Благодарности

Мне хотелось бы поблагодарить Хилдегард Крише, моего ангела-хранителя, посланного с небес. Ты не представляешь, что ты для меня сделала и что ты значишь для меня. Я также благодарна доктору Пастеру, спасшему мне жизнь — в детстве меня укусила бешеная собака.

И еще я признательна Нелли Блай, которая дала мне жизнь, и Чензе Качиотти, моей темнокожей сестре, вдохновлявшей и радовавшей меня, и я не знаю, что бы я без тебя делала. Большое спасибо тебе.

Как всегда, есть целая группа людей, заслуживающих признания за их помощь и поддержку и просто за то, что они надежные и понимающие друзья, готовые мириться со мной. Список был бы бесконечный, и я надеюсь, что будут новые книги, и я смогу отдать им должное. В этой первой книге я хочу выразить благодарность Гионтонде Мота за неоценимую поддержку, содействие и, что важнее всего, за помощь, позволившую мне выдержать эту сумасшедшую гонку. Миллион раз вам спасибо. Низкий поклон Дейвиду Янгу, который не давал ослабевать моим рукам и телу, — без его волшебства Нелли могла бы не появиться на свет. Харви Клинджеру, замечательному человеку, всегда дававшему мне шанс и верившему в меня, спасибо не только за то, что он был моим агентом, но и за дружескую верность. Выражаю любовь своей сестре Джен-Фокс, научившей меня верить в сказки, и матери — она не только дала мне возможность написать книгу о Нелли, но и привила глубокое понимание жизни. Я всегда буду чрезвычайно благодарна Бобу Глисону, моему редактору, — он постарался претворить в жизнь мой замысел. И Эшли Кардиффу, который не давал мне сойти с рельс, — вы очень стойкий человек, а также Эрику Раабу, проявившему совсем не праздный интерес к Нелли. А еще моему корректору Дейвиду Стэнфорду Бурру, проделавшему совершенно невероятную работу. Линде Квинтон я обязана сказать, как я ценю ее: ты не только замечательный человек, не побоявшаяся пойти на риск со мной, но и верный друг. И наконец, Том Доерти, джентльмен и человек, предоставивший возможности многим писателям, чьи голоса иначе никогда не были бы услышаны, — благодаря вам снова стал слышен голос Нелли.

P.S.

Я считаю, что очень важно выражать признательность людям, которые дарят вам улыбку, когда она нужна, и говорят добрые слова, зовущие вас вперед. Это мелочи, но благодаря им мрачный день становится счастливым. Я имею в виду тех людей из деревни Деннис, где я живу, кто не скупился на такие мелочи, когда я в них нуждалась. Спасибо от всего сердца Саре Хамфри, Браду Трип, Тони Итри, Паоло Мурта, Лори Дессо, Лоррейн Стил, Стефани Хатчинсон, Морин Коста, на лице которой всегда была очаровательная улыбка, Эмили Хенниган, Розан Смит, доктору Кристине Соули, доктору Джейми Нэш, Саше Релджик, Сузи Магуаэр, Деб Лио, Кэти Конноли, Сью Прэтт, нашему замечательному библиотекарю Барбаре Уэллс, доктору Блейку и Джуди Блейк и моим новым друзьям Мишель Мэшок, Керстин Холм и Крисси Мэшок. И еще двум людям, кого здесь нет на мысе, но в ком я нуждаюсь, — Карло Тринидаду и Элвину Альваресу.

 

Предисловие

Дневник Нелли Блай

Париж, 27 октября 1889 года

«Я никогда никого не боялась так, как боюсь человека в черном. Он для меня — само зло, кровожадное, скрывающееся в полумраке освещенных газовым светом улиц и захолустных переулков».

Рукопись с этими словами Нелли Блай, первой в мире женщины, проводившей журналистские расследования, до обнаружения держалась в тайне. Более ста лет назад французское правительство решило, что сведения об ужасных делах и дьявольском замысле должны умереть вместе с ней и другими посвященными в ее тайны людьми: Жюлем Верном, создателем жанра научной фантастики. Луи Пастером, великим охотником за микробами, боровшимся со смертоносными существами, невидимыми невооруженным глазом, и экстравагантным и остроумным Оскаром Уайльдом.

Мы уверены, что, познакомившись с содержанием этой рукописи, читатель поймет причину секретности.

Редакторы этого произведения, желая в первую очередь защитить репутацию Нелли от беспочвенных обвинений в том, что она не была до конца искренней в этой «потерянной рукописи» о ее приключениях в Париже и цепочке имевших место серьезных событий, также вынуждены опровергнуть обвинения в том, что мы неким образом «состряпали» эту историю на основе более ранних работ Нелли и произвольно трактуемых исторических фактов. В ходе последующего судебного разбирательства о принадлежности данной рукописи было установлено, что ее нашли в металлической коробке во время сноса здания, где помещалась газета «Нью-Йорк уорлд», в которой работала Нелли Блай.

Редакторы признают, что в рукопись была внесена незначительная правка перед отправкой в печать (Нелли делала много орфографических ошибок), но мы хотим заверить читателя в правдивости и точности изложения, в чем он может убедиться, сопоставив с тем, что приписывается львице пера Лиллиан Хелман не кем иным, как Мэри Маккарти.

 

1

Париж, 27 октября 1889 года

Я никогда никого не боялась так, как боюсь человека в черном. Он для меня — само зло, кровожадное, скрывающееся в полумраке освещенных газовым светом улиц и захолустных переулков. Алхимик, как я его называю, подобно средневековому химику, пытающемуся превратить свинец в золото или ищущему эликсир жизни, одержим страстью к темным сторонам знаний и смешивает в одну кучу убийство, безумие и науку. С какой целью он заваривает эту кашу, мне еще предстоит выяснить, но сейчас, когда многие молодые ученые, следуя по стопам Пастера, работают в лабораториях, чтобы принести пользу человечеству, тот, кто с помощью микроскопа творит зло, что и говорить, имеет устремления в высшей степени противоестественные.

Меня зовут Нелли Блай, хотя от рождения у меня другое имя. Пришлось взять псевдоним, поскольку, по здравому смыслу, не женское это занятие — быть репортером. Когда я проводила журналистские расследования для газеты «Нью-Йорк уорлд» Джозефа Пулитцера, то столкнулась со многими странными случаями и писала о вещах, от которых зачерствела душа. А сейчас я начинаю сомневаться в своем благоразумии, отправляясь ночью на возвышающийся над Парижем прославленный Монмартр, где предстоит выследить убийцу.

Благодаря интуиции, скудной информации и, возможно, по большей части неосторожности я осведомлена о его ужасных злодеяниях в Нью-Йорке и Лондоне и вот теперь на Монмартре, который горожане называют Холмом. Этот район приобрел известность как место обитания художников и поэтов и еще тем, что здесь находятся улицы, где мужчины покупают удовольствие, а женщины теряют свое доброе имя.

Я еду в коляске по темной булыжной мостовой на поиски безумца, и тревога охватывает меня — зачем взвалила на себя такую задачу? Как ни стараюсь найти объяснение, ничто не приходит на ум. Бросает в дрожь при мысли, с чем я могу столкнуться в эту темную ночь. «У тебя гусиная кожа», — говорила мама каждый раз, когда меня пробирал холод. В эту мрачную ночь трудно представить себе что-либо более неприятное.

В лужах, оставленных недавно прошедшим дождем, отражается свет от газовых фонарей. Над землей висит серая пелена, и ночной воздух пахнет сыростью.

Если бы Диккенс сейчас писал о Париже, то, несомненно, отметил бы, что это не лучшие, а худшие времена. В Городе света бесчинствуют анархисты, задавшиеся целью свергнуть цивилизованную форму правления, а с востока надвигается смертоносная «черпая лихорадка», и костлявая старуха уже размахивает окровавленной косой.

В городе, по которому проносятся волны насилия и где свирепствует болезнь, никто не будет прислушиваться к моему предостережению, что среди людей бродит еще одно зло. Не остается ничего другого, как самой покончить с ним.

Немецкий доктор. Так называли его в сумасшедшем доме на острове Блэкуэлл из-за акцента и одежды, хотя нам ничего не было известно о его происхождении и национальности. Наверняка я знаю лишь то, что он есть зло, отъявленное чудовище, жаждущее крови женщин.

Поскольку своими жертвами он выбирает проституток, я одета соответствующим образом.

Я смело купила у уличной девки с Монмартра поношенное черное платье с нескромным низким вырезом на груди, с подолом на пятнадцать сантиметров выше моей щиколотки. Даже после стирки оно все еще пахнет дешевой розовой водой. Шерстяная шаль, дрянная красная губная помада и вульгарный шик, которые привели бы в ужас баптистского священника, довершают мой наряд. Могу гордиться, ведь мне с успехом удавалось выдавать себя за танцовщицу и дрессировщицу слонов, за служанку и воровку.

Я многое узнала об Алхимике с тех пор, как впервые столкнулась с ним в Нью-Йорке. Некоторое время я считала, что он просто безжалостный зверь, убивающий женщин ради сатанинского удовольствия, но теперь уверена, что его безумные действия скрывают дьявольский замысел, а пробиркам и микроскопам отводится зловещая роль.

Коляска останавливается у обочины тротуара в том месте, которое я назвала извозчику. Пришло время опробовать план, и в этом помогут смелость и решимость.

У извозчика на лице написано полное безразличие. Он искоса бросает на меня взгляд и присвистывает, беря деньги.

— Удачной охоты, мадемуазель.

Он думает, что я ночная бабочка. Очень хорошо. Значит, я выдержала первое испытание, и это вселяет немного больше уверенности, но когда я выхожу из коляски, чувствую, что нервы напряжены до предела.

Я нахожусь в районе, где, по моим предположениям, человек в черном будет охотиться за добычей. Обычно улица бывает полна народу, но в связи с осенним праздником на площади Бланш она безлюдна. Влажный холод обволакивает меня, и я туже заворачиваюсь в шаль.

Париж — древний город с красивыми изогнутыми улицами и широкими бульварами, но его побочный отпрыск Монмартр — это престарелая особа со своими причудами и капризами. Улицы здесь узкие и многолюдные, с небольшими магазинами, бистро и дешевыми хибарами художников и писателей. Улицы, запруженные повозками, заканчиваются на середине склона, а затем превращаются в лабиринт узких переулков и лестниц, затененных замшелыми плакучими ивами и вьющимися виноградными лозами.

Добропорядочное общество не видит ничего респектабельного в Монмартре; его богемные обитатели скандально прославились на весь мир безнравственностью и распущенностью. Его репутация также подорвана преступностью и социальными пороками, процветающими в кварталах трущоб, применительно к которым словосочетание «немытые массы» не литературная аллегория, а характеристика местных жителей.

Внизу раскинулся Париж. Бульвары освещены лампами накаливания Эдисона, а второстепенные улицы — бледно-желтым светом газовых фонарей. Весь в огнях центр города, где разместилась грандиозная Всемирная выставка, посвященная столетию Французской революции. Здесь представлены чудеса природы и технические новинки со всего света, в том числе целая североафриканская деревня, удивительный самодвижущийся экипаж, работающий на бензине, и электрическая субмарина наподобие «Наутилуса» Жюля Верна, которая может опускаться под воду на глубину десятков метров. На выставку прибыл даже Буффало Билл со своим знаменитым шоу «Дикий Запад».

Экспонат выставки, оставляющий наиболее ошеломляющее впечатление и вызывающий много споров, — это 300-метровая стальная Эйфелева башня, самое высокое на земле творение рук человеческих, вдвое превышающее Великую пирамиду Гизы. Деятели искусства решительно выступили против строительства башни, расценив переплетение стальных конструкций как предательство французского искусства и истории и назвав ее Вавилонской башней.

Как жаль, что я сейчас не на выставке, а иду по темной безлюдной улице в районе, имеющем более яркий социальный колорит, чем Барбари-Коуст в Сан-Франциско.

Как мне рассказывали, Монмартр получил свое название, потому что шестнадцать веков назад у подножия холма обезглавили святого Дионисия. По преданиям, он поднял с земли свою голову и отнес на вершину холма, от этого пошло название Mons Martyrum — Гора мучеников. В течение столетий здесь находилась деревня с ветряными мельницами, которые мололи муку для Парижа. Но постепенно город разросся, и холм стал его частью.

Когда на мельницах перестали молоть муку, в них разместились кабаре и танцевальные залы, стали слышны непристойные шутки. Скандальные исполнительницы канкана, художники и поэты, представители богемы с длинными волосами, бунтарскими убеждениями и свободными взглядами на любовь стали переселяться из Латинского квартала в эту деревушку с великолепными видами и низкой платой за жилье.

Мои размышления о Монмартре прерываются, и я застываю на месте, увидев человека в черном, который вышел из двери в двадцати шагах впереди меня и остановился в свете фонаря. Я делаю вид, будто с интересом рассматриваю лампы, выставленные в витрине магазина, где хозяин оставил зажженной масляную лампу, чтобы был виден его товар. У меня с собой китайский веер, и я прикрываю им лицо.

Холод пробегает у меня по спине, когда я уголком глаза рассматриваю мужчину.

— Боже мой, — шепчу я. Как такое могло случиться, что человек, которого я разыскиваю, вдруг появился передо мной?

До смерти напуганная, не в силах бежать обратно по темной улице, я стою как вкопанная, а он зажигает сигарету. Я вижу, что у него взъерошенные темные волосы, выбивающиеся из-под канотье, на нем мешковатые брюки и длинный, дешевого покроя сюртук.

Хотя одет не совсем так, как человек, с кем у меня произошла стычка в Нью-Йорке, производит он то же самое впечатление: бедный иммигрант из Восточной Европы, недавно сошедший с парохода на острове Эллис.

Он оборачивается и смотрит прямо на меня. Теперь я вижу, что у него борода и круглые, в золотой оправе, очки.

Опускаю руку в карман и зажимаю в ладони резиновую спринцовку с кислотой. Кроме полицейского свистка у меня есть необычное оружие, которое я переняла у проституток из трущоб Мехико. Они держат при себе небольшую, помещающуюся в ладони резиновую спринцовку, наполненную острым перцем и их мочой. Этим содержимым можно брызнуть в глаза чересчур агрессивным мужчинам. Скромность не позволила мне воспользоваться своей телесной жидкостью, и вместо нее я налила кислоты для пайки, которую взяла у горничной в гостинице.

Человек в черном отворачивается и уходит в противоположном направлении.

Вдали, впереди него вижу огни на площади Бланш. Взяв себя в руки, неторопливо следую за ним, радуясь, что он направляется на проходящее там празднество.

Мысли кружатся в голове как призраки на чердаке. Так нашла ли я его наконец? Просто невероятно, что я покрыла расстояние в тысячи миль, провела неделю в Париже, пытаясь выследить его, а он вдруг появляется прямо передо мной.

Когда я подхожу к площади Бланш, ночь озаряется яркими огнями и оглашается людским весельем. Время раздвинуло занавес веков, старые кладбища отдали своих мертвецов, живые призраки заполнили освещенные кафе, а разодетые гуляки толпятся на площади.

Недавно открытое кабаре «Мулен Руж», что значит «Красная мельница», сверкает красными лампами на крыльях, вращающихся как у старых мукомольных мельниц. Кафе и кабаре, обступающие площадь, переполнены гуляющей публикой. Веселые возгласы, взрывы смеха и пестрая толпа в странных костюмах приветствуют меня.

Пока я преследую человека в черном, дорогу мне пересекает римский сенатор в простыне вместо тоги и с лавровым венцом на голове. Мимо проходит королева Виктория в белых кружевах и черном шерстяном платье. Королева не только выше и полнее, чем на картинах, но у «нее» еще борода и озорная улыбка богемного поэта. Карл Великий сошел с постамента своего памятника перед собором Парижской Богоматери и шествует в золотой короне и нагруднике и с громадным кубком вина в руке в окружении приплясывающих кокоток — классических французских проституток, одетых, или, скорее, раздетых, как лесные нимфы, поскольку то, что на них, одеждой не назовешь. Все это под аккомпанемент зажигательного канкана и восторженных восклицаний мужчин, теснящихся вокруг женщин, которые вскидывают ноги, демонстрируя кружева.

Президент страны призвал парижан веселиться в этом году, несмотря на страх, посеянный террористами, и эпидемию гриппа. Хотя президент сочувственно относился к бедственному положению горожан, все равно на его жизнь было совершено неудавшееся покушение накануне торжественного открытия Всемирной выставки.

Я пытаюсь лучше разглядеть человека в черном, неотступно следуя за ним в толпе веселящихся людей. В его очках с золотой оправой красноватый отблеск. Не помню, чтобы очки немецкого врача поблескивали каким-то цветом. И его густые волосы более взъерошенные и борода длиннее, чем я себе представляла.

Все-таки мне кажется, это он. Или я вижу то, что мне хочется видеть? В конце концов, мужчины везде и всюду любят носить бороду и усы. Бросается в глаза одна существенное деталь в его наружности: у него на шее красный шарф, отличительный признак радикала и революционера.

В связи с шарфом возникает вопрос: если он пытается скрыть свою личность, зачем привлекать внимание к себе тем, что ассоциирует его с радикалами? Ответ, конечно, прост: это Монмартр, а не Нью-Йорк. Надеть что-либо красное — на Холме это показатель определенного стиля одежды, как носить часы на золотой цепочке на Уолл-стрит.

Он останавливается и оборачивается, словно ищет кого-то. Чтобы не встретиться с ним глазами, делаю вид, будто слушаю одетую в лохмотья девушку, которая с кошкой на руках поет грустную песню о жизни на улице.

Я имела возможность стать его очередной жертвой, но моя смелость улетучилась. Приходится убеждать себя, что я проделала весь этот путь не для того, чтобы праздновать труса. Собравшись с духом, с улыбкой шлюхи на губах поворачиваюсь в его сторону, но он уже ушел. Девушка, певшая грустную песню, обращается ко мне, когда я собираюсь ринуться за ним в погоню.

— Вот. — Она достает из шляпки собранные ею жалкие гроши. — Возьмите это и не торгуйте собой сегодня ночью.

Я признательно улыбаюсь и убегаю, согретая ее благотворительным жестом. Убеждена, что люди, пережившие невзгоды и лишения, с большей охотой делятся тем немногим, что у них есть, чем те, кто живет в достатке.

Увертываясь от мушкетеров в ярких красных камзолах и шляпах с перьями, я не спускаю глаз с человека в черном. Какое странное место для слежки за убийцей среди мирского и гротескового: здесь Сократ с кубком болиголова, обезглавленная Мария Антуанетта под руку с палачом в черной маске, несущим ее голову, держащиеся за руки Элоиза и Абеляр, на шее которого на веревке болтаются два шара. Моя воспитанность не позволяет предаваться размышлениям о символизме этих шаров.

Какой-то пьяный, одетый как елизаветинский аристократ, лезет ко мне обниматься, и я бью его по рукам. Женщина не крепкого телосложения, но выросшая в небольшом городишке в компании шести братьев, я научилась давать отпор приставалам.

— Шлюха. — Произношение выдает англичанина.

Я быстро отхожу в сторону от болвана, скрывая веером довольную улыбку. В моем родном городе за такое обращение с женщиной его бы отделали за милую душу. Но в эту ночь в Париже оскорбление не задевает меня, потому как я испытываю удовлетворение, что мой маскарад удался.

Справа от меня раздаются крики, и бутылка шампанского летит в запряженную четверкой лошадей повозку, въезжающую на площадь. Стоящие на ней мужчины и женщины кричат:

— Мы требуем хлеба! Мы требуем свободы! Смерть тем, кто отказывает в этом народу!

У них красные шарфы радикалов. Судя по бранным выкрикам, раздающимся в ответ из толпы, это анархисты, которые подстрекают к насилию ради лучшей жизни.

Эти призывы всколыхнули воспоминания. Годы моей юности были отмечены забастовками, увольнениями рабочих и расправами над ними. Мне не хочется думать о том, что ждет семьи, когда закрываются заводы и рабочие оказываются на улице. Потеря работы чревата одним последствием: отчаянием. Голод — нередкое явление.

В эти трудные времена растут ряды анархистов. Их цель — дезорганизовать управление страной посредством террористических актов и убийства государственных деятелей. Они считают, что, если будет нарушено нормальное функционирование органов власти, народ станет управлять в утопическом обществе.

Хотя мои симпатии на стороне рабочих, я не одобряю насилие. И я вижу, что эти анархисты намеренно взывают к не той толпе. Те, кто сейчас веселится, — не выгнанные с заводов рабочие, страдающие от того, что голодают их дети, а буржуа, которые каждый день едят мясо и пьют за столом вино. Радикалы объявились здесь не для просвещения народа, а для того, чтобы сеять смуту.

Отступив назад, чтобы пропустить человека на ходулях, я налетаю на толстого индийского махараджу и роняю веер.

Когда я наклоняюсь, чтобы поднять его, что-то упирается мне в спину.

 

2

От неожиданности я застываю на месте. Посторонний предмет отнят, и я распрямляюсь под чей-то хохот.

Прикрыв лицо веером, я оборачиваюсь.

Человек с английским акцентом, назвавший меня шлюхой, ухмыляется. В руке у него трость, которой он ткнул меня в спину. Три его приятеля, все одетые в елизаветинские костюмы, находят эту выходку забавной. С большими животами вся четверка похожа на карикатуры шекспировских актеров.

Во мне кипит злость, и я трясусь как Везувий перед извержением. Будь у меня нож, всадила бы его обидчику в сердце.

— Она должна ублажить всех нас, — говорит один из друзей моего обидчика.

Ублажить всех их! Эта свинья предлагает переспать с ними.

Камзол моего обидчика достает лишь до талии его обтягивающих рейтуз. В нижней части живота бугрится его причинное место. Уставившись на это возвышение, я стараюсь сдержать ярость.

Вдруг между нами встает какая-то женщина и хватает за руку моего противника.

— Милорд, возьмите меня, милорд! — Настоящая проститутка, одна из тех, что давно распростились с невинностью. Она произносит слова по-английски — минимумом этого языка владеет большая часть уличных женщин. Милордом здесь называют любого мужчину с другого берега Ла-Манша.

Мой противник грубо отталкивает ее и подходит ближе ко мне.

— Ты получишь десять франков за нас четверых.

Его друзья разражаются смехом.

Я стою как вкопанная, в полной растерянности. Мне доводилось бывать в разных переделках, я отбивалась от пьяных и опрокидывала столы на сутенеров, но никто не поднимал на меня руку.

Пьяно раскачиваясь из стороны в сторону, как корабль в море, он так близко подходит ко мне, что я чувствую перегар от виски. На мгновение я вижу перед своими глазами жестокого человека, за кого, овдовев, вышла моя мать, за этого вечно пьяного мерзавца, который бил ее и удовлетворял похоть в присутствии нас, детей.

— Ты слышишь? Десять франков за нас четверых.

Его приятели корчатся от смеха.

Черт ткнул меня в бок, и я вплотную подхожу к «милорду», все еще держа перед лицом веер. С дрожью в голосе спрашиваю:

— Вы хотите чего-нибудь погорячее, мсье?

— Да-да! — Он издает стон и причмокивает.

Я брызгаю кислотой из спринцовки ему на выступ ниже толстого живота.

Широко раскрытыми глазами он смотрит на мокрое пятно между ног.

— Сука! — Он бросается на меня, но я отступаю в сторону, и он отлетает от Аттилы, предводителя гуннов. Я увертываюсь и бросаюсь бежать сквозь толпу, слыша его вопли — кислота таки промочила ткань брюк до интимных частей тела. Горничная в гостинице заверила меня, что кислота не вызывает ожогов, но в данный момент я надеюсь, что поджарила ему яичницу.

Да черт с ним. Боюсь, я потеряла человека в черном.

Потом я замечаю его в толпе. Он останавливается, смотрит на трех проституток у стены кабаре и жестом подзывает ту, которая стоит посередине. Когда она быстрым шагом идет к нему, сразу видно, что она настоящая представительница древнейшей профессии — ее выдает вульгарность, присущая жрице любви. Бедняжка и не подозревает, что плата ей будет включать и ее жизнь.

Не зная, что делать дальше, я наблюдаю за тем, как они уходят. Будь у меня доказательства, которые приняло бы правосудие, я позвала бы полицию, чтобы его арестовали.

Дорогу мне преграждает Клеопатра со змеей вокруг шеи. За египтянкой идут нубийские рабы, подозрительно похожие на французских чистильщиков сапог. Подпрыгивая, чтобы не потерять из виду объект наблюдения, и сожалея, что я ростом не метр восемьдесят, а всего чуть за полтора, пробираюсь сквозь толпу.

Те двое идут по направлению к «Мулен Руж». Мужчина оглядывается и смотрит в мою сторону, а я чувствую, что мурашки опять бегают по всему телу.

Нырнув в группу людей, окруживших двух девиц, отплясывающих канкан под аккомпанемент уличных музыкантов, я не спускаю глаз с человека в черном и проститутки, когда они остановились, чтобы посмотреть на акробатов.

Танцовщицы высоко вскидывают ноги под восторженные крики мужчин, демонстрируя кружева на нижних юбках. Мне сразу становится ясно, что девицы не только показывают голые ноги — под нижними юбками у них ничего нет.

Вот такая она — реальность! Женщины демонстрируют свои интимные места, в то время как мужчине дозволено видеть немного кружев повыше лодыжки. А мужчины? Меня всегда изумляет, как взрослые мужи превращаются в юнцов, когда видят немного обнаженного тела не у жен, а у других женщин.

Человек в черном и проститутка входят в «Мулен Руж», а я бросаюсь через середину круга, вылетаю с противоположной стороны и бегу к кабаре, недоумевая, что им там делать. Зачем ему понадобилось вести ее в самое многолюдное заведение на Монмартре? Оно открылось всего несколько недель назад, а о танцевальном представлении с канканом, поставленном Шарлем Зидлером, в Париже только и говорят. Не очень-то подходящее место для убийства проститутки.

Прежде чем войти в «Мулен Руж», я выбрасываю свою резиновую спринцовку. Она пуста, и мне лучше избавиться от нее, на тот случай если полиция начнет хватать уличных девок и выяснять, кто облил кислотой туриста.

Когда я вхожу в большой танцевальный зал, на меня обрушиваются звуки музыки, крики и жар человеческих тел. Боже мой, зал размером с железнодорожный вокзал — длиной метров шестьдесят и шириной в половину этого. В центре танцевальная площадка, по сторонам два этажа углублений для столиков.

Справа неистово и грает оркестр, наполняя обширный зал зажигательной музыкой. Тор своим молотом не мог бы произвести больше грохота, чем оркестр, исполняющий мелодию Жака Оффенбаха с неистовством воинственного танца индейцев-дакота. Тромбоны, медные барабаны, тарелки — какой бедлам!

На танцевальной площадке две женщины и длинный худой мужчина танцуют канкан, высоко вскидывая ноги и падая на шпагат вопреки законам гравитации и анатомии.

Свисающий плакат извещает, что музыкальный зал снят учащимися художественной школы из Латинского квартала для бала по случаю осеннего урожая. Урожая чего — я не знаю, но молодые парижские художники-декаденты не нуждаются в особом поводе, чтобы выпить и повеселиться. С длинными жидкими волосами, в дурацких шляпах, с почти метровыми курительными трубками эта богемная молодежь придает своеобразный колорит городу. За чашкой кофе в кафе на бульварах молодые люди ведут беседы о жизни, любви и свободе, замышляют революции. К ним, как к домашним питомцам, относятся терпимо, пока их революционные планы не уходят дальше их стола в кафе.

Человек в черном идет к противоположному концу зала, проститутка следует за ним. Мне все еще непонятно, зачем он явился в это огромное кабаре. Не собирается же он убивать женщину под музыку канкана. И его красный шарф не дает мне покоя. Неужели преследую не того человека? Он что — радикал из кафе, намеревающийся поразвлечься с потаскушкой? Мне не удалось хорошо разглядеть лицо человека, пытавшегося убить меня в Нью-Йорке.

Я иду за парой, а в это время двери справа вдруг распахиваются и под восторженные возгласы в зале появляется умопомрачительная процессия. Впереди шествует Монтесума, а за ним ацтекские воины — дюжина крепких молодых людей в ярких головных уборах из зеленых, красных и желтых перьев. Воины несут на плечах большие деревянные носилки, на которых полуобнаженные пышногрудые девицы лежат на спине и на поднятых вверх ногах держат круглую крышку от стола. На ней стоит девушка с великолепной фигурой, — кроме бирюзового цвета ленты вокруг головы, на ней ничего нет.

Раздавшиеся крики грозят сорвать крышу. Я догадываюсь, что голую девушку выбрали королевой натурщиц для этого карнавала. Она должна получить награду только за то, что сохраняет равновесие.

Уверена, что для этих начинающих художников, у которых изображение обнаженной натуры составляет часть их обучения, плоть не тождественна греху, но мне как-то неудобно находиться в гуще сотен пьяных будущих маэстро, громко восторгающихся голой девицей.

Какой-то юнец пытается обнять меня, и я отталкиваю его руки.

Убийца и его жертвенная овечка приближаются к двери черного хода, и я спешу за ними, не представляя, что буду делать или говорить, когда остановлю их. Бежать в переполненном танцевальном зале невозможно, и они скрываются за дверью до того, как я успеваю их догнать.

Не зная, что делать дальше, я смотрю на закрытую дверь, будто она даст мне ответ. Какая опасность подстерегает меня за ней? Что, если он ждет там с ножом в руке?

Нечего и думать, что я привлеку чье-либо внимание в этом музыкальном зале. Мужчины совершенно обезумели от восторга, приветствуя свою новую королеву. Свисток не услыхать в двух шагах за спиной. Что я скажу полицейским, если мне удастся привлечь их внимание? Объяснять на ломаном французском, что я, репортер криминального отдела американской газеты, будучи пациенткой в доме для душевнобольных в Нью-Йорке, случайно встретила маньяка и последовала за ним в Париж?

Я хватаю бутылку шампанского с какого-то стола, за которым сидели мужчины. Сейчас они стоя выкрикивают тосты за голую королеву и ее свиту — я могла бы отрезать им бороды, и они ничего не заметили бы.

Приоткрываю дверь и заглядываю во внутренний дворик со столами и фигурой слона таких огромных размеров, что на нем мог бы поместиться небольшой оркестр. Во внутреннем дворике темно, холодно и безлюдно. За ним начинается переулок, окутанный туманом и темнотой.

Не могу избавиться от ощущения, что я преследую того самого человека, а женщине грозит смертельная опасность. Собравшись с духом, открываю дверь, подпираю ее бутылкой и быстро пересекаю внутренний дворик.

Останавливаюсь и всматриваюсь в глубину переулка, стараясь понять, вижу ли я там двух человек или это плод моего воображения, как вдруг слышу какое-то движение за спиной. Оборачиваюсь и вижу, что официант держит в руках мою бутылку шампанского и закрывает дверь.

Бегу назад и дергаю за ручку. Заперто! Стучу — никто не открывает.

Передо мной наполненная туманом щель переулка. Я поправляю шаль, но, честно говоря, кровь в жилах стынет не от холодного ночного воздуха.

Слишком много совпадений.

Как это мне не пришло в голову? Человеку, которого я ищу, так просто взять и появиться. Только по своей глупости я не учла это. Конечно, он узнал, что я в Париже и охочусь за ним.

И не случайно я оказалась одна в темном месте.

Охотник стал добычей.

Сюда неблизкий путь из Кокран-Фоллз, думаю я, входя в безлюдную ночь. Это мой родной город. Кокран-Фоллз, штат Пенсильвания, население 504 человека. Небольшое поселение назвали именем отца, после того как он построил мельницу на протекающей поблизости реке, превратив сонный город в растущую общину.

Элизабет Кокран — мое настоящее имя, но в семье меня называют Пинк, потому что в детстве мама любила одевать меня в розовую одежду. Отец умер, когда мне было шесть лет, оставив семью в трудном материальном положении. Из-за этого я не смогла окончить среднюю школу и пошла работать на завод, где получала вдвое меньше, чем мужчины, выполнявшие те же самые операции, что и я.

Все началось, когда я стала защищать работающих женщин. В одной газете напечатали статью, в которой критиковали женщин, зарабатывающих себе на хлеб.

Потом я оказалась в сумасшедшем доме в Нью-Йорке.

* * *

Я всегда была убеждена, что нет ничего невозможного.

Нелли Блай

Нужно только приложить усилия в правильном направлении.

Если захотеть, можно добиться чего угодно.

 

3

Нелли, 1885 год

15 января 1885 года в газете «Питсбург диспетч», в колонке «Спокойные заметки», я прочитала статью под заголовком «На что годятся девушки?». Автор, Эразм Уилсон, имел наглость заявить:

«Мужчина — наивысшее творение Бога, и он призван господствовать над всеми. Женщина имеет такое же отношение к мужчине, как Ева к Адаму — она подруга, партнерша, помощница и жена.

Когда она выходит за пределы своей сферы, когда она занимает место мужчины и делает его своим дополнением, это уже ненормальность. Женщина-мужик, то есть женщина, которая игнорирует свое предназначение, отрицает свой статус и узурпирует место мужчины, — чудовище, ненормальное существо, kisus naturae [10] ».

Что за чушь!

Это было нападение на женщин, не грубое приставание в темном переулке, а попрание их достоинства. Уилсон понятия не имел о нелегкой доле женщин, которые либо отказались распрощаться со своей свободой и на законном основании проституировать в браке — секс за комнату и стол и 24-часовой рабочий день, — либо оказались выброшенными на улицу и были вынуждены торговать своим телом ради хлеба насущного. Если бы этот писака раскрыл глаза, то увидел бы, что тысячи женщин трудятся на заводах и в мастерских, выполняя работу не хуже, если не лучше, чем мужчины, и за половинную плату.

Автор высказывал банальные суждения, что женщине не следует утруждать себя работой, что она должна посвятить себя мужу и семье. Он ни словом не обмолвился о том, что у многих женщин нет ни мужа, ни семьи, что они вынуждены питаться только фасолью и хлебом в столовых доя рабочих за жалкие гроши, заработанные на заводе или в магазине.

У меня было много идей и честолюбивых желаний, но из-за таких, как он, я не могла реализовать себя. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю, потому что работала, десять с половиной часов вдень, шесть дней в неделю, на питсбургском предприятии, где существовала потогонная система; мы с матерью снимали меблированную комнату в дешевом пансионе и едва сводили концы с концами. Меня сдерживала не бедность, а тривиальные представления в обществе о «слабом поле».

Куда там, слабом. Я работала с полной отдачей, как мужчины вокруг меня, но не имела никакой перспективы, как и любая другая женщина, работавшая вместе со мной, — все тот же рабский труд на протяжении всей жизни.

Кто-то может возразить: мол, мое незавидное положение — результат того, что я не окончила среднюю школу, прервав учебу из-за болезни сердца. Но на заводе работали мужчины, имевшие меньшее образование, а им платили больше и они получали повышение.

Все сводилось к одному: я была женщиной в мужском мире.

Страх придал мне смелости — я знала, что этот Уилсон счел бы меня истеричкой, ворвись я в его контору и начни высказываться, — и я взялась за перо с намерением просветить газету о положении работниц. Но я все-таки представляла, как может среагировать мой работодатель, если узнает о радикальной точке зрения одной из его рабочих пчел, что к ней нужно относиться так же справедливо — или по крайней мере не более несправедливо, — как к мужчинам.

Из-за боязни потерять работу, дававшую мне хлеб, я подписала письмо редактору «Одинокая сирота».

Мягко говоря, я очень удивилась, когда несколько дней спустя прочитала в газете «Питсбург диспетч» в рубрике «Наша почтовая сумка» загадочное обращение:

«Если автор письма в редакцию, подписавшаяся „Одинокая сирота“, сообщит свое имя и адрес, что будет расценено как проявление честности, она может рассчитывать на внимание к себе и получение интересующей ее информации».

Поразмыслив немного, я наконец решила, что лучше всего будет взять быка за рога и самой явиться в редакцию.

Я надела черное платье до щиколоток и черный жакет из ткани, имитирующей русский шелк, с круговой каймой и меховую шляпу без полей. Жакет и шляпу я позаимствовала у обитательницы нашего пансиона, которая получила их в «подарок» от владельца магазина за «сверхурочную работу». Хотя наряд мог показаться броским для восемнадцатилетней девушки, я надеялась, что он придаст немного шика и женственности.

Когда вахтер провел меня в редакцию и указал на господина Мэддокса, редактора, я не сдержала улыбку, потому что ожидала увидеть крупного мужчину с пушистой бородой, который посмотрит поверх очков и спросит: «Что вам угодно?»

Вместо этого меня встретил обходительный и добродушный молодой человек приятной наружности, в подтяжках и рубашке с открытым воротом. Он даже не убивал отвратительных тараканов, бегавших по его столу.

Он сказал, что у меня неформальный стиль, а то, о чем я хотела поведать, я изложила как надо, пусть даже без абзацев и знаков препинания.

— Чувствуется, вы писали сердцем, а не головой, и это здорово.

Он еще добавил, что под руководством опытного наставника я смогу быстро освоить газетное ремесло.

— Мисс Кокран, мне нужно что-то свежее в новом воскресном издании. Могли бы вы подготовить статью о том, что волнует женщину в жизни?

Я лишилась дара речи. Я никогда не мечтала стать репортером. И вообще считалось, эта профессия не для женщин. Но я всегда была убеждена, что нет ничего невозможного. Нужно только приложить усилия в правильном направлении. Вероятно, такая жизненная позиция придала мне храбрости взяться за работу, предназначенную для мужчин.

25 января 1885 года мою первую статью под заголовком «С какими проблемами сталкиваются девушки» опубликовали на видном месте вверху одиннадцатой полосы.

Подумать только, мне заплатили пять долларов — больше, чем я зарабатывала за неделю на заводе. Как я поняла, моя статья понравилась, потому что редактор Мэддокс не только попросил написать еще один материал, но предложил самой выбрать тему.

— С грамматикой у вас пока нелады, любезная, но факты вы излагаете отлично. Так, может, вы возьмете тему, которая вас больше интересует?

Мне очень хотелось писать об ужасных несправедливостях, с которыми сталкиваются люди, особенно женщины, поэтому я решила поднять тему разводов.

Разводы не только редки, и их трудно получить, но люди не представляют, как страдает женщина, когда не складывается семейная жизнь или ей приходится сносить жестокое обращение. Видя, что пережила мать с моим отчимом, я стала сторонницей разводов, особенно в тех случаях, если женщина подвергается физическому и моральному унижению.

В четырнадцать лет, когда разводилась мама, я дала такие показания в суде:

«С того самого времени, как отчим женился на маме, он почти всегда бывает пьян. Но даже если он трезвый, то очень груб. Он сквернословит и называет маму шлюхой и сукой. Мама боится его. Он пытался задушить ее. Первый раз это произошло вскоре после того, как они поженились, а второй раз — в зале „Оддфеллоуз“ в новогоднюю ночь 1878 года».

Для обоснования точки зрения о необходимости расторжения брака, когда того требуют обстоятельства, я решила воспользоваться своим собственным опытом, старыми книгами отца по юриспруденции и протоколами заседаний суда. Неделю спустя статью опубликовали, и я пришла, мягко говоря, в негодование, потому что никто не поверил, что ее написала женщина. Все думали, что автор — мужчина, и пишет под женским именем. Какие глупцы!

Редактор Мэддокс решил, что я должна иметь постоянную авторскую колонку, но поскольку журналистика считалась не женским занятием, он предложил мне взять псевдоним. Когда он обратился к сотрудникам редакции с вопросом, какой мне подойдет псевдоним, кто-то начал напевать мотив, и все подхватили популярную песенку Стивена Фостера:

— Нелли Блай! — закричали все хором, и Элизабет Кокран из Кокран-Фоллз, штат Пенсильвания, приказала долго жить. Мир праху твоему. Но написала я свое новое имя Nellie, а не Nelly, потому что Мэддокс любил повторять, что я «не в ладах» с правописанием и грамматикой.

Я распрощалась с заводскими друзьями и подругами, но не собиралась забывать их. Я решила помочь им добиться лучших условий труда и большей зарплаты. И написала разгромную статью об ужасных условиях на предприятиях в городе.

В тот же день, когда была опубликована статья, со мной провели беседу и объяснили, как «в действительности» обстоят дела.

Группа предпринимателей явилась к Мэддоксу, и ему дали понять, что условия труда на заводах — слишком грубая тема для женщины. Вот меня и перевели в отдел светской хроники, чтобы я писала: «1 июня мистер и миссис такие-то выдали свою дочь Аманду за Брайана, сына мистера и миссис таких-то. На невесте было…»

Чепуха!

Анархисты готовили взрывы бомб, рабочие боролись за свои права, мужественные женщины требовали предоставления им права голоса, повсюду в мире разваливались империи, а все журналистки в Америке — таких было совсем не много — должны были писать о свадьбах и сплетнях.

Невероятно, но факт.

Чтобы стать репортером криминальной хроники, расследовать преступления и коррупцию или работать корреспондентом за рубежом, отправляя сообщения с фронтов и о революциях в дальних уголках мира, следовало родиться мужчиной.

Чушь! Я не собиралась тратить жизнь на то, чтобы писать о пирожках с печенкой, особенно после того как мои статьи имели успех. Я должна была что-то предпринять, изменить правила, которых придерживалось руководство.

Вот только что?

Я мечтала отправиться на Запад и писать очерки о сорвиголовах и растущих городах. Дилижансы тряслись там, где еще не проложили железные дороги, и на пути встречались грозные апачи в тех местах, куда не отваживались сунуться даже отряды конной полиции. Но о Диком Западе давали материалы репортеры-мужчины. Чтобы меня заметили, нужно делать что-то другое. Мексика годилась во всех отношениях — это дикая, таящая опасности и неосвоенная территория.

Я купила билеты для себя и матери, которую не могла оставить одну, и со скудными сбережениями отправилась на землю ацтеков.

Какая чудесная, оказывается, это страна — древняя, красивая и экзотическая, но в то же время с политическими неурядицами и тиранией. Вскоре, после того как я начала посылать корреспонденции не только о красотах солнечной страны, но и о нищете и несправедливостях, бросившихся мне в глаза, меня уведомили, что мексиканское правительство больше не желает моего присутствия в стране.

Как я узнала, вернувшись на родину, мой подвиг не убедил руководство редакции, что иностранным корреспондентом вполне может быть и женщина. Напротив, они сочли, что мне крупно повезло, поскольку меня не изнасиловали и не убили бандиты, и посадили снова писать репортажи о приемах, посещаемых светскими дамами с лошадиными лицами.

Нет, это неприемлемо. Питсбург слишком тесен для женщины, чья голова переполнена идеями. 23 марта 1887 года я оставила записку на столе Эразма Уилсона, ведущего колонки «Спокойные заметки» и моего дорогого друга:

«Дорогой Э.У.! Я уезжаю в Нью-Йорк. Не теряйте меня из виду.

Блай».

Я уехала в Нью-Йорк снова со своей бедной неразлучной мамой и сокровенной мечтой стать настоящим репортером, который будет стараться изменить мир к лучшему.

* * *

Честность для газеты то же самое, что добродетель для женщины.

Джозеф Пулитцер

 

4

Прибыв в Манхэттен, я сразу направилась в редакцию «Нью-Йорк уорлд», издания, которое я выбрала местом работы. Цитадель с куполом находилась на Парк-роу, где расположились газеты города, чтобы было легче шпионить друг за другом.

Охранник, стоявший перед входом в отдел новостей из главного вестибюля, не хотел меня впускать, когда я сказала, что хочу поговорить с мистером Пулитцером о работе репортера.

— Займитесь лучше готовкой для мужа и уборкой в доме, — сказал он мне.

Я закипела от злости. Врываться силой было бы бесполезно, охранник также сказал мне, что мистер Пулитцер уехал за границу.

Вскоре я узнала, что для газетных богов Готэма не имело никакого значения, что я работала в «Диспетч», написала немало хороших статей и была иностранным корреспондентом в Мексике. Все мое ослиное упорство не принесло никакой пользы.

Просидев около четырех месяцев без работы, я осталась почти без гроша в кармане и похудела.

Стыдно признаться, но этот город испытывал меня на выносливость. Я уже была готова бросить свою затею, после того как у меня украли кошелек в Центральном парке и я оказалась на мели и перед угрозой выселения и голода, но тут вдруг на первой полосе «Нью-Йорк уорлд» появилась фотография Пулитцера, входящего в редакцию газеты. Он вернулся. Я никогда не забуду этот день — 22 сентября 1885 года.

На сей раз ничто не остановит меня. Он примет меня на работу — и никаких гвоздей. Кроме того, мои родители часто говорили: «Не важно, что тебя сбили с ног, важно, что ты смогла подняться».

У хозяйки пансиона на Лексингтон-авеню, где мы жили, я заняла деньги на трамвай и мобилизовала все свое мужество, чтобы завоевать «Нью-Йорк уорлд».

Я не могла не согласиться с мнением мамы, что общественность не готова воспринять воительницу вроде меня. Мне придется трудиться с вдвое большей отдачей, чем мужчина, и моим козырем будут знания. Поэтому, прежде чем обратиться к Пулитцеру насчет работы, я зашла в библиотеку и узнала все о нем.

Другие газеты утверждали, что «Нью-Йорк уорлд» гоняется за сенсациями и ее репортажи отличаются «агрессивностью». Им же самим недоставало силы духа для разоблачения политической коррупции, они не осмеливались публиковать острые критические статьи, как это делал Пулитцер в своем издании. Это был реформатор, и он обладал чутьем на новости. Прочие газетчики не имели этих качеств.

Он считал, что газета — сторожевой пес против привилегий, что нужно писать для людей. Пока общество держат в неведении относительно того, что происходит на самом деле, никаких перемен не произойдет. Он был твердо убежден в необходимости крестового похода против несправедливости. Даже угрозы расправиться с ним не остановили Пулитцера — он просто стал носить пистолет. Эти угрозы он воспринимал как свидетельство того, что бьет в цель.

Когда я узнала, как он попал в прессу, то поняла, что мне суждено работать с этим человеком.

В семнадцать лет из-за плохого зрения и хрупкого телосложения его не взяли служить ни в австрийскую, ни французскую, ни британскую армию. При росте около метра девяносто он выглядел как пугало. Но эти недостатки не остановили его. Он добрался до Гамбурга, где в американскую армию набирали добровольцев, готовых принять участие в Гражданской войне в США. В Гамбурге его взяли помощником вербовщика, зазывавшего новобранцев.

Когда война закончилась, он отправился в Сент-Луис, намереваясь устроиться на работу, но столкнулся еще с одним препятствием. Чтобы попасть в Сент-Луис, нужно было пересечь широкую реку Миссисипи. Без гроша за душой и вечно голодный, он договорился с капитаном парома, также говорившим по-немецки, что отработает кочегаром стоимость билета.

Проработав некоторое время погонщиком мулов, палубным матросом на какой-то посудине, ходившей до Мемфиса, грузчиком на стройке и официантом, Пулитцер в числе нескольких десятков рабочих отдал свои пять долларов некоему бойкому нанимателю, обещавшему хороший заработок на сахарных плантациях в штате Луизиана. Туда нужно было добираться на небольшом пароходе. Примерно в пятидесяти километрах южнее города под каким-то предлогом их высадили на берег. Когда пароход отчалил без них, они поняли, что их облапошили, и им ничего не оставалось, как пешком возвращаться в Сент-Луис.

Возмущенный тем, что мошенник так легко ограбил группу честных тружеников и улизнул, Пулитцер написал сердитую статью в «Вестлихе пошт». Ее не только напечатали, но и предложили ему работать в газете.

Пулитцер заступился за мужчин, я заступилась за женщин.

Вскоре он стал издателем и редактором газет. Установив контроль над газетами «Сент-Луис диспетч» и «Пост», он объединил их в «Пост диспетч» и стал владельцем самого влиятельного издания в городе. После того как он приобрел дышавшую на ладан утреннюю нью-йоркскую газету «Нью-Йорк уорлд», за три месяца ее тираж удвоился.

Он не боялся новаторства — в его газете стали освещаться спортивные события и печататься статьи о женской моде с иллюстрациями. Пулитцер полагал, что газета должна быть не только информативной, но и развлекательной. Не все соглашались с этим. Репортер в «Нью-Йорк таймс» писал: «Можно ли всерьез воспринимать „Нью-Йорк уорлд“, когда она публикует такие глупости, как комиксы?»

Но читателям это нравилось.

Мне показалось интересным, что он считал число 10 счастливым. Особое значение он придал тому, чтобы приобретение газеты «Нью-Йорк уорлд» состоялось 10 мая 1883 года. Могло ли это мне пригодиться? Пока я не представляла, каким образом. Во всяком случае, полезно владеть такой информацией.

«Нью-Йорк уорлд» была ведущим печатным органом в Америке, и я вознамерилась работать там во что бы то ни стало.

По моим представлениям, большинство мужчин не посмеют силой выставить за дверь женщину, поэтому я решила, что важным элементом атаки будет вежливость, а охраннику мне нужно будет твердо дать понять, что я не уйду, не поговорив с Пулитцером.

После того как я в течение трех часов игнорировала редакционных мальчиков на побегушках, пытавшихся выпроводить меня, когда я обращалась к каждому входящему с отчаянной просьбой провести меня к Пулитцеру, каково было мое удивление, что никто не вызвал полицию, чтобы арестовать меня как анархистку или сторонницу свободной любви.

Меня разозлил репортер в годах, с ухмылкой следивший за мной со своего рабочего места. На языке уже вертелось нечто дерзкое, как вдруг он помог мне проскользнуть мимо охранника, прежде чем тот успел остановить меня.

Я прошествовала через редакцию с достоинством почтенной леди, аккуратно приподняв юбку, чтобы не испачкать ее край коричневой слюной от жевательного табака на полу вокруг плевательниц. Журналисты, почитавшие себя интеллектуалами особого рода, наведывались в прокуренные бары, где брали пиво за пять центов и бесплатный ленч, и считали, что могут сплевывать на пол слюну от жевательного табака и курить сигары в редакции.

Я почувствовала неприязнь мужчин, оттого что я, женщина, вторглась на их территорию, и это заставило меня еще выше поднять голову.

Я постучалась и сразу же, не дожидаясь ответа, распахнула дверь кабинета Пулитцера. Там находился он сам и его ответственный секретарь Джон Кокерилл. Оба на мгновение нахмурили брови, а Пулитцер вынул изо рта трубку и сказал:

— Коль вы настаиваете, барышня, входите и закройте дверь.

Я положила ему на стол свои вырезки из газеты «Диспетч» и плюхнулась в кресло. Я выпалила, что у меня украли последние гроши и что мне нужна работа. Не знаю, произвела я впечатление на двух мужчин или они просто лишились дара речи, потому что молодая женщина имела наглость ворваться и требовать работу. Во всяком случае, их здорово позабавило мое желание быть журналистом.

Кокерилл вручил мне двадцать пять долларов, но не спешил с ответом, принята ли я на работу. Я поняла, что полученные деньги — благотворительный жест, потому что у меня в карманах ветер свистит, и что таким способом они хотят избавиться от надоедливого ребенка.

Мне нужна была работа, а не подачка.

— Я могу написать забойный репортаж, — смело начала я, — такой, какими славится ваша газета.

— О чем же этот забойный опус? — спросил Пулитцер с иронией в голосе, возмутившей меня.

— Это разоблачение ужасных условий в сумасшедшем доме для женщин на острове Блэкуэлл.

— Девушка, каждая газета в городе уже писала об этой пресловутой психиатрической больнице, — усмехнулся он. — У нее репутация хуже Бедлама.

Он уже собирался выставить меня из кабинета. Мне нужно было что-то немедленно предпринять, иначе придется забыть не только о Нью-Йорке, но и журналистике. Идти в другую, менее значимую газету меня не устраивало.

— Никто не писал еще так, как это сделаю я.

Мысли у меня побежали в разные стороны. Я не задумывалась, как буду писать, но мне нужно было поразить его. Я изучала статьи об условиях в этой психиатрической больнице и имела представление, что это либо сентиментальные нюни, либо размышления о том, в каких условиях должны находиться несчастные женщины. Мне же хотелось написать более личную и реалистичную историю. И я знала, как Пулитцер падок на сенсационность.

Отчаянно желая получить работу, я поняла, что есть только один способ потрясти его.

— Я сделаю так, что меня отправят как сумасшедшую на остров Блэкуэлл. — И еще, слава Богу, я вспомнила, что он считает 10 счастливым числом. — И пробуду там ровно десять дней.

Пулитцер вынул трубку изо рта и пристально посмотрел на меня.

 

5

Нелегко изображать из себя умалишенную.

Я никогда не сталкивалась с людьми, чье место — в сумасшедшем доме, если не считать моего отчима, которого, как я подозреваю, укусила бешеная пастеровская собака. Но, насколько я знала, нельзя было поместить в психбольницу без медицинского освидетельствования и решения суда.

В трамвае по дороге домой я обдумывала план действий.

Я поселюсь в меблированных комнатах для работающих женщин. Если мне удастся убедить постоялиц, что я не в своем уме, они ни перед чем не остановятся, чтобы избавиться от меня и передать в руки властей.

Дома я рассказала дорогой матушке о своем намерении. Она сказала, что мне не составит большого труда убедить их, будто я ненормальная, потому что только помешанной может прийти в голову такая затея.

В справочнике я нашла дом временного проживания для женщин на Второй авеню, 84. По дороге туда я пыталась изобразить на лице мечтательное и отсутствующее выражение.

Меня встретила помощница экономки миссис Стенард, напомнившая мне мою тетку, которая питала отвращение к жизни и ненавидела всех на свете. Она грубо обронила, что есть одна комната, где уже живет женщина, и что плата — тридцать центов в день. Меня это устраивало. В кармане я имела всего семьдесят центов. Чем раньше кончатся деньги, тем скорее захотят отделаться от меня.

В тот вечер я получила весьма скромный ужин: кусок вареного мяса с картошкой без соли и подливки, кофе такой густой, что от него пахло дегтем, и кусок хлеба без масла.

