушить твой мир, ты сможешь понять, что я сейчас ощущаю. И только тогда ты получишь право говорить со мной и успокаивать меня.

Она уже рыдала. Они почти подъехали к ее дому, и на небе сгущались тучи.

— На что мне эта статистика? — между всхлипываниями произнесла она. — Это тебе она нужна, а для меня статистика — наглая ложь. — И перед тем как разрыдаться окончательно, Елена успела выкрикнуть еще одну фразу, полную отчаяния: — Я не хочу, чтобы это было со мной, Джон!

Он припарковался рядом с ее домом через несколько секунд и, даже не выключив двигатель, попытался ее обнять, но она не отреагировала. Она спешила выбраться из машины, словно от рака можно было убежать. Она выскочила из машины и бегом устремилась по лестнице, не удосужившись вызвать лифт. В какой-то момент она споткнулась и едва не упала. Добравшись до квартиры, она открыла дверь и сразу же бросилась в ванную, ощущая позывы к рвоте. Но желудок у нее был пуст, и ей ничего не удавалось изрыгнуть из себя, кроме зеленой кислой слизи, однако ее снова и снова выворачивало наизнанку.

Айзенменгер вошел в квартиру, некоторое время молча постоял в коридоре, а затем развернулся и вышел.

Глаза, наблюдавшие за тем, как Елена вошла в свой дом, ничем не отличались от миллиардов других. Это были темно-карие глаза с поблекшими белками, ободок радужки уже начал приобретать серебристо-серый цвет, свидетельствовавший о возрасте, но с анатомической точки зрения они были безупречны. От природы в них не было ничего необычного.

И тем не менее они отличались от всех прочих глаз.

Они иначе воспринимали, иначе чувствовали и намечали себе иные цели.

Мартин Пендред отвернулся, и его блуждающий взгляд ненадолго остановился на мужчине, который шел за Еленой. Он давно уже ждал ее возвращения, хотя до сих пор не знал, что сделает и скажет ей, когда она вернется.

Он понимал только одно — он хочет ее видеть.

Мысль о том, чтобы последовать за этим мужчиной, пришла откуда-то извне, но, где бы ни находился ее источник, Мартин тут же безоговорочно ей подчинился.

Айзенменгер уже садился в машину, когда его взгляд остановился на крупном мужчине, направлявшемся к нему. В его фигуре было что-то смутно знакомое, хотя ничего конкретного ему в голову не приходило. И лишь его своеобразная походка и механистичность движений заставили Айзенменгера его окликнуть:

— Мартин? Мартин Пендред?

Звук его имени или просто звук заставил Мартина остановиться. Он неотрывно глядел на Айзенменгера, но его взгляд не отражал никаких чувств. Он стоял посередине улицы, запихав руки в карманы наглухо застегнутой куртки, предохранявшей его от вечерней прохлады.

— Ты ведь Мартин?

Айзенменгеру не было страшно. Скорее, он испытывал любопытство. Он захлопнул дверцу и обошел машину.

Человек развернулся и начал поспешно удаляться, и Айзенменгер после секундного колебания последовал за ним.

Деннис Каллен любил ловить рыбу по ночам по нескольким причинам, главными из которых были тишина и спокойствие. Будучи уволенным три года назад с должности шофера автобуса, он работал теперь уборщиком на фабрике, занимавшейся изготовлением металлических стеллажей. Производство было исключительно шумным и регулярно вызывало у него головную боль, и ловля рыбы прекрасно снимала стресс; а поскольку он давно уже развелся, то у него не было особых причин сидеть дома.

Уловы у него были небольшие, но ему это было не важно. Пара окушков, несколько линей — ничего особенного. Дорожка за его спиной освещалась плохо, и он знал, что для повышения эффективности ловли ему надо купить лампы высокой интенсивности. Однако они были дороговаты, и он не видел в этом особого смысла.

Кроме того, большую часть времени он дремал.

Айзенменгер ускорил шаг, чтобы не отстать от Пендреда. Он больше не окликал его, и теперь его мучило любопытство, куда тот направляется и что он делал у дома Елены.

Пендред шел к реке. Айзенменгер заметил, как тот в ста метрах от него свернул вправо на пешеходную дорогу, шедшую вдоль берега, которая, к счастью, была довольно хорошо освещена. И поспешил вслед за ним.

Деннис Каллен был хорошо скрыт кустарником и мелкими деревцами, росшими вдоль берега. Он услышал торопливые шаги на дорожке, но не обратил на них особого внимания и лишь случайно, бросив взгляд вправо, заметил крупную сутулую фигуру, поспешно скрывшуюся в тени пешеходного моста, расположенного метрах в двадцати правее.

Однако его интерес был подогрет, когда он услышал звук еще более торопливых шагов и, оглянувшись, увидел второго человека, более худого и низкого. Тогда ему пришло в голову, что тот, видимо, преследует первого.

— Ну и ну, — пробормотал он себе под нос.

Время от времени ему доводилось становиться свидетелем разных противоправных действий, как, например, продажа наркотиков, а однажды он чуть ли не из первого ряда наблюдал за длительными и изнурительными сексуальными играми, происходившими на траве всего в пяти метрах от него. И похоже, этой ночью тоже должно было что-то произойти.

Айзенменгер, не догадывавшийся о том, что за ним наблюдают, увидел, как Пендред скрывается в тени. Он бросился под мост, и только тогда, когда каждый его шаг стал отдаваться эхом, а звуки плещущейся воды сделались отчетливее и громче, до него дошло, что Пендред уже не впереди него, а позади.

Именно в этот момент кто-то, возникший из темноты справа, схватил его за плечи. Хватка была настолько сильной, что, как он ни сопротивлялся, ему не удавалось вырваться. Он закричал, однако его крик был тут же заглушён огромной, как у медведя, лапой. Он начал брыкаться и извиваться, но, несмотря на это, его неуклонно продолжали тащить к воде, и вскоре он оказался на самом краю дорожки.

Акустические особенности сводов моста придали истошному и короткому вскрику оттенок трагичности. Деннис Каллен разрывался между желанием вмешаться и стремлением сохранять здравомыслие. Поэтому он замер и начал прислушиваться к шорохам и шарканью, доносившимся из темноты. Время от времени он видел мелькавшие на границе света ноги или ботинки.

Он чувствовал, что происходит что-то серьезное. Возможно, это было ограбление, а может, и того хуже. И что ему было делать?

Он не был героем, но считал себя честным человеком — рядовым гражданином, одним из тех, на ком держится страна. И поэтому решение было принято им не столько из смелости, сколько из ярости при мысли о том, что нравственные устои на его родине настолько расшатались, что никто уже не обращает внимания ни на насилие, ни на убийство. Он встал и начал подниматься вверх по берегу к дорожке.

Айзенменгер почувствовал, что падает в воду, и, как ни странно, первой его мыслью было то, что она мокрая и холодная. Однако его падение не было бесконтрольным — руки, поддерживавшие его за плечи и зажимавшие ему рот, с легкостью управлялись с его весом, так что он чувствовал себя чуть ли ни ребенком. Затем та же несокрушимая сила подняла его в воздух, а рука, зажимавшая рот, прижала его голову к бетонному покрытию дорожки.

Айзенменгер попробовал было сопротивляться, поскольку руки его стали свободны, однако это намерение тут же пришлось отбросить, когда периферическим зрением он увидел слева нож, который медленно приближался к его горлу.

Каллен быстро шел вперед, пытаясь что-либо различить в темноте. Впереди на краю дорожки виднелась фигура человека, стоявшего на коленях и как будто глядевшего на реку.

До Айзенменгера донеслось тяжелое дыхание, а потом какой-то свистящий звук, слово, которое он не смог разобрать. Говорить он не мог, так как рот у него по-прежнему был зажат. Пошевелить головой он тоже не мог, так как та была настолько сильно прижата к бетону, что скрежет отдавался в костях черепа. Единственное, что он мог, это попытаться схватить руку, которая вместе со зловещим лезвием приближалась к его горлу.

Каллен замедлил шаг. Что этот болван там делал? И где был второй?

И в этот момент он понял, чем занимался склонившийся над водой человек — он что-то запихивал под воду. А затем Каллен покрылся холодным потом, потому что догадался, что это было.

На его глазах топили человека.

Он открыл было рот, набрал в легкие воздуха и собрался закричать, чтобы застигнуть преступника врасплох, но что-то его остановило.

Он заметил яркий серебристый блеск, двигавшийся над водой, ему стало страшно, и он бросился вперед.

Айзенменгер вцепился в руку, но с таким же успехом он мог бы попытаться остановить поршень паровоза. Лезвие ножа продолжало приближаться. Несмотря на ограниченные возможности, он попытался отодвинуть голову, но эта попытка оказалась бесплодной.

Нож надрезал кожу и начал углубляться.

Теперь Деннис Каллен руководствовался лишь дерзким безрассудством. План его действий был прост, и он прекрасно его осуществил. Он с разбегу набросился на склонившегося человека и повалил его наземь.

Позднее он вспоминал, что столкновение с этим типом напоминало удар о кирпичную стену, однако он добился желаемого результата. Человек потерял равновесие, скатился вниз и упал в воду.

Освобождение Айзенменгера произошло мгновенно. Лезвие отскочило в сторону, сделав рваный порез под его нижней челюстью, и исчезло. Он погрузился под воду, одновременно услышав приглушенный всплеск справа, и почувствовал, что захлебывается в грязной речной воде — грудь у него сдавило, а в животе начало нарастать чувство тошноты. Он замолотил руками и, откашливаясь, всплыл на поверхность. Почти сразу он увидел протянутую руку и услышал хриплый голос:

— Вылезайте. Быстрее!

Айзенменгер дрожал от холода — он промок до нитки, разрез на горле болел и пульсировал. Он сидел за обеденным столом Денниса Каллена и пил горячий шоколад, отвечая на вопросы констебля Фишера, а его спаситель сидел напротив с нахмуренным видом.

— Вы уверены, что это был Мартин Пендред?

— Нет, я не могу в этом поклясться, — покачал головой Айзенменгер.

Фишер почесал бровь карандашом.

— Но ведь вы сказали…

— Мне показалось, что это Пендред. Но я не могу утверждать это с уверенностью… Я не встречался с ним четыре года, да и тогда, во время суда над его братом, я видел его лишь мельком. Однако этот человек был похож на Мелькиора.

Фишер достал папку и вынул из нее фотографию.

— Это он?

Айзенменгер кивнул, к вящему удовлетворению Фишера, тут же занесшего это показание в свой блокнот.

— Где вы его увидели?

— На Макардл-стрит.

— И последовали за ним к реке?

Айзенменгер помедлил, прежде чем дать утвердительный ответ. Более опытный или более проницательный следователь заметил бы это, но Фишер не мог похвастаться ни тем ни другим.

— Где он на вас напал.

— Страшное зрелище. — Мнение мистера Каллена было выслушано с вежливым интересом, но записывать его констебль Фишер не стал.

— Интересно, а зачем он на вас набросился? — Фишер снова почесал бровь карандашом.

Айзенменгер пожал плечами:

— Наверное, ему не понравилось, что я за ним иду.

Фишер задумался и счел это вполне вероятным, что и подтвердил медленным и серьезным кивком.

— Ну, я думаю, пока мы можем этим ограничиться, доктор Айзенменгер, — промолвил он.

Айзенменгер допил шоколад и поставил кружку с изображением Уинстона Черчилля на стол.

— Прекрасно, — устало произнес он. Фишер поднялся:

— Вам придется сделать официальное заявление. Вы сможете завтра зайти в участок?

— В какое время?

— Когда вам будет удобно.

— А я? — Деннис Каллен явно был обижен выказанным ему пренебрежением.

— А что вы? — Констебль Фишер проявил полное отсутствие дипломатической гибкости.

— А от меня вы не хотите получить официальное заявление?

Первым желанием Фишера было отказаться от этого предложения, однако предусмотрительность взяла в нем верх. Благодаря работе с Гомером он усвоил, что документальных свидетельств много не бывает.

— Да, — нехотя согласился он. — Пожалуй, вы тоже можете сделать заявление.

— Я благодарю вас за то, что вы сделали, мистер Каллен, — добавил Айзенменгер, еще больше увеличивая удовольствие последнего. — Я понимаю, что мне никогда не удастся отблагодарить вас в полной мере.

Айзенменгер встал, и это движение заставило его снова ощутить, насколько мокра его одежда. Полотенце, на котором он сидел, промокло насквозь.

— Может, я подвезу вас, доктор Айзенменгер? — предложил Фишер.

— Если хотите, можете переночевать здесь, на диване, — вставил хозяин.

Но, как ни соблазнительно было это предложение, Айзенменгер отказался. Кроме того что он был мокрым, у него болела грудь, и он хотел остаться один. И мистер Каллен неохотно отпустил его вместе с Фишером.

Его машина находилась в нескольких кварталах от этого места, и, когда Фишер довез его до нее, он сел за руль и направился к дому. Он решил, что Елену лучше не беспокоить.

