Ещё из ЛА я обзвонил всю семью и каждому говорил приблизительно одно и то же.

“Слушайте, я вечно в дороге, и вы не можете знать наверняка, что я там делаю. Я сяду и поговорю с вами, но не на таких условиях»

Я уверял их, что собираюсь стать лучше.

Мы начали южноамериканскую часть тура в Венесуэлле опен-эйром 25-го ноября в Каракасе. На следующий день группа улетела в Колумбию на MGM 727. Грузовые самолёты с оборудованием и персоналом последовали за нами по завершении демонтажа.

Когда мы приехали в Боготу, Guns N’ Roses были главной темой всех местных газет. Когда мы попросили перевести заголовки, кто-то для нас перевёл: четырнадцатилетняя колумбийская девочка совершила самоубийство после того, как отец запретил ей посетить предстоящий концерт.

Боже. Ещё один человек, чью жизнь мы затронули… умер.

Той же ночью, ещё новости: в Венесуэлле начался переворот. Воздушному пилоту по имени Льюис Рейс Рейс и сообщникам удалось установить контроль над авиабазами страны 27-го ноября. Наши грузовые самолёты были вынуждены приземлиться. МакБоб и остальной персонал застряли.

Следующим утром недалеко от нашей гостиницы в Боготе взорвалась бомба.

Колумбийский наркобарон Пабло Эскобар сообщил прессе, что мы его друзья, и он отоваривал нас кучей героина. К тому времени он уже скрывался от американского преследования (мы его вообще не видели), и, я думаю, просто морочил правительство штатов, используя нас, чтобы поржать. Меня к тому времени уже достали политические вопросы, сыплющиеся на нас на пресс-конференциях – только то, что мы продали пару дисков, вовсе не означало, что людям вдруг должно быть интересно, что же я думаю о Билле Клинтоне или Борисе Ельцине. Теперь мы ненамеренно стали пешками в большой международной игре.

Отлично.

Как-то на следующий день я решил выйти из номера. Снаружи стоял солдат с автоматом. Он жестом указал мне зайти обратно. Я – мы, точнее, - были под домашним арестом.

Ой, бля.

Я не знал, что делать. Я томился взаперти весь день.

Что мы теперь будем делать?

По крайней мере, тут было бухло.

В тот же день вечером кто-то постучался в дверь. Я открыл. В коридоре было темно. Солдат исчез – вместо него был парень в костюме, тоже с автоматом.

- Yayo? – спросил он. Я знал, что это слэнговое название коки в Южной Америке. - Yayo?

Я захлопнул дверь и закрылся.

Хуйня.

Меня подставили

Я знал это.

Я поднял гостиничный телефон. Кого я знал, кто мог бы помочь? Кто мог кому надо позвонить? Я не хотел пугать маму. Потом меня осенило: папа.

Он был пожарником. У него должны быть знакомые в мэрии в Сиэтле.

Я набрал отца. Звонок прошел.

- Пап, я не знаю, куда ещё позвонить, - сказал я, - всё пошло совсем не так. Я в гостиничном номере в Боготе с вооружённым охранником на выходе. Я не знаю, собираются ли они нас выпускать. Не знаю, позволят ли они нам выступать – если наши самолеты вообще сюда доберутся. И я не знаю, что случится, если мы не выступим на этом концерте. Я серьёзно переживаю. Ты можешь куда-нибудь позвонить?

Не имею понятия, что папа сделал, но вскоре показался американский посол. Атмосфера разрядилась. Вооружённая охрана исчезла.

В итоге наши самолёты пропустили в Каракас, после того как бунт в Венесуэлле подавили. Прибыли работники и начали лихорадочно готовиться к задержанному концерту в Боготе. Потом, после сильнейшего ливня, скопившаяся на крыше вода разрушила сцену. Команде пришлось строить всё заново из того, что осталось.

День перенесённого концерта настал. Дождь лил и лил, и продолжал лить на протяжении концерта. Потом, когда Эксл сыграл вступительные аккорды “November Rain,” из-за туч пробилось солнце. Все зрители обнялись. После этой песни дождь опять пошёл. Начал формироваться новый этап тура.

У нас работал парень, который летал перед нами и позалачивал руки таможенным агентам. Я не помню, чтобы таможенники вообще заходили к нам в самолёт, хотя в наш отель в Чили они вломились. Не то чтобы среди нас были тупые уёбки - мы не перевозили наркотики из одной страны в другую. Мы всегда могли достать всё, что нужно на месте.

Эксл пытался связаться со мной несколько раз. Однажды в Сан-Пауло он позвонил из своего номера. Его навещала Стефани Сеймур; со мной была Линда.

- Эй, - говорит, - почему бы вам не зайти в нашу комнату и не поужинать с нами? Просто хорошо посидим.

Мы непринуждённо поели и вели себя как взрослые. Я думал, что мы сумеем подготовить почву для того, чтобы разрешить все наши противоречия. Если будет так продолжаться, думал я, может быть, я смогу вытащить себя из зависимости. У меня будут люди, на которых я смогу положиться.

Через полчаса после того как мы с Линдой ушли, Эксл швырял стулья в холле отеля и пытался побить какого-то парня.

