Проходит минут двадцать, прежде чем все успокаиваются. После этого разговор постепенно сворачивает на темы, которые разные участники группы, судя по всему, обсуждали между собой. Я в удовлетворении откидываюсь на спинку, прислушиваюсь, вчувствуюсь в разные индивидуальные особенности этих людей и как они взаимодействуют друг с другом. Время от времени меня призывают огласить свое мнение, но я отвечаю кратко и в основном в виде вопросов. Все идет очень гладко и легко.

В какой-то момент один из них, приятный искренний парень по имени Брендан, спрашивает меня, в чем смысл жизни, но роняет этот вопрос как бы случайно, предполагая, что он считается неотвечаемым, поэтому я не обращаю внимания.

— Джед, — говорит один из ребят, Рэнди, — когда ты говоришь что нет ничего, что надо знать, чтобы быть просветленным...

— Да?

— Мне никак не удается увязать это ни с одним из великих мировых учений или религий. Я имею в виду — а что насчет йоги, веданты или буддизма? Что насчет греческих и немецких философов? Что насчет христианства, ислама и иудаизма? Как может быть, что нечего знать.

Очевидно, что с этим ему на самом деле приходится сражаться.

— Мне это недоступно. Это уже слишком. Я не могу с этим справиться.

Слышится ропот одобрения. Вопрос, похоже, задевает всех сразу.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — отвечаю я. — Единственная вещь, с которой надо справиться — это отрицание, процесс разрушения. Я знаю, что ты хочешь научиться чему-то, принять что-то, понять. Люди состоят из эмоций и интеллекта, поэтому естественно желание следовать аспектам себя — одному или обоим — вглубь до самой истины, но это невозможно. Можно провести тысячу лет, уткнувшись носом в книги или в стопы наставника, но так и не приблизиться к пробуждению от иллюзии. Нет такого объема или сочетания знаний, что могли бы привести к реализации истины, и это факт.

Все внимательно прислушиваются. Эта тема интересует каждого из них. Они сидят и стоят, некоторые стоят на коленях или сидят на влажной траве, но все сосредоточились на словах, словно дети, слушающие за полночь историю о привидениях.

— Это не то, во что вы вырастете или разовьетесь. Это не эмоция и не состояние сознания. Возможно, это не так легко понять, пока не осознаешь, что эмоция и сознание — это одно и то же или, если говорить точнее, эмоции и есть состояния сознания. Например, пол­часа назад я спустился к огню, стал говорить и мы все вместе вошли в необычное состояние — своего рода групповую эйфорию. Это пример измененного сознания, не слишком отличного от слепой ярости или влюбленности по уши. Вы оглядываетесь из своего обычного состояния на что-то такое, и кажется, будто это был другой человек. Наркотики, дыхание, медитация и другие вещи могут изменить ваше состояние сознания, но самоосознание — осознание истины — не является состоянием сознания.

Я оглядел освещенные пламенем лица и увидел на них разочарование. Они не понимают, как можно достичь чего-то, что недостижимо, чтобы быть чем-то, чем нельзя стать.

— Вы хотите опустить всю эту штуку на тот уровень, где вы сможете иметь с ней дело, но это невозможно. Истина — это не идея и не концепция. Ее нет в библиотеках или в словах мудрецов. Она не приходит со вспышкой озарения или высшего переживания. Это не чувство блаженства и не экстаз. Это не концепция, которую нужно понять, и не чувство, которое надо испытать. Это не в сердце и не в уме. Это дальше.

Воздух наэлектризован. Пляшет пламя, идет дождик, но есть здесь еще какой-то элемент. Включенность. Каждый включен в эти слова. Каждый очень собран и сосредоточен. Они чувствуют, что стоят в преддверии какого-то важного шага вперед, и если все пойдет как надо, так и есть.

— Значит, вы говорите, — произносит Рэнди, — вы говорите, что все религии и философии... Вот, именно это не укладывается в голове... в сущности, вы говорите, что все человеческие духовные учения... будто ни одно из них не..?

