Вместо того, чтобы как можно скорее выскочить из машины, я сидел, не мешая голубой жидкости хлестать и обдавать меня с головы до пят. Кончив хлестать, она начала струиться, потом сочиться, потом капать. Я продолжал безучастно сидеть, пока она не перестала течь. На это ушло много времени — стоило решить, будто она выжала себя всю до последней капли, как спустя несколько секунд она умудрялась выжать еще полкапли, а спустя еще несколько секунд — еще пол-полкапли.

Медленно, неуверенно подобравшись к машине, трое мальчишек вгляделись внутрь. Младший ахнул, увидев мои брюки, насквозь пропитанные липкой голубой жидкостью. Двое других ничего не сказали — только смотрели, не отрываясь. Я тоже смотрел, не отрываясь — все мы смотрели, не отрываясь, на приборную панель и на мои ноги. Долгое время мы так и оставались неподвижны. Потом я поехал обратно к себе.

Добравшись, я снял с себя мокрую одежду и принял ванну. Я лежал в ванне, глядя на трещину и размышляя о случившемся. Это было нечто очень печальное — не в обычном смысле слова, но в более крупном масштабе, в масштабе, в каком измеряются по-настоящему великие события, вроде исторических эпох или смерти звезд, — очень, очень печальное. Казалось, произошло чудо, чудо пресуществления — наперекор самим законам физики, законам, которые заставляли качели останавливаться, дверцы холодильников заедать, а большие, ничем не поддерживаемые предметы — падать с неба. Это чудо — этот триумф над материей — как будто бы случилось, а потом выяснилось, что ничего подобного — что оно провалилось, полностью, с треском, что его водные ошметки рухнули наземь, превратив сцену триумфального пуска в сцену бедствия, катастрофы. Да, это было очень печально.

Я все лежал в ванне, прокручивая это событие в голове, прочесывая его грани. Там присутствовали аляповатая модель жестянки и наваленные горой шины, крутящийся щит, покачивающийся шинный костюм младшего паренька, станок с тисками и педалями, да синяя трубка, полная воздуха. Я вспомнил, как паренек внес шину из багажника моей машины в мастерскую, как у него на рубашке осталась грязь; потом — как его руки вились вокруг нее, намазывая клей, заново ее накачивая. Я лежал, вспоминая, так долго, что ванна остыла, а моя кожа покрылась морщинками. Прошла вечность; я вылез и позвонил Назу.

— Я подумываю об еще одном проекте и хочу, чтобы вы посодействовали мне в его организации.

— Конечно, — ответил Наз. — Расскажите мне о нем.

— Я хотел бы в точности воспроизвести одно конкретное место.

— Небольшую часть здания? — спросил он.

— Нет. Не это. Шиномонтажную мастерскую.

— Думаю, это не проблема. Скажите, где оно, и я прямо сейчас позвоню Роджеру, попрошу, чтобы он соорудил вам еще одну модель.

— Мне не модель нужна, — объяснил я Назу, — а копия в натуральную величину. Я хочу, чтобы Роджер воспроизвел эту мастерскую в точности, до мельчайших подробностей. Далее, мне потребуется, чтобы реконструкторы прогнали определенное событие, детали которого я обрисую позже. В качестве реконструкторов мне нужны дети, трое: пятнадцати, тринадцати и одиннадцати лет. Плюс один мужчина моего возраста. Всего четверо человек, плюс помощники. Мне потребуется, чтобы они прогоняли это событие постоянно, безостановочно.

На том конце провода наступила пауза. Я представил себе офис Наза в сине-белом здании: то, как расставлены столы, подзорную трубу у окна. Через некоторое время он произнес:

— Как они с этим справятся?

Вопрос был резонный, но у меня имелся ответ:

— У нас будет несколько групп, сменяющих друг друга, как в эстафете.

— В эстафете?

— Да. Мы будем их чередовать.

На том конце провода наступила новая пауза. Я снова сосредоточился на его офисе, сжимая трубку. Наконец он ответил:

— Хорошо.

