Тобин — Стычка на Литтл-Колорадо — Катабасис [120]  — Откуда взялся человек учёный — Глэнтон и судья — Новый курс — Судья и летучие мыши — Гуано — Дезертиры — Селитра и древесный уголь — Лавовое поле — Отпечатки копыт — Вулкан — Сера — Матрица — Истребление индейцев

В последующие дни следы индейцев хиленьо попадались всё реже, а отряд забирался всё дальше в горы. Они молча горбились у костров из выбеленного, как кости, высокогорного плавника, а языки пламени клонились под ночным ветерком, забиравшимся в эти каменные теснины. Малец сидел, поджав под себя ноги, и чинил ремешок шилом, одолженным у бывшего священника Тобина, а лишённый сана наблюдал.

Похоже, ты и раньше этим занимался, сказал Тобин.

Малец вытер нос засаленным рукавом и перевернул лежавшую на коленях работу. Я-то нет.

Ну, тогда ловко у тебя получается. Гораздо лучше, чем у меня. Не поровну всем посылается дар Божий.

Малец глянул на него и вновь склонился над работой.

Да-да, настаивал бывший священник. Оглянись вокруг. За судьёй вот понаблюдай.

Наблюдал уже.

Может, он тебе не по нраву, пусть так. Но ведь на все руки мастер. Сколько я его знаю, за что ни возьмётся, всё у него в руках горит.

Малец наладил через кожу смазанную жиром нитку и туго её натянул.

Он по-голландски умеет, сообщил бывший священник.

По-голландски?

Ну да.

Снова взглянув на Тобина, малец склонился над работой.

Умеет-умеет, сам слышал. Близ Льяно встретили мы как-то группу безумных паломников, и старик, что у них был главный, стал наяривать по-голландски, будто мы все в этой его Голландландии, так судья тут же давай ему отвечать. Глэнтон, когда подъехал, чуть с лошади не свалился. Никто из наших ни слова не понял, что он лопочет. Мы спросили, как он его выучил, и ты знаешь, что он сказал?

И что же он сказал?

У голландца, говорит.

Бывший священник сплюнул. Я вот и у десяти голландцев не научусь. А ты?

Малец покачал головой.

Нет, продолжал Тобин. Всемогущий отвесил и распределил дары свои по ему одному известной мере. Справедливости в этой бухгалтерии нету никакой, и я не сомневаюсь, что он первым признал бы это, так что можешь задать ему этот вопрос прямо в лицо.

Кому ему?

Всемогущему, Всемогущему. Бывший священник покачал головой. Поглядел через костёр на судью. Вот это огромное безволосое существо. Разве, глядя на него, можно себе представить, что он перетанцует самого дьявола, а? Ей-богу, танцор просто первоклассный, этого у него не отнимешь. А на скрипке как играет? Ведь он — величайший скрипач из тех, кого я вообще слышал, и точка. Величайший. Он и дорогу найдёт, и из винтовки стреляет, и верхом ездит, и оленей выслеживает. А ещё и мир повидал. С губернатором они аж до завтрака засиживались, тут и о Париже, и о Лондоне, да ещё на пяти языках — только за то, чтобы их послушать, многое отдашь. Губернатор человек учёный, но судья…

Бывший священник покачал головой. Ох, сдаётся мне, что таким путём Господь показывает, как мало значения Он придаёт учёности. Что она тому, кто ведает всё? Он есть необычная любовь для обычного человека, и мудрость Божия живёт в самых малых сих, поэтому вполне возможно, что явственнее всего глас Всемогущего звучит в тех, кто живёт в молчании.

Он не сводил глаз с мальца.

Так что пусть всё будет, как будет, сказал он. Даже в самой малой твари являет Себя Господь.

Малец подумал, что Тобин имеет в виду птиц или тех, кто пресмыкается, но бывший священник, глядя на него и чуть склонив голову, проговорил: Нет таких, до кого не доносился бы глас сей.

Малец сплюнул в костёр и склонился над работой.

Не слышал я никакого гласа, проговорил он.

