Сейчас примерно час ночи, и дом затихает. Я преимущественно сова, хотя и борюсь с этим. Проблема в том, что мое расписание, судя по всему, смещается вперед каждую ночь (и день), так что я то отправляюсь спать в четыре пополудни и просыпаюсь в полночь, то несколько дней спустя возвращаюсь к тому, что считается нормальным распорядком — на день или два, по крайней мере. Если бы я придерживался самого удобного для меня распорядка, то вероятно, засыпал бы в четыре утра и просыпался около полудня. Такое расписание имеет тенденцию закрепляться, когда я не пытаюсь быть нормальным.
Итак, сейчас час ночи, и я сижу в гостиной, перебирая книги и просматривая, что появилось нового с тех пор, как я занимался этим в прошлый раз. В доме несколько тысяч книг, и большая часть из них в той или иной степени имеет отношение к духовным материям, так что, как оказалось, место, где мне больше всего нравится рыться в книгах — это мой собственный дом.
Это с одной стороны.
С другой стороны, большая часть этих книг заставляет меня поеживаться от отвращения и раздражения, и я чувствую побуждение сложить из них здоровенный костер. В смысле обладания богатой духовной библиотекой, в которой приятно порыться, я ей наслаждаюсь. В том смысле, что она только сбивает с толку и без того пришибленных фальшивым и противоречивым духовным знанием учеников, я хочу сложить все в кучу и поднести спичку.
Вот, например, интересная тема, не раскрытая, насколько мне известно, ни в одной из этих книг, — контекст. Может кто-нибудь что-нибудь понять, не улавливая нужного контекста? И еще — могу поспорить — лишь немногие из этих духовных авторов, даже самые почитаемые из них, если вообще хоть кто-нибудь, говорили об этом простом инструменте постижения простым незатейливым языком.
Маленькое чудо заключается в том, что мир пытается пробудить себя с помощью еще более глубокого сна. Не слишком удивительно, что «не-ум» считается синонимом «пробуждения» или что истину считают чем-то, что можно найти, подвергая себя в течение многих лет лишениям, или что желание и материализм стали модными врагами духовного развития. Не слишком удивляет и то, что восточные учения доброжелательно приняты на Западе в качестве методов психоанализа, снятия стресса и альтернативной медицины. И все же я продолжаю думать, что духовные соискатели, как на Востоке, так и на Западе, в один прекрасный день пробудятся, по крайней мере, к какой-то степени осознания, что если мерить успех сколько-нибудь разумными критериями, то погоня за духовным пробуждением окажется самым сокрушительным фиаско в человеческой истории.
А король-то голый, и рано или поздно все увидят то, что пристально смотрит им прямо в глаза. Когда это случится, возможно, произойдет поворот — массовый исход из сложности и бесполезности всех духовных учений. Исход не наружу — в сторону Японии, Индии или Тибета, а внутрь, к своему я — к уверенности в своих силах, к самостоятельности, к основанному на здравом смысле подходе, который ведет к пониманию того, что, черт возьми, здесь происходит. Сбросить груз старых ошибок. Начать заново. Искренние, разумные люди, избавляющиеся от прошлого и начинающие все с нуля. Начинающие с вопроса, обращенного к самим себе: «Так, где мы? Что мы знаем наверняка? Что мы знаем такого, что истинно?»
Духовная революция.
Разумеется, это полная чушь и я понимаю это, но такого рода бессмыслица проносится в моей голове каждый раз, когда я провожу время, исследуя, как там поживает духовная мудрость в этом мире. Просветление — осознание истины — вот что совершенно одинаково для всех людей когда угодно и где угодно. Любые попытки приукрасить его или присвоить просто затемняют его и делают менее доступным. Увидев, насколько неясным и недоступным представлено просветление, я обычно расстраиваюсь по крайней мере на несколько секунд, пока не вспомню, что все происходит в точности так, как должно, и поистине обратное невозможно.
Я не заметил, как в комнату вошла Майя. Она стоит за креслом наискосок от меня, ее руки покоятся на спинке.
— Я существую? — спрашивает она меня.
— Разумеется, нет, — отвечаю я.
— Значит, глупо на меня злиться.
— Я знаю.
— Все эти книги, все эти наставники, все эти организации — они делают свою работу. Как тебе хорошо известно, во всей вселенной даже волосок не может лежать не на своем месте.
— Да.
Она обходит кресло и садится в него. Мы встречаемся, как бывшие соперники. Полагаю, она необыкновенно красива. В ней вся красота мира.
