Когда ехали по подъездной дорожке мимо главного здания, было почти темно, но вот и портики, подпертые стройными витыми чугунными столбиками, вот белые оштукатуренные стены, по углам усиленные красными песчаниковыми блоками; вдоль парапета, ограждающего крышу, видна терракотовая филигрань. Фасад оформлен в виде трех каменных арок, над которыми в камне полукругом вырезаны слова «Асьенда де Сан-Диего», а подними инициалы «Л. Т.». Высокие арочные окна закрыты ставнями, ставни от ветхости все в трещинах, краска и штукатурка со стен местами облупилась, а на потолках портиков обнажилась старая драночная плетенка, кое-где подгнившая и прогнувшаяся. Через огромную площадь поехали к строениям, которые выглядели жилыми: на фоне вечернего неба над ними виднелись дымки. За деревянными воротами взглядам открывался внутренний двор, и тут, не слезая с лошадей, они бок о бок остановились.

В углу у ограды стоял остов древнего двухдверного «доджа» тридцатой модели, давно лишившегося складной брезентовой крыши, колес и даже осей, не говоря уже о стеклах и сиденьях. В дальнем конце территории горел костер, на котором что-то готовили; его свет давал возможность рассмотреть две ярко разукрашенные крытые кибитки, между которыми были натянуты веревки с постирушкой, а вокруг ходили мужчины и женщины в халатах и кимоно, обликом похожие на цирковых.

— ¿Qué clase de lugares éste? — сказал Билли.

— Es ejido, — сказала девушка.

— ¿Qué clase de gente?

— No lo sé.

Он спрыгнул наземь, и девушка, соскользнув с крупа его коня, приняла поводья.

— Кто они такие? — сказал Бойд.

— Понятия не имею.

Прошли на территорию — Билли с девушкой пешком и с конем у девушки в поводу, Бойд вслед за ними верхом. Люди у дальней стены не обратили на них никакого внимания. У костра два мальчика горящей лучиной зажигали фонари и, поддев за дужку шестом с рогатиной на конце, передавали их на azotea, где еще один мальчик, силуэт которого двигался на фоне темнеющего неба, развешивал их на парапете. Благодаря их усилиям огороженная территория освещалась все ярче, и вскоре поблизости даже закричал петух. Другие мальчики складывали вдоль стены тюки прессованного сена, а под дальним порталом мужчины разворачивали расписной полотняный занавес, во многих местах порванный и износившийся в поездках.

Вскоре два костюмированных персонажа занялись изображением какой-то ссоры, в ходе которой один отскакивал назад и широко раскидывал руки, словно показывал размер чего-то огромного. Затем он завел песню на незнакомом языке. На то время, пока он пел, все движение прекратилось. Потом действие возобновилось.

— ¿Dónde están los domicilios? — сказал Билли.

Девушка кивнула в сторону тьмы, раскинувшейся за стенами.

— Afuera, — сказала она.

— Пошли.

— А я бы досмотрел, — сказал Бойд.

— Но ты даже не знаешь, про что это.

— Все равно интересно.

Билли взял у девушки поводья. Оглянулся на костер, окинул взглядом актеров.

— Мы потом можем вернуться, — сказал он. — Они же только начинают.

Выехав со двора, все вместе направились туда, где стояло три длинных глинобитных строения, дававшие кров работникам бывшей асьенды, потом поехали по дорожке между первыми двумя под непрерывный лай множества злобно щерящихся дворняг. Вечер был теплый, и еду жители готовили на кострах, разведенных на открытом воздухе; в мягком свете слышалось приглушенное звяканье посуды и негромкие шлепки ладоней, лепящих тортильи. Люди переходили от костра к костру, в темноте отчетливо звучали их голоса, а где-то вдалеке раздавался звон гитары, подчеркивавший благостность летней ночи.

Им отвели комнаты в дальнем конце коридора, девушка расседлала коня Билли и увела обоих коней на водопой. Билли выудил из кармана деревянную спичку и зажег ее, чиркнув о ноготь большого пальца. На две комнаты была одна дверь и одно окно, а в вышине вместо потолков виднелись балки с переплетением реек. Комнаты соединялись низенькой дверцей, в углу второй комнаты имелся очаг и небольшой столик с деревянной крашеной фигуркой Святой Девы. Горшок с высохшими сорняками. Стакан, ко дну которого прилип кружок почерневшего воска. К стене было прислонено некое сооружение из жердей, собранных в раму, затканную чем-то вроде паутины из полосок невыделанной шкуры, на которой оставалась даже шерсть. Устройство выглядело грубым сельскохозяйственным орудием, но на самом деле представляло собой кровать. Он задул спичку и вышел, остановившись в дверях. Бойд сидел на завалинке, наблюдал за девушкой. Она была у поильного желоба в дальнем конце территории, стерегла лошадей, пока те пьют. Стояла с двумя конями и псом, а вокруг полукольцом сидели собаки всех возможных расцветок, но она не обращала на них внимания. Терпеливо стояла с лошадьми, ждала, когда напьются. Она их не касалась и не говорила с ними. Просто ждала, когда закончат пить, а они все пили и пили.

Ужинали вместе с семьей по фамилии Муньос. С дороги у приезжих, должно быть, вид был не ахти, потому что женщина все подкладывала им еду, а мужчина вытягивал руки и делал ими движения, будто что-то приподнимает: берите, мол, берите. Спросил Билли, где именно находится то место, откуда они приехали, и на его ответ реагировал смирением и печалью. Как на информацию о том, чего не исправишь. Ели они, сидя на земле и черпая ложками из глиняных мисок. По поводу того, откуда она взялась, девушка так ничего и не объяснила, да никто и не спрашивал. Едва начали есть, в окружающей ночи возник сильный тенор, возвысился и пошел плавать над крышами жилых строений. То забирался, будто по ступенькам, вверх, то снижался, и так дважды. Настала тишина. Завыла какая-то собака. И лишь после того, как стало ясно, что голос смолк окончательно, ejiditarios заговорили снова. Чуть позже откуда-то с дальнего края территории донесся удар колокола, и уже во время долгого послезвучия все начали вставать и перекликаться.

Женщина забрала домой комаль и посуду и теперь стояла в освещенном керосиновой лампой дверном проеме с маленьким ребенком на руке. Увидев, что Билли все еще сидит, она жестами принялась поднимать его, звать за собой.

— Vámonos, — сказала она.

Он поднял на нее взгляд. Сказал, что у него нет денег, но она лишь смотрела на него, словно не понимая. Потом сказала, что идут все и что те, у кого есть деньги, заплатят за тех, у кого их нет. Сказала, что идти обязательно нужно всем. Даже мысли такой не должно быть, чтобы кто-нибудь был забыт. Разве можно такое себе представить?

Он поднялся, встал. Оглянулся в поисках Бойда, но не увидел ни его, ни девушки. Отставшие, спеша, бежали сквозь дым гаснущих костров. Женщина переместила ребенка на другое бедро и пошла вперед, взяв Билли за руку, как будто он тоже дитя.

— Vámonos, — повторила она. — Está bien.

Вслед за другими они поднялись на взгорок, где толпа двигалась медленно из-за стариков, которые пытались всех пропускать: проходите, мол, давайте-давайте! Но все отказывались. В пустом унылом здании на вершине подъема не было ни огонька, но оттуда доносилась музыка — из его длинного, огороженного стеной двора, где прежде располагались лавки, каретные сараи и конюшни, ну и, конечно, там же прежде жили надзиратели. Свет падал из высоких двустворчатых ворот, кроме того, рядом с ними, по обеим сторонам каменной входной арки, горели то ли нефтяные, то ли смоляные факелы, сделанные из железных банок; сюда-то и стремились эхидитариос, выстроившись в очередь и мало-помалу продвигаясь со своими зажатыми в кулаках песо и сентаво, которые они отдавали горделивому привратнику в шикарном черном костюме. Сквозь толпу прошли двое молодых людей с носилками. Носилки были сделаны из двух шестов и брезента, на котором лежал старик в пиджаке и галстуке; держа в руках деревянные четки, он мрачно взирал на небо, открывавшееся в арке над ним. Билли поглядел на ребенка на руках у женщины; ребенок спал. Когда они добрались до ворот, женщина заплатила привратнику, тот поблагодарил, ссыпал медяки в ведерко, стоявшее рядом с ним на земле, и они прошли во внутренний двор.

Разрисованные кибитки уже были здесь — стояли в отдалении у стены. На утоптанной глине двора перед ними полукругом стояли фонари, еще несколько фонарей были развешены на веревке, протянутой над головами; в их свете лица мальчишек, наблюдавших из-за ограждения крыши, сами были похожи на театральные маски, украшающие парапет. Между оглоблями повозок стояли мулы в бархатных попонах, украшенных блестками и мишурой, — это были те же самые мулы, которые таскали крохотную труппу по проселочным дорогам республики, и во множестве деревень они вот так же, в таком же убранстве выстаивали вечерами, ждали, пока не зажгут фонари и на какой-нибудь деревенской площади или бульваре не соберутся толпы, и точно так же там расхаживал взад и вперед мужчина, держа перед собой, словно кадильницу, продырявленное гвоздями ведро с водой, которой он смачивал пыль на площадке, а за пологом кибитки уже угадывались движения примадонны: вот она надевает свое вызывающе открытое платье, а вот повернулась, чтобы осмотреть себя в зеркале, — его никто, конечно же, не может видеть, но все могут его наличие вообразить.

Представление он смотрел с интересом, но мало что из него уразумел. Актеры, вероятно, изображали какое-то происшествие, с ними же приключившееся во время их странствий; обращаясь друг к дружке, они пели и плакали, а в конце мужчина в клоунском наряде заколол кинжалом женщину и еще одного мужчину — возможно, соперника, — и тут же с двух сторон выбежали мальчики с краями занавеса в руках, сомкнули их, и все исчезло, остались лишь мулы в своих постромках, потряхивающие во сне головами и время от времени переступающие на месте.

Аплодисментов не было. Собравшиеся тихо сидели на земле. Некоторые женщины плакали. Чуть погодя из-за занавеса к народу вышел распорядитель — тот самый, что объявлял о начале представления, — поблагодарил собравшихся и с поклоном отступил в сторону, после чего занавес мальчики растащили снова. Представшие взглядам актеры стояли рука об руку, они стали кланяться, делать реверансы, раздались жиденькие аплодисменты, и занавес окончательно закрылся.

Утром, еще до света, Билли вышел из дома и направился к реке. Выйдя на дощатый мост с каменными опорами, он остановился, глядя вниз, на прозрачные воды Рио-Касас-Грандес, катившиеся с гор на юг. Повернулся, бросил взгляд ниже по течению. В сотне футов от него в воде, доходящей до бедер, стояла голая примадонна. Ее распущенные волосы были мокры, они липли к спине и доставали до воды. Он примерз к месту. Женщина повернулась, качнула перед собой волосами, нагнулась и опустила их в реку. Над водой закачались ее груди. Билли снял шляпу и стоял с тяжко бьющимся под рубашкой сердцем. Женщина выпрямилась, собрала волосы в узел и выкрутила из них воду Кожа у нее была очень белой. На ее фоне волосы под животом темнели почти неприлично.

Она еще раз нагнулась и, качнувшись вбок, провела по воде волосами из стороны в сторону, потом выпрямилась и взмахнула ими, подняв вокруг себя широкое колесо брызг, и встала, откинув голову назад, с закрытыми глазами. Солнце, встававшее над серыми хребтами с востока, осветило верхушки деревьев. Она подняла одну руку вверх. Качнув всем телом, помахала руками перед собой. Нагнувшись, поймала падающий узел волос в ладонь и, держа его, провела другой рукой по поверхности воды, словно благословляя ее, а он смотрел, смотрел и начинал понемногу чувствовать, что мир, который повсюду всегда перед ним раскрывался, затягивается словно каким-то флером. Она повернулась, и он подумал, что сейчас она запоет, обращаясь к солнцу. Она открыла глаза и, увидев его на мосту, повернулась спиной и медленно пошла из воды к берегу, вскоре пропав у него из виду, заслоненная бледными стволами тополей; тем временем солнце встало, река текла как и прежде, но ничего уже не было как прежде и никогда уже, как ему подумалось, не будет.

Он медленно побрел назад к дому. Освещенные этим новым восходом, мимо одна за другой проходили тени работников, с мотыгами на плечах направляющихся в поля мимо восточной стены зернохранилища, — они шли как персонажи какой-то земледельческой драмы. Получив из рук хозяйки Муньос свой завтрак, он взвалил седло на плечо, вышел, поймал коня, поседлал его, сел верхом и поехал осматривать окрестности.

Когда караван кибиток с оперной труппой выезжал из асьенды, настала уже середина дня. Выехав из ворот, они спустились с холма, по мосту переехали реку и двинулись на юг по дороге на Мата-Ортис, Лас-Барас и Бабикору. В жестком свете полудня линялая позолота надписей, облупленная красная краска и выгоревшие на солнце пологи кибиток, казалось, несли печать распада того великолепия, что так пышно сияло весь прошлый вечер; повозки тарахтели и качались, уменьшаясь по мере удаления на юг, и это их растворение в жаре и безлюдье казалось чревато новым, более суровым испытанием. Свет божьего дня как будто отрезвлял, развеивая некие надежды. Как будто и сам свет, и окружающая местность, которую он делал видимой, были враждебны истинной цели отъезжающих. Билли наблюдал за ними со взлобка саванны южнее асьенды, где травы так и бурлили под порывами низового ветра. Череда кибиток медленно ползла среди тополей на дальней стороне реки, мелкие мулы едва тащили. Он наклонился, сплюнул и пустил коня вперед, прижав к его бокам пятки.

Под вечер он прошелся по пустым покоям старого residencia. В комнатах оказалась выдрана вся арматура, почти не оставалось даже паркета, не то что люстр. Топчась по комнатам, всюду бродили индюшки; перед ним, правда, расступались. Весь дом пропах сырой соломой, на потолках — пятна протечек, сырость расписала вспухшую и местами обвалившуюся штукатурку стен огромными бурыми самозародившимися картами словно бы древних королевств или каких-то исчезнувших миров. В углу гостиной лежали останки животного — высохшая шкурка и кости. Скорее всего, собаки. Билли вышел во внутренний двор. Сквозь штукатурку ограждающих стен проглядывали стыки саманных блоков. В середине пустого пространства — каменная кладка: колодец. Где-то ударили в колокол.

Вечером мужчины курили и разговаривали, мелкими группками перемещаясь от костра к костру. Хозяйка Муньос принесла Билли его сапог, при свете костра он осмотрел его. Длинный прорез голенища был починен с помощью шила и шнурка. Поблагодарив, он обулся. Став коленями на утоптанную землю, хозяйка Муньос склонилась над углями и голыми руками принялась переворачивать тортильи на раскаленном железном комале, оставляя на нем похожие на счетные отметины или отпечатки пальцев краешки пресного теста, иногда черные, если ими успело полакомиться пламя, то и дело вспыхивающее на углях. Несчетно повторяемый бесконечный ритуал: великое воспроизводство мирских облаток, чтимых мексиканцами. Девушка помогла хозяйке приготовить еду, и лишь после того, как мужчины поели, она подошла, молча села рядом с Бойдом и начала есть. Бойд, казалось, не обращал на нее внимания. Но по тому, как она подняла глаза и посмотрела на Билли через костер, когда он сказал Бойду, что через два дня они отсюда уходят, он понял, что Бойд ей многое рассказал.

Весь следующий день она работала в поле, а вечером вошла за занавеску с полотенцем и тазом и стала мыться, после чего сидела на завалинке, смотрела, как на глиняной плешке между жилыми зданиями мальчишки играют в мяч. Когда во двор на коне въехал Билли, она встала, подошла, взяла поводья и спросила его, нельзя ли ей поехать с ними.

Он спешился, снял шляпу, пригладил растопыренными пальцами потные волосы, снова надел шляпу и поднял взгляд на нее.

— Нет, — сказал он.

Она стояла, держала коня. Отвернулась. Ее темные глаза наполнились слезами. Он спросил ее, почему она хочет ехать с ними, но она лишь тряхнула головой. Он спросил, может быть, она чего-нибудь боится, может быть, ей здесь есть чего опасаться? Она не ответила. Спросил, сколько ей лет, она сказала, четырнадцать. Кивнул. Пнул каблуком гребень засохшей грязи под ногами. Поднял взгляд на нее.

— Alguen le busca, — сказал он.

Она не ответила.

— ¿No se puede quedar aquí?

Она покачала головой. Сказала, да, здесь оставаться она не может. И что ей вообще идти некуда.

Он бросил взгляд через двор, залитый мирным вечерним светом. И сказал, что ему тоже идти некуда, так какой же прок с него может быть ей, но она лишь покачала головой и сказала, что пойдет с ними и, куда бы они ни шли, ей все равно.

На рассвете следующего дня, пока он седлал коня, из домов выходили работники с дарами. Несли тортильи и перцы, carne seca и живых кур, цельные головы сыра и многое другое, пока провизии не оказалось столько, что просто не увезти. Хозяйка Муньос сунула Билли нечто и сразу отошла, и это нечто оказалось горстью монет, увязанных в уголок тряпицы. Он попытался отдать узелок ей обратно, но она отвернулась и без слов удалилась в дом. Когда выезжали со двора, девушка ехала вместе с Бойдом на его непоседланном коне, обхватив его обеими руками вокруг пояса.

Все утро они ехали на юг, лишь в полдень остановились подкрепиться. Наелись дареного провианта до отвала и спали под деревьями. В тот же день попозже в нескольких милях южнее Лас-Бараса, на дороге от Лас-Бараса на Мадейру, они попали в такое место, где кони вдруг заартачились и, храпя, встали посреди дороги.

— Глянь туда, — сказал Бойд.

На цветущем лугу в отдалении от дороги стояла лагерем оперная труппа. Между кибитками, поставленными бок о бок, для создания тени был натянут брезент, а под ним огромный холщовый гамак и столик с чайником и чашкой, и в получившемся укрытии, с японским веером в руке, расслабленно отдыхала примадонна. Из отворенной двери одной из кибиток слышались звуки виктролы, а подальше, в поле за луговиной, на которой располагалась стоянка актеров, многочисленные крестьяне, уперев в землю свои орудия, со шляпами в руках слушали музыку.

Она услышала на дороге лошадей, села в своем гамаке и приставила руку к глазам, защищая их от солнца, хотя солнце было у нее сзади, а под брезентом она и без того была в тени.

— Похоже, они встали табором, как цыгане, — сказал Билли.

— Так они и есть цыгане.

— Кто сказал?

— Да все.

Уши коня описали четверть круга, повернувшись на источник музыки.

— Похоже, у них что-то случилось.

— Почему ты так решил?

— Иначе бы они уже уехали гораздо дальше.

— Да, может, они просто решили здесь остановиться.

— Чего ради? Здесь же ничего нет.

Билли наклонился и сплюнул:

— И что? Думаешь, она тут одна?

— Откуда я знаю.

— А на коней-то что вдруг нашло?

— Понятия не имею.

— Смотри, она нас в бинокль разглядывает.

Примадонна нашарила на столике театральный бинокль с ручкой и, поднеся к глазам, направила его в сторону дороги.

— Слезаем?

— Ну давай.

Они взяли коней под уздцы и пошли с ними по дороге, а девушку послали узнать: вдруг женщине что-нибудь нужно? Музыка смолкла. Женщина что-то сказала, обращаясь к тем, кто в кибитке, и музыка заиграла вновь.

— Тут мул погиб, — сказал Бойд.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, да и все.

Билли обежал глазами стоянку труппы. Никаких животных он там не заметил.

— Да мулы, наверное, у них стреножены — вон там, в дубняке, — сказал он.

— Нет, там их нет.

Когда девушка вернулась, она сказала, что один из мулов погиб.

— Ч-черт, — сказал Билли.

— Как? — сказал Бойд.

— И вы в этом все виноваты.

— Виноваты в чем?

— В смерти мула. Она это вроде как знаком показала.

— Знаком мертвого мула?

— Ну да.

Бойд наклонился, сплюнул и покачал головой. Девушка стояла, держа ладонь у глаз козырьком, ждала. Билли оглядел ее. Ее тонкое платье. Пыльные ноги. Ступни в уарачах, сделанных из полосок кожи и куска невыделанной шкуры. Спросил ее, давно ли оттуда ушли мужчины, и она ответила, что уже два дня.

— Пойдем-ка лучше к ней, вдруг у нее что-нибудь не в порядке.

— А если даже так, ты-то что сделаешь? — сказал Бойд.

— Да черт бы меня взял, если я знаю.

— Так, может, лучше дальше поедем?

— А я думал, это ты у нас главный любитель всех спасать.

Бойд не ответил. Сел на коня, а Билли повернулся и посмотрел на него снизу вверх. Тот вынул сапог из стремени, наклонился, подал девушке руку, она сунула ногу в стремя — рывок, — и она сидит верхом, после чего он тронул коня.

— Что ж, поехали, — сказал он. — Если тебе это непременно нужно.

Он двинулся за ними через луг. Заметив, что они тронулись с места, крестьяне тут же принялись ковыряться в земле своими короткими мотыгами. Он ехал с Бойдом рядом, и оба остановили коней бок о бок перед возлежащей примадонной и пожелали ей доброго дня. Та кивнула. Внимательно их оглядела поверх раскрытого веера. На нем оказалось нарисовано нечто восточное, а его пластинки были из слоновой кости, инкрустированной серебром.

— ¿Los hombres han salido por Madera? — сказал Билли.

Она кивнула. Сказала, что они вот-вот вернутся. Слегка опустив веер, посмотрела на дорогу. Как будто они действительно должны были явиться прямо сейчас.

Билли не двигался. Словно придумывал, что бы еще сказать. Некоторое время спустя он снял шляпу.

— Вы американцы, — сказала женщина.

— Да, мэм. Это вам, наверное, девушка сказала.

— А что тут скрывать.

— Да нет, ничего. Я подъехал просто узнать, не можем ли мы для вас что-нибудь сделать.

Она удивленно подняла насурьмленные брови.

— Подумал, может, у вас тут что-нибудь случилось.

Она бросила взгляд на Бойда. Бойд смотрел вдаль, в сторону гор на юге.

— Мы как раз в ту сторону едем, — сказал Билли. — Если хотите, мы можем отвезти туда записку или что…

Она села в гамаке чуть прямее и обратилась к кому-то в кибитке.

— Basta, — крикнула она. — Basta la música.

Она посидела прислушиваясь, одну руку держа на столе. Через мгновение музыка смолкла, и она снова опустилась в гамак, раскрыла веер и поверх него окинула взглядом юного jinete, восседающего перед нею на коне. Билли посмотрел в сторону кибитки, ожидая, что оттуда, может быть, кто-то выйдет, но никто не появлялся.

— А отчего у вас погиб мул? — сказал он.

— Ах, этот мул… — сказала она. — Мул умер, потому что вся его кровь вытекла на дорогу.

— Как это, мэм?

Она истомленно подняла руку, подвигала унизанными кольцами тонкими пальчиками. Словно показывая, как восходила к небу душа животного.

— У того мула были проблемы, с ним никто не мог сладить. Не надо было вручать этого мула заботам Гаспарито. Не тот у Гаспарито темперамент. Не для такого мула. Вот теперь сами видите, что из этого вышло.

— Нет, мэм, не видим.

— И выпивка тоже. В таких вещах без пьянства тоже не обходится. Да еще страх. Другие мулы стали кричать… Tienen mucho miedo. Визг, вопли. Они скользили и падали в крови. И кричали. Что теперь скажешь этим животным? Как теперь успокоишь их умы?

Она произвела направленный куда-то в сторону повелительный жест, словно заклиная ветра нахлынуть на это сухое безлюдье и приказывая, чтобы поляна наполнилась птичьими трелями и наступил вечер.

— Разве можно таких животных возвратить в прежнее состояние? Тут и вопроса нет. Особенно в случае мулов истинно театральных, таких как наши. Наши мулы уже не смогут обрести душевный покой. Покой? Даже смешно. Вы понимаете?

— Да что же он такое сделал с этим мулом?

— Он пытался отрезать ему голову при помощи мачете. Ах, ну конечно. Девушка вам не рассказала. Она не говорит по-английски?

— Нет, мэм. Она только сказала, что мул погиб, и все.

Примадонна поглядела на девушку с подозрением:

— А где вы эту девицу откопали?

— Да так… Она просто шла по дороге. Это ж надо догадаться — пытаться отрезать мулу голову мачете.

— Да уж. Только пьяный идиот может такое отчебучить. Сперва рубил, а когда увидел, что не выходит, начал пилить. Когда Рохельо стал его оттаскивать, он чуть не зарубил Рохельо. Рохельо был в ужасе. Отвратительно. Они оба упали на дорогу. Возились в крови и в грязи. Катались под ногами у животных. Чуть было не перевернули фургон и всех с ним вместе. Кошмар. Что, если бы по дороге кто-то шел? Что, если бы на дороге появились люди и увидели бы этакий спектакль?

— А что в результате с мулом?

— С мулом? Мул умер. Естественно.

— И что, не нашлось никого, кто хотя бы пристрелил его или еще как?

— Да. Тут целая история. Нашлась как раз я сама. Вышла вперед, чтобы пристрелить мула, а вы как думали? Но Рохельо запретил это. Потому что это напугает остальных мулов — так он мне сказал. Вы можете такое себе представить? И это в наше время! Потом он сказал, что уволит Гаспарито. Сказал, что Гаспарито безумец, но какой он безумец, просто borrachon. Из Веракруса, конечно же. К тому же цыган. Нет, вы видали, а?

— А я думал, вы тут все цыгане.

Она села в гамаке очень прямо.

— ¿Cómo? — сказала она. — ¿Cómo? ¿Quién lo dice?

— Todo el mundo.

— Es mentira. Mentira. Me entiendes? — Она возмущенно перегнулась с гамака и плюнула на землю.

В этот момент дверь кибитки отворилась, и из темноты вышел маленький смуглый мужчина в рубашке и без пиджака. Сощурился. Примадонна в гамаке повернулась, воззрилась на него. Как будто своим появлением в двери он отбросил тень, которую она заметила. Он оглядел гостей и их коней, вынул из кармана рубашки пачку сигарет «Эль-Торо», сунул сигарету в рот и начал рыться по карманам в поисках спичек.

— Buenas tardes, — сказал Билли.

Мужчина кивнул.

— Вы что думали, цыганка споет вам оперу? — сказала женщина. — Цыганка! Ну конечно. Цыгане только и могут, что играть на гитарах и марафетить лошадей. Да еще плясать свои примитивные пляски.

Сидя в гамаке прямо, она подняла плечи и развела перед собой руками. После чего издала долгий пронзительный звук — не то чтобы крик боли, но что-то в этом роде. Кони шарахнулись и стали выгибать шеи, так что всадникам пришлось их развернуть, но и после этого они продолжали ежиться, переступать копытами и вращать глазами. На всех ближних полях крестьяне опять прекратили свою возню в бороздах.

— Вы поняли, что это было? — сказала она.

— Нет, мэм. Но это было здорово громко.

— Это был do agudo. Вы думаете, какая-нибудь цыганка может взять такую ноту? Ага, хрипатая какая-нибудь цыганка!

— Н-ну, я не очень-то над этим задумывался.

— Покажите мне такую цыганку! — разошлась примадонна. — Хотела бы я взглянуть на такую цыганку.

— А кто марафетит лошадей?

— Цыгане, разумеется. Кто же еще-то? Марафетчики. Коновалы. Дантисты лошадиные.

Сняв шляпу, Билли вытер лоб рукавом; снова надел шляпу. Мужчина из кибитки уже спустился по крашеным деревянным ступенькам и сел на нижнюю, продолжая курить. Наклонился, щелкнул пальцами у морды пса. Пес попятился.

— А где все это произошло? Ну, в смысле, с мулом-то, — сказал Билли.

Она приподнялась и указала сложенным веером.

— На дороге, — сказала она. — Отсюда максимум метров сто. И как теперь двигаться дальше? Такой был мул! Обученный. С театральным опытом. Убит прямо в постромках пьяным идиотом.

Мужчина на ступеньках сделал последнюю глубокую затяжку и щелчком пустил окурком в пса.

— Передать им что-нибудь от вас, если мы их встретим? — спросил Билли.

— Скажите Хайме, что у нас все в порядке и чтобы он не торопился.

— А кто такой Хайме?

— Пунчинельо. Он у нас Пунчинельо.

— Кто-кто, мэм?

— Payaso. Как это? Паяццо. Шут.

— А, клоун.

— Да, да, клоун.

— В вашей постановке.

— Разумеется.

— Но я же его не узнаю без боевой раскраски.

— ¿Mánde?

— Как мне узнать его?

— Узнаете.

— Он что — всегда людей смешит?

— Он всегда заставляет людей делать то, что ему нужно. Иногда заставляет молоденьких девушек плакать, но это уже другая история.

— А почему он вас убивает?

Примадонна, расслабившись, прилегла. Но продолжала изучающе смотреть на него. Потом перевела взгляд на работающих в поле крестьян. Помедлив, обратилась к мужчине на ступеньках:

— ¿Díganos, Gaspar. Por qué me mata el Punchinello?

Он посмотрел на нее снизу вверх. Окинул взглядом всадников.

— Te mata, — сказал он, — porque él sabe su secreto.

— Paff, — сказала примадонна. — ¿No es porque le sé el suyo?

— No.

— ¿A pesar de lo que piensa la gente?

— A pesar de cualquier.

— ¿Y qué es este secreto?

Мужчина поднял ногу в сапоге, положил на колено и принялся изучать сапог. Сапог был черной кожи со шнуровкой сбоку, довольно редкого для этой страны фасона.

— El secreto, — сказал он, — es que en este mundo la mascara es la que es verdadera.

— ¿Le entendió? — сказала примадонна.

Билли сказал, что понимает. Спросил ее, разделяет ли она это мнение, но она лишь расслабленно помахала рукой.