Вот перестанет он звучать, сказал Тобин, и поймёшь, что слышал его всю жизнь.

Правда?

Правда.

Малец повернул работу на коленях. Бывший священник смотрел.

Ночью, сказал Тобин, когда лошади пасутся, а весь отряд спит, кто слышит, как они хрустят травой?

Никто не слышит, если все спят.

Верно. А если они перестанут, кто проснётся?

Все проснутся.

Точно, согласился бывший священник. Все.

Малец поднял голову. А судья? Для него этот глас звучит?

Судья, повторил Тобин. Но не ответил.

Я его видел раньше, сказал малец. В Накогдочесе.

Тобин ухмыльнулся.

Каждый в отряде божится, что где-то уже встречал этого негодяя с чёрной душонкой.

Бывший священник потёр бороду тылом руки. Он всех нас спас, нужно отдать ему должное. После стычки у Литтл-Колорадо в отряде ни фунта пороха не осталось. Ни единого фунта. Ни грамма. А тут он — сидит на камне посреди величайшей пустыни, такой больше в жизни не увидишь. Сидит себе на камне, будто экипаж поджидает. Браун решил, что это мираж. И мог бы шарахнуть по нему, будь чем стрелять.

А как получилось, что у вас пороха не осталось?

Весь на дикарей извели. Девять дней в какой-то пещере прятались, почти всех лошадей потеряли. Из Чиуауа выехало тридцать восемь человек, а когда нас нашёл судья, осталось четырнадцать. Устали как собаки, от погони уходили. Каждый прекрасно понимал, что в этом забытом Богом краю наверняка найдётся какое-нибудь ущелье или тупик, а может, просто куча камней, и нас туда загонят, и будем мы стоять там с пустыми винтовками. Судья. Да воздаст ему дьявол должное.

Держа работу в одной руке, а шило в другой, малец не сводил глаз с бывшего священника.

Ехали по равнине всю ночь и почти весь следующий день. Делавары то и дело кричали, чтобы все остановились, и припадали к земле, прислушиваясь. Бежать некуда, скрыться негде. Не знаю, что они там хотели услышать. Все знали, что эти чёртовы черномазые никуда не делись, и для меня, например, этого было более чем достаточно. Мы считали, что тот восход станет для нас последним. Все оглядывались назад, не помню, далеко ли было видно. Миль на пятнадцать-двадцать.

И вот где-то после полудня натыкаемся мы на судью — сидит на своём камне один-одинёшенек посреди всей этой пустыни. Да, и камней-то вокруг нет, один всего. Ирвинг ещё сказал, что судья его, наверное, с собой притащил. А я сказал, что это знак такой отличительный, чтобы выделить его совсем из ничего. В руках та же винтовка, что и сейчас с ним, вся отделанная немецким серебром и с именем, что он велел вывести под щекой приклада серебряной проволокой по-латыни: Et In Arcadia Ego. В смысле, что она несёт смерть. Оружию нередко дают имена. Мне встречались, к примеру, Сладкие Губки, Голос из Могил и самые разные женские. А вот на его винтовке в первый и единственный раз увидел надпись из классики.

Вот так он и сидел. Без лошади. Один сидел, сам по себе, скрестив ноги, а как мы подъехали, заулыбался. Будто поджидал. Старый брезентовый саквояж, старое шерстяное пальто через плечо. В сумке несколько пистолетов и неплохой набор наличности, золотом и серебром. Даже фляги не было. Ну словно… Ума не приложу, откуда он взялся. Сказал, что вышел с караваном фургонов и отстал, чтобы идти дальше одному.

Дэйви хотел его там и оставить. Не по его это понятиям, и было, и есть. Глэнтон, тот его лишь разглядывал. Тут хоть целый божий день гадай, что он нашёл в этой образине на этой земле. Я вот до сих пор не понимаю. На чём-то они тайно сторговались. Какая-то у них жуткая договорённость. Имей это в виду. Увидишь — я прав. Глэнтон велел привести двух последних вьючных лошадей, что у нас были, перерезал ремни и оставил сумы там, где они упали, а судья забрался на лошадь, и они с Глэнтоном поехали бок о бок и вскоре уже болтали, точно братья. Судья сидел охлюпкой, как индеец, саквояж и винтовку взгромоздил лошади на холку и глазел вокруг, довольный донельзя, словно всё сложилось именно так, как он планировал, и день выдался как нельзя лучше.

