Идет дождь. Все небо во вспышках молний, грохочет гром. Торо называл себя добровольным смотрителем ливней и снежных бурь, и если он имел в виду, что он был настолько очарован бурями, что чувствовал себя обязанным наблюдать за ними, хоть это и означало выбраться из теплой постели, то я понимаю, что он имел в виду, и тогда я тоже добровольный смотритель ливней и снежных бурь.
Сейчас раннее утро, солнце только что встало, а разбудила меня гроза. Я завернулся в одеяло и уютно устроился в кресле на галерее второго этажа, выходящей на запад прямо из моей спальни. Здешняя погода по большей части приходит с запада.
У меня всегда было такое ощущение, что грозы устраиваются ради моего собственного развлечения, и я чувствую угрызения совести, если не уделяю им внимания. Впрочем, это не так уж сложно — уделять им внимание, потому что они доставляют мне изрядное удовольствие. Я размышляю о грозах, пока вселенная издает неистовые звуки и вспышки для тех, у кого достаточно благоразумия, чтобы оценить их великолепие и грандиозность. Это не имеет отношения к просветлению, просто мне нравится.
Эндрю — единственный из гостей, кто сидит на этой галерее со мной. Обычно они и близко не подходят к хозяйской комнате, если только речь не идет об уборке, да и то, как правило, когда меня нет. Это и правда неловко. В конце концов, я не могу придумать ни одной причины, почему мне не следует самому застилать свою постель. Даже не знаю, что должно случиться в моей жизни, чтобы люди стали делать за меня мою работу. На самом деле время от времени я прокладываю себе путь на кухню, велю всем выйти и сам привожу в порядок послеобеденный хаос. Я делаю это не для того, чтобы быть хорошим парнем или что-то этим сказать, но потому что мне это нравится. Мне нравится мыть посуду и убираться на кухне. Кто бы мог подумать.
Однажды, прошлым летом, я пригласил сюда Эндрю на время послеполуденной грозы. Лично мне Эндрю понравился. Ему перевалило за тридцать, он был худой, негромкий и большую часть своей взрослой жизни посвятил буддизму. Насколько я помню, он практиковал випассану, что может объяснить его невозмутимое сдержанное поведение. Я хотел, чтобы кто-нибудь присоединился ко мне на время грозы, и Эндрю показался неплохим выбором, что подразумевало его способность сидеть тихо и наслаждаться грозой.
Что он и сделал. Когда гроза почти закончилась, мы налили чаю и стали обсуждать его отношения с буддизмом. Мне было интересно услышать о его взглядах и опыте. Вообще говоря, я никогда не мог понять буддизм концептуально. Я прекрасно понимаю дзэн — по крайней мере, ту его версию, которую сам тщательно очистил от лишнего, — но, как ни странно это звучит, мне ни разу не удалось найти связь между дзэном и буддизмом. Прежде всего, я никогда не мог понять, как желание стало плохим парнем, а сострадание хорошим. Судзуки говорит, что буддизм не имеет ничего общего с глубокими переживаниями, что буддизм — это обыденные вещи вроде поесть и идти спать. Время от времени я читал об этом в книгах и вроде бы что-то понял, но по большей части нет. Возможно, причина моего непонимания в том, что я продолжаю думать, будто цель буддизма состоит в пробуждении от заблуждений, а может и нет. Возможно, его цель в том, чтобы просто поесть и идти спать.
Было интересно послушать, что привело Эндрю в буддизм, но разговор с ним только подкрепил мое убеждение, что я чего-то не понял. Я не теолог, конечно, и никогда не углублялся в изучение религий, но в той степени, в какой я их изучал, мне не трудно понять, о чем они говорят. Христианство, иудаизм и ислам посвящены тому, чтобы сделать Бога счастливым, и он тоже подарит нам счастье. В индуизме похоже, но больше богов. Но буддизм ускользает от меня даже на таком сверхупрощенном уровне. Откровенно говоря, я думаю, что он ускользает от многих его приверженцев, что проявилось и в разговоре с Эндрю.
