На следующее утро я встаю в семь. Принимаю душ, быстро одеваюсь, хватаю на бегу яблоко в кухне и выскакиваю из дома, не встретив ни души. Снаряжение уложено в багажник еще с вечера, так что я готов отправляться в путь, едва забравшись в машину.
Еще вчера поздно вечером, после беседы у костра, я справился о погоде в интернете и, узнав, что сегодня ожидается идеальный день — а это редко случается в апрельской Айове, — решил воспользоваться благоприятной возможностью. Мой мешок со снаряжением для прыжков с парашютом уже готов к новому сезону, поэтому все, что мне осталось сделать, — это забросить в рюкзак какую-нибудь одежду и полотенце, проверить, что журнал прыжков и прочие мелочи при мне, и убедиться, что моя машина не заблокирована другими и ничто не помешает моему утреннему спешному отбытию. И вот я уже проделываю получасовой путь к аэроклубу, и это утро обещает быть идеальным для прыжков с парашютом.
Может, я Джонни Просветленный, но я не Джо Крутой . По дороге к аэродрому у меня всегда начинаются неприятные ощущения в животе, которые проходят после первого в этот день прыжка, и сегодняшний день не исключение. Это что-то вроде базового страха. Можно даже сказать, что сегодня слегка страшнее, чем обычно, потому что последний раз я прыгал с парашютом во Флориде в декабре. Но стоит один раз прыгнуть — и остаток дня самочувствие будет хорошим. Легко предположить, что просветление позволяет подавить эмоции вроде страха силой воли, но, как говорят новичкам в парашютном деле, если вы не боитесь прыгать с самолета, с вами определенно что-то не так.
Хоть я и не получаю удовольствия от страха, который проявляется в основном бурчанием в животе, нельзя сказать, что я его недолюбливаю, поскольку в нем и правда нет ничего особенного. Например, я не слишком обеспокоен по поводу травмы или смерти, так что возбуждение представляет собой базовую тревогу, которая чувствуется нутром, а не сердцем или умом. Как я уже сказал, после первого прыжка тревога забывается до следующей поездки на аэродром.
Учитывая, что я совершил примерно сотню прыжков за пять лет, меня нельзя упрекнуть в недостатке рьяного энтузиазма в парашютном спорте. Я не принимаю участия в групповой акробатике, когда парашютисты образуют сложные фигуры в воздухе. Я не занимаюсь купольной акробатикой, когда фигуры образуются после раскрытия парашютов. Я не занимаюсь свободным парением или трюками с приземлением, для которых требуется особое снаряжение. Я не занимаюсь затяжными прыжками, прыжками с доской или в костюме для парения, который превращает человека в крыло и позволяет переводить вертикальную энергию падения в горизонтальный полет. Я не подписываюсь на специальные журналы, не пользуюсь особым снаряжением и не посещаю слеты парашютистов. В общем, мне просто нравится прыгать из самолета на высоте четырех километров и некоторое время падать навстречу земле со скоростью 190 км/ч. Будто совершаешь самоубийство, но успеваешь передумать за несколько секунд до смерти. Бывают такие простые человеческие радости.
К тому же мне нравится выбираться из дома и на какое-то время сходить с тропинки духовного наставника. Прогулка пешком или на велосипеде, даже в полном одиночестве, не дает такого эффекта, потому что ум продолжает перемалывать одну и ту же задачу — как выразить эти идеи проще, яснее. А на аэродроме я могу провести целый день и ни разу не задуматься об этих штуках.
Ни одна живая душа в аэроклубе не отождествляет меня с чем-то необычным вроде фигурирования в списке иллюминатов сельской Америки. Для них я просто парень лет сорока, которому нравится время от времени прыгать с парашютом, от чего здесь и бровью никто не поведет. Я не вписываюсь в коллектив, но это отличное место, чтобы не вписываться в коллектив. Между прыжками я просто тусуюсь, болтаю с другими парашютистами и оказываюсь как никогда близок к тому, чтобы оказаться частью чего бы то ни было.
Мне нравится водить машину. Я открываю окна, включаю музыку и стараюсь держать ум поодаль от тревожащегося нутра. День обещает быть прекрасным. В апреле редко бывают ясные, теплые дни без сильного ветра. Температура воздуха подбирается к 15 градусам, ветер меньше 5 м/с. Это мой первый прыжок в этом сезоне. Я уже заезжал на аэродром месяцем раньше, чтобы забрать свой парашют после того, как укладчик с лицензией заново уложил мой запасной парашют — эта процедура должна повторяться каждые четыре месяца, — но тогда, в марте, никто и не думал еще взлетать.
