Я готовлю кофе. Мы ставим на поднос чашки, сливки, сахар, какие-то сладости и возвращаемся со всем этим на диван в гостиной, который расположен так, чтобы ничто не мешало наблюдать за облаками через большие окна на запад.

Этот разговор для меня интереснее многих других, потому что в ходе него я проясняю кое-что для самого себя. Когда речь заходит о просветлении, я могу говорить с абсолютной уверенностью истинного мастера, и единственная проблема состоит в том, как лаконично передать мысли и идеи. Однако когда речь заходит о заблуждениях, эго, ложных концепциях и человеческой природе, я просто парень с небольшим опытом, любопытный и усидчивый. Да, я прошел через процесс трансформации и да, я хорошо помню свое собственное прошлое до процесса и во время процесса, но в то время как просветление в точности одно и то же для любого человека, в любое время и в любом месте, пути к нему настолько же уникальны и разнообразны, как люди, которые их преодолевают.

Разумеется, битва с эго ради того, чтобы добраться до истины, лежит в сердце бесчисленных духовных учений бесчисленных стран и бесчисленных веков. Смерть эго как средство достижения не-я — пребывания в недвойственном осознании — и есть цель этого путешествия. Вот что стоит за набожностью, молитвой, медитацией, учениями, самоотречением. Любой, кто стремится к истине, достигнет ее, переступив через мертвое тело эго, либо не достигнет вовсе. Здесь нет короткого или легкого пути, эго нельзя ни обойти, ни устроить под ним подкоп. Единственный способ оставить эго в прошлом — пройти сквозь него, а пройти сквозь можно только с помощью сфокусированного, как лазерный луч, намерения и каменного сердца. Гусеница не становится бабочкой, она входит в процесс смерти, который становится процессом рождения бабочки. Внешнее проявление трансформации — иллюзия. Одна вещь не становится другой вещью. Одна вещь кончается, а другая начинается.

Почему же столь немногие добиваются успеха в этом величайшем из путешествий? По той простой причине, что успех в контексте сна не имеет смысла, в то время как неудача, или, по крайней мере, борьба, имеет очень большой смысл. Из погони за просветлением непробужденная душа извлекает те же уроки, что из любого другого занятия в опутанной эго реальности сновидения, — как из любой другой карусели в этом парке аттракционов. Предполагаемое сверхблаженство духовного пробуждения — такая же морковка перед носом, как любовь, благополучие или власть. Иными словами, настоящее просветление редко бывает целью поиска просветления. Но почему так? Успех в осознании своей собственной природы абсолютно обеспечен, ну, потому что это собственная природа. Величайшее чудо не в том, что вы вернетесь к этому осознанию, а в том, что от него отвернулись. Возвращение — это движение дао. Борьба за достижение истины настолько же нелепа, как борьба за достижение смерти. В чем смысл? И то и другое обретается, когда приходит время. Должны ли мы беспокоиться о неудаче в деле достижения смерти? Смерти не удастся найти нас? Разумеется, удастся, но ни смерть, ни налоги, ни гравитация, ни завтрашний восход не настолько несомненны, как тот факт, что каждый в конце концов обретет полное «просветление» независимо от выбранного «пути».

Итак, если мне требуется какое-нибудь интересное занятие, то вот неплохой выбор — наблюдать за миграцией душ домой. И если мне нужна работа, то вот эта неплохо выглядит — стоять на далеком берегу, поддерживать сигнальный огонь маяка, помогать вновь прибывшим выбраться на берег, предлагать радушный прием и показывать какие-нибудь местные достопримечательности.

* * *

Джули плюхается на диван рядом со мной, и мы тихо наблюдаем, как небо то распахивается, то снова укрывается облаками. Выглядит, словно приближается буря, но я знаю, что ничего не выйдет. У этого холодного фронта неплохо получаются зрелищные виды и разнообразные иллюзии. То, что сейчас выглядит как грандиозная грозовая туча, обернется сумраком и изморосью, пока не созреет и не доберется до места следующее событие. Я затихаю, расслабляюсь и наслаждаюсь зрелищем.

Джули ведет себя все еще слегка странно, словно под самой ее поверхностью бурлит какое-то течение. Это мелочь, но ей явно некомфортно. Он сдерживает что-то, и мне интересно, буду ли я поблизости, когда это рванет. Возвращаясь к разговору, я пытаюсь взять тон полегче.