Он останавливается, словно не совсем уверен, как сформулировать вопрос, но я знаю, о чем они все хотят спросить. Для моего слуха это словно две ноты, звучащие вместе как раз таким образом, что намечается целая симфония. Паттерн начинает открываться сам собой, и если я ничего не испорчу, он может развернуться во что-то неслабое.

— О чем я говорю? — спрашиваю я их. — Мы разговариваем о лжи. Важной лжи. Лжи прямо в сердце того, кто и что мы есть. Мы выносим серьезные обвинения, мы творим ересь, потому что это и есть ересь — говорить об истине в царстве сновидения.

Это веселая штука.

— Духовное пробуждение, — продолжаю я, — касается открытия того, что истинно. Все, что не касается стремления к истине, должно быть отброшено. Истина не имеет отношения к знанию вещей — вы и так уже слишком много знаете. Истина имеет отношение к  не знанию. Речь идет не о том, чтобы стать истинным, а о том, чтобы перестать быть ложным, и тогда все, что останется, — это истина. Если хочешь стать ламой, раввином или теологом, тогда нужно много знаний — тонны и тонны. Но если хочешь разобраться, что истинно, тогда это совершенно другой процесс и последнее, что тебе нужно, — это больше знать.

Я использую множество слов, чтобы сказать, что хочу сказать, но в конечном счете скажу только одно. Я шагаю взад-вперед у огня, смотрю, как танцует свет на их влажных внимательных лицах.

— Самый короткий и самый простой путь ответить на вопрос Рэнди — сказать, что все системы верований — это истории, которые мы сочиняем, чтобы иметь дело с пустотой. Эго ненавидит вакуум, поэтому каждый торопится создать иллюзию чего-то там, где ничего нет. Системы верований — это просто устройства, которые используются для объяснения немыслимого ужаса не-я.

Все разворачивается неплохо. Иногда мне приходится нелегко, когда я оцениваю реакцию людей на свои слова, потому что вещи абсолютно очевидные для меня могут быть абсолютно невероятными для слушателей. Для некоторых из них обличение всех сразу человеческих религий и философий чудовищно, а для других это уже пройденный этап. Для целей сегодняшнего урока это просто еще одна ступенька.

— Верования — это свечи, которые человек использует, чтобы разогнать окружающую его тьму. Это амулеты, с помощью которых мы обуздываем бесконечность, рассеиваем черное облако, что висит над каждой головой.

Прежде чем переходить к другой теме, я хочу закрепить эту. Они не должны верить мне или соглашаться со мной, я просто хочу, чтобы они поспевали за мной. То, что я скажу им сегодня вечером, на самом деле предназначено не для сегодняшнего понимания, но для того, чтобы они взяли это с собой, а они не смогут это сделать, если мы сейчас пойдем дальше.

— Что здесь происходит? — спрашиваю я. — В чем дело? Кто я? Что я? Что за пределами этого? В чем суть? Это большие вопросы, и во всех религиозных и духовных традициях представлены наши попытки ответить на них. Понятно, что ответить правильно нельзя, но все в порядке, потому что нам это и не надо, мы должны ответить удовлетворительно. Мы не должны заставлять черное облако исчезнуть, нам просто нужно заставить его выглядеть темно-серым, а не черным. Наши объяснения могут быть на девяносто девять процентов неудовлетворительными, и это довольно неплохо, потому что нам не требуется исчезновение черной тучи, нам просто нужно поумерить ее прыть.

Я остановился и позволил словам повитать в воздухе. Никто не двигается. Никто не говорит. Я знаю, что они молча переоценивают свои верования с этой перспективы, но пока не время это делать. Я продолжаю.

— Были когда-нибудь в депрессии? — спрашиваю я их. — По-настоящему подавлены? Как будто больше ничто ничего не значит? Как будто смысла больше нет ни в чем?

По их реакции я вижу, что им всем это знакомо.