По приезде в зону высадки я обнаруживаю, что там заново инструктируют новичков, чья подготовка была прервана наступившей зимой. Я занимаю место в заднем ряду, всегда довольный возможностью послушать разговоры бывалых парашютистов об этом виде спорта и их опыте. В перерыве я встаю и здороваюсь с инструктором, который обучал меня. Мы говорим о погоде, новом урожае учеников и о прыжках, которые мы оба ухитрились совершить этой зимой на юге.
На часах уже больше десяти, и вот самолет заправлен и готов к первому взлету. Это Сессна-Караван, которая поднимает за раз больше дюжины парашютистов. Ответственный за план загрузки самолета не включил меня в полетный список для первого полета. Я наблюдаю за тем, как инструкторы дают краткие наставления нескольким парашютным «девственникам» по поводу прыжка в тандеме. Им рассказывают, как проходит процесс и какова их роль в нем. В тандемном прыжке два человека прыгают с одним парашютом. Страховочные ремни на спине пассажира надежно крепятся к таким же ремням на груди инструктора. Тандемный парашют намного больше обычного и снабжен дополнительным куполом, чтобы снизить скорость свободного падения до скорости парашютиста-одиночки — примерно 190 км/ч, потому что из-за двойного веса тандем развивает кошмарные 320. Как правило, люди, прыгающие в тандемах, создают немалую суету в зоне высадки, но постоянные прыгуны должны быть благодарны им за приток наличных, потому что организация прыжков дело малодоходное и те, кто занимается им на регулярной основе, всячески желают ему оставаться на плаву.
Многие тандемщики приезжают с друзьями и семьями, так что толпы собираются изрядные: вокруг носятся дети, расставлены пластиковые стулья, тут и там разбросаны ящики с холодным пивом и видеооборудование, люди, свернув шеи, смотрят вверх, приставив одну руку козырьком, другой тыча в небо. Довольно трудно уложить парашют на полу ангара, когда вокруг носятся дети и собаки. Все тандемы запланированы на утро, так что ко второй половине дня все, как правило, успокаивается и остаются только постоянные парашютисты и те, кто обучается.
Я наблюдаю за тем, как несколько тандемщиков получают свои инструкции и экипируются. Они надевают костюмы для прыжков, очки, некоторые — высотомеры, хотя за их высотой будет следить ведущий тандема, который отвечает за то, чтобы основной парашют открылся на нужной высоте.
Мое имя обнаруживается в полетном списке для второго рейса, и через несколько минут после взлета первой партии я начинаю подготовку. Я хочу оказаться в самолете одним из первых, чтобы подняться на нем на высоту 4200 метров или даже выше, прежде чем прыгнуть. Между первым и вторым рейсами дозаправка не нужна, поэтому я должен быть в полной готовности. Сегодня тепло, поэтому я прыгаю в шортах, майке и сандалиях. Я надеваю ранец, внимательно застегиваю и регулирую ножные ремни, которые будут поддерживать мой вес, и нагрудный ремень, который не даст мне потерять вертикальное положение. Я застегиваю ремешок моего высотомера на левом запястье, вешаю на шею защитные очки и подхожу к другому готовящемуся к прыжку парашютисту, чтобы мы могли проинспектировать снаряжение друг друга.
Самолет возвращается, пилот приставляет к нему маленький трап, а я жду, когда инструктор даст мне знать, что пора подниматься на борт. Я бы предпочел подняться первым и прыгнуть последним, но если на борту будет один из обучающихся, то последним прыгнет он и его инструктор. Как выясняется, один из нас проходит программу ускоренного обучения свободному падению всего лишь второго или третьего уровня, так что от прыжка до раскрытия парашюта на высоте полутора тысяч метров его будут сопровождать два инструктора. Я жду, пока они проберутся через весь салон и займут свои места сразу за креслами пилотов, а потом размещаюсь сам, как можно дальше от выхода, примостившись между ног этого ученика, спиной к нему, и следующий, кто сядет в самолет, тоже вскоре займет такое же место между моих ног. Пока есть свободная минутка, проверяю, что мой высотомер указывает нулевую высоту. Через две минуты салон самолета становится похож на банку сардин и мы катимся к другому концу полосы для подготовки ко взлету.