Мы начали 1993 год в Азии, потом вернулись в Штаты с другой частью тура. К тому времени я употреблял так много кокаина, что мне требовалось все больше и больше нейтрализующих его веществ, когда наступало время выйти из кокаинового прихода. Как-то раз, когда я не мог достать никаких таблеток, и кто-то принёс белого китайца (порошковый героин), я вдохнул его вместо них. Хитрость помогла: опьянение уменьшилось. Я обнаружил, что курение коричневого вязкого героина через фольгу – как я однажды пробовал в Амстердаме со Слэшем и Иззи – тоже помогает. Я не переставал бояться всаживать героин в количествах, достаточных для вкалывания шприцем, но вскоре начал курить его столько, что появлялась ломка. Многого для этого было не надо, это точно. К счастью, я не получал удовольствия от героина самого по себе – просто уплывать на шёлковой подушке было бесконечно приятнее, чем скрипеть зубами в пьяном параноидальном ступоре после злоупотребления кокаином.

Сорум внезапно перестал употреблять наркотики. Не знаю, что случилось, но был момент, когда для него всё изменилось – что-то вроде прозрения. Таким образом, из нашей ядовитой троицы остались только мы со Слэшем. Потом мы с ним тоже разделились, каждый проводил больше времени в собственной небольшой компании. Мы задолбались звонить друг другу, что теперь, когда я тоже начал закидываться героином, означало удостовериться, что другой ещё дышит.

Во время американской части тура, я отправлялся искать приключений с Диззи или Гилби. Я помню посадку в Фарго перед концертом в конце марта 1993 в «Fargo Dome». Мы пошли в город, осмотрелись, и подумали: «о, Господи».

Мы с Диззи запрыгнули в лимузин и решили поднять шум. Мы поехали на местную рок-радиостанцию и без предупреждения вошли в студию. Мы вышли в эфир, и люди стали собираться у офиса радиостанции. Потом мы поехали в местный торговый центр в поисках наркотиков и каких-нибудь неприятностей.

Во время выступления в Сакраменто 3-го апреля, с верхнего яруса вылетела бутылка – я заметил её краем глаза. Она попала в бочку Мэтта и отскочила. Всё потемнело.

Бутылка прилетела прямо в висок и вырубила меня. Концерт сразу остановили. Меня увезли на скорой. Из больницы я вернулся в гостиницу на озере Тахо – следующим вечером у нас был концерт в Рено, и наши менеджеры считали, что «Four Seasons» около Тахо – единственная в регионе гостиница нашего уровня.

Мы с Гилби устроили нашим отцам посещение концерта в Рено. Несмотря на все отцовские заёбы, я всё же считал, что он мой папа. И к тому же он выручил наши задницы в Колумбии. Может быть, я ещё думал о том, что смертен, что стоит расставить все точки над “i”. Я организовал ему полёт в Тахо, где он увидел всех девчонок, толпившихся вокруг нас у шикарного отеля. Оттуда мы вместе поехали в Рено на концерт.

Отец Гилби тоже был пожарником в отставке, и он пытался завести с моим разговор о рабочей херне. Мой папа никогда не рассказывал историй о том, как спасал кого-то и на волоске от гибели избегал чего-то. Уверен, пожары было мучительно наблюдать, и он никогда о них не говорил.

Отец Гилби продолжал говорить, вспоминая героические дни, в надежде вовлечь моего отца в разговор.

В конце концов, он сказал: «знаешь, Мак, я всегда говорю, что если бы мог всё ещё раз повторить, делал бы всё то ж самое. А ты?»

Мой отец посмотрел на него. «Не, к чёрту, - говорит, - я бы лучше занимался тем, что делает этот малой здесь»

Он не поддерживал мои занятия музыкой, пока я не стал зарабатывать деньги. Таким образом, он высказывал одобрение, полагаю, хотя не извинялся за то, что не поддерживал ранее.

На апрельском концерте в Мехико мы устроили сбор группы. Слэш, Гилби и Мэтт согласились, что нам нужно поговорить с Экслом о его опозданиях.

Кому-то нужно было начать разговор.

- Слушай, - сказал я Экслу, когда все пришли, - мы напиваемся до беспамятства, ждём три часа, слушая, как фанаты скандируют ‘хуйня’. Мы приложили много усилий, чтобы поддерживать существование группы …

Я остановился и поискал глазами помощи. Остальные парни смотрели в сторону и немного съежились в своих креслах.

И всё.

Позже, на самом концерте, я был слишком объебан - и я знал это. Я сам слышал своё нечленораздельное бормотание за кулисами, булькающие звуки, вытекающие у меня изо рта между глотками водки с клюквой, едва ли были похожи на слова. Затем мы вышли на сцену. И наконец я преступил черту, которую всегда считал неприкосновенной - я начал отставать.

Держи ритм. Держи ритм.

Просто играй.

Ты всегда можешь играть.

Всегда.

Просто играй с Мэттом.

Я пытался сосредоточиться. Я ориентировался на мэттовскую ударку, пытался слушать его, концентрируясь. Он специально акцентировал удары, чтобы помочь мне.

Он кивал. Его плечи поднимались в ритм. «Давай, чувак»

По-прежнему не ставлю пальцы левой руки в нужные точки в нужное время.

По-прежнему двигаю медиатором недостаточно быстро.

Соберись.

Со-бе-рись.

У нас было несколько спрятанных за сценой комнат, так что я завалился в одну из них при первой возможности, чтобы принять ещё кокаина и протрезветь. Не помогает. Я едва мог наклониться, чтобы втянуть, не рассыпая. Я взял себя в руки. Времени нет. Назад на сцену.

Борись

Чтобы играть.

Синхронно.

С Сорумом.

Соберись

Немного не выходит.

Давай.

Уёбок, блядь.

Блядь.