Его волновало несколько вещей, происшедших за этот вечер. Во-первых, что делал Пендред у дома Елены, когда он его встретил? У него был такой вид, словно он следил за ним, хотел к нему подойти, но с какой целью? Чтобы наброситься на него, как он и сделал под мостом? А если так, то зачем ему это было нужно?

Может, он хотел отомстить? Айзенменгер сыграл не очень значительную роль в осуждении его брата, и тем не менее он внес свою лепту. Однако он был уверен, что занимал отнюдь не первую строку в списке для отмщения.

К тому же было что-то странное в том, что сначала Мартин пытался к нему подойти, а затем бросился прочь. С чем это было связано?

Он покачал головой и вздохнул. Перед ним стояло слишком много противоречивых вопросов.

Он свернул к своему дому, остановился и вышел из машины. Но стоило ему вставить ключ в дверной замок, как в голове возник новый вопрос, не менее обескураживающий. Что за слово прошептал ему на ухо Пендред, когда держал его за голову, намереваясь перерезать ему горло?

Он чувствовал, что это было что-то очень важное, но, сколько он ни старался, в памяти его ничего не проступало.

Получив отчет Фишера, Гомер тут же бросился к карте.

— Полторы мили от кладбища, — с задумчивым видом обронил он и, повернувшись к Райту, добавил: — Что ты думаешь?

С точки зрения Райта, это ровным счетом ничего не значило.

— Не знаю, сэр, — осторожно ответил тот. Гомер кивнул:

— Зачем ему понадобился Айзенменгер? И зачем он на него набросился?

Райт оглянулся по сторонам в поисках ответа:

— Месть?

Гомер скорчил гримасу:

— Возможно, но почему он не напал на него прямо на улице? Почему сначала направился к нему, а потом развернулся и побежал?

— Вероятно, он хотел увести его с хорошо освещенного участка в более темное и безлюдное место.

Это объяснение понравилось Гомеру.

— Да, — решил он. — Тут вы, наверное, правы, сержант.

Звонок Беверли Уортон выдал противоречивые чувства, которые она испытывала по отношению к Айзенменгеру. Она позвонила ему ночью, сразу после того, как он вернулся домой и еще не успел снять мокрую одежду. Ее хрипловатый голос возродил в нем прежние эмоции и связанное с ними чувство вины, но это не помешало ему ощутить, что она пребывает в состоянии крайнего напряжения. Когда он поинтересовался, с какой целью она хочет с ним встретиться, она сначала отмалчивалась, а затем из нее хлынул целый поток слов, словно потребность в общении одержала верх над сдержанностью и замкнутостью.

«Они бросают меня на растерзание волкам, Джон».

И этот штамп почему-то не вызвал у него раздражения. А когда он спросил, что она имеет в виду, она ответила: «Дело Пендреда. Они видели газетные заголовки и теперь грозят отстранить меня от работы. Это будет конец, если Гомер докажет, что я ошиблась». Она не плакала, и в ее голосе не слышалось сдерживаемых рыданий, однако назвать его спокойным было нельзя.

И тем не менее он не сразу ответил. Возможно, это было жестоко, но он сделал это неосознанно. Пока она дожидалась его ответа, он судорожно размышлял, насколько разумно снова вступать в отношения с Беверли Уортон.

— Ты помнишь, Джон, что это я вытащила Елену из огня? — в гробовой тишине промолвила она.

Он чуть не улыбнулся. Он не мог ее ни в чем обвинить: в конце концов, эмоциональный шантаж являлся последним средством в безвыходной ситуации, и не было человека, который хоть однажды к нему не прибегал бы.

— Да, я помню.

— Я знаю, что у тебя нет никаких обязательств передо мной, Джон. Я знаю, что вела себя как стерва, но сейчас я прошу тебя о помощи.

— Кое-кто считает, что ты опять напортачила, Беверли, — помолчав, заметил он.

— Нет, Джон.

Они находились на разных концах телефонной линии, и тем не менее Айзенменгер поймал себя на мысли, что они разговаривают с доверительностью любовников. Он чувствовал, как его засасывает эта сладкая греховность.

— Это ты так считаешь.

— Хочешь, я докажу, — тут же откликнулась она. — Позволь мне с тобой встретиться.

Он не знал, что ответить.

Но он осознавал, что слаб и на самом деле хочет снова увидеть ее.

— Где и когда?

Этот ответ, похоже, удивил ее, словно она ожидала, что он окажется более крепким орешком.

— А если прямо сейчас? Ты можешь приехать ко мне.

Он мог.

Но ему хватило ума не делать этого.

— Вряд ли. — Но даже произнося это, он уже вспоминал об их последней встрече. — Завтра.

— Где?

— Давай у меня. — Он понимал, что совершает ошибку. Она сразу же согласилась, спросив лишь адрес и время, когда ей можно приехать.

Отделение судмедэкспертизы вместе с прокуратурой и залом судебных заседаний располагалось в отдельном здании, над моргом. Это пространственное разделение с отделением патологоанатомии отражало философскую границу между судмедэкспертизой и всем остальным.

Айзенменгер, который до нервного срыва работал судмедэкспертом, не видел в этом разделении никакой необходимости и считал все различия чисто иллюзорными. Ему представлялось утомительным, что все судмедэксперты постоянно подчеркивали свое отличие от остальных патологов, хотя и те и другие пользовались одними и теми же методами, заканчивали одно и то же отделение и задачи у них были одинаковыми — выяснение причин смерти.

На улице было полным-полно машин, и поэтому какая-то часть мироздания продолжала сохранять для Айзенменгера свое постоянство, внушая ему тем самым чувство уверенности.

Но это была очень незначительная часть.

Утро не принесло облегчения. Грудь болела и саднила, проявляя свое недовольство с помощью регулярного лающего кашля. Рваная рана на горле тоже саднила, хотя воротник рубашки и скрывал большую часть пластыря. Чуть ли ни каждый второй отпускал шутку относительно того, что Айзенменгер порезался во время бритья, но его это вполне устраивало, так как помогало скрыть истинную причину ранения. Впрочем, Елена, к которой он заехал утром перед работой, даже не обратила на это внимания. Она была подавлена и полностью поглощена своими мыслями, практически не реагируя на его попытки подбодрить ее. Однако ему удалось объяснить ей, нисколько не греша против истины, что прогноз благоприятен и даже если в дальнейшем ей понадобится какое-то лечение, то, скорее всего, это будет не химиотерапия, а просто гормоны. Он заверил, что разрез будет небольшим, что опухоль легко поддается удалению, что, судя по имеющимся симптомам, она не успела дать метастазы, но все это не возымело действия. Хотя она внимательно его слушала, расспрашивала о разных аспектах лечения и возможных побочных эффектах, настроение ее не улучшилось ни на йоту. Она все выслушала и все усвоила, но, несмотря на ее слова, Айзенменгер чувствовал, что это она все отвергла. Никакие оптимистические заверения были не в состоянии сломить созданный ею барьер, состоявший из трех букв и способный отравить всю дальнейшую жизнь. Она не могла преодолеть это единственное слово, в котором заключался ее диагноз.

Соответственно, на работу она уехала в том же настроении, в котором он застал ее утром.

Как ни странно, отделению судмедэкспертизы удалось выпросить, украсть, а может, и вполне законно получить достаточное количество денег, и здание, в котором оно находилось, не было отмечено печатью времени.

Какие бы махинации ни осуществлялись в доме номер один по Шалазион-стрит, все они были выскоблены пескоструйным аппаратом снаружи и прикрыты пластиком, деревянной обшивкой и дешевыми хромированными аксессуарами внутри. Это помещение выглядело процветавшей частной компанией, не слишком богатой, но вполне состоятельной.

Когда Айзенменгер позвонил в звонок, к окошку подошла барышня с кольцом в носу, и он поймал себя на мысли, что уже достаточно стар, чтобы обращать на это внимание. Он по привычке попытался улыбнуться, но оказалось, что это не так-то просто — ему пришлось воссоздавать эту улыбку словно по воспоминаниям из далекого прошлого.

— Я хотел бы видеть доктора Блументаля.

— Как вас представить? — Вопрос был задан таким тоном, словно она даже представить себе не могла, как он осмелился оторвать ее от непосредственных обязанностей.

— Доктор Айзенменгер.

После чего она отчалила, не произнеся ни слова, якобы для того, чтобы выяснить, готов ли к этой встрече Исаак. Однако за это время можно было не только упиться кофе, но и эмигрировать в Австралию. Подобное отношение было свойственно всем обитателям города, но более других — представителям медицинских профессий.

Однако его предположение о том, что она эмигрировала, было опровергнуто ее появлением в окошке. Впрочем, особой радости от новой встречи с доктором Айзенменгером она явно не испытывала.

— Он в морге. Подвальный этаж.

Морги обычно располагались либо в подвальных помещениях, либо на первых этажах, что на подсознательном уровне отражало их связь с могилой; сама мысль о том, что морг может быть расположен над головами живых людей, почему-то казалась неуместной и странной.

Девица махнула рукой, указывая на дверь справа от Айзенменгера, которая тут же начала издавать какие-то жужжащие звуки. Айзенменгер толкнул дверь и оказался перед лифтами, справа и слева от которых находились лестничные пролеты — тот, что был слева от него, вел вверх, а тот, что справа — вниз.

Исаак ждал его в самом низу. Он был одет в театрального вида синий костюм, его седые волосы прикрывала одноразовая хирургическая шапочка. Возможно, кому-то его вид мог показаться забавным, но десятки душераздирающих медицинских драм на больших и малых экранах внушали наблюдателю невольное чувство почтения и даже благоговения перед такого рода зрелищами.

— Джон. Спасибо, что пришел. Извини за вчерашнее.

— Без проблем.

Они вошли в холодильную камеру, крупнейшую из всех, когда-либо виденных Айзенменгером; в ней одновременно могло находиться до восьмидесяти восьми тел. Айзенменгер надел халат, перчатки и бахилы, и они вошли в секционную, где на столе лежал Патрик Уилмс, уставившись в потолок и совершенно не интересуясь собственным вскрытым телом.

Впрочем, Айзенменгеру не в чем было его упрекнуть.

Блументаль с присущим одним лишь патологоанатомам безразличием не обратил никакого внимания на труп и двинулся к металлической скамье, расположенной у дальней стены, на которой были сложены папки и альбомы с фотографиями. На последних были изображены отнюдь не залитые солнцем виды или счастливо улыбавшиеся дети.

На них было запечатлено нечто совсем иное.

— Значит, на этот раз первой жертвой стала сорокадвухлетняя домохозяйка Дженни Мюир. Мужу сорок семь, единственному сыну три года. Данные экспертизы свидетельствуют о том, что она была убита в нескольких сотнях метров от того места, где было обнаружено ее тело. Она возвращалась домой с работы. Причиной смерти стал разрез слева направо длиной в четырнадцать с половиной сантиметров, начинавшийся поверхностно и латерально от яремной вены и заканчивавшийся там же на другой стороне. Разрез почти идеально симметричен.

Блументаль пролистал альбом и продемонстрировал Айзенменгеру снимки горла Дженни Мюир, щелкая по отдельным страницам, где был представлен крупный план (она пришла бы в ужас при виде своих увеличенных коричневых бородавок, которых она так стыдилась). Однако Блументаль и Айзенменгер рассматривали чудовищный разрез, который был предъявлен в полном виде благодаря рукам невидимого помощника, оттягивавшего голову назад. В разрезанных трахее и сонной артерии зияли черные дыры.

— Настоящий художник, — сухо заметил Айзенменгер.

— Да, в своем роде, — согласился Блументаль. — Лезвие ножа рассекло все жизненно важные органы, расположенные в шее.

— Есть какие-нибудь описания ножа?

— Длина лезвия по меньшей мере десять сантиметров, может быть, больше. И оно очень острое.

— Типа РМ40?

— Возможно, — кивнул Блументаль. РМ40 представлял собой очень острый нож с фиксированным лезвием, которым пользовались в большинстве моргов. — Или нож для разделки мяса.

— Или любой другой, столь же острый.

— Вот именно. — Неотъемлемая черта судебной патологоанатомии заключалась в том, что она занималась лишь описанием и не могла дать точных данных: если полицейским удавалось найти нож, эксперт мог лишь подтвердить, было ли совершено убийство именно им, и не более того.

— Интерес представляет главный разрез.

От середины разреза на горле начинался другой разрез, конец которого исчезал за пределами фотографии. С обеих его сторон шел ряд красных точек, там, где он был зашит грубой ниткой.

— Начинается довольно высоко, — заметил Айзенменгер, впервые за все время своего присутствия проявив искренний интерес и некоторую озадаченность.

— Да. — Несмотря на формальное согласие, тон Блументаля свидетельствовал о том, что он придерживается другой точки зрения. — Возможно, это просто связано с удобством. Откуда еще начинать, как не с поперечного разреза?

