© 2014, Colum McCann
© Adam Jeppesen. Courtesy of Galerie van der Mieden, Brussels
Для них это было первое Рождество в Голуэе вдвоем: только они, мать и сын. Их домик, затерянный на берегу Атлантики, укрылся в тени платановой рощи. Окна, выкрашенные синей краской, аспидно-серая шиферная крыша. Ветви деревьев, навечно согнутые ветром, указывают куда-то вглубь острова. Соленые брызги с моря мягко оседают белыми крапинками на высокой живой изгороди, окружившей сад.
Целыми днями до Ребекки доносился размеренный шум волн, накатывавших на берег и спешно отступавших обратно в океан. Ночью их голос звучал вдвое громче. Даже в промозглые, холодные декабрьские ночи она спала с открытым окном, вслушиваясь в плеск волн. Они бились в невысокие утесы, разбивались о каменные изгороди, стремились к дому… Затем, помедлив пару мгновений, рассыпались брызгами.
Рождественским утром она положила подарок на каминную полку рядом с небольшой елочкой. Коробка, завернутая в бумагу, перевязанная красными лентами. Томас разорвал упаковку, уронив содержимое себе под ноги. Он не сразу понял, что это за штука. Подержал за штанины, за пояс, перевернул — и прижал черную ткань к груди.
Она вытащила из-за елки второй пакет, с ботами и курткой из неопрена. Томас скинул ботинки и рубашку. Он был худой, сильный, бледнокожий. Когда он стянул с себя брюки, она отвернулась.
Гидрокостюм на нем болтался. Она купила его на пару размеров больше, на вырост. Томас широко раскинул руки, завертелся по комнате. Она уже много месяцев не видела его таким счастливым.
Жестами она объяснила ему, что через пару часов они пойдут к морю.
Ему всего тринадцать — а у него уже столько всего позади. Ребекка усыновила его шестилетним во Владивостоке. Пришла в детдом и увидела его, скорчившегося у качелей. Светлые волосы, яркие голубые глаза. На шее болячки, на пояснице — длинные тонкие шрамы. Мягкие, кровоточащие десны. Он был глухим с рождения, но когда она позвала его по имени, сразу обернулся. Она была уверена: это знак свыше.
Многие эпизоды его жизни, конечно, навсегда останутся скрытыми завесой тайны. Раннее детство, родители, о которых она ничего не знала, слухи о том, что он родился на свалке… Отравление ртутью, лучевая болезнь, побои — вот и все, что он получил в наследство.
Она отлично понимала, во что ввязывается. Но тогда рядом с ней был Алан. Они остановились в обшарпанной гостинице на берегу Амурского залива. Днем паниковали и совали взятки. Ночью вели нервные телефонные разговоры. Долгие часы в комнате ожидания. Услышав диагноз «фетальный алкогольный синдром», они взяли паузу. И все же через полтора месяца они возвращались домой с Томасом. Мальчик прыгал между ними, держа обоих за руки. В самолете «Аэрофлота» он положил ей голову на плечо, да так и просидел весь рейс. Когда она заполняла документы на дублинской таможне, у нее тряслись руки. Наконец, Алан поставил подпись, последний штамп… Она схватила Томаса за руку и, громко смеясь, побежала через зону прилета. В тот день ей исполнился сорок один год.
Тогда им жилось неплохо. Дом с тремя спальнями в Степэсайде, всевозможные консультанты, психотерапевты, логопеды. А для полного счастья — родители Ребекки, всегда готовые помочь.
Теперь, семь лет спустя, она разведена, живет на западе страны, родителей больше нет, а работать приходится за двоих. Ее сбережений не хватает. Счетам, падающим в почтовый ящик, нет конца. Спецшколу в Голуэе, по слухам, скоро закроют. Но обиды и жалобы на жизнь — не в ее характере.
Она зарабатывала переводами с иврита на английский: брачные соглашения, коммерческие контракты, брошюры о культуре. Время от времени одно тель-авивское издательство левого толка подбрасывало ей пару романов. Правда, платили они гроши, но Ребекке нравилось погружаться в эту совершенно чуждую ей жизнь. Кроме того, книги были лекарством от безразличия к миру.
В сорок восемь лет она сохранила отчетливые следы былой красоты: оливковая кожа, иссиня-черные глаза, римский нос с горбинкой. Волосы у нее были темные, тело — худое и гибкое. В этой деревеньке ее приняли хорошо, несмотря на разительный контраст ее внешности с удивительно бледной кожей и светлыми волосами сына. Ирландская речь вокруг, переменчивая погода, скупой солнечный свет, ветер с Атлантики — все это было ей отрадно. Одевшись потеплее, чтобы спастись от промозглого холода, они гуляли вдоль дамбы, обходя ловушки для омаров, свернутые в бухты канаты и гниющие остовы рыбацких лодок. Дождь колотился в закрытые ставнями окна и двери магазинов. Зима, туристов нет. В супермаркете местные женщины часто, не скрываясь, глазели на них. Ребекку то и дело спрашивали: «А вы кто будете — bean cabhrach?» «Прислуга», «няня», «повитуха». Ей нравилось это слово.
Ее любовь к нему временами взрывалась вспышками кого-то благоговейного восхищения. Присутствие неведомого. Ощущение, что он оставляет детство позади. Уходит к своему будущему «я».
Иногда, когда они ехали через деревню к своему жилищу, Томас брал ее за руку и клал голову ей на плечо. Они ехали мимо заброшенной школы, мимо беленых известкой домиков. Тогда ей хотелось намертво прижаться к нему, укрыть его собой, принять на себя все грозившие ему несчастья. А больше всего хотелось понять, что за человеческая личность зреет там, под этой бледной-бледной кожей.
Все рождественское утро Томас не снимал гидрокостюма. Разлегшись на полу, он играл в видеоигры. Его пальцы легко порхали над кнопками. Взглянув на него поверх очков для чтения, она успела заметить на экране серую полосу. Она понимала, что не стоило бы разрешать ему эту игру: танки, окопы, расстрелы, трассирующие пули. Но пусть играет — за час спокойствия плата невелика.
Это будет Рождество без гневных вспышек, без ссор, без слез.
В полдень она сказала ему жестами: собирайся. В это время года темнеет рано. В спальне, в шкафу, висели два ее собственных гидрокостюма, но ей они сегодня не понадобятся. Ребекка надела кроссовки, куртку с капюшоном, теплый шарф. В прихожей Томас снял с вешалки дафлкот, набросил поверх неопренового костюма.
— Быстро окунемся — и назад, — сказала она по-ирландски.
Невозможно было разобраться, много ли понимает Томас хоть на каком-то языке. Сам он объяснялся незамысловатыми жестами. Кое-что она могла понять по его позе, наклону плеч, изгибу губ. Больше всего угадывала по глазам. В нем была какая-то жуликоватая красота, узкие глазки-щелки смотрели живо и осмысленно. Фетальный алкогольный синдром почти не отразился на его внешности. Ни низкого лба, ни тонкой нижней губы, ни сглаженного носового желобка.