Он застрял на нескольких вопросах, по его словам. Мы обсудили некоторые из них, и я поделюсь ими, потому что они могут преподать важные уроки любому, кто пытается освободиться от уз заблуждений (как выражаемся мы в этой игре в просветление).
Что касается буддистской концепции непривязанности, то Эндрю следовало говорить не столько о ее непонимании, сколько о неспособности достичь непривязанности. Это, само собой, вело к парадоксу о желании не иметь желаний, которое само по себе является желанием, что представляет собой погоню за хвостом. Вместо того, чтобы просто подвести его к ответу, я предпочел какое-то время бубнить что-то вокруг да около, наблюдая за его реакцией. Эндрю не нуждался в деликатном подходе, в отличие от других. У него было достаточно мужества и ума, чтобы самому взглянуть на то, что ему показывают.
— Непривязанность можно понимать двумя способами. Один способ — в контексте мирной, счастливой жизни. Другой — в контексте пробуждения от заблуждений, и это, кажется, называют нирваной. Я прав, когда говорю, что целью буддизма зачастую объявляется искренность, свобода от страданий или что-то вроде этого?
Эндрю подтвердил, что насыщенная и удовлетворенная жизнь во многом является целью буддизма, но добавил, что просветление — нирвана — ему ближе.
— Значит, ты будешь счастлив узнать, что о непривязанности можно забыть, — сказал я. — Ты ставишь телегу впереди лошади. Непривязанность — это не ключ к освобождению, а побочный эффект.
Привязанность — лишь один из симптомов куда большего и куда более интересного недуга, который хронически поражает самых честных искателей. Более интересного для меня, во всяком случае.
— Это очень распространенная ошибка, которую можно встретить во всех мировых учениях и религиях, — продолжаю я. — И часто они смотрят в противоположную сторону от истины. Это верование, что если ты хочешь быть как Христос, то должен вести себя как Христос, — как будто можно стать кем-то с помощью подражания. Если ты хочешь быть просветленным, подсказывает мышление, то должен вести себя как просветленный. Полная чушь, конечно, но общепринятая. Стоит тебе распознать эту ошибку, и ты удивишься, насколько она распространена. Например, я просветленный и обладаю непривязанностью, которая не требует усилий. Я знаю, что это такое, и знаю, что под этим подразумевается, потому что у меня это есть. Я не привязан к непривязанности. Я не взращиваю ее. На самом деле, я не думаю, что мне когда-либо приходилось даже задумываться о непривязанности, пока не пришлось отвечать на вопросы о ней. Это то, что пришло само вместе с просветлением — побочный эффект. У просветления много побочных эффектов, но попытки вызвать их — неважно, насколько искренние — никогда не приведут к просветлению. Легко взглянуть на просветленного и сказать: «Ого! Он ест только рис. Мы должны есть только рис, если хотим достичь нирваны!». Но это, разумеется, неправда. Если просветленный прыгнет с моста, тебе тоже придется прыгать?
Эндрю вежливо улыбается.
— Если просветленный прыгнул с моста, — повторяю я, — тебе тоже придется прыгать?
На этот раз он не улыбается.
— И так во всем, — продолжаю я. — Ты видишь это все время. Почему я должен поворачиваться другой щекой, если кто-то бьет меня, а я хочу врезать ему обратно? Чтобы действовать, как Христос? Когда это я вляпался в эту затею — действовать, как Христос? Какие-то великие индийские мудрецы сидят лицом только на север, так и я теперь должен все время сидеть лицом на север? А если мудрец ковыряется в носу? Я должен сидеть лицом на север и ковыряться в носу восемь раз в день? Зачем? Потому что дело всей моей жизни — подражать великим мудрецам? Я так не думаю. Скажем, я хорошо питаюсь, а ты голодаешь. Ты приходишь ко мне и спрашиваешь, как хорошо питаться. Ну, замечаю я, каждый раз, когда я ем вкусную еду, у меня начинается отрыжка, и я советую тебе отрыгивать, потому что это означает, что ты сыт. А ведь все наоборот, верно? Ты все еще голоден, но теперь ты еще и рыгаешь, как свинья. А хуже всего в этом — обрати внимание на трюк — хуже всего то, что ты перестаешь искать еду. Тебе теперь обеспечена голодная смерть.