Обстановка в столовой отличалась предельной простотой, если не сказать убожеством: два длинных топорной работы неполированных деревянных стола, естественно, без скатертей; о дешевизне салфеток и говорить не стоит; по обеим сторонам столов длинные голые деревянные скамьи. Миссис Стенард явно не желала заниматься всякой ерундой. Можно только представить, какой невкусной была еда.

Это место только в насмешку могло называться домом для достойных женщин, зарабатывающих на жизнь своим трудом. И разве не издевка — зато, что называлось ужином, брали тридцать центов. Эта смешная цена была хороша лишь тем, что замедлила таяние моих последних грошей.

После ужина все переходили в общую комнату. Стоило мне войти в нее, как я почувствовала себя подавленной. Единственным источником освещения служил газовый рожок под потолком, который отбрасывал на всех призрачный свет. Неудивительно, что все находились в нерадостном настроении. Потертые кресла с обивкой унылых тонов, никаких цветов или весенних мотивов на набивной ткани — только темно-синей и серой расцветки. Над каминной полкой висел портрет морского капитана. Он сидел прямо, как будто аршин проглотил, в черном кожаном кресле с трубкой в руке. Его густые черные брови отбрасывали тень на стальные серые глаза. Весь его вид говорил, что он недоволен своей командой. Дров в камине не было, только стародавняя зола.

Я села в углу в жесткое плетеное кресло, сработанное без намека на удобство, и стала наблюдать за женщинами. Они непрерывно плели кружева и вязали. Никто из них не выказывал желания завести разговор. Ни смеха, ни улыбок. Все сидели в креслах, опустив голову и перебирая пальцами. Слышалось только постукивание коклюшек и спиц.

Я возненавидела это заведение.

Без особых затрат администрация могла бы купить шашки или колоду карт — простые вещи, которые позволили бы немного развеяться этим женщинам, работавшим целый день как рабыни. Даже дешевая ваза с маргаритками и горящее полено в камине немного взбодрили бы их. И убрали бы этого морского капитана, заменив его картиной с красивым лугом, — чем-то красочным и ярким. И завели бы одну-две кошки, чтобы они отрабатывали жилье и кормежку ловлей мышей — они-то здесь уж точно водятся.

Я могла бы подыскать более подходящее место для того, чтобы сходить с ума. Ясно одно: когда закончу отчет об острове Блэкуэлл, в следующей статье я разоблачу безобразия в этих «домах для женщин». Сейчас же мне нужно сосредоточиться на том, чтобы изображать помешанную.

Я начала говорить миссис Стенард, что все женщины в комнате «чокнутые, и я боюсь их».

Всю ночь я изображала страх перед этими шизанутыми, которые собираются убить меня. Своей мнимой амнезией я перепугала всех обитательниц, а параноидным бредом измучила соседку по комнате Руфь Кейн. Добрая душа, она пыталась успокоить меня, когда я шагами мерила комнату туда-сюда.

На следующее утро Кейн, почти не сомкнувшая глаз, сказала, что одной из женщин приснился кошмарный сон, будто я с ножом набросилась на нее. Миссис Стенард, узнав обо всем этом, немедленно отправилась за полицией.

Она вернулась с двумя дюжими полицейскими и попросила забрать меня «по-тихому», чтобы не устраивать скандал перед соседями.

— Если она не пойдет по-хорошему, — сказал блюститель порядка, — я потащу ее по улице.

После составления протокола в полицейском участке я предстала перед судьей Даффи. Я выдавала себя за кубинку. Научившись немного говорить по-испански в Мексике, для убедительности я все время повторяла: «Si, Senors».

Когда судье Даффи сообщили о моем странном поведении и амнезии, он сказал:

— Бедное дитя, она хорошо одета и прекрасно говорит по-английски. Готов держать пари, она хорошая девушка. Я совершенно уверен, что она любезна чьему-то сердцу.

Все засмеялись, и мне пришлось прикрыть лицо платком, чтобы скрыть свой собственный смех.

— Я хочу сказать, любезна женскому сердцу, — быстро поправился судья. Он заподозрил, что я нахожусь под воздействием наркотиков.

Добродушная Руфь Кейн попросила судью не отправлять меня «на остров» (как раз туда-то я и хотела попасть), потому что меня там убьют. Судья решил определить меня в больницу Бельвю, пока не пройдет действие «наркотиков».

Толпа зевак собралась, чтобы посмотреть, как увозят «психопатку» на полицейской «скорой помощи». Врач задернул занавески, когда группа беспризорников ринулась бежать за нами, выкрикивая всякие непристойности.

В больнице дали указание отвести меня в палату для умалишенных. Здоровенный детина сгреб меня руками, да так, что я не сдержалась и оттолкнула его с силой, на которую, мне казалось, я не способна. Видя мои страдания, врач со «скорой» вмешался и проводил меня в палату. Там меня осмотрел другой доктор. После короткой беседы со мной он объявил медсестре:

— Она явно не в себе, случай безнадежный.

Мой случай заболевания «амнезией» вызвал своего рода сенсацию в Бельвю, и вскоре произошло нечто совершенно невероятное: репортерам позволили войти в больницу и задать мне вопросы, и моя фотография появилась в газетах!

Отчаянно стремясь попасть на остров Блэкуэлл до того, как журналисты все разнюхают про меня, я легко убедила еще двух врачей, что «безнадежна». Они забрали меня из палаты и доставили на городскую пристань, где с десяток женщин ждали, когда их посадят на баркас.

Санитар с грубыми манерами и запахом виски изо рта чуть ли не затащил нас на баркас. Из-за сильной качки это плавание показалось нам вечностью, пока нас не высадили на какой-то причал в Ист-Ривер.

— Куда нас привезли? — спросила я санитара, чьи пальцы глубоко впились мне в руку.

— Остров Блэкуэлл, — усмехнулся он. — Отсюда тебе нет пути назад.

 

6

Остров Блэкуэлл

Само его название звучало угнетающе.

В тот холодный день небольшой остров, когда я ступила на его берег, казался серым и угрюмым. Длиной километра три и максимум четверть километра в ширину, этот остров лежит в проливе Ист-Ривер между районами Манхэттен и Куинс. Если вы нетренированный пловец, обратно набольшую землю вплавь не добраться.

Если бы я не была уже тронутой умом, когда прибыла сюда, остаться здоровой в условиях, считавшихся неприемлемыми даже в пресловутом лондонском Бедламе, оказалось бы большой проблемой.

Приемное отделение представляло собой длинную и узкую комнату с голыми бетонными стенами и зарешеченными окнами. В центре комнаты за большим столом, накрытым белым постельным покрывалом, сидели медсестры. «Оформление» началось сразу же.

— Подойди сюда, — чуть ли не крикнула мне из-за стола сердитая женщина с красным лицом.

Я приблизилась, и тут же на меня посыпались один за другим грубые вопросы.

— Что на тебе?

— Моя одежда.

Другая медсестра задрала мне платье и нижнюю юбку, как ребенку. «Пара обуви, пара чулок, одно суконное платье, одна соломенная шляпа», и так далее. Когда оформление закончилось, кто-то крикнул: «В зал, в зал».

Доброжелательная седовласая пациентка сказала мне, что это приглашение к ужину.

— Встать в очередь, по двое. Смирно! Сколько раз повторять, что нужно становиться в очередь. — Приказы сопровождались тычками и подталкиванием, а часто и пощечиной.

Мы выстроились в коридоре, где через открытые окна тянуло холодным сквозняком. Дрожащие, легко одетые женщины выглядели потерянными и несчастными. Некоторые несли какой-то вздор, обращаясь к невидимому собеседнику, другие смеялись или кричали.

Седовласая пациентка, проявившая ко мне внимание, слегка подтолкнула меня локтем. Глубокомысленно кивая и сочувственно поднимая глаза, она объяснила, что мне не стоит обижаться на несчастных женщин, потому что они все умственно ненормальные.

— Я бывала здесь и раньше, знаете ли, — сказала она. И призналась, что это ее второе заключение на острове. В первый раз дочь добилась освобождения, но зять снова упрятал ее сюда.

Когда открылись двери столовой, все бросились занимать места. Еда уже была расставлена на столах — для каждого миска с розоватой жидкостью, которую пациентки называли чаем, толстый кусок хлеба с маслом и блюдце с пятью сливами.

Крупная, грузная женщина протиснулась ко мне и села рядом. Она сразу схватила блюдца с других посадочных мест и стала быстро проглатывать их содержимое, придерживая свою миску. Потом принялась опустошать две другие. Пока я смотрела, женщина, сидевшая напротив меня, схватила мой хлеб.

Пожилая пациентка предложила мне свой, но я отказалась и попросила санитарку дать еще кусок. Она зло посмотрела на меня и швырнула кусок хлеба на стол.

— Память у тебя отшибло, а как жрать — помнишь.

Хлеб был черствый, а масло прогорклое, «чай» с горьким, металлическим привкусом, словно его сварили в медном паровом котле.

— Надо есть, хоть через силу, — сказала моя новая приятельница. — А то ослабнете и, кто знает, в этих условиях сойдете с ума.

— Эти помои в рот не лезут. — Несмотря на уговоры, я ничего есть не стала.

После ужина нас строем привели в холодную сырую помывочную с бетонными стенами и приказали раздеться. Пациентка, что-то бормотавшая себе под нос и разговаривавшая сама с собой, стояла перед ванной с большой бесцветной тряпкой в руке.

Я отказалась раздеваться.

— Здесь очень холодно.

Старшая медсестра Грюп, о должности которой сообщал ярлычок на лацкане халата, приказала мне раздеться.

— Сначала протопите это помещение.

Она молча уставилась на меня, и я уже готова была подчиниться. Какая отвратительная ситуация.

— Раздеть ее!

Медсестры схватили меня, стащили одежду и засадили в ванну с холодной водой. Бормочущая женщина принялась тереть мне спину твердым как камень мылом, чуть не сдирая кожу.

— Моем, моем, моем, моем, — приговаривала она.

У меня застучали зубы и посинели губы, когда на голову вылили несколько ведер холодной воды. Я завизжала, а медсестра Грюп влепила мне подзатыльник.

— Заткнись, а то дам тебе такое, что еще не так заорешь.

Несмотря на то что с меня еще стекала вода, на меня надели короткую фланелевую рубашку с надписью черными крупными буквами: «Психбольница, ОБО6». Сокращение означало: «Остров Блэкуэлл, отделение 6».

Когда меня уводили, я оглянулась и увидела мисс Мейнард, несчастную больную девушку, с которой познакомилась на баркасе. Она умоляла не сажать ее в холодную ванну. Конечно, ее мольбы были тщетными. Сопротивление только еще больше озлобило медсестру Грюп.

Меня отвели в палату номер 28, где меня ждали жесткая койка и одеяло из грубой шерсти.

От мокрого тела и одежды намокли подушка и простыня. Я попыталась согреться под одеялом, но когда подтянула его до подбородка, ноги оголились.

Я лежала, дрожа от холода, и вдруг услышала какое-то движение слева от себя. На кровати в темном углу поднялась девушка. Она подошла и накрыла меня еще одним одеялом. Слабость одолела меня, и я не могла должным образом поблагодарить ее — только еле слышно пробормотала: «Спасибо».

Утром я узнала, что каждой пациентке полагалось только одно одеяло. Значит, девушка всю ночь мерзла.

Ее звали Джозефина.

Она была проституткой, но в свои семнадцать лет больше походила на беспризорницу. В одиннадцать, убежав из дому от побоев и голода, она стала заниматься тем, чем могла, — торговать собой на улице. Несмотря на невероятные страдания, пережитые ею, она не утратила чувства сострадания.

Этот падший ангел и я скоро стали близкими, как сестры.

В поведении девушки я не заметила ничего такого, что указывало бы на необходимость ее пребывания в сумасшедшем доме.

— Почему ты здесь? — в конце концов поинтересовалась я.

— Меня привезли на остров с воспалением головного мозга. Вероятно, у меня были признаки психоза, но это все ушло вместе с воспалением. Теперь я в заключении. Те, у кого нет семьи или друзей, редко уходят отсюда.

Ее сомнения, что она когда-либо выберется из этих застенков, огорчили меня, и я решила довериться ей.

— Очень скоро ты выйдешь из этого заведения вместе со мной. Я обеспечу тебя крышей над головой и помогу устроиться на работу. Тебе больше не придется идти на улицу. Обещаю, ты будешь счастлива.

Бедняжка подумала, что я не в своем уме. Мне хотелось признаться, что я журналистка, пишу репортаж, но никак нельзя, чтобы меня разоблачили.

Из разговоров с пациентками я узнала, что самая страшная тайна психиатрической больницы не то, что здесь жестоко обращаются с беззащитными женщинами, а то, что они загадочным образом исчезают. За пять предыдущих месяцев с острова исчезли четыре женщины, и персонал об этом умалчивает.

— Им до этого нет никакого дела, — сказала Джозефина. — Женщины бросаются в воду и тонут, пытаясь бежать отсюда.

Меня заинтересовало то, что все четыре были проститутками. Странное совпадение, если учесть, что жрицы любви составляли незначительную часть обитательниц сумасшедшего дома. Я попыталась осторожно выведать более подробные сведения, но никто не хотел говорить об этом — пациентки боялись, а медсестры хотели избежать скандала.

Я сидела на кровати, перебирая в памяти ужасные подробности, связанные с заведением, о котором собиралась написать, когда вернулась от врача возбужденная Джозефина.

Она подсела ко мне и прошептала:

— Я нашла способ, как нам улизнуть с острова.

Она ходила на прием к больничному врачу по имени Блюм. Он сказал ей, что если она поможет ему провести один эксперимент, то он посодействует ей выбраться на свободу.

— Я сказала, что соглашусь, только если и ты получишь освобождение.

— Что это за эксперимент? — Моя первая мысль была о том, что врач хочет получить сексуальное вознаграждение.

— Не знаю. Что-то связанное с научным исследованием. У него есть лаборатория с оборудованием в хибаре на старом пирсе.

Я вспомнила, что видела этого врача на территории больницы. Он носил мешковатую одежду и канотье. У него были длинные волосы, окладистая борода и очки с толстыми стеклами. Я слышала, что медсестры называли его «немецкий доктор» из-за того, что он говорил с сильным восточноевропейским акцентом. За ним утвердилась репутация одинокого и скрытного человека, что было неудивительно. Многие обычные врачи проводили научные эксперименты, надеясь получить известность, что удавалось не многим в результате важных открытий.

— Я слышала, как медсестры сплетничали о нем, — сказала я. — Странная личность, от него слова не добьешься. И он никого близко не подпускает к своей хибаре. Медсестра Грюп отправилась к нему однажды с каким-то пакетом, так он не пустил ее даже на порог.

— Он производит впечатление порядочного человека, — заметила Джозефина. — Уверена, у нас все получится. — Она нервно крутила кольцо на указательном пальце — дешевый медный ободок с сердечком. Кольцо подарил человек, которого она любила, и который бросил ее, когда ему надоело пользоваться ее телом.

Видя возбужденное состояние девушки, я не хотела гасить ее энтузиазм. Обычно у нее был удрученный вид и меланхолическое настроение.

— Да, конечно. А что конкретно тебе нужно будет делать?

— Сегодня в полночь я должна сказать санитарке, что у меня болит живот, что мне надо идти в лазарет и что мой лечащий врач — Блюм. Но я пойду не в лазарет, а к нему домой. — Она сжала мою руку. — Нелли, я обещала, что никому не скажу. Не выдашь меня? Дай слово.

Мне пришло в голову, что в этой истории есть еще одна тема для моей статьи. Если он добивается от нее услуг интимного характера, я позабочусь, чтобы у него ничего не вышло, и чтобы в дальнейшем он не пользовался своим положением в отношении несчастных женщин в этом заведении.

— Обещаю. Но не удивляйся, если, оглянувшись, сегодня ночью ты увидишь меня.

Я дремала, когда Джозефина встала, чтобы идти к доктору.

— Удачи, — прошептала я, когда она выходила в дверь.

Я подождала несколько минут, давая ей фору, а потом быстро оделась и пошла на пост дежурных санитарок, чтобы выйти под тем же предлогом, что и Джозефина. На ночь нас запирали, словно заключенных.

Когда я вошла в приемное отделение, ночной дежурной там не было. Вот те на! Мне нужно было идти вместе с Джозефиной, но я не сделала этого, уверенная, что дежурная нас двоих не выпустит. Я услышала храп и увидела ненормальную старушку «Моем, моем, моем», спящую сидя на скамейке, закутавшись в одеяло. Бедняга. Она, вероятно, ушла из палаты, спасаясь от демонов, одолевавших ее в темноте.

Я села, скрестила руки на груди, постучала ногой и попыталась усилием воли вернуть дежурную на место, чтобы выпустить меня. Как я не догадалась: санитаркам наскучило ночное дежурство и они ушли курить, играть в карты или делать бог весть что.

Время шло, терпение мое иссякло. Расхаживая взад и вперед, я смотрела на дверь и едва сдерживала себя, чтобы не броситься к ней и колотить кулаками и ногами.

Старушка проснулась и уставилась на меня.

— Мне нужно выйти отсюда, — сказала я ей, как будто у нее был ключ. Я похлопала себя по животу. — Болит. Мне нужно к доктору Блюму.

Она помотала головой, раскачиваясь взад и вперед.

— Моем, моем, моем, доктор Блюм. Моем, моем, моем.

Я перестала обращать на нее внимание и снова начала ходить по комнате.

— Доктор Блюм опускает в воду. Моем, моем, моем.

Я застыла на месте и посмотрела на нее:

— Что вы сказали?

Она перестала раскачиваться и в испуге взглянула на меня. Я сделала глубокий вздох и улыбнулась. Я не хотела пугать ее.

— Скажите мне, — как можно спокойнее обратилась я к ней. — Кого доктор Блюм опускает в воду?

Она снова начала раскачиваться и напевать:

— Моем, моем, моем. Он их опускает в воду. Моем, моем, моем.

Я видела, что она прекращала нести вздор, когда медсестра Грюп резко обрывала ее, что я и сделала:

— Перестаньте! Смотрите на меня!

Она вытаращила на меня глаза.

— Теперь скажите мне, кого он опускает в воду?

Она огляделась по сторонам, наклонилась вперед и прошептала:

— Женщин. Он опускает их в воду ночью. Моем, моем, моем.

— Довольно. Скажите мне…

Она вскочила со скамейки и по коридору убежала в палату.

Я стояла как вкопанная, похолодев от страха, мурашки побежали по всему телу. Вода. Женщины. Доктор Блюм. Неужели старушка видела, как загадочный доктор Блюм опускал в воду тела женщин?

Дверь открылась, и вошла санитарка. Я пролетела мимо нее, держась за живот.

— Ужасно болит. Доктор Блюм знает.

Я побежала в сторону лазарета. Услышав, как за мной хлопнула дверь, я изменила направление и в панике рванула к старому пирсу. Здравый смысл подсказывал, что нет причины паниковать, но я не могла отделаться от ощущения нависшей опасности. Когда старушка напевала про Блюма и воду, у меня шевелились волосы — совсем нехороший признак.

Признаться, я не самый образованный человек на свете. Но случись что, меня выручал инстинкт. Разум иногда подводил меня, но интуиция — никогда. Я мучилась в догадках, что может происходить с Джозефиной наедине с доктором Блюмом.

При входе на пирс стоял стеллаж с деревянными черепками, на которые моряки наматывали веревку. Они хватались за эти дубинки в пьяных драках, чтобы проломить кому-то череп. Я взяла одну из них.

Мне не доводилось бывать на пирсе, но я много раз проходила мимо него. Казалось, что стоящий на нем полусгнивший дом и пристройку к нему обязательно смоет в хороший шторм. Как мне рассказывали, Блюм жил в одной половине, а в другой хранился керосин для психбольницы. В окне справа от переднего входа сквозь занавески пробивался тусклый свет лампы.

При приближении к дому я замедлила шаг. Что теперь? Постучаться в дверь и, держа дубинку в руке, любезно спросить, могу ли я видеть Джозефину?

Что, если доктор действительно проводил безобидные опыты, а я лишила Джозефину шанса совершить побег с острова? Я не могла гарантировать, что вызволю ее, даже если Пулитцеру понравится мой репортаж, а доктор мог.

Я остановилась, всматриваясь в дом. Надо бы заглянуть в окно. Оба окна, выходившие на пристань, были занавешены. Узкий выступ шириной сантиметров тридцать тянулся вдоль стены, обращенной к реке. Когда я днем проходила мимо дома, видела окно и дверь с тыльной стороны и не знала, есть ли на окне занавески. Единственный способ проверить — это подобраться к нему поближе.

Лицом к стене, вытянув руки в стороны для равновесия, я пошла по узкому выступу. Внутри не горел свет, и на окне висела занавеска. Я решила попробовать открыть дверь. Это была не обычная дверь — она отодвигалась в сторону, когда с лодки выгружали и вносили груз.

Добравшись до двери, я обнаружила, что она закрыта на висячий замок. Я подергала его. Гвозди, которыми был прибит засов, непрочно держались в старой, прогнившей стене. Я сильнее дернула замок и чуть не опрокинулась в реку. Стараясь не потерять равновесие, я стала расшатывать гвозди и тянуть замок в надежде, что в доме всего этого не слышно. Когда мне удалось немного вытащить гвозди, я поддела засов своим оружием как рычагом.

У меня бешено колотилось сердце. Я приложила голову к стене и попыталась дышать медленнее. Потом уперлась плечом в дверь, и она неохотно поддалась со скрипом, более неприятным, чем царапанье ногтей по классной доске.

Я протиснулась в образовавшуюся щель и оказалась в темном помещении, не представляя, где я. Не осмеливаясь сделать шаг в темноте из боязни наткнуться на что-нибудь, я отдернула занавеску на окне, и в комнату проник лунный свет. Это была спальня, небольшая, с койкой вроде больничной, только с более высоким матрасом и несколькими одеялами.

Я пересекла комнату и подошла к двери. Она заскрипела, когда я открыла ее, и я съежилась. Если что, скажу, что попала сюда по ошибке. Я очень удивлялась, что меня до сих пор не обнаружили и не наказали. Я просунула голову в дверь и увидела кухню, небольшую, как и спальня. Свет в ней не горел, но была открыта еще одна дверь. Через нее струился свет. Я подумала, что это гостиная и что видела свет снаружи в ее окне. По моим предположениям, жилое помещение здесь заканчивалось, потому что в другой части дома находился керосиновый склад.

Я прислушалась и ничего не услышала, кроме дальнего гудка парохода. Никаких разговоров между доктором Блюмом и Джозефиной, никаких страстных стонов, слава Богу. Ничего. Сидеть вдвоем и негромко беседовать в полутемной гостиной едва ли доставит удовольствие.

Может быть, Джозефина обманула меня, сказав, что идет к нему домой? Не имела ли она в виду его кабинет? Почти на сто процентов уверенная, что я одна, я спокойно проскользнула через кухню и открыла дверь в гостиную.

Лампа на столе рядом с окном излучала достаточно света, чтобы разглядеть, что доктор использовал гостиную как лабораторию. И она оборудована гораздо совершеннее, чем я ожидала. Длинный стол посередине комнаты заставлен научными аппаратами: на нем микроскоп, бунзеновская горелка, стопки чашек Петри, батареи пробирок и колб. На двух других небольших столах у стены еще колбы и склянки.

Доктор Блюм, очевидно, серьезно занимался своими научными исследованиями. Скорее это было похоже на лабораторию химика, смешивающего весь рабочий день препараты, чем на кабинет врача, надеющегося урывками от основного занятия сделать открытие с помощью микроскопа и чашек Петри.

Единственно, куда можно было присесть, кроме табурета за большим столом, — это кушетка, стоящая поперек комнаты, с горой одеял на ней. Мне показалось, что одеялами накрыто что-то — по размеру это «что-то» как раз соответствовало скорчившемуся в смертной позе телу щуплой девушки, такой как Джозефина.

Я осторожно подошла к кушетке и откинула одеяла.

Две подушки. По-видимому, доктор спал на них.

Я почувствовала какой-то запах, который сразу не узнала. Не химический запах, какой-то другой, чего-то органического. Я заметила две темные кучки величиной с мужской кулак на лежащем на столе стекле. Подойдя ближе, я узнала запах. Кровь. Вонь сырого мяса — внутренностей. Господи, с чем доктор Блюм проводит опыты?

Рядом с темными кучками лежал небольшой удлиненный белесый предмет. Я наклонилась, чтобы разглядеть его, и у меня перехватило дыхание.

Человеческий палец с кольцом… Кольцом Джозефины.

Я взвизгнула.

Дверь распахнулась, и появилась темная фигура. На докторе Блюме был забрызганный кровью белый халат. В одной руке он держал большой нож, а в другой что-то еще. Шок парализовал мой мозг, и я не поняла, что это.

Он рванулся ко мне, я завизжала и швырнула дубинку. Она пролетела мимо него и попала в лампу. Стеклянная колба раскололась и вспыхнула.

В безумном страхе я обеими руками схватилась за край лабораторного стола и опрокинула его. Батарея пробирок и прочих склянок полетела в него, разбившись у него под ногами.

Языки пламени вспыхивали позади меня, когда я опрометью кинулась обратно через те же комнаты, по которым вошла. Я вылетела через грузовую дверь и плюхнулась в холодную воду.

 

7

Весь остров всполошился, когда бушующее пламя охватило хижину и пирс, после того как огонь подобрался к хранилищу нефтепродуктов. Пациенты и медперсонал выбежали из помещений, но справиться с сильным пожаром они не могли — полусгнившая хижина и пирс полыхали как солома.

Я выкарабкалась из воды и некоторое время лежала на берегу, не в силах пошевельнуться.

Мисс Мейнард заметила меня и прибежала на помощь. Она сняла с себя шаль и набросила мне на плечи. Я сказала ей, что доктор Блюм убил Джозефину и пытался убить меня, но мои слова звучали как бред сумасшедшей.

— Тихо, они подумают, что ты устроила пожар.

Откуда ни возьмись появилась медсестра Грюп и схватила меня за волосы, отпихнув мисс Мейнард.

Я бормотала, что доктор Блюм убил Джозефину и пытался убить меня. Словно не слыша меня, она продолжала крепко держать меня за волосы. Когда другие медсестры отвернулись, она затолкнула меня в палату, обитую войлоком, куда они сажали буйных женщин, и закрыла ее на замок.

Я кричала и колотила в дверь, пока не свалилась от изнеможения. Меня бил озноб, и легкие разрывались от крика. В палате я не нашла ни одеяла, ни чего-либо другого, чтобы вытереться и согреться. Было такое ощущение, будто у меня сняли скальп. Я свернулась калачиком и зарыдала.

Я убила Джозефину.

Ведь почувствовала что-то недоброе в этом докторе, но пренебрегла своей интуицией ради еще одного сюжета. Как ни пыталась оправдать себя, я знала, что виновата. Она умерла из-за меня.

Джозефина и доктор пропали, предположительно утонули или сгорели во время пожара. Но настойчивый голос из глубины сознания не давал мне привыкнуть к тому, что доктор мертв. Он добрался до манхэттенского берега либо вплавь, либо на какой-нибудь лодке. Как ни старалась, я не могла отделаться от этой мысли. Поэтому я обратилась к палатному врачу и высказала обвинительные доводы против доктора Блюма. Он на мгновение задержал на мне взгляд и сделал какие-то пометки в своем журнале.

— Вы что написали? — спросила я.

— Что у вас явная параноидальная шизофрения.

После того как «Нью-Йорк уорлд» вызволила меня из психиатрической больницы, я рассказала Пулитцеру о ненормальном убийце. Меня разочаровало то, что шеф не проявил никакого интереса, хотя я не могла винить его — пожар уничтожил все улики. Но от моего репортажа он был в восторге. В нем разоблачались ужасные условия содержания женщин в клинике, и Пулитцер назвал его лучшим материалом года. А мне удалось добиться освобождения мисс Мейнард, она получила работу и жилье.

Но самое главное, благодаря моему репортажу на лечение душевнобольных городской комитет по ассигнованиям выделил миллион долларов — больше, чем когда-либо до этого.

Что касается моего ощущения, что доктору Блюму удалось избежать огненного ада, то оно постепенно ушло, но чувство вины, горе и гнев не покидали меня.

После громкого успеха моего репортажа Пулитцер стал давать мне другие трюкаческие истории. Например, я нанялась ко врачу служанкой и написала разоблачительный материал о его жестоком обращении с прислугой; я изображала грешницу, нуждающуюся в перевоспитании; провела некоторое время в реабилитационном доме для несчастных женщин, где с ними ничего не делали, а только выкачивали деньги.

Пулитцер даже предложил мне выдать себя за проститутку. Никто, по сути дела, не знал правды об их жизни — почему они стали такими или сколько из них были действительно одинокими женщинами, по ночам выходившими на улицу. Я подвергала себя риску, но в известном смысле делала это ради Джозефины.

В первую ночь я познакомилась с одной женщиной и задала ей вопрос;

— Почему ты так рискуешь репутацией и жизнью?

Ее ответ глубоко огорчил меня, и я дословно воспроизвела его для читателей:

— Рискую репутацией? — переспросила она со смешком. — Да у меня ее нет и никогда не было. Работаю как вол целый день за жалкие гроши. Прихожу домой поздно вечером измученная, хочется какого-то разнообразия, плохого или хорошего — не важно, лишь бы не эта скучища. Нечему порадоваться, у меня нет даже книг. Я не могу пойти куда-нибудь развлечься, потому что не в чем и не на что. И никому до меня нет дела.

Мне же до нее дело было.

Выполняя следующее задание, я устроилась на завод, проработала там один день и написала статью, разоблачающую несправедливое отношение к женщинам и тяжелые условия их труда: как они выполняют ту же работу, что и мужчины, за то же время, а часто даже лучше их, но повышения получают только мужчины.

К моей великой радости, статья наделала много шума и понравилась Пулитцеру. Пока тираж рос, его не тревожило, у кого полетят перья. Я же уповала на то, что после таких публикаций произойдут изменения к лучшему.

Со временем ко мне пришла известность и слава, а мои статьи печатались на первых полосах «Нью-Йорк уорлд». В шутку мои коллеги называли газету «Нью-Йорк Нелли».

Хотя тело Джозефины не нашли, мисс Мейнард и я не хотели, чтобы о ней забыли, как о многих опороченных женщинах, поэтому мы заказали надгробную плиту с перефразированным изречением Шекспира: «Жизнь — это всего лишь ходячая тень… Однажды она исчезнет, но твоя прекрасная улыбка и доброе, отзывчивое сердце никогда не будут забыты».

В первую годовщину ее смерти мы установили надгробную плиту под плакучей ивой — самое подходящее место.

Потом началась резня в Лондоне.

 

8

Осенью 1888 года серия зверских преступлений — в общей сложности пять — вызвала панику в Лондоне. Уайтчепелский убийца, называвший себя Джеком, убивал уличных женщин, обезображивая их тела и извлекая органы с таким мастерством, что полиция заподозрила, что это мог быть врач с опытом хирурга.

Кровь у меня стыла в жилах. Доктор Блюм не летучий призрак. Он жив.

Я нисколько не сомневалась, что Джек и мой доктор Блюм — одно и то же лицо. Я обязана ехать в Лондон и заняться расследованием. Пулитцер не разделял моего энтузиазма. Но когда я сказала, что буду ходить по улицам пресловутого — и опасного — лондонского района Уайтчепел одетая как проститутка, чтобы привлечь внимание Потрошителя, он согласился. Он наверняка подумал, что если меня убьют, то я буду канонизирована как святой журналист, а он станет продавать еще больше газет.

Но мама среагировала совсем иначе. Бедняжка, она так расстроилась, когда я рассказала ей, что собираюсь сделать; пришлось вызывать врача, и он дал ей успокоительное.

Она была права. Вся идея казалась нелепой, особенно то, что я смогла бы избежать ножа Потрошителя в Лондоне или где-нибудь еще. Она не могла понять одного: нечто более важное пересиливало мой страх — испытываемое мной чувство вины в смерти Джозефины. Его нужно поймать, чтобы он больше никогда не убивал женщин.

С полицейским свистком и длинной шляпной булавкой мамы, которую по ее настоянию я должна всегда носить с собой как оружие, я отправилась в Лондон. Никому бы не призналась, особенно себе, какой страх владел мной.

По прибытии в Лондон я встретилась с инспектором Абберлайном из Скотленд-Ярда, который вел расследование по делу Потрошителя. Он сразу же заявил, что не позволит, чтобы женщина выставляла себя приманкой для убийцы. Это, как он выразился, «полнейшая дурость». Но когда я рассказала о себе и подчеркнула, что пересекла океан не для того, чтобы мне вставляли палки в колеса, он неохотно согласился.

Он привез меня в район Уайтчепел, помог мне найти место, где стоять, и представил совершающему обход полицейскому, чтобы он не арестовал меня за проституцию. Перед тем как расстаться, мы договорились о времени встреч, и он дал мне полицейский свисток, сказав, что мой — игрушка. Если кто-нибудь вызовет у меня подозрения, я должна громко свистеть.

Я поблагодарила его и заверила, что буду трубить как иерихонская труба.

После того как я две ночи бродила по улицам, инспектор Абберлайн сообщил мне о враче, попавшем в их поле зрения. Иностранного происхождения, то ли немец, то ли русский, то ли выходец из какой-то восточноевропейской страны, он имел лабораторию в многоквартирном доме в самом центре района Уайтчепел. Мой энтузиазм побудил инспектора к действию, и он разрешил мне сопровождать его к месту жительства этого человека — а вдруг я узнаю в нем доктора Блюма.

Волнение переполняло нас, когда мы неслись туда во весь опор. Атмосфера накалялась еще от того, что кучера нещадно хлестали кнутами, подгоняя лошадей. В полицейском фургоне инспектор барабанил пальцами по коленкам. Мне не верилось. Я ехала опознавать человека, который зверски убил Джозефину и пытался разделаться со мной.

Инспектор запланировал наше прибытие вскоре после полудня, основываясь на анонимной информации, что доктор будет работать в своей лаборатории. В квартале от здания полицейский фургон замедлил ход, чтобы не поднимать шума.

Едва мы вышли из фургона, как взрыв потряс здание и вспыхнул пожар. Не знаю, слезы из глаз потекли у меня от дыма и копоти или от отчаяния и гнева, что все свидетельства исчезают в огне. Как тогда во время пожара в хижине на пирсе.

Потерпев поражение, я вернулась в Нью-Йорк подавленная, без убийцы и без репортажа.

Пулитцер дал мне ясно понять, что мое расследование по делу доктора Блюма прекращается:

— Вопреки голосу разума я дал вам возможность съездить в Лондон, чтобы поймать Потрошителя. У вас ничего не вышло.

Как ни прискорбно, но он был прав.

Дело могло бы застрять в мертвой точке, если бы не случайное замечание Стивена Джоунса, недавно вернувшегося парижского корреспондента «Нью-Йорк уорлд». Услышав о моей попытке поймать Потрошителя в Лондоне, он подумал, что мне будет интересно узнать о зверских убийствах в Париже.

— Зверские убийства в Париже? Ты уверен? Пулитцер только что вернулся с Всемирной выставки и ничего не говорил об этом.

— По-видимому, он не хочет отпускать тебя в Париж. Кроме того, французское правительство держит в строгой тайне эту резню, чтобы не возникла паника. Только представь себе, что произойдет на Всемирной выставке, если разнесется весть, что кто-то убивает женщин и кромсает их тела.

— Убийства происходят в каком-то определенном районе? В Лондоне он расправлялся с проститутками в районе Уайтчепел.

— На Монмартре. Это богемный район города, известный скандальным поведением обитателей, многие из которых — художники и писатели. Не говоря уже о том, что там счета нет проституткам.

— Ты точно знаешь, что женщин кто-то убивает так же, как Потрошитель?

— Да, но должен предупредить тебя: если задумаешь отправиться туда, не говори шефу, что это я проболтался, не обращайся в парижскую полицию. Хорошо, если никто не будет знать, что ты охотишься за маньяком-убийцей.

— Почему?

— В Париже и так проблем хоть отбавляй. Терроризм возник в Париже сто лет назад во время Царства террора. Сейчас он возродился. Анархисты, у которых в политической борьбе один аргумент — пистолет и бомба, подстрекают народ к революции. Экономика Франции переживает не лучшие времена. Всемирная выставка приносит миллионы франков, и правительство не допустит, чтобы скандал поставил под угрозу доходы. Вот почему полиция держит в секрете эту историю. Если ты скажешь им, что по улицам разгуливает безумец, убивающий женщин, тебя арестуют.

Деньги дороже жизни людей? В каком мире я живу?

— В довершение всего начинается эпидемия «черной лихорадки».

— Что это такое?

— Смертоносный грипп. Говорят, что его вызывают вредные испарения из канализации, он приводит к гниению тела до полного разложения, сопровождаемого зловонием.

Десять дней в сумасшедшем доме начинали казаться более спокойными, чем поездка в Город света.

Я ходила по улицам Манхэттена, переваривая сказанное мне Джоунсом. Доктор Блюм снова появился, на этот раз в Париже. Резня во французской столице — дело рук того, кто зверствовал в Нью-Йорке и Лондоне. Я была в этом уверена — снова. Я не стану сидеть сложа руки. Нужно только убедить Пулитцера, чтобы он послал меня в Париж.

После моей неудачи в Лондоне и понесенных расходов он едва ли захочет слушать меня. Я это знала. Переубедить его можно было бы, только предъявив достоверные факты. Пока же, кроме интуитивных догадок, мне козырять нечем.

— Нелли, я не устану повторять, что ты хороший репортер. — Пулитцер постучал карандашом по столу. — Но в последний раз у тебя ничего не вышло. Нужно ли тебе напоминать, что Париж находится в иностранном государстве, а ты даже не знаешь французского языка.

— Я неплохо говорю по-французски.

— Это слишком опасно.

— Есть французская поговорка: «Qui craint le danger ne doit pas aller en mer», — сказала я, решив прихвастнуть. — «Кто боится опасности, не должен выходить в море».

— Мне нет дела до того, что говорят французы.

— А как насчет барда с берегов Эйвона: «Я выхожу опасности навстречу, чтоб не подвергнуться ей как-нибудь, когда я буду меньше подготовлен».

— Во-первых, Шекспир не продает газеты. Во-вторых, вся идея сумасбродная. Нет никаких сообщений о парижском маньяке.

— Полиция держит это в секрете. Если разнесется весть, что Потрошитель там убивает женщин, выставка будет обречена на провал, а экономика Франции окажется в глубоком кризисе.

— Нонсенс.

— Что бы там ни было, я должна ехать.

— Разговор окончен. — Он показал мне на дверь.

Чтобы смягчить его гнев, прежде чем сесть на пароход в Нью-Йорке, я отослала ему коробку его любимых кубинских сигар с хвастливой запиской, что скоро не только вернусь, но и привезу репортаж еще лучше, чем мой разоблачительный материал о сумасшедшем доме.

Что касается мамы, то я сказала ей, что еду в Париж освещать Всемирную выставку. Было бы жестоко заставлять ее снова переживать за меня и настолько же эгоистично, насколько это звучит: мне нужна была ясная голова, свободная от тревожных мыслей о ее здоровье, потому что она беспокоится обо мне.

Я снова пересекала океан, чтобы охотиться за сумасшедшим, который с готовностью берет в руки нож и кромсает самую сущность женщины. Только на этот раз я должна избегать полиции и остерегаться невидимого убийцы из канализации.

* * *

В первое время казалось, что эпидемия протекает вяло.

Жюль Берто, Париж

Доктор Бруардель, которому власти поручили проверить ситуацию, доложил, что симптоматика несущественная и что никакого особого лечения не требуется — достаточно провести несколько дней дома в тепле.

Газеты благодушно сообщили об этом, дав повод для постоянных шуток. «Ну как, вы уже заразились?» — «Нет еще». — «Ничего, заразитесь, мы ведь все должны заразиться».

В кабаре распевали: «Дружно все болеем инфлю-эн-цей!»

Но вскоре начали понимать, что дело нешуточное. Смертность тревожно росла, и люди запаниковали. Бесполезно было печатать в газетах успокаивающие заявления — публикуемые ими некрологи уличали их во лжи. Нарушилось функционирование государственных ведомств, закрылись театры, празднества отменили, судебные заседания отложили. В атмосфере всеобщего страха и депрессии закончился 1889 год. И наступившая зима не прибавила надежд на изменения к лучшему.

 

9

Томас Рот, Париж, 25 октября 1889 года

— Мы едем искать убийцу.

Такое замечание было настолько неожиданно услышать из уст доктора Пастера, что Рот даже перестал слегка раскачиваться взад-вперед в такт движению кареты. Мрачным субботним вечером, в начале двенадцатого, они трое — Луи Пастер, рабочий канализационных систем по имени Мишель и Томас Рот, ассистент Пастера — направлялись к темноводной реке под городскими бульварами.

Мишель, которому предстояло быть гидом в этом странном мире под городскими улицами, с подозрением посмотрел на великого ученого, сидящего напротив него. Пастер, занятый своими мыслями, не обратил внимания на беспокойство рабочего:

— Убийцу, скрывающегося в темных местах, коварного и безжалостного.

Пастер обращался не к своим попутчикам, а к ночи за окном кареты.

За четыре часа до этого министр внутренних дел, человек, отвечающий за безопасность нации, лично прибыл в институт умолять доктора Пастера оставить спокойный уют лаборатории и произвести тайный осмотр канализационной системы.

— Никакая работа, которую вы делаете для человечества, не представляет такую важность для Франции, как обнаружение источника инфекции. Если вы не найдете и не уничтожите эту болезнь, не будет Парижа и, возможно. Франции.

Поставленная задача тяжелым бременем легла на плечи сострадательного Пастера.

Осмотр должен был проходить под покровом темноты и в строжайшей тайне.

— Мы не должны подогревать панику, которая уже распространяется так же быстро, как болезнь.

Голос высокопоставленного чиновника дрогнул, когда он упрашивал доктора Пастера помочь в борьбе с микробом, невидимым невооруженным глазом.

Влажная пелена висела в ночном воздухе, создавая ореол вокруг газовых ламп на их пути. Зима холодной рукой крепко ухватилась за землю, оголив деревья и заставив растения поникнуть.

Когда они посадили Мишеля к себе в карету за несколько кварталов отсюда, он ничего не знал об их задании, кроме того, что ему нужно провести их в канализационные коллекторы.

В карете позади них ехали доктор Бруардель, директор департамента здравоохранения, и его помощник. Отдельные кареты означали разные позиции, занятые департаментом здравоохранения и Институтом Пастера по вопросу о заболевании.

— Не лучшее время для прогулок, — сказал Пастер.

— Время волков, — пробормотал Рот, употребив старое выражение крестьян.

Рот работал ассистентом у Пастера шесть месяцев — достаточно долго, чтобы знать, что ученого смущает не зимняя ночь, а место назначения: Монмартр, мишурный богемный квартал, куда его не заманишь никакими коврижками. Он с удовольствием вернулся бы в спокойную цитадель своей лаборатории вместо того, чтобы оказаться среди длинноволосых бородатых художников и поэтов — этих поставщиков искусства и революционных заговоров, пахнущих дешевым пивом и черными сигаретами.

Рот откинулся назад и прислонился головой к спинке сиденья, прислушиваясь к скрипу колес и цокоту копыт. Полузакрытыми глазами Рот наблюдал за Мишелем. Он не походил на двуногую крысу из канализационной трубы, как ожидал Рот.

Его неопрятная борода была такого же каштанового цвета, как и нестриженые волосы. Неприбранные пряди свисали из-под шерстяного берета, но его одежда, к удивлению, была чистой. На род занятий указывали только черные резиновые сапоги выше колен. Длинный крючковатый нос и глубоко посаженные глаза придавали ему хищный вид пирата. Выражение его смуглого, испещренного оспинами лица казалось мрачным и злым. Для человека, который проводил большую часть дня под землей, вдыхая канализационный воздух, он выглядел крепким и удивительно здоровым.

Рабочий нерешительно сел в роскошную карету, посланную министром, чтобы доставить их на место. Бедняга сидел напряженно, стараясь ни к чему не прикасаться, и лишь тайком провел рукой по плюшевой обивке сбоку от себя.

Его скованность объяснялась не только тем, что он ехал в господской карете, но и тем, что он был рядом с человеком, считавшимся достоянием нации, если не всего мира. Только в этом году благодарный французский народ предоставил великому охотнику за микробами институт, носящий его имя.

Карета остановилась у края тротуара, и Рот подал доктору Пастеру руку, помогая выйти. Великий ученый перенес еще один удар двумя годами раньше. В шестьдесят семь лет его короткие волосы и борода поседели, и его подвижность была уже не та, но он все же еще заглядывал туда, где никто другой не мог ничего видеть.

Рот, как ассистент доктора Пастера и будучи вдвое моложе его, выполнял физическую работу, ставшую для патрона непосильной. Сейчас он нес деревянный ящик со стерильными инструментами и стеклянными банками для сбора образцов — в этом и состояла его задача.

Бруардель и его помощник стояли несколько в стороне от Рота и Пастера. Бруарделю было безразлично, что по просьбе министра они все находятся здесь, — он нес свое бремя как повинность.

Две проститутки подошли к группе стоящих на улице мужчин.

— Не желаете ли повеселиться, мсье? — спросила одна из них.

— Идите отсюда, — прогнал их Мишель. — Мы занимаемся делом.

— Мы тоже не баклуши бьем, — сказала другая девица.

В эту промозглую ночь богемная публика, создавшая скандальную репутацию кварталу, из открытых бистро на тротуарах переместилась в прокуренные кафе, чтобы там продолжить споры о политике и искусстве со страстью, которую большинство мужчин резервируют для своих любовниц.

Монмартр показывал и свою темную сторону, когда шпана, прозванная «апаши», выбиралась из закоулков на освещенный газовыми фонарями бульвар Клиши. Два таких сорвиголовы стояли поодаль, разглядывая прибывших. Дым от их сигарет рассеивался в сырой мгле. Надвинутые на лоб кепки скрывали лица. Штанины их брюк расширялись книзу, чтобы легче было достать нож из высоких ботинок.

Мишель указал большим пальцем на темных личностей:

— Им раз плюнуть убить человека. Спустить бы их всех в канализацию.

Пастер тростью показал на Мишеля:

— Давай, Харон, веди нас к своей подземной реке, поищем убийцу.

Мишель недоуменно посмотрел на Пастера и открыл ржавую чугунную дверь, за которой сырые каменные ступени вели в водостоки. Бедняга не знал, что и подумать. Будь кто-то другой на месте Пастера, он бы решил, что они просто свихнулись.

Он искоса посмотрел на Рота в темноте и шепотом спросил:

— О каком убийце говорит доктор?

— О микробах ты слышал? — спросил Рот, заранее зная ответ.

Тот отрицательно покачал головой.

— Мельчайшие живые существа, невидимые невооруженным глазом, их можно рассмотреть только в микроскоп. Они попадают в организм человека и вызывают смертельные болезни, такие как «черная лихорадка», которой сейчас страдает так много людей.

— Да, про лихорадку знаю. От нее умирают мои соседи.

— Некоторые считают, что ее вызывают микробы из канализации. Вот их-то мы ищем, те мельчайшие существа, что заставляют людей болеть.

Мишель почесал бровь:

— Бог заставляет людей болеть.

В желтом свете от масляной лампы они спускались за Мишелем по мрачным каменным ступеням. Пастер опирался на руку Рота, внимательно следившего за каждым шагом доктора. За ними шли Бруардель и его помощник, неотступно следовавший за своим начальником. В конце лестницы Мишель повернулся к Пастеру:

— Как мы узнаем, что нашли эти существа, если не можем увидеть их?

— Мы возьмем пробы сточной воды в лабораторию. Миллиарды микробов живут в одной чайной ложке воды, и мы должны найти тот самый, что пытается уничтожить человечество. Это можно сделать только с помощью наших микроскопов. Нелегко будет обнаружить один-единственный — в темноте все кошки серы.

Мишель снова бросил взгляд, недвусмысленно выражающий его веру, что все болезни от Бога.

Водосточный тоннель представлял собой свод из почерневшего камня, здесь царила мрачная атмосфера подземелья. Посередине тоннеля высотой примерно в два человеческих роста и шириной метра три проходил водосток — канал шириной более двух метров, по которому текла сточная вода. По его обеим сторонам тянулось узкое каменное возвышение типа толи настила, то ли тротуара. По всей своей длине эти возвышения были завалены мусором, оставшимся после того, как вода переполняла канал.

— На сколько километров тянутся тоннели под городом? — спросил Пастер Мишеля.

— На сотни лье, — ответил он, употребив старинную меру длины, равную примерно четырем километрам.

Воздух в тоннеле был влажный. Они ожидали, что окажутся в темноте, но не думали, что там будет стоять такой запах. Можно было предположить, что от потока нечистот одного из крупнейших городов мира будет исходить запах хуже, чем из преисподней. От сырости воздух имел запах мокрого заплесневевшего белья.

Пастер спросил:

— Как часто заливает настилы?

— Это случается, когда и не ждешь. Вода с улиц превращается здесь в бурлящий поток. Я друга потерял два месяца назад, когда он оступился во время такого паводка. Нашли его через несколько дней, обглоданного крысами.

Обращаясь к Роту, Пастер спросил:

— Вы помните, какую роль сыграла река Стикс в Троянской войне?

— Да, конечно. Чтобы сделать своего сына Ахиллеса непобедимым, морская богиня Фетида окунула его в реку Стикс, и при этом держала его за пятку. Ребенок полностью погрузился в волшебную воду, и только пятка не намокла. Вот почему у Ахиллеса было только одно уязвимое место — пятка.

Хотя Рот был фактически новичком в институте, он привык к неожиданным вопросам ученого, чей ум никогда не пребывал в состоянии покоя.

Пастер показал тростью в глубину тоннеля:

— Пятка, уязвимая пятка… Мы должны убедиться, что слабое место нашего города не в подземных водостоках.

Бесспорно, в сердцах и умах парижан клоака занимала необычное место, потому что многое во французской истории — в том числе таинственное — связано с ней. Она служила убежищем для главарей преступного мира и революционеров. Жан Поль Марат скрывался здесь от королевских ищеек, когда примкнул к революционному движению 1789 года, позднее он страдал кожной болезнью, причину которой связывал с водостоками. Герой романа «Отверженные» Жан Вальжан спасал здесь от смерти Мариуса и сражался на дуэли с безжалостным инспектором Жавером. А сейчас анархисты пробирались по этим тоннелям, чтобы заложить бомбы под государственными учреждениями.

Идеальное место, где мог бы скрываться убийца, водостоки представляли собой мир темноты и теней с островками подернутого дымкой света, излучаемого неяркими масляными лампами, подвешенными на расстоянии не менее ста шагов друг от друга. Пустынное место, где слышен только звук падающих капель да бурление воды.

Серо-зеленые лягушки прыгали из-под ног людей, шедших по служебному тротуару. Мимо проплыло что-то похожее на куклу с крошечными руками и ногами. Рот видел это всего лишь секунду, прежде чем оно скрылось в темной воде. Это было тело новорожденного или недоношенного ребенка, брошенного в клоаку, очевидно, потому, что мать не имела денег, чтобы похоронить его. Рот посмотрел на Пастера и сразу понял, что тот видел ребенка. Ничто не могло ускользнуть от его внимания. Если убийца здесь, Пастер найдет и его.

— До последнего сильного дождя здесь были лягушки? — спросил Пастер у Мишеля.

— Да, всегда, они любят это место. За время, что я работаю в водостоках, они никуда не девались. Тут еще валялись дохлые крысы, но потом их смыло в дожди.

— Как долго ты работаешь здесь?

— С тех пор как отец привел меня сюда в четырнадцать лет.

— Ты когда-нибудь болел от этих испарений?

— Никогда, и те, кто работает со мной, тоже не болели. Спросите моего напарника Анри. Он работает здесь больше десяти лет, и никогда не болел.

Воздух из водостоков, вредные испарения послужили причиной того, что эти люди спустились сюда.

Пандемия гриппа, названного «русским», поскольку он пришел из азиатских степей, прокатилась по всей Европе. В Париже заболевание распространилось в виде смертоносного штамма, получившего название «черная лихорадка». Предполагалось, что источником болезни послужили испарения из канализации.

Больше всего «черная лихорадка» свирепствовала в кварталах бедноты и районах обездоленных, где могли вспыхнуть голодные бунты и в лучшие времена. Черное знамя анархии было поднято под громкие выкрики, что городская беднота умирает в результате заговора богатых с целью избавить мир от голодных ртов.

 

10

Бруардель слышал слова рабочего, что он и его напарник Анри ни разу не болели за годы работы в водостоках.

— Попятно, что на рабочих канализации вредные испарения не действуют, — с раздражением сказал директор департамента здравоохранения, обращаясь к Пастеру и его ассистенту, шедшим впереди по узкому каменному возвышению вдоль сточного потока. В замечании Бруарделя прозвучали как начальственные, так и недовольные нотки, поскольку он определил, что причина эпидемии в испарениях из канализации. Заключение государственного служащего строилось на силлогизме: сточные воды под землей выделяют испарения, люди наверху умирают, a fortiori причина в сточных водах.

Эта теория стала весьма популярной, поскольку, как установили ученые с помощью микроскопа, сточные воды служат питательной средой для микробов. Однако Пастер никогда не признавал и не отрицал какую-либо теорию, пока она не была проверена в лаборатории, и пока никто научно не доказал, что испарения из канализации содержат смертоносные микробы. Наоборот, запахи тысячелетиями витали вокруг людей с тех пор, как начали строить города.

Несогласие Пастера с мнением Бруарделя, высказанным городским газетам, у последнего вызвало негодование, превзошедшее его обычную неприязнь к Пастеру. Но дело было даже не в том, что Бруардель недоброжелательно относился к ученому, — практикующим врачам не нравилось, что люди считают Пастера врачом-практиком. По существу, он был химиком. Их также выводили из себя обвинения Пастера в том, что врачи передают инфекцию от одного пациента другому, потому что не дезинфицируют свои руки и инструменты.