Айзенменгер внимательно рассматривал фотографию, чувствуя, что сам является объектом не меньшего внимания со стороны Блументаля.

— Вот что интересно: разрез неровный. — Он перешел к следующей, менее крупной фотографии, на которой была запечатлена нижняя часть торса. Разрез извилистой линией уходил вниз.

— Понимаешь, о чем я?

Айзенменгер ничего не ответил, и он добавил:

— Там было темно. Так что сделать ровный разрез было непросто.

— Возможно, — откликнулся Айзенменгер.

И словно для того, чтобы доказать свою точку зрения, Блументаль схватил следующий альбом.

— Вот здесь представлен общий вид места преступления, так что можешь убедиться, насколько там было темно.

Айзенменгер издал неопределенный звук, который мог выражать как согласие, так и возражение. А Блументаль протянул ему экземпляр своего отчета.

— Это не самое лучшее изъятие органов, которое я видел в своей жизни, — заметил он, пока Айзенменгер читал. — Особенно неаккуратно были удалены органы таза — разрез на передней стенке мочевого пузыря, прямая кишка обрезана слишком низко.

— И на аорте несколько разрезов.

— Мелкие зазубрины — ничего серьезного.

— И тем не менее сделано неряшливо.

— Работал опытный потрошитель, возможно утративший навыки и орудовавший в спешке при плохом освещении, — помолчав, заметил Блументаль.

— Пендред?

Блументаль радостно затряс головой, услышав подтверждение собственных мыслей.

— Или же это был неопытный потрошитель, — добавил Айзенменгер, что несказанно огорчило высокого зубастого патологоанатома.

— Я думаю, что, учитывая обстоятельства, при которых он вынужден был работать, это вполне мог быть Пендред, — несколько раздраженно заметил тот.

— Возможно-возможно, — нахмурившись, пробормотал Айзенменгер, отрываясь от отчета.

— Вот и хорошо, — кивнул Блументаль, словно получив подтверждение своей точки зрения.

Однако Айзенменгера не так-то легко было сбить с толку.

— А каким узлом были завязаны нитки?

Этот ход конем явно поставил Блументаля в тупик. И ему потребовалось довольно много времени, чтобы найти фотографию, на которой крупным планом был изображен узловой шов. Айзенменгер никак на это не отреагировал.

— Мозг был изъят стандартным способом с помощью надреза скальпа и клиновидного иссечения черепа, — помолчав, добавил Блументаль. — Мозг был немного поврежден, но опять-таки я думаю, что это связано с недостатком времени, отсутствием практики и темнотой. — Он умолк и стал дожидаться, когда Айзенменгер дочитает отчет.

— У нее была опухоль мозга, — с удивлением воскликнул тот.

— Да. Это стало неожиданностью. Гистология обнаружила полиморфную глиобластому.

На лице Айзенменгера появилось уже знакомое Блументалю выражение.

— Это чистая случайность, и я не вижу в этом ничего особенного. В каком-то смысле Пендред оказал ей услугу — она и так умерла бы через несколько месяцев.

Айзенменгер снова вернулся к отчету, предоставив Блументалю гадать, о чем он думает, — Айзенменгер обладал способностью видеть то, чего не видели другие.

— А что насчет второй жертвы? — наконец оторвавшись от отчета, спросил он.

Конечно же, Блументаль ожидал большего, но ему ничего не оставалось, как повернуться к лежавшему за их спинами телу.

— Последняя жертва — Патрик Уилмс. Обнаружен во вторник вечером в заброшенной часовне посреди кладбища. Он был убит и препарирован точно так же, как Дженни Мюир. Тело завалено мусором. Пока, увы, у меня нет фотографий.

Они подошли к телу, и Айзенменгер уставился на него с таким видом, словно перед ним было произведение искусства.

— Мозг находился в каменной урне на алтаре; к несчастью, она была сброшена на пол парочкой, обнаружившей тело, и мозг серьезно пострадал.

Айзенменгер склонился над горлом жертвы, придерживая рукой лампу, висевшую над секционным столом, чтобы тщательнее рассмотреть разрез. Поперечный и продольный разрезы были такими же, как и у предыдущей жертвы.

— А узлы? — осведомился он.

Блументаль вздохнул и раздраженно выпалил:

— Да какая разница?

Айзенменгер пожал плечами.

— Честно говоря, я не помню.

— Ты сообщишь мне, когда об этом станет известно?

— Если хочешь.

Айзенменгер благодарно улыбнулся, а Блументаль, убедившись в том, что он больше не собирается задавать глупых вопросов, продолжил:

— Основная масса внутренних органов находилась на значительном расстоянии от тела, то есть даже за пределами часовни. В яме, вырытой на могиле Мелькиора Пендреда.

— Серьезно? — Изумление Айзенменгера, доставило Блументалю некоторое удовольствие.

— И это еще не все. Брюшная полость не была пустой.

— А что в ней находилось?

Блументаль попытался сдержать улыбку.

— Аккуратно завернутый пакет с треской и жареной картошкой.

Айзенменгер уставился на Блументаля с таким видом, словно тот нарушил какое-то социальное табу.

— Очень интересно, — после долгой паузы наконец пробормотал он.

— Пендред всегда был шутником. Мозг миссис Мюир он запихал в холодильник.

При этих словах Айзенменгер на мгновение оторвался от разреза, украшенного черными сгустками крови.

— Что касается изъятия органов, — продолжил Блументаль, — то в обоих случаях оно сделано одинаково. Не лучшим образом, но ему снова пришлось работать в полутьме, если не считать света, просачивавшегося сквозь забитые досками окна, и, возможно, фонарика.

— А как он разрезал ребра и череп? — словно не обращая на него никакого внимания, поинтересовался Айзенменгер.

— Ну, вероятно, с помощью проволочной пилы. Концы ребер имеют зазубрины, а не плавные изгибы, как это было бы в случае использования электрической пилы.

— К тому же электрическая пила издает нежелательный шум.

— Пожалуй.

Айзенменгер, поджав губы, отошел от стола.

— Значит, нет никаких признаков того, что были использованы какие-то специальные инструменты. То есть все могло быть осуществлено с помощью обычных орудий, к которым каждый имеет доступ.

Блументаль кивнул:

— Хотя для Пендреда не составило бы проблемы получить хирургические инструменты. Работая санитаром, он с легкостью мог попасть в морг, не говоря уже о том, что он мог сохранить инструменты, использованные им четыре года назад.

Айзенменгер снова склонился над телом и начал внимательно рассматривать разрез на горле и ряды красных точек.

— В данном случае разрез более прямой, чем на теле миссис Мюир, — заметил Блументаль. — Думаю, к нему вернулись первоначальные навыки.

— Или у него было больше возможностей. Полагаю, что в садике перед домом делать это было сложнее, чем в часовне.

— Наверно, — кивнул Блументаль.

У него был странно напряженный голос, и это заставило Айзенменгера поднять на него взгляд.

— Значит, ты действительно считаешь, что это сделал Пендред?

— Вовсе нет, — излишне поспешно махнув рукой, возразил Блументаль и тут же продолжил: — Я думаю, очевидно, что Мюир и Уилмс были убиты одним и тем же человеком. Вопрос лишь в том, можем ли мы связать эти убийства с пятью предыдущими. На основании твоих отчетов я практически уверен, что между ними существует связь, но ты единственный человек, который может осуществить сравнение всех убийств и подтвердить, что они были совершены одной и той же рукой.

— Ммм…

При этом отнюдь не обнадеживавшем ответе Блументаль нахмурился.

— Да брось, Джон. Какие проблемы?

Этот прямолинейный вопрос заставил Айзенменгера улыбнуться.

— Лично у меня нет никаких проблем, Исаак, — осторожно ответил он. — Проблемы могут возникнуть у тебя, если наши мнения разойдутся.

— А для этого есть основания?

— Не знаю, — пожал плечами Айзенменгер. — В конце концов, ты лучше информирован, я уже четыре года не занимался этой проблемой.

Блументаль кивнул:

— Почему бы тебе не взять и не сравнить мои отчеты? Я уверен, ты обратишь внимание на разительное сходство этих дел.

Айзенменгер ничего не ответил и снова обратил взгляд на тело Патрика Уилмса. Блументаль ошибочно воспринял это как признак сомнения.

— Я договорюсь со старшим инспектором Гомером и не сомневаюсь, что мы сможем оплатить тебе эту работу.

Дополнительные деньги могли бы сейчас пригодиться Айзенменгеру, однако он выдержал паузу, вызванную более глубокими и существенными причинами. Он бросил занятия судмедэкспертизой, потому что эта профессия начала серьезно влиять на его личность — она вынужда ла его становиться свидетелем всех ужасов, на которые только способно человечество. Смерть маленькой Тамсин, сожженной заживо ее матерью и умиравшей у него на руках с обугленными, потрескавшимися губами, стала последней каплей, заставившей его принять такое решение, а последовавшее за этим самосожжение его тогдашней подруги Мари привело его к серьезному нервному срыву.

Он понял, что не просто хочет забыть об убийствах, но физически не в состоянии ими заниматься.

И тем не менее они продолжали внедряться в его жизнь, словно демонстрируя, что лучше всего другого он разбирается именно в убийствах. У него были способности к секционной работе, к тому, чтобы разгребать последствия убийств, причем не только физически, но и интеллектуально. Не то чтобы ему нравился этот талант, имевший крайне ограниченную область применения, но Айзенменгер был вынужден признать, что это единствен ное, в чем он преуспел. Он обладал даром и понимал, что должен испытывать благодарность за это, но, подобно Кассандре, он чувствовал, что больше не может, с ним жить.

И вот этот дар снова настойчиво вторгался в его жизнь.

— Почему бы и нет? — едва ли не жалобным тоном безропотно ответил он.

— Вот и отлично!

Из троих присутствовавших в помещении лишь Исаак Блументаль проявил искреннюю радость.

— Могу я побеседовать с мистером Андерсоном?

— А кто его просит?

— Беверли Уортон.

Ей показалось, что она расслышала легкий вздох, а по том живо представила себе недовольную гримаску и со вершенно отчетливо расслышала, как изменился голос, ко торый после небольшой паузы произнес:

— Извините, мистер Андерсон занят.

— Понятно. — Этот ответ не слишком удивил Беверли и лишь подтвердил ее подозрения, что, однако, не помешало ей ощутить острый укол разочарования. — Он занят только для меня или для всех остальных тоже?

— Мистер Андерсон занят, — резко повторила секретарша (Беверли с ней однажды виделась и еще тогда обратила внимание на проявляемое ею ко всем презрение собственницы). Эта фраза не могла пролить бальзам на израненную душу Беверли.

— Что ж, тогда я хотела бы оставить сообщение для мистера Андерсона.

— Да?

Беверли напряженно начала подбирать слова и соот ветствовавшую им манеру произнесения.

— Не могли бы вы передать мистеру Андерсону, что Беверли Уортон звонила ему в последний раз. И скажите этому слабовольному хлыщу, что в следующий раз, когда мы с ним встретимся, а он может не сомневаться в том, что это произойдет, я раструблю на весь свет о том, какой он негодяй.

Секретарша ничего не ответила, и, поскольку в трубке раздались короткие гудки, Беверли так и не смогла убедиться в том, что ее сообщение было записано правильно.

В обеденный перерыв Айзенменгер направился в ближайший супермаркет; он пообещал Елене приготовить ужин и лишь потом обнаружил, что у него в холодильнике всего лишь кусочек чеддера, полдюжины яиц, два ломтика ветчины и немного сливок. Он возвращался обратно с двумя полными пакетами под вновь начинавшимся дождем, когда обратил внимание на смутно знакомую молодую женщину, стоявшую под навесом магазина деликатесов. Она была высокого роста, а ее длинные светлые волосы были туго стянуты широкой лентой пурпурного цвета. У нее было широкое лицо с глубоко посаженными глазами, длинный заостренный нос и узкие губы.

— Виктория?

Реши он удивить ее, он не смог бы это сделать успешнее. Ее реакция оказалась настолько бурной, словно она не столько удивилась, сколько испугалась. Мгновение она просто смотрела на него столь пристально, что он уже начал думать, не ошибся ли. Может, это все же не Виктория Бенс-Джонс? Ему нередко доводилось совершать подобные ошибки, являвшиеся, как он надеялся, следствием милой рассеянности, и они всегда станови лись причиной неловких ситуаций.

Как бы то ни было, вблизи женщина выглядела старше, чем ему показалось вначале. Глаза у нее были больше, губы тоньше.

Он уже было решил тактично отступить, чтобы свести на нет унизительность своего положения, как вдруг выражение ее лица изменилось.

— Джон? Джон Айзенменгер?

Но даже когда она протянула ему руку, улыбнулась и извинилась за то, что не сразу его узнала, его не покинуло ощущение, что с ней что-то не так. Казалось, ей неприятно его видеть, как ни пыталась она убедить его — а возможно, и себя — в обратном.

