Он ждал, ждал, но она так и не пришла. Стоял у окна, отведя и собрав в кулак старую тюлевую занавеску, и наблюдал за уличной жизнью. Любой, кому пришло бы в голову взглянуть на него снизу — как он стоит там, за кривоватыми пыльными стеклами, — мог сразу понять, в чем дело. К вечеру все постепенно стихало. Скобяная лавка на другой стороне улицы закрылась, хозяин опустил и закрыл на замок железные ставни. Перед гостиницей остановилось такси, он приник лицом к холодному стеклу, но так и не увидел, кто вышел из машины. Повернулся, двинулся к двери, отворил ее и вышел на лестничную площадку, откуда виден вестибюль. Не вошел никто. Когда он вернулся и опять встал у окна, такси уже уехало. Он сел на кровать. Тени становились все длиннее. Вскоре в комнате стало темно, за окном зажегся зеленый неон гостиничной вывески, а через некоторое время он встал, взял с крышки комода шляпу и вышел вон. В дверях обернулся, окинул взглядом комнату, после чего плотно прикрыл за собою дверь. Если бы он постоял подольше, столкнулся бы с criada по прозвищу La Tuerta на облезлой лестничной клетке, а не в вестибюле, как это в результате получилось, — он просто какой-то жилец, а она просто старуха с одним туманным глазом, еле открывшая дверь с улицы. Он вышел на вечерний холод, а она с трудом потащилась вверх по лестнице, постучала в дверь, подождала и постучала снова. Открылась дверь в другом конце коридора, из номера выглянул мужчина. Сказал ей, что ему не дали полотенец.

Когда вошел Билли и встал в дверях, он лежал на своей койке, глядя вверх, на неструганые доски потолка. Билли был слегка под мухой. Шляпа заломлена на затылок.

— Что скажешь, ковбой? — произнес он вместо приветствия.

— А, это ты, Билли.

— Как дела?

— Дела нормально. А вы-то все куда подевались?

— Ездили на танцы в Месилью[.

— Неужто прямо все-все?

— Все, кроме тебя.

Билли сел на пороге, упершись сапогом в дверной косяк; снял шляпу, надел ее себе на колено и откинул голову. Джон-Грейди лежит смотрит.

— Ну, потанцевал?

— Да прямо всю задницу оттряс.

— А я и не знал, что ты у нас такой заядлый танцор.

— Да вовсе нет.

— Представляю, как ты там расстарался.

— А это вообще надо было видеть. Кстати, Орен мне сказал, что тот конек, о котором ты так печешься, — ну, тот, с головой как у белки, — будто бы уже ест у тебя с руки.

— Ну, это он малость преувеличивает.

— И что ты им такое говоришь?

— Кому?

— Лошадям.

— Не знаю. Правду.

— Это у тебя, видать, секрет фирмы.

— Да нет.

— А как можно лошади говорить неправду?

Обернувшись, он устремил взгляд на Джона-Грейди.

— Не знаю, — сказал парень. — Это смотря в каком смысле: как их ловчее обмануть или как в принципе заставить себя соврать?

— Как обмануть.

— Вот уж не знаю. Тут уж как у тебя к этому душа лежит.

— Думаешь, лошадь поймет, что у тебя на душе?

— А как же. А ты не поймешь?

Билли не ответил. Но, помолчав, все же сказал:

— Пожалуй. Я пойму.

— Да я вообще не очень-то врать умею.

— У тебя просто практики насчет этого было маловато.

В денниках вдоль всего конюшенного прохода фыркали и топтались лошади.

— Ну как, ладится у тебя с той девчонкой, к которой ты ходишь?

Все так же лежа, Джон-Грейди скрестил ноги, положив один сапог поверх другого.

— Ага, — сказал он. — Вроде как к тому идет.

— Джей Си говорит, у вас все уже на мази.

— Ему-то откуда знать?

— Он говорит, у тебя налицо все симптомы.

— Налицо?

— Угу.

— Это какие же?

— Он не сказал. А ты не хочешь ее сюда пригласить, чтобы мы все на нее посмотрели?

— А что, приглашу.

— Давай.

Билли снял шляпу с колена, водрузил ее на голову и встал.

— Билли?

— Чего?

— Я потом расскажу тебе. Со мной какая-то ерунда приключилась. Сейчас я просто немного уставши.

— Ну, в этом я ни минуты не сомневался, ковбой. Ладно, увидимся утром.

На следующей неделе он отправился туда же, но денег у него в кармане хватало только на выпивку в баре. Все время смотрел на нее в зеркале. Она сидела одна на темной бархатной кушетке, выпрямившись, с руками, сложенными на коленях, в позе светской девушки. Он медленно цедил виски. Когда он снова заглянул в зеркало, ему показалось, что и она на него смотрит. Допив виски, он расплатился и повернулся уходить. Впрямую на нее смотреть он не хотел, но не удержался. Он даже представить себе не мог, что у нее тут за жизнь.

Взяв шляпу, он отдал гардеробщице последнюю остававшуюся у него мелочь, женщина улыбнулась, поблагодарила его, а он надел шляпу и повернулся к двери. Он уже взялся рукой за витиеватую ониксовую дверную ручку, когда один из официантов преградил ему дорогу.

— Un momento, — сказал он.

Джон-Грейди остановился. Окинул взглядом гардеробщицу, перевел его на официанта.

Официант стоял между ним и дверью.

— Та девушка, — сказал официант. — Она сказал, вы не забывать ее.

Он бросил взгляд в сторону гостиной, но от двери ее было не видно.

– ¿Dígame?

— Она сказал, вы не…

— En español, por favor. Dígame en español lo que dice ella.

Но тот не стал. Он снова повторил те же слова по-английски, затем повернулся и был таков.

На следующий вечер Джон-Грейди зашел в «Модерно» и сидел там, ждал, когда придет маэстро с дочерью. Подумалось, может, они уже заходили и ушли или, может, вообще не придут. Когда, толкнув дверь, вошла девочка, она сразу его увидела и бросила взгляд на отца, но ничего не сказала. Они заняли столик у двери, подошел официант, налил бокал вина.

Джон-Грейди поднялся, прошел через всю залу и встал у их столика.

— Маэстро, — сказал он.

Слепой обратил лицо вверх и улыбнулся тому месту, что было рядом с Джоном-Грейди. Как будто там стоял его невидимый двойник.

— Buenas noches, — сказал он.

– ¿Сómo estás?

— Ах, — сказал слепой. — Мой юный друг!

— Да?

— Пожалуйста. Вы должны к нам присоединиться. Садитесь.

— Спасибо.

Он сел. Покосился на девочку. Слепой присвистнул, подзывая официанта, тот подошел.

– ¿Qué toma? — спросил маэстро.

— Нет. Ничего, спасибо.

— Пожалуйста, я настаиваю.

— Я должен уже уходить.

— Traiga un vino para mi amigo.

Официант кивнул и двинулся прочь. Джон-Грейди сдвинул шляпу на затылок и, склонившись вперед, облокотился на стол.

— Что такое «Модерно»? «Модерно» — это место, куда приходят музыканты. Это очень старое заведение. Оно было здесь всегда. Вам надо зайти в субботу. Когда сюда приходит много стариков. Вы их увидите. Они приходят потанцевать. Очень старые люди, и они танцуют. Здесь. В этом заведении. В «Модерно».

— Они сегодня еще будут играть?

— Да, да! Конечно. Еще рано. Они мои друзья.

— Они играют здесь каждый день?

— Да. Каждый вечер. Скоро уже начнут. Вы увидите.

Словно в подтверждение слов маэстро, в нише на возвышении скрипачи принялись настраивать инструменты. Виолончелист, наклонив голову, прислушался и провел смычком по струнам. Пара, сидевшая за столиком у дальней стены, встала, держась за руки, в проходе под аркой и, как только музыканты заиграли старинный вальс, пустилась в пляс. Подавшись вперед, маэстро слушал.

— Они танцуют? — спросил он. — Сейчас они танцуют?

Девочка посмотрела на Джона-Грейди.

— Да, — сказал Джон-Грейди. — Танцуют.

Откинувшись назад, старик кивнул.

— Хорошо, — сказал он. — Это хорошо.

Они сидели, опершись спинами о скалу в горах Франклина, перед ними горел костер, от ветра пламя металось, и вместе с ним по скалам метались их тени, то пряча, то вновь открывая взорам петроглифы, вырезанные в камне другими охотниками, которые побывали здесь за тысячу лет до них. Слышали собак, которые бегали где-то далеко внизу. Их лай отдавался от склона горы, потом звучал снова, уже слабее, и наконец замирал, когда собаки в темноте удалялись по каменистому распадку. На юге мерцали дальние городские огни, разбросанные по просторам пустыни, как драгоценные камни, выложенные ювелиром на черной скатерти. Арчер встал, постоял, повернулся, чтобы лучше слышать собак, потом сплюнул в костер, снова сев на корточки.

— Загнать на дерево что-то у ней никак, — сказал он.

— Да я тоже не думаю, что у нее получится, — сказал Тревис.

— А откуда вы знаете, что это та же самая пума? — спросил Джей Си.

Тревис достал из кармана табак, разгладил и сложил пальцами бумажку лодочкой.

— Она нас обводила вокруг пальца тыщу раз уже, — сказал он. — Теперь, наверное, вообще уйдет из этих мест.

Посидели послушали. Лай сделался тише и через некоторое время замер совсем. Билли отправился по склону вверх на поиски дров, вернулся, волоча сухой кедровый пень. Поднял и бросил его в огонь. Взметнулась туча искр и улетела в ночь. Черный узловатый пень прижал собой слабосильные языки пламени. Так, словно некий бесформенный объект, сгустившийся из ночной тьмы, пришел о них погреться.

— А побольше ты не мог бревна найти, а, Парэм?

— Да оно через минутку займется.

— Пришел Парэм, и костру кранты, — сказал Джей Си.

— Темней всего бывает перед грозой, — сказал Билли. — Минуту подождите, и загорится.

— О! Слышу их, — сказал Тревис.

— И я слышу.

— Она где-то там, в начале большого распадка, где его пересекает дорога.

— Боюсь, что мы нашу собачку Люси до утра не увидим.

— А она, вообще-то, каких кровей?

— Сука из выводка Элдриджа. А вообще эту породу завели еще братья Ли. Они им все качества привили, забыли только о способности вовремя останавливаться.

— Лучший пес, который у нас был, — это ее дедушка, — сказал Арчер. — Ты его помнишь, Тревис? Его еще Роско звали.

— Конечно помню. Его принимали за помесь английского кунхаунда, но это была чистейшая леопардовая луизианская катахаула, с глазами как голубой мрамор. А уж как он любил подраться! Мы потеряли его в Мексике, в штате Наярит. Его схватил ягуар и перекусил чуть не напополам.

— И с тех пор вы оба там больше уже не охотились.

— Нет.

— Мы туда не возвращались еще с довоенных времен. Да и братья Ли больше туда вроде бы не ездят. Впрочем, в Мексике они много ягуаров добыли.

Джей Си наклонился и плюнул в огонь. Языки пламени, поднявшись выше, со всех сторон лизали пень.

— И как вам там, в старушке-Мексике, не очень туго приходилось?

— Да так, с местными-то мы всегда общий язык находили.

— Чтобы попасть в передрягу, далеко ездить не обязательно, — сказал Арчер. — Хочешь во что-нибудь вляпаться, достаточно через речку, что вон там течет, помолясь, переправиться.

— Уж эт-точно. Аминь.

— Речку перешел, и ты в другой стране. Поговори с любым ковбоем из тутошних, что вдоль границы живут. Спроси их про революцию.

— А ты помнишь революцию, Тревис?

— Про это дело тебе Арчер больше моего расскажет.

— В смысле, ты тогда еще под стол пешком ходил, так, что ли, Тревис?

— Вроде того. Я только и помню, что как-то раз меня разбудили, все подошли к окну, а там стрельба идет, будто это наше Четвертое июля.

— Мы жили на Вайоминг-стрит, — сказал Арчер. — Ну, после смерти папы. Мамин дядя Плес работал в механической мастерской на Аламеда, так ему местные принесли два ударника от пушек, спросили, не может ли он выточить такие же новые, он выточил и не взял за это ни цента. Тогда все были на стороне восставших. А старые ударники он принес домой и нам отдал, мальчишкам. А еще в одной мастерской из вагонных осей пушечные стволы точили, а потом упряжкой мулов таскали их обратно через реку. В качестве цапф использовали гнезда под подшипник, спиливая их с чулков заднего моста от фордовских грузовиков. Лафеты делали деревянные и ставили их на колеса прямо от обычной крестьянской телеги. Это было в ноябре тринадцатого. Панчо Вилья въехал в Хуарес в два часа ночи на поезде, который он угнал. Шла форменная война. В Эль-Пасо у многих пулями повышибало стекла. Кое-кого и убило, между прочим. Они, понимаешь ли, толпами стояли у реки и глазели, будто это какой бейсбольный матч… Вилья потом вернулся — в девятнадцатом году. Об этом уже и Тревис способен рассказать. Мы бегали туда тайком за сувенирами. Стреляные гильзы подбирали, всякое такое. На улицах лошади валялись мертвые, мулы… Окна в лавках повыбиты. Мы видели на бульваре мертвые тела, накрытые то одеялами, а то и тентами от фургонов. Этакое зрелище нас отрезвило, тут ничего не скажешь. Потом, прежде чем пустить нас обратно в страну, нас заставляли мыться в душе вместе с мексиканцами. Дезинфицировали нашу одежду и все такое. Там сыпной тиф свирепствовал, люди от него мерли.

Они сидели, молча курили, глядя на дальние огоньки на дне долины внизу. В ночи вдруг появились две собаки, прошли за спинами охотников. Тени собак бежали по каменному утесу, пока те не нашли себе место в сухой пыли под камнем, там свернулись клубком и вскоре уже спали.

— Никому ничего хорошего из этого не вышло, — сказал Тревис. — Или если вышло, то я об этом слыхом не слыхивал. Я ведь всю ту страну из конца в конец изъездил. Был закупщиком скота у Сперлоков. Да только… что из меня за закупщик был! Мальчишка. Но уж всю Северную Мексику объехал. Да и какой, к черту, там скот! Толком-то не было тогда там скота. А я — так, ездил, развлекался. Мне это нравилось. Нравилась страна, нравился тамошний народ. Весь штат Чиуауа объездил и бóльшую часть Коауилы, наведывался и в Сонору. Бывало, неделями в седле и чуть не без единого песо в кармане, но мне это было трын-трава. Местные тебя и примут, и спать уложат, накормят и тебя, и твоего коня, а когда уезжаешь, еще и всплакнут. Оставайся у них хоть насовсем. Причем сами-то — голь перекатная. Ни у кого ничего нет и никогда не будет. А все равно — заезжай на любую, хоть самую что ни на есть завалящую, estancia в любой самой занюханной дыре, и тебя примут так, будто ты им родня. С первого взгляда видно было, что революция не принесла им ничего хорошего. Во многих семьях погибли сыновья. Отцы, сыновья, а то и те и другие. Думаю, почти даже во всех. И никаких таких причин к кому-то проявлять гостеприимство у них не было. А уж к пацану-гринго тем более. Миска фасоли, которую они перед тобой поставят, им тяжко давалась. Но от ворот поворот я нигде не встретил. Ни разу.

Еще три собаки прошли мимо костра и устроились на ночлег под скалой. Звезды сместились к западу. Охотники поговорили о чем-то еще, и через некоторое время явился еще один пес. Он хромал на переднюю лапу, и Арчер встал и подошел к нему под скалу, посмотреть, что с ним. Все услышали, как пес заскулил, и когда Арчер вернулся, он сказал, что собаки с кем-то дрались.

Пришли еще две; теперь на месте были все, кроме одной.

— Я подожду чуток, а вы, если хотите возвращаться, идите, — сказал Арчер.

— Да нет, подождем уж с тобой.

— Не возражаю.

— Подождем немного. А что там юный Коул все спит? Будите его.

— Джона-Грейди? Да пусть уж поспит. Перебрал парень. С ершом борется.

Костер догорал, похолодало, все переместились ближе к огню, кормили его с рук палочками и старыми сухими хворостинами, которые удавалось выломать в буреломе вдоль края осыпи. Вспоминали истории из жизни Дикого Запада, каким он был в старинные времена. Старшие говорили, молодые слушали, пока в горном проходе над ними не затеплился свет, мало-помалу распространившись и на пустыню в долине.

Собака, которую ждали, пришла, сильно хромая, обошла вокруг костра. Тревис позвал ее. Она замерла, глядя на него красными глазами. Он встал, снова позвал ее, она подошла, и, взяв за ошейник, он повернул ее к свету. По ее боку шли четыре кровавые борозды. Под сорванным с плеча лоскутом кожи виднелись мышцы, с прокушенного уха медленно капала кровь на песчаную почву у собачьих лап.

