На равнинах Северного Техаса — Старый охотник на бизонов — Стада в тысячи голов — Собиратели костей — Ночь в прерии — Гости — Уши апачей — Элрод в засаде — Убийство — Мертвеца уносят — Форт Гриффин [243]   — «Улей» — Шоу на сцене — Судья — Убийство медведя — Судья говорит о прежних временах — Подготовка к танцам — Судья о войне, судьбе и превосходстве человека — Танцевальный зал — Шлюха — Уборные и что там обнаружили — Sie müssen schlafen aber ich müss tanzen [244]

Конец зимы тысяча восемьсот семьдесят восьмого года застал его на равнинах Северного Техаса. Однажды утром он перебрался через реку Брасос у Дабл-Маунтин, где вдоль песчаного берега лежала тонкая корка льда, и поехал через тёмный низкорослый лес из чёрных и кривых мескитовых деревьев. В ту ночь он разбил лагерь на возвышенности, где от ветра защищало поваленное молнией дерево. Когда костёр разгорелся, он заметил во мраке прерии ещё один. Пламя чужого костра тоже металось по ветру и тоже согревало лишь одного человека. Там устроился старый охотник, который поделился с ним табаком, рассказал о бизонах и охоте из засады, как он лежал в ямке на возвышенности, а вокруг валялись мёртвые животные, как стадо сбивалось в кучу и как ствол винтовки перегревался настолько, что в нём загорались лоскутки протирочной ткани; о том, как счёт бизонам шёл на тысячи и десятки тысяч, а шкуры, растянутые для просушки, занимали целые квадратные мили земли, как большие артели снимали эти шкуры посменно сутки напролёт; о том, как стрелять приходилось неделями и месяцами, пока в стволах не стиралась нарезка, а приклады не отваливались при выстреле, и о жёлто-голубых синяках, покрывавших плечи и предплечья до локтя; о том, как со скрипом тащились один за другим фургоны, как их тянули упряжки из двадцати — двадцати двух быков, как число необработанных шкур измерялось тоннами и сотнями тонн, о том, как гнило на земле мясо, как звенел от мух воздух, о стервятниках и воронах и о ночи, проведённой в страхе под рычание наполовину обезумевших волков, пожиравших падаль.

Я видел студебеккеровские фургоны, запряжённые шестью-восемью быками, они направлялись сюда и везли один свинец. Чистый галенит. Тонны галенита. Только в этих краях между реками Арканзас и Кончо валялось восемь миллионов туш, потому что именно столько шкур доставили к железной дороге. Два года назад мы в последний раз отправились из Гриффина на охоту. Обшарили здесь все уголки. Шесть недель. В конце концов нашли стадо из восьми голов, перестреляли его и вернулись обратно. Они исчезли. Все, как сотворил их Господь, исчезли, как один, словно их никогда и не было.

Ветер вырывал из костра клочья искр. Вокруг молчаливо раскинулась прерия. В стороне от костра было холодно, ночь была ясная, и падали звёзды. Старый охотник плотнее закутался в одеяло. Интересно, есть ли другие миры, как этот? произнёс он. Или наш мир — единственный?

Он наткнулся на сборщиков костей, когда уже три дня ехал по местности, какой никогда прежде не видел. На иссохшей и словно выжженной равнине, где росли чёрные и бесформенные деревца, было полно воронья, повсюду стаями рыскали косматые шакалы и волки, валялись потрескавшиеся и выбеленные солнцем кости исчезнувших стад. Он сошёл с лошади и повёл её в поводу. То тут, то там среди рёберных дуг виднелись, словно старинные медали некоего охотничьего ордена, расплющенные диски потемневшего свинца. Вдалеке медленно двигались упряжки быков и с сухим скрипом катились тяжёлые фургоны. В них сборщики и бросали кости, разнося прокаченные солнцем остовы и разбивая огромные скелеты топорами. Кости грохотали в фургонах, катившихся дальше в седой пыли. Он смотрел на проходивших мимо сборщиков, оборванных, грязных, на быков с потёртыми шеями и бешеными глазами. Никто не заговаривал с ним. Вдали виднелся целый караван доверху гружённых костями фургонов, которые следовали на северо-восток, а дальше на север занимались своей работой другие команды сборщиков.

Вскочив в седло, он поехал дальше. Кости были собраны в кучи десять футов высотой, которые тянулись на сотни футов или возвышались высокими коническими холмиками со знаками или торговыми марками их хозяев на вершине. Он обогнал одну из громыхающих повозок, где на ближайшем к колёсам быке сидел мальчуган, который правил при помощи пенькового каната и жокейского хлыста. С верха горы черепов и тазовых костей на него искоса глянули сидевшие там двое молодых людей.