Я сделал паузу, чтобы эта мысль впиталась. Здесь есть несколько важных уроков, и я не хочу, чтобы он проскочил их слишком быстро. Маленькие вопросы всегда служат воротами для больших вопросов.
— То же самое с непривязанностью, — продолжаю я. — Если ты смотришь на нее, как на ключ к покою и счастью, тогда у меня нет стоящего ответа, разве что замечание, что это звучит глуповато. Но если ты смотришь на непривязанность, как на важный шаг на пути к пробуждению, то могу заверить тебя, что это не так. Сначала проснись, а потом этой непривязанности у тебя будет целый вагон.
Мы еще немного поговорили о непривязанности, но все это целиком на самом деле очень просто, и, со слов Эндрю, теперь он почувствовал, что понимает намного более непосредственно. Я не сомневался — с отрыжкой получилось вдохновенно.
Потом мы с Эндрю разобрали вопрос, что значит быть в миру, но не от мира. Это не заняло много времени, потому что ответ был в основном такой же, что и для непривязанности:
— Тебе не о чем беспокоиться, — сказал я, — это позаботится о себе само, когда придет время. В понимании этого нет смысла.
Однако он так легко не поддался, так что пришлось мне продолжить.
— С моей перспективы, — сказал я ему, — непросветленные люди кажутся персонажами в мыльной опере. Вот что я вижу, наблюдая за людьми с их заботами, надеждами, сновидениями, конфликтами и драмами. Я никоим образом не умаляю человеческий опыт — и всякий наблюдатель на моем месте сказал бы то же самое, — но когда я говорю «мыльная опера», я именно ее имею в виду. Слезливый, истеричный, неубедительный, дурно написанный и неуклюже снятый вымысел, в котором нет ни смысла, ни особой развлекательной ценности. Раньше я был таким же, как все остальные, разумеется, жил своей жизнью невольного персонажа в мыльной опере, но теперь нет. Теперь я вне этого, волен выходить и возвращаться. Вот чего я больше не могу сделать, так это снова перепутать мыльную оперу с реальностью, ну разве что получу серьезную травму головы.
— И вот стою я на сцене прямо сейчас, в эту самую минуту, разговаривая с одним из персонажей в этой мыльной опере. У этого конкретного персонажа есть своя сюжетная линия, которая разворачивается вокруг разрушения самой мыльной оперы. Этот конкретный персонаж хочет знать, существует ли он вне драматического контекста мыльной оперы или нет ничего, кроме плоского персонажа, существование которого прекратится, как только его убьют сценаристы или отменится само представление. Добьется ли этот персонаж успеха или потерпит неудачу в своей борьбе за свободу? Продолжит ли он свой поиск или сменит курс? Имеет ли это значение? Смотрите продолжение завтра.
Эндрю был очень спокоен, очень задумчив. Он достаточно благоразумен, чтобы не принять мои слова за выпад против него лично. Он слушал, схватывал, но не сопротивлялся и не оборонялся. Кажется, я слегка перестарался, слишком налег на объяснения, растянул и без того тонкие аналогии, пытаясь, вероятно, развлечь самого себя, но еще пробуя способы рассказать о каких-то вещах и так и эдак.
— Итак, — продолжил я, — ты, Эндрю, одновременно и в мыльной опере и не от мыльной оперы. Ты желаешь вырваться из оперы, и это желание — как говорят актеры — манящая тебя морковка, которая обеспечивает твою мотивацию, а она, в свою очередь, придает драматический импульс многим трагикомическим эпизодам, вращающимся вокруг Эндрю.
— А счастливый конец? — спросил он.
Я пренебрежительно махнул рукой.
— Ах да, конечно. Тебе не удастся вечно избегать собственной истинной природы. Чудо, что кто-то вообще умудряется это делать.