— Я слышал, ты была нездорова.

И снова ему показалось, что он смутил ее. Она нахмурилась и чуть ли не со страхом спросила:

— Откуда?..

Он улыбнулся:

— Ты разве не знаешь? Я замещаю тебя на отделении.

— Правда? — Она явно не была обрадована тем, что Айзенменгер проявил такую осведомленность о ее состоянии.

— А как ты? Лучше? — В соответствии с общепринятыми условностями он не стал употреблять слово «стресс».

Она выдержала еще одну паузу, которая была непродолжительной, но оттого не более комфортной.

— Да нет.

«И все?»

Мысль возникла непроизвольно и свидетельствовала о степени напряжения. Поэтому следующая фраза Айзенменгера являлась чуть ли ни актом мазохизма:

— Ты торопишься? Может, зайдем куда-нибудь выпьем? Вспомним старые времена.

Однако Виктория как будто пропустила его слова мимо ушей. Глаза у нее расширились, словно он предложил ей перепихнуться в ближайшей подворотне.

Между ними снова повисло молчание.

Рядом раздался сигнал автомобиля, заставивший их обернуться, — Айзенменгер сделал это с любопытством, она — с ужасом.

— Прости, это Джеффри. — Она отстранилась с явным облегчением. — Он обещал меня подбросить.

Она двинулась прочь под уже усилившимся дождем.

— Рада была повидать тебя, Джон, — обернулась она. — Надеюсь, скоро снова встретимся.

Машина была большой и дорогой — «мерседес» или что-то в этом роде. Она не просто остановилась у магазина, она унижала его своим присутствием. Единственное, что Айзенменгеру удалось рассмотреть, это то, что за рулем сидел человек в очках.

Виктория села в машину и, проезжая мимо, даже не повернула головы, а ее профиль выглядел столь же напряженным.

Айзенменгер в полном изумлении остался стоять под дождем.

Квартирка была маленькой и затхлой, но Алисон фон Герке решила, что и сама интрижка довольно затхлая и грязная и всецело соответствует царящей здесь атмосфере — полная гармония места и действия. Потолок когда-то был покрашен неопытной рукой в ярко-белый цвет, однако с годами он обветшал, а сотни тысяч выкуренных под ним сигарет покрыли его никотиновыми пятнами, как пальцы старой шлюхи. Стены скрывали свои трещины под когда-то пурпурными обоями, которые со време нем стали грязными и замасленными. Даже кровать была старой и годилась разве что на свалку.

Как и ее нынешние обитатели. Два дряхлых любовника, занимавшихся давно уже прокисшей любовью.

До нее доносились звуки, издаваемые Тревором в ванной, и по этим звукам, просачивавшимся сквозь тонкие стены, она понимала, что их может издавать лишь пожилой человек, как бы он ни старался выглядеть иначе. Она различала в них незначительную, но стойкую потерю координации. Впрочем, это не вызывало у нее ни критического отношения, ни насмешки.

Она окинула взглядом собственное тело. Когда-то, когда она была молодой и время еще шло с нормальной скоростью, не ужимая минуты до секунд, она гордилась своей большой грудью. Она никогда не была красавицей (как-то услышав, что один из коллег назвал ее лицо «свиным рылом», она даже подумывала о самоубийстве, пока к ней не вернулось внутреннее равновесие), и возраст не способствовал улучшению этой ситуации. Да и сила земного притяжения внезапно заняла враждебную позицию по отношению к ней, и теперь ее когда-то впечатляющая грудь мешала ее устойчивости. Она или мешковато свисала вниз, когда Алисон стояла, или сплющивалась и расползалась по сторонам, как мешки на спине у осла, когда она лежала, как сейчас.

Однако Тревору ее грудь нравилась, и это вызвало у нее улыбку. Он называл ее своей молочной матерью и считал ее грудь бесконечным источником наслаждения; особенно ему нравилось, когда она садилась сверху, а ее груди начинали елозить по его лицу. Когда он припадал к ее соскам, она думала о том, насколько он похож на ребенка, и это пробуждало в ней фрейдистский интерес к тому, как выглядела его мать. Впрочем, эти размышления не доставляли ей удовольствия.

— Ты встаешь?

Он был обнажен, и она была вынуждена признать, что отсутствие одежды не делает его красивее. И тем не менее ее привлекло именно его уродство. Каким-то парадоксальным образом она хотела его именно потому, что он отличался такой очевидной непривлекательностью. Она не могла объяснить этот феномен и убеждала себя в том, что отсутствие красоты Аполлона компенсировалось в нем своеобразием внешности.

Он опустился на край кровати и начал натягивать носки. Эрекция уже закончилась.

— В семь я должен встретить Молли.

Она лежала не шевелясь.

— С тобой все в порядке? — осведомился он, вставая и натягивая на себя свои модные красные трусы.

Понимая, что это надо сказать сейчас, иначе это не будет сказано никогда, она повернула голову и произ несла:

— Похоже, у нас проблема, Тревор.

Тот нахмурился и вздохнул, перестав бороться со своим левым носком.

— Да? Серьезная?

Она приподнялась и оперлась на левый локоть, отчего кровать и сидевший на ней Тревор Людвиг заколыхались.

— Честно говоря, не знаю. Адам Пиринджер очень встревожен, но…

— Пиринджер? — Его изумление граничило с возмущением. — А что ему о нас известно?

Она не сразу поняла, о чем он. Они явно говорили о разных вещах.

— Дело не в нас. — Она махнула рукой, указывая на безвкусное оформление комнаты. — Дело в работе.

— В работе? А что такое? — продолжая хмуриться, осведомился он.

Она прикоснулась к нему правой рукой.

— Поступила жалоба.

На его лице отразилась старческая мука. Не то чтобы для нее это было внове, но сейчас она ощущала, как постарели они оба и как устарел их роман. Уже много лет они приходили в эту грязную квартирку, расположенную в грязном и сомнительном райончике, чтобы заниматься здесь сексом. И каким-то образом ни его жена Молли, ни ее муж Ричард даже не подозревали об этом, а если и подозревали, то не обращали никакого внимания. И Алисон даже не знала, что ее огорчает больше — их слепота или их безразличие.

— Жалоба? — повторил он, словно не понимая, о чем идет речь, хотя Алисон знала, что он все прекрасно понял.

— Да, Джеффри Бенс-Джонсу, — кивнула она.

— И что в ней говорится?

— Что качество твоей работы оставляет желать лучшего. — По мере того как из ее рта вылетали слова, ей все больше начинало казаться, что она участвует в каком-то ритуале унижения. — В письме приведены конкретные примеры.

Он старел прямо на глазах. Казалось, время понеслось во весь опор, словно мироздание вознамерилось ему страшно отомстить.

— И что, его потрясло то. что я допускаю ошибки? — с ухмылкой поинтересовался он, но его циничное безразличие было слишком нарочитым. — Он, наверное, считает, что Пиринджер никогда не ошибается. Да, видимо, в присутствии такого божества человеческие слабости выглядят недопустимыми.

Она согласилась, похлопав его по руке и, видимо, ненадолго успокоившись; он продолжил одеваться. Когда он был почти уже готов, она вылезла из постели и прошлепала в ванную. Когда она вернулась, его уже не было, и она смогла одеться в одиночестве.

Он стоял в гостиной перед большим зеркалом, висевшим над газовым очагом, и завязывал себе галстук. Раньше он сдавал квартиру студентам-медикам, пока у него не начался роман с Алисон. И в течение всего этого времени в ней ни разу не было ремонта, вследствие чего она выглядела жалкой, грязной и неуютной, являясь идеальным местом для адюльтера. Алисон никогда не осматривала квартиру, опасаясь наткнуться на грязную посуду, оставленную последними студентами и покрытую плесенью, из которой можно было бы получить пенициллин.

— Я правильно понимаю, что мне не дозволено будет знать, кто из моих коллег исполнил роль Брута? — осведомился он, глядя в зеркало.

«Неужто ты видишь себя в роли Цезаря?» — подумала Алисон.

— Пиринджер сказал, что не знает, но подозревает Айзенменгера.

На его лице появилось изумленное выражение.

— Временный заместитель? — отвернувшись от зеркала, спросил он. — Ну что ж, возможно, возможно, — подумав, заметил он. — Однако у меня есть и другие кандидаты.

— Например?

— По-моему, это очевидно. Эта мелкая тварь Шахин. Он знает, что я его недолюбливаю.

Она уже тысячу раз слышала от него подобные заявления, но так и не смогла к ним привыкнуть.

— Совершенно не обязательно, — не слишком уверенно откликнулась она. — Как ты можешь это утверждать, не имея никаких доказательств?

— Возможно, возможно, — с задумчивым видом согласился он. Он протянул к ней руку, она подошла, и они поцеловались.

— Но если не Шахин, то кто же? — спросил он. Она слабо улыбнулась, так что ее лицо приняло вид чуть ли не посмертной маски.

— Ну, по-моему, ни один из наших коллег не отличается особой привлекательностью.

— Ну не знаю, — тут же откликнулся он. — По мне, так Милрой вполне симпатичен… — Однако он тут же себя оборвал, и на его лице появилось смущенное выражение. — Ой, прости, Алисон. — Выражение ее лица не изменилось, но его напряженность свидетельствовала о том, что он причинил ей боль. — Я совсем забыл.

— Это было давно, — отмахнулась она, погружаясь в его объятия.

Она изо всех сил старалась не заплакать, потому что это выглядело бы очень глупо. Ей уже было за шестьдесят, и она давно не могла произвести кого-либо на свет. Так какое теперь могло иметь значение то, что она бесплодна?

— Самое ужасное в том, что его даже никогда не мучила совесть, — прошептала она.

— Знаю, знаю.

— Он просто сказал: «Не повезло», как будто это не имело к нему никакого отношения.

Он принялся успокаивать ее и вытирать ей слезы, которых было уже не скрыть. Они стояли обнявшись, и она в который раз думала о том, что все могло бы сложиться совсем иначе.

Воспоминания о последнем случае, когда она пила у него вино, и о том, чем все это закончилось, наполняли Айзенменгера стыдом и восторгом, который был окрашен чувством вины. Когда они устроились за столом у окна, выходившего на кирпичную дорогу, он попытался прочитать в ее глазах какие-либо воспоминания о той ночи и заново ощутил, как глубоки и прекрасны эти глаза.

— Всегда приятно тебя видеть, Беверли, хотя я догадываюсь, что ты, как всегда, по делу.

Он рассчитывал на то, что она рассмеется или хоть как-то отреагирует на его комплимент, но она лишь устало улыбнулась.

— «Потрошитель снова наносит удар»? — предположил он, не отрывая от нее взгляда.

— Я всегда испытывала отвращение к этому имени, — скорчив гримасу, откликнулась она.

— Так какое это имеет отношение ко мне?

Ее интонация ни на йоту не изменилась, но ответ словно опалил его:

— Если выяснится, что Мелькиор Пендред был невиновен, меня уволят.

У него было несколько предположений относительно причин ее визита, но это ему даже не приходило в голову, и сейчас он был искренне изумлен.

— Почему?

Она облизнула губы, словно они внезапно пересохли.

— Якобы потому, что я допускаю слишком много ошибок. Загляни в газеты. «Очередная судебная ошибка. Когда полиция научится работать?» Ну и тому подобное.

— И?

— А я раздражаю власть предержащую. К тому же меня не любит человек, который ведет это дело. Все это вместе означает, что я у них в первых рядах на вылет.

— Но ведь ты тогда даже не была старшим следова телем, насколько я помню. Этим делом занимался Кокс.

— Который ушел на пенсию. Как бы то ни было, у него хороший послужной список, и его репутация не запятнана такой персоной, как Никки Экснер.

Произнося это имя, она посмотрела ему прямо в глаза, намекая на то, что в этом была его вина.

— Но ведь они не могут обвинять тебя в том, что произошло на Роуне.

Она устало покачала головой:

— Слишком много смертей, слишком много крови. К тому же никто не был арестован. Нам ничего не удалось доказать, и никому не предъявили обвинения. А полицейских оценивают по количеству выигранных процессов, Джон. Именно поэтому полиции нужны преступники. Нет, это дело не принесло мне дивидендов. Так что меня отделяет лишь шаг от выгребной ямы, в которой я и окажусь из-за этого дела.

— Его ведет Гомер?

— К несчастью.

— А ты не принимаешь в нем участия?

Она откинулась назад, лаская своими длинными пальцами ножку бокала. И Айзенменгер, наблюдая за этими манипуляциями, вдруг начал испытывать странные чувства.

— Во время первого дела Гомер был таким же сержантом, как и я. Он настаивал на том, что Мелькиор не является убийцей, и это существенно подорвало его авторитет.

— И теперь он решил отомстить?

— Когда Мелькиору вынесли приговор, Гомер получил выговор. Так что в течение последних четырех лет он пытался восстановить свое реноме и получить заслуженное вознаграждение, что ему удалось в полной мере. — Беверли сухо улыбнулась. — В конце концов, он главный инспектор, а кто я такая?