Как только мы оказываемся с подветренной стороны полосы, пилот разворачивает самолет, нажимает на тормоз и прибавляет газу. Самолет трясется, пока пилот не отпускает, наконец, тормоз и мы не устремляемся вперед. Через несколько сотен метров самолет взмывает в воздух и аэродром быстро уменьшается в размерах. Кто-то пускает по рукам упаковку мятных леденцов, я тоже беру один и передаю их дальше.
Некоторые из парашютистов одеты по полной выкладке: специальный костюм, шлем с маской и голосовой высотомер, закрепленный рядом с ухом, который предупредит их, когда они окажутся на нужной высоте. У двери собралась группа из четырех или пяти человек, которые выпрыгнут вместе со своим оператором видеосъемки, чтобы выполнить сложную серию акробатических трюков. На борту есть еще один оператор, который, вероятно, будет снимать того продвинутого ученика, что сидит позади меня. У операторов особые шлемы с видеокамерами по бокам и 35-миллиметровой зеркальной фотокамерой на макушке, которые управляются с помощью ручного пульта. Это очень опытные парашютисты.
Ученик, между чьих ног я примостился, — здоровенный парень, который чувствует себя неуютно в таких стесненных условиях. Он непрерывно ерзает. Когда надеваешь снаряжение, очень важно следить за своими устройствами раскрытия парашюта — подушкой отцепки, ручным спуском вытяжного парашюта, или кольцом, и тросиком открытия запасного парашюта, но помимо этого есть кое-что еще, о чем следует побеспокоиться, и я довольно скоро узнаю о чем.
Пока мы взлетаем, нас обдувают сквозняки, потому что дверь самолета снята на весь день. Как правило, дверь остается закрытой ради относительно спокойного подъема на высоту, но дверь именно этой модели самолета не идеальна для ее открытия в полете, поэтому ее оставили на земле рядом с заправочными цистернами. На высоте чуть меньше трех километров акробаты и их оператор занимают свои позиции, некоторые внутри, а некоторые держась за поручни и стоя в дверях на подножке снаружи. На счет три они прыгают, и самолет взмывает вверх из-за внезапной потери почти полтонны веса.
Следующим идет парашютист с доской, которому приходится проделать непростой путь к дверному проему по скользкому полу продуваемого насквозь салона самолета с пристегнутой к ногам доской наподобие тех, что используют сноубордисты. Он неуклюже вываливается наружу, и еще один парашютист высовывает голову наружу, чтобы убедиться, что тот прыгнул благополучно. Он показывает всем остальным большой палец вверх.
Насколько я понимаю, позади меня инструктор и ученик повторяют сигнальные жесты и последний раз проговаривают порядок действий во время прыжка, а самолет закладывает вираж и поднимается выше. Все идет гладко, и я просто счастлив: гляжу в окно, проверяю свой высотомер и предвкушаю падение в небо в трех километрах над миром.
И тут все идет наперекосяк.
Сначала я не понимаю, что происходит, не считая того, что меня колотят по спине. Оказывается, у этого ученика сегодня первый прыжок, и с ним только что приключилась настоящая паническая атака — он молотит руками, барахтается и издает пронзительные звуки, которые у меня ассоциируются с плакальщицами на арабских похоронах. Оба инструктора по бокам от него пытаются успокоить и удержать его, а он тем временем толкает меня вперед и несколько вбок. Я осознаю, что за все этой свалкой наблюдают пять или шесть парашютистов, включая второго инструктора и оператора, и замечаю, что время стало течь заметно медленнее, потому что зрелище закрутившегося в потоках воздуха обрывка целлофана отвлекло мое внимание, как мне показалось, на несколько минут. Потом все стало еще интереснее.
Пытаясь приподняться и сесть на гладкой поверхности пола, я слышу, как инструктор позади меня кричит: «Контейнер открыт!» Контейнером называется внешняя укладка, присоединенная к ранцу, в ней находятся основной и запасной парашюты. Открытый контейнер внутри самолета без двери — это серьезный повод задуматься, и до меня не сразу доходит, что он имеет в виду мой контейнер. Столько же времени понадобилось и второму инструктору, чтобы сообразить, что происходит. Только что он стоял на коленях передо мной, и вот он уже суетится, перебирая руками и ногами, вокруг меня, чтобы добраться до моего ранца. Я понятия не имею, что там с моим парашютом, но я, разумеется, читал достаточно отчетов о происшествиях, чтобы представить себе, что произойдет, если парашют откроется внутри воздушного судна без двери.