— Точно так же как у людей, общающихся с больными оспой, вырабатывается иммунитет к этой болезни, — продолжал Бруардель, — организм чистильщиков водостоков может сопротивляться вредным испарениям.

— А где доказательства? — пробормотал Пастер.

— Доказательства — мои клинические исследования! — огрызнулся директор.

Вот в чем суть спора между ученым и медиками. Врачи считали, что причины заболевания и способы лечения следует определять на основе осмотра и опроса пациента. Им была чужда идея, что образцы крови и ткани можно положить под микроскоп и решить, какое назначить лечение. Они не хотели, чтобы пастеровский микроскоп встревал между ними и больными.

Пока они шли дальше по темному ходу, Пастеру пришлось услышать достаточно нелицеприятных слов раздраженного директора.

— Господа, вы находитесь здесь по просьбе министра. Я, конечно, уважительно отношусь к его пожеланию, чтобы вы увидели предположительный источник вредных испарений. Однако прошу вас принять к сведению, что вас обоих предупредили о необходимости закрыть лица, чтобы защитить себя от миазмов, вы же этого не сделали.

— Благодарю вас, доктор.

Искоса взглянув на Пастера, Рот заметил, что он ухмыльнулся, когда выражал признательность за заботу директора о своем здоровье.

Конечно, она была лживой. Ничто его не обрадовало бы больше, как если бы Пастер свалился в сточную канаву и утонул, доказав тем самым его теорию о заражении вредными испарениями и избавив медицинский мир от своей критики.

Для Пастера лаборатория служила полем битвы против двух врагов: зависти и невежества медиков, с одной стороны, а с другой — микробов, вызывающих болезни, которые уносили миллионы человеческих жизней. В течение десятилетия институт боролся с микробами, вызывающими гонорею, брюшной тиф, проказу, малярию, туберкулез, холеру, пневмонию, менингит, столбняк, сибирскую язву, бешенство, чуму и другие болезни. Пастер создал вакцины против нескольких болезней. Это была его личная война — он потерял двух дочерей, заразившихся инфекционными болезнями.

Пастер спросил Рота:

— Вы помните, что написано в Библии о невидимом убийце, за которым мы охотимся?

— Да. В Откровении говорится о Четвертом Всаднике. «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертой частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными». Звери земные — это микробы.

— Вчера радикальная вечерняя газета поместила карикатуру с изображением Четвертого Всадника, скачущего по бедняцким кварталам и размахивающего окровавленной косой. Вы знаете, чье лицо было у всадника?

Рот покачал головой, но на самом деле он знал.

— Президента Карно. Его карманы были набиты деньгами фабрикантов. Радикалы обвиняют президента, что он при помощи этой болезни уничтожает бедноту.

— Чушь какая-то.

— Конечно, но люди, напуганные болезнью, готовы поверить во что угодно. Честно говоря, библейские предсказания о гневе Божьем и смертной каре сбывались много раз. Одному Богу известно, во что бы превратился мир, если бы прогресс не замедлялся этими агрессивными зверями. Сейчас эти создания снова угрожают нам.

— Вы считаете, мы сможем остановить их?

Пастер помолчал немного, глядя на поток сточной воды.

Эти создания борются с человечеством за выживание. Чтобы победить их, нам нужно найти их ахиллесову пяту. Но на каждом шагу мы должны быть начеку. Шесть лет назад я потерял Тюилье, когда послал его с группой специалистов, чтобы изучить вспышку холеры в Александрии, надеясь остановить ее, прежде чем она с кораблями перекинется в Марсель. Одна ошибка — и Тюилье сам заболел. За ошибки приходится расплачиваться жизнью.

При посещении водостоков доктор Пастер оставался без респираторной повязки. Те, что были у директора и его помощника, были смочены одеколоном и немного спиртом, поскольку считалось, что таким способом можно нейтрализовать вредные пары.

— Средневековье, — пробормотал Пастер при виде таких средств защиты.

Мишель усмехнулся, когда увидел, что директор и его помощник надевают повязки. Он и сотни таких, как он, проводили всю жизнь в водостоках и никогда не страдали от испарений, хотя он попросил посетителей заправить носовые платки за воротник. Они подумали, что это для того, чтобы не мерзла шея, но потом поняли, почему рабочие закрывали ее: огромные пауки и гигантские сороконожки сидели на потолке и иногда падали вниз.

— Mon Dieu! — Мишель остановился и с испугом посмотрел на Рота. — Если насекомые здесь вырастают до таких размеров, то каковы же те невидимые существа, которых вы ищете?

 

11

Слабый свет показался в темноте впереди Мишеля.

— Это лампа моего напарника Анри, — сказал он.

Как эти рабочие преисподней находили дорогу в темном лабиринте тоннелей, оставалось тайной под стать той, что окружает Сфинкса. Но когда они дошли до того места, где висел фонарь, Анри они не увидели.

— Он был здесь, — сказал Мишель. — Наверное, поднялся перекусить. — Он показал на отверстие в потолке тоннеля. — Это для сброса бытовых отходов.

Это было обычное круглое отверстие над потоком сточных вод.

Париж, как древний город, продолжал избавляться от нечистот через отверстия на первых этажах многоквартирных домов. Жители через такие отверстия опорожняли ночные горшки. Отверстие, указанное Мишелем, находилось в одном из домов бедняцкого квартала, где были отмечены первые случаи заболевания «черной лихорадкой».

— Лягушки здесь дохли, когда люди начали болеть там, наверху?

Мишель покачал головой:

— Нет, мсье, я этого не видел. Но дохлых крыс видел.

Директор здравоохранения подошел к ним, когда рабочий осветил отверстие своим фонарем. Он наступил на лягушку, посмотрел под ноги на кровавое месиво и с ухмылкой сказал своему помощнику:

— Доктор Пастер все время стращает нас, что полчища микробов наступают как одиннадцатая египетская чума. Теперь мы видим, что он не прав. Бог наслал на нас полчища лягушек.

Помощнику понравился юмор начальника, или он счел нужным показать это, однако ни Пастер, ни Рот никак не отреагировали. Пастер давал указания Роту, где взять пробы воды и чтобы тот налил ее в стерилизованные бутылки в кожаном кофре, висевшем на ремне, перекинутом через плечо. Пастер обычно сосредоточивался на своей работе и не любил, когда его от нее отрывают.

— Нужно взять еще и лягушку, — сказал Рот, поймав одно из скользких созданий. — Может быть, миазмы — от их несвежего дыхания.

Пастер был поглощен своей работой и не обратил внимания на замечание Рота, но сарказм не ускользнул от директора, давшего взглядом понять Роту, что раздавил бы его сапогом, как только что раздавил лягушку. Пастер переключился на Мишеля и спросил его о работе.

— Работа опасная, — ответил тот. — Когда идет дождь, вода здесь ревет как в водопаде. Да даже при нормальном уровне воды можно соскользнуть в канал, и тебя унесет за секунду. — Он оглянулся и посмотрел в водосток, словно хотел убедиться, не угодил ли туда Анри.

— Летом запах сильнее?

— Гораздо сильнее. Иногда образуется так много газа, что кажется: вот чиркнешь спичкой, чтобы закурить, и будет взрыв. Заводы сбрасывают в канализацию химикаты, которые оставляют ожоги на коже, а в легких все горит, когда дышишь.

— Но вы не боитесь вредных испарений?

— Доктор, я работаю под землей уже более двадцати лет. Если эти паразиты, о которых говорите, не сожрали меня, значит, я им не по вкусу.

Двадцать лет в канализации. Да еще его отец до него. Вполне обычная практика следовать по стопам отца в выборе профессии. Во Франции даже палач — наследственная профессия.

Человеческие экскременты плюхнулись в воду через отверстие в потолке. Директор показал на них.

— Мсье Пастер, вам нужно взять и этого дерьма к себе в лабораторию, чтобы исследовать под микроскопом. Может быть, вы обнаружите в нем микробы чумы, угроза которой, по-нашему, нависла над городом.

— Странная штука, — сказал Пастер, совершенно не обращая внимания на директора. У него был отсутствующий взгляд, как у индийского мудреца, в состоянии транса погруженного в мысли.

— Дерьмо — странная штука? — Директор поднял брови.

Пастер посмотрел на Бруарделя, словно только что заметил его.

— Нет, лягушки.

— Лягушки?

— Ну да, — недовольно произнес ученый. — Вы что — не видели лягушек и крыс, мсье директор? Почему лягушки живы, а крысы дохнут?

Мишель направил луч фонаря на что-то лежащее впереди на каменной дорожке и пошел посмотреть, что там, но внезапно остановился словно пораженный громом.

Его напарник Анри лежал поперек узкого прохода, туловищем прислонившись к каменной стене. Его рот и глаза были широко открыты. Струйка крови стекала из уголка губ. Крыса вгрызалась ему в лицо, еще несколько особей копошились под разодранной рубашкой в животе. Внутренности вывалились и почернели. Рядом с ним валялись дохлые грызуны.

 

12

Нелли Блай, Париж, 27 октября 1889 года

Ночь темна и глуха в переулке за «Мулен Руж». Луч маяка на Эйфелевой башне кружит над мрачным морем тумана подобно летучему призраку. Каждый раз, когда он проплывает над головой, оживает все неживое вокруг.

В переулке тихо как в склепе.

От страха холодок пробегает по спине. Одному Господу известно, что скрывается во мраке. Плотнее обмотав шею шерстяной шалью, я почти бегу к углу переулка, где газовый фонарь создает размытую дыру туманного света. Съежившись в освещенном круге, прислушиваюсь к звукам ночи, но ничего не слышу, кроме своего учащенного дыхания. Из-за света даже труднее что-либо разглядеть в тумане, и я снова неохотно делаю шаг в темноту. На некотором расстоянии от меня какое-то движение, шевеление, которое я скорее чувствую, чем вижу.

Ноги увлекают меня вперед, словно они наделены своим собственным сознанием, в то время как я борюсь с желанием повернуть в обратную сторону и мчаться в свою гостиницу.

Я оказываюсь у старинной каменной стены с арочными воротами, заросшими мхом. Вот так, чтобы встретиться с убийцей, я пришла не на самое подходящее для этого место — на Монмартрское кладбище.

Я видела этот каменный сад с некоторого расстояния в дневное время. Здесь с трудом протиснешься между небольшими склепами, украшенными витражами и изумительными скульптурами. Это последнее пристанище многих знаменитостей, но мне не хочется составлять им компанию.

Идет смертельная игра.

Я трижды что есть силы дую в полицейский свисток и кричу: «Помогите!»

Мне нужно ждать жандармов, но в опасности женщина. Я снова дую в свисток.

— Полиция идет! — кричу я и вхожу в ворота.

Когда пробегает луч маяка на башне, тени от склепов приходят в движение. Как каменные призраки, поднимающиеся с земли. Большинство мавзолеев имеют метра два на два и чуть больше трех в высоту — миниатюрные дворцы мертвых. В некоторых, большего размера, стоят скульптуры, достойные царей. За ними может скрываться что угодно. Даже средь бела дня нельзя увидеть человека за частоколом строений.

Я слышу топот бегущих, и моя отвага тает. Я делаю шаг в сторону с главной дорожки и опускаюсь на колено позади какого-то склепа. Надо мной застыла каменная фигура скорбящей молодой женщины с обнаженной грудью, ей здесь вечно стоять над могилой. Она заставляет меня вспомнить о Джозефине. Шаги затихают вдали, но я не двигаюсь с места. Сердце готово вырваться наружу.

Все-таки это неприятное место.

Я верю в мертвых, как и в живых, и, может быть, поэтому кладбища так действуют на меня. Собравшись с духом, встаю и дую в свисток изо всех сил.

Над головой снова вспыхивает башенный луч. Я вижу проститутку. Ее белое платье светится призрачным светом. Она стоит с вытянутой вперед рукой, словно маня кого-то. Луч проплывает мимо, и она исчезает.

— Беги! — кричу я ей и снова дую в свисток. — Спасайся!

Из тумана появляется еще одна фигура — похожая на гигантскую летучую мышь и черная, как ворон Эдгара По. Я поворачиваюсь и бегу в слепой панике. Я спотыкаюсь о надгробную плиту и падаю, сильно ушибив колени, поднимаюсь и снова бегу, опять спотыкаюсь, бегу, пока вдруг у меня под ногами ничего не оказывается, и я лечу в дыру, отскакиваю от земляной стены и грохаюсь на дно с такой силой, что не могу вздохнуть.

Темно хоть глаз выколи. Все тело болит. Встаю на четвереньки и ощупываю земляную стену вокруг себя.

Я в могиле.

Начинаю кричать, не в силах встать на ноги. Слышу наверху приближающиеся шаги. У меня захватило дух. Земля сыплется на меня, когда кто-то подходит к краю могилы. Высокая темная фигура, похожая на гигантскую летучую мышь, возникает надо мной, и земля опять сыплется в яму.

Он закапывает меня живьем.

 

13

— Кто здесь? — спрашивает сверху испуганный голос. Слава Богу, это не голос убийцы.

— Помогите мне, вытащите меня отсюда.

— Не двигайтесь. — Чиркнула спичка, и зажегся фонарь. Это человек в накидке жандарма, похожей на летучую мышь.

Губы у меня дрожат, и колени трясутся.

— Пожалуйста, помогите мне выбраться.

— Как вы туда попали?

— Я бежала от убийцы и провалилась.

— Какого убийцы?

— От человека, который преследует меня. Помогите мне, и я все объясню.

Жандарм уходит, не сказав ни слова. Какое-то мгновение он светит своим фонарем в могилу, потом исчезает.

— Не бросайте меня!

Я не могу поверить, что он вот так оставит меня здесь. Я подпрыгиваю и приземляюсь на том же месте. После нескольких попыток я наконец цепляюсь за землю и подтягиваюсь, на что-то опираюсь одним локтем, а потом другим, на край, и начинаю, брыкаясь, ползти на животе. Силы на исходе, меня трясет и сильно мутит, но я на свободе.

С радостью слышу лязг железных ободов колес по булыжной мостовой и звон колокола. Это полицейский фургон въехал в ворота. Из мглы появляется полицейский, размахивающий фонарем. За ним еще люди в накидках, похожих на летучую мышь. Жандарм ходил за подмогой.

Полицейские собираются вокруг меня, почти все говорят одновременно. Кто я? Что здесь делаю? Про какого убийцу я говорила?

Вслед за ними появляется переодетый полицейский. Он грубо светит мне в лицо фонарем.

— Что вы здесь делаете, мадемуазель?

Прикрыв глаза рукой, я отвечаю:

— Меня зовут Нелли Блай. Я репортер американской газеты. Здесь убили женщину.

— Убили? Где?

— Здесь, на кладбище.

— Откуда вы знаете?

— Я шла за убийцей. Он в черной одежде с красным шарфом.

— Разойдитесь, — приказывает он своим людям. — Обыщите все вокруг. Задерживайте всех, кого увидите.

— Кто вы? — спрашиваю я его.

— Инспектор Люссак из Сюрте.

— Сюда! — кричит один из жандармов. — Женщина. Она не шевелится.

Когда я вижу ее, сердце у меня обрывается. Она сидит на могиле, опершись спиной на надгробный памятник, глаза широко открыты, словно она видит нечто невообразимое. На груди пятно крови, стекавшей из уголка ее рта. На белом платье большие темные пятна крови.

Инспектор Люссак достает карманные часы и приседает рядом с телом. Он открывает крышку и стекло на циферблате. Проверив пульс, он подносит часы к раскрытому рту женщины, а один из полицейских светит фонарем. Я молюсь, чтобы от ее теплого дыхания запотело стекло.

— Дыхания нет, пульса нет, она мертва, — говорит Люссак.

Я отворачиваюсь и без сил сажусь на приступок у могилы. Пытаясь сдержать слезы, я смотрю на землю. Не могу не думать, что если бы я действовала быстрее, смелее, умнее и решительнее, то могла бы спасти ее.

Люссак вдруг оказывается рядом со мной, он смотрит на меня испытующим взглядом, каким полицейские смотрят повсюду в мире. Он деланно улыбается, показывая левый резец — он черный. Я избегаю его взгляда и стряхиваю грязь с платья, стараясь собраться с мыслями. По опыту знаю, что никогда нельзя доверять улыбке полицейского. Это значит они пряником хотят выведать, что им надо, прежде чем взяться за кнут.

Говорите, вы репортер? Женщина?

Уверена, женщины-репортеры во Франции более редкое явление, чем бизоны, если они вообще есть. Мобилизовав все знания французского, начинаю рассказывать историю, как я преследовала убийцу до Парижа. Он резко обрывает меня и отводит в сторону, чтобы полицейские в форме ничего не слышали.

— Теперь рассказывайте.

Я начинаю, но он снова перебивает меня и что-то пишет. Затем отдает записку одному из полицейских, и тот быстро уезжает на лошади.

— Продолжайте, — говорит он.

Сквозь зубы я как можно более сжато излагаю суть дела, потому что интуиция подсказывает мне не доверять ему. Когда я заканчиваю свой рассказ, прибывает смотритель кладбища.

— Могила вырыта по заказу, — говорит он Люссаку. — Похороны завтра.

В то время как они разговаривают, еще один молодой человек направляется к Люссаку. На нем длинное черное пальто с жестким стоячим воротником и цилиндр. На вид ему около тридцати лет; он среднего роста, светловолосый и с усами с закрученными концами. Всем своим обликом он выражает чувство собственного достоинства начинающего профессионала, о котором говорят: из молодых, да ранний. Я надеюсь, он не репортер, потому что человек в черном — моя тема.

Напрягаю слух, чтобы услышать разговор между ним и детективом, но мне удается уловить только то, что он врач.

Тело женщины положили в полицейский фургон, и молодой врач осматривает его при свете фонаря, а детектив стоит рядом. Я подхожу ближе к ним и спрашиваю:

— Инспектор, были ли в Париже еще подобные убийства?

Его лицо становится строгим, а тон официальным:

— Настали трудные времена. Люди теряют работу и голодают. Заговоров с целью свержения правительства больше, чем радикалов, готовых осуществить их. Единственно, что радует, — это выставка. Миллионы франков тратятся на французские товары, и вся страна гордится ее успехом. Сумасшедший убийца, разгуливающий по городу, может отпугнуть народ.

Молодой врач перебивает его:

— Господин инспектор, я закончил осмотр.

— Хорошо, мы можем переговорить здесь. — И он отводит врача в сторону, чтобы никто не мог слышать.

Упрекнув себя, что не вняла совету Джоунса не вести разговоры на эту тему с полицией, я сажусь рядом с рычащей горгульей на могильную плиту и жду, дрожа от холода и изнемогая от усталости. Нервы мои напряжены до предела. До последней минуты я неслась, как упряжка лошадей пожарной команды, и сейчас меня нужно отвести в конюшню и почистить.

Тайное совещание заканчивается, и инспектор направляется ко мне решительным шагом, что не предвещает ничего хорошего. Прежде чем он успевает подойти ко мне, возвращается верховой, посланный им с запиской. Посыльный соскакивает с лошади и вручает детективу бумагу. Я пользуюсь моментом, когда его внимание отвлечено, и подхожу к врачу, который надевает свое пальто.

— Добрый вечер, мсье.

Он слегка наклоняет голову.

— Добрый вечер.

— Вы от коронера?

— Нет, мадемуазель, я из больницы Пигаль.

— А раны — они ужасные?

— Раны?

— Да. Ножевые раны.

— Нет никаких ран, мадемуазель. Никакого кровотечения.

— Никакого кровотечения? Я видела пятна…

— Грязь.

— Грязь?

— Пятна от мокрой земли. На теле нет никаких ран.

— Никаких ран. — Я с трудом соображаю, как и ворочаю языком. — Тогда как он убил ее?

Он?

— Маньяк, который убил ее.

— Мадемуазель, я не знаю, о чем вы говорите. На женщине нет следов насилия. Вскрытие покажет больше, но я подозреваю, что она жертва лихорадки, которой болеют многие.

Это обман! Люссак сказал ему, чтобы он помалкивал об ужасных ранах. Мои ноги опережают мысли. В мгновение ока я оказываюсь рядом с телом и откидываю простыню. С близкого расстояния, при свете лампы я убеждаюсь, что темные пятна — это грязь. Крови нет, за исключением темной жидкости, вытекшей у нее изо рта.

— Ее не зарезали. — Я говорю вслух себе, а ответ слышу от Люссака.

— Совершенно верно, мадемуазель.

Два полицейских стоят справа и слева от Люссака. Он кивает врачу:

— Доктор Дюбуа, главный инспектор Моран свяжется с вами завтра. Спасибо.

Врач поднимает брови:

— Главный инспектор Сюрте? По поводу столь банальной смерти?

Инспектор Люссак бросает на меня недобрый взгляд и отвечает:

— Из-за немыслимых обвинений иностранки теперь это вопрос государственной важности.

На лице доктора Дюбуа написано полное недоумение:

— Странно, но безусловно, главный инспектор окажет мне честь своим визитом. До свидания.

Инспектор Люссак поворачивается ко мне, как только Дюбуа уходит. Какие бы инструкции он ни получил, мне от них ничего хорошего ждать не приходится. Но я не дрогну под его въедливым взглядом.

— Человек в черном убил ее. Он просто перехитрил вас.

— Каким же образом, мадемуазель? — Он смотрит на полицейских, стоящих рядом с ним. — Может быть, по просьбе этого воображаемого убийцы Господь Бог нанес удар молнией?

— Я знаю, что видела.

— А что, собственно, вы видели? — Инспектор взмахивает руками. — Человека в такой же одежде и с такой же бородой, как у кого-то, кого вы видели больше года назад в Нью-Йорке? Сколько мужчин в Париже носят такую же одежду и на тот же манер стригут свою бороду? — Он подходит ближе ко мне и тычет пальцем в мое лицо. — Скажите, какой акт насилия вы видели? Назовите мне хоть один-единственный акт, свидетельницей которого вы были сегодня ночью.

— Я… я опытный репортер. Моя интуиция…

— Полиция оперирует фактами, мадемуазель, а не интуицией женщины, которой следует находиться дома и заботиться о детях и муже, вместо того чтобы создавать проблемы для полиции. Мы знаем, что вам нужно. Правда ничего не значит для вашей падкой на скандалы газеты, которая печатает свои заголовки кровью.

Это уже слишком.

— Инспектор Люссак, вы переходите все границы. Я буду жаловаться вашему начальству. — Я повернулась, чтобы уйти.

— Минутку. Куда вы собираетесь идти?

— К себе в гостиницу.

— Нет, вы будете гостьей нашего правительства. Вы арестованы.

— За что?

— Вам нужно обвинение? Сержант Верне, подойдите сюда.

Один из полицейских отходит от группы стражей порядка.

— Сержант, вы патрулируете в этом районе более десяти лет?

— Так точно.

— Посмотрите на эту молодую женщину и скажите, кого вы видите.

Сержант бросает на меня беглый взгляд.

— Проститутку с Монмартра.

— Мадемуазель, предъявите вашу fille en carte.

— Что это?

— Документ из департамента нравов, который обязана иметь проститутка, подтверждающий, что она зарегистрирована в полиции и прошла медицинское освидетельствование.

— Вы же знаете, что у меня нет такого документа.

— Ага! Нелегалка, днем — швея, а ночью подрабатывает на панели. Сержант, арестуйте ее за занятие проституцией без регистрации.

 

14

Меня сажают в полицейский фургон, где уже находятся семь женщин.

— Еще одна пташка в клетке, — говорит инспектор Люссак.

Высоко подняв голову и сидя прямо, смотрю ему в глаза.

— Я подробно опишу вашему начальнику, как вы обращались со мной.

Это вызывает хихиканье у девушек и усмешку у полицейского.

— Мой начальник как раз и приказал арестовать вас.

— В таком случае мой редактор будет иметь беседу с вашим президентом.

— Недавно один псих пытался убить президента Карно. Заговоры против него раскрываются каждый день. Заверяю вас, что президент желает сохранять очень хорошие отношения с полицией.

Когда я занимаю ближайшее к двери место, женщины с нескрываемым любопытством смотрят на меня. Улыбнувшись, я объясняю им на французском, что я репортер американской газеты и пишу статью о парижской ночной жизни.

— Может быть, кто-то из вас хочет поведать свою историю миру?

Они все одновременно начинают рассказывать — семь проституток, семь историй, и каждая представляет для меня огромный интерес. Я пытаюсь слушать, но мысленно возвращаюсь к убитой женщине. Ничего не могу понять.

Не верю, что она умерла от гриппа. Когда я видела ее сегодня вечером, она казалась совершенно здоровой. Что это за грипп такой, который действует так быстро? И кто тот человек, за кем я гонялась?

Взрыв хохота прерывает мои мысли. Одна из девушек показывает, что потребовал клиент. Я не могу не рассмеяться вместе с ними. Я поражена, что им приходится сносить, тем не менее они от души смеются. Я должна остановить этого безумного убийцу. Если я этого не сделаю, любая из этих женщин может стать следующей жертвой. Одна из проституток что-то говорит, что сразу приковывает мой слух.

— Почему тебя арестовали? — спрашиваю я.

— Какая-то проститутка в черном облила кислотой иностранца. Вот полиция и хватает всех девчонок, кто в черном.

— В самом деле? — Я замечаю, что мы все в черных платьях.

— Нас продержат, пока не явится иностранец и не опознает девушку. Его забрали в больницу, она же обожгла его «Эйфелеву башню».

— Говорят, что она сделала это, потому что он не заплатил ей, — поясняет другая девушка.

О Боже! Узнав, что меня арестовали по ложному обвинению в проституции, мой редактор встанет на дыбы, а американский посол будет барабанить в мою тюремную камеру, но за членовредительство Пулитцер даст сгноить меня за решеткой. А этот «милорд» и его приятели, конечно, опознают меня.

Девушки завели разговор об освобождении под залог. Одна из них объясняет мне:

— У кого есть деньги, могут оставить залог и уйти. А так придется загорать в кутузке. Опоздали, сейчас уже бабок не срубишь. Большинство, конечно, не расстанутся с деньжатами и проведут ночь в камере.

Я прислоняюсь головой к стенке и закрываю глаза. Люссак уж точно не выпустит меня под залог. Как только нас привезут в полицейский участок, он тут же посадит меня под замок.

Фургон громыхает по булыжной мостовой, а я понимаю, что мое рискованное предприятие принимает неожиданный оборот.

Идет игра втемную.

И первый кон я проиграла.

 

15

Доктор Дюбуа

Доктор Дюбуа проклинает все на свете, идя с кладбища. Он забыл зонтик в больнице и может не успеть дойти до площади Клиши, где можно прыгнуть в фиакр до того, как моросящий дождь превратится в ливень. Он убыстряет шаг. Он должен встретиться с Перуном и сообщить ему о Нелли Блай, прежде чем это сделает кто-то другой. При мысли о Перуне мизинец на правой руке начал гореть. Полпальца ему отрезал Перун.

Дойдя до площади, он останавливает фиакр.

— На левый берег через мост Сен-Мишель, — говорит он извозчику, садясь в экипаж. Дюбуа знает, что его просьба не удивит извозчика, несмотря на то что он одет по старинке и по его ридикюлю сразу видно, что это врач. Даже для человека его профессии нет ничего необычного приехать на набережную Сены после полуночи, чтобы подхватить работающую там проститутку.

Он откидывается на спинку сиденья и прислушивается к мерному топоту копыт, давая отдых телу и мыслям. Кажется, что уже многие годы прошли с тех пор, как он был глупым молодым кафешным революционером, благовоспитанным студентом, просиживавшим вечер с друзьями, попивая абсент и потягивая трубку за разговорами о том, как они сбросят правительство во имя торжества справедливости для бедных.

Это была пустая болтовня, пока год назад к их столику не подошел Перун и не предложил ему участвовать в борьбе против угнетения. Он счел это за честь, а друзья завидовали ему. В мире политического анархизма личность Перуна была окутана тайной. Его скорее знали понаслышке, чем в лицо, он приобрел репутацию человека дела — того, кто устраивает «кровопускание».

Он никогда не задавался вопросом, почему Перун выбрал его. Ему нравилось думать, что это случилось потому, что не многие врачи интересуются политической анархией и биологической химией, но в глубине души он считал иначе: он тот, кем Перун может повелевать.

Правый мизинец снова ноет. Он крепко сжимает его, но боль не проходит, как и воспоминание о том, при каких обстоятельствах он лишился пальца. Он отказался выполнить первое задание, данное ему Перуном, — убить человека. Для Перуна не имело значения, что этим человеком был друг Дюбуа. Когда он спросил почему, Перун отказался говорить. Потом, когда он сказал Перуну, что не может убить друга, тот избил его до потери сознания.

— Товарищ должен отбросить свои личные чувства, — сказал он Дюбуа после наказания. Затем, дабы Дюбуа имел постоянное напоминание, что он должен беспрекословно подчиняться, Перун отрезал ему полмизинца. Как ни странно, это укрепило его преданность Перуну. Дюбуа даже считает, что ему повезло — он остался жив.

К тому времени как он вышел из фиакра, дождь прекратился. Туман даже гуще, чем на Холме, — сырой, тяжелый покров поверх ночи. В десятке шагов от того места, где он стоит, на высоком металлическом столбе два громадных газовых фонаря излучают слабое свечение. Он находит лестницу, ведущую к набережной, и спускается по поросшим мхом каменным ступеням.

— Мсье…

Дюбуа чуть не оступается от неожиданности.

— Господи!

Из углубления в стене появляется проститутка, он отмахивается от нее.

— Не сегодня.

— Не спеши, дружок. Какого цвета твой флаг?

Он понял. Перун всегда выставляет дозорных на подходе к речной барже. Проститутка — это удачная мысль. Дюбуа не сомневается: она не задумываясь убила бы его, если бы он ответил не так.

— Черный. — Цвет знамени анархистов.

Не сказав ни слова, она отступает, чтобы Дюбуа следовал дальше.

Внешне баржа ничем не отличается от деревянных шаланд, на которых по реке перевозят продукцию фермеров и всякую всячину. На палубе баржи размерами двадцать метров на семь только одна постройка — рулевая рубка. Никому и в голову не придет, что на борту находится лаборатория.

Он поднимается по трапу, пересекает палубу, проходя мимо рядов мокрых рогожных мешков с гниющей картошкой. Слабый огонек от сигареты светится в рулевой рубке. В ней стоит человек с острым ножом, поджидая незваных гостей. У него есть ружье, но оно пригодится, только если полиция попробует сунуться на баржу.

Дюбуа, постучав два раза, поднимает крышку люка. Он надеется, что Перун не изменил условный сигнал, с тех пор как виделся с ним в то утро. Он испытывает гордость, что ему позволено подняться на баржу. Не многие из тех, кто непосредственно работает над проектом, удостаиваются такой чести.

Лаборатория в трюме — это не чулан, как у них в больнице, а исследовательский центр, которому может позавидовать любой экспериментатор. Керосиновая лампа висит над длинным столом из нержавеющей стали, занимающим центральную часть помещения.

Дюбуа знает по своему опыту лабораторной работы, что он выходит на поле битвы в войне, ведущейся с тех пор, как первые жизненные формы появились на Земле и начали бороться за существование, в незримой войне, идущей в каждый миг каждого дня, в конфликте между родом людским и существами, столь малыми, что большинство из них не видны даже под микроскопом. И тем не менее они способны убивать создания, в миллиарды раз больше их самих.

Борьба идет повсюду: в пищевых продуктах, воде, воздухе, земле и даже в самом теле человека или животного. Большинство безвредны, некоторые помогают людям — без них невозможно было бы готовить еду или переваривать пищу, разлагать отходы. Но некоторые из них — безжалостные убийцы, уносящие жизни миллионов людей ежегодно.

Перун сидит на деревянном табурете за столом, рассматривая образец под микроскопом. Он пользуется самым современным оптическим инструментом Карла Цейса, гораздо более совершенным, чем устаревший микроскоп в импровизированной лаборатории Дюбуа в больнице.

Увлеченность Перуна своей работой напоминает Дюбуа о том, что он читал о великом охотнике за микробами — Луи Пастере. Оба — фанатики в своей науке, но расходятся в своих целях. Задача Пастера — подавить вирулентность микроорганизмов, остановить их распространение и не дать им убивать людей. Перун — анархист, воюющий с правительством, и это отвлекает его от научной работы.

Цель анархизма — освободить народ от произвола и диктата правительства, создать свободное и мирное общество. Но путь к новому обществу лежит через насилие и террор.

Дюбуа молча стоит у стола и рассматривает батарею биохимической аппаратуры на нем: чашки Петри, горелки Бунзена, спиртовки для кипячения мензурок, стеклянные колбы, пробирки с пробками, пинцеты и пипетки. На полу под столом ящик из Китая, пропущенный таможней без досмотра, поскольку на нем стоит маркировка департамента здравоохранения. Дюбуа слегка вздыхает, видя превосходную научную аппаратуру. Если бы только великий человек позволил работать рядом с ним…

— Не желаешь ли отведать колбаски? — спрашивает Перун, не отрываясь от микроскопа.

«Колбаска» — это испорченная пища в стеклянном контейнере.

— Что это?

— Clostridium botulinum.

— А!

Clostridium botulinum — бактерия, вырабатывающая один из самых сильнодействующих ядов, известных как ботулин. Термин происходит от латинского названия колбасы: botulus. Он вошел в употребление, после того как жители Вильдбада в Германии отравились копченой колбасой домашнего приготовления. Понимая, что недоброкачественные продукты служат питательной средой для микробов, выделяющих смертельный токсин, тысячи людей потребляли их и умирали ежегодно от яда, обычно содержащегося в консервированных продуктах домашнего приготовления, не прошедших тщательной обработки.

Для разведения смертоносных микроорганизмов Перун создал точно такие же условия, какие были у немцев, когда они делали колбасу: он дал возможность продуктам испортиться при низком содержании атмосферного кислорода.

— На каком вы этапе? — спрашивает Дюбуа. Тон его голоса выдает зависть и восхищение, которые он испытывает к способностям Перуна как ученого.

— Я получил чистую культуру.

Это значит, что он вырастил ботулинус в лабораторных условиях, а не выделил из испортившихся продуктов питания. Дюбуа знает, что первые образцы, полученные из «колбасы», обязательно содержали бы много различных видов бактерий. Сначала Перуну нужно было отделить ботулинус от других бактерий. После того как он получил культуру чистого ботулинуса в питательной среде простого сахарного раствора или мясного бульона, либо в жидком виде, либо в затвердевшем — как агар, ему, вероятно, было несложно увеличить колонию, хорошо питая бактерии.

Пока Перун продолжает изучать бактерии, Дюбуа подходит к «инкубатору» и наблюдает за рабочим в нем. Если бы микроскопы и другое лабораторное оборудование на столе Перуна не показались чем-то необычным для сотрудников Пастера, то инкубаторы на барже были сооружениями уникальными. Не то чтобы уникальными, подумал Дюбуа, но странными и непонятными.

Инкубатор — это изолированная емкость, где устанавливаются определенная температура, влажность и другие параметры для размножения микробов. Но три инкубатора на барже по размерам не уступали холодильным камерам для мяса, куда мог поместиться человек.

Одна перегородка инкубатора из прозрачного стекла, и Перун из лаборатории может видеть своего сотрудника, работающего внутри. Другие перегородки деревянные, но они также покрыты листами стекла с резиновым уплотнителем. Он необходим для того, чтобы то, что находится внутри, внутри и оставалось.

Перун утверждает, что больше ни у кого в мире нет такой колонии смертоносных микробов. Дюбуа в этом не сомневается.

Атмосфера в инкубаторах потенциально настолько токсична, что туда входят только в водолазных костюмах. Перун выбрал их, потому что материал, не пропускающий воду на океанском дне, непроницаем и для микробов. Воздух для дыхания подается в костюмы по резиновым шлангам. Лица рабочих видны через стеклянные иллюминаторы на большом металлическом шлеме. Из инкубатора рабочие выходят через заднюю дверь. Их сразу же поливают водой из шланга, только после этого они снимают водолазные костюмы.

Это опасная работа. Они все единомышленники-анархисты. Иногда Перун теряет одного из своих микроскопических существ, которых они вскармливают.

— Никогда не забывайте, что они голодны, а вы — их корм, — говорит Перун своим сотрудникам.

Те, кто работает в инкубаторе, напоминают Дюбуа собирающих урожай на дне моря водолазов, изображенных на рисунках в книге Жюля Верна, которую он читал в юношеские годы.

— Я хочу проверить токсичность, — говорит Перун.

Дюбуа подходит к лабораторному столу, а Перун набирает в шприц жидкости из культуры ботулинуса. Экстрактором для пуль — биологи называют его «мышиными щипцами» — он достает из клетки крысу и, сделав инъекцию, сажает обратно.

Перун бросает взгляд на Дюбуа, убирая свое рабочее место.

— Ботулин действует медленнее, если попадает в организм вместе с пищей. При введении непосредственно в кровь он действует быстрее. С током крови он проникает в нервные окончания и вызывает спазмы мышц. В итоге наступает паралич и смерть. — Он косо улыбается Дюбуа. — Ты точно не хочешь попробовать колбаски?

Дюбуа потирает начавший гореть мизинец.

Сардоническая улыбка сходит с лица Перуна.

— Так почему ты решил оторвать меня от работы ночью?

— У нас возникла серьезная проблема, не терпящая отлагательства.

— Что еще за проблема?

— В Париже объявилась репортерша из Америки. Она знает про вас и сообщила полиции.

Перун разражается хохотом.

Дюбуа охватывает страх. Он не знает, как реагировать на перемену настроения у Перуна.

— Она знает, кто вы. Она решительно настроена разыскать вас. Ее нужно остановить, иначе она все погубит.

— Нет. Оставь Нелли Блай в покое.

— Вы… вы знаете ее?

— Она гоняется за тенями.

— Но инспектор Люссак сказал, что главный инспектор службы безопасности наведается ко мне завтра, чтобы расспросить о девушке, которую вы убили сегодня ночью.

Перун вскакивает, чуть не опрокинув табурет, и подходит почти вплотную к Дюбуа.

— Ты говоришь о девке, которая умерла от гриппа, не так ли?

— Да. — Дюбуа в страхе опускает глаза. — Да, я это имею в виду.

— Отлично. Тогда не о чем беспокоиться. Так?

— Да, но она задавала вопросы, и их будут задавать мне. Вопросы, которые никогда бы не возникли.

— Ты врач. Наговори им какой-нибудь профессиональной чуши, и пусть они думают, что все идет как надо. — Перун делает паузу. — Ну, ты справишься с такой простой задачей.

— Да, конечно. Просто я подумал…

— Позволь мне думать самому. — Перун начинает расхаживать по лаборатории. — Пока все очень хорошо. Я бы даже сказал, отлично. У тебя есть возможность убедить главного инспектора в необходимости направлять всех умерших от гриппа тебе на исследование.

— Но это входит в обязанности моего начальника, доктора…

— Скажи ему, что ты готов избавить его от этого занятия.

Дюбуа знает, что у него нет выбора. Ему не хочется думать, что будет, если он не подчинится приказу Перуна.

— Да, все очень хорошо. — Перун берет со стола скальпель и плашмя постукивает им по своей ладони. — Когда все будет закончено, я должен буду поблагодарить ее за помощь. — Он приставляет острие скальпеля к подбородку Дюбуа. — Ты согласен со мной, доктор?

— Да.

Дюбуа задерживает дыхание.

Перун улыбается и тупой стороной скальпеля проводит по шее Дюбуа взад и вперед.

— Мне доставит величайшее удовольствие выразить ей признательность, когда я буду убивать ее. — Потом он кладет скальпель на место, словно ему надоела эта игра, и возвращается к микроскопу.

— Уходи. Мне нужно закончить работу.

Когда Дюбуа оказывается на улице, ведущей к набережной, он в изнеможении садится на скамейку. Руки у него дрожат. Он дотрагивается до шеи. Крови нет, но холодок стали на горле все еще чувствуется.

 

16

Нелли

Полицейский фургон и фиакр с Люссаком и его командой резко останавливаются. Я толкаю деревянную створку, закрывающую окно, и вижу, что мы на площади Клиши в гуще веселящейся толпы.

Она перетекла сюда с площади Бланш, чтобы посмотреть на выступление мужчин и женщин, поющих на колесной платформе, остановившейся посередине площади. Это те же самые артисты, что я видела раньше.

— Анархисты, — с раздражением говорит одна из проституток.

Судя по недовольным возгласам из толпы и по спору, возникшему между женщинами в полицейском фургоне, я делаю вывод, что каждый имеет свое мнение о том, нужна стране новая революция или нет.

Неожиданно из кабачка на углу выходит человек и бросает пивную бутылку в анархистов. Революционер соскакивает с платформы, в ход идут кулаки, и за какие-то секунды площадь превращается в бедлам. Одни кричат «Да здравствует революция!», другие — «Смерть революционерам!».

Наш полицейский фургон делает рывок вперед, а следующие за нами Люссак и его стражи порядка с дубинками выскакивают из фиакра и окунаются во всеобщую кутерьму. Политические противоречия в нашей среде вспыхивают с новой силой, и две проститутки в жарком споре вцепляются друг другу в волосы.

Я сижу тише воды, ниже травы в своем углу, в то время как другие девушки разнимают дерущихся, но слова революционеров находят отклик у меня в душе. Когда я девчонкой работала на заводе, происходили забастовки, права рабочих ущемлялись, их увольняли. Не хочется вспоминать, в каком положении оказывались семьи, когда закрывались заводы. Безысходность — вот к чему приводила потеря работы, будь то в Париже, Нью-Йорке или Лондоне. Люди часто голодают.

Хотя я всем сердцем на стороне рабочих, я не одобряю насилие.

Анархисты выступают ярыми поборниками насилия как способа изменения социальной системы, считая, что уничтожение всех политических лидеров приведет к падению правительства. Но после падения правительства и прихода новых руководителей происходит любопытное явление: они становятся теми, против кого боролись.

И все же мне непонятно, почему мой человек в черном носит шарф красного цвета анархистов. Что это — маскировка? Или он активный анархист?

Я спрашиваю одну из девушек, почему нас везут в полицейский участок, а не в главное полицейское управление.

— Нами займутся здесь. И только тех, кто не может оставить залог или разыскивается за совершение других преступлений, отвозят в центральную тюрьму.

Кажется, нет ничего удивительного, что дождь начинает лить как раз перед тем, как мы поднимаемся по истертым каменным ступеням. Полицейский приводит нас в комнату без каких-либо излишеств, с высоким потолком и выстраивает в очередь для измерения наших физических параметров по методу Бертильона. Я знакома с системой идентификации преступников, изобретенной Альфонсом Бертильоном, когда он работал писарем в полицейской префектуре. Это система измерения человеческого тела, называемая «антропометрия». Более надежный способ — фотографирование подозреваемых, но фотография — вещь дорогая и требует времени.

После замеров девушка становится в очередь к полицейскому за конторкой, который допрашивает ее по существу обвинений.

Когда наступает моя очередь, у меня измеряют голову, ступни, два пальца, размах рук, предплечья и торс. При наличии четырнадцати различных измерений вероятность их совпадения с каким-нибудь другим человеком составляет один к почти тремстам миллионам. Это гораздо более совершенная система опознания, чем выстраивание преступников перед полицейскими, чтобы они узнали в них прежних нарушителей закона.

Еще одна новая система опознания, которой отдают предпочтение в Скотленд-Ярде, основана на том, что у людей нет одинаковых отпечатков пальцев. В 1880 году Генри Фолдс, медик из Шотландии, высказал мысль об использовании отпечатков пальцев для опознания. Фолдс случайно стал первым, кто изобличил преступника на основе этого метода. Работая в Токио, он опознал вора по отпечаткам пальцев, оставленным им на чашке. Просто невероятно. Во всей Европе пользуются системой антропометрии.

Пока меня измеряют портняжным сантиметром, я пытаюсь оценить создавшееся положение. Сердце Пулитцера бьется в том же ритме, в каком растет тираж его газеты. Оно остановится, когда тираж упадет из-за того, что его репортершу начнут ругать и высмеивать другие газеты. Особенно они будут потешаться по поводу «милорда» и его обожженного «Длинного Тома». Этот фиктивный арест не только подорвет мою карьеру, но и вызовет дикий хохот у тех представителей газетных кругов, кто спит и видит, чтобы женщина-репортер потерпела фиаско. Мне нужно выкручиваться из этой катавасии.

Первое, что меня беспокоит, — это как общаться с главным инспектором Мораном. Может быть, разоружить его своим знанием Сюрте. Его создание — история романтическая, связанная с известным вором, императором Наполеоном и первым детективным агентством. Это произошло в начале XIX века, когда было украдено ожерелье императрицы Жозефины, подаренное Наполеоном.

В то время вор Франсуа Эжен Видок отбывал срок в тюрьме. Он убедил полицию, что быстрее всего поймать вора может вор, и обязался найти ожерелье, если его простят и отпустят на свободу. Он сумел разыскать ожерелье и вернул его, за что ему разрешили создать новое полицейское агентство police de sûreté — «полицию безопасности». Он организовал сеть шпионов и доносчиков, которые проникли в криминальную среду, и привлек к работе в полиции женщин, в том числе известную Виолетту, высокооплачиваемую проститутку.

Яркий образ Видока был увековечен: он послужил прототипом безжалостного полицейского, инспектора Жавера в романе Виктора Гюго «Отверженные», криминального гения Вотрена в «Человеческой комедии» Бальзака и Огюста Дюпена в первом детективном рассказе Эдгара Аллана По «Убийство на улице Морг». После того как ушел из Сюрте, Видок открыл первое в мире частное детективное агентство.

— Имя?

Подошла моя очередь отвечать на вопросы дежурного полицейского.

— Нелли Блай.

Полицейский быстро просматривает список, не поднимая на меня глаз.

— Я не нахожу вашего имени. В чем вы обвиняетесь?

Он смотрит на меня с безучастным видом, словно в тысячный раз сегодня задает этот вопрос.

— В проституции без регистрации, но…

— Да-да, я знаю, вы невиновны, как и все прочие. Совершали ли еще какие-нибудь правонарушения?

— Конечно, нет.

— Тогда мы можем отпустить вас под залог. У вас есть пять франков?

— Пя… пять франков? Да, есть. — Я быстро оглянулась, боясь, что в любой момент может войти детектив Люссак.

Полицейский что-то пишет на клочке бумаги.

— Вот вам квитанция. Укажите свой адрес и распишитесь здесь. Если не явитесь в суд в течение трех дней, то будете арестованы за создание препятствий в работе полиции. Следующая.

С невозмутимым видом, с трудом удерживаясь, чтобы не пуститься наутек, я выхожу из полицейского участка как человек, которому нужно в туалет. Голова у меня идет кругом. Когда я оказываюсь на улице, подкатывает фиакр, и из него выходит мужчина средних лет с выправкой армейского офицера, в цилиндре, во фраке, с белым галстуком и тростью с набалдашником из слоновой кости. Он смотрит на мой наряд уличной девки, а я пулей пролетаю мимо и вскакиваю в фиакр, из которого он только что вышел.

— Пардон, — бормочу я, опустив голову.

— Мадемуазель. — Он кончиками пальцев касается полей цилиндра и поднимается по ступенькам.

В тот момент, когда мой фиакр уже готов двинуться, подъезжает еще один, и я слышу возбужденную английскую речь. Я высовываюсь из окна, чтобы посмотреть и — какая оплошность! — встречаюсь глазами с милордом — с тем обожженным «Длинным Томом». Я втягиваю голову назад в фиакр.

— «Гранд-отель», — говорю я извозчику. — И быстрее, пожалуйста, у меня… у меня болен ребенок. Заплачу вдвойне.

Он подозрительно смотрит на меня, но экипаж трогает с места. Как и кучер приличного кеба, мой сидит сзади двухколесной коляски, держа вожжи над крышей. В ней устроен люк, чтобы возница мог разговаривать с пассажирами. Люк над моей головой не закрыт, и кучер смотрит вниз на меня, словно я собираюсь украсть сиденье.

Я поднимаю голову и улыбаюсь ему:

— Представляете, я оделась для маскарада проституткой, а меня по ошибке арестовали.

Выражение его лица не вселяет во мне уверенность, что он верит мне, и я меняю тему.

— Кто тот почтенный господин, которого вы привезли?

— Мсье Моран.

Он подтверждает мои подозрения.

— Главный инспектор Сюрте. От него никому не уйти. — Кучер снова с недоверием смотрит на меня. — Ни мужчине, ни женщине.

 

17

Пока фиакр катится по булыжной мостовой, я обдумываю свой следующий ход. Я иностранка и угодила в полицию. Гильотина меня не ждет, но последствия будут серьезные. На карьере можно ставить крест, да и свобода под вопросом. Даже влиятельный Пулитцер не вмешается, если меня будут судить за неуважение французских законов.

У меня единственный разумный выход — немедленно покинуть страну.

— Остановите здесь, — говорю я кучеру, хотя мы в нескольких кварталах от моей гостиницы.

Удвоив плату за проезд и дав приличные чаевые — непременное вознаграждение извозчикам везде и всюду, я вхожу в круглосуточно работающий телеграф и отправляю телеграмму в отель с указанием заказать для меня билеты на утренний поезд в Гавр и на пароход до Нью-Йорка, отплывающий через два дня. Я также даю распоряжение упаковать мои чемоданы и отправить их на вокзал.

Удовлетворенная, что предприняла надлежащие шаги, я беру фиакр и еду на площадь Пигаль на Монмартре. Место назначения находится выше на холме, но я проделаю остаток пути на своих двоих, чтобы не оставлять след для полиции.

Естественно, я не собираюсь бросать свое расследование. Это не только против моих принципов — поражение для меня неприемлемо. Телеграмма — маленькая хитрость для полиции. Поскольку Люссак и неутомимый инспектор Моран знают, что обвинения против меня — мыльный пузырь, как я полагаю, они будут довольны, считая, что я покинула город, поджав хвост.

Что касается убийцы… Буду надеяться, что мне повезет, и пусть небесные силы не забудут про меня.

О том, чтобы поселиться в другой гостинице, не может быть и речи. Придется показывать паспорт с моим настоящим именем, да и одежда вызовет подозрение. Хотя я оттерла всю грязь с черного платья и его почти полностью скрывает плотная шаль, при свете в гостинице в нем я буду выглядеть не в лучшем виде. Кроме того, отсутствие багажа может показаться подозрительным.

Ясно как божий день — нужно устраиваться в каком-то другом месте. Я знаю такое место, хотя оно мне и не нравится. Дейвид Бейли, замещающий Джоунса на посту парижского корреспондента «Нью-Йорк уорлд», получает скромное жалованье, позволяющее ему снимать мансарду в доме на Монмартре. Его отправили в командировку во Французский Алжир для освещения восстания, поэтому комната в моем распоряжении, если я захочу.

Я была в этом доме в первый день после приезда в город, но когда узнала, что нужно пройти шесть лестничных пролетов, чтобы попасть в чердачную комнату, и что в доме нет удобств, а это значит — каждый день таскаться с горшком по шести лестничным пролетам, чтобы опорожнить его в дыру над сточным каналом, я отказалась от комнаты, даже не заглянув в нее.

Париж восхищает как древний город, пока не сталкиваешься с отсутствием лифтов и уборных в жилых и общественных зданиях. Гостиница, в которой я остановилась, считается пределом роскоши, потому что на каждом этаже на десять номеров имеется туалет. И мне будет недоставать этого удобства.

Несмотря на поздний час, площадь Пигаль спать не ложится. В дверях и у стен зданий стоят проститутки в ожидании клиентов. Когда заканчивается смена на скотобойне Лез-Аль, рабочие в забрызганной кровью и грязью робе, дымя дешевыми сигаретами и разогрев себя вином, выходят на площадь, чтобы купить немного дешевого удовольствия.

На улице Аббатис нет газовых фонарей, тьма беспросветная. Я закутываюсь в шаль и, осторожно ступая, иду по узкому проулку, поднимаюсь по скользким ступеням каменной лестницы. Мне жутко не по себе в темноте, и я ускоряю шаг. Хочется лечь в кровать, уютную и теплую, и быть подальше от всяких чудищ.

Подойдя к дому Бейли, я на секунду останавливаюсь, чтобы собраться с мыслями. Я знаю, что мое появление произведет эффект разорвавшейся бомбы.

С десяти часов вечера до шести часов утра, чтобы войти, нужно обращаться к консьержке. Порядок строгий, но эффективный: ты дергаешь за шнурок у передней двери, и в квартире консьержки этажом выше звонит колокольчик. Само собой разумеется, консьержки не любят, когда их сон тревожит поздно возвращающийся жилец. Как мне рассказывали, управляющие этого дома имеют скверную репутацию.

Парижане бесконечно жалуются на выходки консьержек, если ты впал к ним в немилость. Допустим, если тебя нет дома, они заставят твоих друзей пройти несколько лестничных пролетов, чтобы они убедились в этом. Или скажут, что тебя нет, хотя на самом деле ты в своей квартире. Письма пропадают. В квартале распространяются порочащие тебя слухи.

Во время своего первого визита я имела неудовольствие видеться с консьержкой Бейли — мадам Малон. Даже в дневное время я не испытала радости от встречи с ней. Ее отношение напоминает мне о пахте, кисловатой на вкус. И бледное ее лицо неровное, пятнистое, как пахта. Мне страшно подумать, что меня ждет, когда я разбужу ее среди ночи, — мне достанется, как если бы дала пощечину Медузе.

Единственно, что согревает душу консьержке, помимо безвременной кончины жильца, чью квартиру можно сдать за большую плату, — это вознаграждение от поздно возвращающихся жильцов. Уверена, сегодня мне придется дорого заплатить.

Дергаю за шнурок и жду, когда разразится ураган. Через мгновение распахиваются деревянные ставни на окне как раз над дверью, и высовывается Медуза с головой, кишащей змеями.

— Что надо?