Проехали немного, и он предлагает новый курс, румбов этак на девять к востоку. Указал на горную цепь милях в тридцати, и мы потащились к этим горам, и никто даже не спросил зачем. Глэнтон к тому времени уже подробно рассказал ему о переделке, в которую мы угодили, но если судью и волновало то, что мы остались в этой пустыне без боеприпасов и что за нами гонится чуть ли не половина всех апачей, он держал это при себе.

Бывший священник умолк, чтобы зажечь потухшую трубку, вытащил из костра уголёк на манер краснокожих разведчиков, а потом снова пристроил его среди языков пламени, словно у того было своё место.

Ну, и как ты думаешь, что там было в этих горах, куда мы направились? И откуда он знал про это? И как это найти? И как использовать?

Тобин, похоже, задавал эти вопросы самому себе. Он глядел в огонь и потягивал трубку. Действительно — как? Подножия гор мы достигли, когда стало темнеть. Тащились по сухому руслу, пожалуй, до полуночи, и разбили лагерь без дров и воды. Утром апачей уже было видно на равнине к северу милях, наверное, в десяти. Ехали они по четыре-шесть человек в ряд, и было их ох как немало, и двигались они не торопясь.

Часовые сказали, судья всю ночь даже не ложился. За летучими мышами наблюдал. Поднимется по склону горы, сделает запись в блокнотике, потом снова спустится. Настроение у него было просто замечательное. В ту ночь двое наших сбежали, осталось двенадцать, судья тринадцатый. Я за ним, за судьёй-то, слежу очень тщательно. И тогда следил, и сейчас. Иногда кажется, что он сбрендил, иногда — нет. А вот про Глэнтона я всегда знал, что у него не все дома.

Едва забрезжил рассвет, мы двинулись дальше по небольшому лесистому ущелью. На северном склоне, где мы были, среди камней, росли ивы, ольха и вишни, маленькие такие деревца. Судья то и дело останавливался, ботанизировал, значит, а потом нагонял нас. Вот те крест. И листья вкладывал в свою книжонку промеж страниц. Ничего подобного я точно в жизни не видел, а тут ещё дикари всё время внизу как на ладони. Едут себе по равнине. Господи, у меня аж шея заболела, всё глаз было не оторвать, а их там душ сто, как один.

Почва под ногами стала какая-то кремнистая, кругом сплошь заросли можжевельника, а мы всё едем и едем. Следы запутать никто даже не пытается. Весь день так и провели в сёдлах. Дикарей уже не видать, их закрывала гора, они были где-то ниже по склону. Как только наступили сумерки и появились летучие мыши, судья снова изменил наш курс, ехал и шляпу придерживал, всё за зверушками этими наблюдал. Мы разделились и рассыпались по можжевельнику, а потом сделали привал, чтоб понять, что к чему, и осмотреть лошадей. Сидим там в темноте, и никто слова не проронит. Потом судья вернулся, они с Глэнтоном пошептались, и мы двинулись дальше.

В темноте лошадей вели в поводу. Тропы нет, одни крутые острые скалы. Когда мы добрались до пещеры, некоторые решили, что он затащил нас туда, чтобы спрятаться, и что он точно спятил. Но дело было в селитре. В селитре, понимаешь. Мы оставили весь скарб у входа в пещеру, набили сумки, перемётные сумы и mochilas дерьмом и на рассвете уехали. А когда поднялись повыше и оглянулись, увидели, что в пещеру летят целые полчища летучих мышей, тысячи этих тварей, и это продолжалось с час или больше, потом уж они скрылись из виду.