— Тут надо бы, пожалуй, зашивать, — сказал Тревис.

Арчер вытянул поводок — из тех, что были у него продернуты сквозь шлевку пояса, — и прицепил его к кольцу ошейника. Собака принесла с собой единственный вещественный результат их охоты, став свидетельницей событий, о которых охотники, просидев всю ночь у костра, могли лишь догадываться, воссоздавая их в своем воображении. Она дернулась, когда Арчер коснулся ее уха, а едва он отпустил ее, она тут же отступила, покрепче уперлась передними лапами и встряхнула головой. Кровь обдала всех охотников и зашипела в костре. Все поднялись, готовые идти.

— Уходим, ковбой, — сказал Билли.

Джон-Грейди сел и пошарил вокруг себя в поисках шляпы.

— Ну, охотник на пуму из тебя оказался тот еще!

— Что, проснулся, трудяга? — сказал Джей Си.

— Да проснулся, проснулся.

— Мужика, который забабахал этакого зверского ерша, простая горная пума разве заинтересует?

— Это ты верно понял.

— У нас такой тут разговор по душам шел, а он где был? Всех старикам на поживу оставил. Они ж соврут — недорого возьмут. Нам даже слова вставить не давали. Даже и спора не получилось, а, Билли?

— Да какой уж тут спор.

Джон-Грейди поправил шляпу и направился вдоль края утеса. В сереньком рассвете под ним расстилалась пустыня, дышащая холодом и синевой; под бледным серпантином тумана угадывалась река, текущая с севера, огибая рощицы серых зимних деревьев. Вдали на юге — холодный серый клетчатый город, а еще дальше, за рекой, старый город, похожий на чей-то огромный рубчатый след, вдавленный в почву пустыни. За ним горы Мексики. Раненая собака отошла от костра, у которого охотники собирали собак и цепляли их к поводкам; она остановилась рядом с Джоном-Грейди и принялась вместе с ним разглядывать долину внизу. Джон-Грейди сел, свесил ноги с края утеса; собака легла, положила окровавленную голову у его ноги, и вскоре он ее обнял.

Билли сидел, положив скрещенные в запястьях руки локтями на стол. Наблюдал за Джоном-Грейди. Джон-Грейди сжал губы. Сделал ход оставшимся белым конем. Билли бросил взгляд на Мэка. Мэк долго изучал позицию, потом поднял глаза на Джона-Грейди. Сел в кресле поудобнее и снова стал изучать доску. Ни один не говорил ни слова.

Мэк взялся за черного ферзя, подержал немного над доской и поставил обратно. Потом снова поднял ферзя и сделал ход. Билли откинулся на спинку стула. Протянув руку, Мэк взял из пепельницы холодную сигару и сунул в рот.

Шестью ходами позже белому королю был поставлен мат. Поерзав в кресле, Мэк прикурил сигару. Билли сделал глубокий выдох.

Джон-Грейди продолжал сидеть, глядя на доску.

— Хорошо сыграно, — сказал он.

— Длинна дорога, мой дружище, — пропел Мэк, — длинна дорога. Но с нее свернуть нельзя.

Все вместе они вышли из дому и направились к конюшне.

— Ты мне вот что скажи… — начал Билли.

— Что тебе сказать?

— Я знаю, мне ты врать не будешь.

— А-а! Я уже догадался, какой будет вопрос.

— И какой будет ответ?

— Ответ будет «нет».

— То есть ты не поддавался ему ни вот настолечко?

— Нет. Я в такие примочки не верю.

Когда шли по конюшенному проходу, лошади топтались и фыркали в денниках. Джон-Грейди бросил взгляд на Билли:

— Как ты считаешь, а он не мог такое заподозрить?

— Ну, надеюсь, что нет. А то, конечно, ему бы это здорово не понравилось.

— Да уж.

В ломбард он вошел с револьвером в кобуре, пристегнутой к ремню, который висел у него на плече. Старый, седой держатель ломбарда читал газету, разложенную на стеклянном прилавке. Вдоль одной стены шел стеллаж с оружием, с потолка свисали гитары, а под стеклом на прилавках красовались пистолеты, ювелирные украшения, ножи и всякий инструмент. Джон-Грейди положил на прилавок ремень с кобурой, старик поглядел туда, потом перевел взгляд на пришельца. Вынул револьвер из кобуры, взвел курок, спустил на полувзвод, покрутил барабан, откинул «дверцу Абади», заглянул в каждую камору, закрыл дверцу, опять взвел курок и опустил его, придерживая большим пальцем. Повернул левой стороной к себе, глянул на выбитые на корпусе и скобе спускового крючка заводские номера, удостоверился в целости кольца крепления ремешка к рукоятке, после чего сунул револьвер назад в кобуру и поднял взгляд.

— Сколько за него хотите? — спросил он.

— Мне нужно около сорока долларов.

Держатель ломбарда поцыкал зубом и с серьезным видом качнул головой.

— Мне предлагали за него пятьдесят. Закладывать просто нужда заставила.

— Что до меня, то я могу дать вам от силы двадцать пять.

Джон-Грейди взглянул на револьвер.

— Ну дайте хоть тридцать, — сказал он.

Хозяин лавки с сомнением покачал головой.

— Я не хочу продавать его, — сказал Джон-Грейди. — Просто хочу взять денег под залог.

— И ремень с кобурой тоже, да?

— Да. Все идет вместе.

— Тогда ладно.

Достав книжечку бланков, он вставил между листками копирку, медленно списал заводской номер, добавил фамилию Джона-Грейди и его адрес и повернул на стекле прилавка книжечку парню, чтобы тот прочел и расписался. Затем отделил заполненную квитанцию, подал копию Джону-Грейди и унес револьвер в подсобное помещение лавки. Когда вернулся, в его руках были деньги, он выложил их на прилавок.

— Я за ним вернусь, — сказал Джон-Грейди.

Старик кивнул.

— Это револьвер моего деда.

Старик развел руками, чуть приподнял их и снова опустил. Этакий жест понимания. Не благословение, но что-то вроде. Кивнул в сторону стеклянного прилавка, где было выставлено штук шесть старых кольтовских револьверов — среди них и никелированные, и с накладками из оленьего рога на рукоятях. Один даже с вытертыми накладками из гуттаперчи, а один со спиленной мушкой.

— Каждый из них принадлежал чьему-нибудь деду, — сказал он.

На Хуарес-авеню его окликнул мальчишка — чистильщик обуви.

— Привет, ковбой!

— Привет.

— Давайте-ка я вам сапоги почищу.

— Ну давай.

Сев на маленький полевой складной стульчик, он поставил ногу на самодельный деревянный ящик чистильщика. Мальчишка закатал ему штанину и начал вынимать свои щетки, бархотки и коробочки с сапожными кремами и раскладывать их под рукой.

— Идете на свидание со своей девушкой?

— Ну, вроде как.

— Надеюсь, вы не собирались идти к ней в таких сапожищах.

— Что ж, ты, видать, правильно сделал, что подозвал меня. А то, не ровен час, еще выгнала бы меня.

Мальчишка тряпочкой стер с сапога пыль и намазал его кремом.

— Когда собираетесь пожениться? — спросил он.

— А почему ты думаешь, что я собираюсь жениться?

— Не знаю. У вас вроде как вид такой. А что, нет?

— Не знаю. Может быть.

— А вы и всам-деле ковбой?

— Ну.

— Работаете на ранчо?

— Да. У нас небольшое ранчо. Estancia, как у вас тут говорят.

— И как, нравится?

— Да. Нравится.

Чистильщик стер с сапога излишки крема, открыл баночку с гуталином и принялся наносить его на кожу, обмакивая в банку пальцы левой руки.

— А ведь это тяжелая работа, правда же?

— Ну-у… бывает иногда.

— А если бы вы умели делать что-нибудь еще?

— Нет, никем другим я не хотел бы быть.

— А если бы могли быть вообще кем угодно?

Джон-Грейди улыбнулся. Покачал головой.

— А на войне были?

— Нет. Я был слишком молод.

— Мой брат тоже был слишком молод, но он соврал им про свой возраст.

— А он что — американец?

— Нет.

— Сколько ему было?

— Шестнадцать.

— Наверное, рослый был, большой для своего возраста.

— Для своего возраста он был большой засранец.

Джон-Грейди улыбнулся.

Мальчишка прикрыл баночку крышкой и взял в руку щетку.

— Его спросили там, не принадлежит ли он к какой-нибудь банде pachucos {28} . Он сказал, что все известные ему pachucos живут в Эль-Пасо. А в Мексике он никаких pachucos знать не знает.

Чистильщик вовсю наяривал щетками. Джон-Грейди наблюдал.

— А на самом деле он был этим… pachuco?

— Конечно. Кем же еще.

Чистильщик навел предварительный лоск на сапог, втиснул щетку обратно в коробку и, взяв в руки бархотку, с громким хлопком встряхнул и зачастил ею туда-сюда по носку сапога.

— Он попал в морпехи. Получил два «Пурпурных сердца».

— А ты что же?

— Что я «что же»?

— Ты куда попал?

Тот поднял взгляд на Джона-Грейди. Не переставая обрабатывать сапог теперь уже сзади.

— Ну, в морпехи я точно не попал, — сказал он.

— Нет, я насчет pachucos.

— Да не-ет.

— А ты засранец?

— Это — да.

— Большой засранец?

— Ну, приличный. Давайте-ка другой сапог.

— А вон там черное что-то осталось возле ранта.

— Это я сделаю напоследок. Вы, главное, ни о чем не волнуйтесь.

Джон-Грейди поставил другую ногу на ящик и сам закатал брючину.

— Женщины первым делом ценят внешность, — сказал мальчишка. — Не думайте, что они не смотрят на ваши сапоги.

— А у тебя есть девчонка?

— Да откуда, на хрен.

— А говоришь так, будто у тебя насчет девчонок кое-какой имеется печальный опыт.

— А у кого не имеется? Когда они тебе просто так, для балды, таких себе и находишь.

— Ничего, не сегодня завтра тебя заарканит какая-нибудь чудесная молоденькая штучка, вот увидишь.

— Да ну, на фиг.

— А тебе сколько лет?

— Четырнадцать.

— Насчет возраста небось соврал?

— Ага. Конечно.

— По-моему, если ты признал это, то это уже вроде как и не вранье.

Мальчишка на секунду перестал растирать гуталин по голенищу, просто сидел, глядя на сапог. Потом опять начал.

— Если есть что-то, что я хочу, чтобы оно было не так, как оно есть, то я не так и говорю. Что тут плохого?

— Не знаю.

— Кто так не делает?

— Да все, наверное.

— Значит, все врут.

— А твой брат женат?

— Который? У меня их трое.

— Ну, тот, который был в морской пехоте.

— Ага. Он женат. Да они все женатые.

— Если женаты они все, зачем же ты спрашивал который?

Мальчишка-чистильщик укоризненно покачал головой.

— Ну вы даете, — сказал он.

— А ты, наверное, самый младший.

— Нет. У меня есть брат десяти лет, так он тоже женат и с тремя детьми. Ну естественно, я младший. А вы как думали?

— Так, может быть, быть женатыми вам на роду написано?

— Жениться никому на роду не написано. А я все равно беспутный. Oveja negra. Вы говорите по-испански?

— Да. Я говорю по-испански.

— Oveja negra. Это про меня.

— Черная овца.

— Так что уж я-то знаю, что это такое!

— Я тоже.

Мальчишка поднял взгляд. Протянув руку, вынул из ящика щетку.

— Без балды? — удивился он.

— Истинный крест.

— На мой взгляд, вы на беспутного не похожи.

— А как такие выглядят?

— Да уж не так, как вы.

Он обработал сапог щеткой, отложил ее, достал бархотку и встряхнул. Джон-Грейди сидит смотрит.

— А как насчет тебя? Что, если б тебе сказали, будь кем хочешь?

— Стал бы ковбоем.

— В самом деле?

Во взгляде, которым окинул его мальчишка, сквозило раздражение.

— Да вот еще! Хрен там! — сказал он. — Вы что, юмора не секете? Я был бы el rico, целыми днями валялся бы и плевал в потолок. Неужто не понятно?

— А если бы все-таки надо было что-то делать?

— Не знаю. Может быть, летчиком…

— Вона как!

— А то! Летал бы везде…

— А прилетел куда-нибудь, и что там делать?

— Лететь куда-нибудь еще.

Закончив полировать сапог, он достал склянку краски и тампоном принялся подкрашивать каблук и краешки ранта.

— Другой сапог, — сказал он.

Джон-Грейди поставил перед ним другую ногу и мальчишка подкрасил рант. Затем сунул тампон обратно в склянку, завинтил пробку и поставил склянку в ящик.

— С вами все, — объявил он.

Джон-Грейди вновь расправил закатанные штанины, встал, сунул руку в карман и, вынув монету, вручил ее мальчишке.

— Спасибочки.

Джон-Грейди осмотрел свои сапоги:

— Как теперь мои шансы?

— Ну, теперь она хоть на порог вас пустит. А где цветы?

— Цветы?

— А как же! В таких делах надо быть во всеоружии.

— Наверное, ты прав.

— Мне это вам даже и говорить бы не стоило.

— Почему нет?

— Потому что надо самому со своими проблемами разбираться.

Джон-Грейди улыбнулся.

— Ты откуда родом? — спросил он.

— Отсюда.

— А ведь врешь.

— Вообще-то, я вырос в Калифорнии.

— А здесь как очутился?

— А мне тут нравится.

— Да ну?

— Вот вам и «ну».

— Нравится чистить башмаки?

— А что, мне и это нравится.

— То есть нравится уличная жизнь.

— Ну вроде как. А в школу я не люблю ходить.

Поправив шляпу, Джон-Грейди окинул взглядом улицу. Потом снова поглядел на мальчишку.

— Сказать по правде, — задумчиво проговорил он, — мне самому это никогда особо-то не нравилось.

— Во: беспутные мы, — сказал мальчишка.

— Беспутные. Но ты, мне кажется, еще беспутнее меня.

— Думаю, вы правы. Если за каким-нибудь советом, обращайтесь. Буду рад направить по верному пути.

Джон-Грейди улыбнулся.

— О’кей, — сказал он. — Еще увидимся.

— Adiós, vaquero.

— Adiós, bolero.

Мальчишка улыбнулся и помахал ему рукой.

Высокое, в полный рост, зеркало отражало и ее, и стоявшую за ней criada, чьи плотно сжатые губы ощетинились множеством булавок. Через зеркало она смотрела на девушку, очень бледную и очень тоненькую, особенно в сорочке и с высокой прической. Перевела взгляд на Хосефину, стоявшую чуть поодаль, опираясь подбородком на кулак руки, которую другой рукой поддерживала под локоть.

— Нет, — сказала Хосефина. — Нет и нет.

Покачав головой и произведя рукой движение, будто она отмахивается от чего-то несносного, criada принялась вытаскивать гребни и шпильки из прически, пока длинные черные волосы вновь не упали девушке на спину и плечи. Взяв щетку, служанка снова начала ею расчесывать девушке волосы, подставляя снизу под них ладонь и каждый раз приподнимая их шелковистую черную тяжесть, а потом давая им вновь упасть. Хосефина подступила ближе, взяла со стола серебряную расческу, отвела в сторону прядь волос и так ее подержала, внимательно глядя то на девушку, то на ее отражение в зеркале. Criada сделала шаг назад и остановилась, держа щетку обеими руками. Обе с Хосефиной они изучали отражение девушки в зеркале, и все трое, залитые желтым светом настольной лампы, стояли в обрамлении золоченой, украшенной затейливой резьбой рамы зеркала, словно персонажи старинной фламандской картины маслом.

— Cómo es, pues, — сказала Хосефина.

Обращалась она к девушке, но та ничего не ответила.

— Es más joven. Más…

— Inocente, — сказала девушка.

Женщина пожала плечами.

— Inocente pues, — сказала она.

Она внимательно всмотрелась в отражение лица девушки:

– ¿No le gusta?

— Está bien, — прошептала девушка. — Me gusta.

— Bueno, — сказала женщина. Выпустив из рук ее волосы, она вложила расческу в руку criada. — Bueno.

Когда она вышла, старуха положила гребень на стол и подступила к девушке опять со щеткой. Покачав головой, прищелкнула языком.

— No te preocupes, — сказала девушка.

Но старуха водила щеткой по ее волосам все яростней.

— Bellísima, — пришептывала она при этом. — Bellisima.