Его подчиненные нашли склад за городом, в Хитроу. Он был на окраине территории, принадлежащей аэропорту, — ряд старых ангаров для маленьких частных самолетов, из тех, что сдавались напрокат корпорацией, всем этим управлявшей. Там легко разместилась копия самой мастерской в натуральную величину, включая крышу с шинами и аляповатую модель жестянки бобов, плюс копия улицы перед ней, где парнишка в костюме «Мишлен Мэн» покачивался рядом с крутящимся щитом, гласившим «Автошины — Автошины», — а также, само собой, где липкая жидкость, вырвавшись из приборной панели, каскадами обдала меня с головы до ног.

Еще они заплатили настоящим рабочим из шиномонтажа, людям, сидевшим во время этого эпизода в кафе, полштуки — сущую ерунду, — чтобы те позволили Роджеру, Фрэнку и Энни прийти и составить подробный план всего, что было в мастерской: зафиксировать расположение полок, вещи на них, их размещение, возраст и рабочее состояние, размеры аляповатой модели жестянки бобов, станок внутри с его педалями и тисками, синюю трубку, наполненную воздухом, и так далее. Разумеется, требовалось, чтобы все инструменты работали. Владелец настоящей мастерской, кругленький человек лет сорока с чем-то, вышел и показал нам, как всем этим оборудованием пользоваться. Он позанимался с группой пятнадцатилетних ребят, пока те не научились окунать шины в воду и высматривать шелковистые пузырьки, ногами зажимать и крутить колесо, одновременно смазывая его клеем, тянуться рукой за спину, чтобы взять трубку с воздухом и подвести ее к вентилю, не поворачивая головы. На это ушло какое-то время.

Что касается позиций и движений, ими я, как и прежде, занялся сам. Я показал реконструктору-парнишке в мишленовском костюме, где стоять и покачиваться, а другим двум — как пинать туда-сюда его голову. Я заставил их пинать ее с минимальными затратами движений, стуча по ней ногами механически, словно они зомби или роботы. Водителю, человеку, реконструировавшему мою роль, полагалось выходить из машины медленно. На него, как на консьержку, надели белую маску хоккейного вратаря, чтобы его личность не вытесняла собой мою — или, точнее, чтобы сюда не вмешивались вообще никакие личности. Мне нужны были только движения и слова, все без тени эмоций, нейтральное; нужно было, чтобы реконструкторы разыгрывали движения безо всякой игры, произносили слова безо всяких чувств, бесстрастными голосами, монотонными, как у моего пианиста. Старший из ребят должен вынуть шину из багажника, поднести ее к станку и закрепить; средний должен попытаться помочь ему поднять ее, а старший должен оттолкнуть его руку; младший должен подойти к ним, а потом притаиться за дверью. Я показал им, куда ступать, как поднимать, как пинать, где стоять. Бόльшую часть времени они должны были просто стоять, абсолютно неподвижно.

Через десять дней мы готовы были начинать. Я велел построить возвышение, помост, слегка напоминающий оперную ложу, потому что любил наблюдать за действиями в моем доме сверху и хотел иметь подобную возможность и здесь. На случай, если мне вздумается перемещаться по самой территории реконструкции, я дал установку, что реконструкторов это смущать не должно. Однако начать наблюдать за реконструкцией я решил с помоста. На десятый день после исходного события, где-то во второй половине дня Наз подал мне знак, что все готово; я кивнул ему в ответ, и процесс начался.

Перед щитом «Автошины — Автошины» включили мощный вентилятор, чтобы заставить его крутиться. Спустя несколько мгновений синяя «Фиеста» медленно проехала по складскому помещению мимо парнишки в мишленовском костюме и остановилась рядом с тем местом, где двое ребят постарше пинали туда-сюда его голову. Вышел водитель в белой хоккейной маске. Старший парнишка медленно, монотонным голосом протянул:

— У… вас… тут… царапина.

Наступила пауза, потом водитель ответил:

— Знаю… я… не… по… этому… поводу.

Последовала новая пауза. Выходило хорошо, очень хорошо. Все они избегали встречаться глазами друг с другом, в точности как я их проинструктировал. Я испытал нечто среднее между чувством скольжения, возникшим, когда хозяйка печенки заговорила со мной на лестнице во время первой реконструкции в моем доме, и появлением мурашек, которые ползли у меня по правому боку в ряде других случаев. Это смешанное чувство усилилось, когда мы дошли до места, где парнишка протянул:

— Я… и есть… настоящий.