Когда они вышли из дома, им в глаза ударили слепящие солнечные лучи, молочно-белые, точно свежеобглоданная кость. Но едва они подошли к низкой каменной ограде, как облачный занавес сдвинулся, и все вокруг снова подернулось серым. Пригоршня дождевых капель ужалила лица холодом.
За это она и влюбилась в Западную Ирландию: погода, как в кино. В самый неожиданный момент на тебя может обрушиться шквал, но через минуту-другую синева вновь прорвется сквозь серую мглу.
Одна из каменных стен на нижних полях была укреплена металлическими трубами. Каменщик явно схалтурил: местные не одобряли подобного нарушения традиций. Когда ветер дул в полое нутро труб, они по очереди отзывались пронзительным свистом. Томас накрывал трубы ладонью, одну за другой, правя ноты в этой песне ветра. Она верила, что его пальцы точно чувствуют силу колебаний. Иногда в подобные моменты ее пронзало острое, до боли, счастье.
На полпути к океану Томас зашагал, как Чарли Чаплин: вывернув носки наружу, поигрывая в воздухе воображаемой тросточкой, он шел, клонясь вперед, навстречу холодному ветру. Восторженно вскрикнул, когда, добравшись до вершины холма, увидел впереди море. «Подожди», — крикнула она вслед, крикнула по привычке — разве он услышит? Томас остановился на краю обрыва, топчась на месте, вращая запястьем. Копирует почти точь-в-точь. Где он видел Чаплина? В какой-то видеоигре? Или по телевизору? Иногда она надеялась, что назло всем врачам он однажды воплотит все несбыточное, что она за него намечтала.
Они немного постояли у обрыва, над гранитной глыбой, со всех сторон омываемой морем. Волны, длинные белые каракули, спешили к берегу. Ребекка шлепнула Томаса по пояснице, где гидрокостюм морщился складками. Он обернулся. Лицо в рамке неопренового капюшона. Торчащий клок светлых волос.
— Плавай только там, где мелко. Обещаешь?
Присев на корточки, она сползла вслед за Томасом к берегу. Холодная трава обжигала пальцы. Оскользнувшись в мокрой грязи, она неловко съехала с низкого уступа на грубую каменистую россыпь. Камни были скользкими от водорослей. Крошечный краб испуганно юркнул в темную лужу.
В маленькой бухте Томас уже стоял по колено в воде.
— Дальше не ходи! — крикнула она.
В детстве она занималась плаванием, участвовала в соревнованиях и за Дублин, и за всю провинцию Ленстер. В ее комнате рядами висели медали. Вершиной стала чемпионская награда из Брюсселя. Поговаривали, что ей могут дать стипендию в американском университете. Разрыв капсулы плечевого сустава положил конец мечтам.
Летом, пока было тепло, она научила Томаса плавать. Правила он усвоил. Не нырять. Плавать только в этой бухточке, от края до края. Даже не приближаться к гранитной глыбе.
Дважды ей показалось, что он вот-вот заплывет за черную глыбу и выберется на глубокое место. Один раз, когда он увидел серфингиста, второй раз — когда мимо проплыл желтый каяк. Она замахала руками: все, милый, хватит. Хорошо?
Он вернулся на мелководье, поднимая вокруг себя фонтан брызг. Брызги летели прямо на нее. Он двигал руками совершенно по-чаплински.
— Перестань, пожалуйста, — тихо сказала Ребекка. — Ты меня всю вымочишь.
Он снова брызнул в нее, повернулся спиной и нырнул. Десять секунд, четырнадцать, пятнадцать, восемнадцать… Он всплыл ярдах в десяти, жадно хватая ртом воздух.
— Теперь вернись. Пожалуйста. Вернись.
Томас поплыл к глыбе. Его ноги в черных неопреновых ботах словно растворялись в море. Она смотрела на фигуру в гидрокостюме, плывущую под водой. Длинная, гладкая тень.
Стайка морских птиц пронеслась низко над волнами, словно дразнясь. Ребекка поежилась. Сделала еще один шажок к кромке воды, подождала.
Подумала: я совершила ужасную ошибку.
Сбросила куртку, нырнула. Холод оглушил ее с макушки до пяток, мигом забрался под кожу.
Едва выбравшись из воды, она сообразила: в кармане джинсов — мобильник. Вынула аккумулятор, вытряхнула воду из корпуса.
Томас лежал на песке, глядя в небо. Голубые глаза. Раскрасневшееся лицо. Пухлые губы. Вытащить его из воды оказалось довольно легко. Он не сопротивлялся. Она подплыла к нему сзади, бережно обхватила руками за плечи, сжала пальцы, потянула его на берег. Теперь он лежал и улыбался.
Она откинула мокрые волосы с лица и пошла прочь от берега, к скальному обрыву. Оглянулась. Почувствовала прилив облегчения: Томас шел за ней.
Дома она вдруг почувствовала себя полностью отрезанной от мира. Маленькие синие окна, яркая дверь из двух половинок. Томас стоял в луже посреди комнаты. У него тряслись губы.
Ребекка сунула телефон в пакет с рисом — на просушку. Запасного мобильника нет. Стационарного телефона — тоже. Сегодня Рождество. Алан, подумала она. Даже не позвонил. Мог бы позвонить заранее. Стоит только о нем подумать… Сейчас он в Дублине, со своей новой семьей, в их чисто прибранном доме, с их рождественскими украшениями, с их собственными проблемами. Взял бы и позвонил. Дело необременительное.
— А твой отец даже не позвонил, — сказала она, расхаживая по комнате.
Понимает ли он хоть одно слово, а если понимает, то проникают ли слова в его сердце: «твой отец», d’athair, abba? Что он слышит в них? Много ли вообще он способен уловить? Специалисты из Голуэя говорили, что его способность к пониманию минимальна, но до конца они все-таки не уверены; остается лишь гадать, что творится там, в его внутренних глубинах.
Ребекка потянула за язычок «молнии» на гидрокостюме Томаса, осторожно начала стягивать неопрен. Его кожа — гладкая, в мурашках. Томас положил голову ей на плечо. Она услышала, как он тихо всхлипнул.
Ей стало легче. Она притянула Томаса поближе к себе, почувствовала ключицей его холодную щеку.
— Милый, я просто за тебя перепугалась, вот и все.
Когда стемнело, они сели ужинать: индейка, картошка, сливовый пудинг, купленный в маленьком магазинчике в Голуэе. В детстве, в Дублине, она привыкла соблюдать традиции. Она первая в семье вышла замуж не за единоверца, но родители ее поняли. В конце концов, в Ирландии все равно почти не осталось евреев. Иногда она думала, что неплохо было бы и сейчас соблюдать праздничные ритуалы, но они почти забылись. Только смутное воспоминание, как на закате идешь по Ратгар-роуд и считаешь меноры в окнах. Год от года их становилось меньше.
