Крик, который был даже не криком, а зовом ветра, вырвался из самого сердца Моргона. Высший в его руках обратился в пламя, а затем – в воспоминание.

Эхо раскатилось по всей башне – низкое, густое, оно все нарастало и нарастало, пока вдруг не задрожали древние камни. Ветра били в башню, как молоты, – удар за ударом, точно по гигантской струне арфы, на полуразрушенные стены обрушивалась скорбь. Моргон не знал, какой голос в неистовом разгуле прекрасных звуков принадлежит ему. Он потянулся к своей арфе. Звезды на ней стали черны, словно ночь. Моргон провел по ней рукой – или острым лезвием ветра. Струны лопнули. Когда с воем разорвалась самая низкая, камни, истинные и мнимые, дрогнули и начали падать.

Ветра цвета камней, огня, золота, ночи полетели вокруг него витками, а затем – прочь, вниз. Башня взревела и обратилась в огромную груду обломков, и Моргон рухнул на траву рядом с ней.

Он нигде не ощущал мощь Гистеслухлома и Эриэл, словно Высший сковал их в последний, предсмертный миг. Снег, падающий с мертвенно-белого неба, взвихривался вокруг него и таял, едва касаясь земли.

Голова его шла кругом от мощи землезакона. Он слышал безмолвие корешков травы под своими ладонями; он взирал на разрушенную Башню Ветров немигающими глазами призрака из Ана на краю равнины. Могучее дерево склонилось под дождем на Задворках Мира, почти касаясь ветвями мокрого косогора; он почувствовал, как сместились и вывернулись из почвы корни при падении гиганта. Сигнальщик в войсках Астрина поднес к губам свою золотую трубу. Мысли землеправителей заклубились в сознании Моргона – мысли, полные скорби и страха, хотя никто не понимал почему. Весь Обитаемый Мир, казалось, возник между его руками и травой, пронзив все его тело, протянувшееся от диких холодных пустошей до изысканного двора в Ануйне. Он был камнем, водой, опустошенным полем, птицей, рвущейся против ветра, раненым королем, предающимся отчаянию на песках чуть ниже Равнины Ветров, турами, призраками и тысячей хрупких тайн робких ведьм, говорящих свиней и уединенных башен, которым требовалось найти место в его душе. Трубач набрал в грудь побольше воздуху и заиграл. В то же мгновение Великий Крик воинств Ана огласил равнину. Звуки, стремительный натиск знания, утрата, снедающая сердце Моргона, внезапно захлестнули его. Он снова закричал, упал наземь лицом вниз и зарылся в мокрую траву.

Могучая рябь пробегала через его разум, колебля мысленные связи с землей, которые он выстроил. Он понял, что смерть Высшего освободила всю мощь Властелинов Земли. Он ощущал их души – древние, неистовые, словно огонь и море, прекрасные и беспощадные, намеренные его сокрушить. Он не знал, как с ними биться. Не двигаясь, он видел их внутренним зрением, разверзнувшихся и летящих по всей Равнине Ветров со стороны моря, подобно волне, в образах людей и животных, – и мысли их мчались впереди этой волны, словно разведывательный отряд. Они коснулись его раз, другой – коснулись, исторгая знание из его мозга, разрывая связи, которые он унаследовал, пока его сознание дубов из зеленой дубравы, туров, пахарских лошадок, рунских земледельцев, всех крупинок Обитаемого Мира не начало его покидать.

Он ощутил это как новую утрату, страшную и пронзительную. Он пытался ей противиться, следя, как все ближе и ближе подступает роковая волна, но это было все равно что желать помешать морю унести песчинки из его ладоней. Войска Астрина и Мэтома громыхали по равнине с севера и юга, их знамена, словно последние листья, полыхали в зимнем небе. Моргон понимал, что их всех истребят, даже мертвых. Ни сознание живого, ни воспоминания мертвеца не смогли бы сохраниться после натиска мощи, которая пожирала даже его чудесную силу. Мэтом скакал во главе своих войск. За деревьями Хар готовился выпустить на равнину туров. Рудокопы Данана, поддерживаемые справа и слева стражами Моргол, потянулись вслед за имрисцами. Моргон не ведал, чем им помочь. Тут он осознал, что с юго-восточного края равнины упорно стремятся ему на выручку Элиард и хедские земледельцы, вооруженные, пожалуй, лишь молотами, ножами и кулачищами.

