--------

* Dream – в английском языке это слово означает «сон» и «мечта»

--------

Аффлюенца* сущ. 1. Чувство обрюзгшести, вялости и неосуществимости, происходящее от усилий иметь всё самое лучшее. 2. Эпидемия стресса, переутомления, убытков, задолженностей, вызванная настойчивым преследованием «Американской мечты». 3. Непреодолимое пристрастие к экономическому росту.

--------

*Affluenza – от affluence (изобилие, богатство) + influenza (грипп).

--------

Я сидел за своим письменным столом, работая на ноутбуке, роясь в бумагах, прерываясь раз от разу, чтобы насладиться великолепным видом, расстилающимся передо мной, и виолончельно-фортепианной музыкой, льющейся из внутренних и уличных динамиков. Появилась Лиза и в смущении встала возле стола. За те несколько недель, которые она со своей дочерью провела в этом доме со мной, мы почти не разговаривали вне ежедневных приветствий и дел по хозяйству. Я уж начал было думать, что так и всё лето может пройти без настоящего разговора, хотя я предлагал ей взять с собой дочь, и пользоваться бассейном, когда им захочется.

– Можно? – спросила она, указывая на стул.

– Пожалуйста, – сказал я.

Она села и начала ёрзать. Я взял пульт и ткнул им в сторону устройства, бывшее, по-видимому, соединительным узлом с музыкальным центром в главном доме, убавив громкость музыки. Голова Майи показалась из-за кушетки, чтобы посмотреть, не происходит ли чего интересного, и снова исчезла.

– Напитки, еда, угощайтесь, пожалуйста, – сказал я, указывая на кухоньку. – Там есть лимонад. Вода, лёд, всё отличное.

Она кивнула.

– Как вам нравится дом? – спросил я.

– Очень хороший, спасибо, – ответила она.

После того, как её отец представил нас, я узнал, что она ищет место для себя и Мэгги, и я предложил ей гостевой домик в арендованном мной небольшом поместье. Но после подумал, что мне гораздо удобнее будет в маленьком гостевом домике, а они могут расположиться в главном доме с отдельными комнатами и ванными, поэтому когда они прибыли, я разместил их там. Сам я очень комфортно устроился между гостевым домиком и павильоном возле бассейна. Если бы мне захотелось воспользоваться домашним кинотеатром, я по-прежнему мог это сделать, но это единственное, что меня привлекало в главном доме. Там были также законные комнаты служанки и садовника, и это придавало ощущение меньшей уединённости.

Вместо оплаты за аренду Лиза согласилась оплачивать коммунальные услуги и другие затраты по содержанию дома, включая агентство по найму, прислугу и всё то множество мелких деталей, о которых необходимо заботиться. Её испанский был гораздо лучше моего, и она легко общалась с местными жителями, до чего мне ещё было далеко. По своей инициативе она расширила круг своих обязанностей, включив в него всестороннюю охрану моего личного времени и пространства, что мне очень помогало, и, похоже, придавало успокаивающий смысл её существованию.

Когда мы познакомились в доме её отца, Лиза сжимала в руках ежедневник – необычное зрелище. Я сделал замечание на счёт него, но тогда не получил ответа. Теперь я попытался вновь.

– Я вижу, вы всё носите ежедневник.

Она положила руку на него, но не ответила. Я вернулся к чтению. Спустя пару минут она разразилась потоком слов.

– Знаете, лет в шестьдесят, я, наверное, могла бы работать официанткой с большой причёской и жирной задницей, и жить в какой-нибудь блошиной гостинице в Корпус-Кристи.

Это было неожиданно.

– Разведена, – продолжала она, – одинока. Может быть, я получала бы открытку на Новый год от Мэгги и Диджея с фотографиями их семей. Может быть, у меня были бы друзья шофёры. Зарабатывала бы хорошие чаевые.

– Я думал, вы адвокат.

– Была когда-то, – сказала она. – Мне казалось, я много чем была.

– Окей, и каким же образом вы закончите толстой задницей в Техасе?

Она кивнула и улыбнулась так, будто это было действительно смешно.

– Вся королевская конница и вся королевская рать, – промолвила она загадочно.