Судья. Мы оставили его на высоком перевале у ручейка с чистой водой. Его и одного делавара. Судья велел нам обойти гору кругом и вернуться через сорок восемь часов. Мы скинули весь груз на землю, взяли с собой их лошадей, и он вместе с делаваром стал таскать сумы и сумки с гуано вверх по ручейку. Глянул я ему вслед и сказал: Глаза бы мои больше не видели этого человека.

Тобин поднял взгляд на мальца. В жизни чтоб никогда не видели. Я считал, Глэнтон бросит его. А мы пустились в путь. На следующий день на другой стороне горы встретили двух сбежавших. Они висели на дереве головой вниз. С них содрали кожу, и могу сказать, что после этого человек выглядит не лучшим образом. Но если дикари и не догадались раньше, что мы без пороха, то теперь-то знали наверняка.

Мы уже не ехали верхом, а вели лошадей, следили, чтобы они не спотыкались о камни, и зажимали им носы, когда они фыркали. Но за эти два дня судья промыл гуано водой из ручья, смешал с древесной золой и получил осадок, а ещё соорудил из глины печь и выжигал в ней древесный уголь, днём гасил огонь, а с наступлением темноты разжигал. Когда мы его нашли, они с делаваром сидели в ручье в чём мать родила; поначалу показалось, что они пьяны, но никто не мог взять в толк от чего. По всей вершине кишат апачи, а он на тебе, расселся. Завидев нас, поднялся, прошёл к ивам и вернулся с парой сумок, и в одной — фунтов восемь чистой кристаллической селитры, а в другой — фунта три прекрасного ольхового древесного угля. Древесный уголь он истолок в расщелине скалы в такой порошок, что хоть чернила разводи. Завязал сумки, перекинул их Глэнтону через луку седла, потом они с индейцем оделись, чему я был очень рад, потому что никогда не видел взрослого мужчину, у которого на теле ни волоска, и это при том, что весил он двадцать четыре стоуна. Сколько и сейчас. А уж за это я отвечаю, потому что в том же месяце того же года сам добавлял гирьки на коромысле весов для скота в Чиуауа и видел всё своими собственными и трезвыми глазами.

Спускаемся мы с горы, не высылая никаких дозорных, ничего. Просто спускаемся, и всё. Спать хочется смертельно. Когда вышли на равнину, уже стемнело, собрались вместе, пересчитали всех по головам и тронулись в путь. Луна была уже большая, примерно в три четверти, и ехали мы беззвучно, как цирковые наездники, когда у них лошади ступают по яичной скорлупе. Определить, где дикари, не было никакой возможности. Последним свидетельством, что они где-то близко, стали эти бедолаги на дереве, с которых кожу содрали. Мы шли через пустыню строго на запад. Передо мной ехал Док Ирвинг, и было так светло, что можно было сосчитать каждый волосок у него на голове.

Ехали всю ночь и к утру, как зашла луна, наткнулись на стаю волков. Те сперва разбежались, а потом вернулись и стелились молчаливо, как дымка. Отбегали, рысили неподалёку и ходили кругами вокруг лошадей. Наглые, как не знаю кто. Мы их лошадиными путами хлещем, а они проскальзывают мимо на этой тверди, беззвучно, только их дыхание слыхать, ворчат, порыкивают или зубы скалят. Глэнтон остановился, эти твари закружили, отошли крадучись и опять вернулись. Двое делаваров проехали назад, взяв чуть левее — я бы на такое не решился, — и действительно обнаружили добычу. Молодой самец антилопы, убитый накануне вечером. От него уже осталась лишь половина, мы накинулись на него с ножами, взяли мясо с собой и ели сырым в седле, мы ведь не видели мяса шесть дней. Было просто не оторваться. На горе искали сосновые шишки, как медведи, и были рады и этому. Lobos мы оставили обгрызенные кости, так что стрелять в волка я не стану никогда и знаю, что не я один так к ним отношусь.