Когда произошел взрыв липкой голубой жидкости, я, хоть и намеревался покинуть свою ложу и спуститься к машине, чтобы понаблюдать, обнаружил, что прирос к земле. Мне было видно игравшего меня реконструктора, которого облило на водительском сиденьи: ноги раздвинуты, руки приподняты над рулем, тело бессильно под обрушившимися на него двумя литрами. Смешанное чувство стало еще сильнее, и я оказался прикован к своему месту на помосте. Спуститься мне удалось лишь во второй раз, когда это чувство улеглось. На этот раз я стоял у машины и наблюдал, как хлещет жидкость. Фрэнк с Энни создали в машине целую водопроводную мини-систему, которая всасывала голубую жидкость в мешок, разрывавшийся при втором включении двигателя. Хлестала она не совсем так, как надо, но дело было сложное. На то, чтобы подправить этот момент, ушло еще два прогона. Имелись и другие мелкие неполадки: неправильно было установлено давление воздуха в синей трубке; запаска была недостаточно грязной, чтобы должным образом запачкать парнишкин комбинезон — вещи довольно мелкие. Вцелом же все прошло хорошо — очень хорошо.

Первая группа выполнила шесть прогонов. Каждый прогон занял двадцать минут, минута туда, минута сюда, плюс минут шесть на перерыв. Против перерыва я не возражал — мне как бы даже нравилась пауза, это зависание: сцена ведет собственный отсчет по часам, проходит через нулевую отметку, начинается снова.

Первая группа занималась этим три часа, потом на смену ей пришла вторая группа. Я понаблюдал, как и они все повторили шесть раз, затем понаблюдал, как третья группа повторила все дважды. Под утро я решил уйти.

— Сказать им, чтобы прекратили? — спросил Наз, когда я надевал куртку.

— Нет. Ни в коем случае. Пусть продолжают. Когда истекут три часа, замените их четвертой группой. И дальше так и чередуйте.

— Как долго?

— Постоянно. Безостановочно. И еще, Наз…

— Да?

— Когда будете сами уходить, оставьте кого-нибудь, кому доверяете, надзирать, чтобы никто нам тут ничего не выкинул, вроде пианиста.

— Но он же не сможет надзирать постоянно.

Верное замечание. Секунду подумав над этим, я сказал ему:

— Значит, выберите нескольких человек, и пусть работают посменно, вот как реконструкторы. Их тоже чередуйте.

За следующие две недели я снова приходил туда пять раз, чтобы понаблюдать за жидким голубым взрывом и событиями, подводящими к его реконструкции. В течение некоторых из этих сеансов мне удавалось как следует собраться, сосредоточиться одновременно на нескольких вещах. Они ведь длились не так уж долго. Например, через три минуты после начала я мог обратить особое внимание на то, что происходит сразу после момента, когда старший паренек отталкивает в сторону руку среднего — на то, как средний поворачивается в сторону навстречу младшему. Или же я мог наблюдать за маршрутом машины. От ее шин на полу склада оставались отпечатки; в ходе повторов сцены она проезжала обратно по собственным следам — иногда чуть левее или правее, иногда более или менее точно повторяя предыдущую конфигурацию. Когда я пришел в третий раз, у меня появилась идея.

— Я хочу сменить маршрут машины, — сказал я реконструктору-водителю.

— Как это? — спросил он; вид у него был очень усталый.

— Не надо вот так сдавать назад, когда возвращаетесь на исходную позицию в конце каждой сцены. Вместо этого я хочу, чтобы вы проезжали дальше вперед, разворачивались и выезжали вот здесь, а потом разворачивались в другую сторону и снова возвращались.

— Значит, мне восьмерку делать?

— Именно.