Айзенменгеру нечем было ее утешить, да, похоже, она и не нуждалась в утешении.

— Как бы там ни было, для него это дар божий, — продолжила она. — Теперь он сможет доказать, что он был прав, а мы ошибались, и одновременно воткнуть мне нож в спину. — Она подняла взгляд на Айзенменгера. — В общем, на этой почве мы окончательно разругались.

Айзенменгер достаточно хорошо ее знал, чтобы предположить, что, скорее всего, она являлась не просто сторонним наблюдателем его краха.

— А что Кокс? Ведь он был хорошим детективом.

— Блестящим. Лучшего начальника у меня никогда не было. К тому же он был отличным полицейским — профессиональным, тонким, честным и терпеливым.

— А теперь он на пенсии?

Она чуть ли не с театральной эффектностью осушила свой бокал.

— Ему повезло, — ставя бокал на стол, произнесла она. — Теперь им до него не добраться.

Он протянул руку, чтобы долить ей вина, ощущая ее красоту и чувствуя, что его по-прежнему влечет к ней, однако он знал, что не может дать себе волю.

— Все это очень интересно, но чем я могу помочь?

Она глубоко вздохнула, нахмурилась, опустила взгляд на свои руки, а затем резко вскинула голову.

— Это было серьезное дело, Джон. Мы не подбрасывали улик и не допускали ошибок. Убийцей был Мелькиор Пендред.

«Странно, если бы ты думала иначе», — мелькнуло у него в голове.

— Ситуация все время была двусмысленной, Беверли, и в течение долгого времени никто не мог с уверенностью сказать, кто это — Мелькиор или Мартин.

— У Мартина было алиби на время последнего убийства, Джон. А у Мелькиора его не было.

Айзенменгер отпил вина из своего бокала.

— Алиби фабрикуются.

Она решительно покачала головой:

— Это делал Мелькиор. Я была уверена в этом тогда, я уверена в этом сейчас.

За окном раздались чьи-то кашель и чихание.

— Тогда как ты объяснишь то, что происходит сейчас? Кто совершает убийства на этот раз?

Она ответила не задумываясь:

— Есть две вероятности. Возможно, кто-то копирует первоначальные убийства, и Гомер ошибается, обвиняя во всем Мартина.

— Или?

— Мартин и Мелькиор были однояйцевыми близнецами. Они оба страдали аутизмом, а Мелькиор был еще и шизофреником. Если шизофрения развилась у одного, почему она не могла развиться у другого? Возможно, Гомер прав, и эти два убийства совершены Мартином, но это не значит, что предыдущие не были делом Мелькиора.

Айзенменгер кивнул. Он всегда отдавал должное ее уму, но сейчас был вынужден признать, что ее умозаключения произвели на него впечатление.

— Да, это вполне возможно, — согласился он, и в течение последующих нескольких минут они просто молча смотрели друг на друга. — Ладно, и что дальше? — наконец прервал он молчание.

Она выдавила из себя улыбку; на любом другом лице она бы выглядела неестественной, но Господь проклял Беверли Уортон, наградив ее поразительной красотой.

— А дальше я приехала к тебе.

Это прозвучало как гром среди ясного неба, но он сразу понял, что мог бы об этом догадаться.

— Ты хочешь, чтобы я помог тебе расследовать эти убийства? — Он изо всех сил старался, чтобы в его голосе не прозвучал скепсис или, не дай бог, страх.

— А почему бы и нет? Мы можем составить хорошую команду.

«Возможно, даже слишком хорошую».

— И чем я могу тебе помочь? — осторожно осведомился он.

Она наклонилась вперед, предоставив ему прекрасный обзор выемки между грудями.

— Ты что, не понимаешь? Мне надо доказать, что эти убийства были совершены другим человеком, найти отличия от предыдущих.

В иронии его положения было что-то восхитительное. Он вспомнил об отчетах, предоставленных ему Исааком Блументалем, потому что Блументаль и полиция хотели доказать совершенно обратное, а любые различия объяснить обстоятельствами. Он подумывал, не сказать ли ей об этом — это было бы честно, — однако понимал, что не может это сделать. Он не мог простить ей предательства в деле Экснер.

— Оплачивать твои услуги я не смогу, — произнесла она.

— Я и не надеюсь на это, — пытаясь скрыть улыбку, ответил он. Меньше всего он стремился к конфликту интересов. — Меня волнуют другие проблемы.

— Елена, — фыркнула она.

Отчасти она была права.

— Да, ее это не особенно обрадует.

Беверли пожала плечами. И почему-то именно в этот момент он ощутил аромат ее духов, точно такой же, как в ту давнюю ночь.

— Она мне обязана. Не забывай, я спасла ей жизнь. Как бы то ни было, она представляет интересы Мартина Пендреда. Поэтому в ее интересах доказать, что в первой серии убийств был виноват Мелькиор.

Вот только Мартин Пендред исчез, и Айзенменгер еще не знал, что это означало для Елены.

— А что ты собираешься делать? — наклонившись ближе, поинтересовался он.

— Уж точно не собираюсь сидеть сложа руки. Я попытаюсь найти Мартина Пендреда.

— А почему бы тебе не предоставить это Гомеру? У него для этого гораздо больше возможностей.

Она улыбнулась:

— Потому что Гомер — болван, а я нет. Он будет заниматься этим, руководствуясь полицейским справочником, переходя от одной стандартной процедуры к другой. А я воспользуюсь собственными мозгами.

Он не стал намекать на то, что она оказалась в нынешнем положении именно потому, что никогда не пользовалась полицейскими справочниками, и попросту ответил:

— Хорошо. Я займусь этим.

Он даже не догадывался, насколько Беверли была напряжена, пока она не выдохнула, словно вознося молитву неведомому божеству.

— Спасибо тебе. А ты сможешь раздобыть отчеты? — помолчав, осведомилась она. — Если нет, я попробую их выкрасть — у меня еще остались кое-какие друзья.

Он снова подумал об отчетах, лежавших на расстоянии вытянутой руки от нее, и улыбнулся:

— Не волнуйся. Я знаком с Исааком Блументалем. Не сомневаюсь в том, что он даст мне на них взглянуть.

Она допила вино и встала. Когда он направился следом за ней к двери, чтобы проводить ее, они снова оказались близко друг к другу.

— Я могу не уходить, Джон. У меня теперь нет никаких дел.

И снова его обдал аромат ее духов. Этот запах, ее глаза и блестящие губы… И он почувствовал, как вопреки его желанию физиология начинает брать в нем верх.

— Нет, Беверли. Извини.

Она выдержала долгую паузу, не сводя с него глаз. Возможно, ей удалось разглядеть то, что он пытался скрыть, так как на ее лице появилась хитрая улыбка, и она промолвила:

— Ну-ну.

Утро было холодным, но Беверли не обратила на это внимания — она была как в огне. Это был не дико бушующий пожар, а узконаправленный, сконцентрированный поток огня — факел ярко-белого жара; им можно было разрезать, расплавить или покалечить. Дорога была пуста, хотя за те сорок минут, что она стояла на обочине, из ворот домов то и дело выезжали роскошные машины, молочник развозил свои продукты, а газетчик объехал не менее двенадцати домов, находившихся в поле ее зрения. Некоторые из вышеупомянутых бросали, в свою очередь, потаенные и не слишком потаенные взгляды на симпатичную блондинку, которая стояла, прислонившись к машине, и явно не знала, чем заняться. Она, как всегда, не обращала на них никакого внимания, хотя они по-прежнему доставляли ей удовольствие. Беверли было наплевать на то, кто это — мужчины или женщины, стары они или молоды, главное, что она по-прежнему приковывала к себе завистливые взгляды.

И в тот самый момент, когда в чистом голубом небе над ее головой появился реактивный самолет, летевший настолько высоко, что казался серебристой блесткой, а оставляемый им след походил на легкую белесую дымку, дверь дома, перед которым она стояла, открылась, и на пороге появился Питер.

Он был безупречно одет, идеально ухожен, очаровательная физиономия была спокойна и излучала уверенность в собственных знаниях, положении и будущем. Один его вид привел ее в ярость.

Он не сразу ее заметил. На дверце темно-синего «мерседеса» щелкнул замок, багажник, словно обладая искусственным интеллектом, открылся, и только в этот момент он поднял глаза. Выражение его лица не изменилось, однако Беверли достаточно хорошо его знала, чтобы понять, что он, мягко говоря, выбит из колеи.

Она оттолкнулась от капота своей более дешевой машины, перешла дорогу и, хрустя гравием, двинулась по подъездной дорожке к своей жертве. К тому моменту, когда она до него добралась, он уже запихал свои портфели в багажник, закрыл его и, сложив руки на груди, стоял у машины с задумчивым видом.

— Беверли, — с некоторой опаской промолвил он.

Она остановилась прямо перед ним. На ней были черные кожаные сапоги на высоком каблуке, которые делали ее почти одного роста с Питером. Она не ответила и просто уставилась на него с вопросительным видом.

— Я догадываюсь, почему ты приехала. — Это трудно было счесть верхом проницательности.

Беверли продолжала молчать.

— Беверли, ты должна меня понять. Дело не в том, что я тебя не люблю, просто в моем положении… — Он умолк, и Беверли так и не поняла — то ли его положение не поддавалось словесному описанию, то ли его молчание было следствием смущения.

Впрочем, это не имело большого значения. Уголки ее губ слегка приподнялись, образовав вокруг неглубокие концентрические круги.

— Но ведь и ты должен меня понять, Питер.

— Конечно… — закивал он.

Она вытащила из кармана стеклянную бутылку, и он замолк, когда она откупорила ее и сделала шаг по направлению к машине. На идеально гладкую синюю металлическую поверхность полилась вязкая и, совершенно очевидно, ядовитая жидкость, и краска мгновенно покрылась пузырями.

Она обернулась. Он продолжал стоять не шевелясь — он был не из тех людей, которые прибегали к действию, когда еще можно воспользоваться словами, — однако на его лице уже читался гнев.

— Ты сукин сын, Питер, — наконец произнесла она. — Если бы я могла, я отрезала бы твой член и скормила его твоей матери.

Он снова перевел взгляд на машину, словно оплакивая ее, но так и не сделал никакого движения. Теперь от пятна исходил едкий удушающий запах, и на его месте начинал проступать обнаженный металл. Краска стекла уже до заднего бампера и стала капать на дорожку.

— Я могу подать на тебя в суд за это, — заметил он, не поднимая на нее глаз.

— Можешь, но не станешь. Ты не захочешь предать огласке наши отношения.

Он опустил голову и снова вскинул на нее взгляд.

— Думаю, тебе лучше уехать, Беверли.

И тут ее лицо расцвело в настоящей улыбке.

— До свидания, Питер. Некоторое время это было неплохо.

Она развернулась, не дожидаясь ответа, но, сделав три шага, остановилась, по-прежнему держа в руке бутылку. Судя по всему, эта мысль только что пришла ей в голову — она обернулась и со всей силы швырнула ее в боковую дверцу «мерседеса». Та оставила существенную выбоину и еще несколько пузырящихся пятен краски.

День оказался пасмурным, и солнце затянули облака. На улице было ни тепло ни холодно, словно мир превратился в преисподнюю усредненности и пристанище посредственности. Казалось, ничто в нем не обещало счастья.

Елена приехала на работу в обычное время и только что закончила разбираться со своей клиентурой — пойманным на месте преступления магазинным вором, мелким мошенником, получившим условный срок, но требовавшим апелляции, и шестнадцатилетней девицей, которую арестовывали уже в сто сорок третий раз. Их проблемы были вполне реальны, но они были мирскими и приземленными. Когда шестнадцатилетнюю девочку арестовывают впервые — это трагедия, но когда это происходит в сто сорок третий раз, это уже не может вызывать сочувствия. И то, что эта девица привела с собой свою трехлетнюю дочь, которая тут же оборвала половину листьев с искусственного деревца, мало чем улучшило положение.

Затем последовал рабочий завтрак, во время которого ее коллеги обсуждали домашние хозяйственные проблемы, включая способы контрацепции, и Елена при всем желании не могла изобразить, что испытывает к этому хотя бы малейший интерес. Впрочем, учитывая тему беседы, никто из присутствующих не счел ее поведение странным. К двум часам дня Елена наконец осталась одна и могла свободно предаться мыслям о собственном положении. Стоило им возникнуть, как справиться с ними было уже невозможно, и ничто не могло ее от них отвлечь.

Она открыла портфель и достала письмо, в котором сообщалось, что через два дня ей нужно явиться в клинику для проведения операции, которая должна сохранить ей жизнь.

Она чувствовала, что ей надо на что-то опереться, так как впереди ждали одни тревоги. Но, по крайней мере, что-то стронулось с места, и если то, что ей говорили, соответствовало истине, она получит самое лучшее лечение. И все же она не могла не смотреть на сложившуюся ситуацию шире и продолжала видеть за успокаивающими драпировками то, что сводило на нет всю возможную помощь.