— Так говорит arriero, — сказала она. — ¿Quién sabe?

— Он говорит, это был ваш секрет.

— Фи! У меня нет секрета. Во всяком случае, больше я такими вещами не интересуюсь. Очень надо. Чтобы тебя каждый божий день убивали. Это выматывает силы. Лишает способности соображать. Уж лучше сосредоточиться на вещах помельче.

— А я, вообще-то, подумал, что это он просто из ревности.

— Ну да. Конечно. Но даже и на ревность нужны силы. Ревновать в Дуранго, потом опять в Монклове, в Монтерее. Ревновать на жаре, под дождем и на холоде. Такая ревность исчерпает злобу тысячи сердец, не правда ли? По силам ли такое человеку? На мой взгляд, лучше бы заняться изучением какой-нибудь малости. А потом и покрупнее вещи последуют. На мелочах можно набить руку. Затраченные на них усилия вознаграждаются. Сначала поза, положение головы. Движение руки. В таких вещах арриеро всего лишь зритель. Он не может знать, что для человека в маске ничего не меняется. Актер изображает не то, что ему хочется, а только то, что велит ему этот мир. В маске или без маски — безразлично.

Она взяла театральный бинокль за ручку и стала обозревать окружающий мир. Дорогу. Длинные тени на ней.

— И куда же вы все втроем направляетесь? — спросила она.

— Мы сюда приехали искать лошадей, которых у нас украли.

— А кому они были вверены?

На это никто не ответил.

Она поглядела на Бойда. Раскрыла веер. На гармошке из рисовой бумаги был нарисован дракон с большими круглыми глазами. Сложила веер.

— И долго вы собираетесь искать ваших лошадей?

— Ну, столько, сколько потребуется.

— Podría ser un viaje largo.

— Quizás.

— В длинных путешествиях часто теряют себя.

— Что, мэм?

— Вы сами увидите. Даже родным братьям трудно в таких блужданиях оставаться вместе. А у дороги так и вообще свои законы, и не бывает, чтобы у двоих путников было одинаковое их понимание. Если им вообще удастся прийти к какому-то пониманию. Послушайте corridos этой страны. Они многое вам скажут. Тогда вы и в собственной жизни кое-чему поймете цену. Ведь это, наверное, правда, что ничего не скроешь. Однако многие не желают видеть того, что лежит перед их глазами в ярком свете. Вы сами увидите. Форма колдобин — это и есть дорога. Другой дороги с теми же колдобинами нет, она только одна такая. И всякое странствие, на ней начатое, будет закончено. Найдутся лошади или не найдутся.

— Мы, пожалуй, лучше поедем, — сказал Билли.

— Andale pues, — сказала примадонна. — Да пребудет с вами Господь.

— Если по дороге встречу вашего Пунчинельо, скажу ему, что вы его заждались.

— Фи, — сказала примадонна. — Не берите в голову.

— Adiós.

— Adiós.

Билли окинул взглядом мужчину на ступеньках:

— Hasta luego.

Мужчина кивнул.

— Adiós, — сказал он.

Еще раз Билли развернул коня. Оглянувшись, коснулся пальцем поля своей шляпы. Грациозным роняющим жестом примадонна раскрыла веер. Арриеро, который сидел упершись ладонями в колени, нагнулся и в последний раз попытался доплюнуть до пса, после чего вся тропа направилась через луг к дороге. Когда Билли в последний раз оглянулся на примадонну, та наблюдала за ними, подсматривая в свой бинокль. Как будто так ей легче их оценить — именно теперь, когда они по исполосованной тенями дороге уходят в сумерки. Существуя лишь в этом окулярном кружке пространства, куда окружающие вещи являются из ничего и вновь в ничто исчезают — что дерево, что камень, что темнеющие вдали горы, — все замкнуто, заключено в себе и содержит лишь необходимое, и ничего больше.

Лагерем встали в дубняке у реки, разложили костер и около него уселись, и девушка занялась приготовлением ужина из сокровищ, которыми одарили их жители эхидо. Когда поели, остатками она покормила пса, помыла тарелки и кастрюлю и пошла к лошадям. Вновь выехали на следующий день поздним утром, а в полдень, повернув коней и сойдя с грунтовой дороги, направились по тропе, которая вилась сперва вдоль нижнего края перечного поля, потом среди деревьев у реки, безмятежно поблескивающей на жаре. Тут кони ускорили шаг. Тропа свернула и пошла вдоль оросительной канавы, спустилась в рощу, опять поднялась, а потом пошла вдоль зарослей приречных ветел и камышей. От реки веял прохладный ветерок, светлые кисточки камышей гнулись и тихо шуршали. Послышался шум падающей воды, а откуда — мешали разглядеть заросли.

Из гущи тростников вышли к наезженному броду у водосброса оросительного канала. Выше был пруд, куда вода подавалась из старой широченной гофрированной трубы. Вода тяжело изливалась в пруд, а в нем плескались с полдюжины совершенно голых мальчишек. Они увидели всадников у брода, увидели с ними девушку, но не обратили на них никакого внимания.

— Черт! — сказал Бойд.

Вжав каблуки в ребра коня, он пустил его вперед по песчаным отмелям. На девушку не оглядывался. Та с добродушным любопытством наблюдала за мальчишками. Оглянулась на Билли, потом обняла другой рукой талию Бойда, и они поехали дальше.

Когда доехали до стремнины, она сползла с конского крупа, взяла поводья и повела обоих коней на глубину. Потом расслабила на Бёрде латиго и осталась с конями ждать, пока они не напьются. Бойд сел на берегу, держа один сапог в руке.

— Что там у тебя? — сказал Билли.

— Да ничего.

Хромая, с сапогом в руке, он доковылял до галечного наноса, взял круглый камень, сел и, сунув руку в сапог, принялся колотить там камнем.

— У тебя гвоздь, что ли, вылез?

— Ага.

— Скажи ей, чтобы принесла ружье.

— Сам скажи.

Девушка тем временем стояла в реке с конями.

— Tráigame la escopeta, — крикнул ей Билли.

Она оглянулась. Обошла его коня с другого бока, вынула дробовик из кобуры и принесла. Он отстегнул защелку цевья, переломил ружье, вынул патрон и, отсоединив ствол, сел перед Бойдом на корточки.

— Вот, — сказал он. — Дай-ка попробую.

Бойд вручил ему сапог, он сел на землю, залез в голенище рукой и нащупал гвоздь. Потом сунул ствол в сапог казенной частью и подолбил, стараясь попасть по гвоздю подствольным крюком. Снова сунул руку, ощупал, а затем отдал сапог Бойду.

— Такие вещи иногда приводят к поганым последствиям, — сказал он.

Бойд натянул сапог, встал, прошелся туда-сюда.

Билли опять собрал ружье, большим пальцем впихнул патрон в патронник, защелкнул ствол и, поставив ружье на гальку вертикально, сел, держа его между колен. Девушка ушла обратно в реку к коням.

— Как думаешь, она их видела? — спросил Бойд.

— Кого это «их»?

— Тех голых мальчишек.

Взглянув на Бойда, Билли сощурился, тот стоял против солнца.

— Ну, — сказал он, — видела, наверное. Насколько мне известно, она со вчерашнего дня еще не ослепла напрочь, или как?

Бойд бросил взгляд туда, где посреди реки стояла девушка.

— Думаю, она не увидела ничего такого, чего бы не видала прежде, — сказал Билли.

— Что это должно значить?

— Да ничего не должно.

— Прямо так и не должно!

— Ничего это не значит. Бывает, люди видят других людей голыми, вот и все. И нечего ко мне опять цепляться. Ч-черт. Я сам видел в реке ту оперную диву. Она была голая, как чушка. Без ничего.

— Не ври.

— Вот не хватало еще врать! Она там купалась. И мыла голову.

— Когда ты успел-то?

— Она мыла волосы и отжимала их, выкручивала как тряпку.

— Что — совсем-совсем голая?

— Да совершенно, вообще. Голая, как чушка.

— А почему ты ни разу про это ничего не сказал?

— А тебе обязательно знать все?

Бойд постоял, кусая губы.

— И ты подошел и заговорил с ней, — сказал он.

— Чего-чего?

— Ну, ты так подошел, заговорил с ней. Как будто ничего такого и не видел.

— А что, по-твоему, надо было сделать? Сперва сказать, что я видел, как она стояла там голая, как чушка, а потом уже начинать разговор?

Бойд, перед этим только что присевший на корточки, снял шляпу и сел на гальку окончательно, держа шляпу перед собой в обеих руках. Окинул взглядом несущуюся реку.

— Так ты считаешь, нам, может, надо было там еще остаться?

— В том эхидо?

— Ага.

— И ждать, когда лошади нас сами найдут. Так, что ли?

Бойд не ответил. Билли встал и пошел прочь по галечной косе. Девушка вывела коней на берег, он вложил ружье в кобуру и оглянулся на Бойда.

— Ты как — ехать готов? — обратился он к брату.

— Ага.

Он подтянул на своем коне подпруги и принял у девушки поводья. Когда опять оглянулся на Бойда, тот продолжал сидеть на месте.

— Ну что у тебя опять?

Бойд медленно поднялся.

— Да нет, ничего, — сказал он. — Ничего нового, во всяком случае. Все то же самое. — Он бросил взгляд на Билли. — Ты меня понимаешь?

— Да, — сказал Билли. — Я тебя понимаю.

Через три дня пути они выехали к перекрестку со старой тележной дорогой — той, что начинается от Ла-Нортеньи в западных горах и пересекает плоскогорья Бабикоры, а дальше по ущелью Санта-Мария выводит к Намикипе. Погода стояла жаркая и сухая, так что всадники и их лошади к концу каждого дня становились под цвет дорожного полотна.

Сойдя с дороги, они через поля спустились к реке, Билли сбросил с коня седло и вьюки и, пока девушка занималась устройством лагеря, увел коней на реку, скинул сапоги и одежду и без седла въехал в реку, ведя коня Бойда за поводья, и сидел там голый, в одной шляпе, верхом, глядел, как дорожная пыль бледной полосой уплывает вниз по течению прозрачной холодной воды.

А кони пили. Иногда поднимали голову, оглядывали реку. Через некоторое время из леса на другой стороне реки выехал старик с парой волов, которых он погонял чем-то вроде жокейского стека. Волы были запряжены в единое самодельное ярмо — видимо, из тополя, потому что дерево так побелело на солнце, что казалось древней, выбеленной временем костью, в которую вставлены их шеи. Медленно, вперевалку они забрели в реку, посмотрели вверх по течению, потом вниз, потом на лошадей напротив и только после этого начали пить. Старик стоял около уреза воды и смотрел на голого мальчика на коне.

— ¿Cómo le va? — сказал Билли.

— Bien, gracias a Dios, — сказал старик. — ¿Yusted?

— Bien.

Поговорили о погоде. О видах на урожай, насчет которого старик был большой дока, а мальчик полный профан. Старик спросил мальчика, кто он — небось бакеро? — и тот сказал, дескать, да, на что старик кивнул. Похвалил коней, сказал — хорошие, мол, кони. Это с первого взгляда видно. И перевел взгляд вдоль реки повыше, туда, где над их стоянкой в безветрии поднимался тонкий синий столбик дыма.

— Mi hermano, — сказал Билли.

Старик кивнул. Одет он был в замызганную белую manta, как и положено в этой стране, где крестьяне в полях выглядят грязными сумасшедшими, сбежавшими из какого-то всеобщего бедлама, чтобы воплотить свою бессмысленную ярость в медлительном битье мотыгами тела земли. Волы поднимали капающую морду из реки по очереди: сперва один, потом другой. Старик вознес над ними свой стек, как будто в благословении.

— Le gustan, — сказал он.

— Claro, — сказал Билли.

Он продолжал смотреть, как они пьют. Спросил старика, с охотой ли работают волы. Подумав и взвесив его вопрос, старик сказал, что не знает. Сказал, что у волов ведь нет выбора. Окинул взглядом коней.

— А ваши лошади? — спросил он.

Мальчик сказал, что, по его мнению, лошади работают довольно охотно. А некоторым лошадям работа даже нравится. Им нравится работать с коровами. Сказал, что лошади этим отличаются от волов.

Вверх по реке пролетел зимородок, повернул, пощебетал, а потом опять куда-то над водой ринулся и улетел вдоль реки. Никто на него не взглянул. Старик сказал, что вол — это животное, близкое к Богу, это все знают, а молчаливость и задумчивость вола — это что-то вроде тени более великого молчания и глубокой мысли.

Билли поднял взгляд. Улыбнулся. И сказал, что мыслью вол постиг, по крайней мере, то, что надо работать, а то убьют и съедят, так что его задумчивость ему небесполезна.

Он тронул коня и вывел животных из реки. Карабкаясь на крутой галечный откос, они фыркали и выгибали шеи. Старик обернулся, стоит, держа свой стек на плече.

— ¿Está lejos de su casa? — спросил он.

На это мальчик ответил, что у него нет дома.

Лицо старика стало встревоженным. Он сказал, что какой-то же должен у него быть дом, но мальчик сказал, что нет. Старик сказал, что в этом мире у каждого должно быть какое-то место и он будет за мальчика молиться. Потом он вывел своих волов сквозь вётлы и платановую рощу в намечающиеся сумерки и вскоре скрылся из глаз.

Когда Билли вернулся к костру, уже почти стемнело. Встречать его поднялся пес, и девушка тоже вышла вперед принять лоснящихся, мокрых коней. Обойдя вокруг костра, он перевернул седло, поставленное туда сушиться.

— Она хочет в Намикипу, навестить мать, — сказал Бойд.

Билли стоял, смотрел на брата.

— Насколько я понимаю, она может идти, куда ей вздумается, — сказал он.

— Она хочет, чтобы и я с ней туда поехал.

— Хочет, чтобы с ней поехал ты?

— Ну да.

— Зачем?

— Не знаю. Иначе боится.

Билли уставился в угли.

— И ты этого тоже хочешь? — наконец сказал он.

— Нет.

— Тогда о чем мы тут лясы точим?

— Я сказал ей, что она может взять коня.

Билли медленно присел на корточки, уперся локтями в колени. Покачал головой.

— Не-ет, — сказал он.

— Иначе ей никак не добраться.

— А представляешь, какая хрень начнется, если ее кто-нибудь увидит верхом на краденом коне? Ч-черт. Да на любом коне!

— Он не краденый.

— Это поди разбери еще. А как ты собираешься получить его назад?

— Она приведет его обратно.

— Его и шерифа. Да и зачем ей куда-то делать ноги, если она собирается вернуться.

— Не знаю.

— И я не знаю. Мы такой путь проделали, чтобы добраться до этого коня.

— Я знаю.

Билли сплюнул в костер:

— Оно конечно, быть женщиной в этой стране врагу не пожелаешь. А что она собирается делать после того, как вернется?

Бойд не ответил.

— А она знает, в каком положении мы сами?

— Ага.

— Почему бы ей не поговорить со мной?

— Она боится, что ты ее бросишь.

— И поэтому хочет забрать коня.

— Ну да. Наверное.

— А если я не разрешу ей взять его?

— Мне кажется, она тогда все равно уйдет.

— Ну, пусть берет.

Тут девушка вернулась. Они умолкли, несмотря на то что она все равно бы не могла понять, о чем они говорят. Она установила кастрюлю на угли и ушла на реку за водой. Билли поднял взгляд на Бойда:

— А ты не собираешься сделать ноги с ней вместе? Нет?

— Да никуда я не собираюсь.

— А коли припрет?

— Чем это меня так уж припрет-то?

— Ну, если ты решишь, что она все равно уходит и некому о ней позаботиться, а то вдруг еще кто-нибудь к ней пристанет. В таком духе. Не выйдет так, что ты сам с ней сдриснешь? Что молчишь?

Бойд наклонился и прямо пальцами подпихнул почерневшие концы двух палок подальше в угли, потом вытер пальцы о штанину. На брата он не глядел.

— Нет, — сказал он. — Все-таки нет, пожалуй.

Утром они выехали к перекрестку и там с девушкой распрощались.

— Сколько у нас есть денег? — спросил Бойд.

— Да нисколько почти.

— Почему бы тебе не отдать их ей?

— Вот так и знал. А на что мы-то питаться будем?

— Ну, дай ей половину.

— Ну ладно.

Она при этом сидела без седла на коне и смотрела сверху вниз на Бойда глазами, полными слез, потом слезла и заключила его в объятия. Билли смотрел, смотрел, потом стал смотреть в небо, все испещренное перистыми облаками. Наклонился и сухо сплюнул на дорогу.

— Поехали, — сказал он.

Бойд помог ей вновь вскарабкаться верхом, она обернулась и посмотрела на него, зажав ладонью губы, а потом развернула коня и направилась по узкой грунтовой дороге к востоку.

А они продолжили движение по пыльной дороге на юг, опять вдвоем на коне Билли. На взлобках впереди клубилась пыль, придорожные акации гнулись и посвистывали на ветру. Ближе к вечеру потемнело, и дождь заплескал по грязи и затарахтел по полям их шляп. Встретили на дороге троих всадников. Лошадки дрянь, упряжь и того хуже. Когда Билли оглянулся, двое из них оглядывались на него.

— А ты бы узнал тех мексиканцев, у которых мы отбили девчонку? — спросил он.

— Не знаю. Не думаю. А ты?

— И я не знаю. Нет, наверное.

Льет дождь. Едут дальше. Через минуту Бойд и говорит:

— А вот они бы нас узнали.

— Н-да… — сказал Билли. — Они бы, пожалуй, узнали.

Втягиваясь в горы, дорога сузилась. Вокруг бесплодная пустыня, поросшая чахлой сосной; редкая и грубая трава на луговинах для поддержания сил коня малопригодна. На крутых подъемах по очереди спешивались, пеший вел коня под уздцы или просто шел рядом. Вечером разбили лагерь в сосняке, причем ночи опять пошли холодные, а когда приехали в город Лас-Барас, не ели уже два дня. Пересекли железную дорогу и поехали вдоль длинных глинобитных пакгаузов с земляными погрузочными платформами; на дверях вывески: puro maiz и compro maiz. Вдоль стен домов тянулись штабеля сосновых досок, и в воздухе стоял горьковатый запашок соснового дыма. Проехали приземистое беленое и крытое железом здание вокзала и углубились в город. По сторонам улицы пошли глинобитные домики с остроконечными драночными крышами, около каждого — поленницы дров во дворах, огороженных заборами из соснового горбыля. Очень смелого вида собака без одной ноги выскочила перед ними на улицу и решительно к ним развернулась, намереваясь остановить.

— Ату его, Шутер, — сказал Бойд.

— Да ну, ч-черт… — сказал Билли.

Поели в заведении, которое в этих диковатых краях считалось как бы кафе. Три столика в пустой комнате без обогрева.

— По-моему, на улице теплей, чем здесь, — сказал Билли.

Бойд поглядел в окно на коня, стоящего на улице. Заглянул во внутренние помещения.

— А ты уверен, что здесь вообще открыто?

Через некоторое время из задней комнаты вышла женщина и встала перед ними.

— ¿Qué tiene de comer? — сказал Билли.

— Tenemos cabrito.

— ¿Qué más?

— Enchiladas de pollo.

— ¿Qué más?

— Cabrito.

— Я не ем козлятины, — сказал Билли.

— Я тоже.

— Dos ordenes de las enchiladas, — сказал Билли. — Y café.

Женщина кивнула и удалилась.

Бойд сидел, зажав руки между колен — грел их. Снаружи по улице плыл синеватый дым. Прохожих не было.

— По-твоему, что хуже — холод или голод?

— По-моему, хуже, когда и то и другое.

Вернувшись с тарелками, женщина поставила их на стол и, обернувшись, произвела в сторону витрины жест, будто кого-то гонит. У витринного стекла стоял пес, заглядывал внутрь. Бойд снял шляпу, махнул ею в сторону окна, и пес исчез. Он снова надел шляпу и взялся за вилку. Женщина сходила на кухню и вернулась с двумя кружками кофе в одной руке и корзинкой с кукурузными тортильями в другой. Бойд что-то вынул изо рта, положил на край тарелки и принялся изучать.

— Что такое? — сказал Билли.

— Понятия не имею. Похоже на перо.

Они растерзали свои энчилады на части, пытаясь найти внутри их что-нибудь съедобное. Вошли двое мужчин, поглядели на них и сели за самый дальний столик.

— Ешь фасоль, — сказал Билли.

— Угу, — согласился Бойд.

Ладно, собрали в растерзанные тортильи фасоль, съели, стали пить кофе. Двое мужчин за задним столиком сидели тихо, ждали свой заказ.

— Она нас спросит, чем нам не понравились энчилады, — сказал Билли.

— Ну, может, спросит, а может, нет. Думаешь, кто-то их ест?

— Не знаю. Надо забрать с собой и дать псу.

— Ты предлагаешь взять приготовленную этой женщиной еду и прямо под окнами ее собственного кафе отдать псу?

— Еще станет ли пес это есть-то.

Бойд оттолкнул стул, встал.

— Давай схожу, принесу кастрюлю, — сказал он. — Покормить пса можно где-нибудь в сторонке.

— Давай.

— Просто скажем ей, что мы это берем с собой.

Когда он вернулся с кастрюлей, они соскребли туда с тарелок все оставшееся, закрыли крышкой и стали допивать кофе. Женщина вышла с двумя мисками очень аппетитного на вид мяса с соусом, с рисом и овощным салатом, который здесь называется pico de gallo.

— Черт! — сказал Билли. — На вид так очень даже.

Он попросил счет, подошла женщина и сказала, что с них семь песо. Билли расплатился, а потом кивнул в сторону дальнего столика и спросил, что там мужчины едят.

— Cabrito, — сказала она.

Когда вышли на улицу, пес встал и в ожидании весь напрягся.

— Да ну к черту, — сказал Билли. — Дай ему прямо здесь.

Вечером по дороге на Бокилью им встретилась бригада бакерос, которые гнали на север стадо примерно из тысячи малорослых поджарых молодых бычков старинной породы корриенте. Скорее всего, в Нако, где у границы с США имеются большие огороженные левады. Они гнали стадо уже три дня — из Кемады, что на дальнем южном конце нагорья Ла-Бабикора, — и были грязны и на вид страхолюдны, а их бычки зашуганны и дики. Ревмя ревя, они валили мимо в густой пыли, а затесавшиеся в их среду призрачного обличья лошадки ступали грустно, опустив красноглазые морды. Лишь немногие из всадников поднимали руку в приветствии. Юные gúeros поспешили найти подходящий взгорок, там соскочили наземь и стояли рядом с конем, смотрели, как этот медленный белесый хаос дрейфует к западу и как позади него, слегка курясь, солнце неспешно опускается под землю по мере того, как последние выкрики погонщиков и последние стоны быков удаляются, растворяясь в глубоком голубом молчании сумерек. Братья сели верхом и поехали дальше. Уже во тьме они проехали высокогорную деревушку, состоявшую из бревенчатых домиков, крытых дранкой. В холодном воздухе плыли запахи дыма и готовящейся пищи. Ехали то по полосам желтого света, падающего на дорогу из освещенных керосиновыми лампами окон, то вновь по ничем не скрашенному холоду и темноте. Утром все на той же самой дороге они встретили только что вышедших из высокогорного озерца, расположенного с юга от дороги, знакомых коней — мокрых и лоснящихся Бейли, Тома и Ниньо.

Те выкарабкались на дорожную насыпь вместе с полудюжиной других лошадей, которые тоже все были мокры, с них капало, они выплясывали и вскидывали головой в бодрящем утреннем холодке. Следом на дорогу выехали двое всадников; не дав лошадям всласть попастись на придорожной травке, погнали их дальше.

Подведя коня к обочине, Билли перекинул ногу через рожок седла, съехал вниз и передал поводья Бойду. Двигающиеся навстречу лошади сбились кучкой и, навострив уши, с любопытством озирались. Отцовский конь закинул голову и испустил долгое ржание.

— Эх, ни фига себе! — вырвалось у Билли. — Эх, да ни фига себе!

Пригляделся к всадникам. Тоже мальчишки. Возможно, его возраста. По колено мокрые, и лошади под ними тоже мокрые. Погонщики увидели незнакомцев, увидели, как они остановились у обочины, и приближались с осторожностью. Билли вытащил ружье из кобуры, открыл казенник, проверил наличие патрона и быстрым рывком вверх защелкнул ствол. Приближающиеся лошади остановились посреди дороги.

— Готовь лассо, — сказал Билли. — Ниньо не пропускай.

Он вышел на дорогу, держа ружье на сгибе локтя. Перевалив через заднюю луку, Бойд устроился в седле, отстегнул лассо и вывесил первый шлаг на руку. Все лошади остановились, кроме Ниньо, который продолжал идти по обочине, задрав голову и нюхая воздух.

— Тпру, Ниньо, — сказал Билли, — тпру!

Всадники, сопровождавшие лошадей, остановились позади. Сидели и смотрели неуверенно. Билли перешел дорогу, преграждая путь Ниньо, а Ниньо вскинул голову и вышел снова на дорогу.

— ¿Quépasa? — крикнул ему кто-то из бакерос.

— Да кидай же на гаденыша петлю или возьми у меня ружье, — сказал Билли.

Бойд поднял петлю. Ниньо нацелился в промежуток между пешим и всадником и рванул вперед. Когда увидел над собой петлю, попытался увернуться, но поскользнулся на утоптанной глине дороги, а Бойд, один раз крутнув над собой петлю, опустил ее коню на голову и навернул веревку на рожок седла. Бёрд развернулся и, расставив ноги, приготовился крепко упереться, даже чуть-чуть присел, но Ниньо, едва почувствовав натяжение веревки, сразу остановился и тихо заржал, озираясь на гурт лошадей и на всадников сопровождения.

— ¿Qué están haciendo? — кричали сопровождающие.

Они не сдвинули своих лошадей ни на дюйм с того места, где остановились. Остальные лошади разбрелись и вновь принялись щипать придорожную траву.

— Вынь там кусок веревки, что потоньше, и сделай недоуздок, — сказал Билли.

— Поедешь на этом?

— Да.

— А то могу и я.

— Нет, на нем я поеду. Подлинней сделай. Еще длиннее.

Бойд вывязал из веревки оголовье, складным ножом отрезал лишние концы и бросил брату. Билли поймал и, с веревочным оголовьем в руках, отвел Ниньо подальше, на всю длину лассо, все время с ним тихо разговаривая. Всадники сопровождения пустили лошадей вперед.

Он надел недоуздок на голову Ниньо и ослабил лассо. При этом он все время говорил с конем, похлопывал его и гладил, а затем, окончательно сняв с его шеи лассо, сбросил веревку наземь, а коня повел туда, где на другом их коне сидел Бойд. Конец веревки, извиваясь, пробежал по земле. Всадники снова остановились.

— ¿Qué pasa? — все сильнее беспокоились они.

Бросив ружье Бойду, Билли подтянулся на руках, закинул ногу и сел верхом, после чего вновь протянул руку за ружьем. Ниньо бил копытом и вскидывал голову.

— Давай-ка захомутай теперь старину Бейли, — сказал Билли.

Бойд скользнул взглядом по дороге и двоим всадникам на ней. Пустил коня вперед.

— No moleste esos caballos, — закричали всадники.

Билли направил Ниньо к обочине. Бойд подскакал к лениво щипавшим дорожную траву лошадям и метнул петлю. Бросок был упреждающим, так что как только Бейли поднял голову, собираясь уклониться, она угодила точно в петлю. Билли сидел на отцовском коне, наблюдал.

— Я бы тоже так смог, — сказал он коню. — Правда, разве что с девятой попытки.

— ¿Quiénes son ustedes? — негодовали всадники.

Билли выехал вперед.

— Somos proprietaries de esos caballos, — выкрикнул он.

Это сообщение бакерос встретили молчанием. Сзади них на дороге возник грузовик — видимо, из Бокильи. Он был так далеко, что вряд ли они его услышали — скорей, увидели, как сместилось направление взглядов двоих всадников напротив, и оба оглянулись. Больше никакого движения. Грузовик медленно приближался, сопровождаемый тонким, все нарастающим механическим подвыванием. По окрестностям медленно расползалось облако пыли из-под колес. Билли увел своего коня с дороги и сидел, поставив ружье вертикально затыльником приклада на бедро. Подошел грузовик. Протарахтел мимо. Водитель скользнул взглядом по лошадям и по мальчику на коне и с ружьем. В кузове грузовика было человек восемь или десять рабочих, сгрудившихся в одну кучу, как новобранцы; когда грузовик проехал, они все глядели назад, на дорогу, без всякого выражения на лицах сквозь пыль и моторный дым разглядывая лошадей и всадников.

Билли послал Ниньо вперед. Но когда он поднял взгляд на бакерос, на дороге оказался из них лишь один. Другой уже скакал обратно к югу прямо по campo. Билли подскакал к стоящим лошадям и, отрезав Тома от остального гурта, чужих отогнал прочь в сторону дороги, потом повернулся к Бойду.

— Поехали, — сказал он.

Мимо одинокого всадника они проехали, гоня ничем не привязанного коня перед собой, а конь по имени Бейли следовал за Бойдом на аркане. Юный бакеро смотрел, как они подъезжают. Потом повернул коня, съехал с дороги в болотную траву и там остановился, глядя, как они с ним сперва поравнялись, потом стали удаляться. Билли бросил взгляд через луговину в поисках второго всадника, но тот пропал из виду, скрывшись за бугром. Билли замедлил аллюр коня и крикнул, обращаясь к бакеро:

— ¿Adonde se fué su compadre?

Юный бакеро ничего не ответил.