У меня в голове проносятся все прочитанные сценарии, и это позволяет за мгновение просчитать возможное развитие ситуации. Если задняя часть ранца откроется, то мой плотно упакованный и снабженный спусковым устройством вытяжной парашют вылетит из контейнера так, как и задумано его создателем, и будет подхвачен воздушным потоком, который хаотично кружит внутри самолета. Вероятно, еще примерно секунду он будет полоскаться внутри салона, пока не найдет путь наружу через открытую дверь, и вот тогда все буквально взлетит на воздух, начиная с меня.
Как только вытяжной парашют вылетит из двери, моя смерть будет неизбежной и под вопросом окажется возвращение остальных пассажиров и самолета на землю в целости и сохранности. Как только вытяжной парашют всосется воздушным потоком за дверь, за ним, как и положено, мгновенно последует основной парашют. Совершенно очевидно, что стоит моему основному парашюту открыться и вылететь за дверь, для меня не останется уже никакой надежды, я буду насильственно извлечен из самолета. То же случится с любым, кто окажется между мной и дверью, а также с частью фюзеляжа между дверью и кормой, поскольку мое тело скорее пробьет его насквозь, чем облетит. Крупный парень вроде меня может еще и выломать кусок хвостового оперения.
Короче говоря, все мрачно.
Этот сценарий пролетает у меня в уме за миллисекунду, пока второй инструктор еще пытается справиться с моим ранцем. Теперь я снова лежу на боку, совершенно неподвижный, и отстраненно наблюдаю за происходящим. Каждую клетку моего существа пронизывает радость. Меня смущает собственное счастье в таких обстоятельствах, но я ничего не могу поделать. Я в руках судьбы и в полусекунде от поистине зрелищной смерти. Я вижу глаза других пассажиров, пока они карабкаются подальше от двери, чтобы не оказаться у меня на пути, которым я, как им известно, вот-вот могу последовать. Они наблюдают за нами, и я вижу, как они озадачены при виде моего восторга. Наверное, думают, что я рехнулся. Возможно, они даже решили, что в этом происшествии есть моя вина. Мне все равно. Из-за этих острых ощущений я чувствую себя настолько живым, что удивляюсь, почему зрители сами не расплываются в широких улыбках от одной только их близости ко мне.
Через несколько мгновений я слышу разговор инструкторов. Один обнимает меня сзади и обвивает руки вокруг моей груди, просто удерживая своим телом мой контейнер закрытым и больше не пытаясь привести его в порядок. Другому инструктору, кажется, удалось успокоить ученика. Я знал, что будь у этого самолета дверь, мы бы просто закрыли ее и совершили срочную посадку, но без двери все иначе. Главный инструктор отдает команду всем парашютистам, включая оператора ученика, прыгать прямо сейчас. Студент, два инструктора, пилот и я приземлимся на самолете. Пилоту объясняют ситуацию, и каждый, кто может, покидает самолет, дождавшись подходящего момента, поскольку оставаться внутри куда опаснее, чем положиться на парашют за спиной. Пилот, которому известно о небезопасном снаряжении на борту, начинает круто спускаться, не желая ни секунды дольше подвергаться риску катастрофы.
Я еще никогда не приземлялся на маленьком самолете и теперь наслаждаюсь крутым спуском с тугими виражами. Взлет не бывает таким забавным. Где-то на шестистах метрах высоты меня осеняет мысль, и я говорю обнимающему меня сзади инструктору: «А что насчет ППК?»
Мне не видно, какими они обмениваются взглядами, но оба инструктора одновременно ревут: «Набрать высоту!» Пилот, не зная причины такой команды, реагирует резким рывком, отчего я вываливаюсь из объятий вцепившегося в меня инструктора. Я ожидаю открытия контейнера и готовлюсь выразить в последнее мгновение благодарность, но он не открывается и я немедленно прижимаюсь спиной к стенке, хотя на гладком полу невозможно удержаться и не за что ухватиться. Инструктор становится на колени рядом со мной и запускает руку между фюзеляжем и моей спиной и кричит, что он держит это, что бы «это» ни было.