— И что хуже всего в эти мрачные минуты? В чем они черпают свою силу?

Я делаю паузу, чтобы они могли подумать над этим и узнать это чувство, когда я скажу в чем.

— Они черпают силу в том, что с ними не поспоришь, разве нет? В том факте, что им нечего возразить? Разве не понимаете вы абсолютно точно, что это все правда, когда оказываетесь в таком состоянии?

Слушатели кивают. Слышен приглушенный согласный ропот.

— И это правильно. Когда вы попадаете в это пространство, вы знаете, что это не просто настроение. Вы видите что-то такое, что в обычном состоянии не позволяете себе видеть. Ваши моменты мрачнейшего отчаяния — это ваши самые честные моменты — ваши самые осознанные моменты. Вот когда вы видите без защитных линз. Вот когда вы отдергиваете занавес и видите вещи такими, какие они есть.

Долгое молчание. Тяжелое молчание. Теперь это личное. Они все переживали такие неотфильтрованные моменты. Они все знакомы с этим чувством абсолютной пустоты. И самое важное: они помнят, что в сердце этого черного отчаяния лежит знание того, что все, кажущееся реальным, — пусто.

— Представьте себе руку, смахивающую одну из этих прекрасных тибетских мандал из песка, — говорю я тихо.

Я беру свою бутылку с водой и делаю глоток. Мы еще не добрались туда, куда все идет, но это определенно важная пауза. Я не хочу ни заканчивать слишком быстро, ни затягивать слишком надолго. Через несколько мгновений я нарушаю тишину.

— Кто-нибудь знает какие-нибудь истории о привидениях?

Они смеются, и пелена, опустившаяся на них, рассеивается.

— Что насчет атеистов? — спрашивает Мартин — У них ведь нет системы верований, которой можно прикрываться.

— В этом контексте, нет такой штуки, как атеизм. Если уж на то пошло, мы все агностики и единственное различие между любыми двумя людьми заключается только в степени различия. Все во что-то верят, но только в той мере, в какой это необходимо, чтобы функционировать. Разумеется, облако все еще на месте, нависает над каждой головой, глумится над любой надеждой или мечтой, но благодаря нашим религиям и философиям оно не абсолютно черное, просто очень темно-серое, и мы можем жить дальше.

Это вампиры не могут войти, пока их не пригласят? Я немного играю с этой идеей, просто чтобы развлечься, пока не поступает приглашение. Его доставляет Рэнди:

— Так вы говорите... это все как... я имею в виду все? Все, во что все верят, это все просто... вроде как ложь? Вроде как чушь собачья?

Это не просто вопрос, это один из тех больших вопросов. Это вопрос, который следует задавать и на который следует отвечать насколько можно более ясно — так, чтобы этим прониклись и чтобы это запомнилось. Мы потратили несколько минут, чтобы подойти к этому, подготовить путь для этого, но если бы я сейчас остановился и задал вопрос на засыпку, никто из них не был бы даже уверен, а что это такое было.

Вот в чем суть. Вот почему большие вопросы требуют столько внимания. Это не песня, которую мы поем, и не гора, на которую мы взбираемся, — это сон, который мы расплетаем. Нет ни единого шанса, что мы распутаем фантастически сложный многослойный гобелен за один вечер, но нить, за которую мы сегодня потянем, нельзя будет затянуть обратно. Эту ткань нельзя заштопать.

Звон колокольчика нельзя запихнуть обратно в колокольчик.

Я позволяю вопросу Рэнди повисеть в воздухе еще немного, чтобы в тишине выстроилось в одну линию все, что привело к вопросу. Все глаза ожидающе устремлены на меня. «Что скажет мудрый глупец?» — любопытствуют они. Это часть драмы. Они уже столько раз слышали, как она всегда разыгрывается по одному и тому же сценарию, что им только и остается, что ждать, пока я спляшу вокруг вопроса чечетку дежурных ответов об уважении к верованиям других людей, правомерности любых точек зрения и что, дескать, для нас всех найдется место. Они ждут политкорректных уверток, потому что они только их и слышали. Но в этот раз все по-другому. Я не отвечаю на вопрос, я подтверждаю подозрение.