— Ты бы предпочел другой мой облик? — спрашивает она.
— Любой хорош.
Майя улыбается. Она бесконечно обманчива.
Раздается топот маленьких ножек, и этим заканчивается наша встреча, а я приятно удивлен, обнаружив Энни, забирающуюся мне на колени. Она одета в комбинезончик с зайцами. Энни устраивается на мне поудобнее, сворачивается клубочком и сует большой палец в рот. Следом за ней появляется и ее мама, Марла. Она в ночной сорочке. Марла извиняется за вторжение своей дочери, но я уверяю ее, что это весьма приятная отсрочка от других дел и приглашаю ее присесть. Она объясняет, что Энни слишком долго спала днем и умудрилась поломать свой обычный распорядок.
Марла отправляется на кухню, чтобы соорудить нам чаю. Энни устроилась поуютнее, но еще не спит. Я вижу на ее шее цепочку, достаю ее и обнаруживаю на ней кулон с изображением инь-яна.
— Что это, — спрашиваю я ее.
— Инь-ян, — отвечает она. Я смеюсь.
— Я думаю, ты и есть инь-ян, — говорю я ей.
— Я думаю, ты и есть инь-ян, — возражает она.
— Нет, — говорю я в свой черед, — я точно уверен, что ты инь-ян.
Очевидно, я пересек какую-то черту. Она устраивается так, чтобы иметь возможность твердо прижаться своим лбом к моему, пришпиливает меня серьезнейшим взглядом и заверяет самым недвусмысленным образом, что если здесь и есть инь-ян, то это на самом деле я.
— Ладно, — говорю я таким же серьезным тоном, — я — инь-ян.
Она коротко кивает и выдерживает мой взгляд, чтобы дать мне понять, что она не шутит. Наконец, удовлетворенная, она снова сворачивается клубочком у меня на коленях, палец надежно покоится во рту, и в таком виде нас застает Марла, вернувшаяся с чаем. На спинку кресла, в котором устроились мы с Энни, наброшен плед. Я стаскиваю его и накрываю Энни, подоткнув плед по краям. Ее мама замечает цепочку.
— Из сувенирного магазина в городе. Она ее увидела, и пришлось купить.
— Может, она была японкой в прошлой жизни? — гадаю я.
— Ну, — говорит Марла, — думаю, она ей понадобилась, потому что у меня есть татуировка инь-яна, хм, здесь, — она показывает на ту нижнюю часть живота, которую из вежливости еще можно назвать животом, — и она ее видела.
Я улыбаюсь.
— Что за идея стояла за этой татуировкой? — спрашиваю я.
— А, ну, знаете, я была молода, хотелось быть крутой, хотелось бросить вызов родителям, хотелось показать, что я в гармонии с природой вселенной и всякое такое. Впрочем, после того, как я приехала сюда, в этот дом, я слышала от людей и другие толкования, о которых не знала. Думаю, они повторяли что-то за вами. В их устах это звучит более — ну, не знаю — мрачно, наверное, но я не уверена, что они так же хорошо все понимают. Я собиралась спросить у вас, но не в час ночи.
— Все в порядке, в этом определенно нет ничего греховного. Ты же знаешь, символ инь-ян обычно рассматривают в качестве двойственной природы реальности. Уравновешивающая и противоборствующая природа сил равновесия, вечная гармония и так далее.
— Но...? — говорит она.
— Но есть кое-что еще. Третий элемент.
Взгляд Марлы перемещается к кулону, свисающему с шеи ее дочери.
— Какой третий элемент?
— Ограниченность. Окружность — целое. Конечность.
Марла слегка неуверенно кивает.
— Без элемента ограниченности, противоположные элементы не могут существовать, тем более поддерживать равновесие. Граница — это то, что определяет целое, двумя аспектами которого являются черное и белое.
В ее глазах читается вопрос, почему это имеет значение.
— Это важно, потому что двойственность всегда конечна. Двойственность всегда ограничена, всегда внутри конечной сферы, снаружи которой она не может существовать. Эта сфера определяет контекст, в котором существуют противоположности. Вот тебе аналогия: человек не может выжить в открытом космосе, поэтому ему нужна поддерживающая жизнь система, в которой можно дышать. Скафандры и космические корабли похожи на пузыри, в которых могут выжить люди — пузыри, внутри которых поддерживается среда, благоприятная для человека, в отличие от среды снаружи. Планета Земля — такой пузырь. Батискафы и подводные лодки тоже.