Он поднял голову; ощущение их близости внезапно поколебалось, едва неизвестный разум нахлынул на его сознание. Весь Обитаемый Мир стал темнеть – частицы его жизни откалывались и исчезали... Он хватался за них, пальцы его оплетала трава, и он понял, что не оправдал надежды Высшего. Затем в некоем туманном уголке его “я” отворилась дверь, и он увидел, как Тристан выходит на крылечко в Акрене, слегка дрожа на холодном ветру, и глазами, потемневшими от страха, смотрит в сторону материка, где беснуется буря.

Он поднялся на колени, а затем и на ноги – со всем своим неистребимым упрямством, которым наделил его маленький остров. Ветер хлестнул его по лицу, и Моргон едва сумел устоять под его диким порывом. Он стоял в сердце хаоса. Живые, мертвые, Властелины Земли вот-вот готовы были начать вокруг него битву; землезакон Обитаемого Мира вырывали из его власти – он освободил ветра. Они разгулялись по всему Обитаемому Миру и говорили ему о лесах, которые гнутся и вот-вот станут ломаться в щепки, о деревнях, где рассыпаются домишки и в воздухе кружат камыш и дранка. Море вздымалось – вот-вот оно затопит хибару с лежащим в ней королем Хьюриу, если Моргон ничего не предпримет. Элиард падет, если Моргон не остановит его. Он попытался дотянуться до мыслей брата, но, ища его на равнине, лишь запутался в паутине неведомо чьих “я”.

Он терял знание и мощь – точно волна подтачивала скалу, и казалось, нет от нее избавления, нет иного образа, который он мог бы сотворить в уме, чтобы отбить ее удар. И тут он увидел, как на траве перед ним что-то блестит, – на траве лежала его разбитая арфа и ее порванные струны молча посверкивали, развеваясь на ветру.

Мощная и чистая ярость – не его, неведомо чья – обволокла его и сожгла все, что сковывало его разум, и сознание его стало ясным, как пламя. Он увидел себя близ Рэдерле – это она освободила его на миг всем своим гневом – он готов был ползти к ней на коленях, ибо она все еще жива, ибо она здесь, с ним. В единый миг она подсказала ему, что ему надлежит делать, а затем схлестнулись все силы Обитаемого Мира. Как раз перед ним. Мертвые кости, мерцающие кольчуги, яркие щиты живых, туры, белые, как первый снег, стражи Моргол с их стройными копьями из ясеня с серебром, и против них – безжалостная и бесчеловечная мощь Властелинов Земли.

Он впервые услышал скорбный крик, который, умирая, испускают туры, жалобно взывая к своим близким. Он ощущал, как разрываются имена мертвецов, подобно языкам пламени в его разуме. Мужчины и женщины бились мечами и копьями, кирками и боевыми секирами против врага, который не имел постоянного обличья, но непрерывно преображался, перетекая во все новые формы, ввергая противника в отчаяние и сея смерть. Моргон чувствовал: то умирают крупицы его самого. Рудокопы Данана валились, как огромные крепкие деревья; хедские земледельцы перед лицом врага, не вмещающегося в их представления, не похожего ни на что, известного им из их мирной истории, настолько оторопели, что даже не пытались защищаться. Их жизни исторгались из души Моргона с особой болью. Равнина перед его глазами была живым клубящимся созданием, частицей его, борющейся за жизнь без всякой надежды спастись от темного, острозубого, гибкого чудовища, которое решило, что мир сгинет. Через несколько кратких мгновений боя он почувствовал, что пали первые из землеправителей.

Моргон ощущал борьбу в душе Хьюриу Имриса, раненого и одинокого, пытающегося понять, что за вихрь бушует на его земле. Его телу недоставало сил для такой муки, и он умер, всеми покинутый, слыша грохот валов и вопли умирающих на равнине. Моргон ощутил, как жизненная сила короля вернулась в землю Имриса. А на поле битвы Астрин, оборонявшийся не жалея сил, вдруг попал под удар безмерной скорби и того неведомого, что пробуждалось вокруг.