Эндрю нахмурился.
— Ваши слова звучат так, будто просветление это...
— Что?
— Ну, вроде как ничто. Что-то неважное. Как будто это...
— Не относится к делу? — закончил за него я. — Представь, что ты смотришь по телевизору мыльную оперу, но у тебя есть власть войти внутрь нее. Вот сейчас ты смотришь глупый телевизионный сериал, а через минуту ты в палате больницы навещаешь персонаж, умирающий от рака мозга. Для него это реально, он в полном отчаянии, но для тебя он просто актер, играющий роль. В действительности на кону ничего не стоит. Сколько подлинного сочувствия у тебя найдется для этого бедняги в его положении?
— Но он же просто вымышленный персонаж.
Я всматривался вдаль и ждал.
— Я и есть вымышленный персонаж, — сказал Эндрю ровно. — Я и есть тот персонаж с раком мозга. Вы заглянули в мою мыльную оперу.
Это хороший урок — веселый. С тем же успехом я мог бы привести в пример бродвейскую постановку «Гамлета» вместо мыльной оперы, но тогда вымышленные персонажи появились бы в ореоле славы, а не пошлости. Аналогия с мыльной оперой очень лаконично описывает две особенности, с которыми мы игрались: во-первых, Эндрю сам по себе вымышленный персонаж, а во-вторых, любое важное значение иллюзорно. Но была тут и еще одна особенность, которую следовало затронуть, пока мы не ушли далеко.
— А кто создает твой персонаж? — спросил я.
— Вы имеете в виду, кто создал меня таким, какой я есть?
— Кто автор, создавший тебя?
— Ну, в некоторой степени, я автор, — ответил Эндрю.
— Хорошо, тогда кто автор тебя, который, по твоим словам, в некоторой степени автор тебя?
Над этим он задумался.
— Мое истинное я?
— Оксюморон. Нет истинного я. Истина и я взаимоисключающи.
— Это похоже на спор о том, что ответственно за наше развитие — природа или воспитание.
— Хорошо.
— Так что настоящего ответа нет.
— Конечно, есть.
— Какой?
— Не ты. Автор тебя не ты.
— Тогда я... что? Что создает меня?
— Я не знаю. Это имеет значение?
— Ну, очевидно... — начал он, но затих.
— Тут нет ничего очевидного, — объяснил я. — Полное понимание той обширности и сложности влияний, которые приводят к созданию этого фальшивого я, невозможно и избыточно, но здесь нет проблемы, потому что от полного понимания нет никакой пользы. Зато кое-какая польза есть от осознания, что ты то ли не имеешь никакого отношения к тебе, то ли совсем незначительное. Наверное, это трудно представить себе, не принимая близко к сердцу, но возможно, если ясно видишь, что тот, кто ты есть, не имеет то ли никакого отношения к тебе, то ли имеет, но незначительное.
— Тот кто?
— Неплохо сказано.
Мы некоторое время сидели в тишине, каждый со своими мыслями. Я потратил это время, чтобы оценить действенность своих слов и подумать, что можно улучшить. Эндрю, что вполне понятно, использовал этот момент тишины как возможность поискать утешение и твердую почву под ногами в своих буддистских учениях, что и обнаружилось, когда он спросил о чем-то никак не связанном с тем, о чем мы только что говорили.
— Но что насчет страдания? Будда сказал...
— Стоп.
* * *
Если бы я позволял ученикам задавать направление разговора их вопросами, то все наше время было бы потрачено на продвижение в любом возможном направлении, кроме прямого. Ученики, что вполне естественно, считают важным понимание. Они думают, что правильность и точность их информации жизненно важна. Они думают, что это что-то вроде школы, где ты должен понять одну вещь, прежде чем сможешь понять следующую. Но все это имеет отношение к знанию и представляет собой незнание. Все так называемое знание — это именно то, что стоит между искателем и искомым. Конечно, я могу понять их точку зрения на все это, но меня всегда изумляло, когда я видел, как другие духовные наставники позволяли ученикам водить себя кто в лес, кто по дрова вопросами, которые никуда не вели. Пробуждение — это не теоретический предмет, который овладевают посредством обучения и понимания, это путешествие, которое надо совершить, битва, в которой надо сражаться. Наставники хотят быть популярными и выглядеть мудрыми, вот и отвечают на любые вопросы, которые приходят ученику на ум, словно они учат следующее поколение наставников, а не помогают людям пробудиться.