В разгар ужина они надели картонные колпаки, вскрыли бумажные хлопушки, и она прочитала вслух шутки, напечатанные на листках из хлопушек. Ей — бокал порто, Томасу — стакан апельсиновой газировки. Коробка конфет Quality Street на двоих. Улеглись вместе на диван, в коконе тишины, его щека — на ее плече.
Раскрыла старую книгу в твердой синей обложке. Корешок слегка треснул. Надежда Мандельштам.
Томас щелкнул пультом от телевизора, взял консоль. Он порхал пальцами по кнопкам с виртуозностью пианиста. Может быть, его родители утопили в вине талант? Может быть, они когда-то смотрели на улицу из высоких окон консерватории, или писали новаторские картины, или уносились мыслями к вершинам поэзии? Она понимала, что это лишь сентиментальные бредни. Но, вопреки всему, рисковала надеяться. Вдруг в непролазной чаще его нейронов что-то слабо тлеет?
Рождественский вечер миновал незаметно. Темнота за окнами сгущалась. Перед сном она читала ему на ирландском отрывки из древних ирландских мифов. Мифы подобны музыке. У него беспокойно забегали глаза. Она обождала немного. Он был в смятении. В ярости.
«Ночная ярость» — так это называли врачи.
Она пригладила ему волосы, но Томас внезапно дернул плечом, его рука вскинулась. Локоть ударил ее в подбородок. Она ощупала кожу: кровоточит? На пальцах осталось красное пятнышко. Ощупала языком зубы. Целы. Ерунда. Может, завтра будет синяк. Опять придется объяснять кумушкам в деревенском магазине. Timpiste beag. Мелкая неприятность, не волнуйтесь. Na bac leis.
Она склонилась над Томасом, сложила руки треугольником, загораживая стену, — чтобы он не бился головой.
Его челка шевелилась от ее дыхания. Кожа — вся в пятнышках мелких темных угрей. Заря раннего созревания. Что будет через несколько лет, когда зов плоти окажется сильнее нее? Как удержать его? Как заставить его слушаться? Как усмирить?
Она придвинулась к нему поближе, он опустил голову, уткнулся в ее мягкую грудь. А через миг снова начал корчиться на постели. Его глаза распахнулись. Он заскрипел зубами. На его лице страх. Иногда ей казалось, что сквозь него прорастает ненависть.
Она достала из-под кровати красную шляпную коробку. Вынула эластичный шлем из черной кожи. На боку было написано серебряным маркером: «Килмакад Крокс творят чудеса!». Шлем носил Алан, когда занимался херлингом. Если Томас проснется и снова начнет корчиться, головной убор защитит его от ушибов.
Она приподняла ему голову, надвинула шлем, заправила волосы, застегнула ремешок под подбородком. Аккуратно разжала ему губы и вставила между зубами затычку-капу. Чтобы не раскрошил себе зубы.
Однажды он во сне укусил ее за палец, и она сама зашила рану двумя стежками. Старый трюк, которому она научилась у своей матери. На указательном пальце левой руки до сих пор виден шрам — маленький красный серп.
Она заснула рядом с Томасом на узкой кровати, проснулась в секундном недоумении — где я? На будильнике светились красные цифры.
Телефон, подумала Ребекка. Надо проверить, как там телефон.
Она взяла из холодильника бутылку белого вина, развела огонь в камине в своей спальне, поставила на проигрыватель пластинку Рихтера, взбила подушки, натянула одеяло по грудь, откупорила бутылку. Журчание белого вина, льющегося в бокал, убаюкивало.
Утром, когда она проснулась, Томаса не было.
Она сонно приподнялась, плотно завернувшись в одеяло. Солнце светило сквозь голые ветки платанов. Перевернула подушку прохладной стороной вверх. Удивилась: уже девять? Изо рта еще не выветрился вкус вина. На тумбочке — пустая зеленая бутылка. Легкое чувство вины, словно изменила мужу. Прислушалась: что там поделывает Томас? Телевизор не гремит. Видеоигры — тоже. По комнатам носится холодный ветер: окно распахнулось? Она встала с постели, закутанная в одеяло. Босые ступни обдало холодом с пола. Нажала на кнопку, воскрешая телефон. Тот на секунду мигнул экраном, пискнул и снова умер.
В гостиной пусто. Распахнула дверь в его комнату, увидела свисающий язык простыни. На полу — шлем. Скинув одеяло, она заглянула под кровать. Раскрыла настежь двери шкафа.
На крючке в гостиной, где висел гидрокостюм, ничего.
Верхняя половинка парадной двери по-прежнему заперта. Нижняя в панике качается на ветру. Ребекка, в одной ночной рубашке, нырнула под дверь. Вокруг дома — ломкая заиндевевшая трава. Холод прохватил пальцы на ногах. Его имя отскочило от верхушек деревьев и вернулось к ней обратно.
Трава больно хлестала по щиколоткам. Ветер наигрывал свою мелодию на трубах забора. Она уловила какое-то резкое движение на краю обрыва. Кто-то, словно согнувшись до земли, убегает прочь, бежит вниз вприпрыжку. Через несколько секунд фигура снова появилась, словно восстала из моря. Баран. Витые острые рога. Он умчался куда-то в поля, проскочив через брешь в каменном заборе.
Ребекка оглядела с обрыва бухту. На камнях — ничего. Ни его кроссовок. Ни дафлкота. Может, он вообще сюда не заходил. О Господи, гидрокостюм. Зачем только она его купила. На два размера больше, и все ради экономии.
Она побежала вдоль скал, вглядываясь в воду у морской глыбы. Ветер неистовствовал. Море было серебряно-черное, как старое зеркало. Есть здесь кто-нибудь? Должен же быть какой-нибудь катер береговой охраны. Или на каяке кто-то вышел покататься спозаранку. Хоть одно рыбацкое судно, в конце концов. Ветер дул с Атлантики, нашептывал. В ее голове зазвучал голос Алана: «Что-что ты ему купила? На кой черт, спрашивается, ему нужен был гидрокостюм?» Как далеко он мог заплыть? Там же сети. В них легко запутаться.
— Тома-аас! Тома-ааас!
Вдруг он сумеет услышать? Вдруг в ушах зазвенит, вдруг колебания воды достучатся до барабанных перепонок… Снова всмотрелась в волны. Спокойно. Держи себя в руках, черт тебя побери!
На обратном пути она как будто увидела себя с высоты птичьего полета. Ночная рубашка, босые ноги, распущенные волосы, сырой ветер в лицо. Нет телефона, нет чертова телефона. Придется сесть за руль. Поехать в город. Полиция. Где вообще этот полицейский участок? Почему она этого не знает? Кто из соседей сейчас дома? Что-что вы ему купили? Что вы за мать такая? Сколько же вы выпили? Фетальный алкогольный…
Ветер гнул траву к земле. Она неуклюже перелезла через низкий заборчик. Острая боль пронзила лодыжку. Деревья за домом сгибались, словно в поклонах. Рваные тени ветвей метались по стене. Половинка двери моталась на петлях взад-вперед. Она пролезла под верхней, запертой половинкой, снова вбежала в его комнату. «Килмакад Крокс творят чудеса!» Мобильник так и не ожил.