Вечером светящиеся точки их костров усеяли всю равнину, а он сидел спиной к ветру, и запивал из армейской фляги свой ужин — пригоршню поджаренной кукурузы. По всей округе разносились вой и тявканье голодных волков, а на севере, в тёмной оконечности мира, сломанной лирой беззвучно вспыхнула молния. В воздухе пахло дождём, но дождя не было. Словно корабли без огней, в ночи проезжали скрипучие телеги с костями, чувствовался запах быков, слышалось их дыхание. Повсюду витала кисловатая вонь от костей. Ближе к полуночи, когда он сидел на корточках возле угасающего костра, его окликнули. Подходите ближе, позвал он.

Они вышли из темноты, угрюмые бедолаги в шкурах. Все со старыми армейскими ружьями, кроме одного, у которого была винтовка для охоты на бизонов, все без курток, и лишь один в сапогах из необработанной кожи, снятой целиком с ноги какого-то животного и стянутой спереди сухожилиями.

Добрый вечер, незнакомец, громко произнёс самый старший.

Он оглядел их. Четверо подростков и один мальчик помладше, они остановились на краю света от костра и устроились там.

Подходите ближе, снова позвал он.

Они приблизились, нехотя переставляя ноги. Трое присели на корточки, а двое остались стоять.

Инструменты-то твои где? спросил один.

Да он здесь не за костями.

Табачка пожевать нигде не завалялось?

Он покачал головой.

Видать, и ни глотка виски нет.

Нет у него виски.

Куда направляешься, мистер?

Не в Гриффин ли путь держишь?

Он окинул их взглядом. В Гриффин.

Могу поспорить, к шлюхам собрался.

Ни к каким он не к шлюхам.

Шлюх там уйма, в Гриффине то есть.

Ха, да он, верно, побольше твоего там бывал.

Был в Гриффине, мистер?

Нет ещё.

Шлюх там полно. По самую завязку.

Говорят, за день пути до Гриффина можно подцепить что-нибудь, если ветер в твою сторону.

Они на дерево забираются перед этим самым заведением. Задерёшь голову, и подштанники видать. Я как-то под вечер штук восемь на том дереве насчитал. Устроятся там, что твои еноты, покуривают сигареты и вниз покрикивают.

Всё устроено, чтобы это был самый большой город греха во всём Техасе.

И убить там могут запросто, как нигде.

Ножичком поцарапают. Любую гадость устроят, только выбирай.

Он посмотрел на них, переводя взгляд с одного на другого. Потянулся за палкой, поворошил ею костёр и бросил в огонь. Вам что, гадости нравятся?

Мы этого не одобряем.

Виски пить нравится?

Это он треплется. Никакого виски он не пьёт.

Чёрт, да ты только что видел, как он пил, ещё и часа не прошло.

А ещё я видел, как он выблевал всё обратно. Что это за штуки у тебя на шее, мистер?

Он приподнял старое ожерелье, висевшее впереди на рубашке, и оглядел. Это уши.

Чего-чего?

Уши.

Какие ещё уши?

Он потянул за шнурок ожерелья и посмотрел на уши. Абсолютно чёрные, твёрдые, сухие и бесформенные.

Человеческие. Человеческие уши.

Ладно заливать, сказал тот, что с винтовкой.

Не называй его лгуном, Элрод, ещё пристрелит чего доброго. А можно взглянуть на эти штуки, мистер?

Он снял ожерелье через голову и передал тому, кто попросил. Сгрудившись вокруг, все стали ощупывать необычные высушенные висюльки.

Негритянские, что ли? дивились они.

Неграм отрезали уши, чтобы узнать, если ударятся в бега.

Сколько их здесь, мистер?

Не знаю. Было около сотни.

Они подняли ожерелье и повернули к свету костра.

Негритянские уши, боже правый.

Они не негритянские.

Не негритянские?

Нет.

А чьи же тогда?

Индейские.

Чёрта с два они индейские.

Элрод, сказано же тебе.

Почему же они такие чёрные, если они не негритянские?

Они стали такими. Они чернеют и чернеют, пока уже дальше некуда.

Откуда они у тебя?

Убивал этих сукиных сынов. Верно, мистер?

Был разведчиком в прериях, да?

Я купил эти уши в Калифорнии в салуне у одного солдата, ему не на что было выпить.

Он протянул руку и забрал у них ожерелье.

Чёрт. Спорим, он был разведчиком в прериях и перебил этих сукиных сынов всех до единого.

Тот, кого звали Элрод, указал подбородком на трофеи и принюхался. Не понимаю, зачем тебе эти штуки, проговорил он. Не хотел бы я иметь такие.

Остальные посмотрели на него с тревогой.

Ты же не знаешь, откуда эти уши. Может, старикан, у которого ты их купил, и сказал, что они индейские, а может, это и не так.

Мужчина молчал.