Она прислуживала девушке старательно. Заботливо. Ласкала пальцами каждый крючочек, каждую шнуровочку. Оглаживала ладонями сиреневый бархат на каждой груди отдельно, выправляла положение края декольте, булавочками скалывала платье с нижней юбкой. Смахивала пушинки. То приобнимет девушку за талию, то повернет ее и так и сяк, как куклу, то встанет на колени у ее ног, застегивая туфельки. Вот встала, отошла.

– ¿Puedes caminar? — спросила она.

— No, — сказала девушка.

– ¿No? Es mentira. Es una broma. ¿No?

— No, — сказала девушка.

Criada возмущенно замахала на нее руками. Кокетливо постукивая высокими золотыми каблучками босоножек, девушка прошлась по комнате.

– ¿Te mortifican? — сказала criada.

— Claro.

Девушка снова встала перед зеркалом. Старуха за ее спиной. Когда она моргала, закрывался только один ее глаз. Поэтому она все время, казалось, подмигивала, предлагая некое соучастие. Рукой поправив девушке прическу, она щипками пальцев придала объем «фонарикам» на рукавах.

— Como una princesa, — прошептала она.

— Como una puta, — сказала девушка.

Criada сжала ей руку. Шикнула на нее, сверкнув в свете лампы единственным глазом. И сказала, что ее возьмет замуж большой человек, богатый человек, и она будет жить с прелестными детьми в шикарном доме. Сказала, что на своем веку она знала многих таких.

– ¿Quién?

— Muchas, — прошипела criada. — Muchas.

Причем эти девушки, по утверждению criada, по красоте к ней даже близко не стояли. Ни ее достоинства у них не было, ни изящества. Девушка не отвечала. Через плечо старухи она смотрела в глаза будто какой-то своей сестры, которая там, в зеркале, стоически выдерживает тяготу неминуемого крушения надежд. В безвкусном будуаре, который и сам по себе представляет собой помпезную имитацию других комнат, других миров. Смотрела и пыталась разглядеть в отраженной трюмо своей собственной фальшивой надменности этакий щит против настойчивых уговоров старухи, ее увещеваний и обещаний. Стояла в позе сказочной девы, с презрением отвергающей подношения ведьмы, спрятавшей среди них жало несказанной порчи. Его укол повлечет притязания, от которых не избавишься, и ввергнет в состояние, из которого вовек не выйти. И, как бы обращаясь к девушке из зеркала, она сказала, что человеку не дано знать, где он ступил на путь, которым следует, но то, что он на нем уже стоит, знать можно.

– ¿Mande? — возмутилась criada. — ¿Cual senda?

— Cualquier senda. Esta senda. La senda que escoja.

Но старуха сказала, что у некоторых и выбора-то нет. Сказала, что, если ты беден, любой твой выбор — это палка о двух концах.

В этот момент она стояла коленями на полу, перекалывая булавки в подоле платья. Изо рта она уже все булавки вынула, разложила на ковре и брала их теперь с ковра по одной. Девушка смотрела на ее отражение в зеркале. Старуха кивала седой головой у ее ног. Подумав, девушка сказала, что выбор всегда есть, даже если этот выбор — смерть.

— Cielos, — сказала старуха. Торопливо перекрестилась и продолжила работу.

Когда она вошла в салон, он стоял у стойки бара. На помосте музыканты собирали инструменты, настраивали их, и время от времени в тишине звучали отдельные ноты и аккорды, как будто здесь готовятся к какой-то церемонии. В темной нише за помостом стоял Тибурсио, курил сигарету, обвив пальцами тонкий мундштук из черного дерева, инкрустированного черненым серебром. Бросил взгляд на девушку, потом устремил его в сторону бара. Смотрел, как парень обернулся, расплатился, взял свой стакан и, спустившись по широким ступеням с поручнями из крытых бархатом канатов, вышел в салон. Медленно выпустив дым из тонких ноздрей, Тибурсио открыл дверь у себя за спиной. В мимолетном потоке света обрисовался темным силуэтом, на миг отбросив длинную тонкую тень на пол салона, потом дверь снова закрылась, и он исчез, будто его и не было.

— Está peligroso, — прошептала она.

– ¿Cómo?

— Peligroso. — Она обвела взглядом салон.

— Tenía que verte, — сказал он.

Он взял ее руки в свои, но она лишь с гримасой боли смотрела на дверь, где только что стоял Тибурсио. Схватив Джона-Грейди за запястья, она стала умолять его уйти. Из сгущения теней выплыл официант.

— Estás loco, — шептала она. — Loco.

— Tienes razón.

Она взяла его за руку и встала. Обернувшись, что-то шепнула официанту. Джон-Грейди встал, сунул в руку официанта деньги и повернулся к ней.

— Debemos irnos, — сказала она. — Estamos perdidos.

Он сказал, что даже и не собирается. Что он этого не сделает и что она должна побыть с ним, но она сказала, что это слишком опасно. Что теперь это стало слишком опасно. Заиграла музыка. Плавное басовое легато виолончели.

— Me matará, — едва слышно проговорила она.

– ¿Quién?

Но она лишь качала головой.

– ¿Quién? — не отступался он. — ¿Quién te matará?

— Eduardo.

– ¿Eduardo?

Она кивнула.

— Sí, — сказала она. — Eduardo.

Той ночью ему снились вещи, о которых он только слышал; снились, хотя она ему о них не говорила. В помещении со стенами из завешенного флагами гофрированного железа и таком холодном, что его дыхание клубилось туманом, настил пола, застланного дешевым красным ковром, поднимался ярусами, на которых рядами стояли фанерные стулья с откидными сиденьями для зрителей. Перед ними грубый деревянный помост, сцена оформлена в виде ярмарочной платформы на колесах, над ней армированный кабель, идущий к горизонтальной оцинкованной железной трубе с навешенными на нее прожекторами, каждый с целлофановым светофильтром — красным, синим или зеленым. И волнистый занавес из уплотненного велюра, красного как кровь.

На стульях сидят туристы с театральными биноклями на шеях, официанты принимают у них заказы и разносят напитки. Когда свет в зале убавили, на помост пружинистым шагом вышел конферансье, снял шляпу, поклонился и с улыбкой воздел руки в белых перчатках. В кулисах стоял и курил alcahuete, а за ним взволнованно толпилось множество самых бесстыжих карнавальных персонажей: накрашенных блядей с голыми грудями, какая-то толстая тетка, вся в черной коже и с хлыстом, с ней юная пара в священнических облачениях. Какой-то то ли поп, то ли жрец, а рядом с ним сводня и козел с золочеными рогами и копытами в напяленном на него плойчатом воротнике из багряного крепа, широком и жестком, как у средневековой инфанты. А вот юные распутницы с нарумяненными щеками и синевой под глазами — эти держат свечи. И трио женщин, держащихся за руки, тощих и изможденных, будто вчера из лечебницы; все три одеты с одинаковыми нищенскими потугами на роскошь, и столько на них белил, что каждая бледна как смерть. В центре собрания на жестком ложе, словно жертвенная дева, лежит юная барышня в белом кисейном платье, со всех сторон обложенная искусственными цветами бледных пастельных тонов, навевающих мысль о том, что яркость у цветов отнята временем и солнцем. Будто они выкрадены с какой-нибудь затерянной в пустыне могилы. Грянула музыка. Какой-то древний кондукт-ро́ндель, слегка отдающий маршем. При этом в музыку периодически вклинивались щелчки, какие возникают, когда игла проскакивает царапину на черной шеллачной пластинке, а крутили пластинку, видимо, где-то за кулисами. Свет в зале окончательно погас, так что освещенной осталась только сцена. Поскрипывали стулья. Там и сям раздавался кашель. Музыка стихла настолько, что остался один шорох иглы да периодические щелчки — то ли неправильный метроном, то ли тиканье часов, в общем, что-то зловещее. Звук, намекающий на тайную цикличность, молчание и безграничное терпение, каковым только кромешный мрак может дать должное пристанище.

Но проснулся он не от этого сна, а уже от следующего, причем связь между первым сном и вторым вспомнить не удавалось. Он был один посреди мрачной и суровой местности, где дул непрекращающийся ветер и до сих пор во тьме витало присутствие тех, кто проходил здесь прежде. Ему как бы слышались их голоса, а может быть, эхо этих голосов. Лежал слушал. То оказался старик, слоняющийся по двору в ночной рубашке; Джон-Грейди соскочил с койки на пол; пошарив, нашел и натянул штаны, встал, застегнул ремень, нащупал и надел сапоги. На выходе из конюшни оказался Билли — стоял в трусах, заслоняя дверной проем.

— Я догоню, — сказал Джон-Грейди.

— Жалко старика, — сказал Билли.

Догнать его удалось, когда, завернув за угол конюшни, он направился бог знает куда. В шляпе, в сапогах и белом исподнем комбинезоне похожий на призрака, будто по усадьбе бродит ковбой из каких-то старых-старых времен.

Джон-Грейди взял его за локоть и повел к дому.

— Ну-ну, мистер Джонсон, — сказал он. — Вам совершенно нечего сейчас здесь делать.

В кухне зажегся свет, в дверях ее, одетая в халат, стояла Сокорро. Старик во дворе снова остановился, повернулся и устремил взгляд во тьму. Джон-Грейди стоял, держа его под локоток. Постояли и пошли к дому.

Сокорро широко распахнула сетчатую створку. Посмотрела на Джона-Грейди. Найдя рукой дверную ручку, старик обрел равновесие и вошел в кухню. Спросил Сокорро, есть ли кофе. Как будто именно за этим он и ходил, искал.

— Да, — сказала она. — Я вам сейчас сварю.

— С ним все нормально, — сказал Джон-Грейди.

– ¿Quieres un cafecito?

— No gracias.

— Pásale, — сказала она. — Pásale. ¿Puedes encontrar sus pantalones?

— Sí. Sí.

Он довел старика до стола, усадил на стул и пошел по коридору дальше. У Мэка горел свет, а сам он стоял в дверях:

— Он в порядке?

— Да, сэр. Он в норме.

В конце коридора он свернул в комнату налево, там снял со спинки кровати штаны старика. С карманами, тяжелыми от мелочи, складного ножа, бумажника. О, там еще и ключи от дверей, давным-давно позабытых. Держа штаны за шлевки пояса, вернулся. Мэк все стоял в дверях. Курил сигарету.

— Он что, вышел не одевшись?

— В одних кальсонах.

— Так он и вовсе скоро гол как сокол на двор выскочит. Тогда Сокорро как пить дать от нас сбежит.

— Не сбежит.

— Я знаю.

— Который теперь час, сэр?

— Да уж шестой пошел. Так и так уже почти пора вставать.

— Да, сэр.

— Ты не можешь посидеть с ним немножко?

— Хорошо, сэр.

— Как-нибудь этак успокой его. Пусть думает, что он просто встал чуть пораньше.

— Да, сэр. Сделаю.

— Вот: ты, поди, не знал, что нанялся на ранчо при дурдоме, не знал, а?

— Ну, он не сумасшедший. Просто старый.

— Знаю. Давай двигай. Пока он не простудился. Его исподнее, поди, такое старое и дырявое, что ночью в нем одном холодновато.

— Да, сэр.

Он сидел со стариком и пил кофе, пока не подоспел Орен. Орен окинул их обоих взглядом, но ничего не сказал. Сокорро приготовила завтрак, подала яичницу с гренками и колбасками чоризо, все поели. Когда Джон-Грейди поставил вымытую тарелку в сервант и вышел, уже занимался день. Старик все еще сидел за столом, по-прежнему в шляпе. Выходец из Восточного Техаса, он родился в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом, но смолоду жил в здешних местах. На его веку страна перешла от керосиновой лампы и лошади с телегой к реактивным самолетам и атомной бомбе, но не это его удручало. А вот с тем, что умерла его дочь, он так и не смог свыкнуться.

Они сидели в первом ряду, у самого стола аукциониста, и Орен время от времени вытягивал шею, чтобы аккуратно, через верхнюю доску ограды, сплюнуть в пыль площадки для торгов. У Мэка в нагрудном кармане рубашки была маленькая записная книжечка, которую он иногда доставал, сверялся с записями и совал обратно, потом снова доставал и уже не убирал, а так и сидел, держа в руке.

— Мы эту мелкую лошаденку уже смотрели? — спросил он.

— Да, сэр, — подтвердил Джон-Грейди.

Тот снова вынул записную книжку:

— Он говорит, она Дэвиса, а она ж не Дэвиса!

— Нет, сэр.

— Бина, — сказал Орен. — Это лошадь Бина.

— Да знаю я, что это за лошадь, — отмахнулся Мэк.

Аукционист дунул в микрофон. В огромном аукционном ангаре динамики висели высоко в разных его концах, и его голос квакал и крякал, сам себя перебивая.

— Поправочка, леди и джентльмены, поправочка. Эту лошадь выставляет мистер Райл Бин.

Начали с пятисот. Кто-то у дальнего конца торговой площадки коснулся поля шляпы, помощник аукциониста сразу повернулся к нему и поднял руку, а аукционист возгласил:

— Теперь шестьсот, шестьсот теперь, предложено шестьсот, имеем шесть сотен, кто даст семь? Ну-ка, семь давайте.

Вытянув шею, Орен задумчиво сплюнул в пыль.

— Ты глянь-кася, который там сидит, — то ж твой знакомец! — сказал он.

— Я узнал его, — сказал Джон-Грейди.

— А кто это? — спросил Мэк.

— Вольфенбаргер.

— А нас он узнал?

— А то! — сказал Орен. — Еще как узнал.

— Так ты, что ли, тоже его знаешь, Джон-Грейди?

— Да, сэр. Однажды он заезжал к нам.

— Я думал, ты с ним не говорил.

— А я и не говорил.

— Делай вид, будто его тут нет вовсе.

— Слушаюсь, сэр.

— А когда это он заезжал?

— На прошлой неделе. Не помню. В среду, кажется.

— Просто не обращай на него внимания.

— Да, сэр. Я и не обращаю.

— Больше мне делать нечего, еще за него волноваться!

— Да, сэр.

— Восемьдесят! Семьсот восемьдесят! — взывал аукционист. — Ну-ка, кто больше? Ведь меньше-то уж никак.

Жокей проехался на лошади вокруг площадки. Потом пересек ее наискось, остановился, сдал назад.

— Лошадь хороша и как тягловая, и как рабочая ковбойская, — продолжал нахваливать товар аукционист. — За такую тысячи долларов не жалко! А, вот, хорошо. Имеем восемь, восемь, восемь… А ну-ка, восемь с половиной! Кто даст восемьсот пятьдесят, восемьсот пятьдесят, восемьсот пятьдесят…

В итоге лошадь ушла за восемьсот двадцать пять, а на торг вывели кобылу арабских кровей, которую продали за семнадцать сотен. Мэк наблюдал, как ее уводят.

— Вот никогда бы я не стал такую суку сумасшедшую у себя держать, — сказал он.

Потом выставили очень броского на вид пегого с белой гривой мерина, который принес хозяину тысячу триста долларов. Мэк сверился с записями, поднял взгляд.

— Откуда, к черту, у людей такие деньги? — пробормотал он.

Орен покачал головой.

— Что Вольфенбаргер? Бился за него?

— Вы же сказали не смотреть туда.

— Знаю. Так бился он или нет?

— Ну, как бы да.

— Но все же не купил, скажи?

— Не-а.

— Я думал, ты зарекался смотреть туда.

— А мне и не требовалось. Он так махал руками, будто пожар кругом.

Мэк покачал головой и опять уставился в свои записи.

— Через минуту-другую должны начать торговать стринг из тех полудиких, — сказал Орен.

— И как считаешь, о каких деньгах пойдет речь?

— Те лошадки, думаю, пойдут не больше чем по сотне долларов за голову.

— А что будем делать с остальными тремя? Выставим их сразу тут же на продажу?

— Выставим тут же на продажу.

— Или, может быть, лучше продать у себя, прямо на месте.

Мэк кивнул.

— Может быть, — сказал он. И бросил косой взгляд в сторону трибун напротив. — Этот сукин сын, похоже, решил все слизывать с меня. Ненавижу такие вещи.

— Понимаю.

Он прикурил сигарету. Помощник конюха вывел следующую лошадь.

— По-моему, он и впрямь пришел покупать, — сказал Орен.

— По-моему, тоже.

— Спорим, он будет делать ставки на каждую из лошадей с Ред-Ранчо. Вот увидишь.

— Это без сомнения. Надо бы нам какую-нибудь подставу ему сделать.

Орен не ответил.

— Дурак — он собственному кошельку враг, — сказал Мэк. — Ну-ка, Джон-Грейди, что не так с той лошадью?

— Да ничего. Вроде все так.

— А что-то ты как будто говорил, что это какая-то жуткая помесь. Чуть ли не с марсианской лошадью.

— Ну, лошадь тоже может быть немного холодновата.

Орен сплюнул через доску ограды и осклабился.