Его скорбь вновь пробудила горе Моргона и его память о Высшем, о Хьюриу, о самом Обитаемом Мире, доверенном его заботе и гибнущем вместе с ним. Разум его сосредоточился на звуке арфы, который также был призывом к южному ветру, обжигающему Задворки Мира. Звук за звуком, всем существом настроенный на печаль, он созвал освобожденные ветра обратно на Равнину Ветров.

Они явились с пустошей севера, пылая холодом; напитанные дождем – с Задворок Мира; отдающие солью и снегом – с моря; пропахшие сырой землей – с Хеда. Они были сокрушительны. Трава легла плашмя от края до края равнины. Они сорвали с неба все цвета, они выворотили с корнем огромный дуб на границе великого поля. Они рыдали во тьме его горя, раздирали воздух своими яростными острыми когтями. Они, словно мякину, разметали великие воинства. Перед ними бежали кони с опустевшими седлами; мертвецы растворялись среди воспоминаний; щиты взлетали в воздух, точно листья; мужчины и женщины простирались по земле, пытаясь найти укрытие. Даже Властелины Земли были остановлены – ни в одном из обличий они не могли одолеть бешенство ветров.

Моргон, разум которого раскололся на отдельные ноты, порывался все привести в порядок. Басовый северный ветер гудел в нем, Моргон наполнил этим звуком свой разум, пока не стал содрогаться, точно самая низкая из басовых струн арфы. Когда он смог совладать с собой, потянулся к иному голосу, тонкому и страстному, зовущему с отдаленных Задворок Мира. И тот прожег его ум пугающе и пряно, и Моргон запылал вместе с этим голосом, впитал его в себя. Третий ветер, проносящийся над морем, сотряс его своей бурной песней. Моргон выплеснул эту песнь обратно, преобразовал голоса в себе, насыщая ветра нежностью. Валы, вздыбившиеся у берегов Хеда, стали униматься. Новый ветер пел в его душе о зимней тишине на Исигском перевале и музыке арфы, все еще эхом отдающейся во мраке горы Эрленстар. И он создал из тишины и мрака собственную песнь.

Едва ли он следил за умами Властелинов Земли, пока бился за господство над ветрами. Мощь ветров заполняла его, бросала ему вызов – и все-таки защищала. Ни один разум на равнине вокруг него не мог коснуться того, кого окутали все ветра мира. Какая-то далекая его частица обозревала мир, с которым он был связан. Воины бежали в окрестные леса, бросая оружие, будучи не в силах даже унести раненых. До самых Кэйтнарда, Кэруэддина и Хеда доносился шум его борьбы с ветрами. Волшебники оставили равнину; он ощущал теперь, как пролетают мимо волны их мыслей, вызванные их изумлением и страхом. Над равниной поплыли сумерки, пришла ночь, а он продолжал бороться с холодными, могучими, воющими по-волчьи ветрами тьмы.

И вот он стал управлять их силой с большей точностью. Теперь он мог вознести восточный ветер на вершину каменного кургана близ себя и пустить камни по всей равнине. Мог подобрать с земли одну-единственную снежинку или перевернуть какую-нибудь из упавших на землю стражей Моргол, чтобы рассмотреть ее лицо. Вдоль обеих границ равнины всю ночь горели сотни костров, вокруг которых обессиленные мужчины и женщины ждали, пока он, миг за мигом, вырывал их судьбы из проходящих часов. Они ухаживали за ранеными и думали о том, суждено ли им вообще пережить переход власти от Высшего к его наследнику. И наконец он послал им зарю.

Она явилась как единственный глаз, взирающий на него сквозь белый туман. Он отпрянул с руками, полными ветров. Он был один в тихой-тихой равнине. Властелины Земли перенесли свои силы на восток и двигались через Рун. С мгновение он стоял не двигаясь, задаваясь вопросом, прошла ли для него единственная ночь или целая сотня лет. Затем отвратил свой разум от ночи, чтобы взять след Властелинов Земли.