— Мы все дрейфуем в безбрежном море и, чтобы справится с этим, мы сбиваемся в группы и в унисон притворяемся, что ситуация не такая, как есть. Мы усиливаем эту иллюзию друг в друге. Вот что такое на самом деле общество — плывущая посреди черного как смоль моря кучка людей, сбившихся от страха вместе. Каждый держится на плаву, чтобы не погружаться в воду с головой, хотя нет никаких причин верить, что жизнь, которую они берегут, лучше, чем альтернатива, которой они избегают. Просто одно им известно, а другое нет. Страх перед неизвестным — вот что заставляет каждого держаться на плаву. Любой страх — это страх перед неизвестностью. Если кто-нибудь в группе этих пловцов разоблачает общепринятую ложь, говоря правду об их положении, такого человека объявляют еретиком, а для еретиков общество приберегает самые суровые наказания. Когда кто-нибудь решается прекратить борьбу и просто утонуть или уплыть прочь, предпринимаются все возможные меры, чтобы остановить его, и не ради его личной пользы, а ради пользы всей группы. Истина положения должна быть отвергнута любой ценой.

— Весело насвистывать на кладбище, — провозглашает Джули. — Переставлять стулья на «Титанике».

Я смеюсь:

— Да, но это не смерть заставляет всех так беспокоиться. Каждый может создать себе свой сценарий смерти и действовать согласно ему. Но что за этим сценарием? Другой сценарий? И еще один? В конце концов черепахи закончатся.

— А? Черепахи?

— Один ученик пришел к наставнику и спросил: «На чем покоится мир, учитель?», — на что учитель ответил: «На спине огромной черепахи». Студент, от которого не так легко отделаться, спросил: «А на чем покоится огромная черепаха, о мудрейший?» На что учитель ответил: «На другой черепахе». Студент не был готов сдаться. «А на чем покоится эта черепаха?» — спросил он, на что наставник, разозлившись, ответил: «Ты что, не понял? Дальше одни черепахи».

Джули смеется и кивает головой.

— Истина положения в том, что в конечном счете нет ничего. Бесконечность. Вечность. Пустота. Бездна. В конце концов каждый плавающий будет иметь дело с фактом, что есть только он, безбрежный океан и ничего между ними.

— А все остальное ложь.

— В основном, да. Тело — это просто арендованная машина, а эта планета просто мотель. Этот дом ничей, хотя некоторые относятся к нему как к постоянному месту жительства, будто самое плохое, что может случиться, — это, въехав, двинуться дальше. Насколько абсурдно, но при этом жизненно все выглядит с точки зрения опыта. Смотри на вещи с этой перспективы и увидишь бесчисленные способы, с помощью которых это общество поощряет внешнее я и высмеивает саму идею обращения внутрь, как отвращает от нее и как сопротивляется ей. Алан Уоттс называл это табу на знание того, кто ты есть. Чтобы порвать с ложным я, нужно порвать с...

— ...со всем, — говорит Джули. — Семья, друзья... — Ее голос осекается, пока она перечисляет эти последствия. — Все. Все, что ты есть... все, что знаешь... все... Действительно все.

Я решаю, что лучше сбавить напряжение.

— Итак, основная идея в том, что у меня, как просветленного человека, есть прямое и непреходящее знание себя. У тебя, как у непросветленного человека, его нет. Поэтому ты создала личность, с которой ты, хм... ну, отождествляешься. Ты думаешь, что ты — это ты. А теперь, в самый, возможно, темный час где-то в самой глубине своей души ты узнала, что это все фасад, и ты оплакиваешь свою фальшивость и взыскуешь истины, существенности, основания или чего угодно...

— Оплакиваю?

— Есть такое слово, разве нет? Как насчет стенаний?

— Оплакивать подойдет, — смягчается она.

— Ну, вот так. Это фундаментальная разница между просветленным и непросветленным — обладание непосредственным знанием о себе. Незнание — питательная среда эго.

Она смотрит в окно. Когда она говорит, ее возбуждение не так заметно, но и показаться мне тоже не могло.

— Значит, все просто держатся на плаву... ничего на самом деле не делая... никуда на самом деле не двигаясь... Потому что море безбрежное, верно? Бесконечное. Куда тут плыть? Старайся не старайся — ты все равно нигде. Все просто притворяются... все это просто...

Я понимаю, что сейчас она говорит не со мной. Она разбирается со своими мыслями. Производит вычисления. Видит то, что всегда было у нее под носом.

— И это вроде как требует тратить каждую каплю энергии, чтобы просто оставаться на плаву, оставаться с группой. Я вижу. Все, что делают люди, — это притворство. Все, что я когда-либо делала... всю свою жизнь...

Я решаю подкинуть ей кое-что конкретное для размышления.