Может, это уши каннибалов или ещё каких заморских негров. Мне говорили, в Новом Орлеане можно целые головы купить. Их моряки привозят, и хоть целый день покупай по пять долларов за штуку, эти головы. Помолчи, Элрод.

Мужчина сидел, держа в руках ожерелье. Это были не каннибалы, сказал он. Это были апачи. Я знал человека, который их отрезал. Знал его, ездил с ним и видел, как его повесили.

Глянув на остальных, Элрод осклабился в усмешке. Апачи, хмыкнул он. Бьюсь об заклад, что любой старина апачи мог и на арбуз страху нагнать, ну а вам всем не боязно было?

Мужчина устало поднял на него глаза. Ты ведь не хочешь сказать, что я вру, верно, сынок?

Я тебе не сынок.

Сколько тебе лет?

А вот это совсем не твоё дело.

Сколько тебе лет?

Пятнадцать ему.

А ну придержи свой поганый язык.

Он повернулся к мужчине. Я не просил его говорить за меня.

Он уже сказал. В пятнадцать в меня первый раз стреляли.

А в меня ещё не стреляли.

Но тебе и шестнадцати нет.

А ты стрелять в меня собираешься?

Я собираюсь постараться этого не делать.

Пошли, Элрод.

Ни в кого ты стрелять не будешь. Если только в спину или в спящих.

Элрод, мы ушли.

Я понял, кто ты такой, как тебя увидел.

Шёл бы ты подобру-поздорову.

Сидит тут и треплется, что застрелит кого-нибудь. Но пока ещё никто ни в кого не стрелял.

Остальные четверо стояли там, куда ещё достигал свет костра. Самый маленький бросал взгляды в спасительную темноту ночной прерии.

Иди давай, повторил мужчина. Тебя ждут.

Тот сплюнул в чужой костёр и вытер рот. С севера по прерии вдали двигался караван фургонов. Быки бледные и молчаливые в свете звёзд, фургоны слегка поскрипывали, а позади них, словно чей-то недобрый глаз, двигался фонарь из красного стекла. В этих краях полно ожесточившихся детей, которых оставила сиротами война. Приятели направились к мальчишке, чтобы его увести. Наверное, это придало ему храбрости; он, по всей видимости, сказал что-то ещё, потому что, когда они подошли к костру, мужчина вскочил. Держите его подальше от меня, сказал он. Ещё раз увижу здесь — убью.

Когда они ушли, он подкинул дров в костёр, поймал лошадь, снял с неё путы, привязал и оседлал, потом отошёл немного в сторону, расстелил одеяло и улёгся спать в темноте.

Когда он проснулся, на востоке ещё не забрезжил рассвет. У потухшего костра стоял тот самый парень с винтовкой в руке. Лошадь уже несколько раз фыркала, а теперь фыркнула снова.

Так и знал, что прятаться будешь, громко произнёс малец.

Мужчина откинул одеяло, перевернулся на живот, взвёл револьвер и наставил его в небо, где уже целую вечность горели гроздья звёзд. Совместил мушку с желобком на раме и, держа пистолет обеими руками, перевёл через черноту деревьев на тень пришельца, что была ещё темнее.

Вот он я, произнёс он.

Юноша повернулся вместе с винтовкой и выстрелил.

Всё равно ты был не жилец, проговорил мужчина.

В рассветном полумраке подошли ещё двое из той компании. Они были без лошадей. Мальчика помладше подвели туда, где со сложенными на груди руками лежал мёртвый.

Нам никаких разборок не надо, мистер. Мы хотим лишь забрать его.

Забирайте.

Я знал, что похороним его в этой прерии.

Они пришли сюда из Кентукки, мистер. Этот грубиян и его брат. Папа с мамой у них умерли. Деда убил какой-то сумасшедший, и его похоронили в лесу, как собаку. Так он и не увидел ничего доброго в жизни, и теперь у него нет ни души в этом мире.

Рэндалл, погляди хорошенько на того, кто оставил тебя сиротой.

Сирота в своей большой не по размеру одежде держал старый мушкет с отремонтированным прикладом и тупо глядел на мужчину. Ему было лет двенадцать; он выглядел скорее психически ненормальным, чем тупым. Двое других шарили по карманам мёртвого.

Где его винтовка, мистер?

Мужчина стоял, держась рукой за ремень. Он кивнул туда, где она стояла, прислонённая к дереву.

Они принесли её и вручили брату. Это была винтовка Шарпса пятидесятого калибра, и мальчик стоял, держа её и мушкет — этакий нелепый набор оружия, — и хлопал глазами.

Один из парней постарше передал ему шляпу мёртвого, а потом повернулся к мужчине. За эту винтовку он отдал в Литтл-Рок сорок долларов. В Гриффине такие можно купить за десять. Они ничего не стоят. Рэндалл, ты готов?