Эту поправку воплотили в жизнь. На протяжении следующих часов и дней машина оставляла на полу восьмерку — жирную черную линию, составленную из идущих вместе башенок и плоскогорий, за границы которой слегка выступали обособленные линии и углы — свидетельства самых беспорядочных маршрутов. Совсем рядом, справа на полу было большое липкое пятно — результат того, что сюда раз за разом хлестала голубая жидкость, сотни литров. Я подробно зарисовал линию и пятно в мельчайших деталях и, прижав прямо к ним листы бумаги, сделал отпечатки, которые потом прилепил к стенам своей квартиры. Если достаточно долго, не отрываясь, на них смотреть, они принимали разные формы: птиц, зданий или переплетенных частей космических станций, — и тогда вся собранность с меня слетала, заменяясь мечтательностью. Точно так же она слетала во время самой сцены реконструкции. Я мог вовсю сосредоточиться на каком-нибудь аспекте последовательности, а в следующую секунду, будто околдованная змеей птица, поддаться гипнозу движений: «Фиеста» медленно катится по своей хорошо укатанной восьмерке, колесо подплывает к мастерской на парнишкином колене, рука парнишки отталкивает руку другого, скользят тиски, хлещет голубое — и так до бесконечности, все повторяется — монотонно, чарующе.

В такие мгновения звуки эпизода приобретали сходство с колыбельной. Голоса реконструкторов эхом отдавались от рифленого потолка; надо всем этим низко пролетали, свистя и постанывая, самолеты — одни направлялись бог знает куда, другие возвращались бог знает откуда. Жидкость при взрыве издавала звук сначала бегущий, потом капающий. Вентилятор принимался гудеть перед началом каждого прогона и прекращал после его окончания. С окраин сцены, из-под ее поверхностей возникали другие звуки — звуки, спрятанные в замкнутом пространстве, где шарканье ноги среднего паренька переплеталось с шуршанием костюма младшего, или где хлестание жидкости переплеталось с вибрацией крыши. Порой эти звуки, казалось, превращались в голоса, произносившие слова и фразы, которые мне толком так и не удалось разобрать.

Я проводил там много времени, наблюдая. Еще я проводил много времени у себя в гостиной, неотрывно глядя на зарисовки, на отпечатки, а то лежал в ванне и думал про реконструкцию, зная, что она продолжается, постоянно, непрерывно. Иногда я целиком сосредотачивался на каждом моменте, каждом маневре, иногда думал совершенно о другом. На пару дней я вернулся к изучению моего дома; там я дважды переводил все в режим включено, каждый раз на десять часов подряд с перерывом всего лишь на два часа. Потом я поехал на машине обратно в Хитроу и просмотрел сцену с шиной пятнадцать раз.

Как раз в тот день я потребовал ввести еще одно новшество. Вызвав на склад Фрэнка и Энни, я спросил их:

— Можно ли как нибудь сделать, чтобы голубая жидкость не хлестала?

— Ну конечно, — ответил Фрэнк. — Просто не будем делать так, чтобы она хлестала. Выведем триггер из действия.

— Да, но ведь тогда жидкость останется в бачке, — сказал я.

Он утвердительно кивнул.

— Так не пойдет, — объяснил я ему. — Надо сделать так, чтобы она исчезала из бачка, а заново не появлялась. Просто исчезала, и все.

Энни с Фрэнком переглянулись. Потом Энни робко произнесла:

— Но ведь это невозможно.

— Знаю, но в этом-то и… В смысле, неужели нельзя как-нибудь сделать, чтобы это произошло?

Последовала новая пауза, затем Фрэнк ответил:

— Да нет, вообще-то нельзя.

— Я хочу, чтобы она шла вверх, пусть это сложнее — в смысле, сложно, — все равно. Чтобы шла наверх и исчезала. Превращалась в небо.

Они оба немного подумали над этим. Потом Фрэнк сказал:

— Можно сделать так, чтобы жидкость поднималась кверху. Например, по трубке. Можно подвести трубку от бачка, в котором она находится, к потолку. Можно даже пропускать ее через крышу и распылять все это кверху мелкими брызгами. Но это…

— Это мне нравится, — сказал я. — Попробуйте. И еще что-нибудь в этом роде попробуйте. Посмотрим, что у вас получится.