— Холодновата? — переспросил Мэк.

— Да, сэр.

Начальной ставкой за эту лошадь объявили триста долларов.

— А сколько лет-то ей? Ты не помнишь?

— Сказали, одиннадцать.

— Ага, — хмыкнул Орен. — Шесть лет назад ей было одиннадцать.

В ходе торгов цена выросла до четырехсот пятидесяти. Мэк тронул себя за мочку уха.

— А сам-то я! — сказал он. — Тоже мне, барышник. Дубина стоеросовая.

Помощник указал на него аукционисту.

— А здесь у нас пятьсот, теперь пятьсот у нас, имеем пятьсот, — завел свою песнь аукционист.

— Я думал, вы не склонны к таким проделкам, — сказал Орен.

— К каким? — поднял брови Мэк.

Цена выросла до шестисот, потом до шестисот пятидесяти.

Больше он не проронил ни слова, ни руками не водил, ни головой не качал — вообще застыл.

— Имейте в виду, ребята: эт-та лошадь стоит малость дороже! — сказал аукционист.

В итоге лошадь ушла за семь сотен. В борьбу за нее Вольфенбаргер ни разу даже не вступил.

— А наш мудак-то не такой уж и мудак, скажи? — заметил Мэк.

— Что я должен на это сказать?

— Ну что-нибудь скажи уж.

— Ведь договорились же: действовать так, будто его здесь нет. А мы все делаем наоборот. Почему?

— Ну, это уж ты слишком. Что ты на человека ополчился? Требуешь, чтобы он следовал своим же собственным зарокам.

— Это черт знает что, вообще-то.

— Скорей всего, ты прав. В отношении этого обормота с нашей стороны это было бы лучшей стратегией.

Помощник конюха вывел чалого четырехлетка с ранчо Маккинни; базовую цену назначили в шесть сотен.

— Да где же наконец тот стринг — ну, табунок тот? — забеспокоился Мэк.

— Не знаю.

— Что ж, будем сидеть до упора.

Мэк приложил палец к уху. Рука помощника аукциониста взметнулась вверх. Высокие динамики, перекрывая друг друга, квакали голосом аукциониста. Я говорю, шесть, грю шесть, рю шесть. Кто семь? Не слышу. Кто скажет «семь»? Ага! Уже семь. Теперь, значит, семь, семь, семь…

— Смотри, смотри на его руку!

— Да вижу я.

Конь поднялся в цене до семи, потом до семи с половиной и до восьми сотен. Потом и до восьми с половиной.

— Смотри, какая активность, а? — сказал Орен. — По всему торгу.

— Зрителей просто нет. Сплошь торговцы.

— Ну, это уж… не в нашей власти. Как думаешь, какова этому коньку цена?

— Откуда ж я знаю. За сколько продадут, такова и цена. А, Джон-Грейди?

— Мне он понравился.

— Лучше бы они вперед тот табунок пустили.

— A ведь цифру-то вы небось уже наметили.

— Наметил.

— Так это же тот самый конь, что был в паддоке!

— А послушать его, вроде джентльмен.

На восьми с половиной сотнях ставки застопорились. Аукционист выпил воды.

— Это прекрасный конь, ребята, — сказал он. — Вы просто что-то не врубаетесь.

Жокей проехался на нем, развернулся и подъехал на прежнее место. Он правил им без узды, одной веревкой вокруг конской шеи, но легко развернул и остановил.

— Я вот что вам скажу! — крикнул он публике. — Мне от него ни цента не обломится, но это классный конь, и он обучен аллюрам.

— Одна только вязка с его мамочкой, — вновь раздался голос аукциониста, — вам обойдется в тысячу долларов. Ну что приуныли, соколики?

Его помощник поднял руку:

— Есть девять, есть девять, есть девять. А девятьсот пятьдесят не слабо́? Сот пятьде-сят-сят-сят. Вот: девять с половиной. Девять, да уже и с половиной!

— А можно мне сказать кое-что? — вступил в разговор Джон-Грейди.

— Дык отчего ж нет-то?

— Вы покупаете его не на продажу, верно?

— Нет, не на продажу.

— Тогда, думаю, коня, который глянулся, надо купить.

— А ты о нем, вижу, соскучился.

— Да, сэр.

Орен покачал головой, вытянул шею и сплюнул. Мэк сидит смотрит в записи.

— Все это дорого мне обойдется, как ни крути и с какого боку ни глянь.

— Ты о коне?

— Да нет, ну при чем тут этот чертов конь!

Ставки поднялись до девятисот пятидесяти, потом до тысячи.

Джон-Грейди искоса посмотрел на Мэка, перевел взгляд на торжище.

— А вон — видали, там сидит один, в клетчатой рубашке, — сказал Мэк. — Я его знаю.

— Я тоже, — сказал Орен.

— Вот бы я посмеялся, если они выкупят назад коня, которым сами же торговали.

— Я бы тоже.

В итоге Мэк купил коня за тысячу сто.

— Так с вами кончишь приютом для нищих, — сказал он.

— А конь-то как хорош! — сказал Джон-Грейди.

— Я знаю, как он хорош. Не надо пытаться меня утешить.

— Не слушай его, сынок, — сказал Орен. — Ему приятно слушать, как ты его коня нахваливаешь, просто боится сглазить, вот и все.

— Как думаете, на сколько меня нагрел на этих торгах тот старый жердяй?

— Да мне так кажется, что ни насколько, — сказал Орен. — Может, на следующих собирается.

Служитель в это время прибивал пыль на торжище, поливая его из шланга. После этого в ангар впустили стринг — табунок из четырех коней; Мэк купил и их тоже.

— Аки тать в ночи, — возгласил аукционист. — Из четырех первый. Продан за пять с четвертью.

— Думаю, могло быть и хуже, — сказал Мэк.

— Выйдя на дождь, как не вымокнуть?

— Эт-то-очно.

Тут служитель вывел следующего коня.

— Вот этого коня запомни, Джон-Грейди.

— Да, сэр. Я их всех запоминаю.

Мэк стал листать свои записи:

— Как заведешь себе привычку все записывать, тут же перестаешь что-либо помнить.

— Так ты привычку записывать почему завел-то? Потому и завел, что ничего не помнил, — сказал Орен.

— Этого мелкого конька я знаю, — сказал Мэк. — Ох, как хотелось бы продать его Вольфенбаргеру.

— А я думал, ты собираешься оставить его в покое.

— Да он же нам опять тут цирк устроит!

— Это взрослый конь, чашечки на окрайках его нижних резцов уже сточились, ему примерно восемь лет, — возгласил аукционист. — И как тягловый хорош, и как рабочий ковбойский, да и сто́ит он, уж конечно же, подороже той цены, что объявлена стартовой.

— Он должен, просто обязан купить этого коня. Ради такой цели я пошел бы на что угодно, но только чтобы не впрямую. Уж этот-то покажет ему, где раки зимуют.

Жокей в жесткой манере проехался перед трибунами вперед и назад, резко осаживая коня и заворачивая ему голову назад.

— Пять, пять, пять, — взывал аукционист. — Это хороший конь, ребятки. Здоровый гарантированно. Работает четко. Бегает прямо, как кот по дымоходу. Ага, вот уже пять с половиной, с половиной, с половиной!

Мэк потянул себя за мочку уха.

— …пять с половиной, ага, уже шесть, уже шесть, — заметил его движение аукционист.

С лица Орена не сходила гримаса отвращения.

— Да ладно! — сказал Мэк. — Нельзя уж мне немного постебаться над придурком!

Тем временем конь вырос в цене до семи сотен. Его владелец на трибуне встал.

— Я чего хотел сказать-то, — начал он. — Если кто сможет заставить его выплюнуть удила, я его тому даром отдам.

Конь вырос до семи сотен, потом до семи с половиной и до восьми.

— Джон-Грейди, а ты слыхал про пастора — как он одному придурку слепую лошадь продал?

— Нет, сэр.

— Все свои действия он всегда оправдывал Писанием. Ну, к нему подступили, все хотят знать, почему он с парнем так поступил, а он им: «Парень-то не местный. А в Писании сказано: „Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец“. Я что, с туземцем чикаться буду?»

— По-моему, вы мне это уже рассказывали.

Мэк кивнул. Порылся в своих записях:

— Он явно не знал, как быть с этим табунком. Невооруженным глазом видно было, как он ломает голову.

— Да, сэр.

— Но уж сейчас-то он созрел купить какую-нибудь лошадь.

— Возможно.

— Слушай, сынок, ты в покер играешь?

— Ну, разок-другой бывало… Да, сэр.

— Как думаешь, эта лошадь может уйти меньше чем за тысячу?

— Нет, сэр. Позвольте в этом усомниться.

— А если через тысячу перескочит, то намного ли?

— Не знаю.

— Вот и я тоже не знаю.

Мэк дважды поднял цену лошади — с восьми сотен до восьми с половиной и с девяти до девяти с половиной. Потом все заглохло. Орен вытянул шею и сплюнул.

— Орен просто не понимает, что чем больше денег в кармане у этого болвана, тем дороже эта уэлбернская лошадь обойдется мне.

— Орен это понимает, — сказал Орен. — Только он понимает так, что вам следовало ковать железо, пока горячо, и постараться купить ее сразу, не дожидаясь, когда цена вырастет так, что всех ваших денег не хватит. У остолопа-то у этого их, видно, больше, чем у датского короля капель от кашля.

Помощник аукциониста поднял руку.

— Пока у нас десять, десять, десять, — возгласил аукционист. — А теперь одиннадцать. Одиннадцать.

Лошадь подержалась на одиннадцати, Вольфенбаргер поднял цену до двенадцати, Мэк до тринадцати.

— Я умываю руки, — сказал Орен.

— Ну, он же явно хочет купить.

— А ты помнишь, какая была заявлена стартовая цена этой лошади?

— Ну, я-то помню.

— Тогда давай, вперед.

— Ах, старина Орен! — усмехнулся Мэк.

В итоге Вольфенбаргер эту лошадь купил за тысячу семьсот долларов.

— Конины накупил — прям завались! — усмехнулся Мэк. — Вот пусть в этом качестве она ему и послужит.

Полез в карман, вынул доллар:

— Слушай, Джон-Грейди, ты бы сбегал принес нам кока-колы.

— Есть, сэр. — И он пошел пробираться между рядами, провожаемый взглядом Орена.

— Думаешь, он точно так же может навести на хорошую лошадь, как и предостеречь от плохой?

— Думаю, да.

— Я тоже так думаю. Этот — может.

— Были бы у меня еще хотя бы шестеро таких работников…

— А ты в курсе, что о лошадях он знает такое, что и сказать-то может только по-испански!

— Да по мне, хоть по-гречески, лишь бы знал. Не так, что ли?

— Просто вот — пришло в голову. Забавно. Думаешь, он правда из Сан-Анджело?

— Думаю, что как он скажет, пусть так и будет.

— А что, может, и впрямь.

— У него все из книг.

— Каких таких книг?

— Хоакин говорит, будто про лошадь он знает все вплоть до названия каждой косточки.

Орен кивнул.

— Что ж, — сказал он. — И это может быть. Но я-то вижу, что некоторые вещи он явно выучил не по книгам.

— Я это тоже вижу, — согласился Мэк.

На торговую площадку вывели следующего коня, и его родословную аукционист читал довольно долго.

— Ты смотри! Не конь, а библейский патриарх, — ухмыльнулся Мэк.

— Это ты хорошо сказал.

Начальной его ценой назначили тысячу долларов, она быстро поднялась до восемнадцати с половиной сотен, и все заглохло. Коня сняли с торгов. Орен вытянул шею, сплюнул.

— Парень что-то больно уж высокого мнения об этом своем коне, — сказал он.

— Эт-точно, — согласился Мэк.

На рысях ввели коня уэлбернской породы, и Мэк купил его за тысячу четыреста долларов.

— Все, парни, — сказал он. — Пошли-ка домой.

— А не хочешь немного тут поваландаться, — может, заставим Вольфенбаргера еще раскошелиться?

— Это какого такого Вольфенбаргера?

Сокорро сложила и повесила полотенце, развязала завязки и сняла фартук. Обернулась к двери.

— Buenas noches, — сказала она.

— Buenas noches, — отозвался Мэк.

Она вышла и закрыла за собою дверь. Слышно было, как она заводит старые ходики. Чуть погодя донеслось тихое потрескивание — понятно, это тесть в коридоре заводит высокие напольные часы с боем. Почти неслышно закрылась их стеклянная дверца. И тишина. И в доме тишина, и во всей окрестности. Мэк сел и закурил. В остывающей кухонной плите что-то щелкнуло. Далеко за домом в горах взвыл койот. Раньше, когда зимы они проводили в старой усадьбе, расположенной на самом юго-востоке их владений, последним, что он слышал перед тем, как уснуть, обычно бывал гудок поезда, идущего на восток из Эль-Пасо. Сьерра-Бланка, Ван-Хорн, Марфа, Элпайн, Марафон. Поезд катит и катит по голубой прерии сквозь ночь, дальше и дальше, в сторону Лэнгтри и Дель-Рио. Белый луч прожектора то освещает чахлые кусты, то выхватывает из тьмы глаза коров, пасущихся у дороги, эти глаза плывут во тьме, как искры из паровозной топки. На ближнем склоне пастухи встают в своих накинутых на плечи одеялах-серапе, смотрят, как внизу проносится поезд, а потом на потемневшее дорожное полотно выходят мелкие пустынные лисы, нюхают еще теплые рельсы, которые гудят и поют в ночи.

Той части ранчо давно нет вовсе, да и остальные скоро за ней последуют. Он допил из чашки холодные остатки кофе, прикурил на сон грядущий последнюю сигарету, потом встал, выключил свет и, вернувшись в кресло, сел докуривать в темноте. Еще под вечер с севера надвинулась гряда грозовых туч, похолодало. Но дождя нет как нет. Видать, прошел где-то восточнее. Где-нибудь в горах Сакраменто. Часто думают, что, если уж ты засуху пережил, впереди у тебя несколько тучных лет на то, чтобы попытаться наверстать, но это то же, что при игре в кости ожидать семерки. Засуха понятия не имеет, когда она приходила в прошлый раз, и уж тем более никто не знает, когда придет следующая. Да и из бизнеса этого скотоводческого его все равно уже практически выперли. Он курил медленно, редкими затяжками. Огонек сигареты разгорался и притухал. В феврале уже три года будет, как умерла жена. На Сокоррово сретенье. Candelaria. Что-то там такое, связанное с Приснодевой. А что у них с ней не связано? В Мексике Бога-то ведь нет. Сплошная Приснодева. Смяв окурок, он встал и задержался, глядя на тускло освещенную площадку перед воротами конюшни.

— Ах, Маргарет! — проговорил он.

Подъехав к салуну «У Мод», Джей Си вышел, хлопнул дверцей пикапа, и они оба с Джоном-Грейди зашли.

— Ого-о! Как-кие лю-уди! — расплылся в улыбке Трой.

Они подошли к бару.

— Вы что будете? — спросил Тревис.

— А мы, пожалуй, парочку пивка — «Пабст блю-риббон».

Достав бутылки из холодильника, он откупорил их и выставил на стойку бара.

— Получено, — сказал Джон-Грейди.

— Получено, — сказал Джей Си.

Он положил сорок центов на стойку, взял бутылку за горлышко, крепко к ней присосался, после чего вытер рот тыльной стороной ладони и облокотился на прилавок бара.

— Небось тяжелый день был? Всю дорогу в седле?

— Да я в основном-то по ночам езжу, — сказал Джей Си.

Билли стоял, склонившись над настольным шаффлбордом, толкая шайбу то туда, то сюда. Бросив взгляд на Троя, он покосился на Джея Си и послал шайбу по полированной деревянной дорожке. Кегли на ее конце попадали, на табло загорелись лампочки, и звяканье колокольчиков обозначило счет. Трой сощурился, сдвинул сигару в уголок рта, шагнул ближе и, склонившись над столом, взялся за шайбу.

— Хочешь сыграть?

— Джей Си, сыграем.

— Хочешь поиграть, Джей Си?

— Ага, давай. На что играем?

Трой пустил шайбу, на счетчике загорелось число очков, Трой щелкнул пальцами и отступил:

— Давай мы с Джеем Си против вас с Аскинсом.

Аскинс встал у аппарата с бутылкой пива в одной руке, другую сунув в задний карман.

— Нет, лучше мы с Джесси будем против вас с Троем, — сказал он.

Билли прикурил сигарету. Глянул на Аскинса. Потом на Джея Си.

— Играйте против них вы с Троем, — сказал он.

— Ну так поехали.

— Играйте вы с Троем. Начали.

— На что играем? — спросил Джей Си.

— Мне без разницы.

— Нет, ты уж реши что-нибудь.