— Да.

Я делаю паузу ради драматического эффекта.

— Нет истинных верований. Нет. Истинных. Верований.

Я просто оставляю эти слова повисеть в воздухе, позволив им впечататься в их умы, так чтобы они смогли вернуться к ним и подтвердить их для себя позднее. Это очень большая идея, но вот-вот станет еще больше.

Движутся лишь танцующие блики огня и падающие капли дождя. Я говорю достаточно громко, чтобы быть услышанным:

— Все верования. Все концепции. Все мысли. Да, все они фальшивы, все это дерьмо собачье. Конечно, дерьмо. Не только религии и духовные учения, но все философии, все идеи, все мнения. Если вы ищете истину, вы не возьмете ничего из них с собой. Ничто из того, что говорит два, не одно, не выживет.

Вот что я говорю. Это звучит искренне, потому что это истинно. Это звучит чистой нотой, которая будет продолжать звучать в умах этих людей, пока ее вибрация не превратит их фальшивые структуры верований в кучу хлама. Да и возможно ли иное? Я не рассказываю им, что я знаю, я показываю им, что они сами знают.

Я прерываюсь, чтобы каждый мог заняться самостоятельными вычислениями, вместо того чтобы смотреть, как наставник пишет формулы на доске. Какой бы соблазнительной ни была для меня вера в то, что людей можно разбудить, тормоша их, с помощью оплеух, вглядываясь достаточно глубоко им в глаза или прибегая к лести, я знаю, что их не так легко вывести из транса, в котором они пребывают. Впрочем, такого рода прямой натиск — это моя версия побивания палкой, которое практикуется в дзэне.

А теперь, поскольку они на самом деле еще не поняли...

— Хорошо, Брэндан, — говорю я. Он вздрагивает, что обратились к нему. — Так каков ответ на твой вопрос?

— Я, эээ, я не знаю. Какой вопрос?

— О смысле жизни. Разве ты не спрашивал меня, в чем смысл жизни?

— Хмм, ну да, я просто, эээ, шутил. Я правда не ожидал... хмм, какого-то ответа или чего-то еще.

— Почему бы и нет? — я адресую свои слова всей группе. — Почему меня не следует спрашивать о смысле жизни? Черт возьми, разве не должно быть это первым заданным нами вопросом? Почему из всех вопросов именно этот должен быть шуткой? Мы что, скот? Как мы можем заниматься чем-то еще, пока нет ответа на самый основополагающий из всех вопросов?

Никто не рвется отвечать, а меньше всего Брэндан.

— Итак, Брэндан, не сделаешь ли нам одолжение — в чем смысл жизни?

Он выглядит, как пойманный в свете фар олень, но думает обо всем, что было сегодня сказано, и складывает услышанное вместе.

— Нет никакого, — говорит он.

— Никакого чего?

— Нет смысла. Смысла жизни нет.

Щелк.

Вот оно. Вот где случается вся эта штука. Слова о том, что нет истинных верований, — просто обратная сторона этого бодрящего, безупречного утверждения — жизнь не имеет смысла.

— Спасибо, Брэндан. Очень хорошо.

И хотя это безупречное утверждение может быть пунктом назначения сегодняшнего урока, это не пункт назначения процесса самоосознания. Это только начало — точка старта для исследования. Как я говорил Джули у лодочной станции, ты должен начать свое путешествие с переосмысления всего, что тебе известно наверняка. Попытки принять желаемое за действительное и замешанные на страхе волшебные сказки здесь не годятся.

— Я не священник, — продолжаю я перед молчаливой группой. — Я не святой и не гуру. У меня нет учения. Я не представляю какую-либо линию преемственности или систему. Я не говорю вам, что черное облако — это хорошо, я говорю, что оно бесконечно большое и бесконечно черное. Я не говорю, что вы можете жить с этим, я говорю, что черное облако — это реальность, поэтому придется иметь с ним дело, и если оно убьет вас — что с того?