Судья почти всё время молчал. И вот на рассвете, когда мы очутились на краю огромного malpaís, его честь устраивается там на обломках застывшей лавы и обращается к нам с речью. Это было похоже на проповедь, но такой проповеди никто из нас никогда не слышал. За malpaís поднималась вулканическая вершина, сияющая в лучах восходящего солнца самыми разными красками, мимо по ветру пролетали какие-то тёмные птички, ветер трепал на судье старое пальто, и он, указывая на эту голую и одиноко стоящую гору, обратился к нам с речью — до сих пор не понимаю, с какой целью. В заключение он заявил, что, как он утверждал и раньше, наша мать-земля кругла, как яйцо, и в ней есть много чего доброго. Потом повернулся и повёл лошадь по этому чёрному шлаку, который как стекло и опасен что для человека, что для лошади, а мы остались стоять у него за спиной, прямо как адепты новой веры.

Бывший священник оборвал повествование и вытряхнул пепел из погасшей трубки, постучав ею о каблук сапога. При этом он глянул на судью — тот сидел, подставив, как обычно, обнажённый торс огню. Потом Тобин повернулся к мальцу и внимательно посмотрел на него.

Malpaís. Это был лабиринт какой-то. Выходишь на небольшой выступ, а вокруг крутые расселины, через которые не всякий рискнёт перепрыгнуть. Острые края чёрного стекла и острые, как кремень, скалы внизу. Как мы ни старались осторожно вести лошадей, копыта всё равно были в крови. Сапоги нам изрезало напрочь. Карабкаешься по этим древним выщербленным и обрушившимся плитам и достаточно чётко представляешь, как здесь всё происходило, как плавились камни и всё вздымалось и морщилось, как пудинг, в этой печи земли, до самого её расплавленного ядра. Где, как известно каждому, расположен ад. Ибо земля есть шар в пространстве, и на самом-то деле нет у неё ни верха, ни низа, однако не только я, но и другие в отряде видели на камне отпечатки маленьких раздвоенных копыт, словно оставленные проворной маленькой ланью, но какая маленькая лань может ступать по расплавленным камням? Не хотелось бы спорить с Писанием, но ведь могли же попасться грешники, натворившие столько зла, что их изрыгнул даже адский огонь, и мне ясно представилось, как давным-давно маленькие дьяволята со своими вилами прошли по этому огненному месиву, чтобы вернуть назад души, которые по недоразумению оказались извергнуты во внешние пределы мироздания из мест, где им назначено было пребывать. Вот так. Это моё мнение, не более того. Но где-то в строении сущего этот мир должен соприкасаться с миром иным. И кто-то ведь оставил следы копытец в потоке лавы, я видел их собственными глазами.

Судья, похоже, глаз не мог оторвать от мёртвого конуса, что возвышался над пустыней, как огромный шанкр. Мы следовали за ним мрачные, как совы; он обернулся и рассмеялся, увидев наши лица. У подножия мы кинули жребий, и двоим выпало идти с лошадьми дальше. Я смотрел, как они уходили. Один из них сейчас сидит у этого костра, а тогда он уводил лошадей прочь по этому шлаку, как обречённый.

Но мы-то не обречены, считал я. Глянул вверх, а он, судья, уже забирается по склону с сумкой через плечо, цепляясь руками и ногами и опираясь на винтовку, как на альпеншток. Мы все полезли следом. Не прошли и половины пути, как внизу, на равнине, завиднелись дикари. Мы стали карабкаться дальше. При самом скверном раскладе, думал я, лучше броситься в кратер, чем оказаться в лапах этих зверей. Мы забирались всё выше и, наверное, где-то к полудню достигли вершины. Ну, вот и всё. Дикари милях в десяти. Я оглядел товарищей: выглядели они неважно. Утратили чувство собственного достоинства. Все добрые малые, как были, так и есть, мне их вид не понравился, и я подумал, что судья послан нам как проклятие. Тем не менее тогда он доказал, что я не прав. Теперь же мне снова трудно что-то сказать однозначно.