— Дао говорит, что мудрецы видят людей как соломенные чучела, и вот что это значит — только внешнее, ничего внутри. Сцену наводняют пустые костюмы вроде зомби. Только внешность, никакой сущности. Да, непросветленные для просветленного выглядят как зомби — как вымышленные персонажи, оживленные таинственной силой. Никого нет дома. Если бы человек рождался просветленным, вместо того чтобы проделывать путь от непросветленного до просветленного и получать опыт соломенного чучела, полагаю, он нашел бы это место чертовски пугающим. Оживленным, населенным, но при этом странно необитаемым.

Джули ровна и молчалива. Широко открытыми немигающими глазами она пялится в пустоту. Когда она заговаривает, то делает это так отстраненно, словно она просто громко думает:

— Знаете, я провела много исследований с тех пор, как мы начали это интервью. Книжные магазины, библиотеки, журнальные стенды, интернет. Я даже ездила в город, чтобы купить экземпляр того журнала о просветлении, который вы просматривали.

— Мне жаль это слышать, — говорю я.

— Почему? — почти кричит она, больше не отстраненная, крепко держа себя плотно скрещенными руками и обращаясь прямо ко мне. — Потому что все это не имеет отношения к вещам, о которых вы говорите, да? Они называют это просветлением, но это же что-то другое, верно?

Она вскакивает и начинает расхаживать. Она обрабатывает информацию, распутывает ее, высвобождается. Забавно за этим наблюдать. Управляемый взрыв, а может и не такой управляемый, еще посмотрим. Вот что я вижу в ней — разумеется, это та хаотическая энергия, которую она пыталась подавлять.

— Боже, когда мне сказали, что я еду в Айову за интервью с духовным наставником, я думала, это завуалированное увольнение. Айова , господи боже мой!

Джули перестает шагать и смотрит, оценил ли я невероятность этого события. Потом она снова начинает ходить.

— Я много об этом думала. Я почти не спала последнее время, — невесело смеется она. — Меня это правда сбивает с толку. В том смысле, что я думаю о себе как о человеке на духовном пути. В смысле, я духовный человек. Я выполняю все духовные штуки . Занимаюсь йогой, медитирую, я вегетарианка и я сострадательна. Пойманных пауков я отпускаю, вместо того чтобы убивать их. Я читаю все книги, посещаю все лекции. У меня на стенах висят рисунки мандал и портреты святых, я жертвую деньги, чтобы поддержать маленькую девочку в Парагвае, а может Уругвае, хотя я, по правде говоря, даже не уверена, что эта девочка есть на самом деле, и если я действительно думаю обо всем этом, наверное, я делаю это потому, что хочу быть хорошим человеком, хочу быть духовной, любящей, открытой и сострадательной, но еще потому что я на пути и я всегда предполагала, что путь ведет к просветлению, свободе от оков и всякому такому... и... и...

— Дыши.

Она дышит.

— А это все чушь собачья, так ведь?

Она останавливается и думает над этим несколько мгновений, потом продолжает.

— И вот я уезжаю на неделю и начинаю читать все эти теперешние бестселлеры о просветлении, чтобы подготовиться к нашему интервью, и пока я читаю всех этих якобы духовно просветленных, как вдруг у меня в голове словно лампочка загорается — просто щелк.

Я жду, чтобы узнать, какое откровение на нее снизошло, хотя уже довольно хорошо знаю какое. Я не собираюсь преуменьшать или умалять это каким-либо образом. Я действительно хорошо разбираюсь в откровениях. В них мой raison d'être , так сказать.

— Вы сами сказали, — продолжает она. — Разумеется , вы могли бы убить меня. Вы могли бы курить крэк, застрелить олененка Бэмби, есть человеческие глаза и пририсовывать усы на портретах святых, если захочется, верно? Потому что для вас нет никакой разницы, вы просветленный. Вы там. Вы это. Вы не должны вести себя как просветленный. Я  знаю , что вы просветленный, я не дура! Я знаю, что вижу. Но как получилось, что я этого раньше никогда не видела? Я в этом духовном дерьме уже пятнадцать лет. Я участвовала в даршанах и сатсангах со всеми этими знаменитостями, — черт, я провела интервью с большинством из них. Что им с того? Что мне с того? Это все похоже на дурную шутку. Как вы и говорили — я просто трачу жизнь, переливая воду из пустого в порожнее, потому что все говорят делать это и я никогда не сомневалась, но теперь я усомнилась и думаю, что продолжай я идти тем же путем, все закончится на смертном одре в положении ничуть не лучшем, чем если бы я затоптала насмерть каждого паука, который попадался мне на глаза!