Вполне вероятно, ее ждала смерть.

Нахмурившись и неосознанно прижав руку к груди, Елена снова, наверное уже в шестой раз, перечитала письмо. Ей казалось, что она ощущает эту опухоль, хотя она не знала, возможно ли это. Неожиданно в ней снова вспыхнуло чувство ярости, сопровождавшееся негодующим вопросом: «Почему это произошло со мной?»

Эта мысль удивила и обрадовала ее. Этот прилив гнева был желанным возвращением к норме. Елене часто казалось, что ярость является ее естественным состоянием, иногда мысль об этом ее удручала, и тем не менее она всегда испытывала облегчение, когда это состояние возвращалось.

Она снова приложила руку к уплотнению и задумалась.

— Ах ты сволочь, — прошептала она.

На часах было уже четверть седьмого, когда Тревор Людвиг занялся выяснением того, кто из коллег обвинил его в профессиональной некомпетентности. На самом де ле он не рассчитывал узнать что-либо — в конце концов, письменных доказательств могло и не существовать, — однако он не мог сдержать свой исследовательский зуд. Людвиг не сомневался в том, что это Шахин, что это мелкая месть за то, что он видел его насквозь и неоднократно заявлял о его некомпетентности. Он не мог понять, почему Пиринджер, который был весьма неглуп, терял всякое соображение, когда дело касалось Шахина, и даже поделился однажды этим наблюдением с Милроем, однако тот лишь рассмеялся ему в лицо и ничего не сказал.

Людвиг до сих пор гадал, чем была вызвана такая реакция.

Шахин ушел в пять — еще одна привычка, которую не одобрял Людвиг. Работа от звонка до звонка, с точки зрения Людвига, плохо согласовывалась с профессионализмом, и это было еще одним доказательством того, что Шахин не соответствовал должности консультанта. Произвести осмотр в его кабинете было несложно, так как ни один кабинет никогда не запирался, а остальные коллеги Людвига, скорее всего, уже разошлись по домам.

И хотя он знал, что вряд ли ему удастся найти что-нибудь стоящее, он ощутил разочарование, когда его поиски закончились ничем. Он считал, что его первоначальное убеждение в бесперспективности поисков является ошибочным, и поэтому теперь его мучило ощущение незавершенности. Именно оно заставило его продолжить поиски в другом месте. «В конце концов, все ушли, почему бы и нет?» — думал он.

Айзенменгеру предоставили кабинет Виктории Бенс-Джонс, который располагался по соседству, поэтому вполне логично было начать именно с него. Однако ему мало что удалось там найти, если не считать жестяной коробки с печеньем, два из которых он съел, и фотографии маленькой девочки лет шести — видимо, племянницы, решил он.

Он перешел к следующему кабинету, который при надлежал Уилсону Милрою. Возле стола стоял открытый портфель, и это заставило Людвига остановиться. Видимо, Милрой еще не ушел и просто вышел по какому-то делу, а Людвиг знал, что Милрою свойственно ввязываться в чужие дела как в свои. Здравый смысл говорил ему, что он должен выйти из кабинета, но любопытство оказалось сильнее. Его всегда интересовало, чем занимается Милрой, приходя на службу раньше всех, а уходя позже всех, к тому же ему не терпелось обнаружить подтверждение слухов о том, что тот собирает досье на всех сотрудников отделения.

Не говоря уже о возможности того, что жалоба на него была написана именно Милроем.

Он высунул голову в коридор, убедился в том, что там пусто, и устремился к портфелю. Он встал перед ним на четвереньки и принялся тихо и аккуратно перебирать содержимое.

Он довольно быстро наткнулся на копию письма, отправленного за неделю до этого начмеду. Оно было длинным и изобиловало фактами некомпетентности Тревора Людвига. Он читал, чувствуя, как его переполняет гнев. Он знал, что Милроя мучит обида на допущенную в отношении его несправедливость, что он любит соваться в чужие дела, манипулировать и командовать окружающими, но он никогда не думал…

— Ну что, доволен?

Голос Милроя был полон такого презрения, что он даже сорвался. Первой реакцией Людвига стали испуг и острое чувство вины, однако они исчерпались с одним-единственным звуком, изданным, когда он обернулся. По какому праву Милрой изображает возмущение? Людвиг выпрямился.

— Не совсем.

Милрой прошел в кабинет, закрыл портфель и опустился в кресло, стоявшее за столом.

— Зачем? — спросил Людвиг.

— Потому что это правда, — ответил Уилсон. — Ты утрачиваешь профессиональные навыки, начинаешь совершать непростительные ошибки. И рано или поздно от этого кто-нибудь пострадает.

— А ты не совершаешь ошибок?

Уилсон ухмыльнулся:

— Ты за деревьями не видишь леса. Да, я допускаю ошибки, но это происходит на фоне моей общей профпригодности и дееспособности. — Он вздохнул. — Твои же ошибки предстают совсем в ином свете. Ты стареешь и теряешь работоспособность. И уже нет человека, который не воспринимал бы тебя как шута горохового.

И Людвиг, несмотря на то что все в нем кипело от возмущения, вынужден был признать, что это правда. Его действительно считали старым и в соответствии с элементарной, но глубоко ошибочной логикой — некомпетентным. И как бы он ни работал большую часть времени, теперь его судили по промахам, руководствуясь критерием «молодость — хорошо, старость — плохо».

Но все это не означало, что Милрой тоже может так к нему относиться.

— Мы проработали вместе двадцать лет, — заметил он. — Как ты мог так поступить со мной?

Милрой даже не удосужился выразить презрение.

— Очень просто, — усталым голосом откликнулся он. — Очень просто. А почему, собственно говоря, нет? Почему бы не нагадить? Земля вертится не благодаря деньгам, а благодаря тому, что А гадит В, В гадит С, а С — А. Такова экономика предательства.

— Салли, — промолвил Людвиг, чувствуя, что у него забрезжила какая-то догадка.

— Да брось ты, Тревор, — насмешливо откликнулся Уилсон. — Не пытайся упражняться в любительской психологии. То, что моя жена решила сбежать с бухгалтером, не имеет никакого отношения к тому, что я больше не намерен мириться с твоей некомпетентностью. — Он слабо улыбнулся. — Мы ведь никогда друг друга не любили.

Людвиг был несколько ошарашен этим заявлением. Они никогда не были закадычными друзьями, но он считал, что между ними существуют доброжелательные деловые отношения.

— Я бы этого не сказал.

— Серьезно? — продолжил Милрой. — Тогда я мог бы рассчитывать на более достойное обращение с собой, когда освободилось профессорское кресло.

— Не понимаю.

— Правда? Значит, у тебя короткая память, Тревор. Возможно, это еще один признак старости.

Несмотря на свое возмущение, Людвиг не мог не восхититься тем, как в Милрое слой за слоем проявлялись горечь и обида на жизнь.

— Ну окажи тогда любезность, расскажи мне, чем я тебя обидел.

Милрой облокотился на стол, переплел пальцы и склонился вперед.

— Когда образовалась эта вакансия, выбор естественным образом должен был пасть на меня. Я был доцентом, я здесь работал, и у меня достаточно большой исследовательский послужной список. Я должен был стать профессором.

И тем не менее я им не стал. Откуда ни возьмись, появился Пиринджер, которого все сочли вундеркиндом, и должность получил он, а я оказался неудачником. Вот я и спрашиваю: что же произошло? Почему я перестал быть серьезным претендентом? Естественно, я обратился с этими вопросами к руководству университета. И знаешь, что мне ответили?

Он умолк и уставился на Людвига, словно ожидая от него ответа, а когда тот не ответил, продолжил:

— Кто-то из сотрудников отделения — имени мне не назвали — активно выступал против моей кандидатуры. — И, открыв эту тайну, он умолк, выдерживая паузу, как это делает актер после произнесения ударной реплики.

— И ты считаешь, что это был я? — помолчав, осведомился Людвиг.

Милрой снова откинулся на спинку кресла.

— Бога ради, Тревор, — с отвращением произнес он. — Имей мужество не лгать мне.

Людвига вновь захлестнул гнев.

— Даже не подумаю. Если хочешь знать, я сказал им правду, когда меня спросили. Я сказал, что ты хороший гистопатолог и серьезный исследователь. К несчастью, должность предполагала, кроме этого, качества лидера. И на основании этого критерия я не мог тебя рекомендовать.

Милрой ухмыльнулся и закивал.

— Так я и знал! Я знал, что это ты во всем виноват.

— Не пытайся себя обмануть, Милрой, — выдохнул Людвиг. — Начнем с того, что вряд ли мое мнение могло сыграть столь серьезную роль. А во-вторых, я просто вы сказал свою точку зрения, ничего не сочиняя и не приукрашивая. А в-третьих, я бы на твоем месте полюбопытствовал, с какой целью тебе это сказали. Возможно, меня просто сделали козлом отпущения.

— Неплохая попытка, но я знаю, что произошло на самом деле, — тут же ответил Милрой. — Ты просто завидовал мне. Обычная зависть, и ничего больше.

На Людвига вдруг навалилась страшная усталость — он устал от этих препирательств, устал стоять, устал защищаться от выдуманных обвинений.

— Думай что хочешь, — промолвил он. — Я знаю, что я сделал. Я ни в чем не погрешил против справедливости.

Он уже повернулся к двери, когда Милрой его окликнул:

— И это все? Никаких извинений?

Людвигу удалось выдавить из себя смешок.

— А с какой стати? Я же сказал, что все сделал правильно.

Милрой наморщил лоб.

— Вот и я все делаю правильно, Тревор. Всегда следует поступать правильно. И мое письмо начмеду тоже абсолютно правильный поступок. — Он улыбнулся. — Точно так же и письма заинтересованным пациентам будут продиктованы исключительно чувством справедливости.

Людвиг побледнел, и глаза у него расширились.

— Ты не посмеешь!

— Почему нет? — Милрой изобразил изумление. — Разве они не имеют права знать?

Людвиг чувствовал, как его захлестывает ужас.

— Но это будет серьезным нарушением конфиденциальности и профессиональной тайны. Тебя уволят…

Милрой махнул рукой:

— Ты что, не знаешь, Тревор? Доносительство теперь в чести. К тому же это будут анонимные письма, и никто не сможет доказать, что они написаны мной. Об этом никто не узнает, как и о нашем сегодняшнем разговоре.

Людвиг сжал зубы от страха и ярости. Больше всего ему хотелось свернуть Милрою шею или превратить его физиономию в кровавую кашу, но он продолжал стоять не шевелясь.

— Ну, сука, тебе это так не сойдет, — наконец прошипел он.

Милрой не стал утруждать себя ответом и лишь с безразличным видом пожал плечами. Людвиг, недовольный собой, хотя последнее слово и осталось за ним, вышел за дверь.

Собравшаяся комиссия медперсонала приступила к своей работе. Ее членами были консультанты и дипломированные врачи, которые собирались для того, чтобы все обсудить и взвесить, — одни делали вид, что сообщают какие-то ценные сведения, другие — что усердно их усваивают. Все это происходило с шумом и гамом и ни коим образом не влияло на окружающую действительность. Основными темами дискуссий были трудовые конфликты, кадровая политика, постоянное сокращение финансового обеспечения и не терявшая актуальности тема парковки на больничной территории. Обсуждения, как правило, заканчивались ничем, давая возможность лишь выпустить пар; у руководства больницы (хотя и начмед, и директор регулярно посещали такие собрания и изображали крайнее внимание) были свои, куда более действенные рычаги управления, нежели недовольство персонала.

Словом, это мероприятие являлось пустой тратой времени и сил или своеобразной черной дырой.

Однако по окончании этого ежемесячного группового извержения двуокиси углерода (а возможно, и метана) было принято совместно распивать вино, и именно во время этой части церемонии Айзенменгер обнаружил, что стоит рядом с начмедом Джеффри Бенc-Джонсом, которому его представила Алисон фон Герке. Одновременно он отметил про себя, что, вероятно, знакомить людей друг с другом является ее основной обязанностью, а также обратил внимание на низкое качество поданного вина.

— Джон замещает Викторию, — пояснила Алисон. Бенс-Джонс носил настолько толстые очки, что на них больно было смотреть: они так сильно концентрировали свет, что у наблюдателя начинали течь слезы и болеть голова. Айзенменгер лишь мельком заметил скрывавшиеся за ними водянистые глаза, напоминавшие водяные анемоны, и тут же скосил взгляд, переведя его на лысевшую голову, округлую физиономию и широкую улыбку собеседника.

Судя по всему, Бенс-Джонсу было свойственно улыбаться.

У него было короткое сильное рукопожатие, после которого он тут же отдергивал руку, словно не мог позволить себе тратить свои силы на таких незначительных смертных, как временные консультанты.