Дошла до кухни, вдавила кнопку стоявшего на столе компьютера. Экран засветился: шестилетний Томас в Глендалохе, светлые волосы, красные шорты, рукава рубашки хлопочут на ветру, пока он неспешно идет к озеру. Открыла Скайп, набрала единственный номер, который знала наизусть. На шестом гудке Алан взял трубку. Что она наделала? Она что, совсем из ума выжила? Он позвонит в полицию, и в береговую охрану, но из Дублина ему ехать три часа или все четыре. «Позвони мне, когда найдешь его. Скорее. Просто найди его». Он повесил трубку. Упавшая вдруг тишина пульсировала болью.
Ребекка прижалась лбом к столешнице. Затем вышла из Скайпа, и на экране снова появились обои с фотографией Томаса.
Она побежала в спальню, кое-как натянула старый гидрокостюм. Он грубо тер кожу, давил на грудь, глубоко врезался в шею.
Зловеще нависали тучи. Она оглядела горизонт. Далекие острова — горбатые, похожие на китов. Мыс изогнулся дугой. Серая вода, серое небо. Скорее всего, он поплыл на север. Это проще, ведь туда несет течением. Летом они плавали в ту сторону. Никогда не удалялись от берега. Смотрели, как волны колотятся о скалы, кусают сами себя за загривок.
Вдалеке залив неспешно пересекала рыбацкая лодка. Ребекка замахала руками, прекрасно понимая: глупо надеяться, что ее заметят. Неловко двинулась вниз, оскользаясь на мокрой тропе.
На полдороге к пляжу она резко остановилась. Кроссовки Томаса. Стоят аккуратно, носками к морю. Как она могла не заметить их раньше? Она знала, что эта минута отпечатается в памяти навеки. Ребекка развернула кроссовки носами к дому, словно Томас мог в любую минуту вернуться и, натянув их, двинуться к теплому дому.
На берегу не было никаких следов: песок здесь слишком крупный. Куртки тоже не видно. Или он так и ушел, без верхней одежды? Переохлаждение. Несколько минут — и готово. Гидрокостюм ему слишком велик, он быстро замерзнет. Далеко ли его может занести? Давно ли он ушел? Она так долго спала. Вино. Сколько же она выпила вина.
Остервенело натянула купальную шапочку, застегнула тугой гидрокостюм. Молния подавалась с трудом.
Вошла в воду, нырнула. Холод пронзил тело. Она гребла, гребла, гребла — с каким-то остервенением. Остановилась, оглянулась, заставила себя плыть дальше. Плечо заныло. При каждом гребке она видела его лицо: черная рамка капюшона, светлые волосы, голубые глаза.
Миновала гранитную глыбу, двинулась вдоль берега, в ушах — шум волн, тоже глухота, только другая. Постепенно немеют пальцы на руках, и пальцы на ногах, и разум.
Восемь месяцев назад тель-авивское издательство прислало один роман. Прекрасный стиль, автор — израильский араб из Назарета. Большая литература, подумала Ребекка. Она тут же села за перевод этой истории о немолодых супругах, потерявших обоих детей. В тексте ей попалось слово «sh’khol». Как его перевести? Ребекка не могла подобрать аналога. Конечно, есть «вдова», «вдовец», «сирота», но ни одного слова — ни среди существительных, ни среди прилагательных, — которое обозначало бы отца или мать, потерявших ребенка. В ирландском таких слов тоже нет. Она искала в русском, французском, немецком, в других языках, но что-то похожее нашлось только в санскрите (vilomah) и арабском (thakla — если это мать, mathkool — если отец). Ребекка промучилась над этим местом несколько дней. Хотелось сохранить верность подлиннику, дать имя незримому: «надломленные», «разодранные», «ограбленные» родители. В конце концов, остановилась на чопорном bereaved, но подумала: все-таки не то. Нет в этом слове ни тайны, ни звукописи. Не точный перевод, совсем не точный.
Около полудня ее схватили за ворот гидрокостюма и втащили на борт. Катер береговой охраны. На нем было четверо. Она упала на палубу, лицом в доски, задыхаясь. Ее отнесли в каюту. Кто-то склонился над ней. Маска. Трубки. Лица расплываются, никак не сфокусировать взгляд. Голоса. Кислород. Чья-то рука у нее на лбу. Чей-то палец на ее запястье. Вода продолжает давить своей тяжестью. Зубы стучат. Она попыталась встать.
— Пустите меня туда!
Холод обжигал изнутри. Плечо болело так, словно руку вырвали из сустава.
— Сидите спокойно, с вами все будет в порядке. Только не двигайтесь.
Ее завернули в изотермические одеяла, блестящие серебряной фольгой, начали растирать ей пальцы на руках и ногах, два раза шлепнули по щекам — осторожно, словно пытаясь разбудить.
— Миссис Баррингтон, вы меня слышите?
В синеве капитанских глаз ей почудился Томас. Она дотронулась до его щеки, но пальцы уколола щетина. Капитан резко заговорил с ней сначала по-английски, потом по-ирландски. Она точно уверена, что Томас пошел купаться? Куда еще он мог пойти? Случалось ли подобное раньше? Во что он был одет? Он взял телефон? Есть ли у него друзья на побережье?
Она снова попыталась встать, но капитан удержал ее.
Ветер бился в иллюминаторы кабины, красил белым верхушки волн. Чайки носились над водой, выделывая акробатические трюки. Ребекка покосилась на морские карты на стене — огромные, испещренные линиями и цветными пятнами. Горе вспыхнуло в ней, как огонь в печи. Она взглянула за корму, в разбегающиеся пенные линии. Радио затрещало десятком голосов.
Она закричала, осознавая, что ее крик больше похож на звериный вой.
Катер внезапно замедлил ход, заходя в бухту. Мелкая водяная пыль обожгла щеки. Она не понимала, где они. Был день, но здесь почему-то горел фонарь. Его тусклая лампа словно напоминала о скором приходе тьмы. Зеваки, толпившиеся у машин, показывали на нее пальцами. По верхушкам деревьев хлестали сине-красные лучи. Ребекка почувствовала чью-то руку на своем плече. Капитан повел ее по пирсу. Одно одеяло свалилось. Она мгновенно вспомнила, что одета в гидрокостюм: тугой, черный, холодный. Вокруг перешептываются. Ее поразила бесконечное спокойствие вселенной. Полная тишина, ни ветерка. Sh’khol.
Она развернулась, вырвалась, побежала.
Когда ее выволокли из воды во второй раз, она увидела мужчину с телефоном в вытянутой руке. Он бежал к ней, не отрывая взгляд от экрана, снимая на видео, как ее вытаскивают из мелких серых волн. Ясно, через несколько часов ее покажут в новостях.