Да, они шли через Рун. Бежали. Города и усадьбы, дома знати лежали в развалинах; поля, сады и леса были разворочены и спалены грозной мощью. Взрослые, дети, животные, угодившие под их мысленный натиск, были убиты. Когда его сознание двигалось пустошами, он чувствовал, как назревает в его существе песнь арфы. Ветра, которые он обуздал, отозвались на нее, гневные, опасные, выбивающие его из собственного облика до тех пор, пока он не стал получеловеком-полуветром, арфистом, выводящим гибельную песнь на арфе без струн.

Тогда он взял свою мощь, погребенную некогда под руинами великих городов по всему Имрису. Он ощущал ее в разуме Высшего, и теперь понял наконец, почему Властелины Земли боролись за взятие этих городов. То были каменные курганы, разрушенные памятники их мертвых. Великая мощь лежала и дремала под землей тысячи лет. Но, как и мертвецов Ана, эти души можно было призвать воспоминаниями, и Моргон, мысль которого скользила под камнями, внезапно разбудил их своей скорбью. Он не видел их. Но на Равнине Ветров и на Равнине Королевских Уст, в развалинах по всему Руну и восточному Умберу собиралась мощь, нависавшая над камнями, точно зловещее, невыносимое стеснение в воздухе перед грозой. Его ощутили в Кэруэддине и в городах, до сих пор не обращенных в руины. Никто не говорил ни слова на той заре. Все ждали.

Моргон начал двигаться через Равнину Ветров. Воинство мертвых Властелинов Земли шло с ним, текло через Имрис, разыскивая живых Властелинов, чтобы покончить с войной. Ветра, выследив того или иного врага, выгоняли его из образа камня или листа, где он скрывался; мертвые же молча, безжалостно и целеустремленно вели их прочь из страны, которую они когда-то любили. Они рассеялись по Задворкам Мира в сырых темных лесах, по нагим холмам, по заледенелым Лунголдским озерам. Моргон, впереди которого бежали ветра, а позади шагали мертвые, преследовал их на пороге зимы. И он гнал их, гнал столь же неотвратимо, как когда-то они его, к горе Эрленстар.

Они попытались дать ему последний бой перед тем, как он заставил их войти в гору. Но мертвые обступили его, точно каменные стены, а ветра разыгрались, как никогда. Он мог бы истребить их, лишить могущества, как пытались обойтись и с ним. Но отблеск их красоты сохранился в Рэдерле, напоминая ему, какими они, возможно, были когда-то; и у него не поднялась рука для того, чтобы уничтожить Властелинов. Он даже не тронул их мощь. Он загнал их в гору, и они тут же бежали от него в образах воды и самоцветных камней. Он запечатал все входы и выходы, все лазейки, все пещеры и тоннели, все шахты и скрытые ручьи, поверхность земли и недра скалы – запечатал своим именем. Среди камней и деревьев, света и ветра, вокруг горы – всюду он расставил мертвецов, повелев неусыпно охранять все подступы к горе. Затем он выпустил ветра из своей песни, и они повлекли зиму из северного края по всему Обитаемому Миру.

И тогда он вернулся на Равнину Ветров – туда, куда тянули его воспоминания. Снег лежал по всей равнине и на всех иззубренных и громоздких лицах камней. Вокруг равнины за деревьями курились дымки, ибо никто из воинов не покинул своих становищ. Толпы мужчин, женщин, стада животных все еще были здесь и ждали его возвращения.

Они похоронили мертвых и послали отряды за припасами; они устраивались здесь на зиму, привязанные к равнине.

Моргон принял свой образ, выйдя из ветра близ разрушенной башни. Он услышал, как Моргол беседует с Гох; увидел Хара, налагающего лубки на сломанную ногу тура. Он не знал, жив ли Элиард. Окинув взглядом громадный каменный курган, он шагнул вперед в горькой печали. Вновь приложив лицо к одному из холодных, прекрасных камней, он распростер руки, словно желая обнять весь курган и удержать его в своем сердце, но внезапно ощутил, что связан, как если бы он был призраком и все его прошлое лежало под этими камнями. Пока он предавался скорби, люди стали двигаться по равнине. Он видел их внутренним взором, не думая о них, – крохотные создания, тянущиеся по нетронутым белым снегам. Когда он наконец обернулся, то увидел воочию, что люди обступили его молчаливым кольцом.