Лиза была в кризисе. Она подверглась продолжительному процессу разрушения, который вырвал её с корнем из хорошо установившейся жизни, и бесцеремонно закинул в центральную Мексику с дочерью и без понятия, что происходит и почему. Я знаю, где она находится, знаю, через что она проходит, но я не её психиатр и не собутыльник. Я не собираюсь играть роль вытаскивания её оттуда. Отвернувшись к компьютеру, я продолжил чтение.

Чувствуя, что теряет моё внимание, она попыталась снова заполучить его более прямым обращением.

– Я не знаю, что мне делать, – сказала она.

– В смысле?

– В смысле моей жизни, – сказала она с напором. – У меня была жизнь, а теперь нету, и я не знаю, что произошло, и как мне её вернуть.

Я подождал.

– Знаете, я не могу просто кинуться с головой в жизнь отшельника. У меня есть обязанности. Я должна думать о детях. У меня была карьера, положение в обществе, друзья, отношения. Похоже, ничего этого теперь нет. Но у меня всё ещё есть кредитный рейтинг, о котором надо думать. Если я перестану платить даже на несколько дней, мой кредитный балл уменьшится и мне повысят тариф. Это серьёзно, знаете ли. Мне необходимо думать о будущем своих детей. Вы пошутили насчёт жизни на помойках, но это реально происходит. То есть, я не боюсь, что дойдёт до этого, но кто знает, что может случиться?

Я ничего не ответил. Фрэнк говорил, что она читала мои книги. Теперь она пытается заставить меня защищать её решения, в то время, как сама будет бранить их, но я не оказываю подобных услуг.

– Я не могу просто всё пустить на самотёк и надеяться на лучшее, – продолжала она. – Так ничего не выйдет. То есть, может быть, это подходит для вас, вы кажетесь довольным жизнью, у вас всё в порядке, но кто знает, что у вас за дела? Я имею в виду, вы явное исключение, если не сказать больше. Вы выглядите как человеческое существо, но мне кажется, это очень обманчивое впечатление. Ведь так и есть, верно? Ведь вы на самом деле не такой, как все остальные? Одно дело читать о вас, читать ваши книги, но когда я здесь рядом с вами, и Мэгги здесь, и отец, ну, это совсем другое дело.

Я ждал.

– Мне кажется, вы можете быть очень опасным человеком, мистер МакКенна. Без обид.

– Я не обижаюсь. Зовите меня Джед.

– Я не хочу быть грубой, но я сижу здесь, гляжу прямо на вас, и не понимаю, что я на самом деле вижу. Вы больше чем просто опасны – мне приходится всё время напоминать себе об этом. Вы как нечто странное, дурно влияющее, которое сидит возле бассейна, предлагает мне лимонад, позволяет мне жить в своём доме и говорит «зовите меня Джед».

– И терпеливо слушает, – добавил я. – Вдохните глубже.

Она вдохнула.

– Ну да, и терпеливо слушает. Извините. Спасибо.

– Так что с ежедневником?

Она посмотрела на него, и я заметил, что взгляд её немного рассеялся, поэтому вернулся к своей работе. Несколько минут она молчала.

– Этой ночью я хорошо спала, – сказала она, немного придя в себя. – Я много лет не могла выспаться. Я уже забыла, как это бывает. Мы жили в мотеле прошлый месяц, чтобы Мэгги могла закончить учебный год, и я каталась по кровати. Бессонница. – Она сделала паузу, размышляя. – Кажется, мне лучше. Извините, что наехала на вас.

Прошло несколько минут, она сидела молча, а я вновь вернулся к работе. Мимо прошёл Хорхе, направляясь к фонтану с дельфинами. Лиза проводила его взглядом, потом встала, чтобы налить себе стакан лимонада.

– Раньше я любила наблюдать, как мексиканцы работают во дворе, – сказала она с выражением страстного желания. – Я так завидовала их простой жизни. Я фантазировала, что я бездомная, живу под мостом, хожу в библиотеку и целый день только читаю, прошу подаяния, чтобы купить себе малиново-банановый коктейль. Мне казалось, что жизнь на помойках не так уж плоха. Вот так было скверно – я мечтала быть бездомной.