— На что будем играть, Трой?

— Да как они скажут, так и будет.

— Мы, пожалуй, на доллар.

— Вот ведь богатенькие какие! Ну давайте, раскошеливайтесь каждый на двадцать пять центов. Джесси, ты за?

— Я за, — сказал Джесси.

Билли присел на табурет к бару рядом с Джоном-Грейди. Оба смотрели, как игроки опускают в автомат монетки в четверть доллара. Цифры на табло обнулились, звякнул звоночек. Трой посыпал из банки дорожку парафиновым порошком, подвигал туда-сюда шайбу и запустил.

— Открываю школу боулинга, — провозгласил он.

— Давай, покажи класс!

— Тому, чему можно научиться у опытного игрока, ты, да и все вы удивитесь.

Он запустил по дорожке шайбу. Звякнул звоночек. Отступив на шаг назад, он прищелкнул пальцами:

— Научитесь таким вещам, которые будут вам исправно служить всю оставшуюся жизнь.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал Джон-Грейди.

Билли пустил через всю комнату струю дыма.

— Давай, — сказал он.

— Отойдем.

— Давай.

Взяв свои бутылки пива, они отошли в другой конец заведения, где стояли столики со стульями, — ближе к эстраде для оркестра и отполированному бетонному танцполу. Отпихнув от столика два стула, они за него сели, поставили бутылки. Вокруг полутьма и затхлость.

— Спорим, я знаю, о чем речь, — сказал Билли.

— Н-да. Скорей всего.

Он сидел и слушал, ногтем большого пальца сковыривая этикетку с пивной бутылки. На Джона-Грейди даже не смотрел. Джон-Грейди рассказал ему про девушку, про «Белое озеро», про Эдуардо и про то, что сказал ему слепой маэстро. Он уже закончил, а Билли все сидел, не поднимая глаз, но сковыривать этикетку перестал. Сидит молчит. Немного погодя он вынул из кармана сигареты, одну сунул в рот, прикурил, а пачку и зажигалку выложил на стол.

— Ты со мной шутки шутить вздумал, признайся, — сказал он.

— Да нет. Нет вроде бы.

— Ты что, вообще, белены объелся? Может, растворителя для краски напился, нет?

Джон-Грейди сдвинул шляпу на затылок. Огляделся по сторонам.

— Нет, — сказал он.

— Ну-ка, давай, проверим, все ли я понял правильно. Ты хочешь, чтобы я пошел в мексиканский бордель в Хуаресе и выкупил эту проститутку за наличные, а потом переправил ее через реку и сюда на ранчо. Примерно так? Я ничего не перепутал? Нет?

Джон-Грейди кивнул.

— Сдурел совсем? Смеешься надо мной или как? Черт тебя подери. Такое впечатление, что ты совершенно спятил.

— Нет, я совсем не спятил.

— А я говорю, спятил.

— Я люблю ее, Билли.

Билли расслабленно откинулся на стуле. Его руки бесполезно свесились по сторонам.

— Уй-ё-оо! — проговорил он. — Черт тебя дери.

— Ну да, звучит дико, но я ж не виноват.

— Это все моя вина. Не надо было мне вообще тебя туда таскать. Ни в коем случае не надо было. Никогда. Никогда, вот ведь как. Это моя вина. Ч-черт, что теперь жаловаться, сам виноват.

Потянувшись вперед, он взял зажженную сигарету из жестяной пепельницы, куда только что положил ее, затянулся и выдул дым. Покачал головой.

— Ты мне вот что скажи… — проговорил он.

— Что сказать?

— Что, к дьяволу, ты собираешься с ней делать, если тебе удастся ее оттуда вызволить? Чего тебе, конечно же, не удастся.

— Женюсь на ней.

Билли замер, не донеся сигарету до рта. Снова отложил ее.

— Ну да, — сказал он. — Ну да. Вот теперь отвечай за тебя.

— Я серьезно, Билли.

Билли откинулся на стуле. Посидел, вскинул руку:

— Нет, ч-черт, я не могу поверить собственным ушам! По-моему, это я тут спятил. А если нет, то я последний сукин сын. Ты что, вообще последнего своего кроличьего ума лишился? Да, дружище, я последний сукин сын. Никогда, за всю свою жизнь я не слыхал ничего подобного.

— Я понимаю. Но что ж я могу поделать?

— Да ясно, что ни черта.

— Но ты поможешь мне?

— Нет и еще раз нет. Да ты знаешь хоть, что они с тобой сделают? Прицепят тебя за башку к этой их какой-нибудь машинке, включат большой рубильник и так поджарят твои мозги, что ты забудешь, как лезть во всякие неприятности.

— Я серьезно, Билли.

— А думаешь, я не серьезно? Я им помогу даже провода подсоединить.

— Понимаешь, мне туда нельзя. Он знает, кто я.

— Взгляни-ка на меня, сынок. Ты сам-то себя послушал бы! Что ты за чушь городишь! Ты хоть подумай, с какими ты людьми связался! Неужто ты и в самом деле полагаешь, что можешь прийти туда и начать торговаться с каким-то грязным сутенером, который запросто покупает и продает людей. Это тебе не ножиками торговать на лужайке напротив городского суда.

— Что ж тут поделаешь.

— Что ты мне все «поделаешь» да «поделаешь»! Что это значит — «ничего не поделаешь?»

— Ничего. Чему быть, того не миновать. Пускай.

— Пускай? Дерьмо собачье! — Он сгорбился на стуле.

— Еще пива хочешь?

— Нет, не надо. Под это дело я бы сейчас литр виски освоил.

— За то, что ты не хочешь в это ввязываться, я не виню тебя.

— Ну, уважил! Приятно слышать. Я прямо весь расцвел. — Он вытряхнул из пачки еще сигарету.

— Э! У тебя уже есть одна, причем зажженная, — сказал Джон-Грейди.

На это Билли не обратил внимания.

— У тебя и денег-то нет, — сказал он. — Поэтому я вообще не понимаю, как это ты, на хрен, собираешься закупками проституток заняться.

— Достану.

— Где это ты их достанешь?

— Достану.

— И сколько ты собираешься ему предложить?

— Две тысячи долларов.

— Две тысячи долларов.

— Ну да.

— Н-да. Если поначалу у меня еще и были кое-какие сомнения, то теперь-то их точно нет. Ты совершенно спятил, и больше по этому поводу сказать нечего. Разве не так?

— Не знаю.

— Зато я знаю. Откуда, из какой чертовой задницы ты возьмешь две тысячи долларов?

— Не знаю. Но я достану.

— Ты столько за год не зарабатываешь.

— Знаю.

— Твои мозги, сынок, находятся сейчас в спутанном состоянии. Опасно спутанном. Ты понимаешь это?

— Может быть.

— Такое я уже видал. Между прочим, странно себя вести ты начал еще со времени той аварии, ты знаешь об этом? Об этом ты не задумывался? Взгляни-ка на меня. Я не шучу.

— Я не сумасшедший, Билли.

— Ну, один из нас точно сумасшедший. Черт! Это моя вина. Что мне еще остается? Только винить себя.

— Все это не имеет к тебе никакого отношения.

— Да уж конечно. Не имеет.

— Ладно, все нормально. Пусть идет как идет.

Билли откинулся на стуле. Сидит смотрит на две сигареты, горящие в пепельнице. Немного погодя сдвинул шляпу на затылок, провел ладонью по глазам, по рту, снова надвинул шляпу на лоб и оглядел помещение. Около стойки бара звякнул звоночек шаффлборда. Билли вновь устремил взгляд на Джона-Грейди:

— Как тебя угораздило впутаться в такую передрягу?

— Не знаю.

— И допустить, чтобы дело так далеко зашло!

— Я не знаю. У меня такое чувство, будто все это как бы помимо меня. Как-то само образовалось. Будто всегда так было.

Билли грустно покачал головой.

— Опять рассуждаешь как сумасшедший, — сказал он. — Но еще не слишком поздно, ты понимаешь это?

— Да нет, поздно.

— Слишком поздно не бывает. Тебе надо просто все обдумать и определиться.

— Я уже определился.

— Тогда переопределись. Начни сызнова.

— Еще пару месяцев назад я бы с тобой согласился. Теперь все по-другому. Есть вещи, которые не мы решаем. Да и вообще наши решения тут ни при чем.

Долго сидели в молчании. Билли то смотрел на Джона-Грейди, то обводил глазами комнату. Пыльный танцпол, пустой помост для музыкантов. Громаду зачехленной барабанной установки. Оттолкнув стул, он встал, аккуратно придвинул стул на прежнее место к столу, потом повернулся и, пройдя через комнату мимо бара, вышел за дверь.

Поздней ночью, лежа в темноте на койке, Джон-Грейди услышал, как хлопнула кухонная дверь, потом закрылась сетчатая. Лежит слушает. Потом сел, сбросил ноги на пол, нашел сапоги и джинсы, натянул их, надел шляпу и вышел во двор. Светила почти полная луна, было холодно и поздно, из кухонной трубы дым не шел. На заднем крылечке сидел в брезентовой куртке мистер Джонсон, курил сигарету. Поднял глаза на Джона-Грейди и кивнул. Джон-Грейди сел на ступеньку рядом с ним.

— Что вы тут делаете на таком холоде без шляпы? — сказал он.

— Не знаю.

— Как вы себя чувствуете?

— Да ничего. Нормально. Иногда просто хочется ночью выйти на свежий воздух. Хочешь сигарету?

— Нет, спасибо.

— Что, тоже не спится?

— Да, сэр. Наверное, так.

— Как тебе новые кони?

— Думаю, он все сделал правильно.

— Да видел я их в коррале: ледащенькие какие-то жеребятки.

— Некоторых из них он, кажется, собирается продавать.

— Тоже мне, барышник, — усмехнулся старик. Покачал головой. Затянулся сигаретой.

— А вы занимались выездкой, мистер Джонсон?

— Приходилось. Но только так, в пределах необходимого. Особо-то лихим вольтижером я никогда не был. Что бы это ни значило. Однажды лошадь меня крепко приложила. Такое остается в памяти, сознаешь ты это или нет. И потом мешает. Пусть даже в мелочах. Таких, что их даже не замечаешь.

— Но вам же нравится ездить верхом.

— Нравится. Но Маргарет ездила в два раза лучше меня. Чтобы женщина так управлялась с лошадьми, я и не видывал никогда. Куда мне до нее! Мужчине в этом признаваться трудно, но что ж поделаешь, если это правда.

— А работали вы тогда на ранчо «Матадор»?

— Да, было дело.

— И как?

— Да как… Тяжелая была работа. Как-как…

— Работа, думаю, с тех пор не изменилась.

— Да нет, все-таки изменилась, наверное. Немножко. Никогда я не был особенно влюблен в скотоводство. Но это был единственный бизнес, в котором я хоть что-то понимал.

Сидит курит.

— А можно вас кое о чем спросить? — сказал Джон Грейди.

— Спрашивай.

— Сколько вам было лет, когда вы женились?

— А я женат-то никогда и не был. Так и не нашел женщину, которая бы согласилась терпеть меня. — Он бросил взгляд на Джона-Грейди. — Маргарет была дочерью моего брата. В восемнадцатом году брата с женой обоих свела в могилу эпидемия инфлюэнцы.

— Я и не знал…

— Она родителей практически не помнила. Когда лишилась их, маленькая была. Лет что-нибудь пяти. А ты чего без куртки?

— Ничего, мне нормально.

— Я тогда был в Форт-Коллинзе, Колорадо. За мной послали. Я погрузил в вагоны лошадей и вернулся с ними на поезде. Ты смотри не простудись тут.

— Нет, сэр. Не простужусь. Мне не холодно.

— Сколько я ни старался (а я, видит бог, старался), так и не нашел такую, чтоб подошла для Маргарет.

— Такую — это кого?

— Жену. Такую жену. Ну и в конце концов мы перестали искать. Может быть, зря. Не знаю. В основном ее воспитывала Сокорро. И она освоила испанский лучше самой Сокорро. Ужасно было тяжело. Сокорро сама чуть не умерла. Да она и до сих пор не совсем оправилась. И никогда, наверное, не оправится.

— Да, сэр.

— Мы уж как только ее не баловали — вроде должны были вконец испортить, но к ней как-то ничего не приставало. Даже не знаю, почему она стала такой, какой стала. Можно сказать, просто чудо какое-то. Во всяком случае, моей заслуги в этом точно нет, ты меня понимаешь?

— Да, сэр.

— Вон, взгляни-ка. — Старик дернул подбородком в сторону луны.

— А что такое?

— Нет, сейчас не видно. А ну-ка, ну-ка… Нет. Исчезли.

— Кто?

— Птицы пролетели. Прямо по луне. Может, гуси. Не знаю.

— Я не заметил. В какую сторону летели?

— Туда, вглубь пустыни. Наверное, летят на болото, которое вдоль реки около Белена.

— Да, сэр.

— Когда-то я любил скакать ночью.

— Я тоже.

— Ночью в пустыне можно увидеть вещи, которых и не поймешь даже. И конь тоже видит всякое. Может, конечно, и шарахнуться, а может увидеть что-нибудь такое, что вроде и не напугался, а ты все равно поймешь, что он что-то такое увидел.

— Ну, например?

— Не знаю.

— Это, в смысле, духов, нечисть какую-то?

— Нет. Я не знаю что. Просто едешь и понимаешь, что он их видит. Там они есть.

— То есть это и не звери?

— Нет.

— Не то, чего он просто опасается?

— Нет. Это, скорее, что-то ему очень знакомое.

— А нам нет.

— А нам нет. Вот так-то.

Старик сидит курит. Поглядывает на луну. Но птицы больше не пролетают. Помолчал, потом говорит:

— Нет, ну при чем тут привидения? Это я больше о том, какова жизнь. Если ты ее понимаешь.

— Да, сэр.

— Однажды ночью, когда мы стояли на реке Плэт неподалеку от Огаллалы, сплю это я на своей спальной скатке немного в стороне от лагеря. Ночь лунная — прямо как нынче. Холодно. Время года — весна. Просыпаюсь, и такое чувство, будто я слышал их даже сквозь сон: мощное шуршание, как шепот повсюду, а это были гуси, тысячами летящие вверх по реке. Их стая пролетала надо мной битый час. Луну собою напрочь заслонили. Я думал, у нас коровы со страху разбегутся, но ничего, устояли. Встал это я, отошел чуток, стою смотрю. И вижу: некоторые из молодых ковбоев нашей команды тоже повскакали, стоят прямо в исподнем, смотрят. Такой шурш стоял! Летели они высоко, так что звук не был громким, дело не в том, просто странно, как этот звук нас разбудил, — мы ж так уставши были. В моей ремуде был конек, который служил мне специально для всяких ночных поездок, — Бузер его звали, — смотрю, старина Бузер уже тут как тут. Он, видимо, подумал, что вот-вот все стадо с места снимется, но обошлось. А стадо тогда подобралось — ох не подарок.

— А бывали случаи, когда все стадо бросалось опрометью невесть куда?

— Бывали. Мы тогда направлялись в Абилин — году этак в тысяча восемьсот восемьдесят пятом. Я был тогда совсем еще шкетом. А случилось это с нами по вине одного хмыря из другой компании; он шел за нами следом до того места, где мы, форсировав Ред-Ривер около фактории Доуна, перешли через границу на индейские территории. Он сделал это специально: знал, гад, как трудно будет снова собрать стадо, но мы поймали паршивца, и это был именно он, потому что от него все еще воняло угольным маслом. Гаденыш подкрался ночью, поджег кошку и запустил ее в гущу стада. То есть буквально швырнул ее туда. Уолтер Деверо, помню, как раз в этот момент сменялся с ночной вахты, он первый услышал шум и оглянулся. Говорит, с виду это было будто пронеслась комета, только с диким визгом. Боже, какой поднялся тарарам! Мы стадо потом целых три дня собирали, а когда двинулись дальше, все равно не хватало что-то около сорока голов. Часть из них охромело, часть под шумок было разворовано, да еще и двух лошадей загубили.

— А что было с тем парнем?

— Каким таким парнем?

— Ну, который кошку поджег.

— А. Щас трудно вспомнить, но, скорей всего, ничего хорошего.

— Да уж, наверное.

— Ковбои — народ такой, они на все способны.

— Да, сэр. Эт-точно.

— Подольше поживешь, сам увидишь.

— Да, сэр. Я уж и так знаю.

Мистер Джонсон не ответил. И щелчком послал через весь двор окурок, который пролетел медленной красной дугой.

— Загореться там нечему. А ведь я помню времена, когда в здешних местах было столько травы, что случались степные пожары.

— Это я не к тому, что я будто бы все уже повидал, — сказал Джон-Грейди.

— Да я понимаю.