— Томас, — прошептала она. — Томас.
Таблетка успокоительного притупила мысли. В углу спальни в плетеном кресле сидела женщина из полиции, молчала, наблюдала за ней, держа в руках чайную чашку с блюдцем. Через широкие окна Ребекка видела людей, бродивших вокруг дома, бросая внимательные взгляды по сторонам. Один из них все время корябал что-то в блокноте.
Полицейские устроили штаб в гостиной. То и дело у кого-нибудь звонил телефон. На дорожке у дома разъезжались машины, хрустя колесами по гравию.
На улице, у дома, кто-то курил. Она чувствовала, как расползается по дому запах жженой тряпки. Встала, чтобы закрыть окно.
Что-то кончилось, подумала она. Что-то завершилось. Но откуда это чувство?
Немного помедлив, она направилась к двери в спальню. Женщина, сидевшая в плетенном кресле, пошевелилась, но вставать не стала. Ребекка вышла из комнаты. В гостиной стояла тишина, нарушаемая лишь треском помех в полицейской рации. На столе — бутылка из-под вина. Брошенный бумажный колпак. В раковине, разбухшие, залитые водой, остатки их рождественского ужина.
— Я хочу пойти с поисковым отрядом.
— Вам лучше оставаться здесь.
— Он не услышит полицейских свистков, он же глухой.
— Лучше побудьте здесь, миссис Баррингтон.
Такое ощущение, что на зуб попался кусок фольги. Голову сковало холодной болью.
— Маркус. Моя фамилия — Маркус. Ребекка Маркус.
Она распахнула дверь в комнату Томаса. Двое полицейских в штатском копались в ящиках комода. На его кровати лежал маленький пластиковый пакет, помеченный цепочкой цифр. Внутри — несколько волосков. Тонкие, светлые. Полицейские обернулись к ней.
— Я бы хотела взять его пижаму, — сказала она.
— Извините, мэм. Мы не можем разрешить вам ничего брать.
— Только его пижаму.
— Один вопрос. Если вы не против.
Инспектор подошел к ней, и она почувствовала, что от него все еще слабо пахнет корицей, рождественскими пряностями. Он задал вопрос нарочито резко, словно вступая с ней в поединок:
— Откуда у вас этот синяк?
Рука метнулась к подбородку. Такое чувство, будто у нее грубо вырвали кусок плоти, разодрав нёбо.
Снаружи уже хозяйничали ранние декабрьские сумерки.
— Понятия не имею, — сказала она.
Одинокая женщина с мальчиком. В коттедже в Западной Ирландии. Вокруг — пустые винные бутылки. Она оглянулась. Другие полицейские наблюдали за ней из гостиной. Было слышно, как в спальне гремят в пузырьках таблетки. Инвентаризация ее лекарств. Еще один рыскал по книжным полкам. «Доклад с Железной горы», «Индустриальное животноводство», «Кадиш», «Мой прекрасный дом», «Остаток дня». Оказывается, ее считают подозреваемой. Вдруг она почувствовала себя загнанной в угол. И, высоко подняв голову, вернулась в гостиную.
— Пожалуйста, попросите этого человека в саду, чтобы он прекратил курить, — сказала она.
Он съехал на дорожку у дома, просигналил. Опустил стекло, подозвал полицейского, охранявшего территорию: «Я отец ребенка».
Лицо Алана потеряло припухлость, которая всегда выдает любителей пропустить иногда рюмочку-другую. Худоба придала ему строгость. Она пыталась разглядеть в нем что-нибудь от прежнего Алана. Но нет: чисто выбрит, какая-то чопорность во всем облике, твидовый пиджак, брюки со стрелками, узкий галстук подпирает подбородок. Он выглядел так, словно, одеваясь, мысленно называл себя «мистер Баррингтон».
Алан зарылся лицом в дафлкот Томаса, висевший у двери, и театрально опустился на колени. Впрочем, поднявшись, он не забыл отряхнуть с брюк мусор. Затем двинулся за Ребеккой в спальню.
Женщина, сидевшая в углу, встала и натянуто улыбнулась. Ребекка мельком увидела себя в зеркале: опухшая, растрепанная.
— Я хотел бы остаться наедине с моей женой, — сказал Алан.
Ребекка вскинула голову. «Жена». Слово, все еще трепетавшее в воздухе, когда листок, на котором оно было написано, давно исчез во мраке забвения.
Алан передвинул кресло и протяжно вздохнул. Ему явно хотелось побыстрее погрузиться в горе, освоиться с потерей. Он сыпал вопросами. Почему она не проснулась? Дверь в спальню была открыта? И, что, даже будильник ее не разбудил? Томас завтракал? Как далек он мог заплыть? Почему ты не купила гидрокостюм его размера? И почему ты не спрятала этот костюм? Ты объяснила ему, что так делать нельзя? Ты же знаешь, его надо держать в рамках.
Она вспомнила прежние времена на холмах Дублина, сверкающую кухню, белоснежные кухонные приспособления, немецкие авто на засыпанной гравием площадке перед домом, с сигнализацией, камерами видеонаблюдения и «рамками». Да-да, рамками. Какое же это растяжимое понятие — можно растягивать очень долго, правда, потом оно по тебе же ударит.
— Он надел перчатки?
— Алан, пожалуйста, перестань.
— Мне нужно знать.
На циферблате светились красные огоньки. Прошло двенадцать часов. Она легла на кровать.
— Нет, Алан, он ушел без перчаток.
Из головы не выходил сюжет израильского романа. Арабская семья потеряла обоих детей, сначала одного, через пять лет второго. Один умер от воспаления легких, другой — от редкого заболевания крови. Простая история — камерная, интимная, о маленьких людях, без грандиозных замыслов. Отец работал крановщиком в порту Хайфы, мать — секретаршей на фабрике. В итоге их заурядная жизнь пошла прахом. После смерти детей отец сложил их вещи в контейнер и каждый день переносил его, подцепляя гигантским краном, на новое место. Осторожно ставил где-нибудь у моря: запертый, желтый, блестящий.
— Он ведь считает себя неуязвимым, верно?
— Господи, Алан.
Поисковые отряды разбрелись по скалистому берегу. Их безнадежные свистки рассекали воздух, ветер приносил назад имя сына. Ребекка открыла раздвижные балконные двери. Красные полосы расцветили небо. Качнувшаяся ветка платана коснулась ее волос. Ребекка протянула к ней руку. Плечо пронзило болью: чертова капсула.
В воздухе плавал табачный дым. Ребекка обошла дом, вышла на задний двор. Женщина. В штатском. Свистки не прекращались: короткие, резкие.
Утрата уже поселилась внутри нее.
Ребекка жестом попросила сигарету, глубоко затянулась. Вкус мерзкий. Сколько лет она не курила.
— Знаете, он же глухой, — сказала она, выдувая дым из уголка губ.