Их повлекло к нему, как когда-то его к арфисту – безо всяких причин, безо всяких вопросов, одним лишь необъяснимым чутьем. Землеправители Обитаемого Мира и четверо волшебников тихо стояли перед ним. Они не знали, что сказать Звездоносцу, представшему перед ними во всей его мощи и скорби; они просто отзывались на что-то в нем, на то, что принесло мир на древнюю равнину.

Он посмотрел на лица, которые так прекрасно знал. Они были искажены горем и страданием, горем о Высшем и об их собственных мертвых. Отыскав среди них Элиарда, он почувствовал, как забилось его сердце, – забилось быстро и болезненно. Такого лица у Элиарда он не видел никогда – бесцветным и суровым, как голая зимняя земля, было это лицо. Треть хедских земледельцев увезут с равнины домой, на остров, чтобы похоронить их на родных, промерзших холмах. Моргон не знал, как утешить брата, но когда тот, храня молчание, посмотрел на него, что-то новое появилось в его глазах, чего не было прежде в неизменном многовековом наследии князей Хеда, – казалось, Великая Тайна прикоснулась к нему.

Моргон перевел взгляд на Астрина. Тот казался все еще ошеломленным смертью Хьюриу и внезапно свалившейся на него немалой властью.

– Прости, – сказал Моргон. Это слово показалось ему столь же легким и ничего не значащим, как снег, лежащий на каменных глыбах за его спиной. – Я чувствовал, как он умирает. Но я не мог... Ничем не мог ему помочь. Я перечувствовал столько смертей...

Единственный белый глаз, казалось, заглянул в самую его душу.

– Ты жив, – прошептал Астрин. – Высший. Ты уцелел, чтобы наконец назвать себя по имени, и этим утром ты принес нам мир.

– Мир. – Он ощутил спиной камни, холодные как лед.

– Моргон, – негромко произнес Данан, – когда мы увидели падение башни, никто из нас не надеялся дожить до новой зари.

– И сколько из вас не дожили... Погибло столько твоих рудокопов.

– Да, многие не дожили. Я владею огромной горой, поросшей деревьями. Ты вернул ее нам – вернул наш дом, куда мы скоро снова придем.

– Мы дожили до того, что увидели, как переходит власть от Высшего к его наследнику, – сказал Хар. – Мы заплатили за то, что видели, но... Но мы уцелели.

Глаза его были до странности теплыми. Он поправил плащ, свисающий с исхудавших плеч, – старый жилистый король, сберегший в сердце воспоминания о начале мира.

– Ты вступил в поразительную игру и выиграл. Не сокрушайся о Высшем. Он был стар, и власть его близилась к концу. Он оставил тебе Обитаемый Мир, охваченный войной, почти невыносимое наследие и все свои надежды. Ты не подвел его. Теперь мы можем разойтись по домам в мире, не страшась чужих у наших порогов. Когда дверь внезапно распахнется навстречу зимним ветрам и мы обернемся от наших теплых очагов, ища Высшего в доме, – им будешь ты. Он оставил нам щедрый дар.

Моргон хранил молчание. Несмотря на все их слова, горе вновь коснулось его, не сильно, точно едва занимающееся пламя, он ощутил ответную печаль за каждого из них – такую, какую не могут ни выразить, ни утешить никакие слова. Он искал ее, столь подобную его собственной, и нашел в Мэтоме, усталом и омраченном смертью кого-то из самых близких. Моргон шагнул к нему.

– Кто?

– Дуак, – ответил король. Он тяжело и хрипло вздохнул, стоя, темный, как привидение в белизне снегов. – Он отказался оставаться в Ане... Первый раз в жизни я проиграл спор. Мой земленаследник с глазами, как море...

Моргон опять был нем и думал, как много связей разорвалось для него, какое множество смертей в нем не отозвалось. И внезапно сказал, вспомнив:

– Ты знал, что Высший придет отсюда.

– Он сам назвал себя, – сказал Мэтом. – Мне не требовалось видеть этого во сне. Погреби его здесь, где он предпочел умереть. Да покоится он в мире.