— На днях я была здесь. У меня есть разрешение остановиться в комнате господина Бейли.

— Убирайся, а то позову полицию.

Ставни с грохотом закрываются. Что есть мочи трижды дергаю за шнурок. Ставни снова распахиваются — кажется, что от этого сотрясается весь дом. Из окна выплескивается вода, и я шарахаюсь назад. Чувствую, что теряю самообладание. Не будь я в отчаянном положении, я объявила бы войну этому чудовищу. Но я достаю из кармана франк.

— Франк за причиненное неудобство, мадам.

— Три, — слышу в ответ.

— Два. И я не сообщу в полицию, что вы берете плату за жилье господина Бейли, в то время как он служит французской армии в Алжире.

Я не имею представления, что Бейли делает в Северной Африке, но слышала, что консьержки тщательно скрывают свои финансовые доходы от чиновников, и, естественно, угроза срывается с моих уст.

— Впусти ты ее, старая сука, и дай нам спать, — кто-то кричит из дома напротив.

— Десять су, и больше ей не давайте. Столько она берет с других, — доносится сверху молодой женский голос.

Дверная защелка, к которой привязан другой шнурок, тянущийся из квартиры консьержки, со скрежетом отодвигается, и я вхожу в дом. В коридоре темно хоть глаз выколи, и он наполнен застоявшимся запахом стряпни. Последний из жильцов, выносивший горшок, не закрыл дверь в клозет, где имеется дыра для сброса нечистот, и когда я поднимаюсь по лестнице, в нос ударяет зловоние клоаки. Я задерживаю дыхание. Запах ужасный.

Газовая лампа тускло светится на лестничной площадке консьержки, и еще одна горит этажом выше. На каждой площадке окна без стекол, теоретически предназначенные для того, чтобы впускать свет и воздух, но в туманную дождливую ночь они не приносят ничего, кроме сырости и холода. Я дрожу, поднимаясь по ступеням; кажется, что внутри холоднее, чем снаружи.

Мадам Малон ждет на лестничной площадке, ее одутловатое бледное лицо перекошено угрожающей гримасой. В надежде избежать конфронтации я изображаю самую подобострастную улыбку и держу в руке два франка. На самом деле испытываю желание сбросить ее с лестницы.

Мадам со стуком кладет на перила толстую регистрационную книгу полиции.

— Напиши свое имя и распишись. О твоем прибытии будет доложено в полицию.

Знаю наверняка, что не будет, ибо это привлечет внимание полиции и сборщика налогов, что не в интересах ни одной консьержки. Нахожу пустое место в гроссбухе и пишу: «Нелли Морено, Гавана, Куба». Она захлопывает книгу и неохотно вручает мне ключ, сдвигает брови и смотрит на меня.

— Не шуметь, мужчин не водить. Водяной кран и сливное отверстие на первом этаже. За пользование еще десять су в неделю.

Когда она вразвалку удаляется в свою квартиру, я вежливо говорю:

— Buenos noches, Señóra.

Она что-то гадкое бормочет об иностранцах и хлопает дверью с такой силой, что гаснет лампа, и я остаюсь в полной темноте.

Так начинается замечательное знакомство.

 

18

Я устало поднимаюсь по холодной темной лестнице на чердак Дейвида Бейли, который, как и весь Монмартр, создан для горных козлов. Я делаю остановку перед последним восхождением и усилием воли заставляю тело двигаться дальше.

Мансарда, как и следовало ожидать, небольшая, но, к моей радости, чистая. Терпеть не могу неряшливые, грязные места. В комнате простой деревянный стол с двумя стульями и округлой кухонной плитой с медным чайником на ней. Три деревянные полки над плитой заставлены тарелками и чашками. Там же разместились чугунок, сковородка и посеребренное ведерко с серебряными столовыми приборами. В центре стола огромный керамический кувшин.

Справа у стены кушетка, похоже, служащая диваном. В стене напротив углубление, где стоит кованая железная кровать, тумбочка, платяной шкаф и деревянный картотечный шкаф.

Рядом с ним «стульчак», сделанный в виде стопки больших книг, то, что французы называют «chaise percée», или «стул с отверстием». Внутри стоит оловянный горшок. Но даже с устройством такой оригинальной конструкции не менее противно нести горшок шесть лестничных пролетов, чтобы опорожнить его на первом этаже. Бейли предусмотрительно подставил корзинку с ароматической смесью. Должно быть, он тоже не выносит дурные запахи.

Проходят часы, а сон не берет меня. Не помогает даже считать слонов. Я плюхаюсь на диван и начинаю писать, что имею в итоге, — привычка, унаследованная от мамы. Во-первых, доктор Блюм знает, что я здесь. Он также знает, как я выгляжу. С другой стороны, меня разыскивает полиция. Я не знаю Парижа. Фактически я не знаю, как выглядит доктор Блюм, и не могу гоняться за каждым субъектом, от которого у меня волосы встают дыбом. Мне нужна помощь.

Для меня это будет нечто новое — иметь партнера.

Даже Пулитцер отказался от мысли дать мне в партнеры репортера. Ничего не поделаешь — придется стиснуть зубы и взять себе кого-то в помощники.

Сразу возникает вопрос: кого?

Одно имя стало крутиться в голове.

 

19

Перун

Иветта не удивилась, когда услышала стук в дверь далеко за полночь. Перун приходил к ней в любое время. Но сегодня, хотя он хорошо платил, даже очень хорошо, она устала. Ей не хотелось ублажать его. Поэтому она сидела на кровати и не отвечала на стук. Она надеялась, что если не будет отвечать, то он уйдет, подумав, что она работает на улице.

Но он продолжал стучать все сильнее, все громче. Она чувствовала, как с каждым ударом в нем нарастает гнев, и знала, что придется открывать. Если он узнает, что она там… Всякое рассказывали, что он делал, когда был зол. Она открыла дверь.

— Почему так долго? — Он вошел и начал раздеваться.

— Перун, я не могу сегодня. Мне нездоровится. — Как только она произнесла эти слова, то пожалела об этом. Она увидела, как напряглись мускулы у него на спине, и поспешила исправить оплошность. — Я хочу, правда, хочу, но плохо себя чувствую.

Он повернулся и посмотрел на нее:

— Иветта, подойди ко мне.

От его голоса холодок пробежал у нее по спине.

Она медленно приблизилась к нему и вздрогнула, когда он ладонями взял ее за щеки.

— Мне не кажется, что ты больна.

— Мне действительно нездоровится. — Иветта понимала, что ее ответ звучит неубедительно, и как она себя чувствовала, ровным счетом ничего не значило. Он хотел ее и всегда получал что хотел, так или иначе. — Но для тебя… — Она начала расстегивать его брюки.

— Иветта. — Перун взял ее за руки. — У меня пропало настроение.

Его голос испугал ее, нужно было что-то делать, и она приникла к его губам долгим и крепким поцелуем. Он отпустил ее руки, и она расстегнула брюки, продолжая целовать его, взяла в ладонь его твердую плоть. Он пихнул ее на кровать и прижал за плечи, так что она не могла подняться.

Иветта знала, что ей нужно делать.

— Перун…

Он продолжал одеваться и не ответил ей. Она сидела на кровати и перебирала в руках простыню.

— Симона сказала тебе, куда собиралась после встречи с тобой?

Ее вопрос остановил его, когда он шел к двери. Не оборачиваясь, он спросил:

— Зачем тебе надо знать?

— Потому что мы должны были встретиться в кафе, но она так и не пришла. На нее это не похоже.

— Чего беспокоиться. Небось подхватила мужика. — Он сделал шаг к двери, потом остановился. По-прежнему не поворачиваясь, сказал: — Подойди. У меня кое-что есть для тебя.

Иветта с готовностью подошла к нему, подумав, что он вспомнил, что не заплатил ей.

Он опустил руку в карман и достал скальпель.

 

20

Нелли

Я никогда не бываю в хорошем расположении духа когда просыпаюсь утром, особенно если сон нарушен. Сегодня утром я в очень дурном настроении.

Я приняла решение, кто будет моим партнером. С того момента спать было абсолютно бесполезно, потому что мне не нравилось это решение. Но другого выхода у меня нет. Единственный кандидат, пришедший в конце концов мне на ум, — человек, которому я не доверяю.

Его имя известно во всем цивилизованном мире, хотя, как я слышала, из-за какой-то телесной или душевной болезни он избегает общественного внимания. Даже не зная, кто я, он оказался втянутым в сплетенную мной запутанную паутину, и сейчас мне нужно обратить ее себе на пользу.

Интерес к нему возник у меня, когда зарубежный корреспондент Джоунс рассказал об одном странном случае. Взрослый племянник этого знаменитого француза стал свидетелем, как какой-то мужчина на улице с ножом напал на женщину. Этот человек убежал и не был пойман, но племянника преследовала навязчивая мысль, что злоумышленником был его знаменитый дядюшка. Он пытался застрелить его, но, к счастью, только ранил.

Этот племянник — Гастон Верн, а дядюшка — Жюль Верн, всемирно известный писатель. Как многие люди, я зачитывалась его замечательными произведениями «20 000 лье под водой» и «Вокруг света за 80 дней».

Когда я рассматривала фотографию Жюля Верна после прибытия в Париж, мне вдруг пришло в голову, что стоит художнику немного подправить ее, и сходство с убийцей будет почти полным: такое же канотье, такие же круглые очки, косматые волосы и борода. Конечно, этот фокус можно проделать с фотографией большинства бородатых мужчин, но у меня при себе был портрет Жюля Верна, когда я нашла уличного художника и попросила поработать над ним. Мне напечатали копии готового портрета, чтобы я могла раздать их проституткам.

Наводя справки о передвижении господина Верна, я не смогла найти сведений о месте его нахождения в течение четырех месяцев, когда он вполне мог играть роль доктора Блюма в доме для умалишенных, — но также не смогла ликвидировать его.

В данный момент мне нужно не изобличать Верна как неуловимого доктора Блюма, а заполучить его в качестве союзника. И я выбрала его по двум причинам: он выдающийся человек, в буквальном смысле слова, символ своей страны, и у меня есть аргумент заставить его помочь мне.

Я думаю не о шантаже, а об изысканной форме убеждения в ситуации, когда цель оправдывает средства. Это, конечно, не лучший способ начать партнерство, но и война против зла не для робких.

Утреннее небо не способствовало улучшению моего настроения — оно серое и тяжелое. Ноя подавляю желание забраться обратно в постель и накрыться с головой, потому что мне нужно переплыть реки, взять штурмом крепости, сдвинуть горы и прежде всего принять ванну и надеть чистую одежду. С моей стороны было бы весьма непочтительно предстать перед одним из наиболее известных людей Франции в наряде проститутки, в котором я ползала в свежевырытой могиле.

Какая удача найти в шкафу накидку! Она скроет мое платье, когда я буду ходить по магазинам. Бейли, наверное, всего на пять сантиметров выше меня — его накидка не достает до пола, когда я надеваю ее.

Выходя из дома, я не встречаю мадам Малон — доброе предзнаменование. Может быть, сегодня повезет.

Пассаж — это небольшая оживленная улица с многочисленными магазинчиками. Пожилой мужчина в доме на противоположной стороне, высунувшись из окна, выбивает коврик и кричит вниз:

— Bonjour, Laitier!

Молочник методично расставляет молочные бутылки у каждой двери и, не поднимая головы, кричит в ответ:

— Bonjour, Louis!

Должно быть, это ежедневный ритуал.

Девушка толкает перед собой нагруженную хлебом ручную тележку по булыжной мостовой, женщина постарше открывает цветочный ларек. Консьержки выносят во двор мусорные контейнеры, и толпы старьевщиков, как крысы, сбегаются к ним.

Это своеобразная публика. В одиночку и семьями каждый из них преследует конкретную цель. Один не берет ничего, кроме костей, стекла и посуды, другой из золы выбирает угли; кто-то собирает только бумагу и тряпье, кому-то еще нужны ботинки и шляпы и так далее. Переходя как загипнотизированные от контейнера к контейнеру, они не мешают друг другу.

Там, где заканчиваются ступени и начинается более широкая улица, появляется больше магазинчиков и уличных торговцев. Мужчина жарит каштаны на углях в металлической бочке, женщина продает хрустящий жареный картофель. У девушки с ручной тележкой я покупаю крепкий кофе с молоком, любимый утренний напиток парижан, который и мне пришелся по вкусу. У продавщицы кофе я узнаю, где предоставляют банные услуги и где продается одежда.

— Хотите принять ванну, мадемуазель? Замечательно. Я сделаю ванну к пяти часам, — говорит услужливый банщик.

— Но я хочу принять ванну сейчас, утром. У меня днем назначена очень важная встреча.

— Невозможно, мадемуазель. Нужно время, чтобы приготовить ванну, но это будет роскошная ванна.

— Нет ничего невозможного. — И я добавляю ему два франка, чтобы доказать это.

В фирменном магазине я покупаю муслиновые панталоны, женскую сорочку и корсет. Верхнюю одежду я решаю купить в магазине подержанных товаров, потому что шить на заказ это очень долго. Будь у меня больше времени, я бы нашла магазины новых готовых изделий в таком большом городе как Париж, но мне нужно все делать быстро.

Мода, естественно, в переводе не нуждается. Французская высокая мода господствует как в Европе, так и в Америке, и женщина следит за тенденциями, исходящими из Парижа. Лично я безумно рада, что ужасный турнюр выходит из моды, а корсет на основе из китового уса, необходимый — хотя анатомически маловероятный — для того, чтобы иметь узкую талию, я ни за что не надену. Мне совершенно безразлично, если моя талия не будет 48 сантиметров в окружности. По крайней мере я смогу дышать.

Меня удивляет, что подержанные товары очень хорошего качества.

— Дешевая одежда быстро изнашивается и не годится для перепродажи, — объясняет владелец магазина.

Без доли фатовства я покупаю темно-синий костюм из плотного шевиота, состоящий из жакета с отложным воротником и рукавами с буфами и длинной юбки. И жакет, и юбка оторочены черной шелковой саржей.

Про запас я покупаю расклешенную темно-серую твидовую юбку с двумя узкими полосками черной тесьмы на подоле. В ней удобно ходить, потому что она не волочится по земле. Юбку дополняют строгий черный шерстяной жакет с длинными лацканами и рукавами с буфами, собранными на плече, белая блуза и простой черный шелковый галстук. Черная кружевная шляпа на проволочном каркасе с красивым букетом цветов из шелка и плиссированной лентой служит дополнением к моему наряду и идеально соответствует моей цели — у нее есть вуаль, которой я могу закрывать лицо в случае необходимости. Слава Богу, мне не нужно покупать обувь. Мои черные высокие на шнурках ботинки на низких каблуках вполне в приличном состоянии.

Я забираю покупки и поднимаюсь вверх на холм, паевой чердак.

— Мадемуазель, ваша ванна.

Я только что закончила раскладывать свои покупки, как у дверей появляется пара ног с цинковой ванной. Загадка, как он дотащил ее наверх по узким ступенькам. Еще один человек за ним несет бак с водой и банные принадлежности.

Ванну ставят рядом с округлой плитой и со всех сторон закрывают белой тканью. Таинственным образом появляются всевозможные полотенца и большая банная простыня — в нее я завернусь после омовения. Затем начинается процесс наполнения ванны: две бадьи, два человека и бесчисленные хождения вниз к ручной тележке, на которой стоит чан с нагретой водой. Когда он наполовину пустеет, под ванну устанавливается выдвижной ящик с горячими углями.

Три франка, что составляет примерно 60 центов, я считаю едва ли приемлемой платой, принимая во внимание, сколько раз они ходили вверх-вниз по лестничным пролетам, и даю им щедрые чаевые. Мы договариваемся, что они все заберут через два часа.

Я не умею быстро принимать ванну. Я люблю нежиться в горячей воде. Для меня это почти райское наслаждение. Я никогда не понимала людей — а их немало, — считающих, что мыться регулярно вредно. Многие европейцы в полном смысле принимают ванну несколько раз в году, ограничиваясь обтираниями губкой, а дети часто не испытывают удовольствия мыться в ванне, пока не достигнут подросткового возраста.

В «Фигаро» я читала статью об одной актрисе, которая хвастала, что принимала ванну два раза в году, чтобы не причинять вреда коже. В подарок на день рождения от театрального критика она получила кусок мыла с пожеланием, чтобы она пользовалась им всю жизнь.

Банщики возвращаются слишком скоро, и я начинаю готовиться к покорению знаменитости.

 

21

Кафе «Прокоп» тускло освещено всего несколькими масляными лампами, словно хозяин не хочет, чтобы мир проложил сюда дорожку. Я останавливаюсь в проходе, впитывая атмосферу и сильный запах черного кофе.

В этом кафе, основанном немного более двухсот лет назад сицилийским аристократом Франческо Прокопио деи Кольтелли, обитает дух литературных и политических гигантов, вселивших историю в его стены.

Прокопио создал заведение, где писатели, поэты и философы могли трудиться в тишине и спокойной обстановке, потягивая кофе, то есть он создал первое в Париже кафе.

В городе, где такие заведения славятся тем, что в них сверкают огни и стоит шум, «Прокоп» сохраняет благопристойность более степенного и прославленного века. Можно представить себе Бена Франклина, сидевшего при свете колеблющегося пламени свечей, когда он вел переговоры об участии французских солдат и матросов в Войне за независимость в Северной Америке против англичан, а вокруг шныряли шпионы и доносчики. По случаю смерти Франклина кафе было задрапировано черным. Здесь Бонапарт, еще молодой и почти неизвестный, оставил в залог свою треуголку, потому что не мог заплатить за выпивку, так как забыл дома кошелек.

Как-то раз, когда я зашла в кафе, чтобы украдкой понаблюдать за своей жертвой, мне сказали, что столик, за которым сидит знаменитость, со столешницей из темного красноватого мрамора с белыми прожилками в свое время облюбовал Вольтер. Просветитель, борец против тирании, нетерпимости и жестокости за чашкой кофе спорил о жизни, свободе и счастье с Дени Дидро, редактором «Энциклопедии», более столетия назад.

Персонал кафе должен знать, кто их знаменитый гость, хотя он сбрил бороду. Так его труднее узнать, и он кажется моложе своих лет. Должно быть, ему под шестьдесят или за шестьдесят, то есть он в весьма зрелом возрасте. Сейчас он склонился над листом бумаги и что-то пишет, полностью поглощенный своим делом. На углу стола чашка кофе, небольшая бутылка красного вина, толстые куски хлеба и тарелка сыра.

Я часто замечала, что меня привлекают пожилые мужчины. Мама говорит, это потому что я рано потеряла отца, человека уважаемого, которого я очень любила. Как я думаю, мое влечение к ним объясняется тем, что они уже знают, чего хотят в жизни.

Метрдотель улыбается мне профессиональной улыбкой.

— Столик, мадемуазель?

— Пожалуйста, передайте господину Верну, что я хочу поговорить с ним.

Он поднимает брови.

— Простите?

— Жюль Верн, господин за столиком Вольтера. Пожалуйста, скажите ему, что Нелли Браун из Нью-Йорка желает поговорить с ним.

На лице метрдотеля появляется то нетерпимое выражение презрения, которое свойственно лишь официантам в самом большом городе мира.

— Боюсь, что вы…

— Я знаю, кто этот джентльмен. Пожалуйста, передайте ему мою просьбу. — Я нетерпеливо хлопаю перчатками по ладони и смотрю ему прямо в глаза. У меня куча дел и нет времени для лукавства.

Метрдотель уходит с едва заметным, но нарочитым недовольством и наклоняется к Верну. Великий писатель смотрит на меня через комнату. Я встречаюсь с ним глазами и, улыбнувшись, слегка киваю. Метрдотель еще несколько раз наклоняется к Верну и с важным видом направляется ко мне.

С громадным наслаждением он сообщает:

— Господин не желает, чтобы его беспокоили. — Метрдотель ведет меня к двери. — Он советует вам почтить кого-нибудь еще вашим навязчивым вниманием.

— Вы не имеете представления, кто…

— У меня есть указание от господина позвать жандарма и отправить вас в больницу Сальпетриер, если вы не уйдете без шума.

Сальпетриер! Это сумасшедший дом с не лучшей репутацией, чем у острова Блэкуэлл. Чтобы Жюль Верн грозил отправить меня в психушку, словно я какая-нибудь полоумная девка с романтическими намерениями! Это уже слишком.

— Передайте господину Верну: он пожалеет, что отказался поговорить со мной о Гастоне.

Я опрометью выбегаю из кафе, дабы не навлекать на себя полицию.

Можно ли себе представить, что человек, произведениями которого я зачитывалась в детстве, обойдется со мной так бессердечно. Он мне за это заплатит — я обещаю. Придет время, и господин Верн будет ползать на коленях и просить, чтобы я его простила.

Когда я останавливаю фиакр, смех разбирает меня, хотя нет видимой причины для смеха. В каком-то смысле я уже начала мстить. Посмотрим, что он скажет, когда его сходство с безумным убийцей станет достоянием улицы. У него будет сердечный приступ. Я больше не испытываю чувства вины, только надеюсь, что, когда он обнаружит мои козни, нас будет разделять весь Атлантический океан.

С этими мыслями я говорю кучеру, чтобы он отвез меня в больницу Пигаль.

 

22

Я попросила остановиться, не доезжая квартала до больницы.

Она представляет собой трехэтажное здание из красного кирпича с двенадцатью окнами. «Больницы только для бедных», — говорила мама, когда я была маленькой. Она имела в виду, что доктора обычно приходят на дом. Большую часть медицинских инструментов врач носил с собой в черном ридикюле, так что для пациента в больнице оставался небольшой выбор специального оборудования, если только не нужно было делать какую-нибудь операцию. Бедные и обездоленные оказывались в переполненных больничных палатах, потому что они не могли платить врачу за домашние визиты.

К больнице я подхожу в нерешительности. Когда я лишилась отца в возрасте шести лет, в моей жизни произошла перемена. Я не могла понять, почему на моих глазах увядает сильный, здоровый и замечательный человек и умирает в течение несколько месяцев. Я возненавидела всех людей за то, что они позволили Богу забрать его у меня. Так я узнала, что такое смерть.

Переполненное приемное отделение встречает меня запахом болезни. Большая комната напоминает приют для бедных и бездомных. Два клерка — один из них молодой и, очевидно, новичок, потому что все время обращается за советом к старшему по возрасту коллеге — безуспешно пытаются устроить каждого.

Если я буду дожидаться своей очереди, мне придется провести долгие часы здесь, среди несчастья и горя. Я смело пробираюсь сквозь толпу к конторке и твердым голосом спрашиваю:

— Где доктор Дюбуа?

Клерк постарше не поднимает головы и продолжает записывать симптомы женщины. Он показывает рукой в сторону коридора.

— В хирургической палате. Возьмите губку.

— Мерси. — Нет смысла спрашивать, какую губку и зачем она нужна, он снова с головой в мире организованного беспорядка.

В хирургическую палату ведет большая двойная дверь. Рядом с ней таз с жидкостью, пахнущей уксусом, и губки. Дверь распахивается, и из нее вылетает медсестра. Она отнимает от лица губку и бросает в таз.

— Где доктор Дюбуа? — спрашиваю я.

Она показывает на дверь позади себя.

— Дальше по коридору.

Зловоние, вырвавшееся оттуда, когда она открыла дверь, — вот причина, по которой нужна губка с уксусом. Я беру ее и вхожу в длинный темный пустой коридор с дверями по обеим сторонам.

Я выбираю третью дверь справа и отступаю, когда открываю ее. Небольшая комната заставлена рядами коек, так что между ними едва можно протиснуться. Одна койка на три-четыре человека, люди лежат на них валетом. На ближайшей к двери койке бледный ребенок лежит рядом с седовласым стариком, похоже, мертвым. Широко открытыми глазами он смотрит в потолок, не мигая, не шевелясь, а муха что-то слизывает с его зубов. С другой стороны ребенка — бредящий в жару мужчина. Четвертый на койке — человек с ужасным кожным заболеванием; он ногтями раздирает себе кожу.

Я отхожу от двери, крепче прижимая к носу губку с уксусом. Появление доктора Дюбуа избавляет меня от необходимости заглядывать в другую палату.

— Доктор Дюбуа, можно поговорить с вами? Мы виделись прошлой ночью на кладбище.

Он вскидывает брови.

— А… Проститутка, которая не проститутка?

— Вот именно. Полагаю, полиция сообщила вам, кто я на самом деле.

— Да, репортер. У меня не было возможности снова поговорить с инспектором, но его начальник, главный инспектор Моран, дал знать, что встретится со мной сегодня.

— Доктор, мне очень нужна ваша помощь. Я оказалась в отчаянном положении. Я иностранка и беспомощна.

Я должна действовать быстро, пока не прибыл главный инспектор. Я надеюсь, что романтической натуре, французы славятся этим, импонирует спасти молодую женщину, попавшую в беду. По всей видимости, он не знает, что минувшей ночью меня арестовали, а мне удалось сбежать.

— Не понимаю, мадемуазель. Чем я могу помочь вам?

— Вы можете выслушать меня? Наедине. Пожалуйста.

— Извините, у меня обход.

— Я задержу вас на одну минуту. Это дело чрезвычайной важности. Поверьте, это вопрос жизни и смерти. Я не преувеличиваю.

— Ну хорошо. Я уделю вам минуту. В больнице негде уединиться, но мы можем пройти в эту комнату.

Зловоние в комнате хуже, чем из сливной дыры у мадам Малон. Это запах гниющей плоти, тот самый, что наполнял хибару немецкого доктора на пирсе. Я вспоминаю Джозефину и удерживаю себя оттого, чтобы не выбежать из комнаты. Меня бросает в нервную дрожь.

Одна стена заставлена больничной утварью, метлами, швабрами и ведрами. В центре комнаты стол с микроскопом, металлическими и стеклянными пробирками, различными контейнерами с химикатами и другое оборудование, а также кофейник на масляной горелке и несколько чашек. У меня не укладывается в голове, как можно пить кофе в комнате с таким запахом.

На полу под столом деревянный ящик с маркировкой отправителя: «Александрия, Египет». Справа от меня часть комнаты занавешена белой материей. Меня разбирает любопытство, что за ней.

— Как я сказала вам прошлой ночью на кладбище, я уверена, что с женщиной, которую вы осматривали, расправился убийца. Он убивает женщин, и полиция не хочет помочь мне найти его. Боюсь, теперь он охотится за мной. Кроме вас, мне не к кому обратиться.

Молодой доктор таращит на меня глаза.

— Если вы выслушаете меня, то поймете, что дело не только во мне.

Я быстро рассказываю ему об убийстве Джозефины и о моих подозрениях относительно доктора Блюма в больнице на острове Блэкуэлл. Пока я говорю, он не спускает с меня глаз. Возможно, он решил, что я действительно ненормальная женщина и в любую минуту наброшусь на него с ножом.

— Удивительно. — Это все, что он может сказать, когда я заканчиваю.

— Мне нужна ваша помощь, чтобы найти убийцу моей подруги. Клянусь, я хочу одного — не дать ему убивать женщин. Вы поможете мне?

— Не представляю, как я могу помочь вам. Я врач, а не полицейский.

Я делаю глубокий вздох и решаюсь предпринять еще один шаг, после которого могу прямиком угодить в полицию.

— Доктор, по мнению полиции, мои доводы о том, что убийца в Париже, могут отрицательно сказаться на выставке. Прошлой ночью я заказала билет на пароход до Америки. Они считают, что я уехала. Пожалуйста, не выдавайте меня, не говорите, что я еще здесь. Мне нужно время.

— Мадемуазель, я… Я не могу сделать этого. Это было бы в высшей степени странно.

— Совсем нет. Я не прошу вас лгать полиции, просто ничего не говорите по собственной инициативе. Они не будут спрашивать, видели ли вы меня, они считают, что я уехала.

Он пожимает плечами:

— Ну хорошо. Скажем так: я не обязан сообщать, что вы были здесь, если никто об этом не спросит.

— Совершенно верно. И еще, доктор. Вы проводили вскрытие женщины, обнаруженной на кладбище прошлой ночью?

— Да, сегодня утром.

— На ней вы нашли какие-нибудь следы насилия?

— Нет, никаких.

— Совсем никаких?

— Ничего. Ее внутренние органы разложились за очень короткий промежуток времени. Это один из симптомов этой странной болезни, называемой «черная лихорадка».

— Но я видела эту женщину за несколько минут до того, как она умерла. Она не выглядела больной.

— Болезнь находилась внутри. — Он умолкает и опускает глаза, словно раздумывая, сказать мне нечто большее или нет. — Вы знаете, что такое микробы?

— Какие-то бактерии. Пастер изучает их.

— Да, мельчайшие существа, которые можно увидеть только под микроскопом. Вы имеете представление о «черной лихорадке»?

— Право, нет.

— Ну так вот. На ногте вашего мизинца могут поместиться миллионы микробов. Об их присутствии можно судить только по цвету крови. Она чернеет, когда микробы поглощают кислород, придающий крови яркий красный цвет. В некотором смысле они сами убивают себя.

— Не понимаю.

— Они могут жить и расти только при наличии кислорода — в крови в наших телах. Попав внутрь, они растут и делятся. Одна бактерия превращается в две, потом в четыре, восемь, удваиваясь каждые двадцать — тридцать минут. Миллиарды их проникают в легкие, сердце, печень и почки. Они даже попадают в голову, проходя сквозь мембрану, окружающую мозг. Где бы ни оказались, они размножаются, удваиваясь и удваиваясь, бесконечное число раз, с невероятной быстротой. Трудно поверить, но если бы приток крови был не ограничен, в результате невероятного процесса удвоения масса микробов за несколько дней разрослась бы до размеров Земли. К счастью для нас, наши тела умирают от того, что эти микроорганизмы поглощают наш кислород, а потом умирают и сами.

— Невероятно.

— Именно. Как вы можете судить по микроскопу на столе, я интересуюсь ими. Фактически я единственный, у кого в больнице есть микроскоп. — Он с гордым видом показывает на инструмент. — Странные симптомы и отсутствие физической травмы навели меня на мысль, что всему виной микроб. Но, анализируя кровь и ткань под микроскопом, я не обнаружил никаких микробов — очевидно, потому, что они слишком малы и не видны даже с помощью моего инструмента.

— У вас есть версия, что стало причиной ее смерти?

— Конечно. Ее состояние — результат воздействия ядовитых испарений.

— Испарений из канализации?

— Да. В Париже живет более двух миллионов человек. В катакомбах под городом на сотни километров протянулись тоннели, по которым текут реки сточных вод. — Он встает и начинает ходить по ограниченному пространству комнаты. — Из клоаки поднимаются вредные испарения. При вдыхании они могут стать причиной смерти.

— Но во всех больших городах…

— Да-да, но в том районе, где жила эта проститутка, несомненно, образовалось уникальное соединение ядовитых веществ.

— И где такое могло произойти?

— В районе Пуавриер, то есть «Перечница», это одно из тех мест, где в ужасной тесноте живут бедняки — можно сказать, как сельди в бочке.

— Значит, по-вашему, запах из водостоков губит людей. Но даже здесь, в этой комнате, запах как из клоаки.

Он улыбается, словно я попала пальцем в небо.

— Это из-за разложения.

— Разложения?

— Разложения ее внутренних органов. — Он отодвигает занавеску.

На столе голое располосованное тело. Я стою словно парализованная, ноги будто приклеены к полу, не могу оторвать взгляда от ужасного зрелища. Я снова вижу Джозефину. Сейчас упаду в обморок. Комната поплыла перед глазами. Следующее, что я помню, — он выводит меня под руку в коридор. После ужасного запаха в комнате воздух в коридоре кажется свежим. Он изливается в извинениях, а я стою, прислонившись к стене, и пытаюсь отдышаться.

— Я так часто имею дело со смертью, что это для меня не имеет никакого значения.

— Доктор, это тело…

— Да, я же сказал, что делал вскрытие.

— Вы говорите, что женщина умерла от канализационных испарений?

— Да, таково мое заключение.

— Вы не находили каких-нибудь следов на ее теле — например, пореза или царапины?

— Нет.

— А как насчет следа от иглы или чего-то в этом роле?

— Следов от иглы? Нет. Почему вы спрашиваете?

— Потому что мне все еще не верится, что она умерла от испарений из клоаки. Я видела ее. Она была в полном здравии. Может быть, она умерла от какого-то яда?

— Яда? — Он смотрит на меня так, словно я лишилась рассудка. — Мадемуазель, как я объяснил, она могла показаться здоровой вам, как человеку несведущему, но это было не так. Все указывает на вредные испарения.

— Как ее звали?

— Симона Дош. Почему вы спрашиваете?

— Из уважения. Я видела ее живой, и не хочу говорить о ней просто как о трупе. — Я задумываюсь на секунду. — Эта «черная лихорадка» еще свирепствует в «Перечнице»?

— Да, но она могла подхватить ее в любом месте.

Он достает карманные часы и хмурит брови, увидев время.

— Мадемуазель, вам нужно уходить. Я ожидаю господина главного инспектора в любой момент.

Сердце у меня подпрыгивает. Я забыла об обещанном визите должностного лица из полиции.

— Да-да. Сделайте мне еще одно одолжение. Скажите ее домашний адрес.

— Мадемуазель, даже не думайте…

— Пожалуйста, я должна спешить.

 

23

Доктор Дюбуа настойчиво предлагает проводить меня к выходу позади больничного здания, где тела в рогожных мешках с помоста грузят в похоронный фургон.

— Бедняки, умершие от гриппа, — говорит он.

С тяжелым сердцем я торопливо прохожу мимо обездоленных покойников, зная, что только по Божьей воле мы ходим по земле. После того как я останавливаю фиакр и называю адрес, кучер быстрым, но внимательным взглядом окидывает мой респектабельный наряд.

— Мадемуазель, это в Пуавриер.

— Да, мсье, я занимаюсь благотворительностью.

— Бог ты мой! В Пуавриер? Будьте осторожны, милейшая дама: как бы за добрые дела не поплатиться жизнью.

Пока экипаж громыхает по булыжной мостовой, кучер излагает тысячу причин, почему «даме» — леди — не стоит ездить в «Перечницу». Ему невдомек, что я имею некоторое представление о хулиганских районах. Я писала репортажи о нью-йоркских дешевых забегаловках, ночлежках, барах, ломбардах и танцзалах, прозванных «топталками», которые опекали преступники и всякие отщепенцы. Худшая сторона Парижа не может быть более отвратительной, чем Бауэри и Хелз-Китчен.

Должна признать, что самую вескую причину отказаться от поездки в Пуавриер назвал доктор Дюбуа: эпидемия гриппа, приводящего в ужас город, может свирепствовать в этом районе. Тем не менее страх перед болезнью не может остановить меня.

Нутром чувствую, что Симона Дош знала убийцу дольше, чем за несколько минут до своей смерти. Когда я закрываю глаза, перед моими глазами всплывает эпизод, как во время карнавала на улице она машет ему рукой, прежде чем направиться к нему. Это был явно приветственный жест. Мог он чем-то расположить ее к себе, как Джозефину? Если да, то Симона могла с кем-нибудь — подругой, сожительницей по комнате, соседкой — поделиться этим, как Джозефина поделилась со мной. Я бы тогда поговорила с тем человеком.

Что бы там ни говорил доктор Дюбуа, я отказываюсь верить, что она умерла от водосточных испарений. Если бы она заразилась гриппом, то выглядела бы больной и не скакала бы как лошадь за несколько минут до смерти. Что замышляет этот безумец? Возникла новая странная головоломка, и моя интуиция подсказывает, что игра, которую он затеял, принимает дьявольский оборот, но какой?

Фиакр останавливается перед каким-то домом, и кучер показывает, что это тот адрес, что я ему дала. Едва я успела расплатиться и выйти из фиакра, как мне пришло в голову попросить его подождать меня, но он уже далеко и погоняет своих лошадей.

Дальше по улице двое выносят из дома тело, завернутое в плотную ткань. Ноги у меня подкашиваются при мысли, что я вдыхаю смертельную болезнь, но я напоминаю себе, что другие люди на улице дышат тем же воздухом и живы, по крайней мере пока.

Дорожные ремонтные бригады не жалуют этот район, как и извозчики, — мостовая в рытвинах и колдобинах. Дома в трещинах, штукатурка во многих местах обвалилась или опасно свисает. Разбитые окна затянуты материей или кое-как забиты досками. В квартале, где я нахожусь, два кабачка, винный магазин и небольшая лавка, где торгуют овощами и мясом; соотношение зеленого змия к продуктам питания — три к одному.

И мужчины, и женщины на улице кажутся подавленными жизнью. Ловлю на себе их взгляды, хитроватые и злые, и покрепче прижимаю сумочку. Это не бедный рабочий люд, рядом с которым я трудилась в Питсбурге; они значительно ниже рабочего класса — поденщики, мелкие преступники, попрошайки, старьевщики. Одежда у людей обоих полов грубая и поношенная; обувь по большей части — сабо из самой дешевой жесткой кожи.

Черные флаги анархии вывешены в нескольких окнах вдоль улицы.

Места, где бываешь, пробуждают различные чувства. Здесь я испытываю горечь, страдание, боль и гнев. Нищета, пьянство и насилие оставили следы на улице.

У входа в дом, где жила Симона, девочка пяти-шести лет играет с грязной куклой. Ее мать сидит на ступеньках и качает на руках маленького ребенка, напевая колыбельную с закрытым ртом. Она кашляет в лицо ребенку и поднимает голову.

— Подайте несколько су для ребенка. — Ее мольба о грошах для детей заставляет меня остановиться.

Девочка скачет ко мне с широкой счастливой улыбкой. Жизнь жестоко обошлась с ней, но по ее глазам и улыбке я вижу, что душа ее еще чиста. У нее течет из носа, она вытирает его своей тонкой ручкой и протягивает ее ко мне. Ее босые ножки огрубели, покрылись коркой и все в грязи. Не думаю, что она вообще когда-нибудь носила обувь. Платье разорвано и в грязи, как и ее ноги. Девочка явно истощена — кожа да кости.

Мне хочется взять ее на руки, отнести домой, вымыть, одеть и накормить. Она жертва злой Фортуны, как и ее мать и малышка сестра, ибо они все наверняка заболеют гриппом и скоро умрут. У меня разрывается сердце, и я делаю единственное, что могу в данный момент: достаю из кошелька деньги и даю женщине. Уверена, маленькой семье этого будет достаточно, чтобы хорошо питаться в течение недели; жаль только, если большая часть этих денег, а это вероятно, будет истрачена на выпивку.

Внутри за дверью грязнее, чем на улице. На лестнице кухонный запах от готовки дешевых и немудреных продуктов — протухшего мяса и гнилых овощей; к нему примешивается еще запах немытого человеческого тела. Вонь, грязь, антисанитария. К моему ужасу, подниматься нужно на пятый, последний этаж, где жила Симона.

Мне жутко, но в такие моменты, когда смелость подводит меня и одолевают сомнения, по какой-то необъяснимой причине ноги обретают свой собственный разум и идут независимо от меня.

Грубый мужской смех доносится с одного из верхних этажей, пока я поднимаюсь по лестнице. Дойдя до четвертого этажа, я обнаруживаю, что это слышится из квартиры, дверь в которую открыта. Мужской смех заставляет учащенно биться мое сердце. Так смеялся мой отчим, когда возвращался домой после ночной попойки со своими приятелями, будоража весь дом. Часто это заканчивалось скандалом с моей матерью, и я вскакивала с постели, чтобы убедиться, не ударил ли он ее.

Из открытой двери выходит мужчина. Он почти такой же грязный, как девочка на улице, небритый, лохматый, с космами, торчащими из-под морской фуражки, более сальной, чем его волосы. Грязный шейный платок пропитан потом, и с трудом можно догадаться, что когда-то он был красным. У этого типа вид уличного хулигана, кого парижане называют «апаши».

— Эй, куда идешь, милашка?

Я подавляю желание ответить, так как уверена, что он воспримет это как проявление интереса к нему, и быстрее иду дальше. На пятом этаже нахожу квартиру Симоны и стучу несколько раз. Никто не отвечает. Стучу сильнее, отчего дверь приоткрывается. Толкнув ее, я просовываю голову.

— Можно войти?

Это одна большая комната. С одной стороны в полном беспорядке кухонный стеллаж с открытыми полками и дровяная печь, на другой стороне две небольшие мятые кровати. Между ними повешена старая простыня.

— Есть здесь кто-нибудь?

Делаю два шага и останавливаюсь.

Пресвятая Богородица!

На полу рядом с кроватью тело голой женщины. Кругом все залито кровью. Ее живот вспорот от грудей до паха. Я шарахаюсь назад, зажав рот кулаком, чтобы не закричать.

— Что тут происходит?

Я вскрикиваю. Это бандюга снизу.

— В чем дело?

Я пулей пролетаю мимо него, несусь вниз по ступеням, не чуя под собой ног. Платье мешает бежать, я путаюсь в нем и, чуть не упав, хватаюсь за перила. Удержав равновесие, поднимаю юбки и со всех ног лечу вниз. Я успеваю пробежать только один пролет, как слышу крик того типа.

— Meurtrière!

Несколько мужчин выходят из какой-то квартиры, а тот, что наверху, кричит, чтобы они остановили меня. Ничего не понимая, они смотрят в растерянности, как я проношусь мимо них вниз по лестнице.

— Она убила Иветту! — кричит громила сверху.

Тяжелый топот слышится за мной, когда я добегаю до лестничной площадки второго этажа. Я чуть не наскакиваю на женщину, которой дала деньги. В одной руке она держит ребенка, в другой — большую сумку, думаю, с продуктами, потому что сверху лежит хлеб. Ее маленькая грязнуля плетется за ней, жуя конфету. Видя мой ужас, женщина быстро открывает дверь и показывает туда. Дверь ведет в соседнее здание. Не раздумывая, я влетаю в дверь, и она захлопывает ее за мной.

Это еще одна лестничная площадка с дверями в квартиры наподобие той, что осталась позади. На первом этаже я выбегаю через черный ход во двор, образованный четырьмя вплотную стоящими домами. Я вхожу в дом напротив и через него попадаю на улицу.

Только когда оказываюсь за два квартала от этого злополучного места и сижу в фиакре, я перевожу дух.

 

24

Смерть проститутки в большом городе не имеет никакого значения для тех, кто правит миром, но когда я снова столкнулась с ней лицом к лицу, я похолодела от страха. Я остановила фиакр напротив кафе рядом с площадью Клиши. Не в состоянии что-либо есть, я выпила кофе с молоком в надежде, что он растопит твердый ком у меня в животе.

Мне хочется явиться в контору главного инспектора Морана и спросить его, сколько еще женщин должны стать жертвами убийцы, прежде чем по всему городу будет поднята тревога.

Я борюсь с желанием сесть на поезд до порта, а потом — на пароход домой. Наконец покидаю кафе в мрачном раздумье, не представляя, что делать дальше, кроме как вернуться в убежище на чердаке. Хотя в воздухе еще стоит прохлада, на душе приятно оттого, что туман рассеивается, пока я иду к площади Клиши. Люди на улице кажутся чем-то взволнованными, и я спрашиваю у прохожей, что происходит.

— Красная Дева на площади Бланш.

Не могу поверить, как мне повезло — знаменитая анархистка выступает с речью. Я спешу на площадь. Никогда не забуду, как я познакомилась с идеями Луизы Мишель.

Как-то раз в юные годы, когда я стояла в очереди в заводскую проходную, какая-то женщина, идя вдоль очереди, раздавала листовки. Я наблюдала за реакцией стоящих впереди меня рабочих. Одни брали листовку и вежливо благодарили, другие злобно огрызались. Когда женщина поравнялась со мной, я, сгорая от любопытства, взяла листовку. Стоявшая за мной девушка прошептала: «Дьявольские наветы», и я решила спрятать ее и прочитать во время обеденного перерыва.

Я была потрясена, прочитав листовку. Я никогда не слышала о таких идеях: равные права для женщин, право голосовать, право на образование и право получать равную плату за равный труд с мужчинами. Это казалось невероятным, пока я сама не добилась того, что считалось неприемлемым для женщины. И все же иногда меня одолевают сомнения. Трудно представить себе, что когда-нибудь в мире не будет предрассудков. В человеческой природе есть что-то такое, что не допустит этого.

Мне повезло, что у меня был отец, который уважал способности «слабого пола». Он хотел, чтобы я поняла и поверила, что могу добиться всего, чего захочу. «Пинк, чтобы иметь что хочешь, надо захотеть этого всем сердцем, и тогда работай головой и никогда не сдавайся. Успех приходит не сразу. У меня всегда так было».

В тот день на заводе я прочитала высказывание Луизы Мишель, которое запало мне в душу: «Человечество состоит из двух частей: мужчин и женщин. И равенства не будет до тех пор, пока „сильная“ половина повелевает „слабой“. Каждая женщина должна иметь право быть равной. Мольер сказал, что женщина — это „суп“ мужчины. Я не хочу быть чьим-то супом».

Эти слова придают мне уверенности каждый раз, когда я начинаю колебаться.

Луиза Мишель, прозванная Красной Девой за радикальные политические убеждения и отказ от замужества, овеяна легендами. Она сражалась на баррикадах, ее шляпа и одежда пробиты пулями, но сама она осталась целой и невредимой.

Легенда началась здесь, на Холме, восемнадцать лет назад. Луи Наполеон, племянник великого Бонапарта, взошел на французский престол как император Наполеон III. Хитрый канцлер Пруссии Бисмарк втянул его в войну против немцев, к которой Франция не была готова, в результате прусские войска штурмовали ворота Парижа.

После этого конфликта автократическое правительство роялистов пало и возник политический вакуум. Революционеры, «красные» всех мастей — анархисты, социалисты, коммунисты и прочие — рвались к власти. В обстановке хаоса родилась Коммуна, правительство простого народа как исторический эксперимент.

Вскоре войска республиканского правительства, контролировавшего остальную часть Франции, вступили в Париж и начали теснить защитников Коммуны. Последние сражения происходили на Холме, и республиканские силы одержали верх. Но Луиза Мишель, пламенная предводительница женских отрядов Коммуны, не отказалась от своих идеалов. Выйдя на свободу после нескольких лет тюремного заключения, она снова начала вести агитационную работу, призывая рабочих убивать владельцев заводов и захватывать заводы. С этим я не могу согласиться. Я не считаю, что убийство может служить способом решения проблем.

Уже почти темно, когда я дохожу до площади Бланш. Ее голос разносится по всей запруженной людьми площади. Она стоит на фургоне в своем традиционном одеянии: во всем черном за исключением шарфа. Она заявляет, что шарф, который носят революционеры, красный, потому что залит кровью народа.

Ее черные как смоль волосы гладко зачесаны назад. Для женщины у нее довольно суровый вид — узкое лицо с патрицианским носом и большой лоб. Она не красива в салонном понимании красоты. В ней чувствуется сила: в ее голосе, жестах пламень, рвущийся изнутри. Я заворожена ее яркой, зажигательной речью.

— Заводы закрываются не потому, что нет сбыта продукции, а потому, что фабриканты сговорились сломить хребет французским рабочим! Не дать им заработать на хлеб, заставить их голодать, заставить голодать их семьи, их детей. Когда рабочие будут видеть, как страдают от голода их дети, они согласятся на нищенскую зарплату.

Одобрительные возгласы раздаются в толпе. Собравшиеся настроены гораздо дружелюбнее, чем накануне вечером, — ее слова обращены к монмартрским рабочим и богеме.

— Мы, обездоленные, требуем хлеба для всех, образования для всех, работы для всех, независимости и справедливости для всех! Худший тиран не тот, кто берет вас за горло, а тот, кто заставляет туже затянуть пояса. Не тот, кто бросает нас за решетку, а тот, кто заставляет вас голодать!

В толпе снова слышатся возгласы одобрения.

— На виселицу тиранов! — что есть силы кричит стоящая рядом со мной женщина. — Смерть подонкам!

— Вы не задавались вопросом, почему только бедные умирают от гриппа? Я скажу вам: их губят пары ядовитых веществ, сбрасываемых в канализацию в бедняцких районах. Оставшиеся в живых будут рабами богатых!

Кто-то дает ей знамя. Она поднимает его, чтобы толпа могла видеть — это черное знамя анархии.

— Бедные не станут свободными, пока фабриканты не будут висеть на воротах своих замков! Мы сплетем веревки на деньги, которые они украли у рабочих!

В толпе начинается суматоха, когда всадники врываются на площадь. Меня толкают на краснолицего мужчину, поддавшегося общей панике. Он задевает меня локтем, и я валюсь на землю. Сильные руки подхватывают меня и ставят на ноги. Мое тело прижимают к столбу, а руки обхватывают меня сзади вместе со столбом. Вокруг неимоверная давка. Глаза слезятся, я едва дышу. Паника прекращается почти так же быстро, как началась. Руки, удерживавшие меня, разжимаются, и я оборачиваюсь, чтобы поблагодарить моего спасителя.

— Вы!

 

25

Протискиваясь сквозь толпу с площади Бланш, я благодарю Жюля Верна и спрашиваю:

— Вы перекусите со мной? Я умираю от голода.

— Да. — Он берет меня под руку, отчего мое сердце тает, и ведет в кафе на бульваре Клиши.

— Как вы здесь оказались? — спрашиваю я, заподозрив, что он следил за мной.

— Я находился недалеко отсюда и слышал, что должна выступать Красная Дева. Я увидел вас в толпе.

Хотя его ответ звучит убедительно, что-то в его голосе настораживает меня. Я улыбаюсь и меняю тему:

— Она потрясающая женщина, не правда ли?

— Это фанатик, который должен сидеть в тюрьме.

Вот и весь разговор о политике.

Ужинать еще рано, и мсье Верн заказывает красного вина, тарелку сырного ассорти, хлеб и оливки. К заказу я добавляю минеральную воду.

Я улыбаюсь как сама невинность.

— В таких интересных местах, как Монмартр, я никогда не бывала. Всего за два дня я лицезрела красочный карнавал, присутствовала на двух политических митингах, была свидетелем двух убийств, а меня саму чуть было не убили.

Верн на секунду замолкает.

— Мадемуазель, вы были на волосок от смерти.

— Вот как?

— Сегодня я пригрозил вам, что вас могут арестовать и отправить в психиатрическую больницу. Советую вам отнестись к этому разговору со всей серьезностью, иначе мне придется привести в исполнение свою угрозу.

— Со всей серьезностью? За кого вы меня принимаете? — Я бросаю салфетку на стол и встаю. Этот высокомерный человек уже достал меня. — Я пришла к вам с искренними намерениями обсудить серьезную проблему, касающуюся вас, и не хочу, чтобы мне угрожали.

— Сядьте, вы привлекаете внимание.

Сажусь, но во мне все кипит.

Он продолжает говорить раздражительным тоном превосходства и со сдержанным гневом:

— Вы единственная, кто может ответить на этот вопрос.

— Какой вопрос?

— С кем я разговариваю?

— Нелли… Браун. Меня зовут Нелли Браун.

— С какой целью вы пытались сегодня утром заговорить со мной?

Я собираюсь с мыслями, делая вид, что меня заинтересовали двое богемного вида молодых людей, громко спорящих о политике за одним из соседних столиков. Я не осмелилась назваться испанским именем и имитировать акцент, как в разговоре с консьержкой. Жюль Верн много путешествовал, и он образованный человек, чтобы попасться на мою кубинскую удочку. Американские учителя в средней школе советуют читать его приключенческие романы, где увлекательно описаны география, флора и фауна различных районов. Изучая его биографию, я узнала, что у него такой же дух искателя приключений, как у героев его книг. Он плавал на своем судне в водах Северной Африки, кишащих пиратами, ездил на охваченные войной Балканы, где знакомился с трансильванскими легендами о вампирах, совершил поход за Полярный круг, чтобы увидеть гигантские океанические вихри, уносящие корабли. Он даже бывал в Америке.

Я убедилась, что самый веский аргумент — это правда или по крайней мере почти вся правда.

— Я здесь из-за Гастона и убийства близкой подруги. — Я не пытаюсь скрыть некоторую угрозу в своих словах и испытываемый гнев.

Он мрачнеет, и в уголках губ появляются складки. Мне надо быть более осмотрительной. Глаза со стальным блеском под густыми и черными как уголь бровями, кажется, пронзают меня насквозь.

— Я имею удовольствие беседовать с женой Гастона, мадемуазель?

— Конечно, нет.

— Тогда, может быть, с любовницей?

— Мсье Верн!

— Кормилица? Думаю, что нет. Слишком молода, чтобы быть его матерью, женщиной, с которой я близко знаком, поскольку она замужем за моим единственным братом. — Он подается вперед на стуле, словно хочет схватить меня за горло. — По какому праву, данному Богом или человеком, вы присваиваете себе роль представительницы моего бедного больного племянника?

Яснее ясного: мне надо тщательно подбирать слова.

— Мсье Верн, могу я быть с вами предельно откровенной?

— Если это возможно.

По улице проходят полицейские, наводившие порядок на площади Бланш. Мсье Верн со знанием дела смотрит на них и достает карманные часы. Он открывает крышку, демонстративно засекает время и кладет часы на стол.

— Мадемуазель, в вашем распоряжении три минуты, чтобы убедить меня не сдавать вас в руки властей. У вас даже меньше времени, если я обнаружу, что вы страдаете воспалением головного мозга, как бедный Гастон.

— Я американка, из Нью-Йорка.

— Ну конечно. Француженка не позволит себе подобных бестактностей.

— Не позвать ли сейчас полицию? Может быть, третейский судья в этом вопросе был бы на пользу нам обоим. — Сердце готово вырваться из груди, но теперь я знаю, что, когда на тебя нападают, надо держать кулаки наготове.

Мое внимание привлекает булавка на его лацкане — небольшая красная роза. Красный — цвет революционеров. Жюль анархист? Эта мысль заставляет меня еще больше насторожиться. Убийца расхаживал в красном шарфе.

Он захлопывает крышку часов:

— Рассказывайте.