— Правда? Тогда я должен выразить вам свою личную благодарность.

Впрочем, за этой преамбулой ничего не последовало, и, чтобы заполнить паузу, Айзенменгер спросил:

— Как себя чувствует Виктория? Мы с ней вместе учились.

Бенс-Джонс издал какой-то неопределенный звук, который мог являться как любезной благодарностью за проявленный интерес, так и воинственным поведением полупереваренной пищи, дававший знать о своем существовании.

Однако Айзенменгер не ощущал в себе дипломатических способностей, поэтому он продолжил:

— Стресс — это ужасная вещь.

Бенс-Джонс продолжал улыбаться, однако взгляд его изменился и стал чуть ли не враждебным, однако, несмотря на это, голос его оставался спокойным и невозмутимым:

— Да, боюсь, это результат современного профессионализма, особенно в области медицинского обслуживания.

Фон Герке пила вино с таким видом, словно опасалась длительной засухи.

— И как это прискорбно, — бодро добавила она, — особенно в случае Виктории.

Айзенменгер обратил внимание на ее интонацию, но никак не мог понять, чем она была вызвана. Он вопросительно поднял брови, и она пояснила:

— Лауреат медали Коллегии за исследовательскую работу.

— Ах да, — откликнулся Айзенменгер.

И лишь Бенс-Джонс покачал головой и пробормотал себе под нос:

— Это была ерунда, — что несколько удивило Айзенменгера, ведь в конце концов это не Бенс-Джонс получил ее.

— А в какой области она проводила исследования?

— Кажется, что-то связанное с рибосомами, — про должая улыбаться, туманно ответил Бенс-Джонс.

Мимо прошел официант с подносом — Айзенменгер от вина отказался, а Бенс-Джонс и фон Герке взяли по бокалу.

— А вы сами проявляете интерес к исследовательской деятельности? — спросил Бенс-Джонс Айзенменгера.

Однако Айзенменгеру пришлось его разочаровать, и его образ явно поблек в глазах начмеда.

— Зато Джон — опытный патологоанатом, — вмешалась фон Герке, но они являлись исследовательским отделом, и разменной монетой здесь могли быть лишь научные достижения.

— Правда? — Он по-прежнему улыбался, но теперь улыбка казалась словно приклеенной к его отрешенному лицу.

И Айзенменгер решил покинуть поле боя. Он поставил бокал на ближайший подоконник и, обращаясь к Бенс-Джонсу, произнес:

— Передайте Виктории мои наилучшие пожелания.

Губы Бенс-Джонса расползлись чуть шире, и он кивнул:

— Конечно-конечно.

Впрочем, в его глазах ничего не отразилось, и, не успел Айзенменгер отойти на шаг в сторону, как он тут же принялся болтать с фон Герке о всякой чепухе.

Телефонная трель была негромкой и тем не менее вызвала раздражение у Уилсона Милроя, когда он поздним вечером сидел в своем небольшом, но, как он считал, уютном кабинете, пил охлажденное вино и слушал раннего Майлса Дэвиса. Вдоль стен стояли книжные шкафы, посередине дубовый письменный стол с обитой кожей столешницей, в углу — дорогая стереосистема, на которой он проигрывал пластинки из своей обширной коллекции джаза. Но самое главное, на двери кабинета был замок. Он довольно часто им пользовался в прежние времена, когда его дочь еще не ушла из дома, а жена хранила ему верность. Впрочем, он и сейчас часто запирался по привычке, хотя теперь его единственной компаньонкой была экономка Ева, которая с почтением относилась к его уединению и никогда его не тревожила. Зачем он это делал, он и сам не знал.

Он попытался проигнорировать звонок, чтобы Майлс Дэвис смог доиграть в восхищенной тишине, как того и заслуживал его гений, но у него ничего не вышло. Чертов телефон продолжал трезвонить, и вскоре Уилсон уже не слышал ничего между его звонками. Даже прибавив громкости на стереопроигрывателе, он раздраженно поймал себя на том, что не улавливает звуков музыки.

В конце концов, едва не дрожа от ярости, он выскочил из кабинета, оставив на столе стопку документов, которые читал с таким всепоглощающим интересом. Дом был большим, и поскольку Милрой принципиально отказался делать проводку в своем кабинете, телефон находился довольно далеко. Как ни странно, когда он до него добрался, тот все еще звонил.

— Алле? — рявкнул он в трубку.

— Папа?

Это была Абигайль, и вся его ярость тут же растворилась, уступив место нежности:

— Аби?

Она уже год как жила отдельно, но продолжала регулярно ему звонить.

— У меня проблема с машиной. Ты не мог бы подъехать и помочь?

Аби оставалась последним человеком, по отношению к которому он испытывал сочувствие. Стоило ему услышать ее голос, как на него нисходили мир и покой. Голос у нее был спокойный, впрочем, она всегда была спокойна. Тревоги и волнения были несовместимы с Аби. Ей всегда удавалось утихомирить его, даже тогда, когда он пылал от негодования.

— Прямо сейчас?

Он как-то почувствовал, что она улыбается.

— Конечно, глупенький.

Он часто думал о том, что он делал бы без Аби, без того целительного бальзама, который она проливала ему на душу лишь одним звуком своего голоса. Он подозревал, что, если бы не она, все несправедливости, выпавшие на его долю, — кража Пиринджером причитавшегося ему места, его личная непризнанность в мире некомпетентности и мошенничества, в котором профессионализм и способности более не были в цене, — изменили бы его до неузнаваемости.

— Тебе это удобно? — спросила она. Она все еще надеялась на то, что он найдет себе подходящую женщину.

— Думаю, да, — с театральным вздохом ответил он.

— Потому что если тебе неудобно… — с насмешливой серьезностью продолжила она.

— Ты прекрасно знаешь, что мне все удобно, — прервал ее он. И ее смех наполнил его сердце радостью.

— Глупенький. — Она так часто называла его этим словом, что оно почти стало его прозвищем.

— Я еду.

Она поблагодарила его, и это доставило ему такое удовольствие, какого не могло принести ничто другое.

Он подошел к расположенному в просторном коридоре большому гардеробу, где хранилась его одежда, и выбрал вельветовый пиджак и спортивные туфли. Он взял ключи от машины, лежавшие на столике перед большим зеркалом, похлопал себя по карману брюк, проверяя наличие ключей от дома, и открыл входную дверь с окошком из разноцветного стекла.

Когда он спустился в сад, покато уходивший к улице, частично скрытой яблоневыми и грушевыми деревьями, начало накрапывать. Он подошел к деревянным дверям своего гаража, на которых уже облупилась краска, хотя от этого они не стали выглядеть хуже. В сумерках ему не сразу удалось найти замок и правильно вставить ключ. И пока он стоял согнувшись, сзади раздался слабый шорох, и уже через секунду у него не осталось сомнений в том, что в саду кто-то есть. Он начал выпрямляться и одновременно разворачиваться, не имея пока ни малейшего представления о том, кто бы это мог быть.

Естественно, он не догадывался, насколько близко от него находится нарушитель его спокойствия, что он с легкостью может протянуть руку и схватить его за шиворот.

Хватка была довольно сильной, но нападавший держал Уилсона лишь одной рукой, а левой нажимал ему на плечо, чтобы тот не мог выпрямиться.

— Что?..

Уилсон поднял голову, для чего ему пришлось вывернуть шею.

Это было роковой ошибкой.

Лезвие ножа тут же впилось ему в горло.

Однако боль мгновенно вызвала рефлекторную реакцию. У Милроя было достаточно свободного пространства, чтобы резко отпрянуть и обернуться. Ему даже удалось ухватить руку, которая держала его за плечо, но силы явно были неравными. Кровь хлестала из его шеи и груди, однако он продолжал предпринимать попытки выпрямиться, почти позабыв о боли.

Но именно в этот момент по его голове был нанесен удар молотком, проломивший череп; это вызвало еще один нестерпимый прилив боли, в ушах у него зашумело, а в глазах начало темнеть. Однако он не оставил своих попыток встать, хотя ноги его уже начали слабеть, а отбросить руку, сжимавшую ему плечо, он не мог.

Голова у него закружилась, звон в ушах лишь усугублял боль и чувство все возраставшего давления.

Он уже почти впал в беспамятство, когда рука, оставив его плечо, схватила его за подбородок и задрала ему голову.

Однако, к несчастью, он все еще находился в сознании, когда лезвие снова пронзило его горло и начало свое неспешное путешествие к противоположному уху.

Гомер жил в кондоминиуме в жилом квартале, расположенном неподалеку от кортов для гольфа. В проспектах этот район описывался как «редкозаселенный»; это означало, что на задних дворах могли располагаться не только грядки, но и целые парники, а за дамами, загоравшими топлесс, можно было наблюдать лишь из четырех домов, а не из шестнадцати.

Впрочем, все это мало интересовало старшего инспектора.

Место было тихим, ухоженным и вполне респектабельным. Непосредственными соседями Гомера в небольшом тупичке были бухгалтер со своим семейством, две интеллектуалки, утверждавшие, что они являются сестрами, но на самом деле состоявшие в лесбийской связи, торговец роскошными автомобилями вместе с партнером и пара пенсионеров: он — архитектор, она — банковский служащий. Он знал о них все, так как, прежде чем переехать сюда, навел о соседях все необходимые справки, чтобы удостовериться в том, что они не доставят ему хлопот. Они не досаждали Гомеру, и он не докучал им; все были вежливы друг с другом и излучали относительное довольство. Поэтому дом был вполне удобным для жизни. В нем было четыре спальни, две ванных комнаты (по одной на каждую половину), кухня с видом на сад и кабинет (или столовая, в зависимости от потребностей).

И единственное, с чем приходилось сталкиваться по вечерам или воскресным утрам, — это то, что он был слишком велик для одного человека…

После очередного чертовски длинного дня он возвращался домой в безмолвном мраке, в то время, когда вся нормальная часть человечества уже давно была дома и сидела за ужином, дети уже лежали в постелях, а сутки близились к своему завершению. Он ничего не ел и при этом не испытывал голода. Он даже пить не хотел, но тем не менее налил себе виски и перешел в гостиную.

Он никогда не нуждался в женском обществе. Неизбежные подружки во время учебы и в первые годы работы констеблем убедили его в том, что он от природы не ловелас. Не то чтобы у него были какие-то проблемы с сексом, нет, все было в порядке. Просто он был одиночкой и считал, что проще жить, не задумываясь о желаниях другого.

И по большей части ему нравилось одиночество. Служба требовала от него командной работы и проявления духа товарищества, так что на светскую жизнь сил у него не оставалось. В такие дни он вполне обходился телевизором и стаканом виски.

Чаще всего так оно и было. Однако бывали дни, когда этот простой рецепт счастья не срабатывал, и он действительно начинал ощущать себя одиноким. Однажды (его до сих пор передергивало при воспоминании об этом) он даже подумал, а не согласилась бы Беверли Уортон…

В ней сочетались все качества, о которых он мечтал, — ум, изобретательность и красота. Естественно, до него доходили разные слухи о ней, но он не обращал на них никакого внимания; в конце концов, если она делала карьеру через постель, это еще не означало, что она откажется от серьезных отношений и предпочтет им выпивку в шесть, секс в семь и одиночество в восемь. Именно во время расследования первого дела Пендреда, по крайней мере с его точки зрения, между ними возникли какая-то близость и взаимопонимание.

Гомер неожиданно испустил вздох и откинулся на спинку кресла. Внезапно его внимание привлекла фотография родителей, стоявшая на буфете. Он не беседовал с ними уже несколько недель под предлогом сильной занятости, однако он знал, что такое пренебрежение непозволительно.

И почему из-за этого его так мучила совесть? Ведь он не был католиком. Может, он генетически был предрасположен к католицизму и лишь по воле случая оказался англиканцем?

И дело было даже не в том, что она ему отказала, а в том, как она это сделала. После вечера, проведенного в задымленном пабе, еще на ранней стадии расследования, когда было совершено только два убийства и они были уверены, что убийцей является Чарли Меррик, что вызывало у них глупую самоуспокоенность и гордость, он пригласил ее на ужин.

Она согласилась, и они вдвоем отправились в маленький индийский ресторанчик, расположенный неподалеку. Ужин был вкусным, и она была прекрасной собеседницей, и он готов был поклясться, что ни на что больше не рассчитывал. Уж точно не надеялся заняться с ней после этого сексом, по крайней мере не сразу. И когда он пригласил ее к себе выпить кофе — его дом совершенно случайно находился поблизости, — он совершенно не собирался с ней трахаться. Он отчетливо помнил, что намерения у него были самыми благородными.

Однако она отреагировала резко и прямолинейно, хотя и с медовой улыбкой на устах:

— И не думай, Гомер. Я не стала бы с тобой трахаться, даже если бы ты был миллионером и имел член размером с полицейскую дубинку.

После чего она вышла из-за стола, даже не предложив оплатить часть счета.