В тот день, по дороге назад в Брикстон я решил поехать в обход, мимо мастерской-оригинала. Я был один за рулем своей «Фиесты». Приблизившись к железнодорожному мосту перед самой мастерской, я заметил, что движение впереди перекрыто. Кое-какие машины разворачивались и направлялись обратно, в ту сторону, откуда я только что приехал. Я понял, в чем дело, оказавшись футах в двадцати от светофора рядом с мостом: за ним был полицейский кордон, обозначенный линией — желто-черной лентой. Это была лента того же типа, что использовали, чтобы обозначить зону осады за два месяца до аварии; только в тот раз это случилось где-то в сотне ярдов отсюда, за мастерской. А эта новая зона начиналась рядом с телефонной будкой, откуда я звонил Марку Добенэ, и тянулась вдоль Колдхарбор-лейн, где не было никого, кроме полицейских; они стояли и расхаживали вокруг.

Я подъехал к ленте и, не обращая внимания на сигнал регулировщика развернуться, прижался к обочине, остановил «Фиесту», вышел и направился к нему.

— В чем дело? — спросил я.

— Тут происшествие, — ответил он. — Просьба развернуться и ехать обратно, к следующему перекрестку…

— Что за происшествие?

— Стреляли. Будьте любезны, вернитесь к машине и…

— В кого стреляли?

— В мужчину. Мы информацию посторонним не сообщаем. Просьба вернуться к машине и следовать обратно, к следующему перекрестку…

На плече у него затрещала небольшая рация, и какой-то голос произнес что-то, чего я не разобрал. Я вгляделся в пространство за ним. Там посередине улицы стояли два полицейских мотоцикла, плюс несколько машин: три обычных белых полицейских легковушки, белый полицейский фургон, красная машина — из этих, специальных — и машина металлически-голубого цвета, без опознавательных знаков, с установленной на крыше диодной мигалкой. По средней части дороги шли два человека в белых комбинезонах.

— Поезжайте обратно, — сказал мне регулировщик. — Здесь машину оставлять нельзя. Придется вам поехать в обход, через Камберуэлл или центр Брикстона.

— В обход, — повторил я. — Да, конечно.

Успев бросить еще один взгляд через его плечо, я снова сел в машину и отъехал. Войдя в свою квартиру, я услышал на автоответчике голос Наза — он наговаривал сообщение. Я снял трубку.

— Это я, — сказал я. — Настоящий я. Я только что вошел.

— А я как раз собирался Вам оставить сообщение о том, какая идея появилась у Фрэнка с Энни. Они разработали такую идею по поводу жидкости. Вы потребовали…

— Послушайте. Мне нужно кое-что выяснить.

— Да?

— Тут на Колдхарбор-лейн стреляли в кого-то. Не могли бы вы разузнать, что случилось?

— Посмотрим, что мне удастся разузнать.

Он перезвонил через час. В кого-то действительно стреляли. Подробности были неясны, но дело, кажется, было связано с наркотиками. Произошло все рядом с конторой «Движение». Темнокожий мужчина тридцати с чем-то лет. Он был на велосипеде; двое других темнокожих мужчин подъехали на машине и выстрелили в него. Он умер на месте. Что еще я хотел узнать?

— А что еще вам удалось узнать? — спросил я у Наза.

— Пока ничего. Но могу держаться в курсе событий, пополнять информацию по мере ее поступления, если хотите.

Я представил себе, как темнокожий мужчина умирает рядом со своим мотоциклом перед телефонной будкой, откуда я звонил Марку Добенэ в день заключения договора. Представил себе, как двое других темнокожих мужчин стреляют в него из машины. Оставались ли они в машине? Я не знал. Я вспомнил, как какой-то мужчина вкатывал в помещение конторы такси автомат для продажи «Кока-колы», а тем временем в окошке телефона отсчитывались секунды. «Транспортная компания “Движение”. Аэропорты, вокзалы, легкие перевозки, любые расстояния».

— Алло! — вклинился голос Наза.

— Да, — сказал я ему. — Держите меня в курсе. И еще, Наз…

— Да?

— Я хотел бы приобрести этот участок, как только полиция закончит им заниматься.

— Приобрести? — повторил он.

— Снять. Получить разрешение на его использование.

— Для чего? — спросил Наз.

— Для реконструкции.