— Просто я хотел сказать, что видел то, чего, вообще-то, не должен бы.

— Знаю. Этот мир преподносит жестокие уроки.

— А для вас какой был самым жестоким?

— Не знаю. Может быть, просто осознание того, что когда что-то ушло, оно ушло. Назад уже не возвратится.

— Да, сэр.

Посидели. Через некоторое время старик сказал:

— На следующий день после того, как в марте семнадцатого мне стукнуло пятьдесят, я подъехал к старому правлению ранчо «Колодец Уайлда» и там смотрю, на заборе шесть мертвых волков висят. Проехал я вдоль забора, рукой по ним провел. Глаза их посмотрел. Был там человек такой специальный, у министерства сельского хозяйства на жалованье, охотник. Обычно он их капканами ловил. Но этих всех он отравил привадой. Со стрихнином, что ли. Где-то в горах Сакраменто — неподалеку от Аламогордо. Неделю спустя приносит еще четырех. И с той поры я волчьего воя в наших местах не слыхивал. Наверное, это и хорошо. Для коровьих стад волки были просто бич божий. Но тогда какой-то во мне, помню, протест возник, можно сказать, страх какой-то суеверный. Что дело не в религии, это точно: веры во мне с гулькин хрен было. Я всегда понимал так, что охота — дело нормальное: сегодня зверь жив, завтра его убили, но чтобы вот так, под корень… Ведь раньше-то они всегда здесь жили. Да и насчет яда тоже — мне бы, честно говоря, в голову не пришло. И вот уже тридцать с лишним лет волчьего воя не слышно. Не знаю даже, куда теперь и ехать, чтобы услышать его. Вполне возможно, что такого места вовсе не осталось.

Возвращаясь в конюшню, Джон-Грейди столкнулся с Билли, тот стоял в дверях.

— Что старикан? Пошел обратно спать?

— Ага.

— А что это он вдруг всколесился?

— Говорит, бессонница напала. А ты чего?

— То же самое. А ты?

— И со мной то же.

— Ну, тогда это, видать, в воздухе что-то.

— Не знаю.

— О чем он с тобой говорил?

— Да так…

— Но что-то он конкретное сказал?

— Ну-у, сказал… вроде как, что коровы понимают разницу между тем, когда над ними летят гуси, и тем, когда летит горящая кошка.

— Слушай, по-моему, тебе не стоит с ним так подолгу беседовать.

— Возможно, ты прав.

— Что-то, на мой взгляд, ты становишься уж слишком на него похож.

— Да вовсе он не сумасшедший, Билли.

— Может быть. Вот только не знаю, к тебе ли первому я бы обратился, если б хотел услышать на этот счет непредвзятое суждение.

— Ладно, я спать пошел.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Той женщине он сказал по-испански, что хотел бы оставаться при шляпе, две ступеньки, ведущие к бару, преодолел, держа ее в руках, там снова надел. У барного прилавка стояли какие-то мексиканские бизнесмены; проходя мимо, он им кивнул. Их ответные телодвижения были весьма небрежны. Бармен постелил перед ним салфетку.

– ¿Señor? — сказал он.

— Мне «Старого дедушку» и воду отдельно.

Бармен двинулся прочь. Билли вынул сигареты и зажигалку, положил на прилавок. Глянул в зеркало буфетной стойки. В гостиной на диванах расположились несколько проституток. У них был вид ряженых, сбежавших с костюмированного бала. Бармен вернулся со стопкой виски, поставил и ее, и стакан воды на прилавок, Билли взял виски, разок взболтнул его медленным круговым движением, потом поднял и выпил. Потянувшись к сигаретам, кивнул бармену.

— Otra vez, — сказал он.

Бармен подошел с бутылкой. Стал наливать.

– ¿Dónde está Eduardo? — сказал Билли.

– ¿Quién?

— Эдуардо.

Бармен задумчиво продолжал наливать. Покачал головой.

— El patrón, — уточнил Билли.

— El patron no está.

– ¿Cuándo regresa?

— No sé. — Он продолжал стоять с бутылкой в руке. — ¿Hay un problema?

Билли вытряхнул из пачки сигарету, сунул в рот и взялся за зажигалку.

— No, — сказал он. — No hay un problema. Мне надо обсудить с ним один деловой вопрос.

— А в чем состоит ваш бизнес?

Билли прикурил сигарету, положил зажигалку поверх пачки, выпустил через прилавок бара струю дыма и поднял взгляд.

— Мне не кажется, что с вами мы можем многого достигнуть, — сказал он.

Бармен пожал плечами.

Из кармана рубашки Билли достал деньги и выложил на прилавок десятидолларовую купюру.

— Это сверх платы за выпивку.

Бармен покосился в сторону того конца бара, где стояли бизнесмены. Бросил взгляд на Билли.

— Вы знаете, сколько эта работа стоит? — спросил он.

— Что-что?

— Я сказал, знаете ли вы, сколько стоит эта работа?

— Это вы о том, что много получаете чаевых?

— Нет. Это я о том, знаете ли вы, сколько стоит устроиться на эту работу?

— Никогда не слышал о том, чтобы на работу устраивались за деньги.

— В связи с вашим бизнесом вы много работаете в Мексике?

— Нет.

Бармен стоит, держит бутылку. Билли опять вынул деньги и положил на десятку еще две пятерки сверху. Бармен сгреб деньги с прилавка и положил в карман.

— Un momento, — сказал он. — Espérate.

Билли поднял стопку виски, крутнул и выпил. Поставив стопку, провел тыльной стороной ладони по губам. Когда он снова глянул в зеркало буфетных полок, за его левым плечом, этаким Люцифером, уже стоял alcahuete.

— Sí señor, — сказал он.

Обернувшись, Билли устремил взгляд на него:

— Это вы Эдуардо?

— Нет. Чем я могу вам помочь?

— Мне нужно видеть Эдуардо.

— По какому вопросу вам нужно его видеть?

— Хочу поговорить с ним.

— Пожалуйста. Говорите со мной.

Билли отвернулся, хотел еще раз глянуть на бармена, но тот отошел, чтобы обслужить других посетителей.

— У меня к нему личное дело, — сказал Билли. — Черт, да не собираюсь я на него нападать!

Alcahuete слегка поднял брови.

— Это приятно слышать, — сказал он. — У вас какие-то жалобы?

— У меня предложение, которое может его заинтересовать.

— И от кого же исходит это предложение?

— В каком смысле?

— Ну, чьи интересы вы представляете?

— Свои. Я представляю свои собственные интересы.

Тибурсио долго не сводил с него глаз.

— А ведь я знаю, кто вы, — сказал он.

— Вы знаете, кто я?

— Да.

— И кто же?

— Вы trujamán.

— Это что значит?

— Вы не говорите по-испански?

— Я говорю по-испански.

— Вы хотите заплатить mordida.

Билли вынул все свои деньги и выложил на прилавок бара:

— Вот: здесь восемнадцать долларов. Это все, что у меня есть. А я еще за выпитое не расплатился.

— Вот и расплатитесь за выпитое.

— Что?

— Заплатите за выпитое.

Билли оставил на прилавке пятерку, остальное спрятал в карман, убрав туда же сигареты и зажигалку.

— Идите за мной.

Следом за alcahuete Билли прошел через гостиную мимо проституток в их блядских нарядах. Прошел сквозь калейдоскоп разрозненных отблесков люстры и, миновав пустую эстраду, оказался у задней двери.

Дверь, обитая винного цвета сукном, была без ручки. Тем не менее alcahuete каким-то образом открыл ее, и перед ними оказался коридор с синими стенами и единственной синей лампочкой, вкрученной в потолок над дверью. Alcahuete придержал дверь, Билли прошел в нее, alcahuete закрыл за ними дверь, повернулся и пошел по коридору. В воздухе висел мускусный запашок его одеколона. В дальнем конце коридора он остановился и костяшками пальцев дважды стукнул в дверь, украшенную серебряным орнаментом. Повернулся и, скрестив перед собой руки в запястьях, встал в ожидании.

Прозвучал зуммер, и alcahuete отворил дверь.

— Подождите здесь, — сказал он.

Билли стал ждать. По коридору прошла одноглазая старуха, постучала в одну из дверей. Когда увидела его, перекрестилась. Дверь ей открыли, она исчезла за ней, и коридор, залитый успокоительным синим светом, вновь опустел.

Тут серебряная дверь отворилась, и alcahuete сделал Билли знак заходить, поманив движением тонких, унизанных кольцами пальцев. Билли зашел и остановился. Потом снял шляпу.

Эдуардо сидел за письменным столом, покуривая тонкую черную сигару. Он сидел боком, закинув ногу на ногу, опертую на выдвинутый нижний ящик стола, так что казалось, будто он занят разглядыванием своих роскошных сверкающих сапог из кожи ящерицы.

— Чем могу быть полезен? — спросил он.

Билли оглянулся на Тибурсио. Вновь перевел взгляд на Эдуардо. Эдуардо снял ноги с ящика стола и чуть повернулся во вращающемся кресле. Он был в черном костюме и бледно-зеленой рубашке с воротником апаш. Одна его рука лежала на покрытой полированным стеклом крышке стола, в ней дымилась сигара. Сидел с совершенно отсутствующим видом.

— У меня для вас есть бизнес-предложение, — сказал Билли.

Эдуардо приподнял свою тонкую сигарку и осмотрел ее. Вновь обратил взгляд на Билли.

— Кое-что в нем вас, может быть, заинтересует, — продолжил Билли.

Эдуардо еле заметно улыбнулся. Посмотрел мимо собеседника на alcahuete и опять перевел взгляд на Билли.

— И мое состояние от этого резко изменится к лучшему, — сказал он. — Как здорово!

Он медленно, длинно затянулся сигарой. Произвел странный элегантный жест рукой, в которой держал ее, пронеся по дуге все время ладонью кверху. Будто у него на ладони лежит что-то невидимое. Или же он привык держать на ладони нечто ныне отсутствующее.

— Не возражаете, если мы поговорим наедине? — спросил Билли.

Тот кивнул, Тибурсио вышел и затворил за собой дверь. Когда они остались вдвоем, Эдуардо вновь повернулся боком и, уперев в ящик стола уже другую ногу, снова положил ногу на ногу. Поднял взгляд, подождал.

— Видите ли, — начал Билли, — я хотел бы купить у вас одну из девушек.

— Купить, — повторил Эдуардо.

— Да, сэр.

— Это в каком же смысле «купить»?

— Дать вам некую сумму денег и забрать ее отсюда.

— То есть вы полагаете, девушки находятся здесь против собственной воли.

— Не знаю, я этого не говорил.

— Но вы так думаете.

— Я ничего не думаю.

— Разумеется, думаете. Иначе не было бы предмета для торговли. Или я не прав?

— Не знаю.

Эдуардо поджал губы. Долго изучал кончик своей сигары.

— Он не знает! — наконец сказал он.

— Вы хотите сказать, что эти ваши девушки могут в любой момент просто взять и уйти?

— Это хороший вопрос.

— Ну и какой на него будет хороший ответ?

— Я бы сказал, что они свободны как личности.

— Как что?

— Как личности. Они свободны как личности. А в остальном… свободны ли они? — Он прижал к виску согнутый указательный палец. — Кто это может сказать?

— Значит, если одна из них захочет уйти, она может уйти.

— Они проститутки. Куда им идти?

— Ну а вдруг кто-то из них захочет выйти замуж.

Эдуардо пожал плечами. Поднял взгляд на Билли.

— Вы мне вот что скажите… — заговорил он.

— Что?

— Вы заинтересованное лицо или его агент?

— Я — чего?

— Это именно вы хотите выкупить девушку?

— Да.

— Вы часто бываете в «Белом озере»?

— Однажды был.

— А где вы с девушкой познакомились?

— В «Ла-Венаде».

— И теперь хотите жениться на ней.

Билли промолчал.

Сутенер медленно затянулся сигарой, медленно выпустил дым в сторону сапог.

— Я думаю, вы все же агент, — сказал он.

— Никакой я не агент. Я работаю у Мэка Макговерна на ранчо «Кроссфоурз», что около Орогранде, — между Аламогордо, Нью-Мексико, и Эль-Пасо, Техас. Это вам кто угодно скажет.

— Я думаю, вы пришли сюда по поручению третьего лица.

— Я пришел сюда сделать вам предложение.

Эдуардо сидит курит.

— Деньги наличными, — сказал Билли.

— Девушка, о которой идет речь, больна. Ваш друг знает об этом?

— Я не говорил, что у меня есть друг.

— Она ведь ему этого не сказала.

— Откуда вы знаете, о какой девушке речь?

— Ее зовут Магдалена.

Билли уставился на сутенера:

— Вы это поняли по тому, что я сказал про «Ла-Венаду».

— Эта девушка не уйдет отсюда. Может быть, ваш друг думает, что уйдет, но она не уйдет. Возможно, даже она сама думает, что уйдет. Она очень молода. Разрешите задать вам вопрос?

— Задавайте.

— Что с вашим другом не так? Причем настолько, что он влюбляется в проституток.

— Не знаю.

— Может, он думает, что она на самом деле не проститутка?

— Не могу вам на это ничего сказать.

— Вы не можете с ним поговорить?

— Нет.

— Потому что она проститутка до мозга костей. Уж я-то знаю ее.

— Наверное, знаете.

— Ваш друг что — очень богат?

— Нет.

— Что он может предложить этой девушке? Зачем ей уходить с ним?

— Не знаю. Видимо, он думает, что она влюблена в него.

— Гос-споди боже ты мой! — воскликнул Эдуардо. — И вы в это поверили?

— Не знаю.

— Нет, вы скажите: вы в это поверили?

— Нет.

— И что собираетесь делать?

— Не знаю. Что вы хотите, чтобы я ему сказал?

— Да нечего вам ему сказать. Он много пьет, этот ваш друг?

— Да нет. Не особенно.

— Я пытаюсь помочь вам.

Билли хлопнул шляпой себя по бедру. Бросил взгляд на Эдуардо, оглядел помещение его офиса. В углу у дальней стены маленькая барная стойка. Диван в белой кожаной обивке. Кофейный столик со стеклянной крышкой.

— Вы мне не верите, — сказал Эдуардо.

— Я не верю в то, что у вас в эту девушку не вложены деньги.

— А я разве это сказал?

— Мне показалось, сказали.

— Она действительно должна мне некоторую сумму. Те деньги, что были выданы ей авансом на платья. На украшения.

— Сколько именно?

— Если бы я задал вам этот вопрос, вы сочли бы его уместным?

— Не знаю. Вряд ли я поставил бы себя в положение, когда такие вопросы задают.

— Вы думаете, я торговец белыми рабынями.

— Я этого не говорил.

— Но вы так думаете.

— Что вы хотите, чтобы я ему сказал?

— Да какая разница.

— Ему, наверное, есть разница.

— Ваш друг охвачен неразумной страстью. Что бы вы ему ни сказали, его это не убедит. Он вбил себе в голову некую сказку. О том, как все должно быть. В этой сказке он будет счастлив. Что в этой сказке не так?

— Скажите мне.

— А не так в этой сказке то, что она вся выдумана. Люди часто рисуют в голове картинки того, как и что должно быть в этом мире. И как в этом мире они будут жить. И мир, и жизнь в нем может обернуться для них очень по-разному, и лишь одна его форма никогда не реализуется, а именно та, которую должен принять мир, существующий в их мечтах. В этом вы мне верите?

Билли надел шляпу.

— Спасибо, что уделили мне время, — сказал он.

— Да не за что.

Билли повернулся к выходу.

— Но вы не ответили на мой вопрос, — сказал Эдуардо.

Билли вновь повернулся к нему. Окинул сутенера взглядом. С его элегантно отведенной сигарой в расслабленных пальцах, с его дорогими туфлями. В помещении без окон. Обставленном так, будто все его убранство, вся мебель сюда привезена и установлена единственно для этой сцены.

— Я не знаю, — сказал он. — Наверное, скорее верю. Но мне не хочется говорить этого вслух.

— Почему?

— Мне это кажется своего рода предательством.

— Разве правда может быть предательством?

— Кто его знает. Все же некоторые получают, чего хотят.

— Никогда. Ну разве что на краткий миг, чтобы тут же вновь потерять. Или чтобы мечтателю было доказано, что мир его мечты, воплотившись, становится не тем, которого он так жаждал.

— Это да.

— Этому вы верите?

— Я бы сказал, конечно…

— Ну так скажите.

— Нет, это мне надо думать всю ночь.

Сутенер кивнул.

– Ándale pues, — сказал он.

Тут же без всякого видимого сигнала дверь отворилась. За ней в ожидании стоял Тибурсио. Билли снова обернулся, глянул назад.

— Но вы не ответили на мой, — сказал он.

— Нет?

— Нет.

— Задайте снова.