Билли вновь пустил коня вперед, поднятое вверх дуло ружья прижав к плечу. Оглянулся на пасущихся на обочине лошадей, еще раз посмотрел на бакеро, потом пристроился рядом с Бойдом, и они поехали дальше. Оглянувшись через четверть мили, обнаружил, что тот бакеро никуда не делся, по-прежнему маячит на дороге, медленно следуя за ними. Чуть погодя Билли остановился вполоборота, с ружьем, по-прежнему упертым в колено. Бакеро тоже остановился. Билли поехал дальше, тот всадник тоже.

— Вот теперь мы влипли.

— Мы влипли еще тогда, когда уехали из дому, — сказал Бойд.

— Второй-то пацан небось за подмогой поскакал.

— Ясное дело.

— А я смотрю, на нашем Ниньо много не ездили.

— Да, ездили не много.

Он посмотрел на Бойда. Оборванный и грязный мальчишка в шляпе, от солнца надвинутой на глаза, так что лицо в тени. Похожий на какого-то слитного с конем юного представителя новой породы, зародившейся в результате войны, эпидемии или голода — вещей, этой стране равно свойственных.

В полдень, когда в мареве уже заколыхались приземистые стены асьенды Бокилья, на дороге перед ними появились пятеро всадников. Из них четверо были с винтовками, которые они держали кто поперек седла, кто просто в свободно опущенной руке. Лошадьми они правили в резкой манере, так что животные били копытами, то и дело норовя пойти боком; между собой при этом всадники переговаривались громко, хотя расстояние между ними никак этого не требовало.

Братья остановили коней. Конь по имени Том, ничем не связанный, продолжал мелкой рысцой семенить дальше. Повернувшись в седле, Билли посмотрел назад. Сзади на дороге оказались еще трое всадников. Он бросил взгляд на Бойда. Пес отошел к обочине дороги и сел. Бойд наклонился, сплюнул и поглядел на юг, через ничем не огороженные луга, вдали за которыми угадывалась гладь озера, бледно отражавшая затянутое облаками небо. Пять или шесть мышастых тощих волов подняли голову посмотреть, зачем это лошади вдруг встали на дороге. Бойд бросил взгляд на всадников сзади, перевел на Билли:

— Роги мочим?

— Нет.

— У нас кони свежее.

— Ты не знаешь, что за кони у них. В любом случае Бёрд не угонится за Ниньо.

Билли пристально наблюдал за приближающимися всадниками. Ружье сунул Бойду.

— Убери. Найди бумаги.

Потянувшись назад, Бойд принялся распутывать ремешок, завязанный бантиком на кармане седельной сумки.

— Да не маячь ты с этой железякой, — сказал Билли. — Убери.

Бойд сунул ружье в кобуру.

— Н-да-а… — сказал он. — Мне бы твою веру в бумажки.

Билли не ответил. Он смотрел, как приближаются всадники: все пятеро теперь ехали рядом и все, кроме одного, держали винтовки дулом вверх. Стоявший в это время у обочины конь по имени Том приветствовал идущих к нему лошадей ржанием. Один из всадников сунул карабин в кобуру и отстегнул лассо. Глазами проследив за ним, конь Том повернулся, намереваясь отойти в луга, но всадник пришпорил своего коня и, метнув аркан, захлестнул им шею Тома. Тот остановился в двух шагах от обочины, а всадник сбросил всю свернутую шлагами веревку на дорогу и, не останавливаясь, последовал за остальными.

Бойд отдал Билли бурый конверт с бумагами на Ниньо; с конвертом в одной руке и веревочным поводом в расслабленной другой, Билли сидел и ждал. От боков коня внутренние стороны его штанин насквозь промокли, запах коня щекотал ноздри, конь нетерпеливо топтался, кивал и тихонько ржал, поглядывая на надвигающихся всадников.

Они остановились в нескольких футах. Один из них был мужчина постарше, он оглядел братьев и кивнул.

— Bueno, — сказал он. — Bueno.

Он был однорукий; правый рукав его рубашки был подвернут и пришпилен к плечу. Конем правил поводьями, связанными вместе; на ремне пистолет, простая шляпа с низкой тульей — того фасона, что уже редко на ком в этой стране увидишь, — сапоги по колено с тиснеными голенищами и пристегнутый к поводьям арапник. Посмотрел на Бойда, перевел взгляд на Билли и на конверт в его руке.

— Déme sus papeles, — сказал он.

— Не давай ему бумаги, — сказал Бойд.

— Как же еще мы ему их покажем?

— Los papeles, — повторил мужчина.

Пустив коня на пару шагов вперед, Билли вытянул руку и подал ему конверт, после чего сдал назад и замер. Мужчина взял конверт в зубы, снял зажим для галстука, которым конверт был схвачен, вынул бумаги, развернул и принялся разглядывать печати, так и сяк поворачивая их к свету. Просмотрел бумаги, вновь сложил, достал из подмышки конверт, сунул в него бумаги и передал конверт всаднику справа.

Билли спросил его, способен ли он их бумаги прочесть — они ведь на английском, — на что мужчина ничего не ответил. Чуть наклонился, чтобы лучше рассмотреть коня, на котором сидел Бойд. И сказал: дескать, бумаги недействительны. Что он, пожалуй, сделает им скидку на молодость и не станет обвинять официально. А если они все же хотят попробовать чего-нибудь добиться, то пожалуйста — прямиком к сеньору Лопесу в Бабикору. Затем он повернулся и что-то сказал человеку справа; сунув конверт себе под рубашку, тот выехал вперед, к нему присоединился еще один из их компании; оба держали винтовки дулами вверх в левых руках. Билли и Бойд переглянулись.

— Отпусти коня, — сказал Билли.

Бойд сидел, стиснув в руке веревку.

— Делай, как я говорю, — сказал Билли.

Бойд наклонился, ослабил петлю, затянутую под подбородком Бейли, и через голову коня снял аркан. Конь повернулся и, перепрыгнув придорожную канаву, рысцой устремился в луга. Билли спрыгнул с Ниньо, стянул с его головы недоуздок и хлестнул им коня по крупу; конь сразу свернул с дороги и последовал за Бейли. К этому времени те трое всадников, что догоняли их сзади, уже подъехали и сразу, без напоминания направились вслед за освобожденными конями. Тот, кого меж собой они называли jefe, усмехнулся. Глядя на братьев, коснулся шляпы, набрал повод и резко повернул коня на дорогу.

— Vámonos, — сказал он.

После этого он и его четверо конных стрельцов выступили обратно по дороге на Бокилью, откуда и прибыли. А на лугу юные бакерос уже отловили отпущенных было коней и гнали их теперь снова к западу, как вначале и намеревались. Вскоре все они исчезли из виду, осталось лишь струение жары над дорогой и тишина. Билли долго стоял на дороге, потом наклонил голову и сплюнул.

— Ну говори, чего молчишь-то, — сказал он.

— А что я могу сказать… Мне сказать нечего.

— Н-да.

— Ты готов?

— Ага.

Бойд вынул сапог из стремени, куда Билли вместо его сапога сунул свой, уперся и запрыгнул на круп позади брата.

— По-моему, выступили… просто дурнее некуда, — сказал Бойд.

— А я думал, тебе нечего сказать.

Бойд промолчал. Немой пес, который в трудную минуту ушел прятаться в придорожный бурьян, оттуда уже вышел, стоял ждал. Бойд сидел на коне и тоже ждал.

— Ну. И чего ты ждешь? — сказал Билли.

— Жду, когда ты мне скажешь, в какую сторону ехать.

— А ты, черт, что — не знаешь, куда нам ехать?

— Ну, в принципе мы собирались через три дня быть в Санта-Ана-де-Бабикора.

— Похоже, отстаем от расписания.

— А что с бумагами?

— На кой черт нам бумаги без лошадей? Да ты ведь сам же сейчас видел, чего стоят в этой стране бумаги.

— У одного из пацанов, которые погнали коней дальше, в пристегнутом к седлу голенище винтовка.

— Я видел. Не слепой.

Бойд развернул коня, и по той же дороге они поехали обратно к западу. Пес к ним пристроился сбоку — трусил теперь справа в тени коня.

— Или ты хочешь это дело похерить? — спросил Билли.

— Не помню, разве я говорил про то, чтобы что-то похерить?

— Но мы тут все-таки не дома.

— А я что — говорил, что мы тут дома?

— Ты что, не понимаешь? Дурья голова. Мы уже слишком далеко забрались, чтобы возвращаться мертвыми.

Бойд вжал каблуки сапог в конские бока, и конь пошел скорее.

— А что, на это дело есть граница дальности?

Что ж, вот и следы двоих всадников. Двоих всадников и трех коней, — стало быть, здесь они с луговины возвратились на дорогу. Следы видны были четко, и через час братья оказались опять в том же месте над озером, где они впервые увидели своих коней. Бойд медленно ехал вдоль обочины, внимательно разглядывая землю под ногами, пока не увидел, где лошади — одни с подковами, другие без — сошли с дороги и двинулись к северу по волнистой, поросшей разнотравьем степи.

— И куда, ты думаешь, они едут? — спросил он.

— Откуда же я знаю, — сказал Билли. — Я даже не знаю, откуда они едут, не то что куда.

Шли по следам на север весь остаток дня. Уже в сумерках со взлобка заметили милях в пяти, в голубоватой остывающей прерии двоих всадников, пустивших на свободный выпас лошадей, которых стало уже около дюжины.

— Думаешь, они? — сказал Бойд.

— Да больше-то вроде как бы и некому, — сказал Билли.

Поехали дальше. Уже стемнело, но все ехали, а когда стало слишком темно, остановились, сели, послушали. Ни звука — только ветер в траве. Над западным краем неба низко повисла вечерняя звезда, круглая и красная, как усохшее солнце. Билли съехал наземь, принял у брата поводья, повел коня в поводу.

— Черт, темнотища, как у коровы в заднице.

— Еще бы. Все небо тучами затянуло.

— Вот так и наступают на змею.

— Да ладно. Я в сапогах.

— Ты-то да. А конь?

Вышли на взгорок, Бойд привстал на стременах.

— Ну что, видишь их?

— Нет.

— А что видишь?

— А ничего. Да там и смотреть не на что. Тьма — хоть глаз выколи, а дальше опять тьма.

— Может, они еще развести костер не успели?

— А может, собираются ехать всю ночь.

Поехали дальше по гребню.

— А вон они, — вдруг сказал Бойд.

— Вижу.

Спустившись с возвышенности, они оказались на болотистой луговине; стали искать укрытие от ветра. Зайдя в поросшую густой травой bajada, Бойд спешился, Билли отдал ему поводья.

— Найти бы что-нибудь, куда его привязать. Чтоб никаких пут и никаких колышков! А то кончится тем, что их remuda пополнится еще одним конем.

Он снял с коня седло, вьюки и переметные сумки.

— Собираешься разводить костер? — сказал Бойд.

— А из чего его тут разведешь?

Ведя за собой лошадь, Бойд удалился в ночь. Через некоторое время вернулся.

— Что-то я ничего не нашел, к чему его привязать.

— Дай его мне.

Билли вывязал из веревки аркан, надел его коню на голову, а другой конец примотал к седельному рожку.

— Буду спать с седлом под головой, — сказал он. — Если отойдет дальше чем на сорок футов, он меня разбудит.

— В жизни не видал, чтобы было темнее, — сказал Бойд.

— Понятное дело. Думаю, будет дождь.

Утром вышли на гривку и огляделись, но с северной стороны не было видно ни костра, ни дыма от него. Дождь пронесло стороной, день был ясным и безветренным. В холмистой степи не было никого и ничего.

— Ну и места тут, — сказал Билли.

— Думаешь — всё? Те пацаны — с концами?

— Найдем.

Сели опять верхом и парой километров севернее занялись поиском следов. Нашли намертво остывшее кострище; Билли сел перед ним на корточки, дул на угли, плевал в пепел, но так ни малейшего шипения и не добился.

— Да они вообще утром огня не разводили.

— Думаешь, видели нас?

— Нет.

— Поди пойми теперь… И когда ушли — непонятно…

— Эт-точно.

— А что, если они приготовили нам засаду?

— Засаду?

— Ну да.

— С чего ты это взял?

— Да так… Мало ли.

— Не станут они останавливаться, что-то там готовить… Просто выехали сегодня пораньше.

Сели верхом, поехали дальше. След лошадей, ломившихся сквозь высокую траву, был отчетливо виден.

— Надо поосторожнее на пупырях: чем так-то с ходу выскакивать, лучше бы все же с оглядкой, — сказал Бойд.

— Я как раз тоже подумал об этом.

— Но тогда можно со следа сбиться.

— Не собьемся.

— А если почва пойдет другая? Если твердая и каменистая? Об этом думал?

— Да. Думал и об этом.

Когда утро было уже в разгаре, вдруг видят: милях в двух восточнее на гребне показались двое всадников с гуртом лошадей. Часом позже вышли к дороге, ведущей на восток и на запад, на дороге остановились, опять вглядывались в землю. В пыли нашли следы большого табуна лошадей, стали осматривать горизонт в восточном направлении, куда ушла ремуда. Направились на восток по дороге и к полудню впереди себя стали замечать оседающий пыльный туманец, особенно в тех местах, где дорога шла по низинам. Еще часом позже вышли к развилке. Вернее, к месту, где лощина, берущая начало в горах и постепенно превратившаяся в овраг, пересекала дорогу и продолжалась дальше, пробороздив увалистую степь в южном направлении. Посреди дороги верхом на хорошем американском кавалерийском коне сидел маленький смуглый человечек неопределенного возраста, в стетсоновской шляпе и дорогих сапогах красной юфти с круто скошенными вперед высокими каблуками. Сбив шляпу на затылок, он спокойно курил сигарету и ждал, когда к нему приблизятся.

Замедлив аллюр коня, Билли начал оглядываться — нет ли поблизости других коней, других всадников. Подъехав почти вплотную, остановился и тоже сдвинул шляпу на затылок.

— Buenos días, — сказал он.

Человечек коротко зыркнул на мальчишек черным глазом. Его руки расслабленно лежали на луке седла, в расслабленных пальцах дымилась сигарета. Чуть сместившись в седле, он обернулся, окинул взглядом дорогу за спиной; дорогу, над ухабами которой все еще витала поднятая прошедшим табуном тонкая пыль, похожая на цветень, какая бывает в начале лета.

— И каковы ваши планы? — сказал он.

— Не понял, сэр, — отозвался Билли.

— Ну, ваши планы. Поделитесь. Вашими планами.

Он поднял руку с сигаретой, медленно затянулся и медленно выпустил дым. Казалось, ничто не может заставить его поторопиться.

— А вы кто? — спросил Билли.

— Меня зовут Кихада. Работаю у мистера Симмонса. Я управляющий асьендой Науеричик.

Сказал и сидит молчит. Опять медленно затянулся сигаретой.

— Скажи ему, что мы разыскиваем своих лошадей, — сказал Бойд.

— Я сам буду решать, что говорить ему, — сказал Билли.

— Каких лошадей? — сказал человечек.

— Лошадей, которых украли с нашего ранчо в Нью-Мексико.

Человечек изучающе на них поглядел. Дернул подбородком в сторону Бойда:

— Это ваш брат?

— Да.

Он кивнул. Еще раз затянулся. Отбросил окурок на дорогу. На упавший окурок уставился его конь.

— Вы должны понять, что дело-то это серьезное, — сказал он.

— Для нас — да.

Он снова кивнул.

— Езжайте за мной, — сказал он.

Он развернул коня и двинулся по дороге. Оглядываться, проверять, послушались его или нет, он не пытался, но они послушались. Ехали как велено, не позволяя себе пристроиться рядом.

Часам к трем дня въехали в густое облако пыли. Лошадей, которые эту пыль подняли, где-то впереди было слышно, но видно не было. Кихада направил своего коня с дороги прочь, и, проехав через сосняк, они вскоре оказались снова на дороге впереди гурта. Caporal, ехавший во главе, увидев Кихаду, поднял вверх руку, и его место тут же занял другой бакеро, а капораль поскакал к начальнику, они с Кихадой съехались и потолковали. Гуртовод при этом все оглядывался на двоих мальчишек, вдвоем сидевших на костлявой кляче. Что-то крикнул своим подчиненным. Лошади на дороге тем временем сбивались в кучки, затевали нервную толчею, и один из всадников поскакал в хвост колонны, попутно выгоняя лошадей из придорожных зарослей. Когда лошади остановились, успокоились и все стояли на дороге, Кихада повернулся к Билли.

— Которые ваши? — спросил он.

Крутнувшись в седле, Билли охватил взглядом табун. Голов тридцать лошадей стояли или понемногу переступали с ноги на ногу на дороге, закидывали и опускали головы в туче золотистой пыли, посверкивающей на солнце.

— Тот большой гнедой, — сказал он. — И тот светло-гнедой, что рядом с ним. И тот — с белой отметиной на лбу. И вон тот пестренький, что позади. Чубарый.

— Отделите их, — сказал Кихада.

— Есть, сэр, — сказал Билли. И повернулся к Бойду. — Слезай.

— А можно я? — сказал Бойд.

— Слезай.

— Пускай он сделает, — сказал Кихада.

Билли бросил взгляд на Кихаду. Гуртовод развернул свою лошадь, и теперь двое мужчин сидели рядом. Билли перекинул ногу через переднюю луку, соскользнул наземь и отступил. Бойд перебрался в седло, отстегнул веревку и начал вывязывать петлю, одновременно коленями пустив коня по обочине шагом в направлении хвоста колонны. Бакерос закурили, сидят смотрят. Он ехал медленно и на лошадей не смотрел, петлю держа свисающей с ближнего к зрителям, а лошадям невидимого конского бока. А потом он махнул ею как-то снизу вдоль высаженных у дороги чахлых сосен, и петля, вылетев у него из-за спины и сама собой раскрываясь прямо в воздухе, пролетела над вдруг заволновавшимися чужими лошадьми и упала прямо на шею Ниньо (такой бросок ковбои называют «хулиган»), но это было еще не все: слитным движением, без задержки Бойд поднял руку, чтобы еще не натянувшаяся веревка не задела спины лошадей, оказавшихся между ним и Ниньо, той же рукой мгновенно намотал веревку на рожок и уже ворковал, уговаривал, просил заарканенного коня выйти из табуна. Бакерос курили. Смотрели.

Ниньо пошел вперед. За ним и Бейли; оба, запинаясь, кося расширенным глазом, прокладывали себе путь среди чужих и незнакомых лошадей. Бойд пристроил их сзади себя и поехал вдоль обочины дальше. Отвязав от седельного рожка коренной конец лассо, он сделал из него вторую петлю, доехал до хвоста колонны и не глядя набросил ее на голову Тома. После чего провел троих коней вдоль обочины мимо табуна и остановился, тесно прижав их Бёрдом друг к другу; и вот они стоят, то вскидывая, то опуская голову.

Отвернувшись к гуртоводу, Кихада поговорил с ним, капораль кивал. Затем Кихада снова повернулся к Билли.

— Забирайте своих коней, — сказал он.

Билли поднял руку, взял у Бойда поводья и помешкал.

— Мне надо, чтобы вы написали нам бумагу, — сказал он.

— Какую еще бумагу?

— О передаче коней. Отказ от права. Прогонную, фактуру, или как она там у вас называется. Какую-то справку с вашей подписью, чтобы я мог этих коней отсюда вывести.

Кихада кивнул. Повернувшись в седле, отстегнул клапан седельной сумки, пошарил в ней, вынул маленькую записную книжку в кожаном переплете. Раскрыл, вынул из кармашка на переплете карандаш и приладился писать.

— Как ваше имя? — спросил он.

— Билли Парэм.

Он записал. Когда все написал окончательно, вырвал страницу, вложил карандаш назад в карман обложки, закрыл книжечку и подал бумагу Билли. Билли взял ее, не читая сложил, снял шляпу и, заложив бумагу за ленту внутри тульи, снова надел ее.

— Спасибо, — сказал он. — Я очень вам благодарен.

Кихада снова кивнул и опять заговорил с гуртоводом. Тот что-то крикнул погонщикам. Бойд наклонился, взял у Билли поводья и направил коня шагом в пыльный придорожный сосняк, где вместе с конями развернулся, и все они стали смотреть, как бакерос вновь приводят табун в движение. Двинулись. Вот и последние лошади прошли — толкаясь между собой, вращая глазами, — а за ними всадник, последний, замыкающий. Он приостановился, посмотрел на Бойда, сидевшего среди деревьев на коне верхом в окружении других коней, поднял руку и слегка еще этак дернул подбородком.

— Adiós, caballero, — сказал он.

После чего догнал табун, который в сопровождающей его туче пыли ушел по дороге в сторону гор.

Вечером напоили коней из специально устроенного abrevadero, выложенного тесаным известняком. Над водоемом медленно поворачивались лопасти водяного колеса; их длинные скошенные тени неспешно пробегали по нагорной прерии, будто крутится медлительная мрачноватая карусель. Под седло определили Ниньо, и теперь Билли, спешившись, ослабил на нем подпругу, чтобы дать ему подышать, а Бойд сполз с Бейли (теперь он ехал на нем); братья попили из трубы, потом сидели на корточках, смотрели, как кони пьют.

— Люблю смотреть, как пьют кони, — сказал Билли.

— Ага, — кивнул Бойд. — Я тоже.

— Как ты думаешь, эта бумага крепкая?

— Конкретно в этих местах, думаю, крепче стали.

— А немного отъедешь, и можно подтереться.

— Ну-у, да… Немного отъедешь — и с приветом.

Бойд сорвал травинку, сунул в рот.

— Как ты думаешь, почему он нам коней отдал?

— Потому что понял, что они наши.

— А как он это понял?

— Да просто. Понял, и все тут.

— Но мог бы все равно ведь не отдавать.

— Это да-а. Еще как мог бы.

Бойд сплюнул и снова сунул травинку в рот. Он неотрывно смотрел на коней.

— А ведь как нам повезло-то! — сказал он. — Это ж надо было нам на них нарваться!

— Эт-точно.

— И много еще, интересно, у нас удачи осталось?

— Это ты насчет того, чтобы найти и остальных двух лошадей?

— Ну, как бы да. Насчет них. Да и вообще…

— Не знаю.

— И я не знаю.

— Думаешь, девушка будет там, где она сказала?

— Да! Обязательно!

— Да, — сказал Билли. — Я тоже думаю, что она там будет.

Голуби, слетавшиеся к водопою со всей здешней сухой степи, при виде сидящих около него людей пугались, трепеща крыльями, разворачивались и улетали. Вода из трубы бежала с холодным металлическим звуком. На западе солнце, зашедшее под груду облаков, всосало в себя весь золотистый свет, и земля без него сделалась голубоватой, прохладной и молчаливой.

— Я знаю: ты подумал, что и остальные лошади у них, я прав? — сказал Бойд.

— У кого?

— Сам знаешь у кого. У тех охранников, что приехали из Бокильи.

— Ну не знаю.

— Но ты ведь подумал так, скажи?

— Ну-у, да. Я так подумал.

Он снял шляпу, вынул бумагу Кихады из-под внутренней ленты, развернул, прочел, снова сложил по сгибам, положил обратно в шляпу и надел ее.

— А тебе это не нравится, так?

— А кому это понравится?

— Ну не знаю. Ч-черт.

— И как ты думаешь, что бы на нашем месте сделал отец?

— Сам знаешь, что бы он сделал.

Бойд вынул изо рта травинку, продел ее в петельку клапана на кармане изодранной рубашки, согнул ее в кольцо и завязал узлом.

— Ага. Но его нет, и он не подтвердит, ведь так?

— Не знаю. Иногда мне кажется, он всегда будет с нами.

На следующий день к полудню, гоня перед собою коней, они въехали в Бокилья-и-Анексас. Бойд остался с лошадьми, а Билли сходил в лавку, купил сорок футов четырехмиллиметрового шнура из сизальской пеньки на оголовья. Когда вошел, женщина за прилавком отмеряла материю, сматывая с рулона. Придерживая край ткани подбородком, она растянула ее на длину руки, а потом отрезала ножом по линейке, сложила и придвинула по прилавку молоденькой девушке. Девушка нехотя выпустила из кулачка свои деньги, среди которых были серебряные песо и скомканные бумажки, медяки и даже старинные тлакос, женщина отсчитала нужную сумму, поблагодарила ее, и девушка ушла, зажав сверток с тканью под мышкой. Когда девушка вышла, женщина подошла к окну и долго смотрела ей вслед. Она сказала, что материю девушка купила для своего отца. Билли отозвался в том смысле, что из нее получится хорошая рубашка, но женщина сказала: нет, материя пойдет не на рубашку, а на обивку гроба. Билли бросил взгляд в окно. Женщина сказала, что семья этой девушки небогата. А всех этих глупостей она набралась, работая у жены асьендадо, вот и потратила теперь все деньги, что копила на boda. Девушка со свертком ткани под мышкой уже перешла к этому времени улицу. На углу стояли трое мужчин, которые при ее приближении отвернулись, но, когда она прошла, двое стали смотреть ей вслед.

Братья сидели в тени беленой глинобитной стены и ели завернутые в промасленные бурые бумажки фахитос, купленные у уличного торговца. Пес наблюдал. Пустую бумажку Билли скомкал, вытер руки о джинсы, достал нож и, раскинув руки в стороны, отмерил нужную длину шнура.

— Останемся пока здесь? — спросил Бойд.

— Ага. А что? У тебя где-нибудь свидание?

— А почему бы не перейти вон туда? Аламеда все-таки… бульвар, деревья…

— Ну давай.

— Как ты думаешь, почему они на коней свои клейма не поставили?

— Не знаю. Их уже, наверное, по всей стране раз двадцать перепродали.

— Надо бы нам свои поставить, а?

— Да чем же, интересно, ты их клеймить собрался?

— Не знаю.

Билли отрезал кусок веревки, отложил нож и согнул веревку по форме нахрапника. Бойд сунул в рот последний уголок фахито, сидит жует.

— И что, интересно, они кладут в эти фахитос? — сказал он.

— Кошатину.

— Кошатину?

— Конечно. Ты заметил, как на нас пес смотрел?

— Да ну, не может быть, — сказал Бойд.

— А кошек ты на улицах видишь?

— Сейчас слишком жарко. Будут тебе кошки в такую жару по улицам шляться.

— А в тени ты их видел?

— Ну, где-нибудь, может, прячутся, где тень погуще.

— Да ты, вообще-то, здесь хоть сколько-нибудь кошек видел?

— Ты бы не стал есть кошатину, — сказал Бойд. — Да и смотреть, как я бы ее ел… Неужто смог бы?

— А вдруг?

— Да ну тебя.

— А что? С хорошей голодухи я бы…

— Но сейчас-то ты не такой голодный.

— С чего ты взял? Ты сам-то разве был не голодный?

— Ну, как бы да. Но теперь наелся. Но мы же ели не кошатину, правда?

— Нет.

— А если бы это была кошатина, ты бы это распознал?

— Ясное дело. И ты бы тоже. А ты вроде хотел перейти на бульвар.

— Тебя жду.

— А вот ящерица тоже, — сказал Билли. — Ее поди отличи еще от курятины.

— Ну тебя к черту, — сказал Бойд.

Они перевели лошадей через улицу под сень деревьев с побеленными снизу стволами, там Билли занялся примеркой оголовий, специально не обрезая волочащуюся лишнюю веревку, чтобы можно было на нее наступить, если конь вдруг решит гульнуть; Бойд улегся на выжженную жалкую травку, за неимением подушки положил голову на пса и уснул. Весь остаток дня на улице никто не появлялся. Билли надел на коней оголовья, привязал их и подошел к Бойду, тоже растянулся на траве и довольно скоро тоже уснул.

Под вечер одинокий всадник на коне, явно для него слишком хорошем, остановился на улице против бульвара, оглядел спящих и оглядел их коней. Наклонился, сплюнул. Потом развернулся и ускакал туда же, откуда явился.

Проснувшись, Билли приподнялся и поглядел на Бойда. Бойд лежал на боку, с псом в обнимку. Билли протянул руку, поднял валявшуюся в пыли шляпу брата. Пес открыл один глаз, посмотрел на него. По улице к ним приближались пятеро всадников.

— Бойд, — сказал он.

Бойд сел, стал шарить вокруг в поисках шляпы.

— Вон там, смотри, едут, — сказал Билли.

Встал, подтянул на Бёрде латиго, отвязал чумбур и со стремени взлетел в седло. Бойд нахлобучил шляпу и пошел туда, где стояли кони. Отвязал Ниньо, подвел к чугунной парковой скамье, встал на нее и перекинул ногу через спину животного — слитно, махом, не останавливаясь и не останавливая коня, — после чего повернул коня и, проехав между деревьями, выскочил на улицу. Всадники приближались. Билли оглянулся на Бойда. Бойд сидел на коне, слегка наклонясь вперед, ладони обеих рук положив на холку. Он нагнулся, сплюнул и вытер рот тыльной стороной ладони.

Приближались медленно. И на коней, стоящих под деревьями, даже не смотрели. Все молодые мужики, все вроде безоружны. Кроме одного, однорукого.

— А вот и наш приятель, — сказал Билли.

— Угу. Jefe.

— Вот не верится, что он такой уж большой хефе.

— Почему?

— Его бы здесь не было. Кого-нибудь прислал бы. Из остальных никого не узнаёшь?

— Нет. А что?

— Пытаюсь понять, много ли сабель в полку, с которым мы имеем дело.

Тот же самый человек в тех же сапогах с тиснением на голенищах и в той же плоской шляпе повернул перед ними лошадь вполоборота, будто собираясь проехать мимо. Но затем круто ее развернул. Остановился прямо перед ними и кивнул.

— Bueno, — сказал он.

— Quiero mis papeles, — сказал Билли.

Парни позади хефе переглянулись. Manco смотрел изучающе. Спросил, вы, ребята, что — может, с ума сошли? Билли не ответил. Вынул из шляпы бумагу и развернул ее. И пояснил: вот, дескать, справка на коней.

— ¿Factura de donde?

— De la Babicora.

Однорукий повернул голову и сплюнул в уличную пыль, не отрывая глаз от Билли.