Я не знаю, как они это воспринимают, но для меня это лучшая часть. Только этим путем можно достичь свободы — единственной свободы.

— Ни у кого из тех, кто хочет пробудиться, нет такой роскоши — делать вид, что облако это хорошо. Это не хорошо. Оно не темно-серое. Это реальность — ваша реальность, и если вы хотите стать настоящими, то туда вы и должны отправиться.

— Но... — говорит Рэнди.

— Никаких но. Вслушайтесь: одна миллионная доля лжи — это полная ложь. В двойственности все ложно — ложно, то есть не истинно, не истинно, то есть дерьмо собачье. Исключений нет. Черное и белое, а не оттенки серого. Истина одна, и она недвойственна, она бесконечна, она — одно без другого. Истина — это растворение, не-я, слияние. Об этом ничего нельзя сказать, ничего нельзя почувствовать, ничего нельзя знать. Вы либо истина, либо ложь, как в путах эго, как в двойственности, как во сне.

Тишина. Это хорошее настроение. Ткань треснула. Какие бы истории какой бы степени достоверности ни использовали эти люди, чтобы защититься от реальности, их структура только что треснула. Истории могут жить еще недели, месяцы и годы, но их судьба теперь предрешена, и придет такое время, когда каждый из этих людей получит то, за чем пришел сюда — прямое столкновение с реальностью. Или нет. Никогда не делайте ставок против Майи. Истина бесконечно проста, заблуждения бесконечно сложны. Нельзя недо­оценивать нашу способность избегать прямого взгляда на очевидное. Возможно, некоторые из них зароются в свои истории еще глубже, но для тех, кто пришел услышать, — для них звоночек уже прозвучал.

И еще раз Рэнди задает вопрос, ответ на который они все хотят услышать:

— Так все верования дерьмо собачье в сравнении с... чем, например?

— В сравнении с прямыми фактами. В сравнении со словами: «Пошло все к черту. Я собираюсь увидеть сам». В сравнении с заявлением: «Истина или смерть!», — имея в виду именно это. Истина, чего бы она ни стоила. Истина, не взирая на последствия. Истина любой ценой.

Ну и ну!

* * *

Я плюхаюсь в кресло и даю им возможность посидеть наедине с их мыслями, пока я сижу со своими. Это была попытка передать им непростую штуку. Все ли я правильно сказал? Не пропустил ли чего-то важного? Я проигрываю свою речь в голове и остаюсь удовлетворен тем, что трудная, но важная часть информации передана наилучшим образом. Проходит несколько неподвижных минут, и я, кажется, дремлю.

— Ладно, а правда ли, что в основе всех религий лежит одно и то же? — спрашивает одна из них, Марла. — Что во всех религиях содержится одна и та же истина?

Хороший расслабляющий вопрос. Напряженная часть разговора позади, и я воспользуюсь этой возможностью, чтобы перевести беседу в более гладкое, если можно так выразиться, русло.

— О черт, да, думаю, это возможно, если в действительности вы хотите сделать себе поблажку, но для того, кто пытается пробудиться, это ни в коем разе не принесет никакой практической пользы. Я бы сделал такую оговорку, если бы хотел произвести впечатление открытого и лояльного человека, но я, разумеется, никогда не стану помогать с пробуждением, предлагая людям изучить мировые религии или духовные учения. Я могу взять Библию, Коран, Талмуд, Упанишады, Джаммападу или любой стоящий упоминания духовный текст, и я — я, Джед, — могу расшифровать их в контексте истины. Я могу увидеть возможную ценность того, что в них написано, могу увидеть, что, вероятнее всего, казалось ценным для тех спящих умов, которые их переписывали, могу увидеть, что из написанного просто чушь. Короче говоря, я могу прочитать выдающиеся мировые духовные учения с перспективы человека, который уже совершил путешествие, и вынести о них суждение на основе их ценности как карты, с помощью которой это путешествие могут совершить другие.