Помочь нести труп мальчик не мог, потому что был слишком мал. Когда старшие зашагали через прерию с телом его брата на плечах, он плёлся сзади, таща мушкет, винтовку и шляпу. Мужчина смотрел им вслед. Впереди ничего не было. Они просто несли тело через усеянную костями пустыню к голому горизонту. Сирота один раз обернулся, посмотрел на него, а потом стал торопливо нагонять остальных.

Во второй половине дня он перебрался по переправе Маккензи через речушку Клир-Форк, приток Брасоса, и они с лошадью зашагали бок о бок в лучах заката к городку, туда, где на низкой равнине перед ними фонари, разбросанные тут и там в долгах красных сумерках и опускающейся темноте, неторопливо выстраивались в манящие обманчивой гостеприимностью очертания берегов. Они миновали огромные груды костей — целые дамбы из черепов с рогами и выгнутых полумесяцем костей, что походили на старые луки из слоновой кости, сложенные после окончания какой-нибудь легендарной битвы. Высокими изогнутыми валами эти груды уходили к равнине и исчезали в ночи.

Когда они вошли в город, накрапывал дождь. Перед залитыми светом фонарей борделями у коновязи стояли лошади, и когда они проходили мимо, его лошадь с робким ржанием потянулась мордой к их ногам. На безлюдную немощёную улицу доносились звуки скрипки, а из тени в тень перед ними шныряли тощие собаки. На краю городка он подвёл лошадь к перилам, привязал среди других лошадей и ступил на низкие деревянные ступеньки, в тусклую полоску света, падавшую из дверного проёма. В последний раз оглянулся на улицу, на свет, льющийся тут и там из окон в темноту, на последний слабый отсвет на западе и на низкие тёмные холмы вокруг. Потом толкнул двери и вошёл.

Внутри бурлила охваченная неясным возбуждением толпа. Словно это сооружение из необструганных досок было воздвигнуто в самой низкой точке окружающих равнин и людей притягивало туда силой гравитации. Между грубыми столами, держа перед собой шляпу, ковылял старик в тирольском костюме, маленькая девочка в платьице крутила ручку шарманки, а на сбитой из досок сцене, обозначенной целым рядом потрескивавших свечей, с которых уже натекли лужицы жира, кружился в замысловатом танце медведь в кринолине.

Мужчина пробрался к бару, где несколько человек в рубашках с кожаными передниками качали из бочек пиво или наливали виски. За их спинами трудились мальчишки — приносили ящики с бутылками и подавали из моечной на задворках подносы с дымящимися стаканы. Барная стойка была обита цинком, он положил на неё локти, подбросил перед собой серебряную монету и прихлопнул её.

Говорите, или пребудете, сказал бармен.

Виски.

Виски, есть такое дело. Бармен поставил стакан, вынул пробку из бутылки, налил с полчетверти пинты и забрал монету.

Мужчина стоял, глядя на виски. Потом снял шляпу, положил её на стойку, взял стакан, не торопясь выпил. Поставил пустой стакан, вытер рот, повернулся к стойке спиной и опёрся на неё локтями.

Сквозь висевший слоями в желтоватом свете дым на него смотрел судья.

В круглой шляпе с узкими полями он сидел за столом, и его окружали самые разные люди — пастух и погонщик, гуртовщик, фрахтовщик, рудокоп и охотник, солдат и торговец, жулик, бродяга, пьяница, вор. Тысячу лет он вращался среди этой нищеты, среди отребья земного и среди промотавшихся наследников восточных династий, и в этом разношёрстном сборище он был и с ними, и не с ними, словно человек совершенно другого сорта, и казалось, за все эти годы он изменился очень мало или не изменился совсем.

Мужчина отвёл глаза от этого взгляда и стоял, глядя на зажатый кулаками пустой стакан. Подняв голову, он увидел, что на него смотрит бармен. Поднял указательный палец, и тот принёс виски.

Расплатившись, он взял стакан и стал пить. Вдоль задней стенки бара шло зеркало, но в нём отражался лишь дым и какие-то неясные тени. Стонала и скрипела шарманка, на дощатом помосте, высунув язык, неуклюже поворачивался медведь.

Когда мужчина снова бросил взгляд на судью, тот уже стоял и с кем-то разговаривал. Через толпу, потряхивая монетами в шляпе, пробирался хозяин шоу. Из задней двери выпархивали кричаще разодетые шлюхи, он смотрел на них, смотрел на медведя, а когда опять повернулся, чтобы найти глазами судью, тот исчез. Шоумен, похоже, что-то не поделил со стоявшими у стола. К ним присоединился ещё один. Шоумен махнул шляпой. Один из стоявших указал на бар. Тот замотал головой. Они что-то говорили, но их голоса тонули в общем гаме. На помосте вовсю отплясывал медведь, девочка крутила ручку шарманки, и при взгляде на тень от этого действа, отбрасываемую на стену светом свечей, напрашивался вопрос — возможно ли нечто подобное в мире дневного света? Когда он снова посмотрел на шоумена, тот уже нахлобучил шляпу и стоял, уперев руки в бока. Один из стоявших вытащил из-за пояса длинноствольный кавалерийский револьвер, повернулся и навёл его на сцену.