– Что было скверно?

– Жизнь. Моя жизнь.

– Всё ещё немного в шоке?

– О, да, – сказала она, кивая, – я чувствую оцепенение, словно только что вышла из тюрьмы, словно последние пятнадцать лет были как в тумане, где я всегда была уставшей, беспокоящейся, занятой, и вдруг это внезапно закончилось, и я не знаю, что делать, и куда идти, и кем быть. Я, наверное, говорю бессвязно, мне немного не по себе, когда я говорю с вами. Надеюсь, я была не слишком груба. Я очень вам благодарна, что могу находиться здесь с вами, очень благодарна. Думаю, мне нужно заявить о своём банкротстве. Вот что действительно сводит меня с ума. Поверьте, я одна из последних людей, от которых можно было ожидать заявления о банкротстве.

– У вас, дантиста и адвоката, наверное, неплохо шли дела, – сказал я. – Двое специалистов, дети, дом в пригороде. Американская мечта.

Она горько рассмеялась.

– Какая там мечта. Мы утопали в долгах. Это было ужасно. Американская мечта была похожа на медленное удушение – словно на твоей груди сидит слон. И это было нормально, но теперь кажется абсолютным безумием. Ни выхода, ни спасения. Не удивительно, что я спятила. И слава богу. Как ещё можно выбраться из этого?

– Друзья не помогали?

– Какие друзья? – она усмехнулась. – Знаете, я даже не знаю, что значит это слово. Мне всегда казалось, что знаю, но на самом деле нет. Но в любом случае, все люди, которых мы знали, были точно такими же, как и мы – карьера, дети, долги. Половина из них принимали лекарства. Многие пичкали ими своих детей. Вот на этом всё и держится, а не разваливается на части. Все глотают пилюли или алкоголь – без этого никак. А потом лошадиные дозы кофеина, чтобы дать себе пинка в начале каждого дня.

Она помолчала, отхлебнув лимонада.

– Я проводила три часа двадцать минут в день в дороге – машина, поезд, автобус, пешком и в лифтах. Я засекала.

Она смотрела на меня так, будто я должен был подсчитать сумму, но я знал, что она уже это сделала.

– Больше восьмисот часов в год, – сказала она. – Больше целого месяца в каждом году я проводила просто катаясь на работу и обратно. Больше пятнадцати месяцев я провела в одних разъездах. Всё, что мы по-настоящему имеем, это время, и вот как я тратила своё: просто смывала его в унитаз, желала, чтобы оно проходило маленькими порциями, в нетерпении, чтобы время прошло, чтобы поездка окончилась. Потом то же самое в офисе с восьми до шести – смотрю на часы, с нетерпением жду, когда окончится утро, и я пойду на обед, жду, когда окончится день, и я поеду домой. Я никогда не была довольна там, где я была, всегда занятая, уставшая, в ожидании того, что будет дальше. Выходные были ещё хуже, потому что нужно было сделать всё, что не было сделано в течение недели. Уборка, покупки, дети. Что делать с детьми? Отведёшь их в какой-нибудь МакДональдс, где есть игровая площадка, накормишь каким-нибудь дешёвым сладким дерьмом, что знаете, не очень-то хорошо для них, а потом прямиком в торговый ряд. Пытаешься ходить в музеи, на стадион, но фастфуды и гипермаркеты – вот реальность. Деннис играет в гольф и смотрит спорт по выходным, потому что ему нужно отойти после своей долгой рабочей недели. А ему даже не надо было ездить на работу. У него была практика в городе. Ему казалось, что неплохо иметь свободное время, вот так разъезжая.

Она сделала длинный, глубокий вдох, и медленно выдохнула, сидя спиной к прекрасному виду.