Судья, он крупный, но всё равно добрался до края этого конуса первым и встал, озираясь, будто лез туда полюбоваться красотами пейзажа. Потом уселся на камни и давай скрести их ножом. Мы подтягивались один за другим, а он сидел спиной к этой зияющей дыре и скрёб, и велел нам делать то же самое. Это была сера. Полоса серы по краю кратера, ярко-жёлтая и сверкающая, и кварц в ней блестит кое-где, но в основном чистая сера. Мы соскребали её и мелко дробили ножами, пока у нас не образовалось фунта два, и тогда судья взял сумки, подошёл к углублению в скале, вывалил туда древесный уголь и селитру, смешал всё это руками и добавил серу.

Я подумал, не потребуется ли от нас окропить это своей кровью, как франкмасонам, но дело обстояло иначе. Пока он перемешивал всё это руками всухую, дикари внизу на равнине приближались, а когда я снова посмотрел на судью, этот громадный безволосый гоблин стоял и мочился на эту смесь, эдак от души мочился, подняв руку и призывая нас последовать его примеру.

Мы всё равно уже наполовину обезумели. И выстроились в ряд. Делавары и все остальные. Все, кроме Глэнтона, тот был погружён в раздумья. Вытащили свои причиндалы и давай поливать. Вокруг разлетаются брызги мочи, а судья стоит на коленях, перемешивает эту массу голыми руками, крича «ссыте, друзья мои, ссыте во спасение собственных душ ваших, ибо разве не видите — вон они, краснокожие», и смеётся не переставая, и из всей этой мешанины у него получилось вонючее чёрное тесто, по запаху — дьявольское месиво, и к нему, я считаю, приложил руку сам этот проклятый темноликий кондитер, не без этого, а судья берёт нож и раскладывает это месиво на камнях, обращённых к югу, лезвием размазывая его тонким слоем и поглядывая одним глазом на солнце. Весь измазанный чёрным, провонявший мочой и серой, он, ухмыляясь, орудует ножом с поразительной ловкостью, словно каждый день только этим и занимается. Закончив, он откидывается назад, вытирает руки о грудь и начинает вместе со всеми наблюдать за дикарями.

К тому времени те уже вышли на malpaís. У них был следопыт, он шёл за нами след в след по этим голым камням, задерживаясь у каждого тупика и подзывая остальных. Уж не знаю, как он нас выслеживал. По запаху, что ли. Вскоре уже было слышно, как они переговариваются там, внизу. Потом они нас заметили.

Один Господь во славе его знает, что они при этом подумали. Они были рассредоточены по лаве, один указал на нас, и все задрали головы. Вне сомнения, как громом поражённые. Ещё бы, увидеть одиннадцать человек, устроившихся на самом краю этого выжженного атолла, словно птицы, сбившиеся с пути. Они заговорили между собой, а мы не сводили с них глаз, гадая, пошлют ли они кого поискать, куда делись наши лошади, но они этого не сделали. Жадность превозмогла всё остальное, и они устремились к основанию конуса, наперегонки карабкаясь по лаве.

Я считал, что в нашем распоряжении остаётся какой-то час. Мы смотрели на дикарей, смотрели, как сохнет на камнях вонючее тесто судьи, смотрели, как на солнце находит туча. Один за другим все переставали смотреть на камни или на дикарей или на то и другое вместе, потому что туча, похоже, действительно наладилась прямо на солнце и могла закрыть его чуть ли не на час, а это был последний час, который у нас оставался. Ну, а судья сидел и писал что-то в своей маленькой книжонке. Заметив, как и остальные, эту тучу, он отложил книжонку и вместе со всеми стал за ней наблюдать. Никто не говорил ни слова. Никто не ругался и не молился, мы только смотрели. И туча лишь задела солнце краешком и поплыла дальше, никакой тени на нас не упало. Судья взял свою записную книжку и снова давай в ней писать. Я не сводил с него глаз. Потом я спустился, пошатываясь, и дотронулся до куска этой штуки рукой. Она пылала жаром. Я прошёл вдоль края: дикари поднимались со всех сторон, потому что было всё равно, где забираться по этому голому и усыпанному гравием склону. Стал искать какие-нибудь камни, чтобы швырнуть вниз, но все они были не больше кулака, лишь мелкий гравий и куски породы. Глянул на Глэнтона: тот наблюдал за судьёй и, казалось, ничего не соображал.