Кто-то нырнул на пол, кто-то потянулся за своим оружием. Владелец медведя стоял, как подавальщик винтовок в тире. Грянул выстрел, и вслед за прокатившимся эхом все звуки в комнате смолкли. Пуля угодила медведю куда-то в центр туловища. Медведь негромко застонал, заплясал быстрее, и в наступившей тишине было слышно, как шлёпают по доскам его громадные лапы. Между задних лап текла кровь. Маленькая девочка с лямками шарманки на плечах замерла, и ручка шарманки застыла в верхнем положении. Человек с револьвером выстрелил ещё раз, револьвер с грохотом подскочил, повис чёрный пороховой дым, медведь снова застонал и закачался, как пьяный. Он держался лапами за грудь, из пасти показалась тонкая струйка кровавой пены; он закричал, как ребёнок, сделал, приплясывая, несколько последних шагов и рухнул на помост.

Кто-то уже схватил стрелявшего за руку, и револьвер закачался высоко в воздухе. Ошеломлённый владелец медведя стоял, вцепившись в поля своей старосветской шляпы.

Пристрелил-таки этого чёртова медведя, произнёс бармен.

Девочка высвободилась из лямок шарманки — та с шипением грохнулась на пол, — подбежала к медведю, встала на колени, обхватила большую мохнатую голову и, всхлипывая, стала её баюкать. Большинство людей в помещении уже повскакали и стояли в этом жёлтом дымном пространстве, держась за оружие на поясах. Шлюхи целым выводком шарахнулись назад, а какая-то женщина забралась на помост, прошла мимо медведя и простёрла перед собой руки.

Всё улажено, заявила она. Со всем уже разобрались.

Ты считаешь, со всем уже разобрались, сынок?

Он повернулся. У барной стойки стоял судья и смотрел на него сверху вниз. Судья улыбнулся и снял шляпу. Большой бледный купол черепа блистал в свете ламп, как громадное светящееся яйцо.

Последние из верных сих. Последние из верных сих. Кроме нас с тобой, все теперь, можно сказать, покойники. Верно?

Он старался смотреть мимо. Огромная туша заслоняла его от всего мира. Было слышно, как та самая женщина объявляет, что в соседнем зале начинаются танцы.

«И поколения, что в мир придут, проклятью шутку принца предадут», произнёс судья. Он чуть повернулся. Уйма времени, успеем потанцевать.

Я танцам учиться не собираюсь.

Судья улыбнулся.

Тиролец и ещё кто-то склонились над медведем. Девочка плакала, платьице спереди потемнело от крови. Судья перегнулся через стойку, схватил бутылку и большим пальцем вышиб пробку. Та, взвизгнув, как пуля, улетела в темноту над лампами. Он ливанул в глотку добрый глоток и откинулся на стойку. Ты же сюда потанцевать пришёл.

Мне пора идти.

Судья как будто расстроился. Идти?

Он кивнул. Потянулся к шляпе на стойке, взялся за неё, но не поднял и не двинулся с места.

Кто откажется стать танцором, если сможет? сказал судья. Танцы — это так здорово.

Женщина стояла на коленях и одной рукой обнимала девочку. Потрескивали свечи, и мёртвый медведь лежал большой горой меха в своём кринолине, будто некий монстр, убитый при совершении противоестественного акта. Судья налил виски в пустой стакан рядом со шляпой и подтолкнул его по стойке.

Пей, сказал он. Пей. «В сию ночь душу твою могут взять у тебя».

Он посмотрел на стакан. Судья улыбнулся и отсалютовал ему бутылкой. Он взял стакан и выпил.

Судья не спускал с него глаз.

Ты всегда считал, что, если ничего не говорить, тебя никто не узнает?

Ты видел меня.

Судья пропустил эти слова мимо ушей. Я узнал тебя, когда впервые увидел, но ты меня разочаровал. И тогда, и сейчас. И всё же ты наконец здесь, со мной.

Я не с тобой.

Судья поднял безволосую бровь. Разве? удивлённо проговорил он. Он делано заозирался с озадаченным видом, неплохой такой актёр.

Я пришёл сюда вовсе не для того, чтобы выследить тебя.

А для чего же тогда? спросил судья.

Ты-то мне зачем? Я пришёл по той же причине, что и любой другой.

И что это за причина?

Какая причина?

Та, по которой здесь оказались все эти люди.

Они пришли сюда повеселиться.

Судья не сводил с него глаз. Он стал указывать на разных людей вокруг и спрашивать, пришли ли они сюда повеселиться и понимают ли вообще, зачем они здесь.