— Большое спасибо. Немногим более года назад я действительно страдала воспалением головного мозга, но не в такой тяжелой форме, как ваш племянник, тем не менее мне пришлось провести две недели в сумасшедшем доме.

— Как вы нашли меня в «Прокопе»?

— Я… я была у вас дома в Амьене, и мне сказали, что вы в Париже и что это ваше любимое кафе.

Он кивает.

— Полагаю, вы говорите правду, но не всю. Прислуге в моем доме запрещено сообщать кому бы то ни было, где я нахожусь, и члены моей семьи этого тоже никогда не сделают. Все мои слуги у меня уже многие годы. Ах нет, есть одна девушка, приходящая служанка. У нее длинный язык…

Я сижу с каменным лицом, но, черт возьми, до чего он проницательный. Служанка действительно любила посплетничать. За небольшое вознаграждение она рассказала мне, что мсье Верн в последнее время стал очень вспыльчив со своими домашними и прислугой. Несколько недель назад он взял и сбрил бороду и уехал в Париж. Слуги подозревают, что причина его неожиданного бегства в город — женщина, что вполне возможно в стране, где внебрачные любовные связи — распространенное социальное явление.

— Вы рассказывали о вашем воспалении головного мозга.

Я откашливаюсь.

— Во время пребывания в психиатрической больнице я узнала, что несколько женщин исчезли. Все они были проститутками. Больница находится на острове в Нью-Йорке, и было высказано предположение, что женщины утонули при попытке бегства в состоянии повышенного психического расстройства.

Я ожидаю, что в результате моего повествования о странных происшествиях в голове одного из самых одаренных богатым воображением писателей мира возникнут вопросы, но мсье Верн остается невозмутимым как содержатель похоронного бюро.

— Как вы, вероятно, догадались, Джозефина не вернулась той ночью, когда пошла в дом доктора, — продолжаю объяснять, как я оказалась в хижине на пирсе и обнаружила лабораторию. Мой рассказ не вызывает ни малейшей реакции, даже движения бровей.

В горле у меня пересохло, и я с хрипом выговариваю слова.

— В стеклянных сосудах находились окровавленные органы — возможно, вырезанные у Джозефины.

На секунду я закрываю глаза, словно для того чтобы не видеть возникшую передо мной ужасную картину.

Не сказав ни слова, мсье Верн выходит из-за стола и возвращается со стаканом. Он наливает вина в стакан и ставит его передо мной. Я не пью спиртного, но это исключительный случай. Я заставляю себя продолжить рассказ, как я едва спаслась, и о пожаре.

— Огонь уничтожил всё. Все следы Джозефины, доктора, его лаборатории и все грязные дела, которыми занимался этот монстр. Все улетучилось с дымом. За несколько минут и хижина, и пирс рухнули в реку, и их унесло потоком воды. Из-за моего временного воспаления головного мозга никто не поверил мне. Затем, несколько позже в том же году, точнее — в октябре прошлого года, я отправилась в Лондон, после того как Джек-потрошитель начал совершать убийства. Мое внимание привлекло то, как он расправлялся со своими жертвами. Он кромсал их точно так же, как была убита Джозефина. В Лондоне я отслеживала преступления, совершенные этим убийцей, и смогла познакомиться с ведущим следователем по этому делу. Он сказал мне, что подозрения падают на врача, и сообщил, при каких обстоятельствах скрылся доктор: он бежал из своей квартиры, охваченной огнем, — иначе говоря, произошло то же самое, что и на острове Блэкуэлл. Мои подозрения подтвердились, когда на пожарище нашли микроскоп и высокие стеклянные сосуды, в которых ученые хранят препараты. Это указывало на то, что этот человек, как и доктор Блюм, имел лабораторию.

Я делаю паузу, ожидая лавины вопросов, но мсье Верн стоически не меняется в лице.

— В Лондоне, осве… то есть изучая эти события, я беседовала с человеком, который оказался репортером, работавшим в Париже. Он сказал, что там было совершено такое же зверское убийство.

Интерес проявлен, но опять никакой реакции.

Я упрямо продолжаю рассказывать, что мне удалось выяснить после прибытия в Париж, и как человек, которого я считаю убийцей, чуть не прикончил меня. Опять-таки никакой реакции. Я упоминаю об отношении полиции ко всему этому, но обхожу молчанием тот факт, что скрываюсь от правосудия.

— Я решила во что бы то ни стало припереть к стенке убийцу Джозефины и положить конец зверствам этого безумца. К сожалению, у полиции есть другие важные дела, и она не станет помогать мне и по-настоящему заниматься делом.

Я делаю паузу, теребя свой шарф. Сейчас или никогда.

— Вы согласны принять участие вместе со мной в выполнении этой задачи, мсье Верн? Вы поможете мне поймать убийцу, прежде чем он лишит жизни еще одну ни в чем не повинную женщину?

Свершилось. Я сказала то, что ужасно хотела сказать с самого утра, и уверена: теперь реакция последует. Он поднимает бровь, и я задерживаю дыхание.

— Вы рассказали мне многое, мадемуазель… Браун, но не сообщили главного.

О Боже, неужели о моем аресте напечатали газеты?

— Вы не объяснили мотивы, по которым вы пришли ко мне.

— Простите? — Я поражена его ответом.

— Причина, побудившая вас обратиться ко мне в «Прокопе».

— Гастон… — произношу я, надеясь, что больше ничего говорить не надо.

— Гастон?

— Репортер рассказал мне об одном происшествии здесь, в Париже, несколько лет назад. Ваш племянник возвращался домой вечером и услышал какой-то шум в переулке. Он пошел туда и увидел человека, склонившегося над женщиной, лежащей на земле. Этот человек убежал при появлении Гастона, который, к своему ужасу, обнаружил, что женщина была зарезана.

Это трогает его.

Красивые, сверкающие, то что называется смеющиеся, глаза Верна темнеют и становятся строгими.

— Мой племянник страдает психическим заболеванием, как и вы!

Я открываю рот, чтобы возразить, но он не обращает внимания и продолжает:

— Когда его допрашивали в полиции, он ответил, что видел меня убегающим с места преступления. Полиция признала, что у бедного Гастона развилась мономания относительно меня, и дело закрыли.

— Что, конечно, стало причиной того, что Гастон стрелял в вас.

— Эти события хорошо известны полиции и моей семье. Трагедия, разыгравшаяся с Гастоном на почве его больного воображения, была исчерпывающе описана в газетах. Вы явно пытаетесь шантажировать меня, но у вас ничего не выйдет. Вы добьетесь лишь одного: я обращусь в полицию.

— Шантажировать вас? Это просто смешно! Я просто пришла просить у вас помощи и дать вам возможность помочь самому себе.

Я достаю из сумочки свою козырную карту и кладу ее на стол. Если это не возымеет действия, то не поможет ничто.

— Вас не смущает, мсье Верн, что вы так похожи на психа-убийцу, что ваши фотографии кто-то показывает на улицах, чтобы выведать сведения о нем?

Наконец-то я пробудила внимание великого человека, а не просто его гнев. Он опускает глаза на фотографию. Сходство не абсолютное, но надо отдать должное художнику — он хорошо поработал. Я вполне довольна подделкой.

Мсье Верн вскакивает, опрокидывая стул.

— Кто учинил это безобразие?

— Я… я… — заикаюсь я, подыскивая слова, но ничто не приходит на ум. Ясно как божий день, правду сказать не могу. — Я не знаю.

— Где вы это взяли?

— На улице у проститутки.

Все кафе затихло. Я смотрю вокруг, ища пути побега.

— Сядьте, — говорит Верн твердым тоном, который напоминает мне отца, когда он сердился на меня. Он поднимает стул, садится и кладет руки на стол перед собой. — Теперь скажите мне точно, зачем вы пришли ко мне?

Я поднимаю вверх подбородок.

— Я пришла просить вас помочь мне выследить убийцу. Я думала, что ваше знание города, языка, ваши аналитические способности… но, как видно, ошиблась. Вам, похоже, нет дела до того, что убивают ни в чем не повинных женщин или чернят ваше доброе имя.

— Мадемуазель, не пытайтесь свалить вину на меня. Вы не имеете представления, как я отношусь к этой клевете. Или что я сделаю с тем, кто возводит ее на меня, когда поймаю его. Вы утверждаете, что видели два убийства в городе в течение двух дней и вас тоже чуть не убили. — Он вскидывает брови. — Если это так, то, может быть, вам следует вернуться в Америку в интересах вашей безопасности?

— Тогда убийца Джозефины останется безнаказанным а ваше имя — запятнанным.

Я решаю выдвинуть еще один довод. Он не может отказать женщине, оказавшейся в беде. Это не в его характере.

— Мсье Верн, я женщина, одна в чужом городе. Мне нужна ваша помощь. Вместе мы сможем выследить этого убийцу, чтобы свершилось правосудие. Что вы скажете? Вы присоединитесь ко мне?

— Вы принимаете меня за дурака, мадемуазель?

— Вы производите на меня впечатление очень рассерженного человека, человека, который всю жизнь создавал репутацию всемирно известного писателя, чьи книги читают на всех континентах и кого сейчас смешивают с грязью. Вы будете и дальше сносить клевету, возводимую на вас, порочащую ваше доброе имя, и равнодушно смотреть, как продолжают убивать ни в чем не повинных женщин? Что бы вы почувствовали, если бы его следующей жертвой была я?

— Облегчение.

Я прикусываю язык. Надо привыкнуть к его сарказму.

Он качает головой.

— Оно действительно заразное.

— Что заразное?

— Воспаление головного мозга, которым страдаете вы и бедный Гастон. Я им заразился.

Он поднимает в мою честь стакан.

— Нет, мадемуазель, я не собираюсь сдаваться. Говоря словами вашего соотечественника Эдгара Аллана По, «игра еще не закончена».

 

26

Мы идем по бульвару. Жюль заметно хромает, но не так чтобы опираться на трость, с которой он ходит, тем не менее хромает. Думаю, это последствие пули племянника.

Слабый голос совести укоряет меня в том, каким способом я добилась его согласия помочь. Я велю замолчать этому голосу и говорю себе, что поступаю во благо.

Пока мы отходим от нашего кафе, мы слышим, как анархисты и полиция шумно спорят между собой относительно того, кто будет править миром. Сейчас мне кажется, что полиция берет верх, и я искренне надеюсь, что Луиза Мишель не попалась к ним в лапы. В голосе Жюля уже нет заносчивости, когда он спрашивает о моем визите к доктору Дюбуа.

— Что доктор сказал вам о причине смерти проститутки?

Я вкратце передаю разговор с молодым доктором и заключаю:

— Он не обнаружил никаких следов насилия на теле женщины. Он вел речь о странном разложении ее внутренних органов.

— Разложении?

— Да. Доктор сравнивает это с тем, что происходит с животной и растительной тканью в водостоке. По его теории испарения из клоаки — причина эпидемии «черной лихорадки». Я не врач, но мне показалось странным, что недавно я видела эту женщину живой и здоровой, а через несколько минут она умирает от гриппа.

— На ее теле были какие-нибудь необычные следы? От иголки, например, или…

— Да! — Я вдруг вспомнила. — Царапина на левом плече. Первый раз я видела эту царапину, когда взглянула на ее тело в полицейском фургоне. Потом я видела ее, когда доктор отдернул занавеску в той лаборатории, но я была в таком шоке, что забыла спросить его об этом. Но я пыталась выяснить, обнаружил ли он следы от иголки, и он сказал «нет».

— Через царапину можно легко ввести яд.

— Доктор Дюбуа считает, что она умерла не от яда. Он сказал, если это яд, то какой-то очень редкий, о котором он никогда не слышал. Он также не мог обнаружить тех мельчайших существ, которые разглядывает под микроскопом доктор Пастер.

— Микробы?

— Да, микробы. Я знакома с работами доктора Пастера.

— Невозможно, мадемуазель, поскольку далеко не каждый ученый может утверждать это.

— Я не имела в виду…

— Да-да, я знаю.

Он такой… такой снисходительный, но я решаю прикусить язык. Этот человек мне нужен.

Жюль поджимает губы.

— Должно быть, он весьма прогрессивный врач, если у него есть микроскоп. Вы сказали, он молод, но как раз среди молодых врачей распространены передовые течения и признаются открытия Пастера.

Некоторое время мы идем молча, потом он спрашивает:

— Какие у вас планы, мадемуазель?

— Планы?

— Да, ваши планы.

Он задает хороший вопрос. Кроме намерения раздавать фотографии с похожим на него изображением и ожидания, что ударит молния, Никаких планов у меня нет.

— Ну, очевидно, что доктор Блюм — мономаньяк с навязчивой идеей резать тела женщин. Он убивает проституток, потому что они самая легкая добыча. Кажется, я спутала ему карты, сказав полиции, что он в городе. Он догадывается, что я сказала полиции о нем, если позвала их на кладбище. Кроме того, кто-то распространяет те фотографии. Все это может вынудить его некоторое время не выходить на улицы. — И вдруг меня осенило. — Он, вероятно, переместится туда, где можно найти проституток, не выходя на улицу.

— Публичный дом?

— Точно.

— Но вы не оснащены для ведения расследования в таком месте.

Опять он… Я скрежещу зубами.

— Должна вам сказать…

— Да?

Я делаю глубокий вздох.

— …что у меня есть план. — План у меня возникает молниеносно, и оттого он непродуманный. — Я переоденусь в мужчину и буду в публичных домах расспрашивать женщин.

У него плохая манера разражаться смехом, а мне снова приходится прикусить язык, чтобы не похвастаться, как я прибегала к разным трюкачествам при ведении моих прошлых расследований.

— Вы зря смеетесь: великая Сара Бернар часто исполняет мужские роли.

Он прищелкивает языком.

— Вы женщина, обладающая научными познаниями Пастера и разбирающаяся в актерских способностях Бернар. Мне предстоит многое от вас узнать во время нашего совместного начинания. С вашим интересом к наукам и театральному искусству вы, надо полагать, осведомлены об открытиях барона Крафт-Эбинга, изложенных в его труде «Psychopathia Sexualis». Он пишет, что уранизм, также называемый лесбиянством, почти всегда отмечается у женщин, которые носят короткие волосы, одеваются в мужскую одежду, занимаются спортом или стремятся стать оперными певицами, и у актрис, исполняющих мужские роли.

Моя сдержанность улетучивается. Он зашел слишком далеко.

— Мсье Верн! Я охотилась за этой тварью на двух континентах и не смогла убедить полицию в его существовании. Прошлой ночью он чуть не убил меня. Я не считаю, что заслуживаю вашего презрения.

Он останавливается и смотрит на меня.

— Вы правы, совершенно правы. Я был несправедлив, и нужно отдать должное вашей смелости и решительности. Мое нежелание вызвано тем, что я приехал в Париж по причине, не имеющей никакого отношения к поискам убийцы. Скорее наоборот.

— Что вы имеете в виду?

— По правде говоря, я приехал в Париж, чтобы убить человека. — Он слегка коснулся своей шляпы. — Итак, завтра в час дня. В «Прокопе». Я скажу метрдотелю, чтобы он встретил вас. Потом мы нанесем визит вашему доктору Дюбуа.

 

27

Жюль совершенно ошеломил меня своим странным заявлением: «Я приехал в Париж, чтобы убить человека».

Он уходит, а я смотрю ему вслед как дура с открытым ртом. Я обратилась за помощью не к тому человеку? Я должна бежать за Жюлем и требовать ответа, но нужно спросить у владельца кафе, не оставляли ли для меня какую-нибудь информацию. И потом, Жюль едва ли мне что-либо скажет.

По дороге в кафе «Лаветт» я не могу не думать о его заявлении. Любовный роман разладился из-за того, что появился другой поклонник? Вторжение в частные владения, сказали бы мои коллеги журналисты. То, что Жюль женат, не имеет никакого отношения к сердечным делам. Представители французского среднего и высшего класса часто вступают в брак по финансовым соображениям, а романтические наклонности приберегают для любовных интрижек.

Я выбрала небольшое кафе как передаточный центр информации для меня, потому что у его владельца продажный вид, и это заведение посещают монмартрские проститутки. По моим расчетам, если они увидят человека, похожего на того, кто изображен на рисунке, и/или совершающего насильственные действия, то обязательно оставят там для меня записку. До последнего времени, даже после обещанного вознаграждения никто не заявлял о себе, хотя несколько раз меня наводили на ложный след. Сегодня, когда я обращаюсь к владельцу кафе, он сообщает другую интересную информацию.

— Какой-то человек спрашивал вас.

— Кто?

— Какой-то однорукий. Он называет себя инспектором полиции, но… — Он пожимает плечами.

— Он спрашивал меня по имени?

— Нет, он хотел узнать, кто раздает рисунки проституткам. Он давал мне десять франков за информацию. — Владелец кафе вытирает руки о фартук, словно избавляется от греха за получение тридцати сребреников.

— Вы сказали ему?

— Мадемуазель! Кто я, по-вашему.

Я предпочитаю не высказывать своего мнения.

— Как его зовут?

— Я не знаю.

— Какой руки у него нет?

— Левой.

— Еще что-нибудь вы знаете о нем?

— Ничего, кроме… — Он перестает вытирать стойку бара и недобро ухмыляется.

Я даю ему десять франков. Тот однорукий, конечно, дал ему гораздо меньше.

— Он работает на кого-то очень важного, и у него репутация жестокого человека, особенно по отношению к женщинам. — У него опять эта злая ухмылка.

— Вы знаете, как зовут этого очень важного человека?

Он снова пожимает плечами и принимается протирать стойку.

Я даю ему еще десять франков за его преданность и молчание, зная, что никогда не смогу вернуться в кафе. Уж он точно повстречается с одноруким, чтобы выманить больше денег. Хорошо, что не назвала своего настоящего имени и не сказала, где остановилась. Он знает, кто этот человек, а не назвал его, потому что служит и нашим и вашим.

Разные мысли крутятся в голове, когда я ухожу из кафе и поднимаюсь по ступеням, чертовски усталая. Кто нанял этого негодяя? Жюль пришел в ярость, увидев рисунки, но он сам будет ходить и выяснять — такой он человек.

Я ускоряю шаг, когда поднимаюсь на Холм мучеников, чтобы добраться до своего чердака. У меня одно желание: свернуться калачиком в кровати и уснуть. Мои проблемы продолжают донимать меня, когда я по Пассажу подхожу к дому, как вдруг слева от себя в дверях замечаю мужчину крупного телосложения.

Я сворачиваю вправо, ныряю в подъезд и достаю из кармана полицейский свисток. Только я собираюсь свистнуть, как справа от меня открывается дверь, и из нее выбегает маленькая белая собачонка и несется во всю прыть к тому человеку. Вслед за ней появляется встревоженный пожилой мужчина и кричит:

— Пьер, стоять, паршивец!

Здоровяк, стоявший в дверях, выходит и быстрым шагом идет вверх по Пассажу. Пьер, пронзительно лая, чуть ли не хватает его за пятки, а пожилой хозяин пытается остановить своего паршивца.

Здоровяк огромен по всем параметрам. Он высок и широкоплеч: ростом больше метра восьмидесяти, и весит килограммов под сто. Большая шляпа, надвинутая на лоб, скрывает его лицо; под длинной широкой накидкой угадываются очертания его крупной фигуры. Из последних сил на грани нервного срыва тащусь по лестнице. Как ни стараюсь убедить себя, что этот человек мог ждать кого угодно, в нынешнем состоянии моей психики только самые мрачные мысли приходят в голову.

Оказавшись в безопасности у себя на чердаке, я не только закрываю на ключ дверь, но и припираю ее стулом. Я сажусь на кровать, отягощенная проблемами и измученная дневным пребыванием в аду.

Я пытаюсь заснуть, но никак не удается выключить сознание. Везде и всюду мне чудятся тайные заговоры. Кажется, что я начинаю сходить с ума. Я решаю поискать в столе Бейли бумагу, чтобы записать свои мысли и под всякими бумагами натыкаюсь на шестизарядный револьвер 44-го калибра. Оружие не заряжено, и поиски патронов в комнате ни к чему не приводят. Видимо, этот револьвер — семейная реликвия, и Бейли пользуется им просто как пресс-папье. Я засовываю оружие под подушку — в случае необходимости воспользуюсь им как дубинкой.

В совершенно дурном расположении духа я задуваю лампу, ложусь в кровать и начинаю ворочаться и крутиться. Сон опять не идет ко мне. Я никак не могу выкинуть из головы мысль, что этот детина откроет дверь и, подойдя к кровати, занесет нож и вонзит его в меня. Потом я представляю уже не его, а того убийцу.

А у здоровенного типа с улицы две руки.

Сколько же человек гоняются за мной?

 

28

Томас Рот

Пастер и Рот работали в лаборатории, когда к ним вошел Рене, другой ассистент Пастера, с визитной карточкой господина Депиерри, заместителя министра внутренних дел. Министр отвечал за внутреннюю безопасность страны, и ему подчинялась полиция и тайные агенты. Посещая недавно институт, он дал им поручение обследовать водостоки.

— Он, вероятно, послал своего заместителя, чтобы тот узнал результаты, — сказал Рот доктору Пастеру.

Пастер равнодушно посмотрел на визитную карточку правительственного чиновника и угрюмо вздохнул. Он не любил, когда его отрывают от работы. А это был не праздный визит. В связи со вспышкой «черной лихорадки» правительство с пристальным вниманием следило за его исследованиями.

— Проведите его в мой кабинет, — сказал Пастер с некоторым колебанием.

К их удивлению, это был не заместитель, а сам министр. Нижнюю часть его лица закрывал шарф.

— Я приношу извинение за маскарад, но газетчики, осаждающие мое министерство, подозревают, что мы скрываем опасность, которую несет вспышка этого смертоносного гриппа. Безусловно, они правы. И если бы они увидели, что я наношу вам визит в глухую полночь, держа в руках шляпу и преклоняя колено перед великим охотником за микробами… — Министр поднял брови и пожал плечами.

Разыгрываемый министром спектакль вызвал улыбку у Пастера.

— Могу предложить вам чай или кофе, господин министр?

— Боюсь, что от вас потребуется нечто большее, доктор. Кризис обостряется с каждым часом. Могу показать, что я имею в виду.

Помощник, сопровождающий министра, развернул большую карту города на столе Пастера. Некоторые участки на карте были обведены красным.

— Симптомы гриппа отмечаются у жителей повсюду в городе, причем в целом смертность невысокая, и то в основном среди стариков и детей. Однако сотни смертельных случаев во всех возрастных группах зарегистрированы здесь. — Министр ткнул пальцем в карту. — В этом бедняцком районе над той частью водостоков, которую вы осматривали вчера. И все это распространяется подобно наводнению. — Он показал на соседние районы.

— Охватывая бедняцкие кварталы, — констатировал Рот очевидное.

— Только бедняцкие кварталы, — повторил министр. — В результате у радикалов появился повод для обвинений, что власти хотят уничтожить бедняков.

— Мы взяли пробы из водостока, — сказал Пастер, — и только сегодня утром получили образцы крови и ткани умершего рабочего, которые брал заместитель доктора Бруарделя. Бруардель не разрешил нам самим взять образцы у рабочего.

В тоне Пастера чувствовалось недовольство отношением, проявленным директором департамента здравоохранения. Министр хорошо знал о разногласиях между сторонниками Пастера и медицинским сообществом. Как опытный политик он уклонился от обязывающих замечаний по этому вопросу — лишь поднял брови и сочувственно посмотрел на ученого.

— Что показали ваши анализы?

— Мы обнаружили бесчисленное количество микробов, как и следовало ожидать, в сточной воде, но мы не в состоянии выделить конкретного микроба, которого можно было бы ассоциировать с «черной лихорадкой». Даже если он настолько мал, что не виден в наши микроскопы, мы обнаружили бы его опытным путем.

— Как вам удается обнаружить то, чего вы не можете видеть?

— По симптомам, передаваемым от зараженного организма здоровому. Мы не видим микроба, вызывающего обычный грипп, но на основе экспериментов знаем, что он существует и может передаваться от человека к человеку по воздуху и при физическом контакте. Если бы в пробах были микробы «черной лихорадки», они вызвали бы реакцию у подопытных животных.

— Служит ли тот факт, что вы не можете видеть их, доказательством гипотезы, что причина заболевания — испарения из канализации? Не подтверждает ли эту гипотезу смерть рабочего?

Пастер покачал головой.

— Господин министр, смерть одного рабочего из сотен едва ли что-либо подтверждает. Он мог заразиться где угодно. Несомненно, в сточных водах присутствуют самые разнообразные микробы в наиболее концентрированном виде, но канализация существует у человечества уже тысячи лет. Гипотеза о вредных испарениях популярна, потому что она кажется логичной. Микробы размножаются в сточных водах, испарения поднимаются из канализационных сооружений, мы вдыхаем их, поэтому вполне логично звучит, что мы вдыхаем и микробы.

— В чем, на ваш взгляд, неверна эта гипотеза?

— Логика и причины — это для философов; ученые полагаются на объективные анализы. С запахами из водостоков проводились многочисленные испытания, и ничто не подтверждает гипотезу, что болезнь распространяется оттуда. Из канализации болезни могут распространяться различными способами: например, при физическом контакте, через зараженную питьевую воду, — но отвратительный запах, как установлено, не содержит болезнетворных микробов.

— Откровенно говоря, доктор, открытие, подтверждающее, что сточные воды — причина заболевания, было бы с пониманием встречено правительством, потому что такое открытие опровергло бы безосновательные обвинения, будто эпидемия гриппа — это заговор с целью избавить страну от бедных. Если причина не в сточных водах, то надо найти ее. Доктор Пастер, вы оказали Франции неоценимую услугу. Страна снова взывает к вам о помощи. Кризис достиг громадного размаха, потому что произошло нечто чрезвычайно серьезное. Болезнь перекинулась в этот район — Пуавриер.

Пастер провел пальцем по карте.

— От места возникновения она распространилась через весь город.

— Не распространилась, а именно перекинулась из одного района малоимущих в другой, не затронув кварталы зажиточных горожан.

Пастер усмехнулся.

— Микробы не выбирают своих жертв по материальному или социальному положению.

— Вот об этом и трезвонят радикалы, когда обвиняют правительство в травле бедных. Почему же тогда болезнь обошла богатые кварталы?

Пастер и Рот переглянулись. В пробах они не обнаружили ничего такого, что объясняло бы возникновение эпидемии с научной точки зрения, не говоря уже — с позиций общественной науки. Рот знал, что даже если у Пастера была своя гипотеза происходящего, он не стал бы оглашать ее. Все знали, что до завершения исследований он не спешил высказывать свое суждение даже ближайшим коллегам.

— Что вы можете сказать о сточных колодцах в новом районе заболевания? У них есть что-то необычное? — спросил Пастер.

— Канализационные сооружения в этом районе такие же, как и везде в городе с более чем двухмиллионным населением. Нет никаких причин, по которым смертность от «черной лихорадки» в одном районе была более высокой, чем в другом. Вы посмеиваетесь над утверждениями, что вредные испарения — причина эпидемии. В то время как кое-кто в правительстве склонен соглашаться с вашим мнением относительно клоачных газов, общественность считает это единственным объяснением. Что еще мы можем сказать им? Что политически настроенный микроб принялся истреблять бедноту в городе?

Пастер молчал, но по его лицу было видно, что он считал такую теорию абсурдной.

Министр подал знак своему помощнику:

— Дайте им пробы.

Помощник поставил коробку на стол.

— Они из больницы Пигаль, куда отправляются все жертвы «черной лихорадки». Это у нас медицинский командный пункт, чья задача — не допустить дальнейшего распространения заболевания. Я дал распоряжение доктору Дюбуа предоставить образцы крови и ткани последних жертв, поступивших в больницу.

— Мы сейчас же исследуем их. Но я бы предпочел брать их самостоятельно.

На лице министра появилось выражение обиды.

— Как вы знаете, медики…

— Да-да, но мне нужна гарантия, что образцы взяты у человека сразу после смерти.

— Время смерти и взятия образцов указаны на каждой пробирке. Скажите мне, доктор, вы пришли к каким-либо заключениям? Меня будет спрашивать президент на завтрашнем заседании кабинета.

— Можно с уверенностью утверждать, что данная болезнь спонтанно не возникает внутри организма. Как в случае с чумой, брюшным тифом и другими заболеваниями, ее вызывает микроб, проникший в организм человека. Это паразит, разрушающий организм после попадания в него. Возможно, что микроб размножается в сточных водах и попадает в наши организмы воздушно-капельным путем или с питьевой водой, но на данном этапе мы не установили, как происходит передача инфекции.

— Пока мы не узнаем, как вы понимаете, мы должны поддерживать гипотезу о вредных испарениях.

— Оставим политику тем, кто занимается этим искусством. С научной точки зрения надежным доказательством будет служить обнаружение микроба путем изучения его в стерильной культуре. Что нам и предстоит сделать.

Пастер и Рот вернулись в лабораторию с новыми образцами из больницы Пигаль и немедленно приступили к анализам.

Микробы были в основном водными, то есть способными обитать в жидкостной среде. Когда «хозяин», зараженный ими, погибал и телесные жидкости высыхали, большинство микробов также погибали, хотя некоторые из них переходили в стадию спячки, превращаясь в споры, покрытые твердой оболочкой; в таком виде они оставались, пока их не подхватывал другой хозяин. Найдя теплую, благоприятную среду, такую как поток человеческой крови, они росли и размножались с невообразимой скоростью. Микробы, вызывающие болезни человека — чуму, холеру, оспу и десятки других, воспринимали человеческое тело как источник пищи и среду обитания, как океан изобилия.

Образцы крови и ткани, взятые у зараженного человека, служили Пастеру и его коллегам культурой для опытов, позволяющих идентифицировать микроб и узнать, как он распространяется и как его остановить.

Первое свое исследование они проводили предельно просто. Используя стерильные принадлежности, они брали частицы каждого исследуемого материала и смотрели под микроскопом, нет ли в них микробов. Кровь и моча были обыкновенно стерильны. Но даже если встречались обычные микробы, например, такие, что вызывают инфекцию мочевых путей, они их опознавали и исключали как причину «черной лихорадки».

Доктор Пастер дал Рене и Роту точные указания, как работать с образцами. Процедура была весьма кропотливой: сначала исследовались образцы в неразведенном состоянии, а потом капля каждого образца помещалась в различные среды в разных условиях.

Некоторые микробы быстро росли в воздушной среде, другие были анаэробными. Какие-то жили только в вакууме, другие — в чистой углекислоте. Как люди, они были капризны в том, что касается окружающей температуры: если одни выживали в кипящей воде, то другие гибли при изменении температуры на несколько градусов.

Когда один из сотрудников посетовал, что Пастер требует проводить много опытов, ученый сказал ему: «Я же не заставляю вас выпить все море». Он не переносил недобросовестного отношения к работе. Как генерал, ведущий армию в бой, он требовал подвига от сотрудников, и сам являл образец героизма.

Вскоре после того как Рот стал сотрудником института, он узнал, как гордятся коллеги Пастера, что у них единственная лаборатория во Франции, где можно должным образом изучать микробы, помещая их в самые разнообразные среды, подбирая для них самую благоприятную среду, не ограничиваясь лишь несколькими бульонами.

Все нужно было делать с большой осторожностью, ибо микробы — убийцы-невидимки. Можно было в течение тысяч часов как ни в чем не бывало изучать невидимое существо и свалиться с ног в результате единственной оплошности в обращении с образцом.

Рот закончил свою работу с микроскопом и, разочарованно нахмурившись, сказал доктору Пастеру:

— Я не могу выделить микроб.

— От лабораторных животных не дождешься сочувствия, если у экспериментатора что-то не получается. Хотя микроб слишком мал и не виден под микроскопом, он все равно способен убивать. — Пастер помолчал. — Мы должны обнаружить его другими способами.

Рене, работавший в соседней лаборатории, пришел к Роту, чтобы поделиться результатами своих опытов.

— Томас, с образцами, присланными доктором Дюбуа, происходят какие-то странности. На этикетке одного из образцов указано, что человек умер от «черной лихорадки», но я подозреваю, что он отравился угарным газом.

Отравления угарным газом нередко случались в зимние месяцы, когда жилье в основном отапливали углем, и чаще всего жертвами становились бедняки, ютившиеся в тесных комнатах с угольными жаровнями.

— Возможно, этот человек надышался угарным газом и не смог выйти из помещения, потому что ослаб, болея гриппом.

Рене покачал головой.

Рот видел, что он очень расстроился. Рене знал, как щепетилен Пастер, и боялся допустить ошибку.

— Уже не в первый раз я не могу выделить микроб гриппа в образцах, которые присылает этот доктор Дюбуа, и каждый образец указывает на другие болезни, ставшие причиной смерти. Я совершенно сбит с толку. Я ничего не говорил доктору Пастеру, но сейчас мне кажется…

— Ты прав, я проверю результаты, а потом ты доложишь ему. И еще я хочу встретиться с Дюбуа. Посмотрим, разрешит ли он мне получать образцы напрямую.

 

29

Получив срочную записку от министра, Пастер и Рот оставили дела в институте и отправились осматривать на этот раз один из домов в бедняцком районе, где произошла вспышка гриппа.

Они ехали за экипажем директора департамента здравоохранения, и им обоим хотелось обойтись без напыщенного и надменного доктора Бруарделя и его помощника. Бруардель не имел ни малейшего представления о науке и ее возможностях.

Когда экипажи остановились на мощенной булыжником улице перед многоквартирным домом, они оказались в мире проституток, сутенеров, воров и разнорабочих. У обочины в ожидании высоких гостей стояли три полицейских фургона. Собралась толпа. В записке министр предупредил, что полиция будет присутствовать на случай возникновения «беспорядков».

Пастер и Рот вышли из экипажа. Дюжина уличных ребятишек, тщедушных беспризорников с ввалившимися глазами и чумазыми лицами, напряженно, как подопытные крысы, следили за каждым их движением. Нерадостные лица этих детей были отмечены печатью то ли тоски, то ли коварства: лишь особо одаренные выживали в этой среде, где девочки, вырастая, становились шлюхами, а мальчики заканчивали жизнь на гильотине.

Женщины, привлеченные необычным событием, глазели на прибывших потухшим взглядом. Сломленные жизнью, доведенные до черты, лишенные малейшей надежды выбраться из нищеты, эти люди смотрели на экипажи и одежду, словно они были куплены за еду, отнятую у их детей. Черный флаг анархии висел в одном из окон здания. Отчаявшиеся люди слушали кого угодно, кто обещал им хлеба.

В толпе собравшихся слышался недовольный ропот. Кто-то крикнул:

— Вы явились сюда, чтобы и дальше убивать нас?

— Это же доктор Пастер, — послышался чей-то испуганный голос.

Имя доктора сдавленным шепотом прокатилось по толпе, она расступилась, и ученые вошли в здание в сопровождении четырех полицейских. Взаимоотношения Пастера с медицинским сообществом были противоречивыми, но остальная Франция считала его национальным достоянием.

Директор здравоохранения и его молодой помощник остались в карете, отказавшись выходить. Трусы. Они никогда не поймут, что переживали люди. И их это не заботило.

Консьерж приветствовал Пастера и Рота при входе:

— Добро пожаловать, мсье, добро пожаловать.

Это была отвратительная личность. Он красовался в старой рубашке, утратившей свой первоначальный цвет от пятен и въевшейся грязи. Широкие подтяжки поддерживали поношенные штаны и шаровидный живот. В эти утренние часы от него пахло вином, чесноком и еще несло чем-то, что отправляли в сточные колодцы. Под микроскопом в нем, наверное, можно было разглядеть больше микробов, чем в бочке отбросов.

— От гриппа здесь умерло много народу, — сказал Пастер. — В этом доме болело больше людей, чем в других?

— Да. По крайней мере полдома переболели гриппом, и восемнадцать человек умерли.

Этот многоквартирный семиэтажный дом из почерневшего от копоти кирпича с внутренним двором, похожим на выгребную яму, занимал полквартала. Единственным водопроводным устройством была колонка с ручкой для накачки воды посередине двора. Сливное отверстие, которое они пришли осмотреть, находилось в маленькой комнате на первом этаже. Ржавая металлическая крышка лежала в стороне, по полу тянулась дорожка от пролитого содержимого горшков. На стропилах ворковали голуби.

— Возьмите пробы, — сказал Пастер Роту, когда они вошли.

Внутри стоял еще худший запах, чем в клоаке. Он был почти осязаемый — пахло человеческими экскрементами. Роту пришло в голову, что санитарное состояние водостоков, где отходы периодически смываются полностью, во многих отношениях лучше, чем в отхожих местах в домах. Сливные отверстия считались источником вредных испарений, которые вдыхали люди, когда опорожняли свои горшки.

— Когда семья заболевала гриппом, не заболевал ли первым тот, кто обычно выносит горшки? — спросил Пастер.

Консьерж пожал плечами и поднял брови.

— Болеют все, мсье, так угодно Богу.

— Среди тех, кто умер, сколько было мужчин, женщин, детей?

— Девять женщин, пятеро мужчин, четверо детей.

Горшки могли чаще выносить женщины и старшие дети — значит, им приходится больше вдыхать испарений из сливного отверстия. Но этот факт мало что значит. Женщины, как правило, ухаживают за больными, и у них больше шансов заболеть, а у детей и стариков большая вероятность умереть от гриппа.

— Скажите мне, — спросил Пастер у консьержа, — ваш дом чем-нибудь отличается от других домов в округе?

— Мой дом содержится в лучшем состоянии, и в нем чище, чем в любом из соседних.

Пастер и Рот переглянулись и решили больше ни о чем не спрашивать. Это здание, люди, живущие в нем, или то, как они избавлялись от нечистот, мало чем отличались от тысяч других зданий и их обитателей. В большинстве частных домов, за исключением тех, что принадлежали очень богатым людям, не было современного туалета. И даже в домах богатых туалет был хуже, чем у римлян две тысячи лет назад.

Во время первого посещения сточных каналов доктор Бруардель хвастался, что отказался от установки канализации в своем доме и таким образом обезопасил себя, считая, что ядовитые газы из сточных каналов не попадут к нему по трубам. Пастер и Рот только посмеялись над этим. Канализация с надежной системой сифонов исключала возможность попадания испарений в дом, но люди продолжали считать, что ядовитые газы все равно могут просочиться в помещение.

Когда Рот закончил сбор проб, он заметил, что Пастер внимательно смотрит на потолок. Голуби влетали и вылетали через отверстие под потолком и вили гнезда на стропилах.

— Голуби, — почти шепотом сказал Пастер, занятый своими мыслями. Он нашел еще одно звено головоломки.

Помощник директора просунул голову в комнату. На лице у этого дурачка была повязка.

— Господа, директор спрашивает, готовы ли вы ехать. — Судя по голосу, он был очень напуган. — У нас возникает проблема.

На улице собралась еще большая толпа, и она продолжала расти, когда по округе разнеслась весть о визите высокопоставленных особ. Люди в красных шарфах революционеров спорили с полицейскими.

— Они хотят убить больше бедняков! — закричал один из «красных».

— Смерть притеснителям! — выкрикнул другой.

Консьерж попытался незаметно уйти, но Пастер остановил его.

— Скажите, вы не видели мертвых голубей или других птиц?

— Нет, мсье.

— А мертвых животных? Собак, кошек, крыс?

— Нет. Да их быть не может.

— Почему?

— Люди едят их. И голубей тоже, когда могут поймать.

Пастер продолжал смотреть на потолок, не обращая внимания на гомон, доносившийся с улицы. Рот взял его под руку и повел к карете, уверенный, что в любую минуту толпа взорвется. Директор выскочил из кареты и поспешил к ним.

— К какому выводу вы пришли? — спросил он.

Пастер с удивлением посмотрел на него:

— Я не гадаю на кофейной гуще, господин директор.

— Вы обвиняете меня в знахарстве?

— Я говорю о своих методах, а не о ваших. Я должен вернуться в лабораторию и произвести опыты с образцами. Прошу извинить меня. Я устал и голоден и хочу вернуться в институт, пока меня не убили анархисты.

Сев в карету, Пастер откинулся на спинку сиденья, разбитый, без сил. Руки у него тряслись от напряжения, он был бледен. Рот, погруженный в свои мысли, не расслышал, что сказал Пастер.

— Что вы сказали?

Пастер на секунду открыл глаза.

— Голуби и лягушки.

Голуби и лягушки. Микроб, убивающий людей и крыс, но не голубей и лягушек. Что общего у теплокровных птиц и холоднокровных амфибий, что защищает их от микроба?

 

30

Нелли

По дороге в кафе «Прокоп», где должна состояться встреча с Жюлем, я решаю не говорить ему о человеке, который спрашивал обо мне в кафе, и о здоровяке из переулка. Лучше проявить осторожность, пока я не буду убеждена, что доверяю ему. Кроме того, он мог нанять этого здоровяка, чтобы шпионить за мной. Слова Жюля, что он приехал в Париж убить человека, не выходят у меня из головы.

Я вхожу в кафе и вижу Жюля, сидящего за столом и что-то пишущего, а дух Вольтера витает над ним, я ловлю себя на том, что испытываю к нему романтическое тяготение. Он вполне привлекателен: у него темные волосы с проседью, решительный подбородок и большое воображение — эти черты меня всегда прельщали. Мне нравится любой мужчина, наделенный живым и острым умом. Мне нравился мой отец.

Жюль увлеченно пишет, захваченный какой-то идеей, — возможно, еще об одном путешествии на воздушном шаре на таинственный остров или на подводной лодке на дно океана. Какое упоение, должно быть, доставляет писателю быть Богом, создавать мир, населять его людьми, придумывать события, в которых они участвуют.

Я качаю головой. До чего же смешны эти глупые, романтические мысли. У нас всего лишь деловая сделка, и ничего больше. Я не должна отвлекаться. Кроме того, как сказала бы мне матушка, «он слишком стар для тебя».

Метрдотель делает вид, что впервые видит меня, когда провожает к столику.

— Вы готовы продолжить свой крестовый поход, мадемуазель? — спрашивает Жюль, откладывая в сторону бумагу и перо. — Эту безумную страсть найти порождение ваших кошмаров?

Мое влечение к этому человеку вылетает в окно.

— Мой крестовый поход, мсье Верн? Я не против играть роль Жанны д’Арк для вашей страны, выполняя работу полиции, но моя тяга к самопожертвованию не настолько велика, чтобы идти на костер. Кроме того, он порождение не моих кошмаров, а вашего города.

— Мадемуазель Браун. — Жюль встает. — Признаю свою неправоту. Надеюсь, меня не сожгут вместе с вами. Вы готовы идти?

Я поражена, как быстро этот человек может все перевернуть во мне: то я испытываю к нему глубокую привязанность, то готова удавить его, то он снова согревает мне сердце. Я могла бы выпить кофе с молоком и съесть сладкую булочку, но снисходительно улыбаюсь, и мы уходим.

— Вы крестоносец, мадемуазель Браун, — говорит он, когда мы оказываемся на улице. — Кто бы еще стал гоняться по всему миру за убийцей?

— А вы, мсье Верн, кто вы?

— Птица, парящая высоко над миром и никогда не касающаяся жизни. Вот что такое автор приключенческих романов. Мы только представляем, что другие испытывают на своем опыте. Вот почему я решил участвовать с вами в этой безумной погоне. Я хочу окунуться в мир живых людей и посмотреть, что пропустил. Вы видели сегодняшние газеты?

— Нет. — У меня подкашиваются ноги. Неужели я на первых полосах?

— Вашего друга доктора Дюбуа цитируют почти все газеты. В его больницу доставляют больных гриппом. Он выражает удивление, что болезнь распространилась еще в одном бедняцком районе, не затронув тот, что находится посередине. Он говорит не много, но газеты вкладывают в его слова большой смысл.

— Что болезнь намеренно распространяется в районах бедноты?

— Совершенно верно.

— Но как и зачем?

— Анархисты утверждают, что это дело рук богатых.

— Это должно вызвать раздражение у бедных и разжечь их ненависть к богачам.

— Об этом напрямую не говорится. Думается, мне нужно самому услышать, что скажет Дюбуа.

— О женщине, убитой в «Перечнице», газеты ничего не пишут?

— Конечно, нет.

Что он имел в виду? Что я была права относительно сокрытия убийств? Или что о последнем убийстве не напечатали, потому что это был плод моего воображения? Я прикусываю язык и не стараюсь получить ответ, который заставит меня взорваться. Кроме того, не дает покоя другой вопрос: что Дюбуа мог сказать обо мне Жюлю. Вчера вечером Жюль и я договорились, что мы представим его как моего французского родственника Жюля Монтана. Сегодня утром я послала телеграмму Дюбуа, в которой сообщала, что заеду к нему с господином, предложившим свою помощь. Я также прошу его не разглашать тот факт, что я журналистка, или что-нибудь о полиции. Если Дюбуа не получил мою телеграмму или не захочет выполнить мою просьбу, моя песенка спета.

В фиакре Жюль задает вопрос о медицинском образовании человека, которого я знала в Нью-Йорке как доктора Блюма.

— Многие люди, называющие себя докторами, не имеют на это права. Официальные документы университетов обычно принимают за чистую монету, особенно если это иностранные заведения. Судя по тому, что вы рассказали о повреждениях, нанесенных жертвам убийцей, хотя он владеет некоторыми медицинскими познаниями, это едва ли работа опытного хирурга.

— Совершенно верно, но и разрезы сделаны не в хирургических условиях. Скорее всего на улице, во время борьбы и очень поспешно. Полиция предполагает, что человек испытывал сексуальное возбуждение, вскрывая женское тело. — Я содрогаюсь при мысли, что чуть не стала одной из его жертв. — Мы явно имеем дело с больным человеком.

— Я подумал…

Жюль слышит меня, и мог бы повторить каждое мое слово, но он не слушает.

— Подумали о чем?

— Что, если он ищет что-то, когда вскрывает тело?

— Ищет что? — Какая странная идея. — Что же он мог искать? — Вот уж он озадачил так озадачил. Никак не ожидала услышать такое от человека, который известен во всем мире как знаток Науки. — Право, Жюль, трудно представить, что в наши дни в анатомии человеческого тела есть что-то неизвестное. Если кому-то хочется знать, где у женщины печень, достаточно открыть анатомический атлас.

 

31

В больнице подняться на каждую ступень мне стоит больших усилий. Ноги отказываются идти, и двигаться вперед заставляет меня мое сознание. Когда мы доходим до верха, я останавливаюсь и собираюсь с духом, представляя, что мне снова предстоит ощутить ужасные запахи болезни и смерти, пережить воспоминания о молодой девушке на столе доктора.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает Жюль.

— Спасибо, отлично. — Ни в коем разе он не узнает, что я претерпеваю момент, как он сказал бы, «женской слабости».

Приемный покой все так же переполнен бедняками, жаждущими исцеления от своих болезней. А бывает ли момент, когда он не переполнен? Мне кажется, что кого-то из этих людей я уже видела вчера, но я отмахиваюсь от этого наваждения. Однако запах химикалий и болезни тот же самый. И те же измотанные клерки за стойкой. Мы проскальзываем к доктору «без предварительной записи».

Держа в руках уксусные губки, бродим по коридорам, пока Жюль не находит доктора Дюбуа, занятого осмотром пациента в одной из палат, похожей на дортуар, где содержатся как больные, так и мертвые. Доктор выходит к нам в коридор.

После представлений Жюль спрашивает:

— Как я понимаю, вы определили источник инфекции у проститутки, которую мадемуазель Браун видела на кладбище.

— Ах да, эти газетчики… Они многое добавили к моим словам. И доставили мне кучу неприятностей. Я получил нагоняй от главного врача, и мне запретили делать какие-либо заявления для прессы. — Он понизил голос. — Я подозреваю, что его гнев был вызван тем, что в газетах появилось мое имя, а не его. Мадемуазель знает, что у меня есть микроскоп. Если начальство узнает, что я произвожу опыты, меня уволят.

— Случайно ли то, что многие жертвы — проститутки? — спрашиваю я.

Дюбуа пожимает плечами.

— Проститутки живут в бедных районах. Бедняки умирают.

— Создается впечатление, что от этой болезни умирают очень быстро, — говорит Жюль, — если мадемуазель Браун видела жертву живой и здоровой за несколько мгновений до смерти. Это совпадает с результатами ваших обследований других жертв гриппа?

Если я видела эту женщину живой и здоровой?

— Как быстро умирают от гриппа? — перебиваю я, пытаясь владеть собой.

Дюбуа ответил не сразу.

— Это зависит от многих факторов: от возраста, состояния здоровья человека, оттого, как он заразился. Мы считаем, что источник болезни — сточные каналы: люди заражаются главным образом при попадании испарений в легкие. Инфекция также может передаваться при физическом контакте, через пищу и воду.

— Может ли наступить смерть через несколько минут? — спрашивает Жюль.

Дюбуа вздыхает.

— Я не знаю. У «черной лихорадки» такие же симптомы, как при инфлюэнце. Если женщина получила большую дозу инфекции непосредственно в кровь, то, вероятно, умерла бы скоро, но в течение нескольких минут…

Эти «если» мне уже надоели.

— Доктор Дюбуа, я понимаю, вам трудно поверить мне, но я знаю, что она была здорова. Я видела ее.

— Мадемуазель, я не беру под сомнение ваши слова. Она могла выглядеть и казаться здоровой, но, очевидно, это было не так. Мы знаем, что есть ядовитые газы, которые убивают человека моментально. Если данная инфекция может так быстро убить человека, это служит подтверждением того, что ее вызывают ядовитые испарения.

К нам подходит служащий больницы с небольшим деревянным ящиком в руках.

— Доктор Дюбуа, вам еще посылка из Китая.

— Спасибо, отнесите в мой кабинет.

Служащий уходит, и я спрашиваю:

— Была ли у нее царапина на плече или в области шеи?

Доктор Дюбуа хмурится и поджимает губы.

— Царапины я не помню, меня интересовали лишь существенные следы насилия. Но если и была, то, вероятно, она могла поцарапаться при падении в состоянии предсмертной комы.

— Инфекция могла проникнуть через царапину или порез и молниеносно распространиться в организме?

— Не могу ответить, потому что мы не знаем точно, что вызывает заболевание.

— А у других жертв «черной лихорадки» были царапины, порезы или необычные следы? — спрашивает Жюль.

— Нет. — В голосе доктора слышится тревога. — Повторяю: я специально на это не обращал внимания. Почему вас так интересуют царапины и порезы?

Я произношу фразу серьезным тоном, так как она по своей сути парадоксальна:

— Мы хотим знать, можно ли умышленно заразить этой болезнью.

Доктор Дюбуа поднимает брови.

— Она пришла к нам из степей России, и распространяется дальше. Такое под силу только Всевышнему.

 

32

Когда мы возвращаемся в приемное отделение, Жюль берет меня за руку и шепчет:

— Подождите меня на улице. Он идет поговорить с клерком.

Он выходит из больницы в глубокой задумчивости. Мы идем по улице, я говорю себе, что не надо отвлекать его от мыслей, но любопытство разбирает меня.

— Что вы спросили у клерка?

— Откуда доктор родом.

— Зачем?

— У Дюбуа небольшой акцент. Поскольку французский для вас не родной язык, вы не заметили его, но я сразу почувствовал. Клерк говорит, что доктор из Байонны. Это недалеко от испанской границы, отсюда и акцент. Почти каждый пятый француз не может давать показания в суде без переводчика, потому что недостаточно хорошо владеет французским языком. Образованные иностранцы часто говорят на нем лучше, чем наши провинциалы. Как по-вашему, доктор имеет сходство с тем убийцей?

— Ну, у него нет бороды, конечно. У врача из сумасшедшего дома волосы были гораздо темнее, но, думаю, такие же густые, и длиннее. Они примерно одинакового роста, такого же телосложения. И возраст почти одинаковый. Трудно судить о возрасте человека, который носит бороду да еще скрывает лицо под шляпой и длинными волосами.

Я пытаюсь представить Дюбуа доктором Блюмом с длинными волосами и бородой, в темных очках, но у меня ничего не получается. Я не могу сказать этого Жюлю, но волосы у меня не шевелились на голове, когда я в первый раз встретила его на кладбище, или потом в больнице, и даже сейчас. Дюбуа никак не ассоциируется со злом, которое я почувствовала в докторе Блюме. Но должна признать, что с моей стороны было бы непрофессионально исключить кого-нибудь, руководствуясь только внутренним чувством.

— Я никогда не разговаривала с ним и не сталкивалась лицом к лицу за исключением одного мгновения в хижине. Но не думаю, что это — доктор Дюбуа. А вы, какие у вас мысли?

— Поскольку только мой бедный больной племянник, как он утверждает, видел убийцу, — он делает паузу для большего эффекта, а я чуть заметно улыбаюсь, — и никогда раньше не встречал доктора Блюма, у меня нет определенного мнения. Я смогу делать какие-то выводы, когда узнаю про палец.

— Палец?

— Кончик правого мизинца у него отсутствует.

Как я этого не заметила! Искоса брошенный на меня взгляд Жюля говорит мне, что я должна была бы заметить. И он прав. Я принимаю к сведению, что нужно быть более наблюдательной. Я охочусь за убийцей, и всякие недосмотры недопустимы.

— Возможно, несчастный случай в детстве, — продолжает он, — или неосторожное обращение с ножом во время операции. Я попрошу своего врача направить телеграмму в отдел здравоохранения департамента Байонны с просьбой прислать нам описание внешности доктора Дюбуа и сообщить, какую он там имел репутацию.

Жюль останавливает фиакр. Когда мы разместились в нем, он говорит кучеру:

— Институт Пастера.

Я едва сдерживаю волнение:

— Вы в самом деле думаете, что мы встретимся с доктором Пастером?

— Если он на месте. Я уверен, он примет нас. Некоторое время назад мы вместе состояли в каком-то никчемном правительственном комитете — по здравоохранению, что ли.

— Но это значит — вы должны назваться своим именем.

— Конечно, Нелли; я не прячусь, просто не хочу, чтобы друзья знали, что я в городе. Но Пастер не очень общительный человек. Он слишком занят своей работой, чтобы вникать в подробности чужих дел.