В глазах женщины-инспектора появилось сострадание. Ребекка вернулась в дом, надела куртку, вышла через парадную дверь и пошла к прибрежным скалам. Вертолет лучом прожектора расчистил тьму на горизонте, завис на миг прямо над коттеджем, посветил на каменные стены и, заложив резкий вираж, двинулся дальше вдоль береговой линии.
Они ходили группами по трое, держась за руки. Почва была каменистая, в буграх и рытвинах. Время от времени до нее доносилось очередное «ох»: опять кто-то поскользнулся на камне, на брошенной ловушке для омаров, на пакете с мусором.
Взошла кроваво-красная Луна. Ее красота показалась Ребекке грубой, оскорбительной. Повернув, она двинулась прочь от берега. Рядом шли полицейские. Ребекке казалось, что они поддерживают ее с двух сторон. Бледные лучи фонарей с трудом пронзали наступающую темноту.
В заброшенном доме без крыши, подступы к которому заслонял гигантский куст рододендрона, они услышали по рации: «Найден гидрокостюм. Прием». Инспектор-мужчина поднял палец вверх, словно прикидывая направление ветра. «Нет, не гидрокостюм, — вновь заговорила рация. — Внимание всем, не гидрокостюм, там что-то шевелится, внимание всем, приготовиться, приготовиться, что-то живое, рябь на воде, внимание всем, да, это тело, мы что-то нашли. Прием. Тело. Прием».
Инспектор повернулся к ней спиной, отошел, встал у скрытой в листве двери, загораживая собой рацию. Он стоял там, не издавая ни звука, пока бестелесный голос не пояснил: «Просто движение в воде, отбой, это тюлень, тревога отменяется, это тюлень, повторяю, отбой».
Ребекка отлично знала местную легенду о «селки». Представила: вот Томас застегивает гидрокостюм, вот он скользит сквозь толщу воды, ловкий, черный, неразличимый.
Женщина-инспектор шепнула в рацию: «Черт возьми, поаккуратнее — у нас тут его мать». Это слово все вертелось в голове Ребекки: mother, mathair, em. Они снова двинулись по непримятой траве, вдоль туннелей, пробитых их фонариками во мраке.
На плетеном кресле лежала аккуратно сложенная одежда Алана. Сам он спал, подтянув колени к груди и тихо всхрапывая. На ее подушке — записка: «Мне не разрешили ночевать в комнате Томаса, разбуди, когда вернешься». Ниже приписка: «Пожалуйста».
Спасательную операцию остановили до утра. Но она слышала, как рыбацкие лодки, прочесывая залив, сотрясают воздух гудками.
Ребекка сняла кроссовки, поставила их поближе к камину. Там, едва мерцая, дотлевали последние красные угольки. Отвороты ее джинсов вымокли и отяжелели от грязи. Но раздеваться она не стала. Легла поверх покрывала, укрылась войлочным одеялом, повернулась к Алану спиной. Глядя в окно, отчаянно ждала полоску света, которая возвестит конец ночи. Мимо промелькнул луч фонарика — бледный саван. Вдруг какие-то новости? Там, на скале, над морем, он вертел воображаемую тросточку. Откуда он узнал, что Чаплин шаркал? Полнейший сюрприз. Непостижимо. Невероятное кино на фоне скал.
Из гостиной доносился сухой треск — помехи в рациях. Прошло почти восемнадцать часов.
Ребекка плотнее уткнулась лицом в подушку. Алан зашевелился под покрывалом. Обнял ее. Ребекка замерла. Спит он или нет? Как он вообще может спать? Он обнял ее крепче. Взъерошил волосы, погладил шею, провел большим пальцем по ключице.
Нет, это не во сне. Совсем не во сне.
Она аккуратно отстранила его руку.
За окном опять скользнул луч фонарика. Ребекка поднялась с кровати. На туалетном столике лежала щетка для волос золотистого цвета. В ней застряли длинные темные пряди. Ребекка расчесала лишь половину головы. От сырых джинсов мерзли пальцы на ногах. Она забралась в плетеное кресло, закуталась в одеяло. Сидела, всматривалась в предрассветный сумрак.
Едва рассвело, Ребекка увидела, что дверь приоткрылась. Женщина-инспектор заглянула в щелку. Их взгляды встретились, и между ними проскочила какая-то искра. На кровати зашевелился бледный Алан, пробурчал что-то, похожее на извинения. Розовая физиономия. Редеющие волосы. Он казался каким-то ненастоящим: дунь — и исчезнет.
На кухне уже посвистывал чайник. На столешнице — много чайных чашек. Женщина-инспектор шагнула ей навстречу, прикоснулась к руке. Глаза Ребекки поймали ее взгляд. Мимолетное чувство единения.
— Надеюсь, вы не будете против. Мы тут немного похозяйничали. Новостей пока нет.
Слово «пока» ударило ее, словно током. Новости будут. Когда-нибудь. Это неизбежно.
— Мы взяли из корзины с грязным бельем рубашку Томаса.
— Зачем? — спросила Ребекка.
— Для собак.
Ребекке вдруг захотелось подержать в руках рубашку, вдохнуть его запах. Она потянулась к чайнику, попыталась налить воды дрожащими руками. Значит, сегодня по мысу будут бегать собаки. Искать ее сына. Она взглянула на свое отражение в окне, но видела там одного лишь Томаса. На мысу, бежит, а вслед — собаки, баран, ястреб, аист в небе. Она вдруг ощутила неожиданную легкость. Вираж в небе. Погружение в глубину. Она схватилась за край столешницы. Неспешный, плавный бег морских валов. Свет тускло пробивается сквозь толщу воды. Ледяной саван. Коронер, похоронное бюро, венки, участок на кладбище, похороны. Она поняла, что вот-вот упадет. Пулей — на поверхность. Селки. Хватает ртом воздух. Ее отвели к столу, усадили на стул. Она попыталась налить чаю. Вокруг гудели голоса. Руки у нее тряслись. О том, чем все это может закончиться, нельзя говорить. Она вдруг сообразила, что в доме нет ни крупинки сахара. Как же они будут пить чай? Надо днем сходить с Томасом в магазин. В лавку, где продаются газеты и всякая всячина. Да, туда она и пойдет. Подальше от моря, по извилистой узкой дороге. За белым домиком. Перейти дорогу на единственном светофоре. Пройти с ним вместе мимо мясной лавки, мимо рекламы, приглашающей совершить экскурсию на острова, мимо букмекерской конторы, мимо гостиницы с закрытыми ставнями, мимо закоулка, заставленного серебристыми кегами. Войти в лавку на Мейн-стрит. Звякает колокольчик в виде якоря. Черно-белый линолеум на полу. Вдоль полок с товарами. Едкий запах парафина. Мимо газет с новостями о его исчезновении. Хлеб, печенье, консервированный суп. К полке, где лежит сахар в желтых пакетах. Томас, без сахара нам никак нельзя, вторая полка снизу, поверь уж мне, вот так, молодец, достань его, пожалуйста, ну давай, бери.