Не обязательно, чтобы каждый оказывался где-либо по определённой причине.

Это так, согласился судья. Не обязательно, чтобы у них была причина. Но из-за их равнодушия заведённый порядок не отменяется.

Он насторожённо смотрел на судью.

Давай сформулируем это по-другому, продолжал судья. Если у них действительно нет конкретной причины, но всё же они оказались здесь, не значит ли это, что на то есть причина у кого-то другого? И если это так, может, угадаешь, кем может быть этот другой?

Нет, не угадаю. А ты угадаешь?

Я прекрасно знаю, кто он.

Судья снова налил полный стакан, отхлебнул из бутылки, вытер рот и повернулся, оглядывая помещение. Это подготовка к событию. По сути дела, к танцу. Участникам в своё время будет объявлено, какую роль им предстоит сыграть. Пока же довольно и того, что они появились. Мы имеем дело с танцем, и он в полной мере несёт в себе собственную организацию, историю и завершение, поэтому совсем не обязательно, чтобы танцоры несли всё это в себе. Как бы то ни было, история всех не есть история каждого по отдельности, как не является она и совокупностью этих историй, и никто не может до конца осознавать, почему он здесь, ибо ему не дано понять даже, в чём состоит данное событие. По сути дела, понимай он это, он вполне мог бы и не явиться, и становится ясно, что его присутствие не может быть частью плана, если таковой существует.

Судья улыбнулся, сверкнув большими зубами. И снова выпил.

Событие, церемониал. Подготовка к нему. Прелюдия в определённой степени отмечена решительностью. В неё входит убийство большого медведя. То, как разворачиваются события этого вечера, не покажется странным или необычным даже тем, кто подвергает сомнению правомерность такой последовательности событий.

Так вот, церемониал. Кто-то может с уверенностью утверждать, что церемониалы ни на какие категории не делятся, что есть лишь церемониалы более или менее величественные, и, исходя из этого довода, мы скажем, что для данного, в известной степени значительного церемониала, вероятно, есть более распространённое название «ритуал». В ходе ритуала должна быть пролита кровь. Ритуалы, которые не отвечают данному требованию, не настоящие, каждый тут же почувствует их фальшь. Можешь не сомневаться. Это такое чувство в груди, которое вызывает в памяти детское одиночество, вроде того, когда все ушли и ты остался играть один. Получается игра с самим собой, без соперника. В которой можно нарушить лишь правила. Не отворачивайся. Никакой загадки в том, о чём мы говорим, нет. Уж кому-кому, а тебе хорошо известно это чувство — пустота и отчаяние. Для того чтобы от него избавиться, мы и берём в руки оружие, верно? Разве не кровь — тот ингредиент, что скрепляет связующие узы? Судья наклонился ближе. Что такое, по-твоему, смерть, дружище? О ком мы говорим, когда упоминаем о человеке, который был, а теперь его нет? Это непроверенные догадки или нечто, подвластное каждому? Что такое смерть, если не средство? И на кого она нацеливается? Смотри на меня.

Не люблю я бредятину.

И я тоже. И я не люблю. Ты уж потерпи. Вот взгляни на них. Выбери кого-нибудь, всё равно кого. Вон тот, например. Посмотри на него. Он без шляпы. Как он относится к миру, понятно. Это читается по его лицу, по тому, как он держится. И всё же его жалобы на то, что жизнь прожить — не поле перейти, суть лишь маска, скрывающая то, что волнует его на самом деле. А волнует его то, что люди не желают поступать так, как ему хочется. Никогда так не поступали и не будут поступать. Вот как с ним обстоит дело, и из-за трудностей в его жизни столько потеряно, она стала так не похожа на ту жизнь, которую он собирался прожить, что он превратился чуть ли не в ходячую развалину, никак не приспособленную вмещать человеческий дух. Может ли такой человек сказать, что против него нет никакого злого умысла? Что нет власти, нет силы, нет причины? Это каким надо быть еретиком, чтобы подвергать сомнению и вмешательство извне, и предъявителя претензии? Неужели он может верить, что крах его существования останется без последствий? Что нет ни права удержания собственности, ни кредиторов? Что бога мести, равно как и боги сострадания, крепко спят в своей подземной усыпальнице, и все наши призывы принять что-то к сведению или уничтожить все книги учёта, должно быть, встретят одинаковое молчание, и что именно это молчание и возобладает? С кем это он говорит, дружище? Видишь его?

Человек действительно что-то бормотал себе под нос и злобно озирался, глядя на людей, среди которых друзей у него, похоже, не было.