— La Babicora, — сказал он.

— Sí.

— ¿Firmado por quién?

— Firmado por el señor Quijada.

Выражение лица однорукого не изменилось.

— Quijada по es alguacil, — сказал он.

— Es gerente, — сказал Билли.

Однорукий пожал плечами. Связанные вместе поводья набросил на рожок седла и протянул руку.

— Permítame, — сказал он.

Билли бумагу сложил и спрятал в карман рубашки. И сказал, что они хотят, чтобы им вернули еще двух лошадей. Однорукий снова пожал плечами. Сказал, что помочь им он ничем не может. Не будет он помогать всяким мальчишкам-американцам.

— А нам и не нужна ваша помощь, — сказал Билли.

— ¿Cómo?

Но Билли уже обогнул его справа и выехал на середину улицы.

— Стой там, Бойд, — сказал он.

Хефе повернулся к всаднику справа от себя. Велел ему взять лошадей под контроль.

— Te los encargo, — сказал он.

— No toque esos caballos, — сказал Билли.

— ¿Cómo? — сказал хефе. — ¿Cómo?

Тут из-за деревьев выехал Бойд.

— Стой там, — сказал Билли. — Делай, что велено.

Двое всадников подъехали к привязанным коням. Третий попытался преградить путь коню Бойда, но Бойд мимо него проскочил и тоже оказался посреди улицы.

— Не вылезай сюда! Назад! — крикнул ему Билли.

Обойденный Бойдом всадник развернул коня. Оглянулся на хефе. Ниньо начал вращать глазами и бить копытом. Взяв поводья своего коня в зубы, манко подскакал к нему ближе и начал было расстегивать клапан кобуры. Но от Ниньо — может быть, через его дикий взор и выпученный глаз — непрошеное какое-то предчувствие передалось и другим лошадям, участвовавшим в уличной потасовке, потому что и под хефе конь заподдавал задом и задергал головой. Билли сорвал с головы шляпу и, сжав коня шенкелями, подскочил к хефе и замахал ею перед глазами его коня, отчего конь хефе взвился на дыбы, присел на задние ноги и сделал два шага назад. Хефе цапнул рукой свой широченный, похожий на плоский гриб cabeza de silla, но не успел толком ухватиться, как его конь снова попятился, чуть повернулся и вдруг завалился спиной на мостовую. Отчаянно передернув удилами, Билли стал разворачивать коня, который по ходу дела сперва наступил прямо на шляпу хефе, а заканчивая поворот, отшвырнул ее копытом через всю улицу. Краем глаза Билли видел, как Ниньо встает на дыбы, а на нем, вонзив каблуки коню в бока, тоже чуть не в рост подымается Бойд. Конь хефе забился, стал на колени, тотчас же вскочил и затрусил по улице прочь со свисающими поводьями и хлопающими по бокам пустыми стременами. Хефе лежал на мостовой. Его глаза метались из стороны в сторону, пытаясь уследить за злыми выкрутасами пляшущих вокруг лошадей. Бросил взгляд и на свою растоптанную шляпу.

Пистолет хефе лежал в пыли. Из его подчиненных двое пытались обратать и вывести коней из-под деревьев, те не давались, бились в своих легких недоуздках, дергали чумбуры, а третий спешился и кинулся на помощь упавшему. Четвертый обернулся, взглядом уперся в пистолет. Бойд соскочил с коня и, одновременно хлестнув его по голове поводьями, ногой отбросил пистолет на середину улицы. Ниньо попытался было снова сдать назад и даже оторвал уже мальчишку от земли, но тот смирил коня, успев перед самым носом подоспевшего всадника развернуться и, отрезая его от цели, ткнуть его коня двумя пальцами в ноздри, отчего конь стал пятиться и трясти головой. Бойд наклонился, поднял пистолет, сунул за пояс и, ухватясь за гриву, подтянулся, вскочил верхом и развернул коня.

Билли оказался один посреди улицы. Кто-то из помощников однорукого, кто спешился еще раньше, стоял на коленях в пыли, и вот они уже вместе с Билли принялись поднимать хефе. Но тщетно: тот не мог даже сидеть. Они приподнимали его, а он бессильно, как тряпичный, снова заваливался то на сторону, то навзничь, обвисая у них на руках. Они-то думали, он просто оглушен: пытались говорить с ним, хлопали по щекам… На другой стороне улицы уже начали собираться зеваки. Два других всадника побросали поводья, спрыгнули наземь и подбежали.

— Пустое, — сказал Билли. — Бесполезно.

Один из бакерос повернул голову.

— ¿Cómo? — сказал он.

— Es inútil, — сказал Билли. — Se quebró el espinazo.

— ¿Mánde?

— Спина, говорю, у человека сломана, вот чего.

Свернув с дороги в миле к северу от городка, они скакали на запад, пока не вылетели к реке. В то время как нападавшие, стоя на коленях, были заняты своим начальником, Бойд связал лошадей караваном, и теперь все лошади были у них. Темнело. Братья сидели на галечной косе, смотрели на лошадей, которые стояли в воде, отчетливо выделяясь на фоне остывающего неба. Пес тоже зашел в воду, пил, иногда поднимая голову и поглядывая на хозяев.

— Ну и какие будут идеи? — спросил Бойд.

— Никаких. Глухо.

Сидели, глядели на лошадей; лошадей было девять.

— Найдут теперь, наверное, какого-нибудь старого умельца, который способен отыскать след ящерицы на каменной осыпи.

— Очень может быть.

— И что нам теперь с этими лошадьми делать?

— Понятия не имею.

Бойд сплюнул:

— А может, если отдать им их лошадей, они нас оставят в покое?

— Ага. Черта лысого.

— Но до утра они валандаться не будут.

— Знаю.

— Ты представляешь, что они с нами сделают?

— Примерно догадываюсь.

Бойд швырнул в воду камень. Пес обернулся и посмотрел на то место, где он исчез.

— По такой пересеченке мы не сможем гнать гурт впотьмах, — сказал он.

— Я и не собираюсь.

— А что собираешься? Скажи уж, не таи.

Билли поднялся, стоя продолжал смотреть, как пьют лошади.

— Думаю, надо отделить чужих лошадей, выгнать их вон на ту гривку и как следует им наподдать, чтобы валили обратно в Бокилью. Рано или поздно они придут туда, никуда не денутся.

— Хорошо.

— И дай-ка мне пистолет.

— Это зачем еще?

— Положу его хозяину в седельную сумку.

— А он, думаешь, жив еще?

— Если и жив, то долго не протянет.

— Тогда какая ему, вообще, разница?

Билли посмотрел на лошадей в реке. Опустил взгляд на Бойда:

— Ну, если вообще нет разницы, то пусть он будет у меня.

Бойд вытащил пистолет из-за пояса и подал ему. Билли сунул его за пояс уже себе, влез в воду, вскочил на Бёрда и, отделив от гурта пять лошадей из Бокильи, вывел их на берег.

— Смотри, чтобы следом наши кони не увязались, — сказал он.

— Да чего это они вдруг увяжутся.

— И ни с кем тут без меня не якшайся.

— Езжай давай.

— И огня не зажигай попусту.

— Езжай. Что я, дебил, что ли?

Он отъехал и вскоре исчез за увалом. Солнце село, опустился долгий прохладный вечер высокогорья. Остальные трое коней один за другим вышли из реки и принялись пастись на доброй травке вдоль берега. К тому времени, когда Билли вернулся, стало совсем темно. Но по степи он прискакал точно к их лагерю.

Бойд встал:

— А, понял! Ты, должно быть, дал коню самому выбирать дорогу.

— Ты верно понял. Готов?

— Тебя ждал.

— Ладно, помчались.

Разобрались с конями и, переведя их через реку, отправились дальше в глушь. Вокруг голубела пустынная, безжизненная равнина. Тонкорогий месяц на западе лежал почти на спинке — этакий грааль с попавшим в него ярким камешком Венеры, зависшим низко, будто звезда, упавшая в лодку. Неслись в открытую степь, держа от реки подальше, скакали всю ночь, а к утру встали лагерем прямо на сухую — на пологом склоне в миле от реки посреди quemada, где деревья стояли мертвые, черные и изломанные. Спешились, поискали, нет ли поблизости каких-нибудь признаков воды, но их не было.

— В свое время здесь вода была, — сказал Билли. — Наверняка была.

— Может, пожар ее высушил?

— Какой-то родничок, болотце… Что-то в этом роде.

— Да ведь даже травы тут нет. Вообще ничего.

— Хотя горело давно. Не один год назад.

— Что собираешься делать?

— Пока терпеть. Скоро светло будет.

— Ладно.

— Разворачивай скатку. Я подежурю.

— Если б она еще была у меня. Эта скатка.

— Преступники кочуют налегке.

Привязали коней; Билли, с ружьем в руках, уселся среди темнеющих вокруг древесных останков. Луна давно зашла. Безветрие.

— А интересно, что он собирался делать с бумагами на Ниньо без самого коня? — сказал Бойд.

— Не знаю. Найти коня, который подойдет к бумагам. Спи.

— Бумаги все равно же ни хрена не стоят.

— Понятное дело.

— Жрать охота, сцука, до озверения.

— С каких это пор ты завел привычку ругаться?

— С тех пор, как бросил привычку есть.

— Попей воды.

— Уже.

— Тогда спи давай.

На востоке начинало сереть. Билли встал и прислушался.

— Что слышно? — сказал Бойд.

— Ничего.

— Местечко мы выбрали — ох жутковатенькое.

— Знаю. Спи.

Билли сидел, нянчил ружье на коленях. Было слышно, как кони в прерии рвут траву.

— Ты спишь? — сказал он.

— Нет.

— Кстати, бумаги-то я забрал.

— На Ниньо?

— Ага.

— Не свисти.

— Правда-правда!

— Где же ты взял-то их?

— Они были у него в седельной сумке. Собирался положить туда пистолет, открыл, а они там и есть.

— Провалиться мне на этом месте!

Билли сидел, держал ружье, слушал коней и тишину вокруг. Немного погодя Бойд сказал:

— А пистолет ты туда положил?

— Нет.

— Чегой-то вдруг?

— Да просто…

— Так он у тебя?

— Ага. Спи давай.

Когда рассвело, он встал и пошел смотреть, что вокруг за места. Пес тоже встал, засеменил следом. Взойдя на увал, Билли присел на корточки, опершись на ружье. Примерно в миле от них по равнине медленно смещалось стадо светло-бежевых коров; понятно: совмещают перегон с выпасом. Больше вроде бы ничего. Вернувшись под деревья, встал, глядя на спящего брата.

— Бойд, — сказал он.

— Я тута.

— Ну что, ехать готов?

Брат сел, оглядел окрестность:

— Н-ну, в общем, да.

— По-моему, надо ехать на север, опять на ту асьенду. Пересидеть у той хозяйки, она нас спрячет.

— Надолго ли?

— Не знаю.

— У нас же встреча на завтра назначена.

— Я знаю. А что поделаешь?

— А сколько ехать-то? Ну то есть до той асьенды.

— Понятия не имею. Давай вставай.

Повернули на север, ехали, пока вдали не замаячила река. Там опять стадо белесых коров, бредущих к северу среди деревьев вдоль приречных пахотных участков. Остановили коней, обернулись, сидят, озирая волнистую степь позади.

— А можно из дробовика убить корову? — сказал Бойд.

— Если с близкого расстояния. А что?

— А если из пистолета?

— Все равно надо подойти близко, иначе не попадешь.

— Насколько близко?

— Брось. Никаких коров мы стрелять не будем.

— Жрать-то что-нибудь надо.

— Знаю. Поехали.

Подъехали к реке, по мелководью перебрались на тот берег, поискали дорогу, но дороги не было. Поехали на север вдоль русла и ближе к вечеру на их пути попалась деревушка Пуэблито-де-Сан-Хосе — горстка приземистых сереньких глинобитных лачуг. Пока ехали по ухабистой деревенской улице, видели нескольких женщин, устало глядевших из низких дверных проемов на всадников, ведущих за собой коней.

— Что им не нравится, не знаешь? — спросил Бойд.

— Не знаю.

— Может, они принимают нас за цыган?

— А может, и за конокрадов.

С приземистой крыши внимательным агатовым глазом их осмотрел козел.

— Ау cabron, — сказал Билли.

— Ч-чертова дыра, — сказал Бойд.

Нашли женщину, согласившуюся покормить их, уселись на тростниковые циновки и поели из самодельных необожженных глиняных мисок холодного атоле. Вытирая тортильями миски, обнаружили, что на лепешки, кроме остатков атоле, налипает песок и грязь. Пытались женщине заплатить, но денег она с них не взяла. Билли предлагал настойчиво — мол, для niños, — но она сказала, что ниньос у нее нет.

На ночь расположились в тополиной роще у реки, привязали коней у берега, где трава погуще, разделись и в темноте поплавали. Вода была прохладной и шелковистой. Пес сидел на берегу, наблюдал. Утром Билли встал до рассвета, сходил отвязал Ниньо, привел на стоянку, поседлал и сел верхом, прихватив ружье.

— Ты куда? — сказал Бойд.

— Поеду пошуршу, может, надыбаю какой-нибудь жрачки.

— Ладно.

— А ты тут посиди. Я ненадолго.

— Да куда ж я денусь-то…

— Не знаю.

— А если кто-нибудь придет?

— Никто не придет.

— А если?

Билли оглядел его с головы до ног. Бойд скрючился на корточках, кутая плечи одеялом, — экий же тощенький оборвыш! Отвел глаза, устремив взгляд мимо бледных тополиных стволов на волнистые пустынные луга, едва начинающие проявляться в лучах рассвета.

— То есть надо понимать, ты хочешь, чтобы я оставил тебе пистолет.

— Думаю, это было бы очень правильно.

— А ты стрелять-то из него умеешь?

— Да черт подери, что там уметь!

— У него два предохранителя.

— Да знаю я!

— Ну ладно.

Он вынул пистолет из сумки и подал брату:

— Один в стволе.

— Хорошо.

— Зря не стреляй только. Этот один, да те, что в обойме, — это всё. Патронов-то больше нет.

— Да я и не собираюсь стрелять.

— Хорошо.

— А ты вернешься скоро?

— Я ненадолго.

— Ладно.

Он поехал вдоль реки вниз по течению, положив ружье поперек луки седла. Вынул из патронника патрон с картечью, порылся среди патронов в сумке, нашел парочку с дробью номер пять, одним зарядил ружье, второй положил в карман рубашки. Карман застегнул. Ехал медленно, наблюдая, как за деревьями течет река. Отъехав милю, заметил на воде уток. Спешился, бросил поводья и с ружьем в руках пошел к ним, осторожно пробираясь среди прибрежных вётел. Снял шляпу, положил наземь. Позади него заржал конь, он, обернувшись, выругал его сквозь зубы, потом приподнял голову, глянул на реку. Утки были еще на месте. Три бурые морские черняти на оловянной глади затона. Туман стлался над водой, как дым. Пригибаясь, Билли осторожно продирался сквозь кусты. Конь снова заржал. Утки улетели.

Он выпрямился и оглянулся.

— Черт бы тя драл, — сказал он.

Но конь на него не смотрел. Смотрел на другой берег. Обернувшись, Билли увидел пятерых всадников.

Упал на четвереньки. Появляясь и пропадая за деревьями, всадники ехали гуськом вдоль реки вверх. Его они не видели. Утки вверху описали полукруг, блеснув в лучах только что вставшего солнца, и улетели, чтобы сесть где-то ниже. Всадники задирали головы, не меняя аллюра. Среди прибрежных вётел Ниньо стоял на виду, но они его не заметили, он больше не ржал, и они проехали и исчезли среди деревьев.

Билли поднялся, схватил с земли шляпу, нахлобучил на голову и осторожно, чтобы не испугать, вернулся к коню, поймал поводья, вскочил верхом и, развернув коня, бросил его в галоп.

Держась подальше от реки, он заложил дугу по прерии. Верхние ветви тополей уже освещало солнце. Стараясь не терять скорости, он шарил сзади в седельной сумке, пытаясь отыскать патрон с картечью. Всадников за рекой он не видел, а когда за деревьями замаячили свои привязанные к кольям кони, он повернул к стоянке.

Бойд понял, что произошло, прежде чем брат успел вымолвить слово, и сразу кинулся к лошадям. Билли спрыгнул наземь, собрал одеяла, скатал и связал их. Бойд выскочил на речной откос бегом, гоня перед собою коней.

— Снимай с них веревки! — крикнул Билли. — Сейчас нам устроят гонку.

Бойд повернулся. Поднял руку, словно потянувшись к первому из появившихся из-за деревьев коней, но тут его рубашка сзади надулась красным, и он упал на землю.

Потом Билли понял, что в тот миг он своими глазами видел летящую винтовочную пулю. Что этот чмок и посвист над ухом был полетом пули, и в течение какого-то застывшего мгновенья он даже видел солнечный блик на боковинке вращающегося металлического цилиндрика, за которым тянулся яркий след свинца, раскаленного трением в тесных нарезах ствола, — полетом, уже замедлившимся после прохождения через тело брата, но все еще быстрым, едва ли не быстрее звука, так что воздух у его левого уха успел лишь чмокнуть, словно что-то ему из бездны шепнув, и легонько ткнуть ударной волной в барабанную перепонку, а пуля уже срикошетила от какой-то ветки и запела, уносясь назад, вдаль, в пустыню, лишь на волосок не угадав украсть у него жизнь, и только после этого раздался запоздалый звук выстрела.

Он прозвучал над рекой скупо и плоско, потом из пустыни донеслось эхо. А Билли уже бегал от одного обезумевшего коня к другому, падал на колени, переворачивал брата, лежавшего в окровавленной грязи.

— О господи, — повторял он. — О господи.

Он оторвал от земли перепачканный пылью затылок брата. Его изорванная рубашка была мокрой от крови.

— Бойд, — повторял он. — Бойд.

— Как больно, Билли.

— Я знаю.

— Как больно.

За рекой снова треснул винтовочный выстрел. Все кони выбежали из-под деревьев, кроме Ниньо, который стоял, топча брошенный чумбур.

— No tire, — закричал он. — No tire. Nos rendimos. Nos rendimos aquí.

Опять треснул выстрел. Билли положил Бойда, кинулся к коню и поймал волочащийся чумбур как раз в тот миг, когда животное собиралось броситься прочь. Повиснув на нем, он развернул коня и еле подтащил его туда, где лежал брат; обеими ногами наступил на чумбур, поднял брата, прислонил к коню и толкал вверх, пока тот не оказался в седле, потом перебросил поводья коню через голову, схватился за луку седла и, впрыгнув позади брата, обхватил его, чуть не падающего, вокруг пояса, нагнулся и вонзил каблуки в живот Ниньо.

Пока выезжали из-под деревьев на открытое место, за рекой раздались еще три выстрела, но теперь он уже пустил коня в галоп. Брат елозил в седле такой расслабленный и кровавый, что он решил: все, не иначе как тот уже умер. Остальных коней видел: они бежали по равнине впереди. Один вдруг отстал — видимо, ранили. Пес вообще куда-то делся.

Конем, который отстал, оказался Бейли, пуля попала ему в заднюю ногу, повыше скакательного сустава, и, когда они пронеслись мимо, он остановился. Оглянувшись, Билли увидел, что конь просто стоит, и все. Будто из него душу вынули.

Проскакав еще что-нибудь с милю, он перегнал двух других коней, и они пристроились сзади. Оглянувшись, увидел всех пятерых всадников — они во весь опор неслись за ним, оставляя тонкий хвост пыли, кто-то охлестывал лошадь и сверху и снизу, у каждого в руке винтовка, и всё в лучах только что вставшего утреннего солнца видно ясно, четко, как на ладони. Глянул вперед: трава, трава, трава с кое-где торчащими из нее деревцами юкки, похожими на приземистые пальмы, равнина и трава, трава, а на горизонте голубые горы. И бежать некуда, и спрятаться негде. Вновь и вновь он долбил в бока Ниньо каблуками сапог. Бёрд и Том начали отставать, он обернулся, позвал их. Вновь бросив взгляд вперед, вдруг увидел вдалеке крошечный темный силуэт, ползущий вдоль горизонта слева направо, волоча за собой тучу пыли, и понял, что там дорога.

Прижимая к себе брата, нагнулся ниже к холке и снова тыкал Ниньо каблуками под брюхо, снова уговаривал его, тот с громом копыт несся по голой равнине, а в ребра ему бились болтающиеся, никчемные стремена. Когда оглянулся назад, Бёрд и Том снова были неподалеку, и из этого он сделал вывод, что Ниньо под тяжестью двоих всадников выдыхается. Следующей мыслью было, что преследователи, похоже, отстают, и тут смотрит — один из них остановился и над ним вспухло белое облачко винтовочного выстрела, потом послышался дохленький сухой щелчок, сразу затерявшийся в открытом поле, но это и все. Впереди грузовик вместе с дорогой куда-то исчез, оставив за собою в воздухе лишь белесый шлейф.

Дорога оказалась грунтовым проселком — ни насыпи, ни канав, — так что, выскочив на нее, он даже не сразу это понял. Натянув поводья, резко, с проскальзыванием копыт остановил задыхающегося коня и развернул его в обратную сторону. Бёрд из последних сил нагонял, и он попытался преградить ему путь, но, поглядев на юг, увидел вдруг возникший из ниоткуда допотопный грузовик с кузовом без бортов, везущий сельскохозяйственных рабочих. Забыв о Бёрде, повернул и пустил коня вдоль дороги к югу, к этому грузовику, замахал шляпой.

Грузовик был без тормозов, и, увидев их, водитель загромыхал коробкой передач, постепенно переключаясь с понижением. Рабочие сгрудились у кабины, уставившись на раненого мальчика.

— Tómelo, — закричал им Билли. — Tómelo.

Конь бил копытом и вращал глазами; один из ехавших в кузове принял у Билли чумбур и примотал его к одной из стоек снятого тента; еще чьи-то руки ухватили раненого, кто-то спрыгнул на дорогу, чтобы помочь поднять его в кузов. Кровь для этих людей была явлением обыденным, и никто не спрашивал, что с ним случилось и почему. Называя его el gúerito, они его положили в кузов и вытерли кровь с ладоней о штаны. Один стоял на страже, следил за всадниками погони, руку держа на крыше кабины.

— Pronto, — подгонял он остальных, — pronto.

— Vámonos, — крикнул водителю Билли.

Нагнувшись, он отвязал коня и грохнул по дверце кабины кулаком. Мужчины в кузове помогли взобраться наверх тем, кто спрыгнул на дорогу, водитель врубил передачу, и они рванули вперед. Один из мужчин протянул запачканную кровью руку, Билли за нее схватился. Под Бойда на грубые доски кузова они подстелили рубашки и одеяла-серапе. Понять, жив ли он или уже помер, было невозможно. Мужчина пожал Билли руку.

— No te preocupes, — крикнул он.

— Gracias, hombre. Es mi hermano.

— Vámonos, — крикнул ему мужчина.

Грузовик тяжело разгонялся, ворча и дребезжа трансмиссией. А в степи всадники разделились — двое, срезая угол, рванули к северу, наперехват грузовику. Рабочие махали руками, свистели, торопя Билли, который все еще не трогался с места, крутили над головой руками — дескать, давай, давай, вали! Перебравшись через заднюю луку в седло, он нашел сапогами стремена; пропитавшиеся кровью джинсы холодили ноги. Дал Ниньо шенкеля: пошел! Бёрд опережал его на милю. Когда оглянулся, всадники были в какой-нибудь сотне ярдов, и он упал на холку Ниньо, моля его спасти ему жизнь.

Бёрда вскоре догнал, но, поравнявшись, увидел в его глазах примерно то же, что было у Бейли, и понял, что потерял его. Оглянувшись на всадников, он в последний раз позвал своего старого коняшку, чтобы взбодрить его, и поскакал дальше. Опять услышал тот же негромкий хлопок, который производит винтовка на открытой местности, а когда оглядывался, один из всадников, спешившись, собирался стрелять, целясь с колена. Низко пригнувшись, мчал дальше. Когда снова оглянулся, двое всадников в степи сделались вроде бы меньше, а когда в последний раз оглянулся, они стали еще меньше, при этом Бёрда нигде видно не было. Коня по имени Том он тоже больше никогда не видел.

Еще солнце едва к полудню, а он уже был один неведомо где, вел под уздцы с головы до ног мокрого и вымотанного коня вверх по каменной теснине сухого русла. Все время с ним разговаривал и старался идти по камням, а когда конь ставил копыто в песок, бросал повод, возвращался и стирал след пучком травы. Штанины затвердели от засохшей крови, и он понимал, что и самому ему, и коню вода нужна позарез и срочно.

Оставив коня стоять с распущенным латиго, он полез на скалы, залег наверху в расщелине и осмотрел окрестности на востоке и юге. Ничего не увидел. Спустился обратно вниз и, забрав в одну руку поводья стоящего коня, другой взялся за луку седла; увидев темное кровавое пятно на старой коже, немного постоял, сжимая оба повода в руке, лежащей на влажной и соленой холке отцовского коня.

— Сволочи, — произнес он вслух. — Не могли уж меня застрелить.

В голубоватых сумерках того же дня вдали на севере он увидел огонек, который принял сперва за Полярную звезду. Следил за ним, ожидая, что он поднимется над горизонтом, но он не поднимался, и тогда Билли слегка изменил курс и, ведя измученного коня в поводу, пошел по пустынной прерии на огонь. Конь шел еле-еле, спотыкался, и Билли, подождав, когда конь его нагонит, заговорил с ним и пошел с ним рядом, взяв за щечный ремень недоуздка. Конь был покрыт такой белой соляной коркой, она так сверкала на всю вечереющую прерию, будто это и не конь, а чудо-юдо какое-то. Когда Билли сказал ему все, что в таких случаях говорится, он стал рассказывать сказки. Рассказывал по-испански, как ему самому в детстве их рассказывала бабушка, а когда рассказал все, что мог припомнить, стал ему петь.

Над дальними горами на западе висел последний тощенький огрызок убывающей луны. Венера куда-то сгинула. Во тьме и призрачном роении звезд. И куда только их понаделали, такое множество. Он продолжал свой марш-бросок еще в течение часа, потом остановился и пощупал коня, высох ли, после чего вскочил в седло и дальше ехал верхом. Поискал глазами огонек, но огонек исчез, тогда Билли определился по звездам, а через некоторое время огонек появился снова — выскочил из-за какого-то темного пустынного бугра, который скрывал его. Петь перестал и стал думать, как бы помолиться. В конце концов стал молиться прямо Бойду. «Не умирай, — молил его он. — Ты все, что у меня есть».

Было уже около полуночи, когда, уткнувшись в изгородь, он повернул к востоку и ехал, пока не встретились ворота. Спешился, провел в них коня, закрыл за собой, снова сел в седло и поехал по белесой глинистой дорожке на огонек, где уже проснулись собаки и с лаем бросились вперед.

Вышедшая к двери женщина была немолода. На этом отдаленном становище она жила с мужем, который, как она сказала, отдал глаза за революцию. Она прикрикнула на собак, те куда-то слиняли, и когда она отступила, пропуская его в дом, этот ее муж стоял в крошечной комнатке с низким потолком, как будто поднялся поприветствовать высокого гостя.

— ¿Quién es? — сказал он.

Она ответила ему, что это американец, который заблудился. Мужчина кивнул. Он отвернулся, и его изборожденное морщинами лицо на миг поймало слабый отсвет лампы, в которой горел газойль. Глаз у него в глазницах не было, веки были плотно сомкнуты, так что его лицо постоянно хранило выражение болезненной самоуглубленности. Как будто он все время размышляет о каких-то былых ошибках.

Сели за сосновый стол, выкрашенный зеленой краской, и женщина принесла гостю чашку молока. Он чуть ли не забыл уже, что люди иногда пьют молоко. Чиркнув спичкой, поднесла ее к кольцевому фитилю керогаза, отрегулировала пламя и поставила на него кастрюльку, а когда вода закипела, одно за другим с ложки опустила туда яйца и вновь накрыла ее крышкой. Слепой мужчина сидел прямо и напряженно. Как будто это он был гостем в собственном доме. Когда яйца сварились, женщина переложила их, курящиеся паром, в миску и села, стала смотреть, как мальчик ест. Он взял одно и тут же уронил обратно. Она улыбнулась.

— Le gustan los blanquillos? — сказал слепой.

— Sí. Claro.

Посидели. Яйца в миске исходили паром. Свет керосиновой лампы, на которой не было абажура, делал их лица похожими на маски, висящие в воздухе.

— Dígame, — сказал слепой. — ¿Qué novedades tiene?

Билли сказал, что в этой стране он для того, чтобы вернуть лошадей, украденных у его родителей. Сказал, что путешествует с братом, но сейчас с ним в разлуке. Слепой слушал, наклонив голову. Спросил, что нового слышно о революции, но таких новостей у мальчика не было. Затем слепой сказал, что хотя в их краях вроде бы все спокойно, это не обязательно добрый знак. Мальчик покосился на женщину. Женщина серьезно кивнула. Похоже, она относилась к мужу с большим почтением. Билли взял из миски яйцо, разбил скорлупу о край и начал чистить. Пока он ел, женщина завела рассказ об их жизни.

Она сказала, что ее слепой муж происходит из простой семьи. Имеет «orígenes humildes», как она выразилась. А глаз своих он лишился в лето Господне одна тысяча девятьсот тринадцатое, в городе Дуранго. До этого он уехал на восток (это еще в конце зимы было), вступил в отряд Макловио Эрреры, и третьего февраля, после сражения у Намикипы, они взяли город. В апреле он воевал на подступах к Дуранго в рядах повстанцев под командованием Контрераса и Перейры. В арсенале федералистов они нашли древнюю, французского литья полукулеврину-дрейк, к которой его как раз и приставили. Город они не взяли. Он мог бы спастись, продолжала женщина, но не оставил свой пост. И попал в плен наряду со многими другими. Пленным дали возможность присягнуть на верность правительству, а тех, кто отказался, ставили к стенке и без долгих проволочек расстреливали. Среди них были люди разных национальностей. Американцы, англичане, немцы… Были и те, кто приехал из стран, о которых здесь и слыхом не слыхивали. Но и они отправлялись к стенке и там умирали под градом винтовочного свинца и в жутком дыму. Они беззвучно падали друг на друга, выпачкав кровью своих сердец штукатурку сзади. Он видел это.