– Не могу, – прошептал Моргон. – Я был его погибелью. Он об этом знал. Он все время знал. Я был его жребием, а он моим. Наши жизни были одной непрерывной, переплетенной игрой в загадки... Он выковал меч, который, как он знал, поразит его, а я принес его сюда, к нему. Если бы я подумал, если бы я знал...

– И что бы ты сделал? Ему не хватало сил завершить древнюю войну; он знал, что с ней покончишь ты, если он отдаст тебе свою мощь. Он выиграл эту игру. Прими все так, как есть.

– Не могу... Пока не могу.

Он положил руку на камни, помолчал, поднял голову, ища в небе нечто такое, чего не мог найти в своей душе, но лик неба был неподвижен и бледен.

– Где Рэдерле?

– Некоторое время она была со мной, – сказала Моргол. Лицо ее было невозмутимо, точно зимнее утро, овевающее мир тишиной. – Она ушла, как мне подумалось, искать тебя, но, возможно, ей тоже требуется время, чтобы излить свое горе.

Моргон встретился с ней глазами. Моргол улыбалась, и улыбка эта коснулась его сердца.

– Моргон, он мертв. Но ты, хотя и ненадолго, дал ему то, что он мог по-настоящему полюбить.

– Ты тоже, – прошептал он.

А затем повернулся и пошел вперед, чтобы найти для себя утешение где-нибудь в своем Обитаемом Мире. Он стал снегом или воздухом, или, возможно, остался собой; он не был уверен ни в чем, знал только, что не оставил следов на снегу, следов, по которым кто-нибудь мог бы его найти.

Он странствовал по земле, принимая множество обличий, восстанавливая разорванные связи, пока не осталось ни дерева, ни насекомого, ни человека в Обитаемом Мире, которого он не ощутил бы, – кроме одной женщины. Ветра, которые прикасались ко всему в своем беспредельном любопытстве, поведали ему о лишившихся крова военачальниках и простых людях в Имрисе, нашедших пристанище при дворе Астрина, о торговцах, борющихся с морем, чтобы доставить зерно из Ана в Херун и пиво с Хеда в разоренную войной землю. Они сообщили ему, когда и как вернулись в Остерланд туры и как анский король вновь подчинил мертвых в землях трех уделов. Они слышали, как волшебники в Кэйтнарде совещаются и думают о восстановлении великой Лунголдской школы, в то время как Мастера спокойно разгадывают последние из неразрешенных загадок, которые остались в их списках. Он чувствовал, что Хар ждет его у своего зимнего очага с бдительными волками у колен. Он видел, как глаза Моргол глядят сквозь стены ее замка и через ее горы, снова и снова ища его, ища Рэдерле, раздумывая об их судьбах.

Он попытался положить конец своей скорби, целыми днями пребывая на окраинах пустошей, складывая вместе головоломки, все игры арфиста, действие за действием, и постепенно понимая, что к чему. Но понимание не дало утешения. Он попытался играть на арфе, необозримой, как ночное небо, полной столь же бесчисленных звезд, но даже это не принесло ему мира. Лишенный покоя, он шел с холодных нагих вершин в тихие леса, забредал на огонек в трактиры и усадьбы, где его сердечно приветствовали, как путника, вошедшего с холода. Он не знал, к чему стремилось его сердце; почему призрак арфиста беспрерывно странствует в его душе и никак не может успокоиться.

Однажды он выбрался из снегов на северных пустошах, побуждаемый идти на юг – сам не зная почему. Во время этого странствования он менял обличья – одно за другим, и ни в одном из них не обретал мира. Он повстречался с весной, идущей на север, и беспокойство его стало еще острее. Ветра, прилетавшие с запада и с юга, приносили запах вспаханной земли и солнечного тепла. Они ударяли по его арфе, и она звучала неожиданно нежно, но ему не хотелось нежности. Он брел лесами в образе медведя, прочертил черной соколиной линией полуденное солнце, встававшее перед ним. Три дня он ехал верхом на бушприте торгового корабля, который стремительно бежал по ревущим волнам, пока матросы, которым надоели странные неподвижные глаза неведомой морской птицы, не прогнали его. Он двигался вдоль Имрисского побережья, лётом, ползком, галопом в табуне диких лошадей – пока не добрался до Меремонта. И далее – по запаху своих воспоминаний – к Равнине Ветров.