Человек ищет свою собственную судьбу и ничего больше, сказал судья. Хочет он этого или нет. Любому, кто сумеет найти свою судьбу и избрать поэтому некий противоположный курс, в конце концов всего только и удастся, что прийти в тот же назначенный час к итогу, который он выбрал себе сам, ибо судьба человека так же необъятна, как мир, в котором он обитает, и так же вмещает все противоположности. Эта сокрушившая стольких людей пустыня безбрежна и требует широты души, но в то же время она невероятно пуста. Она бесчувственна, бесплодна. Её сокровенная суть — камень.

Судья налил полный стакан. Пей, сказал он. Жизнь продолжается. У нас танцуют каждый вечер, и сегодняшний — не исключение. Прямой путь или извилистый — всё едино, и теперь, когда ты здесь, что значат все эти годы с тех пор, когда мы последний раз встречались? Память людей — штука ненадёжная, и прошлое, которое было, мало чем отличается от прошлого, которого не было. Он взял налитый судьёй стакан, выпил, поставил обратно. И взглянул на судью. Я побывал во многих местах. Это лишь ещё одно.

Судья поднял бровь. А ты что, свидетелей оставлял? Чтобы они докладывали тебе, что эти места всё ещё существуют после того, как ты оттуда уехал? Бред всё это.

Ты так считаешь? Ну а где же вчерашний день? Где Глэнтон и Браун, где святой отец? Судья склонился ближе. Где Шелби, которого ты оставил в пустыне на милость Элиаса, где Тейт, которого ты бросил в горах? Где те дамы, ах, те прелестные и нежные дамы, с которыми ты отплясывал на балу у губернатора, герой, помазанный кровью врагов республики, которую вызвался защищать? Где тот скрипач и где тот танец? Наверное, ты можешь мне сказать. Я вот что тебе скажу. Когда войну перестают считать достойным занятием, когда её благородную природу подвергают сомнению, достойных людей, признающих святость крови, исключают из танца, на который имеет право каждый воин. В силу этого танец становится ненастоящим танцем, а танцоры — ненастоящими танцорами. Но всегда найдётся тот, кто является настоящим танцором, и как ты думаешь, кто бы это мог быть? Ты вообще ничто.

Ты так близок к истине, что даже не можешь себе представить. Но я скажу тебе. Только тот, кто целиком отдался крови войны, кто побывал на самом дне, повидал ужасы во всей полноте и понял наконец, что это выражение его сокровенной сути, — только он может танцевать. Танцевать может даже глупое животное. Судья поставил бутылку на стойку. Услышь меня, дружище, сказал он. На этой сцене есть место лишь для одного зверя, и только для одного. Всем остальным суждена вечно длящаяся ночь, которой нет имени. Один за другим они шагнут во мрак за этими светильниками. И те медведи, что танцуют, и те, что нет.

Толпа вынесла его к двери в глубине заведения. В гостиной, еле видные из-за дыма, сидели за картами игроки. Он двинулся дальше. Мужчины проходили к навесу на задах здания, и какая-то женщина собирала у них пропуска. Она воззрилась на него. Пропуска у него не было. Она отослала его к столу, где другая женщина продавала пропуска и куском дранки запихивала деньги через узкую щёлку в железный сейф. Он заплатил доллар, взял штампованный медный жетон, отдал его у двери и вошёл.

Он оказался в большом зале со сценой для музыкантов с одной стороны и большой самодельной печкой из листового железа с другой. На этой танцплощадке трудились целые эскадроны шлюх. В замызганных пеньюарах, зелёных чулках и панталонах цвета дыни они разгуливали в дымном свете ламп, строя из себя распутниц по-детски и в то же время непристойно. Его взяла за руку маленькая смуглянка.

Я тебя сразу заприметила, сказала она. Всегда выбираю то, что мне надо.

Она провела его через дверь, где старая мексиканка раздавала полотенца и свечи, и они, словно спасшиеся от страшной беды, поднялись по тёмной дощатой лестнице в комнаты наверху.

Он лежал в каморке со спущенными до колен штанами и смотрел на шлюху. Наблюдал, как она берёт одежду и одевается, как подносит к зеркалу свечу и разглядывает себя. Она обернулась и посмотрела на него.

Пойдём. Мне надо идти.

Валяй.

Тебе нельзя лежать здесь. Давай. Мне пора.

Он сел, свесив ноги с маленькой железной койки, встал, натянул брюки, застегнул их и затянул ремень. Шляпа лежала на полу, он поднял её, отряхнул о штанину и надел.

Тебе надо пойти вниз и выпить, сказала она. И всё будет в порядке.

Всё и так в порядке.

Он вышел. В конце коридора остановился и оглянулся, потом стал спускаться по лестнице. Шлюха уже подошла к двери каморки. Стоя в коридоре со свечой в одной руке и зачёсывая волосы назад другой, она смотрела, как он спускается во мрак лестничного пролёта, а потом зашла в комнатушку и закрыла за собой дверь.