— А теперь, отвечая на этот вопрос таким образом, чтобы он оказался сколько-нибудь полезным для вас, я скажу — да, хорошо, пусть в сердце всех основных религий и великих духовных учений лежит одна и та же истина, но если взглянуть реалистично, это не делает их полезными для тех, кто ищет просветления, потому что полезные вещи перемешаны там с куда менее полезными. Говорят, что миллион обезьян, стуча по миллиону клавиатур, в конце концов создадут полное собрание сочинение Шекспира, но я не хочу быть тем парнем, который должен будет все это прочитать.

Эти слова вызывают смех. Настроение становиться чуть более разговорчивым. Сумасшедший иконоборец, нигилист и еретик ушел, вернулся забавный, добродушный и мудрый парень.

— Вы ищете точную карту, а эти великие тексты представляют собой увесистые пачки страниц, покрытых каракулями. Да, некоторые строчки среди каракулей действительно написаны разборчиво, насколько это возможно, но вы никоим образом не можете знать, что там есть правильного, пока сами не проделаете путешествие, а к тому времени, разумеется, вам уже не нужна будет карта.

Даже Мартин, известный своими крепкими узами с ведическими писаниями, кажется внимательным и задумчивым.

— Вы все слышали поговорку: «Когда студент готов, появляется наставник». Что ж, это значит немного больше, чем загадочное прибытие гуру в нужное время. Это значит, что знание, в котором вы нуждаетесь, появится, когда вы готовы к этому. Возможность открытия следующей двери никогда не отрицается, но возможность открытия следующей за ней двери никогда не гарантирована. В этом смысле у вас будет много, много наставников. В этом смысле отрывок из Библии может оказаться правильной подсказкой в правильный момент, но это не значит, что вся Библия — правильная подсказка в любой момент. Даже в тех книгах и учениях, которые мне больше всего нравятся, я нахожу полезной от силы десятую часть.

Я обвел глазами их лица и увидел понимание во всем его разнообразии — от почти полного понимания до почти полного его отсутствия. Этого и следовало ожидать.

— Речь идет об открывании следующей двери, — продолжаю я, — и обладание десятью тысячами ключей ничего не значит, если ни один из них не подойдет к замку той двери, перед которой вы стоите. «Наставник» это просто слово, которым обозначается ключ от следующей двери. До просветления можно обращаться к этим великим книгам и великим учениям сколько душе угодно, и тогда они не будут для вас ни загадочными, ни непостижимыми, а потом они станут бесполезны, потому что у вас уже будет просветление, так что в действительности это занятие не более чем развлечение.

— Тогда почему вы держите все эти книги в доме? — спрашивает Рита.

Хороший вопрос. Потому что — так и подмывает меня сказать — каким-то чудом ежедневно в доме возникает дюжина экземпляров каждой новой книги.

— Большая часть книг в доме бесполезна для пробуждения. Не могу вспомнить ни одной, которую я вручил бы ученику и сказал: «Вот то, что тебе нужно». Хуже всех те книги, которые кажутся лучшими, например, сочинения о дзэне или адвайте. Если бы мне пришлось оставить только полезные книги, их было бы всего несколько десятков.

Я ожидаю, что следующий вопрос будет вытекать из моего последнего утверждения, но они меня удивляют. Вместо того, чтобы спросить, какие книги я бы оставил, заговаривает Мэри:

— Тогда почему вы не напишете книгу? — спрашивает она. — Книгу о вас, Сонайе, доме и всех ваших учениках?

Все взрываются аплодисментами и восклицаниями, чтобы выразить свое одобрение этой идее. Когда они успокаиваются, я отвечаю.

— Слишком диковинно, — говорю я. — Никто не поверит, что такое могло случиться в Айове. Черт, да я сам в это едва верю.

Все смеются.