И вот судья закрывает свою книжонку, снимает кожаную рубашку, расстилает её в небольшой выемке и велит нам принести эту его дрянь. Народ вынул ножи и принялся соскребать всё это дело, а он ещё предупреждает, мол, смотрите не высеките искру на кремнях. Мы насыпали на рубашку целую кучу этого добра, и он стал рубить и толочь её ножом. И громко так говорит: Капитан Глэнтон.

Капитан Глэнтон. Представляешь? Капитан Глэнтон, говорит он. Подойдите и зарядите-ка эту свою двустволку, посмотрим, что тут у нас получилось.

Глэнтон подошёл с винтовкой, насыпал полную зарядную полку, зарядил оба ствола, загнал две пули с пыжами, вставил капсюли и шагнул к краю. Но судья задумал иное.

Туда, в утробу этой штуки, велел он, и Глэнтон даже не спросил зачем. Он прошёл по скату внутреннего края кратера к границе этого жуткого дымохода, выставил над ним винтовку, нацелив прямо вниз, взвёл курок и выстрелил.

Такой звук тебе вряд ли где доведётся услышать. Меня аж передёрнуло. Он выстрелил из обоих стволов, потом посмотрел на нас, потом на судью. Судья лишь махнул рукой и продолжал толочь, а потом велел всем наполнить рожки и пороховницы, что мы и сделали, подходя к нему один за другим по кругу, как на исповеди. И когда каждый получил свою долю, он наполнил собственную пороховницу, вынул пистолеты и стал заряжать. До ближайшего дикаря на склоне оставалось не больше фарлонга. Мы были готовы броситься на них, но судья снова решил по-своему. Он расстрелял свои пистолеты в кратер, делая паузы между выстрелами, все десять камор, а пока перезаряжал, сделал нам знак не показываться. После всей этой пальбы дикари на какой-то миг остановились, потому что, скорее всего, были уверены, что у нас совсем нет пороха. И тут судья выходит на край — вынул из сумки хорошую белую полотняную рубаху и давай размахивать ею перед краснокожими и кричать по-испански.

От этой картины у тебя бы просто слёзы на глаза навернулись. Все мертвы, я один остался, кричал он. Смилостивитесь. Todos muertos. Todos. И машет рубашкой. Господи, они от такого аж затявкали на склоне, как собаки, а он, судья, поворачивается с этой своей улыбочкой к нам: Джентльмены. И это было всё, что он сказал. Пистолеты у него были заткнуты за спиной, он вытаскивает их из-за пояса, по одному в каждой руке — а он прекрасно владеет и той и другой рукой, как паук, может писать обеими руками одновременно, и я даже видел, как он это делает, — и начинает убивать индейцев. Нам второго приглашения не требовалось. Боже, ну я бойня была. Первым же залпом мы прикончили ровно дюжину, но на этом не успокоились. Прежде чем последний бедняга черномазый добрался до конца склона, пятьдесят восемь человек уже валялись, перестрелянные, среди камней. Они просто сползали вниз по склону, как мякина по лотку, кто туда, кто сюда, их у подножия целая цепочка образовалась. Уперев стволы винтовок в серу, мы подстрелили ещё девятерых на лаве, когда они туда побежали. Охота из засады — вот что это было. Некоторые даже пари держали. Последний получил пулю, когда удрал чуть ли не за милю от винтовок, и это при том, что мчался он как угорелый. Все стреляли очень метко, и не было ни одной осечки с этим необычным порохом.

Повернувшись, бывший священник взглянул на мальца. Вот таким я увидел судью в первый раз. Да-да. Он такой, что есть над чем поразмыслить.

Малец посмотрел на Тобина. А он судья чего?

Судья чего, говоришь?

Да, он судья чего?

Тобин бросил взгляд через костёр. Эх, мальчонка, вздохнул он. Помолчи-ка ты сейчас. А то услышит он тебя. Уши у него, как у лисы.