— Лучше я вас о другом спрошу.

— Валяйте.

— Ему теперь плохо придется, верно?

Эдуардо улыбнулся. Пустил струю сигарного дыма по стеклянной крышке стола.

— Это не вопрос, — сказал он.

Когда он вернулся, было уже поздно, но в кухне все еще горел свет. С минуту он посидел в кабине пикапа, потом выключил двигатель. Оставив ключ в замке зажигания, вышел и по двору направился к дому. Сокорро уже ушла спать, но в духовке был свежий кукурузный хлеб и на тарелке два куска жареной курятины с фасолью и картошкой. Он перенес еду на стол, вернулся, взял с посудной сушилки вилку-ложку, кружку, налил себе кофе и, поставив кастрюлю опять на конфорку, угли под которой еще светились темно-красным, с кружкой подошел к столу, сел и стал есть. Ел медленно и методично. Закончив, отнес посуду в раковину, открыл холодильник и к нему склонился, обозревая его внутренность в поисках чего-нибудь на десерт. Нашел миску с пудингом, перенес ее к буфету, взял там маленькую тарелочку, положил туда пудинга, после чего, убрав его остаток в холодильник и налив себе еще кофе, уселся есть пудинг и читать газету Орена. В коридоре тикали часы. Пощелкивала остывающая плита. Вошел Джон-Грейди, сразу прошел к плите, налил себе кружку кофе, с ней сел за стол и сбил шляпу на затылок.

— У тебя что, уже утро? — поднял брови Билли.

— Надеюсь, что нет.

— Который час?

— Понятия не имею.

Билли сделал глоток кофе. Полез в карман за сигаретами.

— А ты только вошел? — спросил Джон-Грейди.

— Ну.

— Ответом, как я понимаю, было «нет».

— Ты правильно понимаешь, коняшка.

— Что ж…

— Но ты ведь этого и ожидал, не правда ли?

— Н-да. Деньги ты ему предлагал?

— О, мы с ним прямо-таки неплохо посидели, с учетом всех привходящих.

— Что он сказал?

Билли прикурил сигарету и положил зажигалку поверх пачки.

— Сказал, что она сама оттуда уходить не хочет.

— Так это же вранье.

— Может быть. Но он сказал, что она там останется.

— Ни фига она не останется.

Билли медленно пустил через стол струю дыма. Джон-Грейди не спускал с него глаз:

— Ты думаешь, я просто спятил, да?

— Ты знаешь, что я думаю.

— Что ж…

— Ну сам-то хоть на себя посмотри! Смотри, куда тебя все это завело. Уже заговорил о том, чтобы коня своего продать! И все одно и то же, одно и то же повторяется. Теряют головы из-за первой же юбки. Но твой случай вообще особый: в нем ни на йоту нет здравого смысла. Вообще!

— Это на твой взгляд.

— И на мой, и на взгляд любого нормального человека.

Склонясь вперед, он принялся загибать пальцы руки, которой держал сигарету: во-первых, она не американка. Не гражданка. Не говорит по-английски. Работает в борделе. Нет, ты меня выслушай, выслушай. И наконец, последнее, но тоже ведь последнее не по значимости — теперь он держал себя уже за большой палец, — то, что имеется некий сукин сын, у которого она буквально в собственности и который (в этом я даю тебе гара… — черт побери — гарантию) отправит тебя в самую что ни на есть могильную могилу, если встанешь у него на дороге. Братан, тебе что, мало девчонок по эту сторону проклятущей реки?

— Таких тут нет.

— А это вот как раз, скорее всего, правда, только ты ее не так трактуешь.

Он смял и затушил сигарету. Ладно. Я тут с тобой и так зашел уж слишком далеко. Иду спать.

— Хорошо.

Оттолкнув назад стул, Билли встал и заговорил уже стоя:

— Считаю ли я тебя сумасшедшим? Нет. Не считаю. Но ты любого сумасшедшего переплюнул. Если бы ты был просто сумасшедшим, то всех несчастных олухов, которых держат в дурдоме и кормят, просовывая им еду под дверь, надо отпустить на все четыре стороны, пусть гуляют.

Сунув сигареты и зажигалку в карман рубашки, он взял кружку и отнес к раковине. В дверях опять остановился, оглянулся.

— Утром увидимся, — сказал он.

— Билли!

— А?

— Спасибо. Я тебе очень благодарен.

— Мне бы сказать «не за что», но тогда я стал бы лгуном.

— Знаю. Тем более спасибо.

— Жеребца своего будешь продавать?

— Не знаю. Ну, в общем, да.

— Может, Вольфенбаргер у тебя его купит.

— Я уже думал об этом.

— Понятное дело, думал. Увидимся утром.

Через двор Билли направился к конюшне, Джон-Грейди проводил его взглядом. Нагнулся к окну, рукавом отер его от воды, каплями покрывавшей стекло. Тень Билли, перечеркивающая двор, все укорачивалась, пока он не прошел под желтой лампочкой над дверью конюшни, ступил в темноту и исчез из виду. Отпустив занавеску, Джон-Грейди дал ей снова прикрыть стекло, отвернулся и сел, уставясь в стоящую перед ним пустую кружку. На ее дне были крупинки гущи, он крутнул кружку и посмотрел снова. Потом крутнул в другую сторону, словно стремясь добиться первоначального положения крупинок.

Он стоял в зарослях ивняка спиной к реке и следил за шоссе и проезжающими по нему машинами. Движения на шоссе было мало. Пыль от изредка проезжающих автомобилей висела в сухом воздухе долго — дорога давно уж пуста, а пыль все висит. Он подошел к реке, сел на корточки и стал смотреть на воду, мутную и глинистую. Бросил туда камень. Потом еще один. Отвернулся и вновь стал смотреть на шоссе.

Такси, чуть было не проехавшее мимо съезда, остановилось, сдало назад, повернуло и, враскачку, переваливаясь на ухабах разбитой грунтовки, выехало на прогалину. Выйдя с противоположной от него стороны, она расплатилась с водителем, коротко о чем-то с ним поговорила, водитель кивнул, и она шагнула в сторону. Таксист включил передачу и, обняв спинку соседнего сиденья, сначала сдал задом, потом развернулся. Бросил взгляд в сторону реки. Потом вырулил на шоссе и уехал обратно в сторону города.

Он взял ее за руку.

— Tenía miedo que no vendrías, — сказал он.

Она не ответила. Прильнула к нему. Длинные черные волосы рассыпались у нее по плечам. От них пахло мылом. Такая близкая, живая, во плоти под тонким платьем.

– ¿Me amas? — выдохнул он.

— Sí. Te amo.

Сидя на тополином бревне, он смотрел, как она бродит по галечному мелководью. Вот повернулась, улыбнулась ему. Юбка вся скомкана и задрана до смуглых бедер. Он попытался тоже ей улыбнуться, но у него перехватило горло, и он отвернулся.

Она сидела на бревне рядом с ним, и он нежил в ладонях ее маленькие ступни, каждую по очереди, вытирал их носовым платком, потом, исхитряясь грубыми пальцами, сам застегивал ей маленькие пряжки туфель. Склонившись, она положила голову ему на плечо, и он поцеловал ее, погладил ее волосы, ее груди и ее лицо, как это делал бы слепец.

– ¿Y mi respuesta?

Она взяла его за руку и, поцеловав в ладонь, прижала ее к сердцу, а потом сказала, что она вся его и будет делать все, о чем он ни попросит, даже если ей это будет стоить жизни.

Родом она была с крайнего юга Мексики, из штата Чьяпас, где ее в возрасте тринадцати лет продали, чтобы вернуть карточный долг. Родителей у нее не было. В древнем ритуальном центре Мексики, городе Пуэбла, она сбежала, кинувшись за помощью в монастырь. Но на следующее утро туда явился сводник собственной персоной, прямо на церковной паперти среди бела дня из рук в руки отдал деньги матери-настоятельнице и увел девчонку с собой.

Этот человек раздел ее догола и отхлестал бичом, сделанным из резины от камеры для грузовика. После этого он заключил ее в объятия и сказал, что любит ее. Она снова сбежала и на сей раз пошла в полицию. Трое полицейских отвели ее в подвальное помещение, где на полу был грязный матрас. Когда они с ней закончили, ее стали продавать другим полицейским. Потом ее продавали заключенным за те жалкие песо, которые тем удавалось собрать, порой даже меняли на сигареты. В конце концов нашли ее владельца и продали ее опять ему.

Он избил ее сначала кулаками, потом ударил об стену, сбил с ног и стал пинать ногами. Сказал, что, если она сбежит снова, он убьет ее. Она закрыла глаза и подставила шею. В ярости он рванул ее за руку, да так, что рука сломалась. Раздался глухой щелчок, будто хрустнула ветка. Задохнувшись, она вскрикнула от боли.

– ¡Mira! — заорал он. — ¡Mira, puta, que has hecho!

Кость ей вправляла какая-то curandera, и рука с тех пор полностью не распрямляется. Она показала ему.

— Mires, — сказала она.

А заведение называлось «La Esperanza del Mundo» — «Надежда мира». Там грубо накрашенная девочка, почти ребенок, в заляпанном грязью кимоно и с рукой на перевязи, либо молча плакала, либо бессловесно позволяла мужчинам уводить себя в номера, причем денег за это с них брали меньше двух долларов.

От плача он согнулся пополам, не выпуская ее из объятий. Закрыл ей рот ладонью. Она отвела ее.

— Hay más, — сказала она.

— Не надо!

Она бы ему рассказала больше, но он снова приложил пальцы к ее губам. Сказал, что его интересует только одно.

— Lo que quieras, — сказала она.

— Te casas conmigo.

— Sí, querido, — ответила она. — La respuesta es sí. Я согласна.

Когда он появился в кухне, Орен с Троем и Джеем Си уже там сидели, он кивнул им, шагнул к плите, взял свой завтрак и кофе и прошел к столу. Трой слегка подвинул свой стул, чтобы он поместился.

— Ну что, тяжкие и старательные ухаживания еще не совсем подорвали твои силы?

— Черт побери, — сказал Джей Си. — У него их столько, что, даже если он их подорвет, тебе за этим ковбоем не угнаться.

— Я говорил с Кроуфордом про твоего коня, — сказал Орен.

— Что он сказал?

— Он сказал, что у него вроде бы есть покупатель, вопрос только, согласишься ли ты снизить цену.

— Цифра все та же?

— Цифра все та же.

— Думаю, что все-таки нет.

— Он может немножко приподнять. Но не намного.

Джон-Грейди кивнул. Сидит ест.

— Несколько больше ты мог бы получить, выставив его на аукцион.

— Аукцион только через три недели.

— Две с половиной.

— Скажи ему, что я бы согласился на три с четвертью.

Джей Си встал, унес свою посуду к раковине. Орен прикурил сигарету.

— Когда ты с ним увидишься? — спросил Джон-Грейди.

— Если хочешь, могу поговорить с ним сегодня же.

— Хорошо.

Сидит ест. Трой встал, унес свою посуду к раковине, и они с Джеем Си вышли. Джон-Грейди подчистил тарелку последним кусочком тортильи, съел его и отпихнул назад стул.

— Завтраки — всего-то по четыре минуты, а с профсоюзом неприятностей не оберешься, — сказал Орен.

— Мне надо срочно повидаться со стариком.

Он отнес тарелку и кружку к раковине, вытер руки о штаны и через кухню зашагал к двери в коридор.

Постучал в косяк двери офиса и заглянул туда, но комната была пуста. Пройдя по коридору дальше, к спальне Мэка, постучал в открытую дверь. Мэк вышел из ванной с полотенцем вокруг шеи и в шляпе.

— Доброе утро, сынок, — сказал он.

— Доброе утро, сэр. Подумалось, может, у вас найдется для меня минутка времени.

— Давай, заходи.

Мэк повесил полотенце на спинку стула, подошел к старомодного вида шифоньеру, взял оттуда рубашку, встряхнул, чтобы развернулась, и принялся расстегивать пуговицы. Тем временем Джон-Грейди стоял в дверях.

— Да заходи же, — сказал Мэк. — И шляпу свою чертову надень.

— Да, сэр.

Войдя на пару шагов в комнату, он остановился и надел шляпу. Стена напротив была увешана фотографиями в рамках — лошади, лошади, лошади. На комоде в затейливой серебряной раме фото Маргарет Джонсон Макговерн.

Мэк натянул рубашку, стоит застегивает.

— Да ты садись, сынок, — сказал он.

— Ничего, ничего.

— Давай-давай. У тебя на лице написано, что разговор будет долгим.

По ту сторону кровати стояло тяжелое, обитое темной кожей дубовое кресло; он обошел кровать и сел в него. На одном подлокотнике лежало что-то из одежды Мэка, и он положил локоть на другой подлокотник. Мэк выпрямился, заправил рубашку в брюки спереди и сзади, застегнул брюки, затянул их ремнем и взял с комода ключи и бумажник. С носками в руке подошел к кровати, сел, расправил их и стал натягивать.

— Что ты мнешься! — сказал он. — Лучшего шанса у тебя не будет никогда.

Джон-Грейди дернулся было снова снять шляпу, но затем опять опустил руки на колени. Потом, упираясь локтями в колени, подался вперед.

— Представь, что в жаркий день ты стоишь у холодного пруда. Давай, прыгай.

— Да, сэр. Ладно. Я собираюсь жениться.

Мэк замер в носке, надетом наполовину. Потом закончил его натягивать и потянулся за сапогом.

— Жениться… — сказал он.

— Да, сэр.

— Ну хорошо.

— Я собираюсь жениться, и мне подумалось, во-первых, если вы не возражаете, что придется мне продать того коня.

Мэк натянул сапог, взялся за другой и помедлил, держа его в руке.

— Сынок, — начал он, — я могу понять, когда человек хочет жениться. Когда женился я, мне не было двадцати — ровно месяца не хватало. Нам вроде как поздновато тут друг друга воспитывать. Но я и в то время был упакован несколько лучше тебя. Считаешь, что ты можешь это себе позволить?

— Не знаю. Подумалось, может, если продам коня…

— И давно у тебя такие мысли появились?

— Ну… Довольно давно.

— Но это не то чтобы ты был вынужден там… Нет? Не тот случай?

— Нет, сэр. Тут ничего похожего.

— Слушай, а может быть, лучше немножечко повременить? Поглядеть, как оно пойдет дальше.

— Нет, это я не могу никак.

— Что значит — ты не можешь? Как это понять?

— Да есть кое-какие проблемы.

— Ну давай, хочешь рассказать — рассказывай. У меня как раз есть время тебя послушать.

— Да, сэр. В общем… Во-первых, она мексиканка.

Мэк кивнул.

— Бывает и так, и ничего, — сказал он и натянул сапог.

— Так что есть проблема с тем, как перетащить ее сюда.

Мэк поставил ногу в сапоге на пол и уперся ладонями в колени. Поднял взгляд на парня.

— Сюда? — переспросил он.

— Да, сэр.

— В том смысле, что через речку?

— Да, сэр.

— Ты это к тому, что она мексиканская мексиканка?

— Да, сэр.

— Черт побери, сынок.

Взгляд в сторону. Туда, где солнце поднялось уже над конюшней. За тюлевыми занавесками на окне. Потом он снова посмотрел на парня, в напряженной позе сидевшего в кресле его отца.

— Что ж, — сказал он, — это, конечно, проблема, насколько я понимаю. Но вовсе не худшая из тех, о которых мне приходилось слышать. Сколько ей лет?

— Шестнадцать.

Мэк закусил нижнюю губу:

— Та-ак, стало быть, все хуже и хуже. А как у нее с английским?

— Никак, сэр.

— То есть ни бум-бум, ни слова.

— Именно так, сэр.

Мэк покачал головой. Снаружи слышалось мычание коров, пасущихся за изгородью у дороги. Он бросил взгляд на Джона-Грейди.

— Сынок, — сказал он. — Ты головой над этим делом думал?

— Да, сэр. Конечно думал.

— В общем, я смотрю, ты практически все уже решил.

— Да, сэр.

— Ты б не пришел сюда, если бы не решил окончательно, верно?

— Именно так, сэр.

— И где же ты собираешься с нею жить?

— Вы знаете, сэр, я как раз об этом с вами и хотел поговорить. Мне подумалось, что, если вы не возражаете, я бы попробовал отремонтировать старую развалюху в Белл-Спрингз.

— Ч-черт. Да там же ведь теперь даже крыши нет. Или есть?

— Практически нет. Я осмотрел там все. Но ее можно поправить.

— Там ремонту не оберешься.

— Я сам все сделаю.

— Может, и сделаешь. Наверное, сделаешь. Но ты ничего не сказал насчет денег. Я не могу платить тебе больше. Сам знаешь.

— А я и не просил прибавки.