— Среди защитников Дуранго тоже, конечно, были иностранцы, но такой был один. Немец-уэртист по фамилии Вирц, капитан федеральной армии.

Захваченные в плен повстанцы стояли на улице, связанные друг с другом проволокой от забора, как марионетки, а этот человек прохаживался вдоль строя, нагибаясь, чтобы заглянуть каждому в лицо — как отражается у них в глазах работа смерти, — потому что у них за спинами продолжались fusilamientos. Тот человек говорил по-испански, в общем-то, неплохо, хотя и с немецким акцентом, и он сказал artillero, что только самый жалкий идиот способен умереть за дело, которое мало того что нельзя назвать правым, так еще и обречено. В ответ пленный плюнул ему в лицо. А немец сделал нечто совсем уже странное. Он улыбнулся и слизнул слюну пленника с губ. Он был верзила, здоровенный дядька с огромными ручищами, он протянул их, схватил двумя этими ручищами пленника за голову и наклонился вроде как поцеловать его. Но это был не поцелуй. Он схватил его за лицо, так что со стороны и впрямь могло показаться, что он наклонился поцеловать его в каждую щеку, как делают военачальники-французы, но что он сделал на самом деле, так это, сильно втягивая щеки, высосал у человека по очереди оба глаза, а потом выплюнул их, и они повисли, болтаясь на каких-то ниточках, чуждые, мокрые и дрожащие у него на щеках.

— А он стоял. Боль была жуткой, но страдание оттого, что раскололся мир, который уже не спасти, не склеить, было еще ужаснее. Даже дотронуться до этих своих глаз он не мог себя заставить. В отчаянии он закричал и замахал перед собой руками. Он уже не мог видеть лицо врага. Насылателя тьмы, укравшего у него свет. А мог он видеть только потоптанную уличную пыль у себя под ногами. Беспорядочное мельтешение ног в башмаках и обмотках. Видел собственный рот. Когда пленных развернули и повели прочь, товарищи подхватили его и повели под руки по земле, которая качалась у него под ногами. Такого ужаса никто никогда не видывал. Даже говорили вокруг шепотом. Красные дыры его глазниц горели, словно обожженные. Как будто тот человек-демон нес в себе адский пламень, который изрыгнул на свою жертву.

Ему пытались ложкой вправить глаза обратно, но никому это не удавалось, глаза постепенно высохли у него на щеках, как виноградины, мир поблек, посерел, а потом и совсем исчез.

Билли бросил взгляд на слепого. Тот сидел прямо и бесстрастно. Женщина помолчала. Потом продолжила:

— Некоторые говорили, что этот самый Вирц спас ему жизнь, потому что если бы его не ослепили, то непременно поставили бы к стенке. Кое-кто говорил, что это было бы лучше. При этом никто не спрашивал мнения на сей счет самого ослепшего. Который, сидя в холодной каменной cárcel, наблюдал, как свет вокруг него постепенно меркнет, пока не оказался во тьме. Глаза высохли и сморщились, ниточки, на которых они висели, тоже высохли, и мир исчез; тогда он наконец заснул и во сне увидел все те места, по которым прошел с войсками. Увидел горы и птиц в ярких перьях, полевые цветы, а еще ему снились босоногие девушки на улицах горных поселков — девушки с глазами, полными сладких посулов, глубокими и темными, как сам этот мир, а над всем этим туго надутое ветром синее небо Мексики, где день за днем идет генеральная репетиция будущего человечества: вот и фигура Смерти — в ее бумажной маске, изображающей череп, и в костюме с нарисованными на нем костями скелета — ходит взад и вперед перед софитами рампы и что-то надрывно декламирует…

— Hace veintiocho años, — сказала женщина. — Y mucho ha cambiado. Y a pesar de eso todo es lo mismo.

Протянув руку, мальчик достал из миски последнее яйцо, разбил его и стал чистить. Тут заговорил слепой. Он сказал, что, напротив, ничего не изменилось, но все стало по-другому. Мир обновляется каждый день, потому что Господь творит его ежедневно. Но в новом мире все равно столько же зла, что и в прежнем, — ни больше, ни меньше.

Мальчик откусил от яйца. Посмотрел на женщину. Она, похоже, ждала, что слепой скажет что-то еще, но он не сказал ничего, и она продолжила свой рассказ.

— Повстанцы вернулись и восемнадцатого июня все равно захватили Дуранго, и тогда, выпущенный из тюрьмы, он оказался посреди улицы, до которой еще доносились звуки стрельбы из предместьев, где разбежавшихся федеральных солдат вылавливали и убивали. Он стоял и слушал — вдруг услышит какой-нибудь знакомый голос.

«¿Quién es usted, ciego?» — спрашивали его.

Он называл свое имя, но никто не знал его. Кто-то вырубил из дерева паловерде посох и дал ему, и вот с этим единственным принадлежащим ему предметом он пустился в путь пешком по дороге на Парраль. Время суток он определял, поворачивая лицо к солнцу, как солнцепоклонник. А еще по звукам окружающей жизни. По прохладе ночи, по ее сырости. По птичьим трелям и по теплоте так называемого света, луч которого падал ему на кожу. Из домов, мимо которых он проходил, люди выносили ему воду и еду и давали еще с собой, на будущее. Собаки, свирепо выскакивавшие перед ним на дорогу, тушевались и отходили прочь. Он даже удивился привилегиям, которыми наделила его слепота. Он не испытывал нужды ни в чем.

В тех местах недавно прошел дождь, и на обочинах расцвели полевые цветы. Он шел медленно, ощупывая колеи и рытвины своим посохом. Сапог на нем не было, потому что их давно украли, и в те первые дни он шел босиком, а его сердце полнилось отчаянием. Это еще мягко сказано. Отчаяние поселилось в нем как чужой, как враг. Как паразит, который выел его изнутри и в пустую оболочку вселился сам, приняв ее форму. Он чувствовал его в себе, прямо под горлом. Не мог есть. Разве что воды пригубит иногда из чашки, поднесенной ему во вселенской тьме неведомо кем, да и протянет руку с этой чашкой снова во тьму. Освобождение из тюрьмы мало что для него значило. Бывали дни, когда свобода казалась ему не более чем еще одним проклятием, и вот в таком состоянии, постукивая своей палкой, он медленно брел к северу по дороге на Парраль.

Первая одинокая ночь в дороге встретила его тьмой, прохладой и дождем, он остановился и прислушался к тому, как стучит дождь по пустыне. Ветер принес ему запах мокрого креозотового куста. Подняв лицо к небу, он стоял на обочине и думал о том, что, кроме ветра и дождя, ничто и никто уже к нему не приблизится и не коснется, — в таком разрыве он оказался со всем миром. Не подойдет к нему ни с дружбой, ни с враждой. Оковы, которыми он связан с местом в этом мире, совсем отвердели. Когда он двигался, мир двигался тоже, и его место в нем не менялось, вокруг были стены, но такие, что на них не бросишься и за них не выйдешь. Сел под дождем в придорожный бурьян и заплакал.

Утром своего третьего дня на свободе он пришел в город Хуан-Кебальос, где, щурясь ужасным своим прищуром, стоял на дороге, подняв трость, прислушиваясь и поворачиваясь на месте. Но собаки сразу куда-то ушмыгнули, и с ним заговорила женщина, оказавшаяся от него справа; она попросила его дать ей руку; он дал.

— ¿Yadonde va? — спросила она.

Он сказал, что сам не знает. Сказал, что идет туда, куда ведет дорога. Ветер. Божья воля.

— La voluntad de Dios, — сказала она. Словно выбрала.

Она привела его в дом. Усадила за грубый дощатый стол и поставила перед ним pozole с фруктами, но он не мог есть, несмотря на все ее увещевания. Она просила рассказать ей, откуда он, но ему было стыдно своего положения, и он не хотел рассказывать, как постигло его такое несчастье. Она спросила, всегда ли он был слепым, он этот вопрос взвесил и после паузы сказал, что да, всегда.

Когда уходил, на его ногах была пара старых стоптанных уарачей, а на плече заношенное чуть не до дыр одеяло-серапе. В кармане рваных галифе несколько медных монет. Мужчины, болтавшие на улице, при его приближении замолкали и вновь начинали говорить, лишь когда он уже прошел. Как будто он мог быть каким-нибудь делегатом, представителем тьмы в их рядах, который ходит между ними и шпионит. Как будто их слова, унесенные с собой слепцом, могли тем самым обрести свою, не зависящую от них жизнь, а потом всплыть где-нибудь на другом конце света, наделенные смыслом, который те, кто их первоначально произнес, в них не вкладывали. Он вышел на дорогу и высоко поднял свою трость. «Ustedes no saben nada de mí», — прокричал он. Они умолкли, а он повернулся и пошел и вскоре услышал, что они заговорили вновь.

В тот вечер он услышал доносившиеся издалека, с равнины, звуки боя; постоял послушал. Понюхал воздух — не пахнет ли пороховой гарью, послушал, не донесутся ли крики людей и лошадей, но все, что было слышно, — это слабое потрескивание винтовочной стрельбы да время от времени тяжкий гул гаубицы, бахнувшей картечью, и после этого тишина.

На следующий день ранним утром его трость застучала по доскам моста. Он остановился. Еще раз постукал впереди себя. Осторожно ступил на доски, постоял, прислушался. Снизу глухо доносилось журчание воды.

Спустившись с невысокого речного берега, он раздвинул камыши и вышел к воде. Протянул руку, почувствовал, что достал тростью воду. Постукал по ней, поплескал и вдруг замер. Поднял голову, стал слушать.

— ¿Quién está? — проговорил он.

Никто не ответил.

Он положил на землю серапе, снял с себя лохмотья и, снова взяв в руку посох, тощий, нагой и грязный, ступил в воду.

Влез он туда с мыслью о том, что если вода окажется достаточно глубокой, то, может быть, в нее удастся кануть. Ему пришло в голову, что в состоянии вечной давящей ночи он, пожалуй, и так уже наполовину мертв. Значит, переход в смерть для него не должен быть так уж труден, потому что мир от него и ныне достаточно удален, так что, пребывающий во тьме, он и сейчас уже… Ну где он, как не на самой границе царства смерти?

Вода доходила ему едва до колен. Он стоял в реке, опираясь на свой посох. Потом сел. Вода была прохладной, она его медленно обтекала. Он опустил лицо вниз, чтобы почувствовать ее аромат, попробовать на вкус. Сидел так довольно долго. Услышал, что вдали ударили в колокол, который прогудел три раза и смолк. Встал на колени, наклонился вперед и лег на воду ничком. Посох положил поперек шеи как ярмо, держа его обеими руками. Задержал дыхание. Руками со всех сил нажал на посох и долго держал. Когда уже не в силах был сдерживаться, выдохнул и попытался вдохнуть воды, но не смог и очухался посреди реки на коленях. Он кашлял и ловил ртом воздух. Палку свою упустил, и ее снесло течением, а он встал и побрел куда-то, спотыкаясь, кашляя и хватая ртом воздух. Шел, нагибаясь и щупая перед собой поверхность воды ладонью. Человеку, стоявшему на мосту, он, должно быть, казался сумасшедшим. Тому человеку должно было казаться, что он пытается успокоить или реку, или что-то в реке. Но потом он увидел пустые глазницы.

— A la izquierda, — воскликнул он.

Слепой остановился. Потом присел, скрестив перед собою руки.

— A su izquierda, — пояснил голос.

Слепой похлопал по воде слева от себя.

— A tres metros, — настаивал тот же человек. — Pronto. Se va.

Его шатнуло вперед. Стал ощупью искать опору. Человек на мосту направлял его действия, в конце концов его рука нащупала посох, и сразу стыдливость заставила его сесть в воду, держа трость перед собой.

— ¿Qué hace, ciego? — спросил голос.

— Nada. No le molesta.

— ¿Yo? ¿Le molesto? Ciego, ciego.

И незнакомец объяснил, что подумал, будто слепой человек тонет, и уже совсем было собирался прыгнуть его спасать, когда увидел, что он встал и отплевывается.

Слепой сидел, повернувшись к мосту и дороге спиной. Ощутил запах табачного дыма и через некоторое время спросил, не будет ли у человека на мосту покурить.

— Por supuesto.

Слепой встал и побрел к берегу.

— ¿Dónde está mi ropa? — забеспокоился он.

Все тот же голос направил его и к одежде. Одевшись, он выбрался обратно на дорогу, и они вместе с незнакомцем сели на мосту и закурили. Солнце приятно грело спину. Незнакомец сказал, что в реке слишком мало воды, чтобы утопиться; слепой кивнул. И добавил, что, ко всему прочему, от людей тут не спрячешься.

Потом слепой спросил: а ведь тут где-то церковь поблизости, нет? Его новый приятель удивился: дескать, нет, церкви здесь нет в помине. Тут вообще, мол, ничего нет в обозримой окрестности. Слепой сказал, что он слышал колокольный звон, а незнакомец сказал, что у него есть дядя, который тоже слепой, так вот он тоже часто слышит всякие звуки, которых на самом деле не было.

Слепой пожал плечами. Сказал, что он слепым стал недавно. А незнакомец спросил его, с чего он взял, что звон колоколов должен исходить от церкви, но слепой только пожал опять плечами и затянулся сигаретой. А потом спросил: какие же еще звуки могут исходить от церкви?

Незнакомец спросил его, зачем он хотел покончить с собой, но слепой сказал, что это не важно. Незнакомец спросил, не потому ли, что он не может видеть, и он ответил, что да, это было одной из причин. Сидят, курят. В конце концов слепой объяснил ему, что, по его мнению, человек, который ослеп, уже и так частично этот мир покинул. Сказал, что стал теперь только голосом, который вещает во тьме непредставимой, не имея никакого побуждения к жизни. Сказал, что этот мир и все в нем сущее давно превратилось для него в воспоминание. Причем довольно смутное. Пожал плечами. И добавил, что не хочет быть слепым. Что он свое отжил.

Незнакомец выслушал его, посидели в молчании. Слепой услышал слабый пшик сигареты в речной воде. В конце концов незнакомец сказал, что терять присутствие духа — это грех, да ведь и все равно же мир без нас остается прежним. Что ж, с этим действительно не поспоришь. Когда слепой не ответил, тот сказал слепому: коснись меня, но слепому стало как-то неприятно.

— Con permiso, — сказал незнакомец.

Он взял руку слепого и положил его пальцы себе на губы. Так они там и лежали. Как будто один другого заклинает помолчать.

— Toca, — сказал незнакомец.

Слепой не хотел. А тот взял опять руку слепого и провел по своему лицу.

— Toca, — повторил он. — Si el mundo es illusion la perdida del mundo es illusion también.

Так слепой и сидел — с рукой, лежащей на лице незнакомца. Потом начал ею двигать. Лицо как лицо. Возраста непонятного. Смуглое? Бледное? Потрогал тонкий нос. Жесткие прямые волосы. Потрогал глазные яблоки незнакомца под тонкими сомкнутыми веками. Высокогорная пустыня, утро, тишина. Ни звука, лишь журчание реки да их дыханье. Ощупал кончиками пальцев глазные яблоки. Их мелкие быстрые подергивания будто толчки в крошечной матке. Отдернул руку. Сказал, что так он ничего понять не может.

— Es una cara, — сказал он. — Pues que?

Незнакомец посидел молча. Как бы придумывая, что ответить. Спросил слепого, может ли он плакать. Слепой сказал, что плакать может каждый, но незнакомец хотел знать не это, а может ли человек без глаз лить слезы из тех мест, где у него были глаза, вот насчет этого как? Слепой не знал. В последний раз затянулся сигаретой и дал ей упасть в реку. И снова сказал, что мир, с которым ему приходится обращаться, во многом отличается от того, что о нем думают люди, и на самом деле вряд ли вообще это какой-то мир. Сказал, что, просто закрыв глаза, ты ничего не поймешь. Это может сказать не больше, чем сон говорит о смерти. Сказал, что дело тут не в том, иллюзия или не иллюзия. И поведал ему о широкой сухой пыльной пустоши над рекой, рядом с которой идет дорога, а за ней горы, а над всем этим синее небо, чтобы было не так скучно и чтобы мир не рухнул на голову сразу — этот верный и вечный мир. Сказал, что свет этого мира живет только в людских глазах, потому что сам-то мир летит во вселенской тьме, так что тьма — это и есть его истинная природа и нормальное состояние; в этой тьме он скручен так, что связано все со всем, но видеть там совершенно нечего. Сказал, что этот мир весь разумен — от дальних краешков до самой сердцевины, — но потаен и черен непредставимо, так что его природу нельзя назвать видимой или невидимой. Сказал, что может теперь переиграть в гляделки даже солнце, и что толку?

Этими словами он, казалось, вверг приятеля в ступор. Бок о бок они сидели на мосту На них светило солнце. В конце концов незнакомец спросил слепого, как он пришел к таким воззрениям, и слепой ответил, что у него в голове давно носилось что-то в этом роде, а у слепых для размышлений времени хватает.

Пора было идти. Они встали. Слепой спросил своего нового друга, куда он идет. Тот замялся. Спросил слепого, а он куда? Слепой показал посохом.

— Al norte, — сказал он.

— Al sur, — сказал незнакомец.

Слепой кивнул. Протянул в темноту руку, и они простились.

— Hay luz en el mundo, ciego, — сказал незнакомец. — Como antes, asi ahora.

Но слепой лишь повернулся и пошел, как и прежде, в сторону города Идальго-дель-Парраль.

Тут женщина прервала свой рассказ и посмотрела на мальчика. Веки его отяжелели. Голова то клонилась, то вскидывалась.

— ¿Está despierto, el joven? — сказал слепой.

Мальчик сел прямо.

— Sí, — сказала женщина. — Está despierto.

— ¿Hay luz?

— Sí. Hay luz.

Слепой сидел прямо и напряженно. Руки положил перед собой на стол вниз ладонями. То ли мир ими удерживал, то ли себя в нем.

— Continuas, — сказал он.

— Bueno, — сказала женщина. — Сото en todos los cuentos hay tres viajeros con quiénes nos encontramos en el camino. Y anos hemos encontrado la mujer y el hombre. — Она бросила взгляд на мальчика. — ¿Puede acertar quién es el tercero?

— ¿Un niño?

— Un niño. Exactamente.

— ¿Pero es verídica, esta historia?

Тут в разговор вклинился слепой мужчина, сказал, что история, разумеется, правдива. Сказал, что у них не было желания ни развлекать его, ни даже наставлять. Что единственным их намерением было открыть ему истину, других же целей они никаких не преследовали.

Билли спросил, как могло выйти, что на всем долгом пути в Парраль он встретил только трех человек, на что слепой сказал, что он, конечно же, встречал и других людей и получил от них много доброго, но вышло так, что только с этими тремя незнакомцами он разговаривал о своей слепоте, а значит, только они могут быть действующими лицами cuento, главный герой которой слеп и говорится в которой о способности видеть. ¿Verdad?

— ¿Es héroe, este ciego?

От ответа слепой мужчина временно уклонился. Но в конце концов сказал, что, если подождать, будет видно. Лучше всего, если каждый рассудит сам. Потом сделал жест рукой в направлении женщины, и она продолжила:

— Как я уже говорила, он брел все дальше на север, пока через девять дней не достиг города Родео на реке Рио-Оро. Везде ему что-нибудь подавали. Женщины выходили к нему из домов. Они останавливали его на дороге. Совали в руки всякие вещи, предлагали заботиться о нем хоть на каком-нибудь участке пути. Частенько кто-нибудь из них шел с ним бок о бок, ему описывали деревни и поля, сообщали о видах на урожай, называли по именам людей, живущих в домах, мимо которых вместе проходили; как на духу рассказывали о домашних неурядицах. О смерти близких, о непостоянстве возлюбленных. Рассказывали о неверности мужей, да так, что аж слушать бывало неловко, хватали за локоть и свистящим шепотом на ухо сообщали имена их шлюх. Никто не требовал от него обета молчания, никто даже не спрашивал, как его зовут. Мир открывался ему таким, каким он в жизни никогда его не видел.

Двадцать шестого июня того года через городок Родео проходила рота уэртистов, следовавших на восток, в Торреон. Они прибыли поздним вечером, многие уже пьяными, все пешие, и устроили бивуак на бульваре, где разломали и пожгли в кострах все скамейки, а на рассвете согнали туда тех, кого посчитали сочувствующими повстанцам, выстроили их у глинобитной стены granja lechera, раздав сигареты, чтобы люди напоследок покурили, а потом расстреляли их на глазах у детей, жен и матерей, которые рыдали и рвали на себе волосы.

Когда на следующий день в городок пришел наш слепой, он случайно затесался в похоронную процессию, которая протянулась по всей его серой и немощеной главной улице, и не успел он еще толком разобраться, что вокруг происходит, как какая-то девочка взяла его за руку, и уже вместе они пришли на пыльное кладбище в предместьях. Там среди бедных деревянных крестов, глиняных кувшинов и дешевых стеклянных стаканов, поставленных для сбора церковных пожертвований, на земле стояли первые три гроба, сколоченные из тарных досок и неровно покрашенные печной сажей, замешенной на газойле; поодаль трубач играл грустный военный марш, а речь произносил старейшина городка — за неимением священника. Девочка схватила слепого за руку, прильнула к нему.

— Era mi hermano, — прошептала она.

— Lo siento, — сказал слепой.

Мертвого подняли из гроба и передали в руки двоих мужчин, которые спрыгнули в могильную яму. Там они уложили его прямо в грязь, руки, которые у трупа раскинулись в стороны, снова сложили ему на груди и накрыли лицо куском материи. Потом эти временные могильщики подняли кверху руки, схватились за руки ожидающих наверху товарищей, и те помогли им выбраться из могилы, после чего каждый из этих мужчин бросил по лопате земли на мертвого в бедняцкой одежде; комья светло-серой, богатой селитрой земли глухо застучали, женщины запричитали и заплакали, а пустой гроб и его крышку, взвалив на плечи, унесли обратно, чтобы доставить в нем сюда же следующее тело. Слепому было слышно, как маленькое кладбище заполняется все новыми и новыми людьми, и вскоре он почувствовал, что его опять куда-то ведут, протискиваясь сквозь плотную толпу, но далеко идти не пришлось, он опять остановился и стал слушать еще одну надгробную речь очередного доморощенного оратора.

— ¿Quién es? — понизив голос, спросил он.

Девочка изо всех сил сжимала его руку.

— Otro hermano, — прошептала она.

Когда перешли к третьей могиле, слепой наклонился и спросил, скольких ее родственников сегодня хоронят, но она сказала, что этот последний.

— ¿Otro hermano?

— Mi padre.

Вновь посыпались комья, заплакали женщины. Слепой надел шляпу.

На обратном пути навстречу им попалась еще одна похоронная процессия, направлявшаяся к кладбищу, слепой опять услышал стенания и шарканье ног под тяжестью скорбной ноши. Никто не произносил ни слова. Когда процессия прошла, девочка снова вывела его на дорогу и они побрели дальше, как и прежде.

Он спросил девочку, остался ли кто-нибудь из ее родственников в живых, но она сказала, что нет, кроме нее — никого, потому что мама уже много лет как умерла.

Предыдущей ночью шел дождь, погасшие костры, которые жгли убийцы, залило, и слепой чуял запах мокрого пепла. Они прошли мимо молокозавода, глинобитную стену которого, ставшую черной от запекшейся крови, уже отмыли дочиста городские женщины, словно и не была она окровавлена. Девочка рассказала ему о казнях и перечислила по именам каждого, кто был там расстрелян, рассказала, кто он был такой, как стоял и как упал. Женщин к ним не пускали, пока не застрелили последнего, потом капитан отошел в сторону, и они бросились к упавшим, чтобы хоть напоследок подержать умирающих в объятиях.

— ¿Y tú? — сказал слепой.

Она подбежала сперва к отцу, но тот был уже мертв. Потом к каждому из братьев по очереди, начиная со старшего. Но они тоже уже были мертвы. Потом она слонялась среди женщин, которые сидели на земле и, прижимая к себе мертвые тела, раскачивались и рыдали. Потом солдаты ушли. Пока уходили, на улице произошла какая-то непонятная стычка. А через некоторое время появились мужчины с телегами. А она там все бродила, держа в руках отцовскую шляпу. Все не могла в толк взять, что теперь с ней делать.

Так она и держала эту шляпу в руках — даже за полночь, когда уже сидела в церкви и около нее остановился и заговорил с ней sepulturero. Он посоветовал ей идти домой, но она сказала, что дома на циновках лежат два ее мертвых брата, мертвый отец и на полу стоит горящая свеча, так что ей даже прилечь негде. Она сказала, что весь ее дом занят мертвыми, потому она и пришла в церковь. Сепультуреро выслушал. Сел рядом с ней на грубую дощатую скамью. Час был поздний, в церкви никого не было. Они сидели бок о бок, держа на коленях шляпы: она — сомбреро из плетеной соломки, он — пыльную черную федору. Она непрестанно плакала. Он вздыхал и сам имел вид вымотанный и разбитый. Конечно, хочется верить, сказал он ей, что Господь накажет тех, кто творит подобное, уверения в этом люди расточают направо и налево, но, как показывает его опыт, говорить за Бога лучше все-таки поостеречься, так как люди с очень и очень подмоченными репутациями зачастую наслаждаются весьма комфортной жизнью, умирают мирно, а хоронят их с почестями. Он сказал, что было бы ошибкой ожидать большой справедливости в этом мире. Сказал, что слухи о том, будто бы зло редко вознаграждается, очень преувеличены, потому что если бы зло не приносило выгоды, люди бы его не творили, да и какая тогда была бы в том заслуга, чтобы от него воздерживаться? По роду своей деятельности он вынужден куда чаще других иметь дело со смертью, и вот что ему хочется сказать: действительно, со временем боль утраты проходит, время лечит, но какой ценой? Ценой того, что почившие любимые мало-помалу стираются из памяти сердца, то есть лишаются единственного прибежища, которое у них осталось с прежних времен. Их черты туманятся, голоса слабеют.

— Держи их крепче, — шептал сепультуреро, — не отпускай. Говори с ними. Зови по именам. Старайся не давать твоей печали умереть, потому что она облагораживает всякий дар.

Девочка передала эти слова слепому, когда они стояли вместе у стены молокозавода. Еще она сказала, что сюда приходили девочки, мочили свои pañuelos в крови убитых, которая лужами стояла под стеной, или отрывали лоскуты от подолов нижних рубах. На этом поприще возникла даже кое-какая торговлишка — стараниями нескольких старых безмозглых воспитательниц, у которых в голове давно шарики за ролики заскочили. Кровь скоро впиталась в землю, и с наступлением темноты — это когда еще дождь не начинался — стаей набежали собаки, рылись там носами, набирали полный рот пропитанной кровью грязи, глотали ее, щелкали зубами и друг с другом грызлись, но потом и они куда-то исчезли, а когда пришел день, на этом месте не осталось и следа от вчерашней смерти, крови и страдания.

Они постояли молча, а потом слепой коснулся лица девочки — ее щеки и губ. Разрешения он не спрашивал. Она застыла. Он коснулся ее глаз — сперва одного глаза, потом другого. Она спросила его — он ведь, наверное, тоже был солдатом, и он сказал, что да, тогда она спросила, многих ли он убил, на что он ответил — нет, никого. Она попросила его наклониться, чтобы она тоже могла, закрыв глаза, коснуться его лица: ей хотелось понять, много ли можно таким образом узнать. Он подчинился. Он не стал говорить ей, что закрыть глаза — это не то же самое. Когда ее пальцы добрались до его глаз, она замешкалась.

— Ándale, — сказал он. — Está bien.

Она потрогала его сморщенные веки, глубоко запавшие в глазные впадины. Потрогала их нежно, кончиками пальцев, спрашивая его, не больно ли, но он сказал, что болит у него только память: иногда ночью снится, что эта вечная тьма сама всего лишь сон, он просыпается, трогает глаза, а их и нет. Он сказал, что такие сны — ужасная мука, а все равно он не хочет, чтобы они прекращались. Сказал, что когда мир изгладится из его памяти, изгладится он и из снов, и тогда, чего доброго, рано или поздно тьма сделается абсолютной, а он не хотел бы, чтобы у него не осталось даже тени былого мира. Сказал, что он боится того, что таит в себе тьма, потому как очень подозревает, что этот мир скрывает больше, чем показывает.

Невдалеке на улице зашаркали подошвы.

— Persmese, — прошептала девочка.

Чтобы не отпускать ее руку, слепой прислонил посох к себе и неловко, левой рукой осенил себя крестным знамением. Процессия прошла. Девочка с новой силой ухватила слепого за руку, и они двинулись дальше.

Среди одежды, оставшейся от отца, она нашла ему пиджак, рубашку и брюки. В доме была и еще кое-какая одежонка, она ее всю сунула в холщовый мешок, крепко перевязала веревкой, взяла кухонный нож, базальтовую ступку molcajete с пестиком tejolote, собрала какие были в доме ложки-вилки, еду и увязала все это в старое полосатое одеяло-серапе, какие делают ткачи-умельцы из Салтийо, что в штате Коауила. В доме было прохладно, пахло землей. Снаружи, из лабиринта двориков, спрятанных за глухими стенами, слепому слышалось кудахтанье, блеянье козы, детский плач. Девочка принесла ему воды в ведре, чтобы он помылся, и он обмыл себя тряпочкой, потом переоделся. Стоя в единственной крошечной комнатке, которая и представляла собой весь дом, он ждал, когда девочка вернется. Дверь, выходившая прямо на дорогу, оставалась приоткрыта, и прохожие, шедшие по улице мимо дома на кладбище, могли видеть, как он там стоит. Вернувшись, она снова взяла его за руку и сказала, что он очень даже guapo в своей новой одежде, и с этими словами она дала ему яблоко — из тех, которые только что купила. Они еще постояли там, поели яблок, а потом взвалили на плечи узлы и вместе пустились в путь.