Она сама не знала, произнесла это вслух или про себя. Но когда она вновь подняла глаза, женщина-инспектор протягивала ей рубашку Томаса. В глазах у инспектора стояли слезы. Пуговицы на ощупь показались холодными. Ребекка прижалась к ним щекой.
С дороги послышался шум веток, скребущих по железу. Заскрежетали дверцы фургонов: открылись, захлопнулись. Визгливый лай, стук когтей по гравию.
Второе утро она провела далеко в полях на мысу. Колонны солнечного света, пробиваясь сквозь дыры в тучах, уходили в море. Слабый ветерок ворошил траву на краю обрыва. Она надела рубашку Томаса под свою: тесную, теплую рубашку Томаса.
Столько людей ищут его на берегу. Учителя. Фермеры. Школьники, крепко державшие друг друга за руки. В прибрежные воды вышло втрое больше кораблей, чем накануне.
В обед Ребекку, почти терявшую сознание от усталости, привезли домой. Какая-то совсем новая тишина окутала коттедж. Полицейские приходили и уходили бесшумно. Они казались призраками, перетекавшими друг в друга. Казалось даже, они могут меняться лицами, как масками. Она различала их по манере пить чай. Приносили еду с записками от соседей. Фрукты. Лазанья. Печенье, чай в пакетиках. И даже корзинка с воздушными шариками и листком с молитвой святому Христофору, написанной детским почерком.
Алан сел рядом с ней на диван. Накрыл ее руку своей. Сказал, что с журналистами будет разговаривать сам. Об этом ей нечего беспокоиться.
Она услышала вдали шум волн. У дома натужно гудел фургон передвижной телестудии, пытаясь освободить подъезд к дому.
Позвонили из воскресной газеты, попросили фотографии, пообещали денег. Запищал мобильник Алана. Тот встал, отошел в угол, загородил телефон ладонью, начал что-то нашептывать. Кажется, всхлипнул, если ей не показалось.
На ее письменном столе — россыпь страниц из израильского романа. С пометками на полях. Рядом раскрытые мемуары Надежды Мандельштам, прочитанные на четверть. Россия, подумала она. Ей придется позвонить во Владивосток, рассказать, что произошло. Наверняка придется заполнить какие-то бумаги. Детский дом. Провалившиеся ступеньки. Стены цвета охры. В коридоре — единственная громадная картина: Амурский залив летом. Яхта на водной глади, вода, вода, всегда вода. Она отыщет его отца и мать, объяснит, что их сын пошел купаться на западном побережье Ирландии и исчез. Маленькая квартира в центре Владивостока, низкий журнальный стол, полная пепельница окурков, изнуренная, отрешенная мать, дородный, бандитского вида отец. Это я виновата. Подарила ему гидрокостюм. Виновата я одна. Простите.
Ей хотелось, чтобы этот день сам собой перемотался назад. Хотелось вернуться в яркое утро, когда все надеялись на лучшее, и чай лился в чашки. Но она не удивилась, увидев, что уже смеркается. Прошло без малого двое суток.
Алан сидел в углу, приникнув к своему телефону. Она почти пожалела его, так он шептал: «Дорогая», так умолял и оправдывался перед собственными детьми.
В ту ночь она лежала рядом с ним. И не оттолкнула руку, когда он обнял ее за талию. Обычное утешение. Ребекка снова услышала, как он прошептал ее имя, но не повернула головы. На рассвете она сочла часы: сорок восемь.
Ребекка встала и вышла навстречу утру. Туфлям на резиновой подошве роса не страшна. Передвижная телестудия гудела где-то на улице. Грязная тропка уходила к вершине холма. Наверху — зеленая нехоженая трава. Пятна мха на низкой каменной загородке. В живой изгороди запутался обрывок полиэтилена. Ребекка дотянулась до него, сорвала с веток, засунула глубоко в карман, сама не понимая зачем.
С веток деревьев капала вода. Несколько птиц уже щебетали, обозначая свою территорию. Гул телестудии заглушал размеренный плеск волн.
Дорога круто спускалась вниз. Она отодвинула засов на красных воротах, перешагнула через лужу. Засов плавно скользнул на свое место. Она прошла по траве, завернула за угол и вышла к телестудии, стоявшей у живой изгороди. Внутри, за полупрозрачной занавеской, виднелись три силуэта. Кажется, играют в карты. Занавеска шевелилась, фигуры — нет. На сиденье в кабине развалился какой-то мужчина. Спит.
Позади телестудии компания подростков курила одну сигарету на всех. В холодном воздухе дым, который они выдыхали, превращался в облачка белого пара. Когда Ребекка подошла ближе, подростки начали тыкать друг друга в бок.
И тут она остановилась, потрясенная. Один, беспечный, словно плывущий по течению, он неторопливо брел за спинами подростков. Его никто не замечал. Бурая охотничья куртка висела на нем мешком. Под курткой — толстовка с капюшоном. Брюки с подвернутыми штанинами. В ботинках с развязанными шнурками, с язычками, свисающими набок. От него валил пар: казалось, он шел издалека, усталый и запыхавшийся.
Рот слегка приоткрыт. Верхняя губа мокрая от соплей. В челке запутались листья и комочки грязи. Под мышкой он нес какую-то черную сумку. Сумка выскользнула, и он поймал ее на лету, не сбавляя шага. Длинная, светло-серая полоска. Гидрокостюм. Он несет гидрокостюм.
Ее он пока не заметил. Его тело, казалось, волокло за собой собственную тень: медлительную, упирающуюся, но четкую. Sh’khol. Теперь она знает подходящий перевод. «Омраченный тенью».
За спиной Ребекки отворилась дверца передвижной телестудии. «Миссис Баррингтон!» — позвал кто-то. Она не обернулась. Ей казалось, что она летит куда-то, словно авто с отказавшими тормозами.
Она услышала, что сзади поднялась суматоха. Из телестудии выскочили двое, трое, четверо. Невероятный звук — его имя. «Томас. Это ты? Повернись сюда, Томас». Подростки заорали. «Глянь сюда!» Они полезли в карманы за мобильниками. «Томас! Томас! Повернись к нам, Томас!»
Ребекка увидела над собой пушистый микрофон. Опустился, завис прямо перед ее носом. Она оттолкнула микрофон. Оператор подтолкнул ее в спину. Снова поднялся шум. Она устремилась вперед. Ноги скользили по грязи.
«Томас!» Он обернулся. Она обняла его. Радость прилила к сердцу.
Она сжала в ладонях его лицо. Бледная кожа. Белки глаз. Взгляд, словно от другого человека — мальчика из совершенно иной жизни.
Он отдал ей гидрокостюм. Холодный и сухой.
Новость опередила их. Когда, обогнув угол, они направились к дому, их уже встречали радостными криками. Алан, в одной пижаме, выбежал на дорогу, но, заметив телекамеры, резко остановился, прикрывая рукой дыру на хлопчатобумажных брюках.