— Но я просто не могу себе представить, что вот так войду и буду разговаривать с Луи Пастером.

Жюль мог напомнить мне, что я смело вошла в кафе «Прокоп» и навязала расследование убийства одному из известнейших писателей мира. Я рада, что он поглощен своими мыслями и не будет иронизировать по поводу моего ложного шага.

— Встретиться с ним не составит особого труда, — бормочет себе под нос Жюль. — Шумиха в газетах о «черной лихорадке», должно быть, заинтересовала его, если он уже не занимается этим делом, в чем я уверен. Никто в мире не знает о микробах больше, чем Пастер. Нам нужно узнать его мнение о смерти проститутки. Он химик, а не практикующий врач, но это не помешало ему глубоко вникать в вопросы медицины.

— Я знаю. Он нашел средство против бешенства.

— Бешенство — это болезнь. Он может изготовить вакцину против бешенства в своей лаборатории, но не может ввести ее пациенту. Для этого нужен врач. К сожалению, медики всячески стараются дискредитировать Пастера, и вакцина против бешенства — их самый крупный козырь.

— Как вакцина против бешенства могла стать их самым крупным козырем, если она спасла так много жизней?

— Пастер — противоположность покладистости. Он резко критикует врачей и постоянно обвиняет в том, что они не соблюдают элементарную гигиену, становясь переносчиками болезней. Он считает, что врачи должны мыть руки перед осмотром больных и стерилизовать инструменты, потому что микробы, видимые под микроскопом, вызывают болезни, которые врачи передают пациентам через руки и инструменты.

— Звучит логично, но мне кажется, что в своем большинстве люди думают, как моя мама, что все болезни — от Бога, и что с этим ничего нельзя поделать.

— К счастью, большинство врачей так уже не думают, однако многие продолжают отвергать теории Пастера. Врачи считают, что болезни возникают в результате определенных состояний организма, а не распространяются микробами. На мой взгляд, истина, как это часто бывает, когда стороны занимают диаметрально противоположные позиции, лежит где-то посередине. Но концепции Пастера постепенно получают признание. Вот один видный хирург из Вены предложил, чтобы его коллеги по профессии мыли руки перед операцией.

— Но ведь и доктор Листер в Великобритании уже не один год производит стерилизацию хирургического материала?

Жюль с удивлением смотрит на меня, и я, наклонившись вперед, встречаюсь с ним быстрым взглядом.

— Я же говорила, мсье Жюль Верн, что читаю газеты, вопреки утверждениям о недоступности таких материй для женского ума.

Он позволяет мне улыбнуться и продолжает:

— Доктор Листер обнаружил, что промывание раны после операции уменьшает риск инфекции. А венский хирург предлагает стерилизовать руки до операции.

— Пожалуйста, расскажите мне подробнее о полемике между Пастером и медиками. Что за история произошла с вакциной против бешенства? — Я хочу узнать больше, потому что интервью с Пастером может стать таким, каких свет не видывал.

— Пастера обвиняли в том, что он преждевременно применил вакцину без надлежащих испытаний, и в результате два пациента умерли. Говорили, что ему так хотелось доказать эффективность вакцины, что он ввел ее двум подросткам, мальчику и девочке, укушенным якобы бешеной собакой, до того как его препарат прошел испытания. Они оба умерли.

— Это ужасно.

Жюль пожимает плечами.

— Как и бешенство, если его не лечить.

— Почему говорят, что он ввел вакцину преждевременно?

— Вакцина получена из кроликов, зараженных бешенством в лаборатории. Дети умерли от кроличьего бешенства, а не собачьей разновидности. Таким образом, дети умерли от введенной им вакцины. Доктор Пастер — великий ученый, — продолжает Жюль. — Величайший в мире. То, что он сделал для мира, не должно принижаться из-за отдельной неудачи. Если бы не он, тысячи людей умирали бы каждый год от ядовитого молока, вино становилось бы кислым по дороге на рынок, крупный рогатый скот и овцы повсюду в мире разносили бы смертельную болезнь. Пастер не может избавить мир от всех болезней своим микроскопом, но его открытия проложат дорогу к золотому веку…

Жюль вдруг смотрит в окно, и наступает гробовая тишина.

Я ненавижу тишину, поэтому спрашиваю:

— Что-то случилось?

Жюль отвечает не сразу. Он медленно поворачивается ко мне.

— У меня была привычка предсказывать будущее. Слишком часто происходит что-нибудь неладное.

Моя интуиция звонит как церковные колокола. Демон, с которым Жюль ведет борьбу, появился снова. Я прикусываю губу, чтобы не задавать вопросов, но справиться с собой нет сил, и я опять открываю рот, чего не следовало бы делать.

— Жюль, вчера вы сказали нечто такое, что не оставляет меня в покое. Могу я спросить…

— Нет, не можете.

Он отвечает резко, очень резко, и, как ни странно, его слова причиняют боль. Он снова поворачивается к окну, а я, опустив глаза, смотрю на свои руки. Мне очень не нравятся неловкие ситуации, как эта, и хочется, чтобы мы скорее добрались до места назначения.

 

33

Здания института напоминают университетские — один кирпич красный, другой серый. Гладкие каменные ступени ведут к широкому, внушительному входу, от которого идет длинный коридор через все здание. Проход широкий, с высоким, до шести метров, потолком. Здесь царят спокойствие и благоговение. Тишина и величественность, как в старом досточтимом университетском коридоре.

Жюль отдает визитную карточку администратору и сообщает:

— Жюль Верн к доктору Пастеру.

Администратор смотрит на него с удивлением.

— Без бороды, — добавляет Жюль.

Я спрашиваю его после ухода администратора:

— Что вы написали на обратной стороне карточки?

— Два слова: «черная лихорадка». Должен предупредить вас: не удивляйтесь тому, как выглядит доктор Пастер. Он пережил несколько ударов, состаривших его. Если не ошибаюсь, ему шестьдесят семь лет, но выглядит он старше. И не обижайтесь, если он не подаст руки.

— Не обижусь. Он никому не подает руки. Он считает, что при рукопожатии передаются микробы. Но я не согласна. Заразиться простудой или другой болезнью, пожав кому-то руку, — мне кажется, это просто нереально.

Жюль снова смотрит на меня с удивлением.

— Мадемуазель Браун, вы не перестаете поражать меня.

— Спасибо.

— У вас невероятно широкие познания… и совершенно неподкрепленные суждения. Но мой вам совет: ни о чем не говорите, что это нереально. — По лицу Жюля пробежала тень. Как в тот раз, когда он сказал, что приехал в Париж убить человека. — Я писал о вещах, не представляя, что они когда-нибудь станут реальностью, и они стали. Помните об этом в то время, как вы ищете вашего доктора Блюма.

Я уже собираюсь ответить на его замечание о «неподкрепленных суждениях», как входит администратор и говорит, что доктор Пастер примет нас.

Высокие двойные двери в вестибюле ведут в личные апартаменты доктора Пастера. Стены в коридоре обклеены красными обоями и обрамлены весьма изящно бордюром из темного дерева. Этот пассаж намного уже, чем основной, по которому мы шли, но потолок такой же высокий, да и двери не меньше трех с лишним метров в высоту.

Простой и торжественный зал кажется символичным для человека, с которым мы пришли встретиться. Кто-то мог бы подумать, что его апартаменты должны бы находиться в более изолированном месте, но, по моим предположениям, они подходят для человека, чья жизнь целиком посвящена работе. У мадам Пастер, вероятно, ангельский характер, если ее личная жизнь неотделима от работы ее мужа.

Администратор просит нас подождать в общей комнате. Любопытство толкает меня совать нос везде и всюду, а Жюль ворчит.

— В следующий раз, когда я возьму вас с собой куда-нибудь, буду водить вас на поводке, — грозит он, но я чувствую, что он не так уж и сердится.

Обстановка в общей комнате формальная. Мягкие стулья, подставки для ламп, столики, заставленные безделушками и произведениями искусства. Хотя в комнате есть камин, она больше напоминает зал для приема гостей, чем место, где можно сбросить тапочки и отдохнуть. На одной стене большой портрет Пастера с маленькой девочкой.

— Его внучка Камилла, — говорит Жюль. — Это подарок от пивоваренного завода «Якобсен Карлсберг», где впервые был внедрен процесс пастеризации.

На другом конце коридора большая столовая, которая производит впечатление, что она скорее предназначается для проведения совещаний, а не для приема пищи. Первое, что бросается в ней в глаза, — это потускневший портрет Пастера в полный рост; он изображен в своей лаборатории со склянкой в руке, в которой находится засушенный спинной мозг кролика, зараженного бешенством.

— Он был написан финским художником Эделфельтом. Как вы видите, левой рукой Пастер опирается на стопку книг. Его рука была парализована после одного из ударов.

Я испытала большое уважение к этому человеку и восхищение им еще до того, как мы встретились. Он так увлечен своей работой, что даже физический недуг не сломил его.

— Этажом выше спальни и личная гостиная, а первый этаж — для приема гостей.

В конце коридора рядом с дверью, ведущей в кабинет Пастера, большое окно. Оконное стекло с тонкими красными, сине-зелеными и пурпурными прожилками. Перед окном странная скульптура: женщина бьет солдата прикладом винтовки. Называется она «Quand même».

— В переводе это приблизительно значит «Тем не менее», — объясняет Жюль. — Эльзасская женщина против прусского солдата — это должно символизировать, что немцы оккупируют Эльзас-Лотарингию с 1879 года. Пастер преподавал в Страсбурге, крупнейшем городе в Эльзасе. Скульптура в доме Пастера — выражение его патриотизма и того, что, по мнению Франции, район находится под иностранной оккупацией.

Администратор возвращается и проводит нас в кабинет Пастера.

— Примите его извинения, он сию минуту вернется.

Кабинет Пастера не такой, как я ожидала. Я представляла себе, что у всемирно прославленного ученого, руководящего известным институтом, должен быть огромный кабинет, но он довольно небольшой и только подтверждает, что интересы его хозяина — в лаборатории с пробирками и микроскопами, а не в комнате, забитой книгами.

В кабинете темно-зеленые стены обрамлены бордюром из темного дерева. На окнах портьеры из темно-красного бархата. Ковры с восточными мотивами на коричневом деревянном полу. Спокойную цветовую гамму нарушает белый потолок, он, пожалуй, высоковат, чтобы добавить света пространству, и высокое зеркало до потолка от полки камина из красного мрамора.

Мне особенно нравится деревянная каминная полка с изящной резьбой. На ней еще одно произведение искусства: скульптура женщины, на цыпочках заглядывающей в зеркало и одной рукой тянущейся к розе.

Жюль отвечает на мой молчаливый вопрос.

— Скульптуру подарили Пастеру представители аграрного сектора в знак благодарности за создание вакцины против сибирской язвы, от которой ежегодно погибали тысячи животных и много людей.

На стене за письменным столом Пастера еще одно произведение искусства: рисунок женщины в черном, выполненный простыми чернилами Эннером.

— А этот рисунок?

— Он называется «Женщина в ожидании». На нем изображена женщина, скорбящая по потере Эльзаса. Пастер отказался от почетных званий, присвоенных ему немцами, после оккупации района Эльзаса.

Его письменный деревянный стол без резьбы с кожаным верхом непритязателен и прост. Позади стола обычное коричневое кожаное кресло. На стене напротив стола изумительной красоты золотисто-зеленые фарфоровые часы, больше метра в высоту и в ширину, XVIII века, в стиле Людовика XV.

Я испытываю благоговейный трепет, когда наконец входит доктор Пастер. Он стар и почтенен, как его здание. С ним молодой человек, представившийся доктором Томасом Ротом, ассистентом Пастера. Он держится весьма сдержанно.

Жюль безусловно прав относительно внешности Пастера. Он выглядит старым и изможденным, как это бывает с некоторыми людьми в пожилом возрасте. Однако я не вижу тусклости в его глазах даже за сильными линзами очков. Наоборот, я вижу детское изумление. У него ясные и живые глаза, излучающие сияние, как у человека, у которого впереди еще много лет и кому предстоит сделать немало открытий. И слабеющее тело не остановит его.

Что касается ассистента Томаса Рота, то он из категории редких людей со слишком серьезным выражением лица. Я не воспринимаю от него личной теплоты, как от доктора Пастера. Он заставляет меня испытывать неловкость, словно я нечто такое, что нужно вскрыть и изучить под микроскопом.

В облике Рота заметна отрешенность ученого, он словно вышел из затемненной лаборатории и привыкает к солнечному свету. Хотя сейчас мода на бороды, его лицо, как у Жюля, чисто выбрито. Я замечаю, что он говорит по-французски с небольшим акцентом. Хотя я не уловила акцент доктора Дюбуа, прононс Рота легче различается моим ухом.

Жюль кратко представляет меня:

— Это мадемуазель Браун, американка.

Они слегка касаются кончиками пальцев головы, будто на них есть какой-то убор, но никто из них не протягивает руку для пожатия.

Жюль обращается к Пастеру:

— Очень любезно с вашей стороны принять нас, хотя мы явились без предупреждения.

Я отмечаю глубокое уважение в его голосе. Это интересно, учитывая, что Жюль сам всемирно известен.

Пастер кивает в знак благодарности.

— Одно ваше имя заставило бы меня распахнуть двери, но должен признаться, что от руки написанные слова на обратной стороне визитки пробудили во мне интерес. Вы сбрили бороду, mon ami. Вы и Томас, должно быть, единственные мужчины во Франции старше восемнадцати лет, чьи лица не покрыты порослью.

— Возможно, единственные во всей Европе, — говорит Жюль. — Некоторые скорее выйдут на улицу нагишом, чем сбреют растительность на лице. Вы, наверное, слышали историю, гуляющую по кафе на бульварах, о гвардейце, который щеголял с вощеными восемнадцатисантиметровыми усами, самыми шикарными в полку. Один ус он подпалил, когда зажигал трубку. Конечно, он не мог маршировать на параде со своим полком и даже показываться на людях в таком виде. Бедолага был так удручен, что покончил с собой. Выстрелил себе в лицо, чтобы в открытом гробу не выставляли напоказ его позор.

Мужчины смеются и говорят, что женщинам этого не понять. Я воспринимаю эту историю как одну из таинственно возникающих и молниеносно разлетающихся сплетен, которые редко бывают правдой.

— Пожалуйста, господа, мадемуазель, присаживайтесь. — Пастер садится в кресло за столом. — Я прекрасно понимаю чувства этого гвардейца. Когда у меня плохо идут опыты, мне хочется самому расстаться с жизнью.

— D’accord, — говорит Жюль. — Что касается бороды, то иногда проще скрыть лицо, оставив его открытым. У меня же есть важные причины, по которым я сбрил бороду, чтобы исчезнуть с глаз общественности.

Пастер сверкает глазами в мою сторону, и я чувствую, что краснею. Очевидно, он полагает, что причина поведения Жюля — любовная связь со мной.

— Я детектив из Нью-Йорка, — нагло объявляю я и удивляюсь, как вырвалась эта ложь. Должно быть, бесовские проделки.

— Не такая уж необычная профессия для женщины, — поспешно замечает Жюль, — если вспомнить, что Видок привлекал к работе в Сюрте женщин в качестве тайных агентов.

— Вы правы, — улыбается Пастер, — но те женщины были преступницы, тайно работавшие на него. Мадемуазель Браун не производит на меня впечатления преступницы.

— Мерси, господин доктор.

— Итак, друг мой, какова причина вашего визита в компании детектива из Америки?

Жюль подается вперед в своем кресле.

— «Черная лихорадка». Что эти слова означают для вас, доктор?

Пастер вскидывает брови:

— Болезнь, о которой я читаю в газетах. Похоже, некая разновидность инфлюэнцы. Самая смертельная и скоротечная болезнь, приводящая к летальному исходу, который может наступить быстро, иногда за несколько часов.

Иногда за несколько минут, хочу сказать я, но молчу.

— Как я понимаю, — продолжает Жюль, — название болезни дал молодой врач из больницы Пигаль, некий доктор Дюбуа, занимавшийся лечением этих случаев до последнего времени. Мы с мадемуазель Браун разговаривали с ним. Было бы странно, если бы с вами не связывались по этому вопросу, возможно — напрямую из правительства.

Пастер пропускает мимо ушей последнее замечание Жюля и спрашивает:

— Этот доктор, что он собой представляет?

Жюль на секунду задумывается.

— Он молод, у него пытливый ум. Имеет микроскоп и что-то вроде лаборатории в подсобном помещении больницы. Секретной лаборатории, учитывая неприятие медицинским сообществом ваших методов. Он признает некоторые положения ваших теорий, но проявляет осторожность, ибо побаивается тех, кто может помочь или помешать ему сделать карьеру.

Пастер кивает.

— Я не встречался с этим молодым человеком, но знаю людей его сорта. Во Франции более чем достаточно таких людей. Медицинское образование, полученное им, не вяжется с тем, с чем он сталкивается на практике. Методы, применяемые мной, захватывают его. Но он стоит одной ногой там, другой — здесь, и не уверен, где более твердая опора.

— Мадемуазель Браун дважды встречалась с доктором, второй раз вместе со мной. Она, собственно, видела вскрытое тело женщины, страдавшей этой болезнью, и может проинформировать нас.

Пастер смотрит на меня с нескрываемым уважением. Женщина, побывавшая там, где делают вскрытие, и не лишившаяся чувств?

— Ее внутренние органы… почернели и, да простит меня несчастная женщина за сравнение, цвет ее внутренностей напоминал красное мясо, пролежавшее всю ночь в теплой комнате. Они даже распространяли этот… этот гнилостный запах, запах протухшего мяса. — При воспоминании у меня срывается голос и комок подступает к горлу.

Доктор Рот наливает в стакан воды.

— Мерси. — Я делаю глоток и продолжаю: — По словам доктора Дюбуа, все жертвы находятся в состоянии разложения с момента смерти. Из-за запаха и гнилостного разложения он связывает причину заражения с ядовитыми газами из сточных каналов.

Пастер и Рот переглядываются. Должно быть, я сообщаю им свежую информацию, и это приободряет меня:

— Доктор Дюбуа считает, что эти испарения вызывают гниение тела и органов.

У Пастера опускаются уголки губ.

— Ядовитые испарения. Да, о них все время твердят медики, когда вспыхивает болезнь, причину которой они не понимают. Несомненно, выводы молодого врача сделаны под влиянием доктора Бруарделя. Что видел этот молодой человек под микроскопом, когда исследовал пробы, взятые у жертв? Что он вам сказал?

— Сказал, что не видел никаких микробов.

— А вы, мсье Верн, что скажете об этом вы, как человек, который опирается на науку в своем воображении?

— Я этим очень встревожен. Происходит что-то странное. Что — я пока не могу объяснить, но убежден, что ситуация ухудшится и что, какова бы ни была причина заболевания, величайший микробиолог страны — мира! — должен быть в авангарде борьбы с этой странной новой болезнью…

Жюль не успевает закончить мысль, как Пастер качает головой.

— Нет, это невозможно, невозможно, пока меня не пригласят медики, занимающиеся данной проблемой. И боюсь, этого не произойдет. Еще до этого случая я привел в замешательство специалистов из департамента здравоохранения, когда они ошиблись при диагностировании вспышки холеры в Марселе. Нет, я не могу ввязываться в это дело.

— Тогда, вероятно, как добрый самаритянин вы поможете нам в нашем расследовании? — спрашивает Жюль.

— В чем суть вашего расследования?

Жюль поднимает вверх руки, словно хочет физически отстраниться от этого вопроса.

— Мадемуазель Браун направлена для выполнения секретного задания и не может раскрыть причины расследования. Однако могу заверить вас как сын Франции: она не делает ничего такого, что могло бы опозорить нашу страну. Говоря по чести, ее расследование во благо Франции.

Пастер снова смотрит на Рота, словно хочет услышать подтверждение этих слов. Он откидывается на спинку кресла и на мгновение закрывает глаза.

— Я не сомневаюсь в вашей искренности. Мы оба члены Почетного легиона.

Он замолкает, прежде чем продолжить, словно собирается с мыслями и просеивает их через фильтр.

— Я в неофициальном порядке заинтересовался этим заболеванием, — наконец признает он. — Мне дали пробы от нескольких жертв. Исследования пока проводятся, и источник заражения еще не установлен. По логике вещей есть два источника заражения: микробы и ядовитые химикаты. Никакие химикаты пока обнаружены не были, как и живые организмы или микробы. Хотя, если следовать логике, можно заключить, что испарения из сточных каналов — запах, гниение — и есть причина, однако логика не наука. Мне неизвестны случаи, когда испарения причиняли какой-либо вред. Что действительно волнует меня, так это то, что высокая температура и кашель — симптомы, характерные при поражении организма микробами. Быстрое разложение органов удивляет меня. Возможно, этот процесс вызывает очень агрессивный микроб. Но когда мы рассматриваем микроб под микроскопом, мы не видим его. Если наши микроскопы недостаточно мощные, чтобы видеть микробов, мы можем обнаружить их другими способами. Но нам не удалось и это. У нас руки опускаются.

— Значит, с учетом ограниченных фактов, которыми вы располагаете, — говорит Жюль, — более вероятно, что заболевание вызывают микробы, а не яды.

— Да.

— И вы не считаете, что источником служит канализационная система?

Пастер задумывается.

— Вы сказали «канализационная система». Мы же говорим о газах из канализации. Естественно, микробы обитают в канализационных каналах. Что касается испарений из водостоков как источника заболевания, то мне нужны дополнительные сведения для такого вывода.

— В Париже два с половиной миллиона жителей, — вступаю я в разговор, — но до последнего времени болезнь распространилась только в нескольких районах. Что будет, если быстродействующий заразный и смертельный микроб начнет свирепствовать повсюду в городе?

— То же самое, что было в последний раз.

— В последний раз? — В моих словах, очевидно, столько удивления, что все смотрят на меня, и я чувствую себя немного глупо… нет, очень глупо. Я не имею представления, о чем они говорят.

Пастер часто моргает и добродушно улыбается мне:

— Черную чуму вызвал микроб, которого мы даже не видим, но, я уверен, увидим, когда микроскопы станут более совершенными. От нее погибли десятки миллионов людей в Европе, может быть — каждый третий. Если такое случится сегодня, более двенадцати миллионов человек умрут только во Франции. Чума и другие эпидемии происходят периодически, но уже не в таких масштабах, как в Средние века.

Он делает паузу и, прищурившись, смотрит на Жюля.

— Мсье Верн, надеюсь, вы здесь не для того, чтобы почерпнуть сведения для одного из ваших романов. Даже с вашим поразительным воображением невозможно представить, какие могут быть последствия, если в городе вспыхнет эпидемия.

 

34

Покинув институт, Жюль и я идем молча по улице в мрачном раздумье, не обращая внимания на предложения услужливых возниц с проезжающих мимо фиакров.

Голова идет кругом, как я представлю последствия, описанные доктором Пастером. Во Франции живут около сорока миллионов человек, в Соединенных Штатах — шестьдесят миллионов. Только в этих двух странах более тридцати миллионов могут умереть от Великой чумы, не говоря уже о десятках миллионов в Европе и других частях мира.

— Жюль, я что-то не совсем понимаю. Мы приходили к Пастеру, чтобы разузнать про микроб, что он может делать и насколько быстро может убить человека. Безусловно, информация, полученная нами, ужасающая. Но какое это имеет отношение к злодеяниям, совершаемым убийцей?

Я подозревала, что доктор Блюм проводит какие-то чудовищные опыты в своей лаборатории, но при чем здесь смерть миллионов людей?

— Из того, что вы мне рассказали, он дьявол, связанный с наукой, хотя это не та связь, которую имеют такие люди, как Пастер. Я подозреваю, что он ставит опыты над своими жертвами. Возможно, они для него — подопытные крысы.

— Люди как подопытные крысы? Это ужасно. Но тогда становится понятной его маниакальная страсть резать свои жертвы. Но зачем?

Жюль пожимает плечами.

— Он проводит безумные опыты над женщинами, удовлетворяя свои сексуальные извращения и анормальные научные амбиции.

— Бог мой, это звучит вполне правдоподобно. Но он в самом деле ненормальный. Люди не подопытные животные.

— Вне всякого сомнения, человек, режущий женщин, — безумен. Но ненормальная психика может быть мощной движущей силой. Мы должны установить, что руководит им. Его безумие не означает, что в его действиях отсутствует некий смысл. То, что для нас может казаться абсурдным и извращенным безумством, для безумца является логичным и разумным.

— Я гонялась за помешанным с навязчивой идеей кромсать женщин. Но то, что женщины для него — подопытные животные, еще более омерзительно.

— Вспомните, где вы впервые столкнулись с ним. В хибаре, оборудованной под лабораторию, в психиатрической больнице, где никому не было дела до того, что женщины пропадают.

— Да, доктор Блюм сказал Джозефине, что ему нужна ее помощь в осуществлении одного проекта. Я подумала, что это какая-то уловка, а это оказалась совершенно безумная затея.

— Нет причины, по которой ученый, если он таковым является, не может быть безумным, как любой другой сумасшедший. Вы можете представить, чтобы зло причинил человек с талантом ученого, обратившийся к алхимии и темным сторонам науки? Интеллект дается не для того, чтобы творить только добро. Некоторые великие правители прошлого, которые вершили судьбами миллионов людей или покоряли империи, были безумцами. Иван Грозный, Борджиа, Чингисхан, Аттила, Ричард III, Генрих VIII — все они были кровожадными убийцами. Ученые, такие как Пастер, спасли тысячи жизней. Кто знает, какое зло может причинить безумный гений? В стакане сточной воды больше жестоких убийц, чем воинов в полчищах Чингисхана. Дайте им волю, и они станут невидимой армией завоевателей.

— Жюль, мы охотимся за человеком, ходящим на двух ногах, а не за невидимой армией микробов. Кроме того, я приехала в Париж, чтобы найти убийцу, а не спасать мир. — Но даже когда я произношу эти слова, в уме проносятся заголовки: «НЕЛЛИ БЛАЙ СПАСАЕТ МИР».

Спасти мир — это совсем неплохо. Вот было бы здорово написать об этом!

 

35

Жюль и я направляемся в разные стороны. Он едет обедать со своим доктором и более подробно обсудить вспышку болезни. Сначала я чувствую себя уязвленной, поскольку меня не пригласили на обед, но потом признаю, что это даже очень кстати. Я еще не довела до конца свои интриги.

Подъехав на фиакре к больнице Пигаль, я даю кучеру добавочные чаевые, чтобы он пошел и спросил у дежурного, когда доктор Дюбуа уходит с работы. Как выяснилось, в шесть часов. Поскольку ждать нужно час, я отпускаю фиакр, поблагодарив кучера, и решаю пройтись, чтобы истратить нервную энергию и освежить голову.

Вернувшись обратно, я жду в кафе-баре напротив больницы, где за стойкой можно выпить чашку кофе с молоком. Когда, попивая кофе, я пытаюсь мысленно собрать по кусочкам рассуждения Жюля об убийце и то, что мы узнали о микробе-убийце, замечаю высокого мужчину крупного телосложения, выходящего из больницы. Я чуть не проливаю свой кофе. Судя по росту и фигуре, это тот, кто поджидал меня накануне вечером у дома, где расположен мой чердак. Я почти уверена.

В Париже не может быть двойников с такой внешностью. На нем черная, ниспадающая свободными складками накидка и шляпа, которую едва ли стал бы носить мушкетер. Из-за пурпурной бархатной ленты торчит огромное перо золотого орла.

Я опять не могу разглядеть лица.

Он поворачивает направо и идет по улице. Сгорая от любопытства, желая узнать, кто он и куда держит путь, я выхожу из кафе и следую за ним. Я не прошла и десятка шагов, как он входит в здание. Стараясь не отстать, я тоже вхожу в здание, — там находится какое-то учреждение и аптека на первом этаже.

Этот тип как сквозь землю провалился.

Я спрашиваю у аптекаря:

— Сюда не заходил высокий, очень крупный мужчина в черной накидке?

Аптекарь кивком показывает на дверь:

— Он вошел в учреждение.

Дверь ведет в вестибюль, где кроме лестницы, поднимающейся на верхние этажи с рабочими комнатами, есть еще одна дверь, как я предполагаю, выходящая на другую сторону здания. Я начинаю подниматься по ступеням, но останавливаюсь. Что мне делать дальше? Не могу же я ходить из комнаты в комнату и спрашивать, видел ли кто здоровенного мужчину в черной накидке и немыслимой шляпе.

Я смотрю, который час. Доктор Дюбуа вот-вот выйдет из больницы. Я упущу его, если продолжу эту охоту. Я возвращаюсь в кафе и жду в баре, заказав еще чашку кофе с молоком и наблюдая за входом в больницу. Но этот верзила не выходит у меня из головы. Может ли он каким-то образом быть связан с доктором Дюбуа?

В начале седьмого доктор Дюбуа появляется из больницы и идет по бульвару. Я следую за ним на некотором расстоянии. Я удивлена, куда он меня ведет — в цирк.

Цирк Фернандо, самый знаменитый в мире, находится недалеко от «Мулен Руж». Он помещается в деревянном строении, похожем на огромный цирк-шапито. Я несколько раз проходила мимо этого здания во время своих монмартрских приключений, но у меня не было времени купить билет и насладиться зрелищем, считающимся самым замечательным в мире.

Он не покупает билет, а подходит к большой группе людей, собравшейся у воздушного шара. Шар привязан рядом с главным шатром. В подвесной корзине могут поместиться четыре человека. Я знаю, что такое аэростат и воздушный шар, потому что однажды уже летала во время ярмарки в Питсбурге, вскоре после того как стала работать репортером в газете.

Мы поднялись на высоту с километр, ветром нас отнесло на несколько миль от города, и мы приземлились на кукурузном поле. Корзину раскачивало, и я очень боялась, но никогда не забуду захватывающих впечатлений. Я была уверена, что мой редактор похвалит меня за смелый поступок, но он с раздражением сказал, что это не женское занятие. Терпеть не могу, когда так говорят. Небось это придумал мужчина, который не хотел, чтобы женщина брала его игрушки.

Цирковой воздушный шар «привязной» — к его гондоле привязаны веревки, и он не поднимется выше пятнадцати метров над землей. Из разговоров вокруг меня я узнаю, что к гондоле подвешена трапеция, на которой артисты будут исполнять смертельные номера, чтобы завлечь публику на основное, еще более интересное представление в самом цирке.

Сегодня выступают «Летающие Ломбардос», брат и сестра из Италии. Зазывала в красном гофрированном сюртуке, в соответствующем ему по цвету цилиндре и с черной бородой, стоя на платформе рядом с шаром, расхваливает мастерство и смелость молодых воздушных акробатов.

Над городом висят темные облака, нагнетая и без того напряженную атмосферу. Жюлю понравилось бы зрелище. Герои большинства его книг — воздухоплаватели, мужественные люди, преодолевшие на воздушных шарах силу земного притяжения и летающие как птицы.

Бесстрашный цирковой дуэт выходит на платформу-сцену, и зрители встречают их бурной овацией. Они, конечно, красивая пара, примерно моего возраста, рыжеволосые, загорелые с бледно-зелеными глазами. Мне кажется, они не просто брат и сестра, а двойняшки. Брат мог бы вполне сойти за сестру, будь у него длинные волосы и повыше грудь.

Когда шар взмывает вверх, артисты кланяются публике и прыгают с платформы на веревочные лестницы, подвешенные под корзиной. У этих молодых смельчаков стальные нервы. Раскачиваясь на лестницах, они перепрыгивают с одной на другую. Молодой человек, повиснув вниз головой на лестнице, ловит сестру на лету, когда она, как обезьяна, прыгает со своей лестницы. Мы замираем в ужасе, когда она выскальзывает из его рук, и вздыхаем с облегчением, после того как она хватается за нижнюю перекладину лестницы. Что и говорить, номер исполнен превосходно.

В толпе я замечаю доктора Дюбуа. Его лицо горит от волнения, но причина волнения, как кажется, не в том, что он потрясен опасным трюком. Он явно по уши влюблен в циркачку.

После окончания воздушного представления наш добрый доктор идет по бульвару Клиши, а я следую за ним на безопасном расстоянии.

Наступает вечер, и люди идут с работы: кто прямиком домой, а кто в расположенные на бульваре кафе, чтобы пропустить стаканчик вина. Доктор Дюбуа предпочитает последнее и входит в кафе «Дохлая крыса». Я сажусь на скамейку поблизости, не представляя, что делать дальше.

Вход находится под охраной полнотелой женщины, восседающей на высоком стуле позади стойки бара. Ей за пятьдесят, и тучные формы туго затянуты ремнями и корсетами. Кажется, что она знает каждого входящего, в том числе и доктора. Мне нужно найти способ пройти мимо нее, но так, чтобы меня не заметил доктор Дюбуа. Я слышу, как кто-то называет ее Лаура, и становлюсь в очередь за женщиной, которая, как и другие, хочет войти непосредственно в зал. Каждая входящая женщина наклоняется над тарелками на стойке и целует Лауру в губы с нежной фамильярностью.

В какую историю я угодила? Чтобы войти, я должна поцеловать эту женщину в губы! Ни за что на свете! Мои сетования на судьбу прерывает стоящая передо мной молодая женщина. Повернувшись ко мне, она спрашивает:

— Как тебе эти старые клячи?

У нее простецкий вид — больше, чем на продавщицу, не тянет.

Улыбнувшись, я бормочу что-то невнятное. Меня больше волнует, как избежать поцелуев с женщиной.

Кивнув на зал, она продолжает:

— Я пришла поесть и подзаработать несколько франков. Я не из тех, кого можно уговорить, ты понимаешь, о чем я, но эти старые клуши любят пофлиртовать с молоденькими. Все-таки это лучше, чем дергать черта за хвост.

Дергать черта за хвост — значит «кое-как перебиваться».

— Часто сюда приходишь? — спрашивает она.

— Я здесь первый раз.

— Ну что ж, я тебе кое-что покажу.

— Спасибо. Меня зовут Нелли.

— Розина.

Розина целует привратницу Лауру, а я ограничиваюсь кивком и прохожу мимо. Лаура не возражает. Девушка, стоящая за мной, охотно целует ее.

Я замечаю доктора Дюбуа — он подходит к столику, за которым уже сидят двое. Один из них встает, чтобы поприветствовать доктора, — это верзила, поджидавший меня у моего дома, и за кем я шла от больницы. Здоровяк целует доктора Дюбуа в губы! Долгим настоящим поцелуем. Бог мой, они содомиты!

Я не читала труд Крафт-Эбинга, упоминавшийся Жюлем, но слышала разговоры о нем, и я не девочка. Я знаю, что между мужчинами бывает связь — то, что медики называют «сексуальным извращением», а в исследовании немецкого ученого для этого используется новый термин — «гомосексуализм». Законами почти везде запрещаются такие сношения. Во многих странах они караются смертной казнью. Но это богемный Монмартр, где все можно.

Третий посетитель за столиком доктора Дюбуа — женщина. Она не встает. Я не вижу ее лица и не могу судить о ее возрасте, потому что она сидит ко мне спиной, но доктор также целует ее в губы, когда садится.

За другим столиком сидит молодой человек с короткими вьющимися волосами в компании женщин среднего возраста. Они самозабвенно исполняют любое его желание. При дальнейших наблюдениях замечаю, что когда молодой человек смеется, у него вздымается грудь. Это женщина! «Бостонский марьяж» — так ребята в редакции говорят о связях между женщинами.

Когда моя новая подружка ведет меня к столику, Дюбуа, верзила и женщина встают и уходят вверх по лестнице.

 

36

— Розина, девушки, идите сюда, садитесь к нам.

На голове у женщины, подзывающей нас, надета мужская федора — шляпа, вошедшая в моду благодаря одноименной пьесе драматурга Викторьена Сарду. За столиком сидит еще одна женщина. У обеих нескладные фигуры, так много румян и такая яркая губная помада, что они похожи на клоунов. Когда они ластятся к Розине и разглядывают меня, то напоминают мне матрон, которые громче всех болтали на церковных собраниях, когда я была маленькой.

Мягко говоря, меня не интересует женская болтовня, и я не участвую в ней. Мне нужно было узнать, что Дюбуа и его крупногабаритный приятель делают наверху, но я не могла побежать за ними по лестнице. Я даже не замечаю перед собой рюмку, пока Розина не подталкивает меня в бок локтем.

— Мои подруги угощают тебя «зеленой феей».

— Мерси. — Я делаю глоток, и жидкость льется в горло как зеленая лава. Я перестаю дышать. Все тело вспыхивает огнем. Мне кажется, что глаза набухают и вот-вот вырвутся из орбит. Полная решимости не привлекать к себе внимание, я очень медленно выдыхаю, уверенная, что извергаю пламя. Я деликатно кашляю в носовой платок и вытираю слезящиеся глаза. Я пытаюсь дышать, но это получается у меня с трудом.

— Все в порядке, милочка? — Женщина в федоре мне плотоядно улыбается.

— Прекрасно, — каркаю я. — Вкус как у лакрицы.

Розина делает глоток из своей рюмки.

— К нему, конечно, нужно привыкнуть, а когда привыкнешь, считай, что ты на крючке, как рыба.

Три женщины продолжают пустую болтовню, а я из вежливости заставляю себя допить рюмку. Что и говорить, доктор Дюбуа преподносит один сюрприз за другим.

— На-ка вот, голубушка. — Розина ставит передо мной вторую «зеленую фею», прервав мои мысли. — Эта пойдет гораздо лучше, жечь не будет. — Она смеется и возвращается к разговору с женщинами.

Я с опаской смотрю на вторую рюмку.

— Давай-давай. — Розина наклоняется ко мне и шепчет на ухо. — Пей, а то мои подруги обидятся.

Что касается спиртных напитков, то я знаю меру. Главное дело — не терять ощущения реальности. Ведь это так просто. Моя реакция на алкоголь — это отношение сознания к действительности. Я могу поддаться алкоголю, пусть он берет верх над моим сознанием, но могу взять верх над ним. Это зависит от меня. Не имеет значения, что я впервые пью крепкий напиток. Я смогу совладать с ним, ведь я решительная, волевая современная женщина.

Как я сказала Пулитцеру перед тем как отправиться в Париж, мы не должны пасовать перед превратностями судьбы. Чтобы преодолеть их, нужно смело идти им навстречу, преисполнившись решимости выстоять и победить. То же самое со спиртными напитками.

Справившись с первой дозой алкоголя и чувствуя себя вполне в норме, я выпиваю вторую — и терпеливо жду, когда появится Дюбуа со своими дружками. Через несколько минут я замечаю, что голова идет кругом. В конце концов я спрашиваю:

— А что происходит наверху?

Розина кладет руку на мое бедро и теснее, чем до этого, прижимается ко мне; ее губы щекочут ухо, когда она шепотом говорит:

— Там совершаются тайные дела. Пойдем от этих старых кляч, я покажу тебе.

Ага, тайные дела.

Так я и знала — притон. Я точно застану Дюбуа и его дружков на месте преступления. От волнения я залпом допиваю третью рюмку и облизываю губы, улыбаясь Розине.

— Ты была права насчет выпивки. Она мне понравилась. — Я встаю и тут же падаю навзничь. — Ух ты! Меня шатает.

Розина помогает мне встать.

— Ничего, дорогая, надо крепче держаться на ногах.

— Только как это сделать. — Хихикая, я поднимаюсь по лестнице. Розина поддерживает меня, обхватив за талию. — Раз ступенька, два ступенька, три…

— Ш-ш… — смеется она. — Ты привлекаешь внимание.

— Что за дела? — бормочу я. У меня голова легкая как мыльный пузырь. Я могла бы не идти, а лететь по лестнице.

— Ш-ш…

— Розина, — пытаюсь я говорить шепотом, — ты знаешь, почему эта штука называется «зеленая фея»?

Она качает головой и смеется.

— Ну пожалуйста, скажи.

— Потому что ты становишься легкой, как фея.

Мы обе начинаем хихикать, и оттого становится труднее подниматься. В конце лестницы мы входим в накуренную комнату со сладковатым запахом.

— Идем туда, я не хочу сидеть на виду. — Я веду ее к маленькому столику, стоящему в темном углу. Когда мы садимся, я окидываю взглядом комнату, пытаясь засечь свою жертву. Розина очень тесно прижимается ко мне, кладет руку мне на бедро и целует меня в щеку, а потом в ухо.

В дыму я замечаю верзилу, доктора Дюбуа и женщину. Дюбуа на что-то показывает рукой.

— Это они, — говорю я и, нахмурившись, смотрю на группу. Потом сознаю, что Дюбуа показывает на меня.

— Ты удивляешь меня… — шепчет Розина мне в ухо, а ее рука движется вверху меня под платьем и протискивается между моими бедрами. — Я не думала, что ты хочешь поразвлечься.

Я поворачиваюсь к ней, чтобы ответить, а она целует меня в губы.

В один миг она одной рукой обнимает меня за плечи и прижимает к себе, а другой — тискает мои груди. Комната начинает кружиться быстрее, чем карусели. Я никак не могу вырваться из ее рук. Наконец она перестает держать меня.

— Что… — Это все, что я могу произнести. Я отталкиваю ее, и она вместе со стулом падает на пол. Когда я встаю, маленький стол опрокидывается.

Моя голова кружится и кружится, и я валюсь на спину, но кружение не прекращается. Оно превращается в вихрь, в ужасный черный ураган, который унес Жюля Верна на Северный полюс.

Он уносит мое сознание, и все исчезает.

 

37

Томас Рот

К Роту, изучавшему свои записи в лаборатории, заглянул Эмиль Дюкло, второй человек в институте после доктора Пастера, и сказал, чтобы тот зашел к Пастеру в научно-исследовательскую лабораторию бешенства. Рот встал, собираясь вымыть руки и идти за коллегой, но Дюкло заметил на полу кепку.

— Чья это? Рене?

— Да, а что? Он, наверное, уронил ее, когда выходил. — Рот поднял ермолку, связанную женой Рене, и бросил на вешалку.

В обязанности Рота как ассистента Пастера не входила высокоспециализированная работа по изучению бешенства, но он не удивился, что Пастер попросил его зайти. Подстрекательные обвинения по поводу вспышки «черной лихорадки» заполняли первые полосы вечерних газет. Несомненно, министр внутренних дел нанес еще один визит в институт.

Дюкло прочитал мысли Рота.

— Вчера вечером министр опять был здесь, — сказал Дюкло, когда они шли по коридору. — В следующий раз сам президент будет просить о помощи.

— Институту, наверное, придется обучать политиков, как пользоваться микроскопом.

Дюкло неодобрительно посмотрел на него. Его взгляд, должно быть, означал, что юмор неуместен, когда город в критической ситуации.

Войдя в лабораторию бешенства, Рот засучил рукава, чтобы сполоснуть руки над раковиной с висящим над ней бачком с краном. Мыть руки был обязан каждый, кто входил в лабораторию или выходил из нее, — это был ритуал, заведенный доктором Пастером. Он начинался с мытья самого мыла, чтобы удалить его наружный слой, затем мылись руки и запястья, а потом снова ополаскивалось мыло, прежде чем положить его обратно в мыльницу.

«Лаборатория — это зоопарк со многими экзотическими и опасными животными, — сказал Пастер Роту, когда тот пришел работать в институт. — Будьте осторожны, чтобы ни одно из них не укусило вас».

Рот даже замечал, что Пастер машинально вытирает свой стакан, тарелку и приборы салфеткой на обеде в институте. Он был фанатиком чистоты, но никто не осмеливался осуждать его за это после того, что он обнаружил под микроскопом, а новичкам всегда рассказывали, что эти невидимые существа стали причиной ужасной смерти членов его семьи, близких друзей и, конечно, миллионов людей на планете.

Погруженный в размышления, доктор Пастер стоял рядом с ассистентом, исследовавшим спинной мозг кролика. Рот не решился отвлекать Пастера своими вопросами. Пастер вставал ни свет ни заря и целый день был полностью занят своей работой, проводя большую часть времени в лабораториях. По вечерам его жена, чтобы он не напрягал зрение чтением при свете газовых и масляных ламп, читала ему дневные газеты в их апартаментах. Такова была его жизнь, в которой не находилось места для оперы или даже для семейных пикников.

Пастер был беззаветно предан своему делу и отдавал ему всего себя. Рот считал, что только так можно добиться чего-то важного в жизни, а опера и пикники представлялись ему скучным и пустячным времяпрепровождением.

К Роту подошел доктор Гранше, практикующий врач, который выполнял медицинские процедуры Пастера. Великий ученый слегка вздрогнул, словно вдруг обнаружил, что не один во Вселенной. Роту казалось, что только он сам мог так сосредоточиться.

— Дети из Америки прибыли? — спросил Пастеру Гранше.

— Да, несколько минут назад.

Троих детей — двух мальчиков и девочку, которым было по девять-десять лет — покусала бешеная лиса в сельской местности южнее Бостона. Одна бостонская газета оплатила детям билет на пароход через Атлантику и направила репортера с заданием писать отчеты о поездке детей в Институт Пастера, до того как они заболеют бешенством и умрут от страшной болезни.

В контейнерах содержались стерильные колбы с костным мозгом, зараженным бешенством, — нервная ткань бешеного кролика, смешанная с телячьим бульоном, вводилась людям, пострадавшим от укусов больных животных. После того как Пастер отдал распоряжения доктору Гранше о лечении американских детей, Рот пошел вместе с ним мыть руки перед выходом из лаборатории.

— Каковы результаты ваших опытов с Рене? — спросил Пастер.

— Все то же самое. Мы не смогли увидеть микроба под микроскопом или изолировать его и передать другому хозяину.

— Неужели микроб гибнет сразу же после смерти хозяина? Допустим, вторгшиеся микробы погибают, потребив все питание в организме, но может ли это происходить так быстро? И не оставив никаких следов?

— Вероятно, у этого создания очень маленькая продолжительность жизни.

— Не столь маленькая. Оно должно жить достаточно долго, чтобы передаться другому, иначе оно не будет заразным. А где Рене? Мне нужны его результаты.

— Должно быть, пошел домой. Я проверю и посмотрю, нет ли его в соседней лаборатории.

Пастер взял тетрадь, в которой Рот записывал результаты лабораторных исследований.

— Я уверен, он еще не ушел домой. Он никогда не уходит, не обсудив со мной результаты. — В голосе Пастера слышалось некоторое раздражение. — Когда вы его найдете, пожалуйста, пришлите ко мне.

Рот отправился в лабораторию, где Рене проводил свои опыты. Когда он открыл дверь, оттуда вырвался характерный запах. Рот тут же закрыл дверь и вернулся к Пастеру. Пастер внимательно читал записи Рота, и Рот слегка дотронулся до руки шефа, чтобы привлечь его внимание.

— Доктор, у нас серьезная проблема.

Пастер поднял на Рота серовато-зеленые глаза.

— Что за проблема?

— Рене мертв. Микроб свирепствует в институте.

 

38

Нелли

Я просыпаюсь медленно, с трудом выбираясь из глубокого колодца сна. Голова тяжелая. Я лежу не шевелясь в окружении темноты, давая возможность проснуться каждому из моих чувств. Странный звук долетает до моего уха: грубый урчащий звук, — но я не могу определить ни его, ни место, где нахожусь. Из какого-то источника исходит свет, и я инстинктивно поворачиваю туда голову. Лучше бы я этого не делала — голова просто раскалывается.

Предметы вокруг меня постепенно становятся в фокусе. Я в своей комнате, на кровати, в одежде и в полном замешательстве. Как я сюда попала? И из какого источника слышится этот странный звук? Не зная, что будет меньшим злом — сидеть неподвижно или сделать движение головой, я выбираю последнее и медленно поворачиваю шею в сторону источника звука.

О Боже! Верзила, которого я видела, как он целуется с доктором Дюбуа, развалился у меня на полу! Он крепко спит и храпит.

Я окончательно прихожу в себя. Голова забывает о боли. Я нащупываю под подушкой длинноствольный револьвер 44-го калибра. Он не заряжен, но этот верзила не знает об этом. Зажав в руке пистолет, я осторожно поднимаюсь с кровати, чтобы не разбудить его. Стоя над ним, нацелив пистолет прямо ему в голову, я громким голосом командую:

— Руки вверх!

Никакой реакции. Я пинаю его в ногу, но от этого храп становится только громче. Встав на колено, я приставляю пистолет к его лицу. Держа его двумя руками, взвожу курок. Энни Оукли говорила мне, что щелчок от взводимого курка — самый громкий в мире звук. Она была права. Храп прекращается, и глаза храпуна открываются.

— Подними руки вверх, — требую я.

Он смотрит на меня и моргает:

— Зачем?

— Чтобы я не выстрелила в тебя.

Он озадачен моей угрозой, словно не понимает, почему я должна стрелять в него.

— Дорогая девушка, стоит ли стрелять в меня, после того как я помог вам? — У него типично английский говор.

— Помог мне?

— Ну да. Иначе как бы вы попали из кафе в свою комнату?

Действительно, как? Он приподнимается, и я сую ствол пистолета ему в нос. Он осторожно отводит его в сторону, но я продолжаю целиться ему в лицо.

— Я принес вас. И ваша консьержка не была похожа на сущую Медузу. Вы так ее называли, и знаете, точно, она — сущая Медуза, но к счастью, не понимает вашего английского.

Я отодвигаюсь назад, когда он приподнимается на локте, но держу его на мушке.

— Я не помню ничего такого.

— Конечно, не помните. Вы здорово набрались. Проспали всю ночь и целый день.

— Что?

— Судя по всему, вы не имеете представления о «зеленой фее». У абсента крепость 68 градусов, и свалит вас с ног, если не будете осторожны.

Я хочу оправдаться, но мне нечего возразить и я даю ему возможность продолжать. Кажется, ему есть что рассказать.

— Поначалу это случается с каждым из нас. Я поднял вас с пола и принес сюда.

— Лучше начнем с начала. Зачем ты следил за мной и какое ты имеешь отношение к убийце?

Он хихикает, машинально прикрывая рот рукой, чтобы скрыть зеленоватые зубы, непривлекательно торчащие между грубыми губами. На пальцах у него два больших кольца — с рубином и серебряной блямбой на сюжет греческой античности. Нечасто встречается взрослый мужчина, хихикающий немного по-женски, как этот здоровяк. Если бы я не была в таком замешательстве и рассержена, то похихикала бы вместе с ним — или над ним.

Наконец он перестает смеяться и откашливается.

— Дорогая моя девушка, неужели я похож на человека, который был бы заодно с убийцей?

У него культурная речь, и говорит он надменно, как чересчур образованный британец. И голос у него мелодичный, как хорошо настроенный музыкальный инструмент. Он говорит, будто наслаждается звуком своего собственного голоса.

Окинув его беглым взглядом, я не могу определить его положение в цивилизованном обществе. Он одевается, как сам говорит, словно из глубины веков. Его облачение допотопного фасона, верхняя одежда почти такая же вызывающая, как карнавальный костюм.

Его длинное пальто, нет, скорее накидка, которая служит ему одеялом, доходит до щиколоток. Она темно-зеленая с меховой оторочкой, сочетающейся по цвету со шляпой и черными бриджами. Последние чуть выше колен, чулки черные, шелковые, на низких черных лакированных ботинках блестящая серебряная пряжка.

Под пальто черная бархатная куртка; голубая шелковая сорочка гармонирует с цветом его глаз. Открытый воротник в байроновском стиле расстегнут, так что видны растущие на груди волосы, единственный мужской признак у этого человека в некотором роде сомнительного пола.

На мой взгляд, он не в лучшей физической форме и производит впечатление человека, который упражняется в разговоре. С кожей бледной, как луна зимой, и глазами цвета морской воды он напоминает мне белого кита — огромного, неповоротливого, инертного. Как он нес меня по ступеням и его не хватил сердечный приступ, остается загадкой.

— Я был только рад оказать помощь, когда вы, будем так говорить, находились в затруднительном положении в кафе. На счастье, я оказался поблизости в нужный момент.

— Чепуха. Меня напоили в этом притоне. И ты там оказался вовсе не на счастье, я следила за доктором Дюбуа.

— Естественно. Я сделал такое заключение, но, будучи джентльменом, воздержался от упоминания этого, чтобы пощадить чувства всех и каждого.

— Если хочешь пощадить нечто большее, чем свои чувства, лучше скажи, что ты затеваешь с доктором. Я училась стрелять у Энни Оукли, и не могу долго целиться — мне не терпится нажать на курок. Так что начнем с представления.

— Оскар Джоунс из Лондона, к вашим услугам. — Если бы он мог поклониться, то так и сделал бы.

— Это имя мне ни о чем не говорит. Давай конкретнее.

— Я не совсем…

Я удобнее беру револьвер.

— Да-да, конечно. Моя дорогая девушка, да будет вам известно, я Оскар Уайльд.

Это было не заявление, а объявление, возможно даже — декларация. Нечто такое, о чем во всеуслышание возвещают у ворот Букингемского дворца.

— Не может быть. Неужели собственной персоной?

Он сияет.

— Единственный и неповторимый.

— Никогда не слышала о тебе, — говорю я ему правдиво. — Не тяни кота за хвост, мистер Уайльд. Боюсь, я не удержу дамскими пальчиками этот большой револьвер, и он сделает еще одну дырку в твоей башке величиной с твой рот.

Похоже, он не столько напуган револьвером, насколько огорчен тем, что мне не знакомо его имя.

— Я из Лондона. Довольно хорошо известен во всех литературных кругах. Я даже бывал в Америке, но, очевидно, вы ничего обо мне не слышали.

— Очевидно. Вы пишете книги?

— Я собирался написать несколько, но я еще поэт и драматург. И до недавнего времени редактор журнала «Женский мир». Извините меня за ложную скромность, хотя обо мне не говорят на улице, в светском обществе мое имя знают. Меня охотно приглашают на званые обеды за мой ум и мудрость.

У него речь одного из образованных англичан высшего света, которые произносят слова почти с лирическим ритмом. Когда он разговаривает с тобой даже под дулом револьвера, ты поневоле чувствуешь высокомерие в манере говорить.