— Значит, круг означает конечность? — спрашивает она. — Символ инь-ян это не символ универсальной гармонии и равновесия, а символ двойственности и фальшивой вселенной?
— Ну, полагаю, и то и другое зависит от твоего настроения.
— А что снаружи сферы? Что снаружи пузыря?
— Именно.
— Извини?
— В этом и вопрос. Вот вокруг чего крутится вся духовность — что в конце концов истинно? Как только ты приходишь к заключению, что реальность, которую мы считаем реальной, вовсе не реальность, то возникает вопрос — что тогда? Что там, за пределами иллюзии двойственности? Что за пределами контекста?
— Космос? — гадает она. — Бесконечность?
— Конечно. Истина где-то там — пустота, бездна, не-я, — и наши хрупкие пузырьки плавают в этой бесконечности, позволяя нам наслаждаться опытом чего-то, хотя существует только ничто. Иллюзия противоположностей — добра и зла, любви и ненависти, радости и печали — они недоступны в бесконечной реальности, только в пузырях.
Она некоторое время размышляет над этими словами. Через пару минут она задает вопрос, к которому я ее подталкивал.
— Так почему ничто лучше, чем что-то?
Это серьезный вопрос. Почему единство лучше двойственности? Почему истина лучше лжи? Почему бесконечное лучше конечного?
Почему пробуждение лучше сна?
— Я никогда не говорил, что ничто лучше, — отвечаю я.
— Но... — Марла пристально смотрит на меня, припоминая, сравнивая. Я улыбаюсь, глядя на ее замешательство. — Но...
— Я стою прямо на краю, Марла. Я в пузыре, я вне пузыря, и там и там, ни там ни там, но чем бы я ни был, я не занимаюсь уговорами людей выйти из пузыря. Я никого не заманиваю. Я просто стою здесь, и внутри и снаружи, и пытаюсь помочь тем, кто приходит ко мне. Некоторые покинут пузырь. Некоторые, увидев проблеск бесконечного, решат, что это все же не совсем то, чего они хотели, и повернут назад. Я не пытаюсь их остановить или убедить, что истина лучше. Для тех, у кого есть вопросы, у меня есть ответы, потому что я отвечаю исходя из своего опыта. Для тех, кто хочет продолжить, у меня есть карта, потому что я уже проделал это путешествие. Для тех, кто вышел из пузыря, у меня есть советы, потому что я знаю, что это такое — быть и внутри и вне. Но если ты хочешь знать, что я на самом деле думаю, то вот мое мнение: этот пузырь — изумительный парк развлечений и покидать его чертовски глупо, если только человек не чувствует, что он абсолютно обязан это сделать. И я бы любому человеку, который не чувствует абсолютной необходимости это сделать, посоветовал отправиться в этот парк и наслаждаться им, пока есть такая возможность. Добром и злом. Черным и белым.
Несколько секунд Марла удерживает мой пристальный взгляд. Она понимает, что ей только что было сказано, но с трудом переваривает это. Энни издает сонные звуки. Марла подходит, берет ее на руки, не разбудив, и шепчет слова благодарности.
После того, как она уходит, я позволяю своему уму продолжить игру с этим монологом о пузырях в бесконечности. Нужно еще немного подправить, решаю я. Ум перетекает к предыдущим мыслям и моему неослабевающему изумлению, что такая простая и неизбежная штука, как истина, вечно вязнет в замешательстве и заблуждениях. Я не удивляюсь, снова увидев Майю — богиню замешательства и заблуждений — сидящей в кресле напротив.
— Так кто такие священнослужители всех религий? — спрашивает она меня.
— Они твои пастухи, — отвечаю я, — которые держат овец в стаде, подальше от скал.
Я знаю это. Я знаю, что религии с их обещаниями загробной жизни образуют внутренний слой окружности и что вечные воздаяния и наказания, о которых они говорят, настолько же конечны, как и тот, внутри которого они говорят. Пузыри внутри пузырей. Черепахи на черепахах.
— А кто святые и мудрецы великих духовных традиций? — спрашивает она.
— Они твой последний слой ограниченности. Они ткачи последней сети, мастера утонченных заблуждений — убеждающие других, потому что сами убеждены. Из миллиона подошедших к краю, возможно, только один его переступает.
Она улыбается.
— А где я обитаю?
— В сердце, — отвечаю я. — В страхе.
— Cтрахе чего? — спрашивает она.
— В страхе преследования назойливыми индуистскими божествами? — спрашиваю я, но она уже исчезла.