Ребекка, обнимая Томаса за плечи, провела его через толпу. Не размыкая объятья, подтолкнула к двери.
Пол был залит солнечными лучами. Женщина-инспектор застыла посреди комнаты. Ее жетон сиял. «Инспектор Харнон». Ребекка осознала, что способность говорить вернулась к ней. Она вновь может называть имена, произносить слова, формулировать мысли. По пояснице разливалось тепло.
Одежда Томаса пахла торфяным дымом. Это была, осознала она позднее, одна из немногих данных ей подсказок.
В дом все шли и шли люди. За окном стоял фотограф. Со всех сторон звонили телефоны. На плите свистел чайник. Томас окаменел от страха. Его нужно увести от этой толпы. Фотограф прислонил объектив к оконному стеклу. Ребекка успела развернуть Томаса спиной прежде, чем блеснула вспышка.
В комнате Томаса утреннее солнце разрисовало пол узором из маленьких прямоугольников. Ребекка опустила жалюзи на окне. Шлем лежал на кровати. Пижама Томаса, аккуратно сложенная, — на стуле. В дверь стучали. Ребекка не реагировала. Томас затрясся. А Ребекка гладила его лицо, целовала его.
За ее спиной робко приоткрылась дверь.
— Оставьте нас, пожалуйста, — произнесла Ребекка. — Оставьте нас.
Она дотронулась до его щеки, потом стянула с него бурую куртку. Охотничья. Порылась в карманах. Обрывки ниток, комочек меха, отсыревший спичечный коробок. Томас поднял руки, и Ребекка стянула с него через голову толстовку. Кожа у Томаса была гладкая, в мурашках.
С его волос слетел на пол оборванный листок. Ребекка развернула Томаса, осмотрела его спину, затылок, лопатки. Никаких отметин. Ни царапины, ни ссадины.
Пригляделась к брюкам, в которые он был одет. Джинсы. Велики на несколько размеров. Мужские. Подпоясаны потертым лиловым ремнем с золоченой пряжкой. Одежда из другой эпохи. Праздничная. Когда-то была. По ее рукам пробежали холодные мурашки.
— Нет, — проговорила она. — Только не это.
Она потянулась к Томасу, но он оттолкнул ее руку. Дверь снова задрожала на петлях. Она обернулась и увидела лицо Алана: подтянутая плоть, карие кнопочки глаз.
— Позови сюда инспектора, — сказала она. — Скорее.
Когда они приехали в больницу, снаружи по-прежнему сияло утро. В коридорах с низкими потолками воздух был затхлым, и повсюду виднелись грязные отпечатки подошв. Желтые стены словно придавливали их к полу. Едкий запах карболки заставил Ребекку подойти к окну. Деревья замерли недвижно, над крышами орали чайки. Она стояла, думая о невообразимом, пытаясь распутать клубок слухов, улик и фактов. Она ждала, что скажут врачи, и минуты еле ползли. А мимо, по коридорам, ходили медсестры, дребезжали каталки, и санитары везли тяжелые тележки, и неиссякающий поток людских бед втекал в приемный покой и вытекал обратно. И каждая история, каждый эпизод, каждый удар сердца этого города неумолчно колотились в больничные окна.
Вода лилась сильной горячей струей. Ребекка подставила под нее запястье, проверяя температуру. Томас вошел в ванную, кинул на пол красный джемпер, снял брюки цвета хаки. Оставшись в одной белой рубашке, стал неуклюже возиться с пуговицами. Она потянулась помочь, но он отстранился. Снял рубашку, взял плавки, показав Ребекке жестом: «выйди». Значит, теперь он хочет переодеваться в плавки на время, пока она его моет. Ну что ж, нормальное желание, подумала она.
В доме снова было тихо. Слышен был только рокот волн. Ребекка включила свой новый мобильник. Десяток сообщений. Ничего, посмотрит потом.
Вернулась в ванную, прикрывая глаза ладонями. Воскликнула: «Ку-ку!»
Он стоял перед ней, худой и бледный. Плавки были ему узковаты. На тощем животе виднелась полоска тонких, коротеньких волосков, уходившая от пупка вниз. Томас переминался с ноги на ногу, сцепив руки перед собой — загораживался.
Его никто не тронул. Так сказала инспектор Харнон. Легкое обезвоживание, но в остальном — никаких травм. Никаких надругательств. Ни порезов. Ни шрамов. Были сделаны все возможные анализы. Позднее инспектор расспросил жителей деревни. Никто не признался, что видел Томаса в эти дни. Никаких улик.
Пусть он на следующей неделе пройдет тестирование, сказали они. Нужен психолог, ответила она. Кто-то, способный восстановить картину по крупицам.
Ребекка знала, что ее вопросы навсегда останутся без ответа. До разгадки не докопаться, и никакие фотографии, никакие карты, никакие прогулки по побережью в этом не помогут. Она снова поведет его купаться, в самое ближайшее время, спустится с ним к морю. Они вместе войдут в воду и будут развлекаться на мелководье. Она будет наблюдать, как он осторожно огибает гранитную глыбу. Уведет его подальше от течения. Возможно, шестое чувство подарит ей подсказку. Но она сознавала: ей все равно не удастся доподлинно узнать, что же произошло.
Достаточно того, что он вернулся. Это и есть божья милость. «Я живу, я дышу, я ухожу, я возвращаюсь, сейчас я здесь, с тобой». Вот и все.
Ребекка снова проверила пальцами температуру воды. Затем поддержала Томаса, пока он переносил ногу через край ванны. Он тут же покрылся гусиной кожей. На бледном теле отчетливо выступали острые ребра. Он выдернул ногу обратно, навалившись на нее. Его мокрая ступня холодила ее босые ноги. Она накинула ему на плечи полотенце — так теплее. И вновь подтолкнула его к ванне.
Наконец, он опустил обе ноги в воду. Тепло снизу вверх растекалось по телу. Он все еще неловко прикрывался руками, сцепленными в замок. Ребекка обняла его за плечо и ласково, но настойчиво уговорила опуститься на колени.
Он нырнул в воду.
— Ну давай, — сказала она на иврите. — Дай-ка вымою твои патлы.
Присела на край ванны, приобнимая его за плечи. Потерла ему спину пемзой, взбила на волосах шампунь. Кожа почти прозрачная. При каждом вдохе у него двигались мышцы спины. Ребекка капнула ему на голову ополаскиватель. Волосы у него густые и длинные. Пора постричь.
Томас заворчал, подался вперед, оттянул плавки. Ребекка тут же поняла, что с ним. Он пригнулся, пытаясь скрыть то, что происходило под тканью плавок. Ребекка встала и, не глядя на сына, протянула ему мыло и губку.
Невозможно остаться ребенком навеки. Но мать всегда останется матерью.
— Что ж, теперь сам, — произнесла она.
Она вышла, прикрыв за собой дверь. Стоя в коридоре, она вслушивалась в энергичное сопение Томаса и плеск воды — ритм, заглушающий еле слышную, отдаленную музыку моря.