Я не отвечаю. Это важный момент — позволить ей течь с потоком. Она явно перестраивается на новом уровне осознания, и единственный способ, каким я могу помочь ей, — не мешать. Вот он — Первый Шаг. Это не осознание того, что есть, но осознание того, чего нет. Это великое раз -очарование. До просветления еще далеко, но процесс как раз начинается — только что начался. Через несколько лет я спрошу ее, как дела с ее просветлением и она скажет: «И правда хорошо, спасибо. Действительно кайф. А у вас?» Но до этого еще идти и идти.

— Просветленный даже не кажется подходящим словом. Я смотрю на вас, и вы вроде как... настоящий ... полностью осознанный. Я не знаю... вы не... Я не знаю. Вы пробуждены, а я раньше никогда не видела пробужденных людей! А что эти остальные парни? Даже близко не похожи. Они как блаженные дурачки и пьянчужки, упиваются божественностью, энергией кундалини или наставлениями. Они говорят о сознательности, но это же на самом деле не сознательная штука, верно? Черт, я переживала сознание единства, от этого сносило крышу, и я всегда думала, что это и есть конечная цель духовного пути, но... кто-то назвал религию опиумом для народа... вся духовность всего лишь наркотик или что-то вроде... как будто всеобщий заговор для того, чтобы удерживать людей, убеждая их, что они куда-то движутся, хотя они сидят на одном месте, как вы сказали — оставаясь на плаву, притворяясь. И никто не знает, что это заговор, так ведь? Слушайте, я же нью-эйджевская журналистка ! Я варюсь в этом всю свою сознательную жизнь и никогда не знала... Никогда не пыталась никого выводить на чистую воду... Я думала, что я бегу отдельно от стада... Какая шутка! Я бежала рядом с ним каждую минуту!

Я восхищен, что она назвала всю дуалистическую вселенную — Дворец Иллюзий Майи — всеобщим заговором.

— Могу я кое-что сказать под запись? — спрашиваю я.

— Конечно, — говорит она.

— Я не ем человеческих глаз и не стреляю в диснеевских персонажей. Я хороший парень. Мне бы очень не хотелось увидеть это интервью в печатном виде.

Она истерически смеется.

— На самом деле я не знаю, смогу ли вообще написать эту статью. Предполагалось, что это будет обычное интервью, ну, знаете, с духовно продвинутым парнем в его маленьком ашраме в самом сердце Америки. А теперь что? Разоблачение, которое выставит нью-эйдж нагишом? Порвет все великие мировые религии? Пробудит одурманенное человечество? Ни за что. Это конец всему. Но теперь я и не хочу быть журналистом, каким была... Я не знаю, кем я хочу быть... Вся эта духовность представляет собой, ну, бессмысленнейшую карусель. Боже! Я не могу перестать думать об этом! Мой ум пытается справиться со всем этим с тех пор, как я увидела вас в субботу. Я только начинаю понимать это сама и не могу поверить, что кто-то вообще может думать о чем-то другом. У меня крутится мысль: «Вот оно! Это единственная игра в городе. Есть только один танец. Что еще может иметь значение?» Я смотрю на других людей, живущих своей нормальной жизнью, и мне хочется кричать! Трясти их, будить! Как можно смотреть кино, идти на работу, есть бутерброд, когда эта огромная долбанная штука смотрит прямо тебе в лицо? Слушайте, я схожу с ума? Я знаю, что нет, но скажите. Это нормально? Правда, вы можете сказать мне. Я вроде как совершенно чокнулась?

Она перестает ходить и пялится на меня.

— Моя очередь? — спрашиваю я.

— Да! — говорит она с нетерпеливым смехом.

— Во-первых, ты единственная из нас, кто думал, что вообще будет какая-то статья. Я не понимаю, почему Сонайя сделала то, что она сделала, но я знаю, что она не отсылает меня для встречи с журналистами, чтобы они написали обо мне. Во-вторых, нет, это не нормально, это полностью отлично от нормы. Ты рождаешься. То, что ты сейчас делаешь, — это начало намного большего процесса. Я могу давать советы, сколько пожелаешь, но чтобы тебе не было слишком больно, не сопротивляйся. Ты перестанешь держаться на плаву, уплывешь прочь от группы и утопишься. Конечно, ты будешь сопротивляться, это естественно, но попытайся принять вещи такими, какие они есть, и довериться чему-то высшему — Богу, Кришне, Элвису Пресли, кому угодно. Я проходил через подобное и видел других в этом же положении. В этом нет ничего необычного, и ты, возможно, не слетишь с катушек. Это хорошие новости.

— О черт, мне не нравится, как это звучит. Так это были хорошие новости? Какие же тогда плохие ?