И сказав это, я также вынужден добавить, что это путешествие, эта битва еще только предстоит Эндрю. Многие годы медитации и духовного обучения не смогли изменить тот факт, что он еще не сделал и Первого Шага в своем собственном путешествии. Первый Шаг — это главное. Все, чему я учу, — на самом деле об этом. Сделай Первый Шаг — и продолжение наверняка последует. Можно болтаться на сцене, разыгрывая духовную роль, можно медитировать, зарекаться, быть бессамостным, обретать заслуги и сжигать карму год за годом, жизнь за жизнью, но так и не сделать Первого Шага.
На самом деле это характеризует состояние пробуждения на Западе: здешняя духовность была совсем недавно посажена в культурную почву и успела дать множество опьяняющих цветов, но без прочной корневой системы. Вот что говорит Мариана Кэплэн в своей книге «На полпути к вершине: ошибки преждевременных притязаний на просветленность» о сиренах просветления с их обманчиво манящими песнями:
Самая частая и широко распространенная фантазия о просветлении сводится к тому, что это свобода от страданий, отсутствие боли и борьбы, молочная река с кисельными берегами, состояние вечной любви, блаженства и покоя. В этой форме просветление олицетворяет собой всеобщую мечту об идеальном, совершенном мире чистого счастья и неувядаемой красоты. И это не только нью-эйджевская фантазия, а тайное желание всех людей без исключения, наша общая мечта о спасении. И все-таки это просто фантазия.
Короче говоря, как и большинство духовных искателей, Эндрю вообще не подписывался на просветление, только на фантазию о рае на земле, в данном случае названную нирваной. Вопрос в том, переключится ли автоматически энтузиазм искателя, лишенного этой фантазии, на реальность? Другими словами, если ты заказал мороженое, горячий шоколад, взбитые сливки и вишенку сверху, то будешь ли ты так же счастлив, если вместо лакомств официант ткнет тебе в глаз заостренной палкой?
Вероятно, нет.
* * *
Итак, теперь Эндрю захотел взвалить на меня Будду, но для меня Будда бесполезен, и хотя он этого еще не осознал, для него он тоже бесполезен.
— Страдание не относится к делу, — сказал я ему. — Сострадание не имеет отношения к делу. Начнем с того, что ни у одного из нас нет и малейшего понятия, что сказал Будда, потому что он не вел записей и не заверял их у нотариуса. И поскольку его здесь нет, чтобы объясниться, мы предоставлены сами себе.
Глаза Эндрю были широко открыты от такой ереси. Я почувствовал, что он близок к тому, чтобы встать и уйти.
— Эй, это хорошая новость. Я говорю только о том, что тебе не нужно полагаться на крайне подозрительные учения кого-то, кто мертв уже тысячи лет. Ты можешь полагаться на себя. Если царевич Сиддхартха справился, то и ты можешь, верно? Будда был просто каким-то парнем, который взялся за дело и разобрался в нем сам, так, может быть, это и есть его настоящее учение — что ты можешь разобраться сам. Может, дело не в том, что он какое-то там божество или супермен, а наоборот. Что он был таким же, как ты или я.
Эндрю слегка покачался вперед и назад в волнении.
— Что касается страдания, — продолжил я, — забудь об этом. Это неважно. Страдание означает только то, что тебе снится плохой сон. Счастье означает, что тебе снится хороший сон. Просветление означает выход из состояния сна. Такие слова, как страдание, счастье и сострадание — это просто мешки с камнями. В конце концов тебе придется бросить их, если хочешь двигаться дальше.