ППК означает «полуавтомат парашютный комбинированный». Не у каждого есть такая штука, но на мне бывшее ученическое снаряжение, поэтому у меня она есть и, как оказалось, у одного из инструкторов тоже. В ППК есть встроенный высотомер, и он автоматически раскроет парашют на высоте триста метров, если он еще не раскрыт. Как правило, иметь заряженный ППК в снижающемся самолете безопасно, потому что это устройство срабатывает только при определенной скорости снижения, которой самолет обычно не достигает, но поскольку мы летим вниз быстрее, чем обычно, велик риск, что одно из устройств, если не все, сработает.
Мне известны случаи, когда ППК спасали жизни. Если парашютист теряет сознание или по какой-то причине не может раскрыть парашют, то ППК делает это за него. Приземление, возможно, будет неприятным, но это лучше, чем свободный полет.
Знаю я и об ошибках ППК и связанных с этим трагедиях, включая срабатывание внутри самолета. Возможность не из приятных. Главный инструктор — не тот, что удерживает мой контейнер закрытым, а другой — дает инструкции пилоту и проверяет, что ученик успокоился. Затем он становится на колени и отключает его ППК, расположенный в верхней части ранца. Он ползет ко мне, отключает мой, а затем горбится так, чтобы я мог отключить его устройство, не отодвигаясь от фюзеляжа.
Как только ППК отключены, мы можем приземлиться без происшествий. Когда самолет останавливается на земле, инструктор, который держит руку у меня за спиной, перекатывает меня вперед и убеждается в безопасности ранца, прежде чем позволить мне покинуть самолет. Отстойно было бы пройти через все это, чтобы потом мой ранец открылся на взлетке и потянул меня под вращающийся пропеллер. Не знаю, могло ли такое на самом деле произойти, но у меня слишком хорошее настроение, чтобы выяснять это. На земле никто еще не знает о происшествии, потому что прыгнувшие парашютисты еще только начали приземляться, да и то не в расчетной точке, поскольку трудно ожидать идеального приземления после ситуации, в которой произошел прыжок. Разумеется, люди на земле быстро поняли, что что-то не так, когда самолет приземлился с парашютистами на борту.
Я вышел из самолета и побрел по траве подальше от него и приближающихся людей. Мне не хотелось говорить. Не хотелось испортить этот чудесный момент. Можно всю оставшуюся жизнь прыгать с парашютом и больше никогда не испытать настолько мощного и возбуждающего опыта. Я все еще впитываю это чудо и не хочу тратить время на болтовню о нем. Я роняю ранец, отхожу от него в сторону, поднимаю руки и позволяю волнам благодарности течь через меня. Как же чудесен этот гребаный мир. Как же чудесна эта гребаная жизнь.
Я убираю свой ранец, который все равно нужно укладывать заново, и ухожу прогуляться. Ныряю в близлежащий лесок, нахожу тропинку и просто бреду по ней, заново проигрывая свои переживания и кайфуя от приятного возбуждения. Через полчаса я возвращаюсь в большой ангар и понимаю, что все приписали мое желание побыть в одиночестве моему потрясению. Вся эта история уже начинает превращаться в местную легенду, и мои приятели по прыжкам быстро понимают, что я в полном порядке и не против обсудить происшествие. В итоге в этот день я пересказал события раз шесть. История оказалась даже выгодной для меня, поскольку владелец аэроклуба чувствовал себя настолько неловко, что внес меня в расписание на каждый второй прыжок до конца дня. К тому времени, когда наступили сумерки и самолет закатили обратно в ангар, я шесть раз поднимался в небо и пять раз опускался под куполом парашюта — больше прыжков в один день я еще не совершал. Кроме прочего, не понимая, что я с удовольствием приплатил бы за такой день, как этот, они не взяли с меня ни цента.
Во всех аэроклубах, которые мне известны, есть место для разжигания костра. Уже вторую ночь подряд я обнаруживаю себя сидящим у костра и счастливо всматривающимся в огонь, но на этот раз с совершенно другими людьми и в совершенно другой роли. Я пью светлое пиво, курю дешевые сигары и увлеченно слушаю сумасбродные истории о приключениях, мужестве и трагедиях. Это особая порода людей, и я считаю за честь сидеть среди них.
* * *
Ладно, это был час потехи. А теперь вернемся к просветлению.