– Я была как та девочка в вашей первой книге, – продолжала она. – Я стала видеть всю эту человеческую транспортную систему: я и такие же несколько сотен людей, которых я видела каждый день, но никогда не разговаривала с ними, просто мотаются туда-сюда как безмозглые овцы, все с газетами, ноутбуками, в наушниках. Я представила себе, что весь мир застрял в таком же громадном механизме, без конца, без смысла крутится, перерабатывается. Старики выпадают, молодые их заменяют. Каждое утро эти стальные трубы по всему миру несут миллионы людей, перекачивая их, словно свежую кровь, в похожие на кладбища города, а потом вечером перекачивает обратно, грязных и усталых. Как братство овец, безмозглых, закабалённых, безжизненных жизней, пустой деятельности. Но все так живут, не только те, кто ездит. Продавцы, полицейские, водители автобусов, все, кого ты видишь. Тебя вставили в этот механизм, когда тебе было четыре или пять, и ты не выходишь с другого конца, пока тебе не стукнет шестьдесят. Когда ты начинаешь видеть это место как сумасшедший дом, ты уже не можешь перестать так видеть. Это везде, и все находятся в этом. И в этом нет никакого смысла. Это не жизнь. Это не может быть жизнью. Я не знаю, что это, но это не жизнь.

***

Вождь Швабра называет это «комбинатом» в «Полёте над кукушкиным гнездом» Кена Кизи, но это то, что Кизи называет самим гнездом кукушки. Главный герой Рэнделл МакМёрфи офигевает, когда узнаёт о своих друзьях сокамерниках то, что Платон говорит о закованных в кандалы в пещере – их пленение добровольно. Никого не держат здесь против воли.

Нет замков, замыкающих цепи прикованных к своим местам людей в пещере Платона, и пациенты в палатах сестры Рэтчед находятся там добровольно и могут выписаться на волю, когда захотят. Вот что шокирует МакМёрфи. Мы порабощены своим собственным страхом и невежеством и можем выйти на волю, как только пожелаем. Но пациенты в отделении сестры Рэтчед счастливы находиться там. Они не хотят выходить в большой пугающий мир. Они парализованы страхом и успокоены заключением. В книге Кизи вождь Швабра сбежал из заключения. В жизни Лизы – сбежала Лиза.

***

Эта книга, кстати, посвящена Кену Кизи, не только за его «Полёт над гнездом кукушки», или за автобус, или за проказников, или за «кислотные тесты», но за храбрый и мечтательный дух во всём этом. Кен Кизи был Рэнделлом МакМёрфи, а Америка шестидесятых была его сумасшедшим домом, и он занял законное место рядом с Уолтом Уитменом и Германом Мелвиллом в американском пантеоне героических исследователей.

Вождь Швабра рассказывает о МакМёрфи:

Он готовился ко сну, стягивая одежду. Длинные угольно-чёрные атласные трусы под его рабочими штанами были сплошь покрыты большими красноглазыми белыми китами. Он улыбнулся, увидев, что я рассматриваю его трусы.

– От сокурсницы из Орегонского университета, вождь, с литературного факультета, – он оттянул большим пальцем резинку и щёлкнул ей по животу. – Она подарила их мне, потому что я, мол, символ.

***

– И ради чего? – продолжала Лиза. – Это было не на протяжении месяцев или даже лет, это была вся наша жизнь! Мы были в западне! Пятнадцать лет! Не безумие ли это? И ради чего? Чтобы вырастить детей? Это просто отговорка. Любой может вырастить детей – не нужно для этого жить в постоянном душераздирающем рабстве. Однажды я спросила Диджея, чего он хочет в жизни, и он сказал, что хочет быть дантистом как отец. Это было как удар под дых. – Она печально покачала головой. – И знаете, дело не просто в том, что это ужасный способ жить – на самом деле это вообще не жизнь. Это не то, что ты выбираешь, это то, что ты получаешь, когда ты не выбираешь. Мы просто вошли строем в эти проклятые, идиотские, невозможные жизни, никогда не переставая думать о том, что мы делаем. Школа, институт, аспирантура, потом прямиком на рабочее место. Поженились, завели ребёнка, взяли кредит, купили дом, заполнили его всяким хламом, завели ещё ребёнка, взяли ещё кредит, дом побольше, больше хлама. Это абсолютное безумие, но так живут все, кого я знаю. Аффлюенца, они это называют, как болезнь. Вот что это. Последние семь лет я пыталась лишь сделать минимальными платежи по долгам.

– И всё это было нормой?

Она горько засмеялась.