Женщина откинулась в кресле. Мальчик ждал, что она вот-вот продолжит, но она умолкла. Посидели в молчании.

— Era la muchacha, — сказал он.

— Sí.

Он бросил взгляд на слепого. Слепой сидел так, что керосиновая лампа освещала лишь половину его изуродованного лица, другая половина пряталась в тени. Должно быть, он почувствовал пристальный взгляд мальчика.

— ¿Es una carantoña, no? — сказал он.

— No, — сказал Билли. — Y ademas, no me dijo que los aspectos de las cosas son engañosas?

Из-за того что искаженное лицо слепого не имело мимики, понять, когда он начнет говорить и будет ли говорить вообще, было невозможно. Немного погодя он поднял со стола одну руку и произвел ею странный жест — не то в отчаянии отмахнулся, не то благословил.

— Para mi, sí, — сказал он.

Билли посмотрел на женщину. Как и прежде, она сидела, сложив руки на столе. Он спросил слепого, слышал ли он о других, кто претерпел бы такое же увечье от рук того человека, на что слепой сказал только, что да, что-то подобное он слышал, но этих людей не видел и не встречал. Сказал, что слепые не ищут общества друг друга. И поведал о том, как однажды на бульваре в городе Чиуауа он услышал постукивание трости, оно приближалось, и он — крикнув, что сам такой же, — попросил того, кто разделяет с ним их общую тьму, откликнуться. Постукивание прекратилось. Никто с ним не заговорил. Потом постукивание, которое зазвучало на парковой дорожке снова, стало удаляться и растворилось, слившись с уличными шумами.

Он слегка подался вперед.

— Entienda que ya existe este ogro. Este chupador de ojos. El y otros como él. Ellos no han desaparecido del mundo. Y nunca lo haran.

Билли спросил его: быть может, такие люди, как тот barrabás, который украл у него глаза, появляются только в результате войн? — но слепой сказал, что нет, вряд ли это так, поскольку и сама война есть дело рук таких людей. Он сказал, что, по его мнению, откуда такие люди берутся, понять нельзя; предсказать, где они в следующий раз появятся, также невозможно; можно лишь с уверенностью утверждать, что они есть. Он сказал, что тот, кто крадет у человека глаза, крадет весь мир, а сам при этом остается надежно скрытым. Как ты без глаз поймешь, где он?

— Y sus sueños, — сказал мальчик. — ¿Se han hecho más pálidos?

Какое-то время слепой сидел молча. Мальчику даже показалось, что он заснул. А он, видимо, ждал, когда к нему придет нужное слово. И наконец сказал, что в первые годы его тьмы сны были явственны просто на удивление, он начал ждать и даже жаждать их, но постепенно сны, как и воспоминания, стали понемногу вянуть и блекнуть, пока не исчезли. Так что от былого не осталось и следа. Исчезло все, что было его миром. Лица любимых. А под конец и его собственный облик для него исчез. Кем он когда-то был, он перестал быть. И как это бывает с каждым, у кого что-то подходит к некоему концу, сказал слепой, с этим нельзя было сделать ничего иного, кроме как начать сызнова.

— No puedo recordar el mundo de luz, — сказал он. — Hace muchos años. Ese mundo es un mundo frágil. Ultimamente lo que vine a ver era más durable. Más verdadero.

Он рассказал про первые годы своей слепоты, когда окружающий мир ждал от него движения. Сказал, что люди с глазами могут выбирать, что именно им хочется увидеть, а вот слепому мир являет себя по собственному усмотрению. Сказал, что для слепого все появляется внезапно, сразу здесь, о приближении заранее не оповещая. Откуда и куда уходят вещи, становится предметом домыслов. Двигаться — значит толкаться в мир. Посиди спокойно, и мир исчезнет. En mis primeros años de la oscuridad pensé que la ceguedad fué una forma de la muerte. Estuve equivocado. Al perder la vista es como un sueño de caída. Se piensa que no hay ningún fondo de este abismo. Se cae y cae. La luz retrocede. La memoria de la luz. La memoria del mundo. De su propia cara. De la carantoña.

Он медленно поднял одну руку и задержал. Как будто что-то отмеряя. Сказал, что если это падение было падением в смерть, то смерть тогда не то, что о ней думают люди. Где мир в этом падении? Он что, вместе со светом и памятью о свете тоже меркнет? А может, он падает с тобою вместе? Или не падает? Он сказал, что в слепоте своей он действительно утратил и себя, и всю память о себе, однако в глубочайшем мраке этой утраты он нашел опору, площадку, с которой нужно начинать.

— En este viaje el mundo visible es no más que un distraimiento. Para los ciegos y para todos los hombres. Ultimamente sabemos que no podemos ver el buen Dios. Vamos escuchado. ¿Me entiendes, joven? Debemos escuchar.

Поскольку он замолк, мальчик спросил его, был ли совет, который дал гробовщик девочке в церкви, ложным, но слепой сказал, что гробовщик советовал, исходя из собственного представления о свете, и его не следует винить. Такие люди берут на себя смелость наставлять даже мертвых. Или ходатайствовать за них перед Богом, когда священник, друзья и детишки давно разошлись по домам. Он сказал, что гробовщик мог себе позволить говорить о тьме, о которой он не имел ни малейшего понятия, потому что, если бы он это понятие имел, он не мог бы уже быть гробовщиком. Тогда мальчик спросил его и о самом этом понятии: что, знание о тьме — это какое-то особое знание, доступное только слепым? На что слепой сказал, вовсе нет. Он сказал, что большинство людей в жизни подобны плотнику, чья работа движется слишком медленно по причине тупости инструментов, наточить которые он не находит времени.

— ¿Y las palabras del sepulturero acerca de la justicia? — сказал мальчик. — ¿Qué opina?

Тут женщина привстала, взяла миску со скорлупой и сказала, что час уже поздний, а ее мужу нельзя утомляться. Мальчик сказал, что конечно, он понимает, но слепой велел им пока отложить их заботы. Он сказал, что и раньше довольно долго думал над вопросом, который задал мальчик. Как думали над ним многие до него и будут думать после его ухода. Даже гробовщик понял бы, сказал он, что всякая повесть — это игра тьмы и света, и ни на что другое не согласился бы. Хотя у повествования есть и более дальний порядок, но это уже из разряда тех вещей, о которых люди вслух не говорят. Злым силам известно, сказал он, что если зло, которое они творят, будет достаточно ужасно, возражать против него люди не будут. У людей едва-едва хватает духу на борьбу с маленьким злом — только его проявлениям они способны противоборствовать. Он сказал, что настоящее зло наделено властью отрезвлять, так что какой-нибудь мелкий пакостник может от своих деяний и отречься, а над злом начать раздумывать и может даже отыскать дорогу добродетели, до этого его стопам чуждую, и волей-неволей на нее вступить. Впрочем, даже и этого человека может привести в ужас то, что ему с нее откроется, и тогда он станет искать систему, чтобы, опершись на нее, злу противостать. Однако во всем этом есть две вещи, ему покуда неизвестные. Неизвестно ему, в частности, то, что система, которую такой искатель праведности ищет, сама по себе не есть добродетель, а только система, тогда как бессистемность, беспорядок, которым проявляет себя зло, — это как раз именно зло и есть. Так же неведомо ему, что, в то время как добродетель на каждом повороте скована незнанием зла, для зла все плоско, просто и понятно, а свет там или тьма — какая разница! Человек, о котором мы говорим, начнет пытаться насаждать строгий учет и порядок применительно к вещам, которые в подобные рамки по самой своей природе не укладываются. Будет пытаться заставить мир служить залогом истинности того, что на самом деле является всего лить предметом его вожделений. А в окончательной своей инкарнации постарается подкрепить свои слова кровью, потому что к тому времени он уже будет знать, что слова бледнеют и теряют силу и остроту, тогда как боль всегда внове.

— Quizás hay poca de justicia en este mundo, — сказал слепой. — Но не по тем причинам, которые упоминает гробовщик. Скорее, дело в том, что картина мира — это и все, что человек в этом мире знает, и эта картина гибельна. То, что было человеку дано, чтобы помочь ему проложить себе дорогу в этом мире, способно также ослепить его, не дать ему увидеть, где пролегает его истинный путь. Ключ к небесам способен отворить врата ада. Мир, который он представляет себе ковчегом, полным святых даров, рассыплется перед ним в ничто, в прах и пыль. Для того чтобы мир выжил, его надо воссоздавать ежедневно. Этому человеку придется начинать сызнова, хочет он того или нет. Somos dolientes en la oscuridad. Todos nosotros. ¿Me entiendes? Los que pueden ver, los que no pueden.

Мальчик внимательно разглядывал маску его лица в свете лампы.

— Lo que debemos entender, — говорил слепой, — es que últimamente todo es polvo. Todo lo que podemos tocar. Todo lo que podemos ver. En éste tenemos la evidencia más profunda de la justicia, de la misericordia. En éste vemos la bendición más grande de Dios.

Женщина встала. Сказала, что уже поздно. Слепой даже не пошевелился. Сидел, как и прежде. Мальчик не сводил с него глаз. В конце концов он спросил, почему это такое уж благословение, но слепой не отвечал и не отвечал, но потом все-таки сказал: да потому, что все, до чего можно дотронуться, распадается в прах, так что эти вещи трудно спутать с реальными. В лучшем случае они лишь следы на том месте, где когда-то была реальность. А может, даже и не это. Возможно, они не более чем препятствия, которые надо будет преодолеть на пути к окончательной слепоте этого мира.

Утром, когда Билли вышел, чтобы поседлать коня, женщина стояла во дворе, держала в руках bota, из которого сыпала зерно курам. С деревьев слетелись дрозды, они нагло расхаживали среди домашней птицы, но она кормила всех без разбору. Мальчик даже засмотрелся. Он подумал, что она очень красива. Поседлал коня, оставил его стоять, пошел простился с хозяевами, сел верхом и поехал. Когда оглянулся, женщина подняла руку. А вокруг птицы, птицы…

— Vaya con Dios, — крикнула она ему вслед.

Повернув, он выехал на дорогу. Не успел толком отъехать, как из колючего чапараля вылез пес и пристроился рядом с конем. Он, видимо, угодил в драку, на нем были раны и кровь, а переднюю лапу он все время норовил поднять к груди. Билли остановил коня, присмотрелся. Пес прохромал еще несколько шагов и встал.

— Где Бойд? — сказал Билли.

Пес навострил уши и огляделся.

— Дурень ты, дурень.

Пес посмотрел в сторону дома.

— Его увез грузовик. Он не здесь.

Билли пустил коня вперед, пес пристроился следом, и они двинулись по дороге на север.

Незадолго перед полуднем вышли на большую проезжую дорогу на Касас-Грандес; на перекрестке он остановился, посидел в седле, озирая окрестности сперва на севере, потом опять на юге, но ничего не увидел, кроме неба, дороги и пустыни. Солнце стояло почти прямо над головой. Вынул ружье из пыльной кожаной кобуры, переломил ствол, вынул патрон и посмотрел со стороны пыжа, определяя, какого там номера дробь. Дробь была пятый номер, и он подумал, не зарядить ли патроном с картечью, но в результате сунул патрон с пятым номером обратно в патронник, защелкнул ствол, ружье сунул назад в кобуру и направился к северу по дороге на Сан-Диего; пес поплелся сзади, у самых копыт коня.

— Где Бойд? — сказал Билли. — Где Бойд?

Ту ночь он проспал в поле, завернувшись в одеяло, которым когда-то, давным-давно, снабдила его одна женщина. Еще бы милю, и пустыня кончилась: дальше шли приречные пахотные участки, и туда очень хотелось попасть коню. Билли лежал на прохладной земле и смотрел на звезды. Темный силуэт коня маячил слева, где он вбил кол. Время от времени подымая голову, конь заслонял ею горизонт — слушал, о чем поют созвездия, потом опять нагибал шею пощипать травы. Билли вглядывался в эти миры, которые так широко раскинулись, бледно светясь в несказанной ночи; он все пытался поговорить с Богом о своем брате, но постепенно уснул. Поспал, а потом проснулся посреди тяжелого, неприятного сна и больше заснуть так и не смог.

Во сне он вдоль какого-то хребта брел по глубокому снегу к темному дому, по пятам за ним шли волки, провожали до самой изгороди. Открывая клыкастые пасти, они прихватывали друг друга за бока, изгибисто струясь, обтекали его колени, бороздили носами снег, вскидывали головы, и тогда в морозном воздухе их выдохи окружали его клубами тумана; в лунной дорожке снег сверкал голубизной, волчьи глаза были как светлые топазы, а сами они — кто припадет к земле, кто заскулит, кто подожмет вдруг хвост, но больше ластились, а подошли к дому ближе — задрожали, оскалив белые-белые зубы и вывалив красные-красные языки. Дальше ворот не пошли. Всё оглядывались, озирались на темные силуэты гор. Он встал в снегу на колени, простер к ним руки, они касались его лица своими дикими мордами — коснутся и отпрянут, обдав теплым дыханием, пахнущим землей, душой земли. Когда последний из них вышел вперед, остальные стояли поодаль полукругом, и глаза их были как огни рампы, за которой мир, рассаженный рядами, а потом они развернулись и покатили прочь, махами помчались по снегам и среди снежной круговерти исчезли в зимней ночи. В доме спали его родители, и, когда он юркнул в постель, Бойд повернулся к нему и прошептал, что ему приснился сон, в котором Билли сбежал из дома, он проснулся, увидел пустую постель и подумал, что сон был в руку.

— Спи, засыпай, — сказал Билли.

— Ты не сбежишь, не бросишь меня, а, Билли?

— Нет.

— Ты обещаешь?

— Да. Я обещаю.

— Что бы ни случилось?

— Да. Что бы ни случилось.

— Билли!

— Спи, засыпай.

— Билли!

— Ш-ш-ш. Их разбудишь.

Все бы ничего, но в этом сне Бойд тихо сказал ему, что их уже не разбудишь.

Долго, долго он ждал рассвета. Встал, прошелся по пустынной прерии, посмотрел на восток, не светает ли. В сером преддверии дня на акациях заворковали голуби. С севера налетел ветер. Билли скатал одеяло, доел последние тортильи с крутыми яйцами, которые женщина дала ему в дорогу, поседлал коня и пустился в путь, как раз когда солнце полезло из-под земли на востоке.

Не прошло и часа, хлынул дождь. Билли отстегнул привязанное сзади одеяло, набросил на плечи. Видно было, как дождь белесой стеной мчит через пустыню, и тут же он замолотил по плоской серой глине bajada, которую Билли как раз пересекал. Конь упорно брел дальше. Пес рядом. Все они имели вид тех, кем и были, — отверженных, пришельцев в чуждом мире. Бездомных, загнанных, истомленных.

Ехал весь день по широкой barrial, разделяющей поля у реки, потом по длинной прямой дороге, ответвившейся на запад. Дождь ослабел, но не прекратился. Накрапывало целый день. Дважды он замечал впереди, в прерии, всадников, останавливался, но всадники ехали своей дорогой. Вечером перевалил через железнодорожную ветку и оказался в пуэбло Мата-Ортис.

Остановил коня у двери маленького синего магазинчика, спешился, привязал коня к столбику, вошел и оказался в полутьме. Услышал обращенный к нему голос. Женский. Спросил, нет ли у них в деревне врача.

— ¿Médico? — переспросила женщина. — ¿Médico?

Она сидела в кресле у торца прилавка с чем-то похожим на мухобойку в скрещенных руках.

— En este pueblo, — сказал он.

Она посмотрела на него долгим взглядом. Будто пытаясь убедиться в том, что он действительно болен. Или ранен. Она сказала, что ближе, чем в Касас-Грандес, он доктора не найдет. Затем она привстала с кресла и, закричав «кыш, кыш», принялась махать на него своей шлепалкой.

— Что такое, мэм? — сказал он.

Смеясь, она повалилась обратно в кресло. Приложив ладонь к губам, покачала головой.

— No, — сказала она. — No. El perro. El perro. Dispensante.

Он обернулся и увидел, что в дверях стоит пес. Все еще смеясь, женщина тяжело поднялась, потянувшись к старым очкам в проволочной оправе. Установила их у себя на переносице, взяла его за руку и повернула к свету.

— Gúero, — сказала она. — ¿Busca el herido, no?

— Es mi hermano.

Постояли молча. Его руку она не отпускала. Он попытался заглянуть ей в глаза, но стекла очков давали блики, к тому же одно стекло было тусклым от грязи, как будто она вообще этим глазом не видит, а потому и не находит нужным его протереть.

— ¿El vivía? — сказал он.

Она сказала, что, когда его везли мимо ее двери, он был жив, кроме того, люди бежали за грузовиком до околицы, так что, пока он был здесь, в Мата-Ортис, он был жив, а что было дальше, кто может сказать?

Он поблагодарил ее и повернулся уходить.

— ¿Es su perro? — сказала она.

Он сказал, что это собака брата. Она сказала, что она так и подумала, потому что у собаки озабоченный вид. Она выглянула на улицу, где стоял конь.

— Es su caballo, — сказала она.

— Sí.

Она кивнула.

— Bueno, — сказала она. — Monte, caballero. Monte у vaya con Dios.

Он поблагодарил ее, подошел к коню, отвязал его и сел верхом. Повернувшись, коснулся поля шляпы и поклонился женщине, которая стояла в дверях.

— Momento, — крикнула она.

Он подождал. Через мгновение к двери вышла девочка, протиснулась мимо женщины, подошла к стремени его коня и подняла взгляд на него. Она была очень хорошенькая и сильно стеснялась. Подняла руку со сжатым кулачком.

— ¿Qué tiene? — сказал он.

— Tómelo.

Он опустил руку, и она положила в нее маленькое серебряное сердечко. Он поднял его к свету и осмотрел. Спросил ее, что это такое.

— Un milagro, — сказала она.

— ¿Milagro?

— Sí. Para el gúero. El gúero herido.

Он повертел сердечко в руке, потом бросил взгляд на нее.

— No era herido en el corazón, — сказал он.

Но она лишь смотрела в сторону и не отвечала, а он поблагодарил ее и опустил сердечко в карман рубашки.

— Gracias, — сказал он. — Muchas gracias.

Так больше ничего и не сказав, она отступила в сторону.

— Que joven tan valiente, — сказала она.

Он согласился, что да, конечно, его брат храбрый, затем снова тронул поле шляпы, махнул рукой старой женщине, все еще стоявшей в дверях со своей шлепалкой, сжал коня шенкелями и пустился дальше по единственной улочке деревни Мата-Ортис к северу, в направлении Сан-Диего.

Было темно, обложные дождевые тучи закрывали звезды, но вот и знакомый мост, а после него подъем к domicilios. Заходясь лаем, опять накинулись те же собаки, окружили коня, и он поехал мимо слабо освещенных дверных проемов и оставшихся после готовки ужина кострищ туда, где над огороженной территорией в сыром воздухе курился печной дымок. Он не заметил, чтобы кто-нибудь побежал разносить весть о его появлении, но когда он приблизился к дверям дома семейства Муньос, хозяйка уже стояла на крылечке, ждала его. Из домов высыпали люди. Сидя в седле, он посмотрел на нее.

— ¿El está? — сказал он.

— Sí. Él está.

— ¿Él vive?

— El vive.

Билли спешился, подал поводья мальчику, стоявшему ближе всех из собравшейся поглазеть на него публики, снял шляпу и вошел в низенькую дверь. Женщина — следом. Бойд лежал на соломенном тюфяке у дальней стены комнаты. Пес уже тоже был здесь, лежал, свернувшись на тюфяке рядом с ним. Около него на полу стояли приношения в виде съестного и цветов, святых ликов на досках, глиняных пластинках и на ткани, деревянных кустарных шкатулок с разного рода milagros, горшочков-олла, корзиночек и стеклянных флакончиков и статуэток. В стенной нише над ним горела свеча в стаканчике у ног простой деревянной Мадонны, но это было единственным освещением.

— Regalos de los obreros, — прошептала хозяйка.

— ¿Del ejido?

Она ответила, что да, некоторые из подарков были от эхидитариос, но главным образом их нанесли сюда рабочие, которые его сюда привезли. Она сказала, что грузовик вернулся и эти люди по очереди, держа шляпы в руках, заходили и клали перед ним гостинцы.

Билли сел на корточки и взглянул на Бойда. Опустил одеяло и задрал на нем рубашку. Бойд был замотан бинтами, словно уже готовая мумия, но и поверх бинтов просочилась кровь, теперь уже сухая и черная. Билли приложил ладонь ко лбу брата, и Бойд открыл глаза.

— Как себя чувствуешь, напарник? — сказал Билли.

— Я думал, они добрались до тебя, — прошептал Бойд. — Я думал, тебя уже нет в живых.

— А я — вот он, тут.

— Это ж надо, какой хороший конь Ниньо!

— Да, это все Ниньо. Молодец.

Бойд был бледный и весь горел.

— А ты знаешь, какой нынче день? — сказал он.

— Нет, а какой?

— Мне пятнадцать. Почти что. Если протяну еще день.

— Вот уж насчет этого не тревожься.

Он повернулся к хозяйке:

— ¿Qué dice el médico?

Женщина покачала головой. Доктора у них отродясь не было. Сходили за старой женщиной, но она всего лишь bruja, она перевязала его раны, положила припарки из трав и дала попить чаю.

— ¿Yqué dice la bruja? ¿Esgrave?

Женщина отвернулась. В свете, исходящем из ниши, он увидел на ее смуглых щеках слезы. Она закусила нижнюю губу. И не ответила.

— Вот ч-черт, а! — прошептал он.

Когда он въехал в Касас-Грандес, было три часа утра. Перевалил через высокую насыпь железнодорожных путей и ехал по Калье-де-Аламеда, пока не увидел свет в какой-то забегаловке. Он спешился и вошел. У ближайшего к бару столика, положив голову на руки, спал мужчина, больше никого не было.

— Hombre, — сказал Билли.

Мужчина рывком поднял голову. У мальчика, которого он перед собой увидел, было лицо человека, принесшего дурные вести. Положив руки на стол перед собой, мужчина сидел в позе крайнего утомления.

— El médico, — сказал Билли. — Dónde vive el médico.

Слуга доктора отпер замок, снял засов дверцы, прорезанной в деревянных воротах, и встал за нею, загораживая вход в темный zaguán. Не говоря ни слова, подождал, пока проситель не изложит свое дело. Когда Билли закончил рассказ, он кивнул.

— Bueno, — сказал он. — Pásale.

Отступил в сторону, Билли вошел, и mozo снова запер дверь.

— Espere aquí, — сказал он.

После чего ушел, неслышно ступая по булыжной дорожке, и исчез во мраке.

Билли ждал долго. Из глубины дворика исходил аромат зелени, земли и перегноя. Шумел ветер. О том, что нехорошо беспокоить спящих. За воротами тихонько заржал Ниньо. Наконец в патио появился свет и с ним мосо. Следом шел доктор.

Он был не одет, вышел прямо в ночном халате, одну руку держал в кармане. Небольшого роста и запущенного вида мужичок.

— ¿Dónde está su hermano? — сказал он.

— En el ejido de San Diego.

— ¿Ycuándo ocurrió ese accidente?

— Hace dos días.

Врач внимательно посмотрел мальчику в глаза, едва ли что-то видя в скудном желтоватом свете.

— Температура высокая?

— Не знаю. Да. Температура есть.

Врач кивнул.

— Bueno, — сказал он.

Слуге велел заводить машину, потом снова повернулся к Билли.

— Мне понадобится еще несколько минут, — сказал он. — Минут пять.

Он поднял руку и показал растопыренные пальцы.

— Да, сэр.

— Платить вам, конечно, нечем.

— Снаружи у меня хороший конь. Я вам отдам его.

— Не надо мне вашего коня.

— На него у меня есть документы. Tengo los papeles.

Доктор уже повернулся уходить.

— Заводите коня сюда, — сказал он. — Можете поставить его здесь.

— У вас в машине найдется место, куда положить седло, чтобы взять с собой?

— Седло?

— Седло я бы хотел сохранить. Оно мне от отца досталось. А самому мне его не донести.

— Заберете его вместе с конем.

— Вы не возьмете коня?

— Нет. Не берите в голову.

Пока слуга отодвигал засовы и отворял высокие деревянные ворота, Билли, стоя на улице, держал Ниньо. Двинулся было входить, вводить коня, но мосо знаком остановил его, велел повременить, после чего повернулся и исчез. Вскоре донесся лязг и тарахтенье заводимого мотора, и из глубины прохода показался кургузенький и плоскозадый, похожий на короб, поставленный на шасси со слишком длинной колесной базой, двухдверный старенький «додж» опера-купе с мосо за рулем. Выехал на улицу, мосо вылез, оставив двигатель бухтеть на холостом ходу, взял у Билли чумбур и увел коня в ворота и дальше, в глубину двора.

Через несколько минут появился и доктор. Он вышел в темном костюме, за ним мосо с докторским саквояжем.

— ¿Listo? — сказал доктор.

— Listo.

Доктор обошел автомобиль и сел за руль. Мосо отдал ему саквояж и захлопнул дверцу. Билли сел рядом с доктором, доктор включил фары, и мотор заглох.

Доктор сидит ждет. Мосо распахнул дверцу, пошарил под сиденьем, достал заводную рукоять, подошел к машине спереди. Доктор погасил фары. Его работник нагнулся, вставил рукоять в гнездо, установил в удобное для рывка положение, крутнул, и мотор снова завелся. Доктор заставил двигатель несколько раз взреветь, снова включил фары и, покрутив что-то на дверце, опустил боковое стекло и забрал у мосо коленчатую рукоять. Потом торчащим в полу рычагом переключения передач врубил первую, и они поехали.

Плохо освещенная улица была узка, поэтому желтые пучки света фар все время натыкались на какие-то дальние стены. На улице вдруг появились люди. Наверное, семья: мужчина впереди, за ним женщина и две не совсем взрослые девочки с корзинами и как попало увязанными узлами. Застигнутые лучами фар, они застыли, словно лани, позами подражая теням, движущимся по дальней стене куда живее их; мужчина стоял столбом, а женщина и старшая девочка выбросили по направлению к машине одну руку, словно пытаясь ею защититься. Доктор закрутил большую деревянную баранку влево, фары отпустили попавшихся, и семейство опять пропало в непроницаемой мексиканской ночи.

— Давайте еще раз. Расскажите мне, что случилось, — сказал доктор.

— Моему брату попали в грудь из винтовки.

— И когда это произошло?

— Два дня назад.

— Он разговаривает?

— В каком смысле, сэр?

— Ну, говорит он что-нибудь? Он в сознании?

— Да, сэр. Он в сознании. Но он, вообще-то, и так никогда много не разговаривает.

— Да, — сказал доктор. — Конечно.

Он закурил сигарету и молча катил дальше по дороге к югу. Только сказал, что в машине есть радио и Билли, если хочет, может включить музыку, но Билли подумал, что доктор включил бы радио сам, если бы хотел его слушать. Вскоре доктор так и поступил. Они слушали американскую музыку хиллбилли, которую передавала станция в Акунье, что у самой границы с Техасом; доктор вертел баранку, курил и молча слушал, а из темноты вдруг возникали и неслись навстречу разожженные светом фар глаза коров, пасущихся в придорожных канавах, за которыми тянулась пустыня, уходящая в бескрайнюю тьму.

Свернули на ведущую к эхидо дорогу, наезженную по приречному суглинку, назад убежали бледные, корявые столбы тополей, быстро сосчитанные фарами, буркнул что-то под колесами деревянный мост и наконец с натугой влезли на подъем к огороженной территории. Перед капотом крест-накрест забегали с лаем поселковые собаки. Билли показывал дорогу, и, миновав темные крылечки спящих кооператоров, машина подъехала и остановилась прямо у тускло светящегося дверного проема, за которым среди подношений лежал его брат, похожий на выцветшее фото умершего родственника, обложенное всякими ofrendas в День Всех Святых, или, как здесь его называют, Día de los Muertos — День мертвых. Доктор заглушил двигатель, выключил фары и потянулся за саквояжем, но Билли уже схватил его и понес. Доктор кивнул, вышел из машины и, установив на голове шляпу, пошел к дому; Билли за ним.

Хозяйка Муньос, уже вышедшая из второй комнаты, стояла в зыбком свете церковной свечки; на ней было единственное платье, в котором Билли ее видел всегда; пожелала доктору доброго вечера. Доктор вручил ей шляпу, расстегнул пиджак и, сняв с плеч, поднял и вывернул его, после чего вынул из внутреннего кармана футляр с очками. Затем вручил пиджак хозяйке, вынул из манжет запонки — левую, потом правую, — положил их в брючный карман, закатал рукава крахмальной рубашки на два оборота каждый, сел на плоский тюфяк, вынул из футляра очки, надел и посмотрел на Бойда. Приложил ладонь к его лбу.

— ¿Cómo estás? — сказал он. — ¿Cómo te sientes?

— Nunca mejor, — прохрипел Бойд.

Доктор улыбнулся. Повернулся к женщине.

— Hiérvame algo de agua, — сказал он.

Потом он вынул из кармана маленький никелированный фонарик и склонился над Бойдом. Бойд закрыл глаза, но доктор оттянул ему нижнее веко сперва одного, потом другого глаза, внимательно вгляделся. Медленно поводил фонариком туда и сюда возле зрачков, заглядывая внутрь. Бойд пытался отвернуть голову, но доктор держал руку вплотную к его щеке.