Он стоял у края танцплощадки. Несколько человек, взявшись за руки, образовали круг и, ухмыляясь, что-то кричали друг другу. Посреди помоста на табуретке сидел скрипач, а какой-то человек расхаживал взад-вперёд, громко выкрикивал последовательность движений в танце и отчаянно жестикулировал, показывая, как всем следует двигаться. В полумраке двора в грязи кучками стояли угрюмые индейцы тонкава, и там, где из открытых окон на них падал свет, их лица смотрелись необычайными утраченными портретами. Скрипач встал и приставил скрипку к подбородку. Раздался крик, заиграла музыка, и стоявшие в кругу танцоры, громко шаркая, стали неуклюже поворачиваться. Он вышел во двор.

Дождь перестал, и воздух был холодный. Он постоял во дворе. В небе падали звёзды, бессчётные и случайные, рассекая небо по коротким векторам от своих начал в ночи к точкам своего назначения во прахе и небытии. В зале пиликала скрипка, шаркали ногами и топали танцоры. На улице звали маленькую девочку, ту, что баюкала мёртвого медведя: она куда-то потерялась. Люди ходили по тёмным закоулкам с фонарями и факелами и окликали её по имени.

Он зашагал по мосткам к уборным. Постоял рядом, прислушиваясь к затихавшим вдали голосам, снова посмотрел на молчаливые дорожки звёзд там, где они гасли над потемневшими холмами. Потом открыл дверь из неоструганных досок и шагнул внутрь.

В уборной восседал судья. Голый, тот с улыбкой поднялся, обхватил его ручищами, прижав к своей огромной и ужасной плоти, и закрыл за ним деревянную задвижку.

В салуне двое мужчин хотели купить шкуру медведя и искали его владельца. Медведь лежал на сцене в огромной луже крови. Свечи уже погасли, и лишь одна тревожно догорала в стёкшем жире, словно молельная лампада. В танцевальном зале молодой человек стоял рядом со скрипачом и отбивал ритм, стуча меж колен парой ложек. Вокруг разгуливали полуголые шлюхи, некоторые выкатили напоказ груди. В грязном дворе позади заведения двое мужчин шли по мосткам к уборным. Ещё один стоял рядом и мочился в грязь.

Там кто-то есть? поинтересовался первый.

Тот, что облегчался, даже головы не поднял.

На твоём месте я не стал бы туда заходить.

Там кто-то есть?

Я заходить не стал бы.

Он подтянул штаны, застегнулся, обошёл их и зашагал по мосткам к свету. Первый проводил его взглядом, потом открыл дверь в уборную.

Господи, сила твоя! ахнул он.

Что там такое?

Он не ответил и, шагнув мимо второго, затопал по мосткам назад. Второй смотрел ему вслед. Потом открыл дверь и заглянул.

В салуне мёртвого медведя завернули в брезент от фургона и обратились ко всем с просьбой помочь. В гостиной вокруг ламп зловещим туманом вился табачный дым, игроки негромко переговаривались, делали ставки и сдавали карты.

В танцах наступил перерыв, на сцене появился ещё один скрипач, музыканты вдвоём принялись дёргать струны и вертеть деревянные колки, пока не остались довольны. Многие танцоры, пьяно пошатываясь, бродили по залу, некоторые, скинув рубашки и жилеты, стояли с потными обнажёнными торсами, хотя в помещении было довольно прохладно, и изо ртов шёл пар. Одна здоровенная шлюха, стоя у сцены, хлопала по ней ладонями и пьяным голосом требовала музыки. На ней были лишь мужские подштанники. Похоже, это был её трофей. В такие же трофеи — шляпы, панталоны или кавалерийские куртки из синей диагонали — были наряжены и некоторые её товарки. Снова запиликала музыка, со всех сторон посыпались энергичные возгласы, вперёд вышел ведущий и выкрикнул название танца, танцоры затопали и заулюлюкали, валясь друг на друга.

И вот они уже танцуют, дощатый пол трясётся под сапогами, а над опущенными под углом инструментами, мерзко осклабясь, склонились скрипачи. Над всеми возвышается судья, он танцует голый, энергично и живо перебирая маленькими ножками всё быстрее и быстрее, он кланяется дамам, огромный, бледный и безволосый, как гигантский младенец. Он говорит, что никогда не спит. Он говорит, что никогда не умрёт. Он кланяется скрипачам, плавно отступает, откидывает назад голову и разражается глубоким горловым смехом, он всеобщий любимец, этот судья. Он машет шляпой, и луноподобный купол его черепа бледным пятном проплывает под лампами, он быстро поворачивается, и вот одна из скрипок уже у него в руках, он делает пируэт, он делает па, два па, он танцует и играет. Ноги его легки и проворны. Он никогда не спит. Он говорит, что никогда не умрёт. Он танцует и на свету, и в тени, и все его любят. Он никогда не спит, этот судья. Он танцует и танцует. И говорит, что никогда не умрёт.