– Все, кого я знала, были в том же положении. Кто-то с более высокими доходами, кто-то менее, но думаю, практически у всех был опасный перерасход по каждому направлению. Деньги, время, работа, обязанности. Мы делали всё правильно, и у нас не было настоящих несчастий – трагедий или проблем со здоровьем. Да, мы жили в американской мечте. Измученные, разбитые, несчастные, плохие родители и, теперь вот, в разводе.

Она замолкла.

– Знаете, на самом деле у меня не было нервного срыва.

– Знаю.

– У меня был момент ясности, вот что это было, но я знала, что он не продлится долго, я знала, что буду снова проглочена этим состоянием крайне ограниченного сознания, где годы пролетают словно минуты, и вовремя этого момента ясности я дала себе клятву. Я поклялась, что покончу с этим. Чего бы это ни стоило, я пообещала себе, что вырвусь. Я должна была разорвать этот круг, схватить детей и бежать сломя голову. Я напоминала себе о своей клятве каждый день, но всё равно соскальзывала обратно. Я забывала о клятве и о том, зачем её давала. Это как анестезия, как если бы тебя попросили считать обратно от ста. На девяносто семи ты думаешь, что с тобой всё в порядке, а девяносто шести уже нет.

– И?

– И плотину прорвало, когда Диджей сказал мне, что хочет быть дантистом. Меня словно разбудили пощёчиной, и я знала, что сейчас или никогда, я знала, что это мой последний шанс вырваться. Моей ошибкой было то, что я пыталась понять, как сделать это гладко, и взять с собой обоих детей. Это было слишком самонадеянно. Я собрала свои вещи и вещи Мэгги, написала записку, запрыгнула в машину и уехала. Да, я наломала много дров на работе и дома, но я знала, только так это могло произойти, и только сейчас или никогда, сейчас или никогда. Было не очень-то приятно, и даже очень неприятно, и я сожалею, но дело сделано. Господи, либо так, либо я осталась бы навсегда пойманной в этой смертельной западне со своими детьми. Порой я думаю об этом как о психическом расстройстве, потому что это как-то оправдывает меня. Если бы я была в здравом уме, то столь ужасный поступок можно было бы назвать лишь злом. Но мне не кажется, что я злая.

Глаза её покраснели, но она не плакала. Я понял, что она уже вдоволь наплакалась.

– Вы в здравом уме и вы не злы, – сказал я. – Полагаю, вам это известно.

– Приятно это слышать, – сказала она, – особенно от вас. Просто так трудно примириться с собой. Пропорции кажутся такими, не знаю, непропорциональными, но, так и должно быть. Всё равно, дело сделано, к лучшему или к худшему, и вот, я здесь. И вот, мы здесь – Мэгги и я.

– Рок-н-ролл, – сказал я.

Она улыбнулась и серьёзно кивнула.

– Рок-н-ролл, – сказала она.

– Хорошо, – сказал я. – Хороший дух. Это всё, что нужно.

– У меня не было другого выхода.

– Я знаю.

– Пожалуйста, скажите мне, что я не совершила самой худшей ошибки из всех, что можно совершить, – сказала она. – Скажите мне, что я не разрушила жизни моих детей, это всё, что я хочу услышать.

– Как вы сейчас себя чувствуете?

Она закрыла глаза и тяжело вздохнула.

– Невозможно описать, какое облегчение не быть в том положении. Теперь я могу дышать, могу спать. – Она жестом показала на тот райский сад, в котором мы сидели. – Вы не представляете, насколько поразительно всё это. Не могу поверить, что я так жила. Не могу поверить, что я считала это счастьем и успехом. Не могу поверить, что я считала это жизнью.

– Значит, вы выбрались из самой большой ошибки, что можно было совершить? – спросил я.

На её лице появилась большущая улыбка.

–Это было самым лучшим, что я когда-либо совершила, – сказала она с ликованием. – Не знаю, что будет потом, но я так рада, что оставила тот мир позади. Это был процесс смерти-перерождения, о котором вы говорите. Знаю, сейчас мне страшно и я в замешательстве, ничего, это пройдёт, но я скорей умру, чем вернусь к той жизни, чем бы она ни была.