— Véame,— сказал он.

Откинул одеяло. Что-то маленькое быстро-быстро побежало по бинтам. На Бойде была белая фланелевая блуза — из тех, какие носят рабочие в полях, без воротника и пуговиц. Доктор ее на нем задрал, вынул из рукава правый локоть Бойда и потащил ее с него через голову, потом очень осторожно снял рубаху с левой руки Бойда и подал ее Билли, на него даже не взглянув. Бойд лежал весь завернутый в марлю, кровь из раны протекла сквозь бинты, засохла и почернела. Доктор сунул руку под бинты, а другую положил Бойду на грудь.

— Respire, — сказал он. — Respire profundo.

Бойд попытался, но дышал неглубоко и трудно. Доктор переместил руку на левую сторону его груди, ближе к темным пятнам на марле, и снова велел дышать. Потом нагнулся, расстегнул застежки саквояжа, вынул стетоскоп и, повесив его себе на шею, взял тупоконечные кривые ножницы и, взрезав ими грязные бинты, отделил от кожи сразу несколько слипшихся и затвердевших от крови слоев. Приложил пальцы к обнаженной груди Бойда и постукал по среднему пальцу левой руки пальцем правой. Послушал. Сменил положение руки, опять постукал. Сдвинул руку на впалый, землистого цвета живот Бойда, мягко подавил его пальцами. Смотрел при этом на лицо мальчика.

— Tienes muchos amigos, — сказал он. — No?

— ¿Cómo?

— Tantos regalos.

Он вставил в уши трубки стетоскопа, приложил его раструб к груди Бойда, стал слушать. Мало-помалу переходя им справа налево.

— Respire profundo, — сказал он. — Por la boca. Otra vez. Bueno.

Прижал стетоскоп к груди над сердцем и послушал. Слушал, закрыв глаза.

— Билли… — прохрипел Бойд.

— Ш-ш-ш, — сказал доктор. И приложил палец к губам. — No habla.

Вновь вынул трубки стетоскопа из ушей, сбросил себе на грудь, вынул за цепочку из жилетного кармана золотые часы с крышкой и большим пальцем открыл их. Посидел, прижав два пальца к шее Бойда сбоку под подбородком и держа фарфорово-белый циферблат часов поближе к свету церковной свечи; тоненькая центральная секундная стрелка пробегала по черным римским цифрам, он сидел, молча смотрел.

— ¿Cuándo puedo yo hablar? — прошептал Бойд.

Доктор улыбнулся.

— Ahora si quieres, — сказал он.

— Билли!

— Да.

— Тебе не обязательно тут торчать.

— Ты за меня не волнуйся.

— Тебе не обязательно тут торчать, если не хочешь. Езжай.

— Да никуда я не поеду.

Доктор опустил часы обратно в кармашек жилета.

— Saca la lengua, — сказал он.

Он осмотрел язык Бойда, затем сунул палец ему в рот и пощупал внутреннюю поверхность щеки. Потом нагнулся, поднял саквояж и раскрыл его, наклонив к свету. Саквояж был из толстой черной кожи, тисненной неправильными овалами, напоминающими гальку, потертый и со сбитыми углами, вдоль которых, как и на других сгибах, кожа снова сделалась изначально коричневой. Латунные застежки пошарпаны — как-никак восемьдесят лет в работе: этот саквояж верой и правдой служил еще его отцу. Он вынул манжету для измерения давления, обернул ею тонкую руку Бойда и накачал туда грушей воздух. Приложил раструб стетоскопа к сгибу локтя Бойда и стал слушать. Смотрел, как поползла назад, подергиваясь, стрелка. Тонкий светящийся стебель пламени церковной свечки стоял точно по центру каждого из стекол его старинных очочков. Такой маленький и такой непоколебимый. Он так горел в его стареющих глазах, словно это свет святой инквизиции. Он размотал манжету и повернулся к Билли:

— ¿Hay una mesa chica en la casa? ¿O una silla?

— Hay una silla.

— Bueno. Tráigala. Y tráygame una contanidor de agua. Una bota o cualquiera cosa que tenga.

— Sí señor.

— Y traiga un vaso de agua potable.

— Да, сэр.

— Y deja abierta la puerta. Necesitamos aire.

— Да, сэр. Сейчас.

Обратно Билли шел с перевернутым стулом, который нес, просунув руку между нижней перекладиной и сиденьем, в этой же руке у него был глиняный горшок olla с водой, а в другой чашка свежей воды из колодца. Доктор к его приходу уже встал и надел белый фартук, а в руках держал полотенце и брусок какого-то чересчур темного на вид мыла.

— Bueno, — сказал он.

Завернув мыло в полотенце, он сунул этот сверток под мышку, осторожно принял у Билли стул, перевернул его ножками вниз и поставил на пол, а потом чуть-чуть еще повернул, установив, как ему удобнее. Взял у Билли глиняный горшок и поставил его на стул, потом нагнулся, пошарил в саквояже и, достав из него гнутую стеклянную соломинку, сунул в чашку, которую все еще держал в руках Билли. Велел дать брату, чтобы тот попил воды. И велел следить, чтобы тот пил медленно.

— Да, сэр, — сказал Билли.

— Bueno, — сказал доктор.

Взял полотенце из подмышки и закатал рукава на один оборот выше. Бросил взгляд на Билли.

— No te preocupes, — сказал он.

— Да, сэр, — сказал Билли. — Я постараюсь.

Доктор кивнул, повернулся и ушел мыть руки. Билли сел на тюфяк и, наклонившись, подставил чашку с соломинкой Бойду, чтобы он попил.

— Тебя одеялом-то накрыть? — сказал он. — Ты не замерз? Совсем не холодно?

— Мне не холодно.

— Вот. Давай.

Бойд стал пить.

— Не пей так быстро, — сказал Билли, наклоняя чашку. — В этом балахоне ты похож на местного крестьянина, только мотыги не хватает.

Бойд жадно тянул воду через соломинку, потом, закашлявшись, отвернулся.

— Не пей так быстро.

Бойд уронил голову на подушку, восстанавливая дыхание. Снова стал пить. Билли забрал у него чашку, подождал, потом снова подал. Стеклянная трубочка звякнула, потом захлюпала. Он наклонил чашку. Выпив всю воду, Бойд полежал, отдышался и поднял взгляд на Билли.

— Главное, чтобы на что-нибудь похуже не стать похожим, — сказал он.

Билли поставил чашку на стул.

— Плохо я о тебе заботился, да? — сказал он.

Бойд не ответил.

— Доктор говорит, ты поправишься.

Бойд лежал, чуть дыша, запрокинув голову. Смотрел на темные потолочные балки vigas вверху.

— Говорит, будешь опять как новенький.

— Что-то я не слышал, чтобы он это говорил, — сказал Бойд.

Когда доктор вернулся, Билли взял чашку, встал и с чашкой в руках остановился. Доктор стоял, вытирая руки.

— El tenía sed, verdad?

— Да, сэр, — сказал Билли.

В дверь вошла хозяйка, внесла ведерко воды, от которой шел пар. Билли подскочил, взял у нее ведро за ручку, и доктор жестом показал ему, чтобы поставил его на плиту. Сложил полотенце, убрал в саквояж, сверху положил мыло, сел.

— Bueno, — сказал он. — Bueno. — Повернулся к Билли. — Ayúdame.

Вдвоем они повернули Бойда на бок. Бойд ахал и хватался рукой за воздух. Нащупал плечо Билли, схватился за него.

— Ну-ну, дружище, — сказал Билли. — Я знаю, что больно.

— Нет, ты не знаешь, — просипел Бойд.

— Está bien, — сказал доктор. — Está bien así.

Он осторожно отлепил пропитавшиеся кровью и почерневшие бинты от груди Бойда, снял их и отдал хозяйке. Черные травяные припарки оставил на месте — одну на груди, а вторую, побольше, — сзади, пониже плеча. Склонился над мальчиком, слегка понажимал на припарки: не покажется ли из-под них какая-нибудь жидкость, потянул носом, определяя, не тянет ли гнильцой.

— Bueno, — сказал он. — Bueno. — Осторожно коснулся участка у Бойда под мышкой между припарками, где кожа посинела и выглядела вспухшей. — La entrada es en el pecho, no?

— Sí, — сказал Билли.

Доктор кивнул, снова вынул полотенце и мыло, намочил полотенце в горшке с водой, намылил его и принялся обмывать спину и грудь Бойда, осторожно проводя им вокруг припарок и под мышкой. Сполоснул полотенце в горшке, выжал, склонился над Бойдом, вытер мыло. Полотенце, когда он развернул его, оказалось все черное от грязи.

— ¿No estás demasiado frío? — сказал он. — ¿Estás cómodo? Bueno. Bueno.

Закончив, он отложил полотенце в сторону, поставил горшок-олла на пол, вынул, склонившись к своему саквояжу, еще одно сложенное полотенце, которое положил на стул и осторожно, одними кончиками пальцев, развернул. Внутри оказалась салфетка, обеззараженная в автоклаве, свернутая в рулон и схваченная пластырем. Он осторожно отлепил и снял пластырь и, аккуратно придерживая двумя пальцами, развернул салфетку на сиденье стула. Взгляду предстали ватные тампоны, стопка нарезанной квадратиками марли и стопка миткаля. Маленькие сложенные салфеточки. Рулончики бинта. Ни до чего не дотронувшись, он убрал руки, из саквояжа достал две небольшие, вставленные одна в другую эмалированные кюветы, одну положил около саквояжа, а с другой потянулся к плите и, зачерпнув, почти до краев наполнил ее горячей водой из ведра, после чего осторожно, двумя руками, донес ее до стула и поставил на его край в стороне от перевязочных материалов. Из специальных кармашков своего саквояжа он выбрал нужные инструменты из нержавеющей стали. Остроносые ножницы, пинцеты и зажимы — всего штук десять. Бойд на все это смотрел. Билли тоже. Инструменты он побросал в кювету, вынул из саквояжа маленькую красную спринцовку и ее тоже положил в кювету, потом вынул жестяночку с висмутом, к нему добавил два ляпис-карандашика, снял с них фольговую обертку и положил на салфетку рядом с кюветой. Затем вынул бутылку с йодом, ослабил ее затычку и передал бутылку хозяйке, после чего выставил ладони над кюветой и объяснил ей, как надо поливать его руки йодом. Она подступила ближе и вынула затычку из бутылки.

— Andale, — сказал он.

Она начала лить.

— Más, — сказал он. — Un poquito más.

Из-за того что входная дверь была открыта, огонек свечи в стакане трепетал и изгибался, так что даже тот слабый свет, который она давала, то нарастал, то слабел, угрожая вообще потухнуть. Три человека, склонявшиеся над убогим тюфячком, на котором лежал мальчик, были похожи на исполнителей ритуального убийства.

— Bastante, — сказал доктор. — Bueno.

Он стряхнул капли с влажных ладоней. Ладони стали ржаво-коричневыми. Йод ходил волнами в кювете, как венозная кровь. Доктор кивнул хозяйке.

— Ponga el resto en el agua, — сказал он.

Она вылила остатки йода в кювету, доктор попробовал воду пальцем, потом быстро выхватил из кюветы зажим, которым захватил стопочку миткалевых квадратиков, окунул их туда и подержал, чтобы пропитались. Вновь повернулся к женщине.

— Bueno, — сказал он. — Quita la cataplasma.

Она зажала ладонью рот. Посмотрела на Бойда, потом на доктора.

— Andale pues, — сказал он. — Está bien.

Перекрестившись, она нагнулась, протянула руку и взяла тряпочку, в которую была завернута травяная припарка, приподняла ее, подсунула под нее большой палец и потянула. Припарка была из спутанной травы, темной от крови, отделялась неохотно. Как будто это нечто вгрызшееся в рану. Женщина сделала шаг назад и спрятала ее с глаз подальше в грязные бинты. В мерцающем свете церковной свечки Бойд лежал с маленькой круглой дыркой чуть выше и левее левого соска. Рана была сухой и бледной, покрытой корочкой. Доктор нагнулся и осторожно обтер ее ваткой. Кожа Бойда окрасилась йодом. Дырка понемногу наполнилась кровью, по груди Бойда побежала ее тонкая струйка. Доктор наложил на рану чистый марлевый квадрат. Все смотрели, как он медленно пропитывается кровью. Доктор поднял взгляд на женщину.

— ¿La otra? — сказала она.

— Sí. Por favor.

Она наклонилась и, отделив большим пальцем припарку от спины Бойда, сняла ее. Эта была больше, черней, страшнее. Под ней оказалась рваная дыра, зияющая красным. Вокруг нее ткани запеклись чешуйками из почерневшей крови. Доктор положил на рану стопку марлевых квадратов, на них миткаль, все это прижал кончиками пальцев и подержал. Из-под них выступила кровь и тонкой струйкой побежала по спине Бойда. Доктор стер ее ваткой и снова прижал кончиками пальцев марлю к ране.

Когда кровотечение прекратилось, он взял салфетку, намочил ее в кювете с раствором йода и, придерживая тампон на выходном отверстии, стал тщательно очищать кожу вокруг обеих ран. Загрязненные ватки бросал в сухую кювету, стоявшую рядом с ним, а когда закончил, поправил тыльной стороной ладони на переносице очки и поднял взгляд на Билли.

— Возьмите его за руку, — сказал он.

— ¿Mánde?

— Возьмите его за руку.

— No sé si me va permitir.

— El te permite.

Билли сел на краешек тюфяка и сжал ладонь Бойда, Бойд в ответ тоже сильно сжал его руку.

— Давайте, делайте свое черное дело, — прошептал Бойд.

— ¿Qué dice?

— Nada, — сказал Билли. — Andale.

Взяв стерильную салфетку, доктор обернул ею фонарик, включил его и взял в зубы. Потом бросил салфетку в кювету с использованным материалом, взял в руку зажим, склонился к Бойду и, осторожно убрав с раны слои марли и миткаля, направил туда луч фонарика. Кровь начинала уже скапливаться заново, он всунул зажим в рану, что-то им там нашел, сжал и защелкнул.

Бойд выгнулся, откинул голову назад, но не вскрикнул. Доктор взял из кюветы другой зажим, вытер салфеткой набежавшую кровь, при свете фонарика осмотрел рану и снова там что-то защемил. Жилы на шее Бойда напряглись и влажно заблестели. Доктор вынул изо рта фонарик.

— Unos pocos minutos más, — сказал он. — Unos pocos minutos.

Снова сунув в зубы фонарик, он наложил еще два зажима, потом взял из кюветы красную спринцовку-грушу, набрал в нее раствора и объяснил хозяйке, как держать полотенце за спиной мальчика. Затем стал медленно заливать жидкость в рану. Прочистил рану тампоном, снова залил ее, вымывая из нее сгустки крови и какие-то твердые кусочки. Пошарив рукой в кювете, взял из нее еще один зажим и еще что-то зажал им в ране.

— Pobrecito, — сказала хозяйка.

— Unos pocos minutos más, — сказал доктор.

Он еще раз залил рану раствором из спринцовки, взял в одну руку ляпис-карандаш, в другую схваченный зажимом миткалевый жгут и принялся одной рукой убирать из раны сгустки и остатки, а другой прижигать ткани ляписом. Ляпис оставлял на коже серые следы. Доктор наложил еще один зажим и еще раз промыл рану. Хозяйка держала сложенное вдвое полотенце, прижимая к спине Бойда. Пинцетом доктор вынул что-то маленькое из раны, поднял к свету. Это что-то было наподобие пшеничного зернышка, доктор так и сяк поворачивал его в конусе света.

— ¿Qué es eso? — сказал Билли.

Доктор, с фонариком в зубах, склонился к нему ближе, чтобы Билли мог тоже что-то видеть.

— Plomo, — сказал доктор.

Это был крошечный осколок кости, отщепленный от шестого ребра Бойда, а доктор имел в виду некоторую металлическую окрашенность вогнутой стороны осколка. Он положил этот осколок на полотенце вместе с пинцетом и стал водить указательным пальцем по ребрам Бойда от груди к спине. При этом наблюдал за лицом Бойда.

— ¿Te duele? — сказал он. — ¿Allá? ¿Allá?

Бойд лежал отвернувшись. Казалось, он вообще уже еле дышит.

Доктор взял из кюветы маленькие ножницы с острыми кончиками и, поглядев искоса на Билли, принялся отстригать омертвевшие ткани с краев раны. Билли, придвинувшись, обеими руками взял Бойда за руку.

— Le interesa el perro, — сказал врач.

Билли покосился на дверь. Пес сидел, смотрел на них.

— Кыш, — сказал мальчик.

— Está bien, — сказал доктор. — No lo molesta. ¿Es de su hermano, no?

— Sí.

Врач кивнул.

Когда закончил и это, попросил женщину держать полотенце под раной у мальчика на груди и стал ее тоже промывать и чистить. Вновь и вновь лил в нее жидкость и промокал тампоном. Наконец сел выпрямившись, вынул фонарик изо рта, положил его на полотенце и поглядел на Билли.

— Es un muchacho muy valiente, — сказал он.

— ¿Es grave? — сказал Билли.

— Es grave, — сказал доктор. — Pero no es muy grave.

— ¿Qué sería muy grave?

Доктор поправил очки, вновь осадив их тылом запястья. В комнате тем временем похолодало. Хотя и еле-еле, но все же видны были клубы пара от дыхания доктора. И вместе с каждым его выдохом колебался зыбкий свет. На его лбу мерцала капля пота. Он сотворил в воздухе перед собой крестное знамение.

— Eso, — сказал он. — Eso es muy grave.

Протянув руку, он снова поднял фонарик, обернутый одним из миткалевых квадратов. Сунул в зубы, взял грушу-спринцовку, опять наполнил ее, положил рядом, а потом медленно расцепил замок первого из кровоостанавливающих зажимов, которые кружком металлических прищепок лежали вокруг раны у Бойда на спине. Очень медленно его снял. Потом расцепил замок следующего.

Взял грушу и осторожно промыл рану, промокнул ее, взял ляпис-карандаш и осторожно потыкал им в рану. Начинал с верха раны, постепенно переходя вниз. Убрав последний зажим и бросив его в кювету, он некоторое время посидел, держа обе руки над спиной Бойда, будто заклиная его поправляться. Потом взял жестянку с висмутом, отвинтил крышку и, держа ее над ранами, натряс на них белого порошка.

Наложил на раны марлевые квадраты, а на рану в спине поверх квадрата еще и небольшую чистую салфетку, которая имелась у него среди стерильных перевязочных материалов, все это закрепил лейкопластырем, после чего они вдвоем с Билли помогли Бойду сесть, и доктор стал быстро бинтовать его вокруг туловища, пропуская рулон бинта у него под мышками, пока рулон не размотался весь. Конец бинта закрепил двумя маленькими стальными скрепками, и они вновь надели на Бойда блузу и уложили его. Голова раненого безвольно запрокинулась, он долго с хрипом ловил ртом воздух.

— Fué muy afortunado, — сказал доктор.

— ¿Cómo?

— Que по se le han punzando le pulmón. Que no se le ha quebrado la gran arteria cual era muy cerca de la dirección de la bala. Pero sobre todo que no hay ni gran infección. Muy afortunado.

Он завернул инструменты в полотенце и убрал их в саквояж, потом выплеснул всё из кювет в ведро, протер их и, сунув в саквояж, закрыл его. Ополоснул и вытер руки, встал, вынул из кармана запонки, раскатал рукава рубашки и застегнул манжеты. Хозяйке сказал, что вернется завтра, сделает перевязку, а потом оставит материалы ей и покажет, как это нужно делать. Сказал, что мальчику надо как можно больше пить. И надо держать его в тепле. Затем он вручил Билли свой саквояж, повернулся, и женщина помогла ему надеть пиджак; он взял у нее свою шляпу, поблагодарил за помощь и, пригнувшись, шагнул за низенькую дверь.

Билли вышел за ним следом с саквояжем в руке и как раз успел перехватить доктора, когда он выходил к капоту машины с заводной рукоятью. Билли отдал ему саквояж и взял у него рукоять.

— Permítame, — сказал он.

Нагнувшись, он долго искал в темноте, но потом все же нащупал пальцами овальное отверстие в решетке радиатора, вставил туда рукоять и задвинул ее в гнездо на переднем конце коленвала. Выпрямился, крутнул рукоять. Мотор завелся, доктор кивнул.

— Bueno, — сказал он.

Подойдя к открытой дверце, сунул руку в кабину, опустил рычажок ручного газа, повернулся и, взяв у Билли рукоять, убрал ее под сиденье.

— Gracias, — сказал он.

— A usted.

Доктор кивнул. Бросил взгляд в сторону двери, где все еще стояла хозяйка, потом опять посмотрел на Билли. Вынул из кармана пачку сигарет, вставил сигарету в рот.

— Se queda con su hermano, — сказал он.

— Sí. Acepte el caballo, por favor.

Но принять коня в уплату за лечение доктор отказался. Сказал, что утром он пришлет своего работника, тот коня вернет. Оглядел небо на востоке, где начинал проявляться первый сероватый свет, отделивший крышу асьенды от вмещавшей ее черноты.

— Ya es de mañana, — сказал он. — Viene la madrugada.

— Да, — сказал Билли.

— Не оставляйте брата одного. Коня я вам пришлю.

После этого он залез в машину, хлопнул дверцей и включил фары. Хотя в этом не было ничего особо зрелищного, изо всех дверей того крыла здания, что было отведено под жилье, повысыпали эхидитариос — мужчины и женщины в бесцветных одеждах из небеленого холста, бледные в свете фар, тут же дети, цепляющиеся за их колени, — и все они, разинув рот, смотрели, пока автомобиль не прополз с тарахтеньем мимо и, свернув за угол ограды, не исчез из виду, уже на большой дороге все еще провожаемый собаками, которые бежали рядом, лаяли и припадали, пытаясь укусить за шины, мягко сминающиеся при наезде на очередную глиняную кочку.

Когда поздним утром Бойд проснулся, Билли сидел рядом, и когда проснулся среди дня, и когда опять проснулся вечером, Билли был поблизости. Сидел в полумраке, то опуская, то вскидывая тяжелеющую голову, а услышав, что его позвали по имени, удивился.

— Билли!

Открыл глаза. И весь подался вперед.

— У меня вода кончилась.

— Сейчас принесу. А где стакан?

— Да вот он. Билли!

— Что?

— Тебе надо съездить в Намикипу.

— Никуда мне не надо.

— Она подумает, что мы ее бросили.

— Да не могу я тебя оставить.

— Со мной все будет в порядке.

— Не могу же я куда-то уехать, чтобы ты тут один валялся.

— Еще как можешь.

— Тебе нужен уход.

— Слушай, — сказал Бойд, — я уже всё, справился в лучшем виде. Езжай, ну я прошу тебя. За коня-то ты же все равно волнуешься.

В полдень верхом на ослике приехал работник доктора, привел за собой на веревочном аркане Ниньо. Рабочие были в полях, и, едва переехав мост, еще на подступах к асьенде, как только по сторонам дороги пошли жилые домики, он принялся громко всех оповещать, что ему нужен сеньор Па́рэмо. Билли вышел на крыльцо, мосо подъехал, остановил ослика и кивнул ему.

— Su caballo, — сказал он.

Билли посмотрел на коня. Конь был накормлен, вычищен, напоен, видно было, что он отдохнул, отчего стал, можно сказать, совершенно другим конем, о чем Билли и поведал посланцу доктора. Тот с легкостью согласился, кивнул, отвязал от рожка на своем седле веревку лассо и слез с ослика.

— ¿Porqué по montaba el caballo? — сказал Билли.

Moco пожал плечами. Сказал, это же не мой конь, что ж я буду на нем ездить.

— ¿Quiere montarlo?

Тот вновь пожал плечами. Стоит, держит в руках веревку.

Билли подошел к коню, отвязал примотанные к седельному рожку поводья, взнуздал коня, поводья бросил, а аркан с шеи Ниньо снял.

— Andale, — сказал он.

Свернув веревку, мосо повесил ее на рожок седла, которым был поседлан ослик, обошел коня вокруг, потрепал его по холке и, взяв в руку поводья, встал в стремя и взлетел в седло. Он развернул коня, проехал по paseo между домиками поселка, пустил коня рысью и, проскакав мимо центральной усадьбы, взлетел на холм, однако там повернул, чтобы не уводить коня за пределы видимости. Он и задом его осаживал, и разворачивал так и сяк, сделал на нем несколько восьмерок, на спуске с холма бросил в галоп, а у крыльца, где ждал Билли, остановил его так, что конь аж присел и его копыта пошли юзом. Лихо спрыгнул.

— ¿Legusta? — сказал Билли.

— Claro que sí, — сказал мосо.

Полуобернувшись, погладил коня по шее, потом кивнул, повернулся и, вскарабкавшись на своего ослика, не оглядываясь, уехал по пасео из поселка.

Билли выехал, когда было почти темно. Хозяйка Муньос пыталась отговорить его, предлагала отложить отъезд до утра, но напрасно. Доктор приезжал на закате дня, оставил ей перевязочные материалы, к ним пакетик английской соли, а от себя она заварила Бойду питье из ромашки с арникой и корнем эуфорбии макулаты, которую в здешних местах называют «ласточкиным кустом», потому что она зацветает весной с прилетом ласточек и цветет аж до самого их отлета. Припасы на дорогу хозяйка выдала Билли в старом брезентовом рюкзачке, который он повесил на седельный рожок, вскочил в седло, развернул коня и посмотрел на женщину.

— ¿Dónde está la pistola? — спросил он.

Она сказала, что он под подушкой у его брата. Билли кивнул. Окинул взглядом дорогу, ведущую к мосту через реку, снова посмотрел на женщину. И спросил ее, не приезжали ли к ним в эхидо какие-нибудь люди.

— Sí, — сказала она. — Dos veces.

Он снова кивнул:

— Es peligroso para ustedes.

Она пожала плечами. Сказала, что жизнь вообще вещь опасная. Сказала, что человеку из народа куда ни кинь — все клин.

Он улыбнулся:

— ¿Mi hermano es hombre de la gente?

— Sí, — сказала она. — Claro.

Он поехал на юг по дороге, проходящей через прибрежную тополиную рощу, проехал городок Мата-Ортис, потом скакал на запад, прямо на луну, сияющую в холодном своем зените, но, заметив с дороги на горизонте купу деревьев, свернул и провел там остаток ночи. Завернулся в одеяло-серапе, поставил рядышком сапоги, на них положил шляпу и не просыпался до рассвета.

Весь следующий день ехал без остановок. Мимо пропылило несколько машин, всадников он не встретил ни одного. Вечером, натужно воя, в медленной круговерти дорожной пыли с севера подкатил грузовик, который отвозил его брата в Сан-Диего, и с лязгом остановился. Опять он вез полный кузов рабочих, которые принялись окликать его, махать руками; он к ним подъехал и, сбив шляпу на затылок, тоже приветственно поднял руку. Сгрудившись у края платформы, они тянули руки, и он, наклонясь с коня, с каждым обменялся рукопожатием. Они наперебой остерегали его: дескать, на дороге ему опасно. Про Бойда не спрашивали, а когда он стал что-то рассказывать, замахали на него руками: оказывается, они только что, сегодня заезжали с ним повидаться. Сообщили, что он поел и даже выпил для бодрости стаканчик пульке, так что по всем признакам он определенно идет на поправку. Но только Матерь Божья могла сохранить его от гибели: все же такая ужасная рана! Herida tan grave, качая головой, говорили они. Tan horrible. Herida tan fea.

Громким шепотом они рассказывали ему о том, как его брат лежит там с пистолетом под подушкой.

— Tan joven, — говорили они. — Tan valiente. Y peligroso por todo eso. Como el tigre herido en su cueva.

В ответ Билли лишь молча хлопал глазами. Окинул взглядом остывающую прерию на западе, испещренную полосами тени. Слышно было, как среди листвы акаций перекликаются голуби. Рабочие думали, что его брат убил однорукого в перестрелке на улицах городка Бокилья-и-Анексас. Что этот манко вдруг взял и ни с того ни с сего в него пальнул — ну так тем хуже для манко: надо было думать, прежде чем связываться с таким мужественным гюэрито. Они требовали, чтобы Билли рассказал им подробнее. Как гюэрито, лежа в пыли и крови, приподнялся, вытащил пистолет и метким выстрелом сшиб манко с коня, уложив его наповал. Обращаясь к Билли очень уважительно, они просили его рассказать, как получилось, что они с братом отправились сюда наводить справедливость.

Он смотрел на них, переводя глаза с одного на другого. То, что он видел, его глубоко трогало. Водитель и еще двое мужчин, сидевших в кабине, вылезли и тоже встали у заднего борта. Все ждали, что он скажет. В конце концов он объяснил им, что слухи об этом конфликте сильно преувеличены, что его брату всего пятнадцать, так что во всем случившемся виноват он, ибо, будучи старшим братом, должен был лучше заботиться о младшем. Не следовало брать его с собой в чужую страну, где его чуть было не застрелили на улице как собаку. Удивленные столь юным возрастом героя, они в ответ качали головой, повторяя: Quince años. Que gyapo. Que joven tan enforzado. В результате Билли поблагодарил их за заботу о брате и коснулся поля шляпы, после чего все опять сгрудились вокруг него и стали тянуть руки, и он опять пожал руки рабочим, водителю и двоим мужчинам, вышедшим из кабины, а потом развернул коня и, объехав грузовик, направился дальше на юг. Он слышал, как хлопнули сзади дверцы кабины, слышал, как водитель воткнул передачу, и вот уже они, в грохоте и пыли, медленно поплыли мимо. Рабочие, ехавшие в открытом кузове, махали руками, некоторые поснимали шляпы, а один подпрыгнул и, опершись на плечо своего товарища, воздел кверху кулак и выкрикнул: Hay justicia en el mundo. С тем они и исчезли.