— Я ездил по вашей стране, говорил об искусстве, бывал в западных штатах. Посетил даже быстро растущий город Лидвилл и рассказывал неотесанным горнякам о флорентийском искусстве. Там я узнал некоторые вещи о револьверах — точно таких, какой у вас в руках. Горняки считают, что за плохое искусство следует приговаривать к смертной казни. В одном из баров я видел такой плакат: «Пожалуйста, не стреляйте в пианиста — он делает все, что в его силах».

Он бросает на меня взгляд, ехидно улыбается и снова прикрывает рукой рот.

Я смотрю на револьвер, который держу в руках. Этот человек знает, что он не заряжен. Если бы он был заряжен, пули были бы видны во вращающемся барабане. Я разжимаю ладони, и револьвер падает мне на колени. Так или иначе, руки у меня устали держать его — он слишком тяжелый.

— Ну ладно, если вы прославились своими разговорами, продолжайте. Расскажите мне, что вы делали с доктором.

— Я расследую убийство, — сразу отвечает он. — Я, так сказать, детектив.

— То есть вы хотите сказать — самозваный детектив. — С этой профессией я знакома.

— В общем-то да. Хотя, уверяю вас, я читал материалы на этот предмет. — Он говорит правду, я знаю это. Он может преувеличивать, но не лгать. Он полагает, что его слова слишком важные, чтобы быть ложью.

— Продолжайте. Кого убили?

Он молчит какое-то время, словно ему трудно отвечать.

— Моего близкого друга Жана Жака Телни.

Я чувствую, что он пытается не терять самообладания. Я испытываю то же самое, когда говорю о Джозефине.

— Я вам сочувствую.

— Спасибо, моя дорогая. — У него в глазах искренняя боль. — Он был поэтом. Вы слышали о нем?

— Нет, извините. Я слышала о Верлене.

— О, певец богов. Как поэт я могу засвидетельствовать это.

— Вы имеете хоть какое-то представление, кто убил вашего друга?

— Доктор Дюбуа и я как раз и пытаемся выяснить это. — Оскар садится и обмахивает лицо красным шелковым платком. Легкое дуновение доносит до меня запах духов.

— Жан Жак был содомитом, как вы и доктор Дюбуа?

Он размахивает платком, словно отгоняет мух.

— Моя дорогая, не пристало говорить об этом.

— Будем считать, что да. А вы не скажете, как умер ваш друг?

Оскар опускает голову на мгновение, прежде чем ответить, и я понимаю, что задала вопрос не совсем деликатно.

— Извините.

— Его зверски зарезал сумасшедший.

Голос его срывается, и в глазах отражается страдание. На меня снова нахлынули воспоминания о Джозефине, и я не могу удержаться, чтобы не дотронуться до его руки. Мы сидим молча, и каждый из нас скорбит о потере дорогого человека.

— Пожалуйста, извините меня, что задаю этот вопрос, но я должна это сделать. Как он зарезал его? Вы можете описать раны?

Он делает режущее движение поперек своего живота.

— Вот здесь. Жестоко. И ниже. — Его толстые губы дрожат, и на глаза навертываются слезы. — Как убивают скот на бойне. Как такое кто-то может сделать с другим человеком? И с таким добрым и кротким, как Жан Жак.

Это какая-то нелепость. Убийца никогда не нападал на мужчин.

— Я изучал дедуктивный метод. — Оскар заполняет короткую паузу. Его голос звучит успокаивающе. — Месяц назад в Лондоне я обедал с доктором Дойлом, который пишет рассказы о Шерлоке Холмсе, частном сыщике, пользующемся достижениями науки и дедуктивным методом при раскрытии преступлений. Я внимательно читал эти рассказы и полдня разговаривал с инспектором Скотленд-Ярда, другом моего отца. Но, откровенно говоря, несмотря на мой интеллект и знания, я нахожу этот загадочный случай исключительно трудным для понимания.

— Какое отношение к этому имеет доктор Дюбуа?

— Люк Дюбуа — мой друг.

— Ваш друг и только?

— Да, а что?

— Увидев вас двоих вчера вечером, я подумала…

— Нет-нет, моя дорогая. Однако у него были интимные отношения с Жаном Жаком. Когда мы взялись за расследование, после того как Жан Жак был убит, мы пришли к выводу, что маньяк, однажды убивший таким странным образом, будет убивать снова. Люк предложил свои услуги полиции Монмартра в качестве хирурга, поэтому его могут вызывать на место убийств. Он встретился с вами на кладбище, когда была найдена жертва этой ужасной «черной лихорадки». Инспектор, допрашивавший вас на месте, рассказал Люку о вашем предположении, что женщина была жертвой маньяка-убийцы. Естественно, это вызвало наш интерес, но мы не знали, как найти вас, пока вы не появились в больнице.

— Чего вы хотели добиться?

— Как — чего? Вашего доверия, дорогая девушка, и узнать у вас, что вам известно об этом необычном деле.

— Почему вы просто не спросили меня? Тем более что я встречалась с доктором Дюбуа и задавала ему вопросы. Вы, наверное, думали, что, после того как я рассказала ему о своей ситуации, он спросил бы меня. Почему же он этого не сделал? И почему вы прятались у дома, где находится мой чердак?

Он начинает что-то говорить, но замолкает. Несомненно, это один из редких случаев, когда он не знает, что сказать.

— Слишком трудно ответить?

— Не обижайтесь. Я придумал план, который одобрил бы даже Зевс. И я не выслеживал вас, а ждал, когда вы придете домой. Потом собирался обратиться к вам, как подобает джентльмену. Но тут вмешалась эта чертова собачонка. Она чуть не укусила меня.

— Очень плохо.

— Что?

— Продолжайте.

— Люк говорит, что, по-вашему, убийца выбирает своими жертвами проституток. У меня есть друг, художник. Он знает больше проституток, чем кто бы то ни было в Париже. Как и я, он анархист.

— Известный художник?

— Вовсе нет. Вы о нем и не слышали. Его картины не покупают даже как обои. Он вывешивает их в различных кафе, потому что не рассчитывает на респектабельный показ своих работ.

— Почему он знает так много проституток?

— Он любит рисовать их. Чтобы составить представление о своих будущих персонажах, он живет в публичном доме. В самом деле, весьма своеобразный парень. Тулуз повсюду желанный гость, и мужчины раскрывают ему свои тайны, которые ни за что не поведали бы любовнице.

Он деликатно промокает пот на лбу. Сладкий запах сирени воскрешает в памяти кафе, где собираются мужчины и женщины, чтобы поступать согласно своим взглядам на секс, отвлекаясь от дневных забот, вести себя очень непринужденно, где мужчина может появиться в женском платье, а женщина спрятать волосы под кепкой. С этим образом кафе приходит на ум догадка, почему был убит Жан Жак, и я вскакиваю с пола.

— Ваш друг Жан Жак был трансвеститом? Он одевался как женщина. Я права?

У Уайльда глаза полезли на лоб.

— Как вы узнали?

Я прислоняюсь спиной к столбу перил на ступеньке и глубоко вздыхаю.

— Элементарно, мой дорогой мистер Уайльд, элементарно.

* * *

Мы видим лица всех друзей Лотрека на заднем плане его картин… На картинах, написанных маслом или пастелью, перед нами предстают хозяйки увеселительных заведений, предлагающие молодых и более или менее неиспорченных девушек старым, написанным густыми красками мужчинам в богатых, но слегка запачканных одеждах, готовых на любые связи. Другим они представляют женщин, чья специальность хлестать плетью — английский порок; их можно узнать по суровой внешности. Еще там есть лесбиянки, хорошо знающие, что девушки часто любят забывать в их объятиях мужчин, у которых находятся на содержании. Молодые сутенеры — обычно отличные танцоры; они выводят в свет своих сестер и держат под наблюдением двух или трех женщин, работающих на них. Что еще более отвратительно, эти сутенеры с загорелыми лицами в шрамах, бывшие узники военного дисциплинарного лагеря Бириби, держат в страхе квартал.

Филипп Юлиан, «Монмартр»

 

39

— Да, я слышал о нем, — говорит Жюль.

Он морщит нос, словно упоминание об Оскаре Уайльде ему неприятно. Нас раскачивает в фиакре, и я все время прислоняюсь к нему. У него мужской запах и очень притягательный. Я стараюсь держаться прямо.

Жюль продолжает:

— Кафешный интеллектуал, салонный остряк и самозваный литературный критик, который обожает комедии нравов. Его имя иногда появляется на страницах светской хроники. Его литературные заслуги относительны, — несколько книг поэзии, если я не ошибаюсь.

— И пара пьес. Не уверена, были ли они поставлены. Но он знает людей искусства, таких как этот художник, с которым мы будем встречаться. — Не могу понять, что есть такого в Оскаре, что раздражает Жюля, ведь он никогда не виделся с ним. Я не осмеливаюсь спросить, потому что он просто откусит мне голову.

— Не могу поверить, что вы уговорили меня встретиться с этим человеком и его другом художником в публичном доме. Если меня увидят…

Не могу гарантировать, что его не узнают, поэтому я даю позитивное обоснование, почему мы едем туда.

— Оскар говорит, что этот человек знает больше о том, что происходит на Монмартре, чем самая любопытная консьержка. Он, может быть, что-то слышал об убийце.

Жюль ухмыляется.

— Как мне стало известно, он из аристократической семьи, его отец — граф или что-то в этом роде.

— Граф? Сын графа живет в публичном доме и рисует шлюх? Что ваш друг Оскар — белены объелся?

— В самом деле… белены объелся…

Жюль смотрит на меня, словно я потеряла голову. Может быть, и так. Молодой женщине одной отправиться в чужую страну искать ненормального убийцу… Наверное, я сама белены объелась!

— Говоря по чести, мне безразлично, чего он наелся, кто он и с кем имеет дело. Главное — найти убийцу. Ради этого я готова воспользоваться помощью самого дьявола. — Жюль глубоко вздыхает и, медленно поворачиваясь ко мне, пристально смотрит на меня своими карими глазами. Ну, сейчас начнется: какая я безрассудная, не думаю о последствиях и прочее. Вот такая уж я американская женщина.

— Вы правы, и дьявол может оказаться вашим сильнейшим союзником.

Он отворачивается и смотрит в окно, словно мимо проходит вся его жизнь. Жюлю требуется время, чтобы пойти на сделку с дьяволом. Я с уважением отношусь к его желанию побыть наедине с собой и смотрю в окно с моей стороны. Но при свете газовых фонарей, мимо которых мы проезжаем по темной улице, я не могу не посматривать украдкой на сидящего рядом со мной человека.

Чем больше я общаюсь с ним, тем более интригующим, загадочным и привлекательным он мне кажется. Жаль, что я не могу ткнуть пальцем в демона, который иногда владеет им, оставив без внимания его хладнокровие и выставив напоказ его гнев и даже ярость, скрытые за внешним спокойствием. В нем таится злодейство — ведь он сказал мне, что приехал в Париж, чтобы убить человека. И тут мне пришла в голову ужасная мысль: неужели тяготение к нему затмевает мою рассудительность. Многие трезвомыслящие женщины теряли голову, потому что были ослеплены любовью.

— Так значит, вы наставили на него револьвер? — Жюль смотрит на меня с интересом и недоверием.

— Нет, только приставила к лицу.

Он качает головой и содрогается от моих слов.

— Думаю, этого можно ожидать от женщины, воспитанной в стране, где культурные конфликты сводятся к сражениям между ковбоями и индейцами.

— Америка — это не только…

— Да-да. Американцы очень изобретательны; когда-нибудь Америка станет великой страной, если перестанет осознавать себя только одной частью большого мира.

Вот так: ничто не изменит его представления об американцах, поэтому я возвращаю его к нашей теме.

— Оскар важен для расследования. Если по какой-то другой причине он не станет помехой.

Я умалчиваю о том, что Оскару известно, что меня разыскивает полиция и что я репортер криминальной хроники. Сегодня утром, перед тем как мы расстались, я взяла с него клятву хранить тайну. «Буду нем как рыба», — заверил он меня. К сожалению, Оскар так любит говорить, что я опасаюсь: ему будет трудно сдержать слово. Но жизнь полна неожиданностей.

— Замечательно, но сначала мы должны все разузнать об Уайльде, прежде чем делиться с ним тайнами. У меня есть друг, который пишет в газету о всяких сплетнях из бульварных кафе. Мы расспросим у него об Уайльде.

— Если вам так будет спокойнее. Да, кстати, я не говорила вам, что, по словам Оскара, художник — анархист? Это неплохо, поскольку убийца из той же компании.

Жюль изрекает еще одну гневную сентенцию:

— Люди, подобные Оскару, — кафешные анархисты. Они спорят о радикальных переменах за рюмкой абсента, но спят в теплых кроватях, в то время как бездомные дрожат от холода под мостами Сены. Прямая дорога им на гильотину, если бы их извращенные политические теории оказались осуществленными.

Он откидывается на спинку сиденья и продолжает с полузакрытыми глазами:

— Пожалуйста, извините меня. Отчасти это преклонный возраст, старческая озлобленность на дух молодости. Я уже целую вечность не сидел в кафе и не обсуждал социальные проблемы. В какой-то мере это гнев. Я самый известный писатель во Франции, возможно даже — во всем мире. Для французского литератора самая престижная награда — членство в Академии. Это что-то вроде посвящения в рыцари. Моему приему в Академию постоянно мешали люди, олицетворяемые Оскаром Уайльдом, литературные бабочки, обожающие комедии нравов и скучные истории о людях высшего общества и порочащие мои научно-фантастические и приключенческие романы, которые читают во всем мире.

Он поворачивается ко мне; взгляд у него недобрый.

— Если я выхвачу стилет из моей трости и воткну его в сердце вашего друга, пожалуйста, поймите меня правильно: в моей обиде нет ничего личного.

— Я вас понимаю, Жюль, но вы должны знать, что в проигрыше остаются они. Вы сознаете, что вы точно в такой же ситуации, как доктор Пастер?

— То есть?

— Медики ненавидят Пастера, ему запрещено работать с ними, и он отдал бы все, чтобы они его приняли и — что более важно — признали. Вас не признают ваши собратья по перу, потому что вы не создаете того, что они считают возвышенным. Они завидуют вам, потому что ваши книги любят во всем мире. Не обращайте на них внимания. Вы победили. Ну и что из того, если бы вы не стали членом Академии. Что бы это дало вам такого, чего вы не имеете?

И все-таки я представляю, как бурлит у тебя кровь, когда ты работаешь не щадя сил, чтобы доказать, что ты достоин признания, но тебя все равно не признают. По крайней мере Жюля не гладят по голове как послушную девочку, а потом посылают освещать великосветские бракосочетания.

— Мадемуазель Браун, вы не перестаете изумлять меня. Спасибо за мудрые и добрые слова.

— К вашим услугам. — Если бы могла распустить хвост, как павлин, я бы так и сделала.

— У мадам Помпур лучший дом терпимости в округе, — сообщает нам Оскар, когда мы стоим напротив заведения. — Так считает Тулуз, а он знаток в таких делах.

— Это его имя или фамилия? — спрашиваю я.

— Анри де Тулуз-Лотрек. Он происходит из древнего аристократического рода, но его отец, граф де Тулуз-Лотрек, порвал отношения с ним, потому что он предпочел изображать жизнь проституток и танцовщиц, а также тех, кто таращит на них глаза. Он все еще пытается добиться известности и признания.

— Необычная тематика для того, кто хочет признания своего искусства, — замечаю я. — Едва ли я купила бы такое произведение для своей гостиной.

— Дорогая моя, каждый художник прислушивается к тому, что шепчет муза ему на ухо. Вы увидите, что Тулуз — необычный человек. Свое призвание он видит в том, чтобы изображать нечто особенное, а не ординарное. Он периодически живет в домах терпимости и изучает их обитательниц. Полагаю, странным образом он отождествляет себя с ними.

— Отождествляет себя с проститутками? — спрашивает Жюль.

— Не в смысле того, чем они занимаются. Он, как и они, аутсайдер в жизни. Тулуз родился под несчастливой звездой. Боги поступили безжалостно с ним, но они наделили его способностью видеть внутренний мир нас, смертных. На картинах он изображает обитель проституток как жестокое и циничное дно, лишенное сентиментальности и романтического ореола, что другие художники и публика приписывали этим заведениям. Передавая грубость и вульгарность борделя, он показывает нечто такое, что есть в каждом из нас, словно бордель является отражением всей нашей жизни.

— Интересно, — говорю я, но это не то, что чувствую. Этот художник — странный парень.

Оскар продолжает:

— Тулуз может быстро установить, не вертится ли этот безумец, которого мы ищем, в публичных домах на Монмартре. Девушки доверяют ему и поделятся с ним всем, чего никогда не расскажут нам. Не говоря уже об опасности, которую может нести в себе выяснение всяких подробностей в одном из таких заведений. Содержатели борделей, в том числе мадам Помпур, не любят, если возникает какая-нибудь неприятность или их дела доводятся до сведения полиции. Естественно, они не прочь свернуть шею кому угодно, если сочтут это нужным. Ну что, идем?

Перед входом на виллу мадам Помпур горят факелы. Мужчина высокого роста в широком алом халате, белом тюрбане и с кривой восточной саблей в руке приветствует нас широкой улыбкой.

— Добро пожаловать, мсье, мадемуазель, в «Сад наслаждений», где будет исполнено любое ваше желание. — Он низко кланяется и бормочет тарабарщину, надо полагать, на каком-то восточном языке.

Мы идем за ним по дорожке, по обеим сторонам которой также горят факелы, и пересекаем двор с экзотическими тропическими цветами и высокими пальмами. Учитывая парижскую погоду, можно предположить, что растительность искусственная. Слева большой фонтан в форме сердца с плавающими на воде белыми лилиями. В центре скульптура обнаженных мужчины и женщины, прильнувших друг к другу; все части тела переданы совершенно правдоподобно.

Перед нами открываются массивные двухстворчатые двери, облицованные листами меди с искусной чеканкой в турецком стиле с изображением мужчин и женщин в сексуальных позах, которые я не могла бы себе представить.

— Мы входим в мир Арабских ночей, — провозглашает Оскар.

— Скорее даже в пещеру Али-Бабы и сорока разбойников, — произносит Жюль.

Внутри нас сразу атакует пикантный сладковатый запах. За прихожей большая комната с круглым диваном, обитым красным бархатом, и большим фонтаном в центре со статуей Венеры Милосской. Фонтан украшают плавающие на воде красные цветы в форме сердца. На диване расположились пять женщин. В стороне сидят еще две женщины в обществе гостя; они смеются, пьют вино и, кажется, прекрасно проводят время. Женщины одеты по-разному: на них и гаремные шелка, и маскарадные платья. Хотя фасоны отличаются друг от друга, у нарядов есть одни общий элемент — глубокое декольте.

Все женщины в комнате смотрят на нас, не иначе как оценивая толщину бумажника у мужчин с большим знанием дела, чем карманник. Взгляды, обращенные на меня, выражают удивление: кто это или что это.

Напротив у бара на полу сидит со скрещенными ногами «туземец» в тюрбане и белой набедренной повязке и курит кальян. Он улыбается мне. Щербина на месте двух отсутствующих передних зубов зияет чернотой. Гибкий чубук с мундштуком в его руке извивается как змея, приманивающая свою жертву.

Опиум. Этот «творец грез» не запрещен в большинстве стран. Его запах мне небезызвестен. Я писала разоблачительный репортаж об опиумном притоне, где молоденькие китаянки служили для утех его завсегдатаев. Мой редактор так боялся его содержателя, что газета на месяц наняла чемпиона по боксу Джорджа Салливана моим телохранителем.

За баром открывается дверь, и оттуда появляется пышная женщина с обильным макияжем, завернутая в розовые, пурпурные и зеленые шелковые полупрозрачные гаремные ткани. Это, должно быть, мадам Помпур, увешанная драгоценностями и надушенная буйволица в шелках.

— Добро пожаловать, друзья, в «Сад наслаждений».

Оскар кратко представляет нас.

— Мы пришли повидаться с этим прохвостом Тулузом. Он все еще требует, чтобы девушки платили ему ласками за появление на его картинах?

— Если бы они согласились, это был бы первый гонорар за его картины. Тулуз в оранжерее, но постарайтесь долго не задерживаться. Ранней пташке достается лучшая из моих прелестных девушек.

Мадам Помпур смотрит на меня оценивающим взглядом, словно хочет понять, кто я по профессии.

Из бара выходит женщина под руку с мужчиной и машет Жюлю, когда они направляются к лестнице.

— Как приятно вас снова видеть, мсье.

Жюль краснеет и бормочет:

— Она, должно быть, ошиблась. Я никогда в жизни не видел ее.

Я улыбаюсь:

— Конечно.

Мы идем за Оскаром в комнату, где стоит элегантное белое фортепьяно. Молодая женщина играет грустную мелодию, а мужчина в испачканном красками халате сидит перед мольбертом с палитрой и пишет.

Ткань, накинутая на плечи модели, опустилась, так что видны полные груди с розовыми сосками. В смущении я стараюсь не смотреть на нее, но не могу не заметить, что она коренаста и не очень молода, явно не из тех, что встречаются в первоклассных заведениях.

— Профессиональная модель, — произносит Оскар сценическим шепотом. — Тулуз показывает, какую унизительную процедуру вынуждены проходить девушки, когда дважды в месяц их осматривает врач для продления карты, дающей им право работать в профессии.

Вероятно, это зарегистрированная проститутка, о чем говорил инспектор Люссак. Я смотрю, как на холсте появляется картина. Я не считаю себя искусствоведом, но, как мне кажется, достаточно эрудированна в этой области. Коль скоро я старалась помочь проституткам, фактически ставшим изгоями, на мой взгляд, в данном случае патетика на картине неуместна. Это равносильно героизации их жизни как отверженных посредством восхваления их аморального и пагубного занятия.

В стороне к стене приставлена еще одна неоконченная работа. На ней изображена уличная сценка: девица, танцующая канкан перед толпой мужчин, высоко вскинула ногу, демонстрируя кружева. Он ухватил момент, но зачем? Кто в доме повесит картину с танцовщицей в такой позе?

Когда художник поворачивается, чтобы поприветствовать нас, от неожиданности я снова перевожу взгляд на модель. Он не сидит, он очень маленького роста и стоит.

Туловище у него нормального взрослого человека, а ноги необычно короткие. Вот что имел в виду Оскар, когда говорил, что боги сыграли с ним злую шутку. Из-за полных, кроваво-красных и вывернутых наружу губ его лицо кажется безобразным, почти клоунским. Взгляд его умных глаз циничен, дерзок и безжалостен, словно говорящий о признании уродства.

— Опять твои старые штучки, Тулуз? Делаешь вид, что изображаешь на своих картинах девиц легкого поведения, а сам отбираешь для себя товар?

— Ты прав, друг мой. Но мне нужны настоящие модели. Бордельные дамочки хотят, чтобы я платил за позирование столько, сколько они берут за лежание на спине. Но скажи мне, где еще найдешь такую неземную красоту?

Мы садимся за стол, и пока Тулуз благодарит модель за ее старания и платит за позирование, я шепчу Жюлю:

— Кто-нибудь должен сказать ему, что он никогда не добьется признания, если будет писать проституток и танцовщиц.

Жюль пожимает плечами:

— Кто знает? Это Монмартр. Я не удивлюсь, если ваш друг Уайльд и этот коротыш станут известными. Здесь и собака может прославиться, если ее научить лаять в такт.

Женщина, игравшая на фортепьяно, встает, и Жюль идет посмотреть на прекрасный инструмент. Она наливает себе воды из кувшина на нашем столе и спрашивает:

— Кому-нибудь из вас нужна компания?

По ее взгляду и тону я понимаю, что вопрос распространяется и на меня, и вся напрягаюсь.

— Мы здесь по делу.

Она сально улыбается.

— Я тоже.

— Вы также позируете для мсье Тулуза?

Она произносит какую-то непристойность на французском языке, которую я не понимаю, но догадываюсь, что в ней упоминается мужской половой орган.

— Только когда мне нечего есть. У этих художников денег всего ничего, и они не очень-то любят раскошеливаться, хотя Тулуз не такой, как большинство из них. Эти свиньи хотят, чтобы ты для них часами позировала за жалкие гроши, а потом еще тебя используют задарма. Он по крайней мере платит.

Я заливаюсь краской и прикрываю лицо платком.

Она достает небольшое зеркало и пальцами поправляет спереди волосы.

— Что касается Тулуза, то проблема не в деньгах, а в его инструменте. Девушки за размер дали ему прозвище Кофейник.

Я не отнимаю платок от лица. Она застенчиво улыбается и, наклонившись, обольстительно шепчет мне на ухо:

— Пойдем наверх, я поцелую обе пары твоих губ.

— Я… я…

Жюль приближается ко мне, когда женщина уходит искать более сговорчивую клиентку, и поднимает брови:

— Одного поля ягоды?

— Как вы…

— У Тулуза есть для нас кое-какая информация, — перебивает меня Оскар, спасая Жюля, иначе я сказала бы ему пару ласковых слов. — Позвольте представить его высочество виконта Тулуз-Лотрека, мадемуазель Нелли Браун и мсье Жюля Морана. — Оскар сопровождает представление величественным жестом.

— Не обращайте внимания на его шутовство, — говорит Тулуз. — Отец лишил меня титула, после того как я не оправдал надежды семьи по всем статьям. Мой рост, конечно, первое, что бросается в глаза. Большое разочарование для отца иметь единственного сына и наследника древнего аристократического титула, который ногами не достает до стремян.

Оскар ударяет в ладоши:

— Расскажи им об убийце.

— Я ничего не знаю о нем, но слышал разговоры о мужчине, который обращается к девушкам с каким-то предложением.

— С каким предложением? — Я вся в волнении. Может быть, мы наконец напали на след?

— Одной девице некто предложил поехать с ним. В этом-то и заключается странность. Панельные девки обычно ведут клиента к себе. Мужчина, который может позволить себе экипаж и отвезти проститутку в какое-то место, едва ли станет путаться с уличной потаскушкой. Он может не только получить девицу гораздо более высокого разряда в заведении, подобном этому, но и риск подхватить сифилис в этом случае намного меньше.

Эта болезнь свирепствует повсюду, включая Париж, где, как говорят, каждый пятый мужчина страдает ею. Многие приносят ее в дом, заражают жен. Англичанка леди Кук предложила ставить клеймо на теле больных сифилисом мужчин, чтобы уберечь их невинных жен от этой позорной болезни.

— Вы знаете, как найти эту девушку? — спрашиваю я.

— Ее никто не видел с тех пор, как она отправилась на это любовное свидание. Ее сестра рассказала женщине, с которой я говорил, что ее больше не видели после того, как она уехала с этим человеком.

— Не видели… — Он убил ее. — Она обращалась в полицию?

— Да, но безрезультатно. Кого волнует еще одна пропавшая уличная девка? Так или иначе они оказываются в Сене или женской тюрьме Сен-Лазар.

— Как нам найти сестру?

— Она умерла вчера от инфлюэнцы.

— Ну а как насчет той женщины, с которой вы говорили?

— Она больше ничего не знает. Я заинтересовался этим случаем в связи с убийствами, совершенными Потрошителем в прошлом году в Лондоне, и задал несколько вопросов. Это все, что она знала.

— Не рассказывали ли женщины о других предложениях, не только сексуального характера, показавшихся им странными?

— Я не слышал, но и не интересовался.

— Не могли бы расспросить ваших знакомых о странных предложениях, о пропавших женщинах?

— Большинство знакомых мне проституток — из публичных домов, но я могу попросить их поговорить с уличными девушками, которых они знают.

— Постарайся сделать это по возможности поскорей, — вступает в разговор Оскар и добавляет: — Нелли полагает, что человек, совершающий эти злодеяния, может принадлежать к анархистам.

— Он одевается в черное и носит красный шарф анархистов, — объясняю я.

Художник кивает:

— Как последователи и почитатели Луизы Мишель.

— Да, когда она вчера выступала, вся в черном, и только шарф был красный. Как я понимаю, это ее «визитная карточка», но почему?

— Она стала носить черные одежды после убийства молодого журналиста Виктора Нуара, — объясняет Жюль. — По просьбе другого журналиста он вызвал на дуэль принца Пьера-Наполеона, двоюродного брата Наполеона III. Принц застрелил его. После того как следственная комиссия не признала принца виновным, Луиза на похоронах появилась в черном, и с тех пор одевается только так.

— Значит, убийца — последователь Красной Девы? — спрашиваю я.

— Не обязательно. Тысячи людей переняли эту моду.

— Если вы хотите спросить Красную Деву о подозрительных анархистах, — говорит Тулуз, — вам нужно спросить Аристида, где она скрывается.

— Кто такой Аристид?

— Владелец кабаре «Мирлитон». Это дальше по улице, на бульваре Рошешуар.

Я встаю.

— Мы должны поговорить с ним немедленно.

— Конечно же, — соглашается Тулуз. — У меня пересохло в горле, и я пропустил бы рюмку «зеленой феи».

 

40

Жюль и я идем за Оскаром и художником. Спустя некоторое время они исчезают за дверью дома 84 по бульвару Рошешуар. Заведение кажется закрытым, но человек, одетый изысканно, как старьевщик, презрительно смотрит на нас, когда мы хотим войти.

— Вы, очевидно, ошиблись, мсье, мадам. Может быть, вы ищете кафе «Рокер»?

Это в районе, известном своей преступностью. Я смотрю на Жюля, ожидая, что сейчас он проявит вспыльчивый нрав, которым прославился, но его лицо остается невозмутимым.

— Мы хотим войти, — говорит Жюль спокойным тоном.

— Войти? — Он непочтительно показывает на меня. — Вы и эта… особа? Сейчас посмотрим. — Он сильно стучит в дверь кулаком. Открывается большое смотровое окно, и в нем появляется отвратительная физиономия.

— Что надо?

— Эти двое хотят войти.

— И что?

Старьевщик пожимает плечами.

— Кажутся неопасными. — Он смотрит на нас. — Только они какие-то бестолковые.

За дверью раздается лязг отодвигаемого большого засова, и дверь распахивается.

Нас встречает более прилично одетый человек, но с такими же вульгарными манерами. Он держит себя развязно и одновременно напыщенно. Он невысок, но в нем чувствуется сила и напористость. Взгляд его черных глаз пронизывает насквозь. Его длинные прямые черные волосы свисают из-под романтического вида широкополой шляпы из пурпурного бархата — такую мог бы носить лорд Байрон, когда участвовал в национально-освободительной революции в Греции. На его охотничьей куртке металлические пуговицы. Черные бархатные штаны с напуском ниспадают на сапоги. Но самая интересная деталь его костюма — кроваво-красный шарф революционеров. У него он обмотан вокруг шеи и переброшен через плечо наподобие пелерины. Как и Жюль, он чисто выбрит.

— Добро пожаловать на Монмерд. Сколько детей бедняков ваш экипаж задавил по дороге сюда?

До меня доходит, что этот тип приглашает нас пожаловать на гору… дерьма. Он шутливо-груб, хотя мне все равно это не нравится, но я должна прикусить язык.

— Мы с Тулузом, — сухо говорит Жюль.

— С Тулузом? Вы имеете в виду того свинью-графа, что малюет непристойные картины с бедными проститутками и проматывает деньги, которые накопила его семейка, обирая бедных в течение пятисот лет?

— Его самого.

— Тогда входите, повидайтесь со своим дружком, а то, начнись революция, не сносить ему головы.

В зале темно, скученно и не продохнуть от дыма сигарет, сигар и трубок, висящего под толстыми потолочными балками.

Газовые фонари, сваренные из черного металла, отбрасывают бледный и унылый свет на стены и пол, покрытые пятнами коричневого оттенка. На стенах висят картины и эскизы. Я узнаю руку Тулуза на двух картинах, замеченных мной на ходу.

Чего только нет на стенах, потолочных перекладинах, каминной полке: гротескные головы, злобные горгульи, искривленные фигуры людей и животных, турецкие сабли и прочая странная всякая всячина. Не иначе интерьер оформлял пьяный сатир. К удивлению, столы — из обычного дерева, без резьбы и декоративной обработки, а посетители сидят в основном на жестких скамьях.

Хозяин, если это он и есть, ведет нас к столу Тулуза. Пианист вдруг оживает, и толпа начинает петь.

— Садитесь, — командует хозяин и ударяет тростью по столу.

Тулуз берет свою рюмку и приветствует нас дружеской улыбкой. Он и Жюль тут же погружаются в беседу, а я изучаю окружающих. Я слышу имя Аристид, произнесенное посетителем, и неприятный человек, усаживавший нас, отзывается на него. Так, значит, это и есть тот, с кем мы пришли поговорить, — странное имя для странного человека. Аристид вдруг заскакивает на стол и показывает тростью в нашем направлении.

— Полюбуйтесь, кто к нам пожаловал. — Он снова стучит тростью по столу. — Тихо, вы, свиньи!

Когда шум прекращается, он снова показывает на наш столик.

— Вы видели, какая рыбина заплыла к нам? — Он не ждет, когда ответит кто-нибудь из посетителей, и продолжает ораторствовать. — Осетр. Большой старый осетр во всем своем буржуазном великолепии.

Жюль и Тулуз полностью поглощены разговором и не реагируют на происходящее. Я трогаю Жюля за руку.

— Он назвал вас буржуазным осетром.

— Да, замечательно.

Аристид теперь показывает прямо на меня.

— Посмотрите, только посмотрите, друзья мои, кто плывет за ним. Малявка. Она ему в дочери годится. Я снимаю шляпу перед этим человеком. На подбородке у него нет бороды, но, очевидно, она длинная там, где надо.

Зал взрывается хохотом, а мое лицо горит. О, если бы я была в Нью-Йорке с парой моих приятелей с улицы Бауэри… Я знаю, что все это шутка, люди приходят в это кабаре и платят, чтобы их оскорблял этот грубиян, но лично мне не нравится быть объектом его шуток.

— Интересно, где же он подцепил эту малявку. Уж не в Сен-Лазаре ли? А может быть, она одна из тех монашек, что отдают себя не Богу, а любому мужчине, кто заплатит несколько су за приятно проведенное с ними время?

Вот те на! Сен-Лазар — женская тюрьма. Публика заливается хохотом, а я встаю и иду через зал. Жюль зовет меня, но я даже не оборачиваюсь. Зрители замирают в ожидании, когда я подхожу к Аристиду. Он все еще стоит на столе. Подбоченившись и скривившись в зловещей улыбке. Ради таких моментов он живет — еще одна рыбешка попалась на крючок и подвергнется унижению. Я останавливаюсь перед столом и поднимаю голову.

— Мсье Аристид, отец привел меня сюда, чтобы узнать, что ты собираешься делать с ребенком.

— С каким ребенком?

— Крошкой Пьером, которого ты мне подарил, когда останавливался в нашей гостинице и заманил меня, двенадцатилетнюю девочку, к себе в комнату под предлогом…

Жюль тащит меня за руку прочь, а я ликую оттого, что слышу, как завсегдатаи Аристида смеются над ним и аплодируют. Мне хочется повернуться и поклониться, но Жюль настойчиво тащит меня.

Когда мы снова усаживаемся за стол, наш хозяин исполняет песню об уличном «апаши» и рабочей девушке, попавшей из-за него в тюрьму Сен-Лазар, а Оскар порхает по залу, как яркая бабочка, рассыпаясь в любезностях.

— Аристид считает себя защитником бедных, — говорит мне Жюль, — а сам буржуа в большей степени, чем любой из нас. Он унижает бедных своими песнями о ворах и проститутках, протаскивая идею о том, что нищета и моральное разложение — две стороны одной медали.

— Это у вас здорово получилось, мадемуазель, не многим удается заткнуть за пояс Брюана, — хвалит меня Тулуз. — У него грубые шутки, а песни еще грубее. Их, должно быть, исполняют и в нью-йоркских кафе.

Я киваю. Никогда раньше не слышала о Брюане и его песнях, но мне не хочется, чтобы Тулуз счел меня невежественной или подумал, что ньюйоркцы не знают, что происходит в Париже. Считается, что люди, где бы они ни жили, должны знать, что делается в Париже.

Тулуз уже рисует, делая карандашные наброски Брюана, которые, несомненно, когда-нибудь появятся на мольберте. Мне хочется взять за грудки этого человечка, потрясти и сказать, что он тратит напрасно время, изображая сцены из теневой стороны жизни. Какую ценность может представлять картина с Аристидом Брюаном?

Какой-то поэт, один из прихлебателей, караулящих пианино, встает и читает стихи — еще одна порция уличной болтовни буржуазных революционеров. Кажется, что во Франции каждый — революционер. По крайней мере в кабаре.

— Я поговорил вкратце с Аристидом, — говорит Тулуз, продолжая рисовать. — Он не хочет сообщать местонахождение Красной Девы, поскольку опасается, что вы шпики из полиции, но он сказал, что можно поспрашивать в кафе, которое называется «Куто».

«Куто» по-французски «нож». Подходящее название для кафе, где собираются анархисты.

— Оно под развалинами старой мельницы рядом с «Мулен деля Галетт», которая была разрушена при артиллерийском обстреле во время Коммуны. Кафе в подвале открыл Леге, вышедший из тюрьмы по амнистии для защитников Коммуны. Заведение хуже некуда, где собираются «апаши» и анархисты. Хозяин предоставляет им место, чтобы они за кружкой дешевого пива строили планы убийств и изготовляли бомбы в задней комнате. Даже Аристид не заглядывает туда, если там нет Луизы Мишель. Однажды я был там, но не оставляло опасение, что у меня украдут бумажник или перережут горло. Леге пулей снесло пол-лица, а другая половина еще более уродливая.

Поэт, топтавшийся у пианино, начинает ходить по залу с оловянной кружкой и собирать деньги за выступление. На того, кто отказывается, сыплются оскорбления. Я встаю и иду прогуляться. Сегодня я уже наслушалась обидных слов.

Стены по пути в туалет увешаны картинами монмартрских художников, которые, как Тулуз, никогда не добьются известности, потому что отказываются писать приятные вещи. Сельский пейзаж намеренно делается смазанным. Что происходит с этими монмартрскими художниками? Почему этот художник, некий Винсент Ван Гог, полагает, что сможет продать такую работу?

Когда поворачиваю за угол в коридор, ведущий к туалетным комнатам, я узнаю еще одну картину в манере Тулуза. На ней изображены две женщины, танцующие канкан в переполненном кафе, не профессиональные танцовщицы, а обычные женщины, импровизирующие под восторженные крики мужчин. Я не верю своим глазам, хватаю картину со стены и возвращаюсь к столику.

— Смотрите!

Обрадованный Тулуз спрашивает:

— Вам понравилось? Сто франков. Но для вас, мадемуазель, пятьдесят.

— Это он, — говорю я им.

На картине трое мужчин сидят за столом и смотрят, как танцуют женщины. Лица двоих мужчин в центре обращены вперед. У одного из них окладистая борода, розоватые тонированные очки и канотье. На нем черный костюм и красный шарф.

— Вероятно, совпадение, — заявляет Жюль успокаивающим тоном.

— Нет это он. Ошибки быть не может. Кто этот человек, Тулуз?

Тулуз, всем своим видом выражающий неудовольствие, что я не заинтересована в покупке его картины, прячет лицо в высоком стакане абсента. Он элегантно вытирает лоб платком, прежде чем снова посмотреть на картину. Он — истинный джентльмен, даже если пишет безвкусные картины.

— Анархист.

— Откуда вы знаете, что он настоящий анархист?

Он пожимает плечами.

— У него такая одежда, шарф.

— Как его зовут?

— Он — просто лицо на картине. Дайте ему любое подходящее, на ваш взгляд, имя. Например, Жан или Пьер.

— Когда вы написали эту картину? — интересуется Жюль.

Тулуз сосредоточенно смотрит на нее.

— Два-три года назад.

— Совпадает. Тогда в Париже начали совершаться убийства.

— Вы узнаете двух других людей? — спрашивает Тулуза Жюль.

Он качает головой.

— Просто посетители кафе. Они оказались вместе за одним столом по какой-то причине, но они не друзья.

— Откуда вы знаете? — спрашиваю я.

Тулуз показывает на картину.

— Посмотрите на их внешний вид. Одеты они скромно и просто. Про их одежду не скажешь, что она недорогая или немодная скорее это форменная одежда, возможно, даже более простая, как у преподавателей колледжа или правительственных чиновников среднего ранга. Они не богема, не люди от искусства или литературы, уж точно не анархисты, и совсем не похожи на него. Они пришли пропустить стаканчик после работы и уйдут домой к семьям. А он просиживает в подпольных кафе до поздней ночи и обсуждает с приятелями, уйдет ли в отставку французское правительство, если убьют президента.

Я потрясена.

— Тулуз, вам надо работать в полиции. А эта сцена — она написана здесь, в «Мирлитоне»?

— Нет, в кабаре «Ша нуар». Спросите у его хозяина Сали об этом человеке. Может быть, он завсегдатай.

— Могу я на время взять картину?

— Я бы предпочел, чтобы вы купили ее, но, видимо, такова моя участь: писать то, от чего люди шарахаются, как от сифилиса.

Когда Жюль и я собираемся уходить, я замечаю букет цветов в вазе на соседнем столике. Я беру вазу и ставлю перед Тулузом.

— Пишите цветы вместо танцовщиц, — советую я ему, — и весь мир будет стучаться в вашу дверь.

Я спешу догнать Жюля, оставив Тулуза в задумчивости смотрящим на вазу с цветами.

Я не щедра на советы, считая, что предпосылки для самосовершенствования индивида заложены в нем самом, но очень благодарна странному маленькому человеку за то, что он запечатлел на полотне убийцу, и чувствую, что должна поделиться с новым знакомым своими представлениями о прекрасном. По крайней мере это я могу сделать.

Дорогой Оскар чересчур увлечен ролью социально значимой бабочки, чтобы заметить наш уход, а Аристид Брюан стоит на столе и задает вопрос своему официантскому корпусу:

— Что мы думаем о посетителях?

— Посетители — свиньи, — дружно хором отвечают официанты.

Я не могу удержаться — поворачиваюсь, кланяюсь и выхожу

 

41

— Надеюсь, следующее кабаре приятнее, чем «Мирлитон».

Жюль посмеивается над моим предположением.

— Вы будете больше очарованы Родольфом Сали. Он отец Брюана, говоря профессиональным языком. «Мирлитон» занимает помещение, которое несколько лет назад оставило «Ша нуар». При переезде Сали побросал много всяких странных вещей вокруг «Мирлитона». Например, один знаменитый стул. Когда Сали вернулся за ним, Брюан отказался отдать его. Он повесил его на стену и показывает его посетителям, когда поносит Сали в своих монологах.

— Брюан работал у Сали?

— Да, когда «Ша нуар» располагаюсь в районе Рошешуар. Он сочинил песню для «Ша нуар», которая до сих пор исполняется у Сали. И подход к посетителям у Сали примерно такой же.

— Наверное, это будет интересный визит.

— Во всяком случае, у нас не останется дурного впечатления, как от предыдущего. Сали не столь вульгарен и считает, что он ближе к искусству, чем к революционерам.

При входе в «Ша нуар» человек в мундире швейцарского гвардейца просит нас представиться. Швейцарские гвардейцы, охранявшие дворец, были убиты толпой во время Французской революции, когда пытались защитить короля и королеву.

Он сообщает Жюлю, что Сали подавляет бунт галерных рабов и в течение нескольких минут не сможет к нам выйти, а потом трижды ударяет в пол и возвещает о нашем приходе:

— Мсье Моран и мадемуазель Браун.

Если «Мирлитон» пытался передать дух улицы, то «Ша Нуар» — это мир фантазии, в оформлении которого видно смешение античного, средневекового. Ренессанса и Людовиков Франции. В глаза то и дело бросается что-нибудь страшное и причудливое: восточные огненные маски, бокалы, которых касались губы Вольтера и Карла Великого, череп и челюсть бродячего поэта XV века Франсуа Вийона, часы с когтями кошки вместо стрелок и произведения искусства и всякий хлам, хотя самые экстравагантные предметы остались в «Мирлитоне».

Мы проходим через столовую, называемую «Salle du Conseil» — «Зал заседаний», где люди пьют пиво и едят пальцами картофель фри, слушая, как поет обаятельная молодая женщина с грустным лицом под аккомпанемент пианино:

— Вы видели представление в теневом театре? — спрашивает Жюль.

— Да, кукольное представление, когда была маленькой.

— Теневой театр в «Ша нуар» — это не детская пьеска. Это последнее достижение в области механических движущихся картинок, представленное Ривьером и Робида. Давайте посмотрим, пока ждем Сали. Говорят, это интересно.

Жюль ведет меня в темную, переполненную людьми комнату на следующем этаже, называемую «Праздничный зал». С потолка свисает странное создание, похожее на большую рыбу с головой оскалившейся собаки. На дальней стене своеобразный, овальной формы, большой белый экран из тонкой материи, освещенный с обратной стороны яркими фонарями. Сверху из некоего аппарата на него проецируется изображение свирепого, похожего на кошку, грифона с крыльями и оскаленными зубами, поддерживаемого головами: смеющимися, плачущими, напуганными — со всеми эмоциями, какие передаются с театральной сцены. Естественно, там есть крадущаяся кошка.

На экране вражеские воздушные корабли, громадные шарообразные летающие машины с пушками и пулеметами, сбрасывают бомбы на Париж, а французские воздухоплаватели сражаются с ними на своих шарах. Воздушные корабли летают по небу, падают бомбы, взрываются силуэты домов на горизонте, полыхает пламя пожарищ, слышатся крики, завывание ветра и грохот рушащихся зданий.

Мне так хочется заглянуть за сцену и посмотреть, как сценической бригаде удается создавать такую реалистическую картину; это намного правдоподобнее, чем корытный «гром» в сценических постановках. Я поворачиваюсь к Жюлю, чтобы спросить, возможно ли это, но он полностью поглощен зрелищем. К моему удивлению, он весь в напряжении; кажется даже, что сцены битвы вызывают у него гнев.

— Мсье, мадемуазель, — зовет нас официант, одетый как университетский преподаватель. — Мсье Сали готов принять вас.

Когда мы спускаемся по лестнице, Жюль говорит:

— Сейчас я вернусь.

— Что?

— Воздушные корабли сражаются над большими городами.

К счастью для мира, воображение Жюля далеко от реальности. Если бы осуществилось все, что он представляет, то мы жили бы в мире, в котором люди летают между городами на воздушных кораблях, в очень высоких зданиях поднимаются по движущимся лестницам, ракеты летают на Луну, движущиеся картинки выглядят как настоящие, а не в виде темных силуэтов, и в каждом доме телефоны и электрический свет. Каким безумным был бы этот мир!

— Добро пожаловать в «Ша нуар».

Мсье Сали — упитанный мужчина с рыжими волосами и бородой. На нем парчовый жилет, который хорошо подходил бы для коронации, если бы в этом жилете был сам король. Он с долей лукавства смотрит на Жюля, словно узнал его. Жюль делает вид, что не замечает его взгляда, и привлекает внимание мсье Сали к картине, что мы принесли с собой.

— Это картина Тулуз-Лотрека.

Сали приставляет ее к спинке стула.

— Да, я видел ее раньше. Тулуз предложил ее мне, я отказался, и он повесил ее у Брюана. Кто-то видел ее в уборной, да и все его заведение — сортир.

— Мы хотели бы узнать, кто эти люди.

— Откуда мне знать? А сейчас у меня много дел. Спросите лучше у Тулуза.

Он собирается бежать, но я останавливаю его.

— Человек с красным шарфом — мой муж. Он оставил меня стремя маленькими детьми, ушел к другой женщине и сменил имя. Я должна найти его. Такое может произойти с любой из ваших дочерей.

— Может произойти? Мадемуазель, это случается каждый день. — Он показывает на одного из своих официантов. — У него две дочери, и их мужья такие же, как этот негодяй на картине, кафешные революционеры. Они слишком гордые, чтобы работать, но не стесняются быть нахлебниками, заставляя работать старика.

Он снова смотрит на картину, затем берет ее и держит перед собой на расстоянии вытянутой руки. Он поворачивает ее то так, то эдак, прищуривается и морщит нос, как кролик.

— Нет, не знаю его. Очевидно, один из последователей Красной Девы. Половину своего времени они строят планы убийств, а другую — проводят в тюрьме. Нет, извините, я не знаю ни имени этого человека, ни где он находится.

— Мерси, мсье.

Жюль забирает картину, и когда мы собираемся уйти, Сали задает вопрос, который останавливает нас.

— Почему бы вам не спросить у его приятелей?

Мы тупо смотрим на хозяина кафе.

— Его приятелей? — спрашиваю я.

— У тех, из института.

— Какого института?

— Института Пастера, конечно. Уверен, они коллеги Пастера. Время от времени я видел их с другими сотрудниками института, они отмечали то ли день рождения, то ли повышение по работе.

Я беру картину у Жюля и смотрю на нее более внимательно.

— Не могу поверить, что мы не увидели этого.

— Не увидели чего? — Жюль совершенно озадачен.

— Вернее, кого. Ассистента Пастера. Это Томас Рот. — Я не узнаю другого «коллегу Пастера».

Ошеломленные, мы с Жюлем смотрим друг на друга. Сотрудники Пастера в кафе с убийцей? Когда мы уходим, грустная, но обаятельная молодая женщина поет одну из песен репертуара уличных шансонье; парижские буржуа любят, чтобы их поддразнивали именно этой песней:

 

42

— Сотрудники Пастера с анархистами Красной Девы? — Это какое-то безумие. — Работники института проводят время вместе с убийцей? Что вы думаете об этом?

Жюль останавливается и смотрит на меня.

— Мы не знаем, убийца ли он.

— Это так, но все-таки радикал-анархист с людьми Пастера. Мы должны поговорить с этими людьми немедленно.

Его лицо становится строгим. После просмотра теневого представления он все время в плохом настроении.

— Скоро полночь — едва ли подходящее время для визита к доктору Пастеру; впрочем, вам, как видно, все равно.

Не могу поверить, каким недобрым он временами может быть, но он прав. Уже поздно.

— Вы правы, я забыла, сколько сейчас времени. Однако самое время проверить кафе «Куто», где собираются анархисты. Готова биться об заклад, Красная Дева наверняка там.

— И лишиться головы. У вас что — опять воспаление головного мозга, которым вы частенько страдаете?

Я замолкаю и глубоко вздыхаю.

— Я не думаю…

— Вот именно, мадемуазель, это я и имел в виду.

— А вы… вы можете убираться ко всем чертям.

— Я уже там.

— И оставайтесь там, сколько вам угодно — наслаждайтесь жалостью к себе. А мне нужно поймать убийцу. Спокойной ночи.

Я резко поворачиваюсь и целеустремленно шагаю по улице, оставив Жюля позади. Черт с ним. Что он о себе думает? Как смеет грубить мне? Забуду романтические мысли о нем, которые посещали меня. Он прав, у меня воспаление головного мозга, но к убийце это не имеет никакого отношения. Всему виной Жюль. Он сводит меня с ума.

Я повернула за угол и дошла до середины улицы, как вдруг вспоминаю, что картина осталась у Жюля. Проклятие! Мне нужно было бы взять ее и отнести к себе на чердак. Кто знает, что с ней будет в его руках. Но жребий брошен. Кроме того, после этой вспышки я, наверное, потеряю Жюля как партнера. Но, как говорят французы, c’est la vie — такова жизнь.

Завтра я просто ворвусь в «Прокоп» и заберу у него картину. Но это завтра, а сейчас… Ничто не остановит меня. Даже холодная ночь и черные тучи, нагоняемые дыханием ветра, который, кажется, никогда не стихнет. И затем, словно сигнал свыше, вдалеке раздается раскатистый, глухой удар грома. Собирается ураган.

Я знаю, что поступаю неразумно. Во мне еще кипит гнев, и, должна признаться, я сержусь на себя, потому что снова оплошала и попала в отвратительную ситуацию. Но что сделано, то сделано. В принципе я знаю, где находится «Мулен де ля Галетт» — на вершине холма. Снова туда, наверх; надеюсь, что смогу найти кафе.

Пассаж, по которому я поднимаюсь, чтобы поговорить с Красной Девой, исключительно непривлекателен. Ночная тьма окутывает вершину лестницы — крутой, извилистый, каменистый подъем, ограниченный с обеих сторон стеной. Виноградные лозы, почерневшие в морозные ночи, свисают безжизненно со стены как иссохшие старые пальцы, словно поджидающие, когда появится одинокий запоздалый прохожий, чтобы схватить его. Ладно, нечего давать волю нездоровому воображению. Надо быть спокойной и трезвомыслящей.

Я осторожно ступаю по каменным ступеням. Позади стен по обеим сторонам лестницы примостились белые дома с плотно закрытыми деревянными ставнями и садами, оставленными без внимания до весны. Красные черепичные крыши подчеркивают темноту ночи. Когда они неожиданно заканчиваются, я оказываюсь перед грязной дорогой и обширным пастбищем. Металлическое треньканье колокольчика на шее козы доносится откуда-то с пастбища. Снова грохочет гром, раскатистый и глухой. Только на этот раз он ближе — явная угроза, что я промокнуло нитки под холодным дождем. Тут и там едва различимы низкорослый кустарник вроде терновника и холмики голой земли. Пустая деревянная тележка со сломанным колесом брошена на обочине.

Почти на самой вершине холма растет большое мрачное дерево. Его голые ветви кажутся пурпурными при вспышке молнии. В долю секунды, когда сверкает молния, я замечаю фигуру поддеревом. В наступившей снова темноте она исчезает.

Мои ноги останавливаются.

Почему кто-то должен ждать меня под каким-то деревом в непогожую ночь? Кто это? Человек? Тот, что в черном? Или это ночь разыгрывает шутки со мной? Я не знаю, что и подумать, но ощущение, что под деревом стоит человек, не проходит. Я уверена, что видела фигуру. Мне снова предстоит столкнуться с убийцей… одной?