Эндрю сидел неподвижно, но внутри него явно царило замешательство. Кому понравится, что его верования, в которых он души не чаял, окажутся на помойке, но эта игра так и называется — выброси любимые верования в мусор. Мы просидели еще несколько минут в тишине, пока Эндрю не свернул к предыдущей теме:
— Итак, нельзя осознать нашу природу Будды, если вести себя, как Будда.
— Дао говорит, что мудрец проходит по земле, не оставляя следов. Это просто еще один способ сказать «в миру, но не от мира». Чего дао не говорит, так это что непробужденный человек, который желает стать мудрецом, должен путешествовать таким образом, чтобы на земле не осталось следов, но представь, что будет, если этот отрывок прочитает секта одержимых буквальным толкованием даоcов и примет его за прямое указание никогда не касаться почвы или пыли? Не согнуть ни единой травинки? Это было бы смешно, но разве не так же смешны многие вещи, которые делают люди, чтобы заставить других поверить, что они и есть то, чем надеются стать. Бессмысленно вести себя так же, как тот, кто находится там, куда ты хочешь попасть, смысл в том, чтобы попасть туда самому. Чтобы стать мудрецом, не нужно вести себя, как мудрец. Сначала стань мудрым, а все эти характеристики мудрости возникнут сами по себе и без труда.
— Непонимание относительно подражания просветлению как способа стать просветленным можно увидеть везде. Если ты хочешь быть просветленным — подсказывает ум — веди себя, как просветленный. Если бы вампиры действительно ходили по земле (а я не говорю, что они не ходят), то существовали бы наставники и школы, куда можно записаться, если сам хочешь стать вампиром, и такие люди, полагаю, нашлись бы. Если бы наставники сами были вампирами, то могли бы просто укусить каждого, пососать жидкости или что они там сосут — и вуаля , все ученики вампиры. Но если бы наставник был обычным человеком, а не подлинным вампиром, то ученики обнаружили бы, что он учит их особым правилам: не выходить на солнце, не есть чеснок и не пить святую воду, не совать осиновый кол в сердце и так далее. И претенденты в вампиры стояли бы в ряд и старались следовать наставлениям учителя в надежде, что таким образом они в конце концов достигнут вампирства.
Но, как нам всем известно, вампирами становятся не так, так становятся дураками. То же самое и с этими штуками — непривязанностью и жизнью в миру, но не от мира. Если ты хочешь быть счастлив и тебя делает счастливым подражание вампирам — отлично, это как раз то, что тебе нужно. Но если ты хочешь стать вампиром, то черный костюм и вставные клыки не сработают.
Эндрю поднял еще одну тему, которую стоит упомянуть — об указании «если встретишь на дороге Будду, убей его». Судя по всему, это еще один предмет продолжительных споров между Эндрю и его товарищами-буддистами.
— Хммм, — сказал я, наслаждаясь приятными воспоминаниями. — Я тоже не знал, что это значит, когда впервые встретился с этим указанием.
— А теперь знаете? — спросил Эндрю. Думаю, он был убежден, что это утверждение наподобие коана, не поддающегося подлинному пониманию.
— Конечно, — ответил я. — Это означает что-то вроде указателя «на втором светофоре повернуть налево».
Эндрю уставился на меня.
— Это дорожный указатель, — продолжил я. — Это не бесценная жемчужина мысли вроде «пристегните ремни» или «чистите зубы после еды». Это просто небольшой совет, который один путешественник, побывавший в определенном месте, может предложить тому, кто туда все еще собирается.
Эндрю пока не понял, возможно, потому что я сам наслаждался этой болтовней а-ля гуру. Мне пришлось сделать усилие, чтобы выразить мысль отчетливее:
— На пути к просветлению есть одно волшебное слово. Это твоя мантра, твой боевой клич. Это слово «дальше». Очень важное слово. Серьезная вещь. Нам не надо беспокоиться о значении этот слова сейчас, просто запомни это. В один прекрасный день, может быть, даже в этой жизни, ты подступишься к подлинному пробуждению, и такое слово, как «дальше», может послужить тебе очень мощным талисманом. Сейчас нет особого смысла заниматься этой штукой с убийством Будды, разве что ради того, чтобы ты выбросил это из головы. Я имею в виду, что понимание не даст тебе ничего ценного, чтобы задерживаться на этом. Придет время, когда ты поймешь все целиком, а потом, возможно, и не вспомнишь ни разу, как о любой другой мелочи, указавшей верный путь во время долгого путешествия.