Той ночью он проснулся оттого, что земля под ним затрепетала. Он сел и поискал глазами коня. Конь стоял и, подняв голову, озирал пустынный горизонт на западе. Там шел поезд, его бледно-желтый прожектор медленно и неуклонно полз по пустыне, слышался даже отдаленный стук колес, такой странно-механический в этой первозданной глуши. В конце состава светилось маленькое квадратное окошко служебного вагона. Поезд пронесся, оставив за собой повисший над пустыней белесый след дыма пополам с паром из котла, а потом раздался долгий тоскливый вой гудка, прокатившийся по прерии, чтобы все знали: поезд приближается к переезду у Лас-Бараса.

Держа ружье поперек передней луки седла, Билли въехал в Бокилью в полдень. На улицах никого. Свернул на дорогу к югу, на Санта-Ана-де-Бабикора. Уже в сумерках навстречу стали попадаться всадники, едущие в Бокилью, молодые мужчины и мальчики с напомаженными и тщательно приглаженными волосами, в начищенных башмаках и пускай дешевых и ситцевых, но отпаренных между горячими кирпичами рубахах. То был субботний вечер, все ехали на танцы. Проезжая мимо на своих осликах или заезженных рудничных мулах, они серьезно кивали. Он кивал в ответ, ловя глазами каждое движение, а ружье держал перед собою вертикально, уперев затыльником приклада себе в бедро. Хороший конь, на котором он ехал, раздувал ноздри и презрительно на них фыркал. Когда проезжал через Ла-Пинту, расположенную на горном можжевеловом плато над долиной реки Рио-де-Санта-Мария, уже вовсю светила луна, а когда въехал в Санта-Ана-де-Бабикора, была полночь, городок лежал темный и пустой. На alameda нашел, где напоить коня, и свернул к западу, на дорогу к Намикипе. Через час езды на пути попался небольшой ручеек, один из истоков Рио-де-Санта-Мария, там Билли с дороги съехал, среди пойменных трав стреножил коня, завернулся в серапе и, изможденный, провалился в сон без сновидений.

Когда проснулся, солнце уже несколько часов как взошло. С сапогами в руке вошел в ручей, постоял в воде, умыл лицо. Выпрямившись, бросил взгляд в сторону коня, а тот стоит и смотрит на дорогу. И через несколько минут — ба, надо же! — на том самом коне, на котором ездила мать, из-за деревьев появилась их девчонка в новом ситцевом голубеньком платье и маленькой соломенной шляпке с зеленой лентой, свисающей вдоль спины. Билли проводил ее взглядом, а когда она скрылась из глаз, сел в траву и стал смотреть на свои сапоги — как они там стоят в траве, как медленно течет эта маленькая речка и как сгибаются, а потом выпрямляются колоски травинок под легким утренним ветерком. Потом взял сапоги, надел их, встал, пошел к коню, взнуздал и, поседлав, сел верхом, выехал на дорогу и поскакал вслед за девушкой.

Услышав сзади стук копыт, она взялась рукой за тулью шляпы и, повернувшись в седле, оглянулась. Потом остановила коня. Он тоже замедлил аллюр, подъехал к ней. Ее черные глаза его так и пронзили.

— ¿Está muerto? — сказала она. — ¿Está muerto?

— No.

— No me mienta.

— Le juro por Dios.

— Gracias a Dios. Gracias a Dios.

Она слезла с коня, бросила поводья и встала на колени в новом платье прямо в пыльную сухую глину дороги, осенила себя крестным знамением и, закрыв глаза и сложив перед собою руки, стала молиться.

Битый час они ехали обратно, проезжали уже через Санта-Ана-де-Бабикора, а она не сказала еще почти ни слова. Перед самым полднем они проехали по единственной немощеной улочке, состоящей из двух неровных рядов низеньких глинобитных хижин и полудюжины беленых чахленьких акаций бульвара. Потом дорога снова пошла по пустыне. Ничего похожего на магазин он в городке не заметил, а если бы какая-нибудь лавка и нашлась, у него все равно нечем было бы там платить. Девушка ехала, для приличия соблюдая дистанцию шагов в десять, пару раз он на нее оглянулся, но она не улыбнулась, да и вообще не выказала никакого дружелюбия, так что через некоторое время он оглядываться перестал. Он знал, что из дому она выехала не с пустыми руками, но она об этом не заговаривала, и он тоже. Отъехав от города немного к северу, она что-то сзади начала говорить, и он остановился, повернул коня.

— ¿Tienes hambre? — сказала она.

Сбив на затылок шляпу, он окинул ее взглядом.

— Да я бы сейчас слопал слоновий окорок, — сказал он.

— ¿Mánde?

Поесть устроились в рощице акаций у обочины. Постелив свое одеяло-серапе, она выложила на него завернутые в тряпочку тортильи и перевязанные веревочками тамалес в обертках от кукурузных початков; туда же выставила банку фасоли, крышку с нее сняла и вставила туда деревянную ложку. В тряпочке с тортильями оказалось и несколько блинчиков empanadas. И два початка вареной кукурузы, обильно посыпанные красным перцем. И четвертушка небольшого круга козьего сыра.

Подобрав под себя ноги, она села и голову повернула так, чтобы поле шляпки прикрывало лицо. Стали есть. Когда он спросил ее, почему она не интересуется состоянием Бойда, она сказала, что все уже знает. Он молча на нее смотрел. Тонкое платье подчеркивало ее хрупкость. На левом запястье темнел голубой синячок. В остальном ее кожа была столь совершенна, что синяк казался ненастоящим. Будто он на ней нарисован.

— Tienes miedo de los hombres, — сказал он.

— ¿Cuáles hombres?

— Todos los hombres.

Повернувшись, она посмотрела на него долгим взглядом. Опустила глаза. Он подумал, что она задумалась над его вопросом, но она лишь смахнула с одеяла escarabajo, после чего протянула руку, взяла один из блинчиков и аккуратно его надкусила.

— Y quizás tienes razón, — сказал он.

— Quizás.

Она смотрела туда, где в придорожной траве стояли, обмахиваясь хвостами, их кони. Билли подумал, что она больше ничего уже не скажет, но она вдруг заговорила о своей семье. Сказала, что ее бабушка во время революции потеряла мужа, потом снова вышла замуж, но не прошло и года, как она опять овдовела, в третий раз вышла замуж, овдовела в третий раз и с тех пор больше в брак не вступала, хотя возможностей у нее было полно, потому что она была очень красива, а лет ей еще не было и двадцати, когда ее последний муж, сражавшийся при Торреоне под началом у собственного дяди, пал, клятвенным жестом прижимая руку к сердцу — схватив пулевое ранение так, как хватают, прижимая к себе, дар, и уронив ставшие бесполезными шашку и револьвер куда-то в заросли агавы, на песок, по которому долго потом топтался потерявший седока конь, сбитый с толку среди сумятицы боя, выстрелов, разрывов и криков раненых; пустые стремена били коня по бокам, он то куда-то кидался, то возвращался назад, мельтеша вместе с другими такими же лошадьми, мечущимися среди тел погибших по бесчувственной равнине, мало-помалу погрязающей во тьме, благодаря которой мелкие пташки, согнанные с гнезд в колючих зарослях, понемногу возвращались, порхали вокруг и чирикали, а потом на востоке взошла слепая белая луна и рысцой набежали мелкие не то волки, не то шакалы, чтобы терзать тела погибших, выедая их из одежды.

Она сказала, что ее бабушка ко многим вещам в этом мире относилась с большим недоверием, но особенно это касалось мужчин. А еще бабушка говорила, что талантливые и энергичные мужчины добиваются успеха в любом деле, кроме войны. На войне они просто гибнут. Бабушка часто говорила с ней о мужчинах, причем говорила очень серьезно, и сказала, в частности, что мужчины, отважные до безрассудства, являют собой для женщин большой соблазн и это само по себе истинное несчастье, хотя бороться с ним вряд ли реально. Говорила, что женщина по самой своей природе обречена на жизненные невзгоды и горести, а кто утверждает иное, тот просто не хочет смотреть в лицо фактам. Еще бабушка говорила, что, поскольку это так и этого не изменишь, надо просто следовать велениям сердца в радости и в горе, а не искать в жизни тихую гавань, потому что таковой нет в принципе. Искать ее — значит навлекать на себя несчастье и больше ничего в этой жизни уже не знать. Она говорила, что все это вещи известные, их знают все женщины, хотя и редко об этом говорят. А напоследок сказала, что если женщин все же тянет к мужчинам, отважным до безрассудства, так это всего лишь потому, что втайне, не признаваясь самим себе, они понимают, что если мужчина не способен ради тебя убить, то от него и вовсе нет никакого проку.

С едой девушка уже покончила. Сидела, сложив руки на коленях, и то, что она говорила, странно не вязалось с ее тихим голосом и спокойной позой. Дорога была пуста, вокруг все тихо. Билли спросил ее, уж не думает ли она, что Бойд способен убить человека. Она повернулась и вперила в него изучающий взгляд. Так, словно для разговора с ним ей требовалось подыскивать какие-то особо взвешенные слова, специально для его понимания. В конце концов она сказала, что слова в здешних местах ничего не значат. А значит здесь только то, что этот gúerito убил gerente асьенды Лас-Варитас. Человека, который когда-то предал и Сокорро Риверу, и весь свой народ, продавшись «Белой гвардии» из Ла-Бабикоры.

Билли все это выслушал, а когда она закончила, сказал, что манко всего лишь сломал спину, упав с лошади, чему он сам был непосредственным свидетелем.

Он подождал. Через некоторое время она подняла взгляд.

— ¿Quieres algo más? — сказала она.

— No. Gracias.

Она принялась собирать остатки их пикника. Он на это смотрел, но свою помощь так и не предложил. Он встал, а она сложила одеяло, закатала в него остатки припасов и перевязала бечевкой.

— No sabes nada de mi hermano, — сказал он.

— Quizás, — сказала она.

Она стояла, вскинув скатанное одеяло на плечо.

— ¿Por qué no me contesta? — сказал он.

Оглядев его, она сказала, что уже ответила. А потом сказала, что в любой семье есть кто-то такой, кто не похож на других, при этом остальные думают, что они его знают, но они его не знают. Сказала, что она и сама такая, так что понимает, о чем говорит. После чего повернулась и направилась туда, где в придорожном пыльном бурьяне паслись кони, привязала одеяло к задней луке седла, подтянула подпругу и вскочила в седло.

Он сел верхом и, проехав мимо нее, направил коня на дорогу. Потом остановился и обратился к ней. Сказал, что о его брате всё до конца могут знать только близкие и родные, а поскольку их родных всех убили, единственный, кто может о нем знать все на свете, — это он. Знать все до мелочей. О том, как он болел в детстве, или о том, как однажды его ужалил скорпион и он думал, что умирает, или про его жизнь в другой части страны — ту жизнь, которую даже сам Бойд помнит смутно, если вообще помнит, как, например, его бабушку или сестру-двойняшку, умершую и похороненную давным-давно в краях, которые он, скорее всего, никогда в жизни больше не увидит.

— ¿Sabías que él tenía una gemela? — сказал он. — ¿Que murió cuando tenía cinco años?

На это она сказала, что она не знала, что у Бойда была сестра-двойняшка, не знала и о том, что эта его сестра умерла, но это не важно, потому что у него теперь есть другая. С этими словами она взяла коня в шенкеля и, обогнав Билли, выехала на дорогу.

Часом позже они обогнали трех девочек, шедших пешком. Две из них несли корзину, прикрытую тряпкой. Они шли в пуэбло Сото-Майнес, до которого было еще топать и топать. Услышав позади себя стук копыт, они заозирались и, хохоча, сгрудились вместе, а когда всадники проезжали мимо, вышли, пихая друг дружку, опять на обочину, где, стреляя быстрыми черными глазками, продолжали смеяться, заслоняясь ладошками. Билли коснулся шляпы и проехал мимо, а девушка остановилась, спешилась, и, когда он оглянулся, она шла, ведя коня в поводу и что-то им с жаром внушая. Они были немногим младше ее, но она отчитывала их строгим и начальственным тоном. Кончилось тем, что они остановились вовсе и отошли к зарослям чапараля, но и она тоже вместе с конем остановилась и продолжала их ругать, пока все им не высказала. Потом повернулась, вскочила на коня и уехала, не оглянувшись.

Ехали весь день. Когда впереди показалась Ла-Бокийя, было уже темно, и он ехал по городу, как и в прошлый раз, держа ружье перед собою вертикально. Когда проезжали то место, где конь под манко завалился, девушка осенила его крестным знамением, поцеловав после этого кончики пальцев. Поехали дальше. Редкие беленые стволы деревьев на бульваре в свете, падающем из окон, были похожи на выбеленные временем кости. Некоторые окна блестели стеклами, но по большей части окна были прикрыты лишь заткнутой в щели рам промасленной оберточной бумагой, за которой ни движения, ни тени — слепые, землистого цвета прямоугольники, будто пергаменты от старых карт пустыни, с которых время и непогоды давно смыли последние контуры гор, рек и дорог. На окраине городишка у самой дороги горел костер, здесь они движение замедлили, проехав с осторожностью, но в костре, как выяснилось, всего лишь жгли мусор, рядом с ним никого не было, и никто не помешал им ехать дальше на запад, в темную пустыню.

Той ночью они сделали привал на болотистом берегу озера, где доели остатки припасенной ею провизии. Когда он спросил, не побоялась ли она, если бы ей пришлось ехать ночью одной, она сказала, что от страха лекарства нет и в любом случае приходится полагаться на милость Божию.

Он спросил, всегда ли осеняла ее Божья милость, на что она долго молча смотрела в костер, где угли то тускнели, то снова ярко разгорались на налетавшем с озера ветру В конце концов она сказала, что Господь милостив ко всему на свете, так что человеку так же трудно избегнуть Его милости, как и Его наказания. Еще сказала, что даже злодей не ускользнет от Его любви. Билли смотрел на нее во все глаза. В ответ он ей сказал, что сам он никогда о Боге так не думал, да и вообще почти что перестал уже Ему и молиться-то, на что она кивнула, не отрывая глаз от огня, и сказала, что об этом знает.

Она взяла свое одеяло и ушла по берегу озера прочь. Он долго смотрел ей вслед, а потом скинул сапоги, завернулся в серапе и погрузился в неспокойный сон. Посреди ночи или ближе к утру он проснулся и посмотрел на костер, чтобы определить, долго ли спал, но угли на земле уже почти совсем остыли. Глянул на восток — нет ли там признаков рассвета, не сереет ли мгла, но и там была лишь темнота да звезды. Пошуровал в костре палкой. Те несколько рдеющих углей, которые он обнаружил в черном сердце костра, показались ему чем-то невероятным. Какими-то глазами потревоженных существ, которых лучше было не трогать. Он встал и, подойдя в накинутом на плечи серапе к берегу озера, стал смотреть на отражающиеся в озере звезды. Ветер стих, и вода в озере была черна и неподвижна. Озеро было похоже на дыру в этом пустынном мире, в которую падали и тонули там звезды. Но что-то ведь разбудило его, и он подумал, что, может быть, он услышал на дороге всадников и они заметили его костер, но огня в костре давно не было, так что нечего было и замечать, и тогда он подумал: может быть, это девушка вставала и подходила к костру, стояла над ним, спящим, он даже ощутил вкус дождевых капель на губах, но дождя тоже не было, причем достаточно давно, и тут он вспомнил приснившийся ему сон. В этом сне он был в другой стране, совсем не в этой, и девушка, которая стояла рядом с ним на коленях, была совсем не эта девушка. Они стояли на коленях под дождем в большом темном городе, при этом он держал в объятиях умирающего брата, лица которого ему было не разглядеть, а имени не выговорить. Где-то на темных, мокрых от дождя улицах завыла собака. И все. Он поглядел вдаль, за озеро, где ветра тоже не было, а только неподвижная тьма и звезды, и тут он почувствовал холодное дуновение. Он съежился у берега в осоке и понял: испугался того, что этот мир придет забрать свое, потому что уже написаны вещи неоспоримые и неизбежные, как бы ни были они всем нежеланны. Словно бы медленно обходя стену, изрисованную фресками, он видел перед собой картины — и те, что на самом деле когда-то видел, и те, что нет. Видел мертвую волчицу в горах и кровь ястреба на камне, видел стеклянный гроб в черных драпировках — как слуги несут его по улице на шестах. Видел выброшенный лук, плывущий, будто мертвая змея, по холодным водам реки Бависпе, и одинокого церковного сторожа среди руин городка, где произошло терремото, и отшельника под наполовину рухнувшим куполом церкви в Каборке. Видел капли дождя, стекающие с лампочки, вкрученной в железную стену склада. Видел козла с золотыми рогами, привязанного на поле жидкой грязи.

И наконец увидел брата, стоящего в таком месте, куда ему не дотянуться, унесенного в такой мир, куда ему нет ходу. Когда он там его увидел, он вдруг понял, что уже видел его таким во снах и раньше, поэтому знал заранее, что брат сейчас ему оттуда улыбнется, и ждал этого, ждал его улыбки, для которой у него не было истолкования, а было лишь недоумение: неужто все, к чему он пришел, пережив столько всякого, — это одна сплошная невозможность отделить то, что происходило на самом деле, от того, что всего лишь казалось. Должно быть, он стоял там на коленях очень долго, потому что небо на востоке, чреватое рассветом, засерело, а звезды наконец утонули, сделавшись пеплом в побледневшем озере, птицы возобновили на дальнем берегу свои пересвисты, да и весь мир в который раз сделался видимым.

Выехали рано, тем более что завтракать было уже нечем, — осталось лишь несколько последних тортилий, по краям подсохших и затвердевших. Девушка ехала позади, они не разговаривали и так ехали до самого полудня, когда по деревянному мосту пересекли реку и въехали в Лас-Барас.

Народу на улицах было немного. В маленьком магазинчике они купили фасоли и тортилий, еще купили четыре тамалес у старушки, которая торговала ими на улице, вынимая их из масляного котла, вделанного в деревянную раму на чугунных колесах от рудничной вагонетки. Девушка расплатилась со старушкой, они сели у поленницы дров за магазином и молча поели. Тамалес пахли дымом, да и на вкус отдавали головешками. Когда ели, к ним подошел какой-то мужчина, улыбнулся и кивнул. Билли посмотрел на девушку, девушка на него. Тот бросил взгляд на коня и на приклад ружья, торчащий из кобуры за седлом.

— No me recuerdas, — сказал мужчина.

Билли снова посмотрел на него. На его сапоги. Это оказался arriero, которого они последний раз видели на ступеньках кибитки бродячих артистов в придорожной роще к югу от Сан-Диего.

— Le conosco, — сказал Билли. — ¿Cómo le va?

— Bien. — Он посмотрел на девушку. — ¿Dónde está su hermano?

— Ya está en San Diego.

Арриеро понимающе кивнул. Как будто разгадал что-то недосказанное.

— ¿Dónde está la caravana? — сказал Билли.

Тот отвечал, что не знает. Сказал, что ждали они, ждали — ну, помните, тогда, у дороги? — но так к ним никто и не вернулся.

— ¿Cómo no?

Арриеро пожал плечами. Потом сделал жест рукой, рубанув по воздуху.

— Se fue, — сказал он.

— Con el dinero.

— Claro.

Он рассказал, что их бросили без денег и без каких бы то ни было средств передвижения. На тот момент, когда он и сам ушел, dueña продала всех мулов, кроме одного, и между ними возникла ссора. На вопрос Билли, как же ей теперь быть, он снова пожал плечами. Окинул взглядом улицу. Вновь поглядел на Билли. И спросил, не может ли Билли дать ему несколько песо, чтобы он купил себе чего-нибудь поесть.

Билли сказал, что у него денег нет, но девушка тут же встала, подошла к коню, а вернувшись, дала арриеро несколько монет, тот долго ее благодарил, кланялся и мял в руках шляпу, после чего положил монеты в карман, пожелал им доброго пути, повернулся и ушел по улице в единственную в этом горном пуэбло кантину.

— Pobrecito, — сказала девушка.

Билли же только сплюнул в сухую траву. И сказал, что арриеро, скорее всего, врет, а кроме того, он явно пьяница, так что зря она дала ему денег. Потом он встал, подошел туда, где стояли кони, подтянул пряжку ремня латиго, разобрал поводья, вскочил верхом и поехал через город к железнодорожным путям, откуда начиналась дорога на север. Он даже не оглянулся посмотреть, едет она за ним или нет.

Все три дня, ушедшие у них на дорогу до Сан-Диего, она с ним почти не разговаривала. А последнюю ночь, чтобы скорей прибыть в эхидо, порывалась ехать в темноте без остановки, но он не согласился. Заночевали на вдававшейся в реку галечной косе в нескольких милях к югу от Мата-Ортис, он там развел костер из плавника, и она сварила последнюю фасоль, которую они съели с тортильями; это была их единственная трапеза с тех пор, как выехали из Лас-Бараса. Пока они, сидя лицом друг к другу, ели, костер прогорел, превратившись в бренную пригоршню угольков, на востоке поднялась луна, а с неба — откуда-то с огромной высоты, еле слышимая, — донеслась перекличка птиц в стае, улетающей на юг; птиц можно было даже разглядеть, как они летят друг за дружкой, унося быстрые строчки своей небесной тайнописи с густо тлеющего западного края горизонта сначала в сумерки, а потом и в грядущую тьму.

— Las grullas llegan, — сказала она.

Билли стал смотреть, как летят журавли. Они летели на юг, и он смотрел, как их тонкие клинья движутся по невидимым коридорам, карта которых запечатлена у них в крови уже сто тысяч лет. Он смотрел на них, пока они не улетели и последний трубный зов, подобный звуку детской пищалки, не затерялся в наступающей ночи, тут она встала, взяла свое одеяло и, с каменным шорохом ступая по галечному наносу, ушла, растворившись среди тополей.

На следующий день в полдень переехали дощатый мост и поднялись к старому зданию асьенды. Из всех дверей жилых домиков высыпали люди, которым, по идее, положено быть в полях, из чего он понял, что нынче какой-то праздник или выходной. Следуя за девушкой, он остановил коня у дверей дома Муньос, спешился, бросил поводья и, стянув с головы шляпу и пригнувшись, нырнул в низенькую дверь.

Бойд сидел на своей постели, прислонясь спиной к стене. Освещенный пламенем церковной свечки, метавшемся в стакане над его головой, весь в бинтах, он походил на покойника, восставшего во время собственного отпевания. Лежавший перед ним немой пес встал и завилял хвостом.

— ¿Dónde estabas? — сказал Бойд.

Но это он сказал не брату. А девушке, которая с улыбкой появилась в дверях вслед за ним.

На следующий день Билли уехал на реку и отсутствовал целый день. В вышине на юг летели призрачные стаи перелетных птиц, с ив и тополей в реку сыпались листья, тоже собираясь стайками в водоворотах течения. Их тени, скользящие по каменьям речного ложа, походили на письмена. Когда он вернулся, было темно, и по поселку он ехал от дыма к дыму, от костра к костру, будто верховой караульный, объезжающий костры дозорного отряда. Потом много дней он работал вместе с пастухами, сгонял овец с холмов и заводил стадо в высокие арочные ворота усадьбы; входя в узкость ворот, стадо устраивало толкучку, животные лезли друг на друга, а внутри их уже поджидали esquiladores с ножницами наготове. Овец загоняли по шесть голов сразу в высокий полуразрушенный цейхгауз, где эскиладорес зажимали каждую между колен и вручную стригли, тогда как мальчики помладше собирали шерсть с подгнивающих под дождями досок пола, а потом складывали в холщовые мешки и уминали ногами.

Вечерами начинало холодать, и он сиживал с общинниками у огня, попивая кофе и глядя, как поселковые собаки ходят от костра к костру, подбирают остатки. К этому времени и Бойд начал выезжать на вечерние прогулки, хотя в седле сидел еще скованно и коня пускал только шагом; при этом девушка всегда его сопровождала по пятам верхом на Ниньо. Еще во время стычки у реки он потерял шляпу и ходил теперь в старой соломенной, которую ему подыскала хозяйка, и в рубашке, сшитой из полосатой наволочки от матраса. После их возвращения с прогулки Билли обычно уходил от дома подальше, куда-нибудь под гору, где паслись стреноженные кони; там без седла садился на Ниньо и ехал на реку, въезжал прямо в темнеющую воду в том самом месте, где его взгляду когда-то предстала во время купания нагая примадонна; там он поил коня, конь то опускал, то подымал морду, с морды капало, и они вместе слушали, как течет река и как перекликаются плавающие в отдалении утки, а иногда с высоты доносился резкий трубный клич — это над рекой на высоте мили все летели и летели стаи журавлей. В сумерках он переходил реку вброд на тот берег и там выискивал на береговой глине уходящие в тополиную рощу следы двух коней, по цепочке следов определял, куда Бойд с девушкой ездил, и пытался угадать, о чем каждый из участников прогулки при этом думал. Возвращаясь в усадьбу поздно, он входил в низенькую дверь и садился на тюфячок, на котором спал брат.

— Бойд, — говорил он.

Брат просыпался и, опершись на локоть, лежал в скудном свете свечи и смотрел на него. В комнате вечерами было тепло: за день солнце нагревало глинобитные стены, и они потом всю ночь исходили теплом в помещение, поэтому Бойд лежал по пояс обнаженный. В тот день бинты с его груди как раз сняли, и кожа сделалась бледнее, чем Билли помнил, а когда брат повернулся, на глаза Билли в красноватом свете попалась затянувшаяся дырка в груди — он увидел ее лишь на миг и тут же отвел глаза, как человек, ненароком подсмотревший нечто тайное, чего ему видеть не полагалось и к лицезрению чего он никоим образом не готов. Бойд натянул на себя сатиновую простыню и лег на спину, продолжая смотреть на Билли. Его длинные светлые нестриженые волосы разметались по подушке, подчеркивая худобу лица.

— Чего тебе? — сказал он.

— Поговори со мной.

— Ложись спать.

— Мне нужно, чтобы ты со мной поговорил.

— Да все путем. Все в полном порядке.

— Я бы этого не сказал.

— Ты зря тревожишься. Я в порядке.

— Ты-то да, это я знаю, — сказал тогда Билли. — А я вот нет.

Когда три дня спустя он утром проснулся и вышел, обоих в доме не было. Он прошелся до конца жилой улочки, окинул взглядом берег реки. Стоявший в поле отцовский конь поднял голову, посмотрел на него, а потом стал смотреть туда, где дорога сбегала к реке, уходила за мост и терялась в прерии.

Он собрал в доме свои пожитки, поседлал коня, сел на него и поехал прочь. Прощаться ни с кем не стал. За рекой в тополиной роще коня остановил и, не сходя с седла, оглядел местность впереди, открытую до самых гор, потом оглядел прерию на западе, где собирались грозовые тучи, отрезанные от темного горизонта узким синюшным промежутком, потом оглядел глубокое цианозное небо, натянутое сводом над всей Мексикой — страной, где древний мир еще живет в камнях, пронизывает поры всего живого и проникает в кровь здешних мужчин. Он повернул коня и направил его по дороге к югу. Пустившись ехать по дороге, странно серой и лишенной в этот серый день теней, он вынул ружье из кобуры и держал поперек луки седла. Потому что враждебность мира, открывшаяся ему в тот день с новой ясностью, предстала перед ним холодной и неприкрашенной, как и должна она видеться всякому, кто утратил какую бы то ни было другую цель, кроме собственного ему личного противостояния.

Неделями он их искал, но нашел только тени и кривотолки. Нашел в часовом кармашке джинсов маленький амулетик в виде сердечка, выудил оттуда пальцем и, положив его на ладонь, долго-долго рассматривал и изучал. На юг доехал аж до Куаутемока. Потом опять на север до Намикипы, но и там не обнаружил никого, кто обладал бы сведениями об этой девушке; на запад добрался до водораздела в районе Ла-Нортеньи, стал тощим, изможденным и белесым от дорожной пыли, но так их больше и не увидел. На рассвете, сидя в седле на скрещении дорог у Буэнавентуры, он смотрел на летящие над рекой и пойменными озерами стаи водоплавающей птицы, наблюдая темные чернильные прочерки крыльев на фоне рдеющей зари. Снова проехал к северу через убогие глинобитные деревушки плоскогорья, через Аламо и Галеану — поселения, где он уже проходил и где poblanos при его появлении начинали уже посмеиваться: дескать, совсем парень в своих скитаниях заблукался — можно сказать, чисто сказочный персонаж! В высокогорье ночами сделалось холодновато, что естественно: стояло уже начало декабря, а теплых вещей у него почти не было. Когда еще раз попал в Касас-Грандес, не ел перед этим два дня, вокруг стояла кромешная ночь, а сверху лил дождь.

Он долго стучал в ворота. Где-то в глубине двора, за домом, залаяла собака. В конце концов зажегся свет.

Когда работник доктора отпер ворота и, выглянув, увидел под дождем его с конем в поводу, он вроде даже и не удивился. Спросил, как чувствует себя его брат, на что Билли ответил, что рана у брата зажила, но он исчез, после чего, извинившись за позднее вторжение, осведомился, нельзя ли повидаться с доктором. Moco сказал, что время суток не имеет значения, потому что доктор умер.

Билли не стал его спрашивать ни когда доктор умер, ни отчего. Стоял, держа шляпу перед собой в руках.

— Lo siento, — наконец сказал он.

Moco кивнул. Они еще постояли молча, а потом мальчик надел шляпу, повернулся, поставил ногу в стремя и, вскочив на вороного мокрого коня, опустил взгляд на мосо. И сказал, что доктор был хорошим человеком, после чего бросил взгляд вдоль улицы — туда, где горел огоньками город. Потом снова посмотрел на мосо.

— Nadie sabe lo que le espera en este mundo, — сказал мосо.

— De veras, — сказал мальчик.

Еще раз кивнув, он прикоснулся к полю шляпы, повернул коня и поехал назад по темной и мокрой улице.