— На самом деле это не плохо, но определенно связано с трансформацией. Происходящее с тобой подобно процессу смерти-перерождения. Это только начало. Ты не сможешь вернуться. Ты не сможешь остановиться. То, чем ты была раньше, та, кем ты была, в основном уже позади. Это происходит не так уж редко: жизнь полна таких превращений. Переезд или новая работа, возможно, тому маленькие примеры. Становиться вампиром — относительно большое превращение.

Она выглядит довольно взволнованной всем этим.

— Насколько плохо? — спрашивает она.

— Это не так уж плохо... ну, да, плохо. Все перезаписывается. На самом деле ты пока не понимаешь, что я имею в виду, но начинаешь понимать. Твоя жизнь входит в период революции, и, думаю, ты можешь ожидать, что в течение некоторого времени тебе не будет удаваться наладить ее.

Ее энергия заполняет всю комнату. Я видел людей, которым на этом этапе требовалась госпитализация. Она шагает взад-вперед, мышцы напряжены, глаза горят. Вероятно, она более пробуждена, чем когда-либо.

— Я что, превращаюсь в... ну, вампира?

— Как сказал Лао Цзы, то, что гусеница называет концом света, остальной мир называет бабочкой.

Она с надеждой смотрит на меня.

— Скажите это еще раз.

— То, что гусеница называет концом света, остальной мир называет бабочкой.

Она кивает, размышляя — размышляя так глубоко, как может. Она в состоянии легкого шока, вызванного эмоциональным всплеском всех этих событий, обрушившихся на нее в последние несколько дней, и усугубленного плохим аппетитом и недосыпом. Ко всему прочему — полностью разрушенные представления о норме, волнение самопознания и страх войти в незнакомые воды. Хорошенькая смесь. Я знаю человека, на которого полиция надела наручники, привязала лицом вниз к носилкам и отправила в больницу на психологическое обследование, когда он оказался на приблизительно такой же стадии трансформации. Этот момент может быть непредсказуемым.

Последователи дзэн, среди прочих, говорят об этой стадии, но в основном духовные учения считают нецелесообразным упоминать о тяжелом психологическом срыве. Люди ходят сладостей — совершенного знания, свободы от страдания и всякого такого, но никто не хочет платить за это. То, что происходит с Джули, и есть цена, или, по крайней мере, первый взнос. Простой факт заключается в том, что это кровавое месиво, а влюбленно-блаженная толпа не подписывается на такое. Они хотят просветления, которое не требует отказа от своего места среди сотоварищей-пловцов. Им не хочется перестать толочь воду и ускользнуть в полном одиночестве во тьму. Они хотят другого просветления, такого, где они могут оставаться в группе, поддерживать свои тщательно сконструированные личности и просто быть счастливыми. Желательно, очень-очень-очень по-настоящему счастливыми.

Мне счастье нравится не меньше, чем любому другому, но не счастье толкает человека на поиски истины. Это бешеное, лихорадочное, жадное, безумное желание перестать быть ложью, неважно, какой ценой — рая или ада. Это испачканные кровью клинки, гниющая голова Будды и принесение себя в жертву, а любой, кто говорит иное, продает то, чего у него нет.

Я никогда не сомневался, что сознательным намерением Джули было интервью со мной для статьи, но я определенно ни секунды не думал, что намерение Сонайи имеет какое-либо отношение к интервью. Впрочем, Сонайю нет смысла спрашивать, нужно просто подождать, как все будет разворачиваться.

Джули сидит рядом со мной, глядя пустыми глазами в окно и слегка дрожа. Входит Сонайя, берет ее за руку и мягко уводит. Она отведет Джули в одну из спален, сделает ей чаю и позволит ей отдохнуть. Конечно, для Джули ничего не кончилось. У нее впереди долгий путь. Вся ее жизнь целиком достигла в этом начале высшей точки. Она только что навсегда оставила проторенный путь.

Я отстегиваю микрофон и откладываю в сторону диктофон. Двадцать минут спустя возвращается Сонайя, садится рядом со мной на диван, где сидела Джули.

— Она поспит, — говорит она.

Сонайя скрипит диваном, усаживаясь в более расслабленную позу, закидывает ноги на кофейный столик рядом с моими и мы сидим молча — спокойные, счастливые, довольные тем, что наблюдаем за движущимся небом, и лениво гадаем, что будет дальше, но не беспокоясь, а зная, каждый по-своему: что бы ни пришло — все будет благом.

Но, эй, это же элементарно — все хорошо.

Видите, мои братья и сестры?

Это не хаос, не смерть —

это порядок, единство, план —

это вечная жизнь,

это Счастье.

Уолт Уитмен