Несмотря на эту мою осмотрительную оговорку, Эндрю ерзал на стуле в ожидании ответа на вопрос, почему ему следует убить Будду.
— В процессе пробуждения бывают такие моменты, когда те, кто прошел свой путь до тебя, могут прийти тебе на помощь и дать ключ к твоему следующему шагу. Собственно, это единственное, что может сделать для тебя твой наставник или учение — время от времени подавать знак. Это может быть большой знак для всех, как слово «дальше», а может быть маленький, специфический, как «убить Будду». Когда я проходил через все это, у меня не было наставника или гуру, но мне помогали все путешественники, которые взяли на себя труд оставить знаки, предупреждения и подсказки вдоль пути. Поэты, философы, мыслители — серьезные люди. Люди, которые не пожалели времени, чтобы изложить в письменном виде свои знания для тех, кто придет после них.
Не будучи уверен, что хочу это обсуждать, я сделал минутную паузу. Кажется, хочу.
— В этом путешествии есть не слишком приятный этап, когда ты догоняешь и обгоняешь некоторых своих наставников — перешагиваешь через людей, к которым относился с высочайшим уважением. Со мной это случалось не раз, я был прекрасно осведомлен о том, что именно происходит, и могу сказать, что это странный и пугающий опыт, в силу чего его трудно перепутать с чем-либо, когда приходит время. Эти люди были, образно говоря, исполинами в своем деле, а простой факт, который делал все таким особенным, заключался в том, что я стал очень близок с этими людьми, и когда я оказался там, где они остановились, я стоял с ними, отдавал им дань своего глубочайшего уважения и скрепя сердце переступал через них. Понятия не имею, как это звучит для того, кто ни разу не переживал такое, но это был один из самых болезненных этапов всего путешествия, и мне по душе, что я могу предупредить об этом.
Эндрю, казалось, погрузился в воспоминания. Я был достаточно осторожен, чтобы не упомянуть имен своих наставников. Учителя, в которых мы нуждаемся, всегда сами появляются, когда нужны, и нет смысла разыскивать чьих-то еще учителей.
— «Убей Будду» — это один из таких знаков, которые оставляют прежние путешественники. У него очень специфическое применение. Он имеет смысл только в одном конкретном месте на пути и, насколько я помню, ближе к его концу. Он не имеет никакого смысла, если ты не достиг этого конкретного места. Потом приходит момент, когда ты уже там и тебе непонятно, что делать дальше. По правде говоря, в этот момент велико искушение принять неправильную вещь за правильную. А потом, как бы из ниоткуда, в твой ум влетает эта маленькая абсурдная фраза об убийстве Будды, твое сердце охватывает невыразимая благодарность, теперь ты знаешь, что делать, и опасность соскользнуть обратно в кому предотвращена.
Я засмеялся — настолько были сильны воспоминания.
— Такая вот жизнь на этом пути, старик. Всегда в движении.
Я на несколько минут погрузился в приятные воспоминания, а потом подвел итог для Эндрю:
— Это значит дальше. В тот самый момент, когда проще всего сесть и решить, что ты готов, это означает: «Вставай! Ты еще не дошел. Не дай себя обмануть. Не будь сентиментальным. Не будь самодовольным. Продолжай идти. Ты думаешь, что ты уже там, но это не так. Ты еще видишь два, но есть только одно. Тот образ, перед которым ты преклоняешь колени — кто бы это ни был, что бы это ни было — еще одна проекция твоего собственного дерьма. Убей эту долбаную штуку и продолжай идти». Вот что это значит.
Я взглянул на Эндрю. Он не сводил с меня глаз в нескрываемом благоговении.
Я могу его понять. Такое приводит в трепет.