А потом выяснилось, что Чарли Меррик ни при чем, и они сосредоточились на братьях Пендредах, и тогда он очень быстро понял, что убийца — Мартин, а не Мелькиор. Как ни странно, теперь он уже не мог вспомнить, откуда возникла эта уверенность.

По крайней мере, он не сомневался в том, что она никак не была продиктована его несложившимися отношениями с Беверли Уортон, которая вместе с Коксом считала виновным Мелькиора из-за показаний Дженни Педжет. Та лгала, и теперь он сможет доказать свою правоту.

Так почему же ему было так плохо? Почему он не разгуливал с важным видом, вызывая уважение и зависть? Он практически обеспечил себе должность суперинтенданта — если не сейчас, то в ближайшем будущем. Так почему он не мог избавиться от чувства, что стоит на грани пропасти и что это расследование может полностью его уничтожить? Он не был виноват в том, что четыре года назад суд вынес приговор невиновному человеку, как не был виноват и в освобождении Пендреда после убийства Дженни Мюир, в девичестве Педжет. Лишь формально он нес ответственность за последующее исчезновение Пендреда, и никто не мог упрекнуть его в пренебрежении своими обязанностями из-за того, что он до сих пор не обнаружил преступника в лабиринте городских переулков.

Это было бы по меньшей мере несправедливо.

Ему удалось уснуть лишь после значительно большего, чем обычно, количества виски, качество которого так и осталось неоцененным.

Как показалось Райту, Гомер определенно был подавлен. Обычно он отличался самодовольством, граничившим с бесцеремонностью, однако теперь имел затравленный вид. Было совершенно очевидно, что в течение нескольких дней он недосыпал, а возможно, и недоедал, так как воротнички рубашек, по наблюдению Райта, начали болтаться на его шее; не говоря уже о том, что они выглядели потертыми и не такими свежими. Миссис Гомер отсутствовала, но ее не было и раньше, и тем не менее Райт никогда не замечал, чтобы его начальник относился к своему внешнему виду с такой небрежностью. Он всегда утверждал, что люди должны соответствовать определенным стандартам, и сам им соответствовал.

Они вернулись в кабинет Гомера после утреннего брифинга с детективами и в ожидании двух испытаний, которые могли пройти лишь сильнейшие из сильнейших, — еще одного заседания по «выработке стратегии» с Коллом и еще одной пресс-конференции; даже по отдельности эти два мероприятия могли бы вызвать у Гомера бурную диарею и смертельную бледность, а вместе они были способны довести его до кататонии.

И хотя подобные пресс-конференции начинались с оповещения журналистов о ведущихся розысках и предъявления им фотографии Пендреда, они вскоре перерастали в избиение Гомера, во время которого ему задавался в десятках разных формулировок со все возраставшим презрением один и тот же вопрос: «Почему Пендред до сих пор не пойман?» От внимания Гомера не ускользнуло и то, что Колл, несмотря на свою неистребимую страсть к саморекламе, почему-то никогда не добирался до подобных мероприятий.

Формулировка «выработка стратегии» всегда воспринималась Гомером как эвфемизм кровопускания: присутствующие доставали длинные ножи, и в основном плаха окрашивалась именно его кровью. Утешало его только то, что Пендред пока не совершил нового убийства, но он понимал, что это утешение эфемерно, так как тот не пременно убьет еще кого-нибудь.

Он неоднократно изучил все подробности жизни Пендреда, но так и не обнаружил намека на то, где Мартин может скрываться и кто станет его следующей жертвой. Эти размышления заполняли весь период его бодрствования и отравляли его сны.

Он чувствовал себя как больной, которому поставлен диагноз «неоперабельный рак» и который знает предельный срок своей жизни: смерть неотвратимо приближалась, и он слышал, как в его ушах звучит обратный отсчет времени.

Расследование настолько разрослось, что теперь в нем участвовали уже шестьдесят детективов. И каждый был виноват в том, что Пендред до сих пор не был пойман, однако его вина складывалась из совокупности их неудач, представляя собой своего рода синергизм. Он нес этот груз с максимальным достоинством, однако тот пригибал его к земле.

И лишь радость оттого, что тогда, четыре года назад, он был прав, заставляла его двигаться дальше. И все эти годы он был прав, полагая, что убийцей является не Мелькиор, а Мартин. Дженни Педжет просто солгала — он не знал, зачем она это сделала, но предполагал, что из-за денег, — и тем самым обрекла брата-близнеца убийцы на тюремное заключение, а впоследствии и на смерть. Ни Кокс, ни Уортон не стали прислушиваться к его подозрениям (а Уортон даже высмеяла его) — упущение, о котором, насколько знал Гомер, теперь оба жалели. Отстранение от дела Уортон стало для него гласом Божьим, подтвердившим его правоту. Однако ирония судьбы заключалась в том, что, несмотря на одержанную победу, Гомер ощущал над своей головой карающий меч Немезиды, и это не могло его радовать.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Колл, который не нуждался в соблюдении правил вежливости.

— Думаю, вам надо об этом знать. Сегодня утром скончался Арнольд Кокс.

Изумление Гомера мгновенно сменилось чувством вины.

— Черт, — пробормотал Райт.

— Сердце. Думаю, во всем виноваты эти чертовы репортеры — они не давали ему покоя.

Гомер ненавидел прессу не меньше, чем его коллега, и утешал себя лишь тем, что не может обвинить себя в их вызывающем поведении. В конце концов, если бы Кокс и Уортон вовремя прислушались к его мнению, они не оказались бы в этой отвратительной ситуации; так почему же он ощущал себя виноватым?

— Ужасно, сэр. — Трудно было сказать, насколько искренне это прозвучало. На взгляд Гомера, вполне приемлемо, и Колла, судя по всему, устроила эта реакция; только Райт не сводил с него глаз. Гомер раздраженно отвернулся. Что этот сержант возомнил о себе? Решил выполнять функции его совести?

— Этому и будет посвящена пресс-конференция, — продолжил Колл.

Впрочем, Гомеру это мало что объясняло, и, поскольку он молчал, Колл раздраженно осведомился:

— Ну? И что мы будем говорить? Ответом было жалкое мычание.

Колл поднял глаза к потолку, а именно к тому его участку, от которого несколько лет назад отвалилась плитка, а полоски скотча, которыми она крепилась, давно уже пересохли.

— Вы что, не проходили курса «Связи с общественностью»? Или две тысячи фунтов налогоплательщиков были выброшены на ветер?

Гомер не мог, положа руку на сердце, сказать, что в его памяти осталось что-либо из этого пятидневного курса. Более того, по правде говоря, он ничего из него не вынес. Он не хотел на него идти, не получал от него удовольствия и считал, что большая часть лекций, семинаров и ролевых игр была исключительно скучной.

— Мы придадим позитивный глянец тому, что нами уже достигнуто, сэр, — осторожно промолвил он.

— Вот именно, — с подозрением глядя на Гомера, кивнул Колл. — Мы не можем заявить о том, что нашли негодяя, но, по крайней мере, мы можем рассказать о достигнутых нами успехах.

Все это прекрасно звучало, однако Гомер не мог припомнить никаких успехов…

— Да, сэр.

Колл перевел взгляд на Райта.

— А вы? — рявкнул он. — Что вы собираетесь говорить?

Райт походил на человека, представшего перед Торквемадой после того, как Испания вылетела из чемпионата мира.

— Мы выяснили, чем занимался Патрик Уилмс в последние часы перед смертью, сэр.

— И?

Райт бросил взгляд на машинописную страничку.

— Он вышел из своего дома без четверти шесть, зашел в паб «Кровавое сердце», где обычно выпивал, и, проведя там сорок пять минут и опрокинув две пинты пива, отправился в магазин «Друг рыбака», где продают рыбу с чипсами. Там он купил треску с картошкой, приправленную маринованным яйцом.

— Мне наплевать на то, чем она была приправлена, сержант, — со зловещим видом перебил его Колл.

— Да, сэр. Оттуда самый короткий путь до его дома лежал через кладбище. Хозяин магазина утверждает, что он ушел где-то без десяти семь. Кроме того, у нас есть свидетель, видевший, как он входил на кладбище через северные ворота в половине восьмого.

— А когда было обнаружено его тело?

— Где-то пять минут одиннадцатого, сэр.

Колл вновь развернулся к Гомеру:

— Есть что-нибудь новое о местонахождении Пендреда?

— Масса сведений, сэр, другой вопрос, насколько они достоверны. Если отмести очевидных невропатов, то остается около пятидесяти семи сообщений. Думаю, половина из них может оказаться перспективной; осталось только выяснить которая.

Однако Колл не желал вникать в какие бы то ни было сомнения.

— Эти сведения как-то связаны друг с другом?

— Да, все они указывают на то, что Пендреда видели неподалеку от его дома, — ответил Гомер, знавший, что все зависит от подачи материала. Ничего удивительного в его сообщении не было, ибо он сам решил, что все сообщения о том, что Пендреда видели за пределами десятикилометровой зоны от его дома, следует отметать как недостоверные. — У нас есть два сообщения от людей, видевших Пендреда у магазина «Друг рыбака», — продолжил он, — один из свидетелей видел его там в двадцать минут седьмого, а другой — в семь.

Наконец на лице Колла появилось довольное выражение.

— Хорошо, хорошо. Тогда мы можем предположить, что, зная привычки Уилмса, он следил за этим магазином. Он убил его и отправился на Макардл-стрит. Когда, на взгляд Блументаля, он умер?

— Между четвертью восьмого и восьмю часами, — поспешно откликнулся Гомер.

— Хорошо.

— Я только не понимаю, что он хотел от доктора Айзенменгера, — осторожно вставил Райт.

Однако Колл решил проигнорировать эту подробность.

— Может, он ему просто не понравился.

— Но когда он мог успеть? И что такого Айзенменгер ему сделал? — Райт сразу понял, что напрасно разбудил чудовище.

— Да какая разница, сержант! Пендред — сумасшедший. И он не нуждается в основаниях для своих поступков. — Колл снова повернулся к Гомеру, который явно получал удовольствие о того, что дерьмом обливают кого-то другого. — И почему только младшие офицеры не умеют сосредоточиваться на том, что по-настоящему важно?!

— Я постараюсь обучить их этому, сэр, — подобострастно ответил Гомер, не упустив при этом из виду раздражения, появившегося на лице Райта.

— А что считает психолог? У него есть какие-нибудь дополнительные комментарии?

— Он считает, что Пендред рано или поздно вернется в обитель своего детства.

— То есть к себе домой? Ну, уж туда он точно не вернется. Он же понимает, что мы круглосуточно наблю даем за его домом.

Гомер пожал плечами:

— Он может совершать абсолютно непредсказуемые поступки.

Колл задумался.

— А что говорит Блументаль? — помолчав, осведомился он.

Отчет Блументаля лежал у Райта на коленях.

— Он на девяносто пять процентов уверен, что эти убийства совершены тем же человеком, что и предшествующие пять.

— Всего лишь на девяносто пять?

— Он обратился к Джону Айзенменгеру, который был патологоанатомом на первых пяти убийствах, чтобы тот сверил их со своими данными, и сейчас мы ждем, когда он выскажет свое мнение, — пояснил Гомер.

— Хорошо бы, чтобы он признал их идентичность, потому что, если он обнаружит разницу, нам не поздоровится. — В голосе Колла прозвучала угроза, которой невозможно было не заметить. — Вы уверены, что Пендред не прячется в больнице? Она занимает огромную территорию, и в ней есть масса укромных мест.

— Мы обыскали ее самым тщательным образом, проинструктировали местную службу безопасности и повсюду развесили объявления.

— Еще раз обыщите, — просто ответил Колл. Он расположился за столом Гомера, вынудив того устроиться в кресле для посетителей, а Райта изгнав на подоконник, где всегда дуло как из преисподней. — Ну. ладно, — резко поднялся он. — Кажется, все в порядке.

Гомер, который не был любителем головоломок, не сразу понял, что имеется в виду.

— Сэр?

Колл явно закончил свои дела и собирался уходить.

— Значит, вы знаете, что говорить на пресс-конференции. Последние действия Уилмса перед смертью, о том, что Пендред находится в пределах досягаемости и вскоре будет найден, о том, что мы уверены в его виновности как в предыдущих убийствах, так и в нынешних. Можете выразить сожаления по поводу смерти Кокса и направить наши соболезнования его вдове. Также можете добавить, что мы ведем расследование ошибок, допущенных четыре года тому назад.

Колл двинулся к двери, Райт поспешно записывал выданные им указания, а Гомер пытался вычленить из всего сказанного что-нибудь ценное. У него было дурное предчувствие, что ему вручили щит из папье-маше, которым он должен был защищаться на пресс-конференции, к тому же он ощущал приближение дождя.

И в этот момент в кабинет вбежал Фишер.

— Пропал доктор Милрой. Пендред должен был знать его.

Колл бросил на Гомера такой взгляд, на который не была бы способна даже Медуза Горгона.