— Мне придется прибавить плату Билли и Джею Си. А может быть, и Орену.

— Да, сэр.

Мэк сидел, склонившись вперед и сцепив пальцы рук.

— Сынок, — сказал он, — мне кажется, тебе лучше бы повременить. Но если ты вбил себе в голову, что должен действовать незамедлительно, тогда давай. А я, чем смогу, помогу тебе.

— Спасибо, сэр.

Мэк уперся руками в колени, встал. Джон-Грейди тоже поднялся. Едва заметно улыбаясь, Мэк покачал головой. Бросил взгляд на парня:

— Она хорошенькая?

— Да, сэр. Еще какая.

— Да уж наверное. Ты ее сюда-то пригласил бы. Хочу на нее глянуть.

— Да, сэр.

— Говоришь, она ни бум-бум по-английски?

— Да, сэр.

— Эк ведь! — Мэк снова покачал головой. — Ладно, все, — распорядился он. — Давай выметайся.

— Да, сэр.

Пройдя по комнате, у двери Джон-Грейди остановился и обернулся:

— Спасибо, сэр.

— Ладно, давай.

Вместе с Билли он отправился в Седар-Спрингз. Поднявшись до верховьев распадка, они снова стали спускаться, гоня стадо перед собой и отлавливая всех тех животных, что выглядели подозрительно; один набрасывал лассо на голову, другой сразу же на задние ноги, ревущего бычка валили наземь, спешивались и бросали поводья; кони при этом пятились, держа веревки натянутыми. В стаде имелись новорожденные телята, у некоторых были черви в пупках; их обрабатывали эликсиром «Пирлесс», червей удаляли, болячки снова смачивали эликсиром и телят выпускали. Вечером подъехали к Белл-Спрингз, Джон-Грейди спешился, оставил Билли с лошадьми у водопоя и через болотце, поросшее спороболусом, направился к старому глинобитному строению. Распахнул дверь, вошел.

Постоял тихо и неподвижно. Сквозь пустую раму небольшого окошка в западной стене все помещение заливало солнце. Пол из утоптанной и пропитанной жиром глины весь завален мусором — старыми тряпками и банками из-под консервов; кроме того, повсюду высились странные конические кучки грязи, сформированные водой, когда она просачивалась сквозь земляную крышу, положенную на решетку из жердей-латильяс. Эти похожие на сахарные головы кучки высились повсюду, будто домики каких-нибудь термитов Старого Света. В углу железный остов кровати с заткнутыми в пружины несколькими смятыми пивными банками. На задней стене — календарь 1928 года с рекламой компании Клея и Робинсона: ковбой на ночном дежурстве на фоне встающей луны. Он прошел сквозь длинный солнечный луч, в котором сразу же заплясали пылинки, и, шагнув в пустой дверной проем, оказался в другой комнате. Там к задней стене была пристроена маленькая двухконфорочная дровяная плита с грудой сваленных за ней ржавых труб, рядом два старых ящика из-под кофе «Арбаклз ариоза», гвоздями приколоченные к стене, третий лежал на полу. Несколько банок домашней закатки — с фасолью, помидорами и сальсой. На полу битые стекла. Старые, еще довоенные газеты. Со вбитого в стену у кухонной двери колышка свисал полусгнивший, когда-то горчично-желтый «рыбий» дождевик, под ним обрывки старой кожаной упряжи. Обернувшись, Джон-Грейди обнаружил, что Билли стоит в дверях, за ним наблюдает.

— А где же спальня, в которой будет проходить медовый месяц? — спросил Билли.

— Ты стоишь на ее пороге.

Все так же прислонясь к дверному косяку, Билли добыл из кармана рубашки пачку сигарет, одну вытряхнул и прикурил.

— Единственное, чего тут не хватает, так это дохлого мула на полу.

Тем временем Джон-Грейди прошел к двери кухонного хода, стоит смотрит наружу.

— Надеешься, что сюда пройдет грузовик? — с сомнением в голосе проговорил Билли.

— Думаю, если с другой стороны… глядишь, может, мы и сумеем подъехать.

— Какое, к черту, «мы»? У тебя что, крыса в кармане?

Джон-Грейди улыбнулся. От кухонной двери открывался вид на закат; впрочем, над скалистыми утесами хребта Лас-Харильяс солнце стояло еще довольно высоко. Он притворил дверь, бросил взгляд на Билли и, пройдя к плите, поднял одно из чугунных конфорочных колец, осмотрел его и опустил на место.

— Может, я в чем-то ошибаюсь, конечно, — начал Билли, — но есть у меня такое подозрение, что если уж они привыкли к электричеству и воде из крана, отлучить их от всего этого дьявольски трудно.

— Ну, где-то же надо начинать.

— И она будет на этом готовить?

Джон-Грейди опять улыбнулся. Прошел мимо Билли в соседнее помещение. Стоявший в прежней позе у косяка Билли вытянулся, чтобы пропустить его, и опять стоит смотрит.

— Надеюсь, она деревенская девушка, — сказал он.

— Как ты насчет того, чтобы назад ехать с той стороны и на обратном пути глянуть, во что превратилась старая дорога?

— Как хочешь. Но только тогда мы вернемся поздно.

Джон-Грейди стоит в дверях, смотрит наружу.

— Ну-у, — протянул он, — тогда ладно. Заеду сюда снова в воскресенье.

Билли не сводил с него изучающего взгляда. Отлип наконец от дверного косяка, прошелся по комнате.

— Да ну, зачем откладывать, — сказал он. — Так и так все равно в темноте ехать придется.

— Билли!

— А-а?

— Это ведь и впрямь ничего не значит, правда? Что кто-нибудь там подумает.

— Конечно. Уж кому, как не мне, это знать.

— Ты глянь, картинка-то какая, а?

Он смотрел на лошадей за ручьем, те стояли, вырастая из собственных темнеющих отражений в воде; головы подняты, взгляды устремлены к дому, вокруг тополя, горы, а сверху огненная ширь вечернего неба.

— Ты небось думаешь, со временем все это наваждение у меня пройдет.

— Нет. Не думаю. Раньше и впрямь так думал, но теперь нет.

— Слишком далеко у меня все зашло, поэтому?

— Не только поэтому. Просто ты — это ты. Большинству людей достаточно пару раз носом ткнуться, глядишь, уже и соображать начали. А ты мне все больше и больше напоминаешь Бойда. Помню, для меня единственным способом заставить его что-нибудь сделать было запретить ему это делать строго-настрого.

— Когда-то тут была труба, вела от источника к дому.

— Так ведь ты можешь и снова ее проложить.

— Эт-точно.

— Зато вода тут по-прежнему хороша. Нигде воды лучше нету.

Билли вышел во двор, сделал долгую затяжку сигаретой, стоит смотрит на лошадей. Джон-Грейди затворил дверь. Билли обратил взгляд на него:

— Ты так и не сказал мне, что сказал Мэк.

— Да много-то он не говорил. Если он и подумал, что я спятил, то он такой джентльмен — никогда виду не подаст.

— А как ты думаешь, что бы он сказал, если бы узнал, что она работает в «Белом озере»?

— Даже не знаю.

— Понятное дело, не знаешь.

— Он не узнает об этом, если только ты ему не скажешь.

— Я уже подумал об этом.

— И что?

— Ну, у него вообще бы тогда было радости полные штаны.

Билли щелчком отбросил окурок в дальний конец двора. К тому времени уже достаточно стемнело, так что в сумеречном свете он прочертил светящуюся дугу. Мимолетную, как и вся жизнь.

— Давай-ка лучше поехали, — сказал он.

Он все же не продал коня Вольфенбаргеру. В субботу приехали двое друзей Макговерна, они стояли, прислонясь к бамперу своего грузовика, курили и болтали, пока он седлал коня, а потом выводил из конюшни. Увидели коня, выпрямились и застыли. Он им кивнул и повел коня дальше, в корраль.

Из кухни вышел Мэк, приветствовал мужчин кивком:

— Доброе утречко.

Пошел по двору. Кроуфорд познакомил его со вторым мужчиной, и втроем они пошли к корралю.

— Как две капли похож на того коня, на котором рассекал старина Чавес, — сказал этот второй.

— Насколько мне известно, родственной связи между ними нет.

— А с тем конем была вообще занятная история.

— Еще какая.

— Думаешь, конь правда может горевать по человеку?

— Нет. А ты думаешь, может?

— Нет. Но история тогда приключилась и впрямь странная.

— Еще бы.

Мужчина обошел коня вокруг, пока Джон-Грейди держал его. Пощупал ладонью место позади передней ноги коня, заглянул ему в глаз. Пятясь, прошел к задним ногам, поднял одну, вновь опустил, но на копыто даже не взглянул и в рот коню тоже не стал заглядывать.

— Говоришь, три года ему?

— Да, сэр.

— Прокатись на нем чуток.

Джон-Грейди проехался на коне туда и обратно, повернул его, сдал задом, потом легким кентером обогнул весь периметр корраля.

— Чего это вдруг парню вздумалось продавать его?

Мэк промолчал. Стоят смотрят на коня. Потом Мэк наконец отозвался:

— Ему просто нужны деньги. А конь хороший.

— Что скажешь, Джуниор?

— Ты ж меня все равно не послушаешь. Конечно, куда мне до Мэка.

— Это не мой конь, — сказал Мэк.

— Ну так что скажешь?

Кроуфорд сплюнул:

— Очень справный коняшка, на мой взгляд.

— Сколько он за него возьмет?

— Сколько он просит.

Стоят смотрят.

— Мой предел — две с половиной.

Мэк покачал головой.

— А это и впрямь его конь?

Мэк кивнул.

— Да, — сказал он. — Его. Но если он отдаст этого коня за две с половиной сотни долларов, я его к чертовой матери рассчитаю. Не потерплю у себя такого дурака. Который может сам себя облапошить.

Приятель Кроуфорда стоит, носком сапога ковыряет землю. Покосился на Кроуфорда, вновь с интересом глянул на коня, перевел взгляд на Мэка:

— А если три сотни?

— Вы готовы дать три?

— Да, сэр.

— Джон-Грейди, — позвал Мэк.

— Да, сэр?

— Веди коня этого джентльмена сюда и снимай с него свое седло.

— Да, сэр, — сказал Джон-Грейди.

Когда он вернулся тем вечером, Орен и Трой все еще сидели за столом, пили кофе; он вынул из духовки свою тарелку, налил в кружку и присоединился к ним.

— Говорят, ты теперь у нас ходишь пеши, — сказал Орен.

— Вроде того.

— Решил, поди, что из такого негодяя делать коня себе дороже.

— Просто мне понадобились деньги.

— Мэк говорит, тот мужик не рискнул на него даже разок взобраться.

— Не рискнул.

— Про него, наверно, уже слухи по округе ходят.

— Может быть.

— Так что ты о нем, не ровен час, еще услышишь.

— Может быть.

Сидят смотрят, как он ест.

— Этот ковбой думает, что кони соображают получше некоторых людей, — сказал Трой.

— Может, он и не зря так думает.

— Ну, значит, вы все общались с одними лошадьми, а я с другими.

— Скорее, мы общались с разными людьми.

— Не знаю, — сказал Трой. — Мне лично случалось встречаться с такими, что о-го-го.

— И как ты с ними ладил?

Джон-Грейди поднял взгляд. Улыбнулся. Орен шуршал в пачке, выковыривая сигарету.

— Лошади все сумасшедшие, — сказал он. — В той или иной степени. Но в их пользу говорит хотя бы то, что они не пытаются от тебя это скрыть.

Опустив руку вниз, он чиркнул спичкой по нижней стороне сиденья своего стула, прикурил, взмахом руки загасил спичку и бросил ее в пепельницу.

— Почему это они сумасшедшие? — удивился Джон-Грейди.

— Почему я так думаю или почему они именно такие?

— Почему сумасшедшие?

— Да они от природы такие. У коня два мозга. Он одним глазом видит одно, а другим другое. По глазу на каждую сторону: глаз направо и глаз налево.

— У рыб, кстати, так же, — сказал Трой.

— Ну… Тоже верно.

— А что, у рыбы два мозга?

— Не знаю. Не уверен, что у рыб вообще есть порядочные мозги.

— А может, у рыбы просто недостаточно ума, чтобы она могла с него сойти.

— Вот это, по-моему, как раз в точку. А вот лошадь вовсе не так уж и глупа.

— Ага! Не сообразит даже в тень спрятаться! Даже самая тупорылая корова это сделает.

— Да и рыба тоже. Или гремучая змея, если уж на то пошло.

— Думаешь, змея глупее рыбы?

— Ну к черту, Трой! Откуда ж я знаю! Кто вообще способен знать такие вещи? На мой взгляд, так обе они глупы как пробка.

— Что ты раскипятился? Я не говорил тебе ничего обидного.

— А я и не кипячусь.

— Ну и давай, продолжай, что ты там рассказывал.

— А я ничего особо-то и не рассказывал. Просто поделился наблюдением насчет лошадей.

— И в чем оно состоит?

— Уже не знаю. Забыл.

— Нет, ты не забыл.

— Ты говорил о том, что у лошади два мозга, — сказал Джон-Грейди.

Он наклонился и постукал пальцем по сигарете над пепельницей, сбросив пепел.

— Я всего-то и говорил, что с лошадьми дело обстоит совсем не так просто, как думают. Многое из того, что люди принимают за глупость лошади, — это всего лишь недопонимание правой стороной лошади ее левой стороны. Это вроде как взялся ты седлать коня — там пристегнул, здесь поправил, а потом вдруг обошел его и стал садиться на него не с той стороны. Сами знаете, что тут начнется.

— Ясное дело. Просто адская карусель.

— Правильно. Потому что лошадь «не того бока» тебя впервые видит. — Орен задергал локтями, в страхе отпрянув от его собственного не того бока. — Черт! Это еще кто там на меня лезет?

Трой ухмыльнулся. Джон-Грейди отпил из чашки и поставил ее обратно на стол.

— А почему не может быть так, что конь просто не привык к тому, что на него садятся с этого бока? — сказал он.

— А оно так и есть. Но штука тут в том, что одна половина коня не может спросить вторую, что ему делать.

— Да-а, сдается мне, что, если два бока лошади друг с другом даже не разговаривают, у седока могут возникнуть большие проблемы. Вся лошадь в целом не способна даже двинуться одновременно в каком-нибудь одном направлении. Я что-то не так говорю?

Орен сидит курит. Покосился на Троя:

— Вообще-то, я не авторитет в том, что касается лошадиных мозгов. Я просто рассказываю вам, как это выглядит с точки зрения ковбойской практики. Пусть у коня два бока, но — и я говорю это вам по опыту — все, что ковбою нужно, — это работать с одним его боком, а другой оставить в покое.

— Я некоторых людей встречал таких же. На самом деле даже многих.

— Ага. Я тоже. Но, думаю, люди это в себе как-то вырабатывают. А у коня это от природы.

— Слушай, а нельзя с обоих боков коня натренировать одинаково?

— Ну, ты меня уже достал.

— Черт побери, это же естественный вопрос.

— В принципе, наверное, можно. Не исключено. Но это трудная задача. Для этого надо вплоть до того, чтобы самому раздвоиться.

— А что? Представить себе, что у тебя есть брат-близнец…

— Думаю, в принципе так поработать с конем можно. Но не знаю. А что будет, когда все получится?

— Будешь иметь уравновешенного двубокого коня.

— Да ведь не будешь! Получишь коня, который будет думать, что перед ним два тебя. А представь, что будет, когда в один прекрасный день он увидит вас обоих у себя с одного бока. А?

— Наверное, подумает, что у твоей мамани родились сразу четверо близняшек.

Орен смял в пепельнице окурок.

— Да нет, — сказал он. — Конь подумает то же, что и все прочие.

— Что именно?

— Что ты сдурел, как последняя помоечная крыса. — Он отодвинул стул и встал. — Всем до завтра. Увидимся утром.

Кухонная дверь закрылась. Трой покачал головой:

— Старина Орен теряет чувство юмора.

Джон-Грейди улыбнулся. Большим пальцем оттолкнул от края стола свою тарелку и откинулся на стуле. В окно ему было видно, как Орен поправил шляпу, прежде чем направиться по узкому проезду к маленькому домику, в котором он жил вдвоем с кошкой. Как будто мертвому прошлому не все равно и оно будет напрягаться, чтобы что-то заметить. Он ведь не всегда был ковбоем. Был шахтером в Северной Мексике, участвовал в войнах и революциях, был подсобником на нефтяных полях Пермского бассейна и матросом, причем поплавать ему пришлось под тремя разными флагами. Когда-то был женат.

Джон-Грейди вылил себе в рот последние капли кофе со дна кружки и поставил ее на стол.

— У Орена-то как раз все в порядке, — сказал он.