На равнине он обрел образ князя Хедского – с руками в шрамах и звездами во лбу. Эхо битвы окружило его; трава заколыхалась, точно порванные струны арфы. Клинок света от заходящего солнца ударил ему в глаза. Он повернул голову и увидел Рэдерле.

Она была на Хеде, на берегу близ Тола, она сидела на скале и кидала в море обломки раковин, а у ног ее плескались волны. Что-то в ее лице – странная смесь беспокойства и печали – показало, как в зеркале, то, что было у нее на сердце. И Моргон почувствовал, как невидимая рука тянет его туда, к Толу, к плеску волн, к Рэдерле. Он пролетел над волнами, то мельтеша на солнце, то пропадая в тени, и наконец принял свой привычный облик – теперь он стоял на скале перед единственной женщиной, которой ему так не хватало.

Она молча смотрела на его, держа на ладони раковину. Моргон тоже не находил слов; он подумал даже, уж не позабыл ли он все земные языки, пока бродил по пустошам севера. Он сел рядом с ней, взял из ее пальцев раковину и бросил в море.

– Ты влекла меня сюда от самых северных пустошей, – сказал он. – Я был... не помню уже, чем и кем я был, – чем-то холодным...

Немного погодя она пошевелилась и убрала с его глаз разлохмаченную прядь.

– А я все думала, придешь ты сюда или нет. Мне казалось, что ты должен прийти ко мне тогда, когда решишь, что ты готов.

Моргону подумалось, что она говорит о чем-то, что выше его понимания.

– Как же я мог прийти? Я не знал, где ты. Ты исчезла с Равнины Ветров, и никто ничего не мог о тебе сказать.

С мгновение она смотрела на него в упор.

– А я считала, что ты все знаешь. Ведь ты Высший. Ты даже знаешь, что я сейчас скажу.

– Нет, – признался он, подцепил в расселине обломок раковины и скормил его волнам. – Твой разум не связан с моим. Я был бы с тобой давным-давно, если бы только знал, откуда мне начать поиски.

Она хранила молчание, наблюдая за ним. В конце концов он встретился с ней взглядом, вздохнул и положил свою руку на ее плечо. Волосы Рэдерле пахли солью, лицо дочерна загорело на солнце.

– Меня замучили призраки, – сказал он. – И все кажется, будто сердце мое погребено под камнями того кургана.

– Знаю.

Она поцеловала его. Волна подкатила к их ногам, отступила. Пристань в Толе восстанавливали; привезенные из северных стран сосновые бревна лежали на берегу. Рэдерле посмотрела вперед, через пролив на Кэйтнард.

– Школа Мастеров Загадок снова открылась.

– Знаю.

– Если ты все знаешь, о чем мы будем говорить?

– Понятия не имею. Полагаю, что ни о чем.

Он увидел пересекающий пролив корабль из Тола, везущий князя Хедского и арфиста. Корабль причалил в Кэйтнарде. Они высадились, готовые двинуться дальше. Моргон слегка шевельнулся, задаваясь вопросом, когда же все это кончится. Он крепче прижал к себе Рэдерле, щека его терлась о ее волосы. В предзакатном свете так хотелось ему взяться за арфу, но звездная арфа его была разбита, струны ее лопнули от скорби. Он коснулся мидии, прилепившейся к скале, и понял, что ничем таким еще не оборачивался. Море на миг стихло, и он услышал нечто вроде обрывка песни, которую некогда любил.

– Что ты сделал с Властелинами Земли?

– Я не убил их, – негромко ответил он. – Я даже не коснулся их мощи. Я заточил их в горе Эрленстар.

Он услышал долгий, глубокий вздох.

– А я и спрашивать боялась, – прошептала Рэдерле.

– Как я мог их истребить, если они – это частица тебя. И Дета... Они будут заточены, пока не умрут – или пока я не умру, смотря кто раньше...

Он окинул усталым взглядом несколько грядущих тысячелетий.

– Искусство Загадки... И это – конец? Все загадки заводят в башню без дверей? У меня такое чувство, будто я складывал эту башню – камень на камень, загадку на загадку, – и последний камень, встав на место, разрушил ее.

– Не знаю. Когда не стало Дуака, я так горевала; у меня словно кусок из сердца вырвали. Казалось таким несправедливым, что его унесла эта война, ведь он был самый здравомыслящий и терпеливый из нас. Эта рана уже зажила. Но арфист... Мне все слышится его арфа за сияющей дорожкой на воде, за лучами света... Не знаю, почему мы не можем дать ему покой.

Моргон отобрал ее волосы у разыгравшегося ветра и погладил их. Он наугад вошел в поток мыслей, витающих в воздухе, и увидел, как Тристан миролюбиво ворчит на Элиарда, расставляя блюда на столе в Акрене. В Хеле Нун и Райт Хелский наблюдают за рождением поросенка. В Лунголде Ифф восстанавливает книги из сожженной библиотеки волшебников. В Городе Кругов Лира беседует с юным и знатным херунцем и рассказывает ему о битве в Лунголде, чего прежде не рассказывала никому другому. На Равнине Ветров обломки меча все глубже уходят в землю под корнями трав.

Он принюхался к сумеркам, сгустившимся над Хедом, пахнущим молодой травой, вспаханной землей, нагретыми солнцем листьями. Странное воспоминание о песне, которая не была песней, опять захватило его; предельно сосредоточившись, он почти услышал ее. Казалось, что ее слышит и Рэдерле; она шевельнулась на его груди, в последних лучах заходящего солнца лицо ее стало умиротворенным и нежным.

– В Хеле родился говорящий поросенок, – сказал Моргон. – Там Нун с Владетелем Хела.

Внезапно она улыбнулась:

– Это первый за триста лет. Интересно, что ему назначено сказать? Моргон, пока я ждала тебя, мне нужно было чем-то заняться. И я обследовала море и нашла кое-что принадлежащее тебе. Оно в Акрене.

– Что это?

– А ты не догадываешься?

– Нет. Или ты хочешь, чтобы я читал твои мысли?

– Нет. Ни за что. Иначе как бы я могла с тобой спорить? – Лицо ее внезапно изменилось, улыбка стала глубже.

– Корона Певена?

– Элиард сказал, что это она. Раньше я никогда ее не видела. Она была вся в водорослях и ракушках, виднелся лишь один камень, похожий на ясный глаз... Я всегда любила море. Может быть, я буду в нем жить...

– А я буду жить на пустошах, – сказал он. – И раз в сотню лет ты станешь являться из моря, а я – приходить к тебе. Или, играя на арфе, я велю ветрам приносить тебя...

И тогда он наконец услышал эту песню между наплывами волн в глубине скалы, на которой они сидели, – старой, теплой, вросшей в землю и окруженной морем. Сердце его забилось сильнее, с робостью отзываясь чему-то, чего он не чувствовал уже несколько лет.

– Что это?

Она по-прежнему улыбалась, не спуская с него глаз, полных прощального света. Долгое время он молчал, вслушиваясь, затем взял Рэдерле за руку и встал. Она зашагала с ним по прибрежной, поднимающейся на скалы дороге. Солнце брызнуло последними лучами на зелень полей и дорогу. Моргон остановился, и вдруг сердце его раскрылось, и в нем начало что-то расти подобно саженцу – он слышал все на Хеде, все в Обитаемом Мире – знакомую тишину, которая исходит из сердца всего сущего.

Эта тишина впиталась глубоко в его душу и осталась там. Было то воспоминание, или часть его наследия, или загадка без разгадки, он не знал. Он притянул Рэдерле поближе к себе, впервые удовлетворенный тем, что он чего-то не знает. Они снова побрели по дороге к Акрену. Рэдерле безмятежным голосом принялась рассказывать ему о жемчугах, о светящихся рыбах и о пении вод в глубинах моря. Солнце село, и сумрак явился в Обитаемый Мир – сумрак брел позади них по дороге, словно сереброволосый странник с ночью за спиной и лицом, всегда обращенным к заре.

И мир, трепетный, неожиданный, появившийся из ниоткуда молодым деревцем, пустил корни в сердце Моргона.