Я стою неподвижно, словно вросла в землю, не представляя, что делать дальше, а мой страх пытается перебороть мою гордость. Наконец я решаю, что видела ветки, разбросанные ветром, что это просто обман зрения. Я заставляю сопротивляющиеся ноги двигаться вперед. Они еле тащатся, словно знают, чего я не знаю.

Над головой гремит гром, и молния снова освещает небо.

Под деревом стоит человек.

Я замираю, сердце бешено колотится. У меня не остается сомнений: кто-то поджидает меня во мраке ночи. Еще одна вспышка — и никого нет. Я напрягаю зрение, но не вижу ни души. Потом фигура возникает вновь.

Она направляется ко мне.

Инстинктивно я готова броситься бежать, но ноги будто окаменели. Удар грома выводит меня из оцепенения, я поворачиваюсь и бегу вниз по холму. Добежав до ступеней, оглядываюсь назад.

Человек приближается ко мне.

Подобрав подол платья, я несусь через две ступени. На чем-то у меня подворачивается нога, я спотыкаюсь и лечу в свободном полете.

 

43

— Нелли! — Это Жюль. — Что вы делаете?

— Сижу и наслаждаюсь прекрасной ночью, — огрызаюсь я. — А что, по-вашему, я еще могу делать? — Я не добавляю, что моя гордость сломлена. — А вы что делаете?

— Я подумал, что вы совершаете какую-нибудь глупость. Вот и пошел за вами. Вы ушиблись?

— Нет, так, небольшие ссадины. Как вы опередили меня?

— Я знаю этот район.

— Вы до смерти напугали меня.

— Я знаю, прошу прощения, но я не знал, что это вы. Я подошел поближе, чтобы взглянуть, а вы пустились бежать. Вы не виноваты, что испугались. Вы уже сталкивались с этим безумцем один на один и знаете, как он опасен.

Он подходит, произнося заботливые и добрые слова, от которых гнев тает, и я позволяю ему помочь мне встать.

— Я был несправедлив к вам, — продолжает он. — Это теневое представление все перевернуло во мне. Я знаю, что это просто люди позади экрана приводят в движение орудия войны, но…

Я жду, когда он закончит фразу. Но он не заканчивает ее, и тогда я произношу:

— Это имеет отношение к вашему замечанию, что вы приехали в Париж убить кого-то.

Мы смотрим друг другу в глаза. Я не вижу гнева в его взгляде, в нем что-то еще. Прежде чем я успеваю сообразить что, я в его объятиях, его губы касаются моих. Они теплые и сочные, и я охотно отвечаю ему поцелуем, грудью прижимаясь к нему. Поцелуй заканчивается, но я не двигаюсь. Наконец я спохватываюсь, вспоминаю о женской скромности и отстраняюсь от него.

— Мои извинения, — говорит он.

Как потерявшийся ребенок, тупо смотрю в землю. Он, слава Богу, нежно берет меня под руку и помогает подниматься на холм.

— До кафе далеко?

— Нет, не далеко. Давайте найдем его, пока нас не прикончили.

Когда мы поднимаемся на холм, собор Сакре-Кёр остается справа от нас. Строительство его еще не закончилось, он стоит весь в лесах как в паутине, но даже это не мешает разглядеть его величественность. На пути нам никто не встречается, и мы молча продолжаем идти по лабиринту проходов между стенами вокруг темных садов.

— Жюль, мы не заблудились?

Он недовольно ворчит, из чего мне становится ясно, что мы и вправду заблудились. Уже даже нет уличных фонарей, и дома становятся все менее опрятными. И вдруг я слышу музыку.

— Откуда эта музыка?

— Это не музыка. Это крылья ветряной мельницы — к: сожалению, последней. Столетиями ветряные мельницы мололи муку для парижских пекарей. То, что вы слышите, — плач последней из них, потому что они больше не нужны.

— Как жаль.

— Во мне говорит циник.

— Ну вот…

Он не слушает меня, и некоторое время мы стоим и смотрим на высокое темное строение рядом с вершиной какой-то лестницы, странный и жутковатый кенотафий на фоне освещенного лунным светом горизонта. Древний гигант, наполненный воспоминаниями. Радостная, одухотворенная музыка изнутри, когда мы подходим ближе.

— «Мулен де ля Галетт», — уныло говорит Жюль. — Зайдем и узнаем, как нам идти дальше.

Яркие фонари указывают дорогу к ветряной мельнице, сменившей профессию. Пока Жюль спрашивает дорогу у билетера, сворачиваю в коридор, чтобы взглянуть на танцевальный зал. Пожилая женщина принимает верхнюю одежду в гардеробе. Я даю ей пятьдесят су: «Только взглянуть», — и она машет рукой, чтобы я проходила.

Как и в «Мулен Руж», танцевальный зал в «Галетт» очень большой; оркестр состоит только из труб и тромбонов и располагается на возвышенной сцене в дальнем конце зала. Одни музыканты сидят на табуретах, другие стоят, а некоторые примостились на краю сцены. Музыка звучит громко, одежда танцоров яркая и разноцветная. Площадка в центре забита молодыми мужчинами и женщинами, которые топают, кружатся, смеются. На лицах мужчин довольные улыбки, и неудивительно: женщины показывают ноги иногда даже выше колен.

В отличие отдам, посещающих кафе на бульварах у подножия холма, куда они приезжают в экипажах, в высоких шляпах и пышных шелковых платьях, здесь женщины с непокрытой головой и их одежда проста: в основном белые блузки и черные юбки. Бант, приколотый в том или ином месте, придает разнообразие их простому костюму. Что касается мужчин, то здесь нет ни цилиндров, ни фраков. Лица их пылают от танцевального темпа, шляпы щегольски сдвинуты набекрень, брюки плотно обтягивают колени.

Я узнаю молодых людей в зале, потому что когда-то была одной из них: продавщицы, посыльные и заводские рабочие. Они работают шесть долгих дней с рассвета до заката, и выходной — единственный день, когда они могут отдохнуть и повеселиться. Таких людей я знала в Питсбурге, работала с ними бок о бок.

«Мулен Руж» и кабаре Монмартра для среднего и высшего класса. «Галетт» — место для рабочих, таких как те, с кем я выросла и о ком сохранила приятные воспоминания.

Группа продавщиц в вихре танца проносится мимо, одна из них хватает меня за руку, и я вдруг оказываюсь на танцевальной площадке. Сначала мне немного неловко, потому что не знаю толком, что нужно делать, я начинаю подражать девушкам и быстро сама подбрасываю пятки и смеюсь.

Замечательно! Я чувствую себя свободной, свободной от всех тревог и забот. И я не могу перестать смеяться. Я просто молодая женщина, которая веселится. Меня кто-то хватает за руку, и так же быстро, как я влетела на танцевальную площадку, вылетаю с нее… снова в объятия Жюля. Он тесно прижимает меня к себе, и мы просто смотрим в глаза друг другу.

Я хочу, чтобы он поцеловал меня, и вижу по его глазам, что он хочет того же. Но вместо этого он нежно убирает прядь волос с моей щеки.

— Пора идти.

Со вздохом я отворачиваюсь от своего прошлого и иду за ним в подпольное кафе, в котором всем заправляет матерый преступник и которое носит название смертоносного инструмента.

На противоположной от «Галетт» стороне улицы околачиваются какие-то люди. Наша одежда привлекает тяжелые мрачные взгляды. Жюль со знанием дела перемещает меня слева от себя, чтобы его правая рука была свободна, если понадобится размахнуться тростью.

— Здесь находился один из последних оплотов защитников Коммуны, — объясняет мне Жюль. Он показывает на окрестности. — Даже полиция без особой охоты появляется здесь. Время от времени они ловят политических преступников, и, как правило, для этого привлекаются значительные силы. Справа от нас — не смотрите туда — из окна третьего этажа дома напротив мельницы выглядывает человек.

— Почему не смотреть?

— Чтобы он не подумал, что мы шпионим за ним.

До сих пор остались разрушения, причиненные зданию во время сражений между правительственными войсками и коммунарами почти два десятилетия назад. Вся левая стена рухнула, превратившись в груду камней; задняя стена, обращенная в сторону крутого обрыва на склоне холма, также разбита. Две других стены стоят, но выбоины на них свидетельствуют, что здесь велся интенсивный огонь из стрелкового оружия.

Свет от газового фонаря, неяркий и неприветливый, мерцает на вершине каменной лестницы, ведущей в расположенное в подвале кафе. На столбе в конце лестницы приделана грубо намалеванная вывеска. На ней никакого названия, только изображение окровавленного ножа.

Я рада, что Жюль со мной. Глупо было думать, что я могла бы прийти сюда одна.

Двое мужчин сидят на верхних ступенях и играют в кости. Рядом с каждым из них стоит бутылка вина, у одного в зубах сигарета. Они сторонятся, чтобы пропустить нас, но с явным недовольством. Еще один угрюмого вида тип сидит на табуретке на нижних ступенях рядом с дверью и тоже курит. Он ничего не говорит, когда Жюль открывает дверь и пропускает меня вперед, но взгляд у него презрительный.

Внутри кафе такая же неприветливая атмосфера, как и снаружи. В воздухе висит серый табачный дым и витает знакомый мне запах дешевого пива. От моего отчима так пахло весьма часто. В кафе с дюжину столов, и, в общем, достаточно людей. Здесь нет посетителей ни университетского вида, ни из рабочего класса, как в «Галетт». На мой взгляд, все они — обычные преступники, и, может быть, среди них найдется один или два пьяницы-поэта.

В комнате всего три-четыре женщины, и они меня особенно заинтересовали. Мир полон крутых мужиков, но эти женщины — редкая порода «твердых» женщин. Я моментально помещаю их в схему, по которой я в своем сознании распределяю все по категориям, и потом сама удивляюсь сделанным выводам. Военные. Вот что я подумала об этих женщинах, хотя по возрасту они не годятся ни для какой армии. Они напоминают мне старых ведьм на картинах французской революции, женщин, требовавших крови, когда жертв террора вели по улицам.

Я сомневаюсь, туда ли мы пришли. И вдруг вижу легенду Монмартра в противоположном конце комнаты за столом с тремя мужчинами. Ошибки быть не может, это Красная Дева: ее острые, узкие черты, высокий лоб и волосы цвета воронова крыла придают ей облик американского индейца, несмотря на бледную кожу. На ней характерная черная одежда и красный шарф.

Я делаю шаг, чтобы направиться к ее столу, но Жюль берет меня за руку и ведет к другому.

— Существует определенный протокол обращения к революционерам, разыскиваемым полицией, — шепчет он.

Жюль пишет записку и подзывает официанта.

Древнее создание, похожее на пирата, ковыляет к нам на одной ноге и деревяшке. Несомненно, это и есть Леге. И Сали был прав — шрамы украшают его. На шее у него след то ли от воротника, то ли от веревки.

— Для мадемуазель Мишель.

Когда он протягивает руку за запиской и монетой, еще один шрам открывается на запястье. После того как он уходит ковыляющей походкой, Жюль говорит:

— Шрам на запястье оттого, что Леге был прикован к веслу. На тюремной галере он отбывал срок за кражу, убийство и, конечно, революционную деятельность.

— По-видимому, это и объединяет всю клиентуру в данном заведении. Что вы написали в своей записке?

— Что мы хотим поговорить с ней о смерти невинной женщины. И я назвал себя и свою спутницу Нелли Браун.

— Вы подписались «Жюль Верн»?

— Мы явились в логово убийц-анархистов глухой ночью. Бессмысленно рисковать головой из-за того, что Луиза Мишель не желает беседовать с незнакомцами.

— Вы встречались с ней?

— Нет, но у меня с ней весьма своеобразные связи.

— И какие же?

Справа от нас какой-то оборванец поднимает голову, бормочет что-то невнятное и снова роняет ее на руки, лежащие на столе. Про такого мама сказала бы: «Допился до чертиков».

Жюль кивает на него:

— Этот бедолага, будто только что вылезший из канавы, — известный поэт Поль Верлен. Он пьяница и отщепенец, но эти эпитеты лишь возвышают его над остальными деградировавшими талантами. Он никогда не доходил до такого состояния с тех пор, как стрелял в своего любовника.

— Молодого поэта Артура Рембо, если я не ошибаюсь.

— Совершенно верно. — Жюль в изумлении смотрит на меня.

Я продолжаю:

— Еще несколько лет назад Верлен помогал Рембо опубликовать его «Озарения», а сейчас сидит один в состоянии полной прострации. Разве это не прискорбно? Его жена не хочет иметь с ним ничего общего, и он не общается или почти не общается со своим сыном Жоржем. По одним рассказам, пуля попала в руку Рембо, по другим — в зад. Верлен отсидел два года в Монсе. Бельгийцы менее терпимы к попытке застрелить своего любовника, чем вы — я имею в виду французы.

— Мадемуазель Браун…

— Я знаю, вы поражены широтой моих познаний, но то, что я не знаю, хотела бы узнать…

Я не успеваю задать вопрос Жюлю о его знакомстве с Красной Девой, потому что старый убийца, революционер или кто бы ни был наш официант, трогает Жюля за плечо и большим пальцем показывает на стол, за которым сидит Луиза.

Мы с Жюлем встаем и в облаке дыма идем к ней. Людей, сидящих рядом, я воспринимаю как тех, кто отбивает ритм на тюремной галере, если они еще существуют.

— Добрый вечер, мадемуазель, мсье, — кланяется Жюль.

— Для меня большая честь встретиться с вами, — искренне говорю я Красной Деве.

Никто не говорит ни слова, когда мы садимся, и даже не отвечает на наши приветствия. Поскольку формальности, как видно, не нужны и нежелательны, я беру быка за рога и сразу обращаюсь к Луизе Мишель.

— Я американка. Мою сестру убил маньяк в Нью-Йорке. Я преследовала его до Парижа. Мне нужна ваша помощь, чтобы найти его и отдать под суд.

Жюль немного обмякает на стуле, словно съеживается от моей речи. Луиза и ее товарищи смотрят на меня, будто я вылезла из лунной ракеты Жюля. Луиза начинает что-то говорить, но потом замолкает, потому что ее внимание переключается на кого-то позади меня.

К моему удивлению, это воздушные гимнасты из цирка, симпатичные и обаятельные брат и сестра, которые очаровали доктора Дюбуа. Они в обычной повседневной одежде: на молодом человеке хорошо сшитый итальянский костюм из темного полотна и шелка, а на девушке болотного цвета платье с желтой отделкой. Единственное украшение — черная подвеска в виде лошади из эбенового дерева или какого-то темного камня на вид грубой, словно очень давней, работы.

Как и мы, они кажутся посторонними в этом заведении.

Совершается обмен приветствиями, и между Луизой и новоприбывшими мелькает взгляд, который я расцениваю как сигнал, говорящий, чтобы они не садились за наш стол, по крайней мере не сейчас, пока мы здесь. Они проходят дальше. Занятно. Доктор Дюбуа проявлял интерес к паре, а они связаны с самой известной анархисткой в городе.

— Почему вы говорите об этом мне? — спрашивает Красная Дева.

— Я уверена, что убийца — анархист.

Мужчина, сидящий справа от Луизы, идет в наступление на меня:

— Единственный способ добиться справедливости для людей — это уничтожить правительства и буржуазию, которые притесняют народ. Единственный способ уничтожить их — убить! Если твою сестру убил анархист, то это ради всеобщего блага.

Подлый негодяй. Он свирепо смотрит на меня, специально провоцируя, чтобы я возразила ему. Мне доводилось сталкиваться с такими мерзавцами. Они обожают издеваться над женщинами. Мой отец научил меня одному приему. Нужно смотреть им прямо в глаз, именно только в один глаз. Тогда их взгляд не лишит тебя присутствия духа. Я не моргнув отвечаю ему:

— Может быть, вы бы так не говорили, если бы это касалось вашей жизни. — Потом я поворачиваюсь к Луизе. — Моя сестра к политике не имела никакого отношения. Убийца — маньяк, который охотится за женщинами и зверски расправляется с ними ради своей безумной прихоти.

Она поднимает брови:

— Вы рассчитываете найти убийцу здесь? Среди нас, безусловно, есть и убийцы. — Она улыбается и смотрит на человека справа от себя, который накинулся на меня. — Но они охотятся за более крупной дичью, чем какие-то женщины.

Мужчины смеются. Я борюсь с искушением встать и сказать все, что о них думаю, но так ничего не добьюсь — меня просто вышвырнут вон. Поэтому я сдерживаю себя и продолжаю:

— Человек, которого я разыскиваю, убивает самых бедных и беззащитных женщин, социальных изгоев, не имеющих защиты со стороны закона. Он лишает жизни проституток, буквально кромсая их ножом. — Я уверена, что упоминание об отверженных обществом всколыхнет в ней чувство справедливости.

— Вы все-таки не ответили мне, почему решили прийти в это кафе и рассказать вашу историю мне. Это политическое кафе, а не общество психически ненормальных криминальных элементов.

— Как я сказала, убийца — анархист, анархист с Монмартра.

Это все равно как если бы я назвала папу римского распутником на собрании католиков. Двое сидящих за столом напрягаются и хмурятся, а Луиза поднимает брови. Я попала в точку и спешу досказать свою историю.

— Этот человек может иметь отношение к взрыву на площади Хеймаркет в Чикаго. Я столкнулась с ним, когда он скрывался под видом доктора в больнице для умалишенных в Нью-Йорке и, пользуясь своим положением, убивал проституток. Я выслеживала его в Лондоне, где он также убивал проституток, и сейчас в Париже, где он занимается тем же грязным делом. Если мы не остановим его, он будет продолжать резню, переезжая из города в город, чтобы сбить с толку полицию.

— Ты хочешь, чтобы наш товарищ работал на полицию? — говорит человек слева от Луизы. Он такой же негодяй, как и его приятель. — Мы не полицейские ищейки. — Он сплевывает на пол.

— Этот человек убивает не королей и политических деятелей, а беспомощных женщин. Женщин, которых вы задались целью освободить, — парирую я.

— Шлюх? Стоит ли переживать из-за нескольких шлюх, если будет сброшено ярмо капитализма и тирании?

Мужчины снова смеются, и, к моему удивлению, Луиза тоже. Кровь вскипает у меня в жилах, и я встаю. Чувствую, что Жюль трогает меня за руку, но я не в силах сдержать свой гнев.

— Я здесь не для того, чтобы говорить о политике. Я думала, — смотрю Луизе прямо в глаза, — что вы поймете меня. Очевидно, ошиблась.

— Почему вы считаете, что этот человек — анархист? — спрашивает Луиза.

— Он носит красный шарф и черную одежду, подражая вам.

— Во Франции сотни тысяч сторонников анархии и миллионы во всем мире. Вы говорите, он даже не француз. Почему вы думаете, что мы могли бы помочь?

— Я слушала вас, когда вы выступали на площади Бланш. Я знаю, вами восхищаются всюду. Вы сами можете не знать этого человека, но стоит вам сказать, что…

— Ты что — оглохла?

«Товарищ» справа от Луизы вскакивает, опрокидывая стул. Жюль весь напрягается.

— Ты хочешь сделать из нас шпиков? Убирайся, а то не сносить тебе головы.

Жюль встает.

— Не смейте так разговаривать с женщиной. Извинитесь, или я…

— Пожалуйста, я прошу вас, Франсуа, мадемуазель Браун и вы, мсье Верн.

Когда все садятся на свои места, Луиза лукаво смотрит на Верна.

— Вы больше не крали мои идеи, мсье Верн?

— Нет, мадемуазель, мне больше не встречались ваши идеи, которые можно было бы украсть. Тем хуже для моего творчества, поскольку «20 000 лье под водой» — одно из моих самых популярных произведений.

— Боюсь, вы и ваша пылкая подруга напрасно проделали весь путь сюда к нам. Хотя я не прощаю смерть ни в чем не повинных людей, мой друг прав, говоря, что мы не шпики. Нас не волнует ваша проблема. Однако я сочувствую вам, что вы потеряли сестру, — говорит она мне.

Я снова встаю.

— Уверена, вы будете соболезновать семье следующей невинной жертвы этого злодея. Извините за беспокойство. Когда я работала на заводе, мне в руки попала листовка с вашей речью, и она изменила мою жизнь. Прискорбно, что женщина, написавшая эти слова, не живет согласно своим принципам.

Жюль догнал меня, когда я уже вышла из передней двери.

— Прошу простить меня. Я не могла молчать.

— Да будет вам.

Я никогда не чувствовала себя такой опустошенной. Я восхищалась Луизой Мишель и пыталась подражать ей. А сейчас в одно мгновение это все рухнуло. Я столкнулась с жестокой реальностью. Когда возносишь человека на пьедестал, рано или поздно приходит разочарование. Такова жизнь. Она преподнесла мне небольшой урок, от которого остался неприятный осадок.

Когда мы приближаемся к моему чердаку, я не могу не задать вопрос о неожиданном замечании Красной Девы.

— Что она имела в виду, говоря о краже ее романа? Это и есть те «связи», о которых вы упомянули ранее?

Жюль качает головой.

— Смехотворная сплетня, разлетевшаяся по всему Парижу с неимоверной быстротой. После падения Коммуны Луизу отправили в тюрьму на одном из островов в южной части Тихого океана. Там она нашла моллюск, разновидность морской улитки, и назвала его «наутилус», также, как называется подводная лодка в моем романе. Это стало поводом для утверждений, что я купил у Луизы историю о капитане Немо и его «Наутилусе» всего за сто франков, а она, будучи бессребреницей, раздала деньги бедным. Но те, кто распустил слух, не учли, что моя книга была опубликована за год до того, как ее сослали в Новую Каледонию, и что я назвал свою субмарину по имени погружаемого аппарата «Наутилус», построенного американцем Робертом Фултоном за много лет до этого. — Он снова качает головой. — Откуда берутся такие небылицы?

— Глупые людишки.

Жюль с улыбкой смотрит на меня.

— Меня поразило отношение Луизы Мишель и ее друзей-головорезов. Они готовы защищать убийцу только потому, что он анархист. — Я останавливаюсь и поворачиваюсь к Жюлю. — Если бы мы сказали, что он буржуй, они привлекли бы всех, кто был в кафе, к поискам его. Неужели ей безразлично, что он убивает ни в чем не повинных женщин?

— Кто знает, что ценит фанатик? Вы и я высоко ценим каждую жизнь. Для радикала тысяча жизней, миллион — всего лишь мученики в борьбе за их дело. Обратите внимание, как они совершают свои террористические акты: вместе с политиком или промышленником гибнут десятки невинных людей.

— Это какое-то безумие. Вы заметили взгляд, который промелькнул между теми двумя из цирка и Луизой Мишель? Должно быть, они анархисты.

Трость Жюля при ходьбе ритмично постукивает по тротуару.

— Да, но это не удивляет меня. Италия — оплот анархизма даже больше, чем Франция. Вопрос в том, почему доктор Дюбуа проявляет к ним интерес. Что влечет его к ним — их представление или политические убеждения?

С моей точки зрения, молодого доктора влекут они сами, особенно брат, но из женской скромности я не решаюсь высказать такую мысль.

— Интересными мне кажутся и их украшения в виде лошади, — говорит Жюль. — У девушки подвеска на цепочке, а у головорезов, как вы назвали их, броши приколоты на лацканах. Их было трудно разглядеть на темной одежде.

Я не заметила лошадей у мужчин, это мое упущение. Жюль проявляет такт по отношению ко мне, говоря об их темной одежде, но я-то должна была заметить их. Я слишком горячо спорила с ними и отстаивала свою точку зрения.

Жюль поджимает губы.

— Я вот думаю, не являются ли эти украшения знаком анархистской группы. И очень уж подозрительна причастность доктора Дюбуа ко всему этому. Я с нетерпением жду, какие результаты даст проверка его личности, которую я просил провести.

Когда мы доходим до того места, откуда начинается проход, ведущий вверх по склону к моему дому, Жюль пытается остановить фиакр, чтобы ехать к себе домой, но потом передумывает.

— После всего, что вы сотворили, благоразумно будет проводить вас до вашего чердака.

— Жюль, вы такой галантный. Со мной ничего не случится. И потом, вы не поймаете фиакр на моей улице. — Я вдруг вспомнила о картине. — А где картина Тулуза?

— Я оставил ее в «Ша нуар». Завтра я заберу ее. Всего вам доброго, мадемуазель. И спасибо за приятно проведенный вечер.

— Нет, это я должна благодарить вас. Одна я наверное не уцелела бы. Мерси.

— К вашим услугам. Но я должен по достоинству оценить вашу находчивость. Вы преподнесли столько сюрпризов.

Несколько секунд мы стоим и смотрим друг на друга — это тот самый неловкий момент, когда не знаешь, что сказать или сделать.

— Давайте встретимся завтра в Институте Пастера в два часа, — нарушает затянувшуюся паузу Жюль, но поскольку он продолжает стоять, глядя на меня сверху вниз, я задерживаю дыхание, надеясь, что он поцелует меня. Но он опять произносит:

— Я обязательно возьму картину.

— Хорошо.

Я не знаю, что еще говорить. Очевидно, я неверно воспринимаю тон его голоса, поэтому протягиваю ему руку не столько для прощального рукопожатия, сколько для того, чтобы с чувством сжать его руку. Я знаю, что не принято обмениваться рукопожатиями мужчине и женщине, и мой жест застигает его врасплох. Я крепко сжимаю ему руку.

— Вы не привыкли к этому, не так ли?

Он застенчиво улыбается.

— Если вы пример будущей женщины в мужском мире, могу сказать, что их ждет много сюрпризов. Вероятно, когда-нибудь женщины будут даже носить брюки, управлять своими экипажами и, не приведи Господь, голосовать.

Мы смеемся. Он не выпускает мою руку из своей.

Мое сердце готово вырваться из груди, и коленки трясутся при мысли, что он может заключить меня в свои объятия и снова поцеловать. Я должна спуститься на землю, поэтому говорю:

— Уверена, женщины будут делать еще большее.

— Вы — несомненно. Но что же это большее?

— Руководить компанией и, кто знает, может быть, страной.

— Мадемуазель Браун, это представления радикалов. Луиза Мишель гордилась бы вами.

— Конечно, но это представления не только радикалов. С тем, чем я располагаю, я способна на многое, как и большинство мужчин. Так почему же мы не можем голосовать или быть президентом компании или страны? Это было бы только справедливо. Или вы не согласны? — Я улыбаюсь ему самой очаровательной улыбкой.

Он отпускает мою руку и кланяется.

— Если учесть, как вы спрашиваете, мужчина может дать только положительный ответ. По вас можно судить, что ждет мужчин, когда будет больше женщин, таких как вы.

— По мне нельзя ни о чем судить. Пока мужчины боятся потерять свою власть, они будут притеснять женщин.

— Чепуха, есть-то всего несколько суфражисток, и те — лесбиянки.

— Таковы ваши представления о мыслящих женщинах — лесбиянки?

— Вы полагаете, я считаю любую женщину мыслителем?

— Мистер Верн…

— Мсье Верн. Вы все время сбиваетесь на английский. Я шучу. — Он вдруг становится серьезным. — Но я сделал глупость, взяв женщину в логово фанатиков — особенно вас. Если бы что-нибудь с вами случилось…

Он заключает меня в свои объятия и целует.

Когда он отпускает меня, я тоже целую его.

— Вот чего вы можете ожидать от новой современной женщины. — Потом я резко поворачиваюсь и быстро иду вверх по темному переулку, помахав ему на прощание.

 

44

Перун

— Мадемуазель Мишель. — Перун с доктором Дюбуа подходит к столу, за которым сидит Красная Дева. — Насколько мне известно, вы встречались с неугомонной молодой репортершей из Америки.

— Перун, доктор Дюбуа. — Луиза Мишель изображает на лице улыбку. — Зачем вы пришли сюда? Мне казалось, что на днях мы все обсудили.

Перун берет стул и садится напротив нее.

— Я внес существенную поправку в наш план и подумал, что вам следует знать о ней. Что это юное дарование делало здесь?

— Какую поправку? Доктор Дюбуа, садитесь и вы.

Цирковой гимнаст встает и ставит стул для Дюбуа между собой и своей сестрой.

— Вы знаете, кто та женщина, которая сопровождала Жюля Верна? — спрашивает Перун.

Красная Дева кивает.

— Один раз я видела ее фотографию. Она — американский репортер. Ее зовут Нелли Блай.

— Зачем она встречалась с вами?

— Она просила помочь ей.

— Помочь в чем?

Луиза Мишель поднимает брови.

— Вы теперь работаете в прокуратуре, мсье? И это дает вам право устраивать мне перекрестный допрос?

— Простите, я спрашиваю как член нашего братства.

— Здесь, на Монмартре, орудует маньяк-убийца, он зверски расправляется с проститутками, и она знает, как я отношусь к тому, что убивают женщин. Она считает, что он анархист, и хочет, чтобы я помогла ей найти его. Он убил ее сестру.

— И?..

— Я отказалась.

— Интересно. А что она сказала вам об этом убийце?

— Только то, что он, возможно, восточноевропейского происхождения. Она встречала его в Нью-Йорке. Он выдавал себя за врача и пользовался своим положением, чтобы убивать проституток в сумасшедшем доме. Он убивал их в Лондоне, и сейчас, как она считает, он в Париже. Почему она вас интересует?

— Газетный репортер может быть опасен для нашего дела. Необходимо проявлять осторожность. — В голосе Перуна слышится скрытая угроза, Красная Дева равнодушна к ней. Дюбуа машинально трет мизинец.

— Дюбуа, — Луиза смотрит на него, — что с вашим пальцем?

— Ах это? Случайность. Я был неосторожен во время операции.

— Представляю, что случилось с пациентом.

Все смеются. Луиза снова встречается взглядом с Перуном. Он не смеется.

— Могу ли я еще чем-нибудь помочь вам, Перун?

— Нет. — Он встает. — Вы поступили разумно, отказав ей. Люк…

 

45

Нелли

Благополучно добравшись до своего чердака, я плюхаюсь на кровать и глубоко вздыхаю. Я поцеловала его! Я никогда не целовала мужчину. Я имею в виду, что они всегда целовали меня, но чтобы я целовала мужчину — никогда. Что это со мной?

Что есть такого в этом человеке, что заставляет меня поступать неблагоразумно и думать о глупостях: о том, как я прижималась грудями к нему, о вкусе его губ, о теплоте и силе его тела и о томлении, разлившемся по моему телу, когда он обнимал меня.

Вот еще! Я должна выбросить из головы эти глупые мысли. Раз уснуть все равно невозможно, может быть, попробовать представить, кто этот человек в черном? Может быть, если я запишу всю информацию, что у меня есть, он нарисуется?

После продолжительной и утомительной работы у меня только разболелась голова. Вконец измученная, я ползу к кровати. Теперь-то уж не будет проблемы заснуть.

В оцепенении я сижу на кровати. Я не уверена, но мне кажется, что слышу за дверью какой-то шум. Листок бумаги медленно просовывается под дверью, и я ошарашенно смотрю на него. Словно в бреду я встаю с кровати.

На бумаге одна строчка: «Собор Парижской Богоматери. В 10 часов». И никакой подписи. Почерк женский. Но чей?

Луиза Мишель. Наверное, это она.

Листок бумаги вырван из блокнота, который обычно лежит на прилавке кассира в кафе. И почерк крупный и агрессивный — такой, по моим представлениям, должен быть у Луизы Мишель. Секретность и внезапность — это тоже в ее манере. Так кому же другому быть?

Но почему Красная Дева просит меня встретиться с ней? Она же сказала, что помогать мне не намерена. И почему собор? Особенно собор Парижской Богоматери. Это не просто церковь, а один из красивейших кафедральных соборов христианского мира.

Не ловушка ли это?

Я быстро принимаю ванну. Мне нужно спешить, чтобы успеть к 10 часам утра. Я надеюсь, автор записки не рассчитывает, чтобы я появилась в соборе с горгульями в 10 часов вечера.

Собор Парижской Богоматери.

На него нельзя смотреть без благоговения и восхищения. Не только трудно поверить, что может существовать нечто столь величественное, но мощь и великолепие собора вызывают трепет в моей душе.

Он символ не только Парижа, но и всей Франции. Его построили на восточной оконечности Сите, небольшого острова в виде корабля на Сене. Расположенный в центре столицы, он окружен старинными необыкновенной красоты зданиями. Идя по Новому мосту, я вспоминаю, что в Сите находятся и судебная полиция, и префектура полиции. Неужели я угожу в ловушку кровожадной анархистки? Или в капкан полицейского инспектора? Ни то ни другое не исключено, и я думаю, не сглупила ли, что пришла одна. Но мы с Жюлем договорились встретиться в два часа дня, и я не знаю, как связаться с ним.

Когда я стою, зачарованная, перед фасадом собора и испытываю сильнейшее желание уйти, ко мне подходит священник, словно сошедший со страниц великого романа Виктора Гюго.

Он небольшого роста и сгорбленный под тяжестью прожитых лет и всего того бремени, что несет. У него маленькое сморщенное лицо, испещренное морщинами, как у обезьяны, безобразное, циничное и радостное одновременно. В пыльной коричневой сутане он выглядит не как священник, а скорее напоминает мощи средневекового монаха, найденные в углу заброшенной кельи старинного монастыря.

— Мадемуазель, пожалуйста, следуйте за мной.

В первый раз моя уверенность в том, что я встречусь с Красной Девой, поколеблена — она считает Церковь таким же тираном, как и правительство, и едва ли станет прятаться в храме и пользоваться услугами священника в качестве гида.

Куда я опять угодила?

Мы поднимаемся по лестнице в северной башне и переходим в южную. По пути мы проходим мимо горгулий и каменных монстров, в том числе стриги — вампира, который денно и нощно взирает на город, подперши подбородок руками.

«Каменная симфония» — как неподражаемый Виктор Гюго назвал кафедральный собор. В этом зловещем каменном лесу, где обитают существа из ночных кошмаров, злые псы, змеи и чудища, я слышу мрачную, таинственную симфонию, написанную Эдгаром Алланом По — кровью. В готическом стиле повествование с таинственными подземными ходами, темными зубчатыми стенами и потайными дверями, одна из которых ведет в лабораторию Франкенштейна, где он создает современного Прометея, а за другой скрывается странный мир доктора Джекилла и мистера Хайда.

Пока у меня вовсю играет воображение, мы входим в клетку, где висит громадный колокол, тринадцатитонный монстр в который звонил по особым случаям Квазимодо, влюбленный горбун, вошедший в литературную жизнь подкидышем с соборной паперти.

Священник, читающий при свече, встает и откидывает на плечи капюшон своей сутаны. Это не мужчина, это Луиза Мишель, и она улыбается мне.

Я вскидываю брови при виде ее в таком наряде.

— Разве вы не собирались сжечь дотла этот собор?

Она встает и с опаской оглядывается вокруг, как будто мой вопрос может восстановить против нее сами стены.

— В пылу страстей, порожденных несправедливостью, может родиться несправедливость. Нет, лично я не устраивала костра из скамеек хоров, от которого чуть не сгорел собор. Я раздавала бидоны с керосином, чтобы создать стену огня в городе и сдержать наступление версальских войск. Когда некоторые из моих товарищей испугались и убежали, я сама заряжала пушку и стреляла из нее.

— Louise La Petroleuse, — говорит старый священник и выходит шаркающей походкой, оставляя нас одних.

Я не слышала до этого, чтобы ее так называли, и со своим не очень хорошим знанием французского как могу перевожу: «Луиза Поджигательница». Я киваю на священника:

— Случайный знакомый? Или он в таком виде закладывает бомбы анархистов?

— Он — настоящий священник, но также думал разжечь костер из скамеек хоров. Иногда он разрывается между преданностью Богу и чувством справедливости.

— Я восхищена тем, как вы выбираете места, чтобы скрываться.

— Мои товарищи предпочитают водостоки. Честно говоря, уж лучше лечь в постель с папой римским, чем оказаться там в сырости.

Я сажусь на табурет, зажимаю руки между колен.

— После нашей встречи мне показалось, что вы и ваши друзья скорее прикончат меня, чем будут вести беседу со мной.

— Если бы ваша смерть способствовала делу освобождения труда, я лично вогнала бы кол в ваше сердце, мадемуазель Блай.

— Приятно слышать. Как вы узнали мое имя? — Единственный человек в Париже, кому известно мое настоящее имя, — это убийца.

— Я узнала вас. Ваша фотография как-то раз появилась во французской газете радикального толка. Там говорилось, что вы образец современной женщины.

— По вашему тону не скажешь, что вы согласны с этим.

— Вы не начали революцию, вы перешли в стан врага. Вы работаете на богатого владельца газеты, чью меркантильную душу взяли внаем собственники предприятий с потогонной системой, предоставляя ему рекламу. Вы пишете о преступлениях на улицах, но не о преступлениях правительства, притесняющего народ.

— Это не так. Я революционерка, но мое оружие не пушки, а личный пример. Я тружусь не покладая рук, чтобы добиться положения, которое прежде не занимала ни одна женщина. Другие женщины получили работу в газетах благодаря моим успехам, тысячи по моему примеру нашли применение своим способностям в иных сферах, миллионы женщин теперь знают, что можно быть кем-то еще, а не рабыней в своем собственном доме. Это только начало, но революции начинают делать единицы.

— Вы способны на большее. Вы можете обратить свое перо в меч. Мир меняется — и здесь, и в вашей стране. Революция уже началась. И вашей стране не избежать ее. Миллионы американских граждан выполняют рабский труд в шахтах и на заводах за нищенскую плату, а горстка толстых свиней только еще больше жиреет на их поте.

— Прогресс идет медленными темпами, — продолжаю я защищаться, — но придет день, когда женщины будут иметь право голоса и право на образование, когда мужчинам и женщинам, получившим травму на производстве или лишившимся работы, не будет грозить голод. Если я отказываюсь от насилия, это не значит, что я не обратила перо в меч. Хоть и медленно, перемены происходят. Насилие не приводит к быстрым переменам, оно замедляет их.

Она пожимает плечами.

— Я усвоила горький урок, когда была подавлена Коммуна. Моих товарищей расстреливали тысячами. Кровь лилась по улицам, убитых хоронили в братских могилах. Мы не поступали так с оппозицией. Мы сражались, когда на нас нападали, но никогда не устраивали бойню. «Пропаганда действиями» — вот моя нынешняя доктрина. Убивать руководителей, удерживающих пролетариат в рабстве, справедливо и необходимо.

— Человек, которого я ищу, нападает не на руководителей, он убивает простых женщин.

— Вот поэтому я и встречаюсь с вами. Я не только анархистка, но и борец за права женщин. Я не одобряю преступления, о которых вы рассказали. Когда мы сражались с версальскими войсками, женщины Монмартра, как и мужчины, взялись за оружие. Проститутки встали на защиту Коммуны бок о бок со швеями и школьными учителями. Когда кто-то отказывался принимать их в свои ряды, я говорила, что они такие же жертвы эксплуатации, как и бедные, и настаивала на том, чтобы их не отвергали. Когда мы, женщины, своими телами закрывали пушки, не давая солдатам стрелять по приказу офицеров, среди нас были и проститутки.

— Значит, вы согласны помочь мне поймать безумца?

— Я мало чем могу помочь по многим причинам. Люди ошибаются, полагая, что анархисты — члены сплоченной организации. Это не так. Анархизм — это общественно-политическое течение, в котором участвуют миллионы людей. Существуют сотни, если не тысячи, различных анархистских организаций. Я имею не большее представление о каком-нибудь соратнике-анархисте, бросающем бомбу под карету члена кабинета министра, чем о том, что у вас сегодня на завтрак. И у меня есть другая, более важная проблема. Я должна вернуться в Англию и продолжить борьбу оттуда. Буржуазные свиньи, управляющие моей прекрасной Францией, решили упрятать меня в сумасшедший дом, если поймают.

Я начинаю что-то говорить, но она поднимает вверх указательный палец, как учительница, которой она и была раньше.

— До меня доходят слухи.

— Какие слухи?

— Разные. Правдивые, ложные, преувеличенные. Говорят, что тот, кого вы разыскиваете, — русский.

— Русский, да, возможно. Мы называли его «немецкий доктор», но в Америке многих иностранцев называют «немцами» только потому, что иммигрантов из Центральной и Восточной Европы очень много. Что…

— Это все, что я могу сказать вам. Хоть режьте меня, все равно ничего не скажу. Ищите ответы на свои вопросы в другом месте. Здесь. — Она дает мне листок бумаги, на котором написано: «С. И. Чернов, улица Антуана-Жозефа, 292».

— Кто это?

— Буржуазная свинья, русский, агент царской охранки. За революционерами, которых они не казнят или не сажают в тюрьму, ведется тайный полицейский надзор.

— Что он мне может сказать?

— Если интересующий вас человек — русский, и он в Париже, этот человек будет знать.

— Луиза, я…

— Не благодарите меня. Я лучше дам на отсечение руки и ноги, чем буду доносчицей. Я делаю это не для вас или нанявших вас эксплуататоров. Вы видите этот шарф? — Она распахивает монашеский балахон и показывает черные одежды и красный шарф. — Он цвета крови и проституток Монмартра. Они смело сражались на баррикадах на площади Бланш и умирали. Ни одна из них не была убита выстрелом в спину.

В гневе она кажется еще более решительной и непреклонной.

— Жиль де Рэ. Вот с кем вы имеете дело. А сейчас уходите, пока я не передумала.

Когда я встаю, она произносит:

— Мадемуазель Блай, если этот человек такой, как вы говорите, то у него нет ни сердца, ни совести, и он убьет вас. Но если он анархист, то люди, сидевшие вчера за моим столом, убьют вас, прежде чем вы остановите его. Для них вы — буржуазная свинья, а он — их товарищ.

Я киваю и ухожу. Не знаю, пыталась ли она предупредить меня или до смерти напугать, в обоих случаях ей это удалось. К сожалению, я не запомнила путь, по которому священник вел меня сюда. По логике, если я буду все время спускаться по этим холодным каменным ступеням, они выведут меня на улицу.

Не могу понять, почему она отправила меня обратно одну. Ведь она догадывается, что я не знаю дороги. Мне ясно, что в ней происходит конфликт между чувством негодования, что безумец убивает женщин, и преданностью делу анархизма, но она вместе с тем прямо выразила, что не одобряет меня и мое стремление помочь обществу. И что она имела в виду, сказав: «Пока я не передумала»?

Еще никогда мне так не хотелось скорее уйти из церкви. Кажется, за все время, что здесь находилась, я не сделала ни одного вздоха. Но доведись мне пройти снова через такое испытание, я не стала бы избегать его, потому что теперь я знаю имя убийцы — Жиль де Рэ.

 

46

Я захожу на телеграф, чтобы узнать телефон кафе «Прокоп», где через пару часов должна встретиться с Жюлем Поскольку выясняется, что телефона там нет, я посылаю телеграмму на адрес кафе, в которой сообщаю информацию о Чернове и своем намерении отправиться к нему.

Так как мы договорились пойти в Институт Пастера, я звоню туда и спрашиваю, как связаться с ассистентом Пастера, мсье Ротом. Мне говорят, что в здании, где его лаборатория, нет телефона. Тогда я прошу записать ту же информацию, что я сообщила в телеграмме, и через Рота передать ее Жюлю.

Дом С. И. Чернова находится на небольшой улице, больше похожей на переулок. Дом двухэтажный, деревянный, скромный, требующий ремонта, но не обветшалый. Дверь открывает пожилой мужчина, на вид ему немного за шестьдесят, коренастый, плотный и лысый.

— Добрый день, мадемуазель. — Он смотрит на меня вопрошающим взглядом.

Тут только я соображаю, что не придумала, что буду говорить, и стою, словно проглотила язык, подыскивая какую-нибудь ложь, которая обычно быстро приходит мне на ум.

— Может быть, вы ошиблись адресом?

— Господин Чернов?

— Да.

— То, что я вам скажу, может показаться странным, но я прошу выслушать меня до конца, потому что это представляет особую важность.

Вопрошающий взгляд сменяется удивленным.

— Сейчас еще утро, мадемуазель. Я отмечал, что странности обычно происходят после наступления темноты.

— Извините. Я понимаю, что это так неожиданно, и я даже не представилась. Я репортер американской газеты Нелли Блай. Прибыла в Париж, чтобы написать о серии убийств, и подозреваю, что это дело рук анархиста — может быть, русского. Мне сказали, что вы агент охранного отделения русской полиции и можете оказать содействие в моем расследовании.

Я произношу слова, словно строчу из пулемета. Когда последнее слово вылетает в него, я закрываю рот и жду, что он заговорит со мной.

Он смотрит на меня, приоткрыв рот и только моргает. У него большие карие глаза, и они пристально смотрят на меня. Очень пристально. Кажется, что он сейчас пошлет меня куда-нибудь или…

— Чаю, мадемуазель?

Я с облегчением вздыхаю.

— Да, спасибо.

Мы проходим в прихожую, потом в комнату.

В ней не так много мебели: удобный диван, кресло-качалка, кресло с высокой спинкой и два небольших низких стола. Повсюду газеты и журналы — в высоких стопах посередине комнаты, сложенные у стены, лежащие на столах и двух стульях. На каминной полке только одна фотография женщины и двух маленьких детей.

Я иду за ним в небольшую кухню с окном, выходящим в сад, где растут розы. На трех из четырех стульев лежат газеты, стопа их и на столе. Похоже, он читает все радикальные газеты, выходящие в городе. «Ванже», одна из радикальных газет, раскрыта на столе рядом с чашкой чаю.

Он быстро убирает все со стола и стула для меня. Поставив кипятить воду для чая, он садится напротив меня.

— Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая, — говорю я.

— Ну конечно, мадемуазель, конечно. В какой газете вы работаете?

— «Нью-Йорк уорлд» господина Пулитцера.

— Я слышал об этой газете, но, к сожалению, хотя и был в Америке, очень плохо знаю английский.

— Мсье Чернов, я…

— Кто послал вас ко мне?

— Я не могу назвать имя.

— Русский?

— Француз.

Он хмыкает:

— Из правительства?

Я смеюсь:

— Отнюдь нет.

— А, радикал. Коммунист? Социалист? Анархист?

— И тот, и другой, и третий.

— Что вам сказали обо мне?

— Что вы работаете в каком-то третьем отделении, что-то вроде русской тайной полиции.

— Нет. — Он сильно трясет головой, как собака, которая стряхивает с себя воду. — Она не может быть тайной, если о ней говорят на каждом углу. Что вам сказали, что я могу сделать для вас?

— Ничего. Мне просто сказали, что вы эксперт по русским радикалам. По моим предположениям, интересующий меня человек — радикал, по-видимому, анархист.

— Кого вы ищете?

— Это некий Жиль де Рэ.

Он качает головой:

— Это не русское имя. Возможно, французское, бельгийское, испанское, но не русское.

— Мне сказали, что он русский.

— Вот как…

Чернов встает, заваривает чай, наливает мне чашку и садится. Он складывает руки на своем большом животе и улыбается.

— Начните сначала. Расскажите мне все. Пожалуйста, только не лгите… слишком много.

Я вздыхаю. И начинаю от печки, с сумасшедшего дома на острове Блэкуэлл.

Он слушает очень внимательно, но с наибольшим интересом — мое описание внешности человека, которого я стала называть «немецкий доктор». К сожалению, в одной только Франции можно встретить миллионы людей с бородой и длинными волосами. Я прерываю рассказ на эпизоде на кладбище.

Он поджимает губы в знак неодобрения — не меня, а человека, который убивает женщин. Он бормочет что-то непонятное по-русски, а затем снова переходит на французский.

— Вы говорите по-французски гораздо лучше меня, почти совсем без акцента. Вы долгое время жили во Франции?

— Нет. У России особое влечение к Франции. Языку я учился у наставника-француза в дворянской семье, где воспитывался. Многие молодые люди из зажиточных семей в России едут учиться во Францию. Французский — это второй язык у образованных русских; французская литература, мода, кухня… В Москве или Санкт-Петербурге человек не считается образованным или культурным, если он воспитан без влияния французских традиций.

Я подумала, что такому русскому легче ассимилироваться в Париже, не вызывая подозрений, чем в Нью-Йорке.

Он читает мои мысли.

— Да, русскому легче здесь, в Париже, чем в любом другом городе. Не только потому, что русские подражают французам, но еще и потому, что Париж — самый космополитический город. Он наиболее открытый политически. Революционные идеи варятся в Париже. Временами котелок начинает бежать через край.

— После рассказанного мной вы можете сообщить мне что-нибудь об анархисте, которого я считаю ответственным за эти убийства?

— Один факт вам уже известен. Его внешность подходит под описание почти каждого анархиста в Париже. Если вы меня спрашиваете, знаю ли я что-либо о русском анархисте, убивающем женщин, то мой ответ «не знаю». Если бы я знал, то сообщил бы во французскую полицию.

Он снова поджимает губы.

— Но может быть, нам проанализировать факты и составить список подозреваемых? Вы рассказали мне, как проявляет себя этот человек, — о его действиях в Нью-Йорке, Лондоне и сейчас в Париже. Чтобы связать ваши подозрения с каким-нибудь русским анархистом, нужно знать, что представляет собой этот человек.

— Да, конечно.

— Вы что-либо знаете об этом движении?

— Не многое. Насколько мне известно, анархисты считают, что правительство притесняет народ, они думают, что могут свергнуть правительства и освободить народ путем насильственных действий — в частности, убивая политических руководителей страны.

— Вы также, наверное, знаете, что не все анархисты сторонники насилия. В Париже и Лондоне в среде писателей, художников и прочей интеллигенции стало модным придерживаться радикальных взглядов. Но эти люди не выступают сторонниками насилия, так сказать, «пропаганды действиями». Наиболее активно практика насилия применяется итальянскими и русскими анархистами. Я опишу ситуацию в русском анархизме и назову его персонажей, и мы, мадемуазель, посмотрим, узнаем ли мы среди них интересующего вас человека. — Он негромко спросил: — Вы когда-нибудь слышали об обществе «Бледный конь»?

Я качаю головой, но потом вспоминаю, что видела кулон в виде лошади у цирковой артистки, а Жюль заметил такие же броши у двух головорезов в анархистском кафе.

— Я видела украшения в виде лошади у анархистов. Это что — отличительный знак какой-нибудь анархистской организации?

— Да, но мы еще вернемся к ней. Чтобы понять Россию и разгул насилия, нужно учитывать громадную территорию, суровый климат и удаленность населенных пунктов друг от друга. Франция — большое европейское государство, а Россия — это сорок Франций. Там водятся волки. Я имею в виду не четвероногих хищников, а голод, снежные бури, насилие. Русский должен уметь работать одной рукой, а другой отбиваться от нападающих на него волков. Естественно, что народ, ратующий за перемены в обществе, прибегает к насилию. Доктрину «пропаганды действиями» выдвинул итальянский анархист Энрико Малатеста. Русские анархисты взяли ее на вооружение. Они считали, что, если убьют главу правительства, народ восстанет против дворянства и помещиков, эксплуатирующих простых людей. Сначала человеком, стоящим у них на пути, был царь Александр II. Он освободил крепостных и собирался предоставить народу конституционные права, но все делал медленно. Радикалы считали, что реформы поверхностны, что крепостные получили несправедливую долю при разделе земли и должны были еще платить за нее слишком высокую цену. Первое покушение на царя было совершено более двадцати лет назад, и только через пятнадцать лет после нескольких попыток террористам удалось осуществить свой замысел. Царь чудом избегал готовящихся покушений, его презрение к смерти стало легендой. Первую попытку убить царя совершил некий Каракозов. Когда император стоял у кареты, он достал револьвер и хотел прицелиться, но кто-то в толпе его случайно толкнул. Двумя годами позже здесь, в Париже, в Александра, ехавшего в открытом экипаже с императором Наполеоном III, дважды выстрелил поляк-фанатик Березовский и промахнулся. Помимо покушений на царя нападения совершались на государственных чиновников. Так, молодая — двадцатишестилетняя — Вера Засулич стояла в очереди просителей к петербургскому градоначальнику Трепову. Когда подошла ее очередь вручить ему прошение, она достала револьвер и хладнокровно выстрелила в него. К счастью для Трепова, она оказалась неважным стрелком и только ранила его. Весьма любопытно, что суд присяжных оправдал ее.

Оскар как-то рассказывал мне, что Вера Засулич была героиней его пьесы, которую поставили, но потом сняли после нескольких показов.

— Если мне не изменяет память, после этого случая правительство решило больше не судить радикалов судом присяжных.

— Совершенно верно. — Он прищелкивает языком и продолжает: — В том же году нападению подвергся еще один вельможа. — Он откашливается, прикрывая платком рот. — Эти дикие убийства становятся все более и более невероятными. И безрассудными. Снова в Санкт-Петербурге радикал Соловьев дважды стреляет в царя, когда он прогуливается по городской набережной, и промахивается. Убийца теряет самообладание и убегает. Проходящая мимо молочница преграждает дорогу беглецу. Бесславный финал замысла убить самого могущественного в мире монарха. Примерно десять лет назад убийство Александра стало делом жизни двух молодых радикалов — Софьи Перовской и ее любовника Андрея Желябова. Софья была организатором покушения. Она создала небольшую подпольную группу молодых интеллигентов, которые поклялись не щадить своей жизни ради того, чтобы убить царя. Они откололись от народнической партии «Земля и воля» и создали «Народную волю», террористическую организацию анархистов, нигилистов и прочих радикалов с целью убивать правителей России. Сначала они пытались взорвать царский поезд. Андрей заложил самодельную бомбу на нитроглицериновой основе на путях, по которым должен был проследовать специальный поезд царя, направлявшегося на Украину. При прохождении поезда бомба не взорвалась. Софья пыталась подорвать поезд на подходе к Москве. Она взорвала не тот поезд.

Он встает и некоторое время ходит по кухне. Потом снова садится.

— Это только пролог к необычной и жестокой драме. Один из их сторонников, Степан Халтурин, устроился на работу плотником в Зимнем дворце. Туда он носил взрывчатку, пряча ее под своей одеждой. Он сделал бомбу и взорвал ее под столовой, где должен был обедать царь. Погибли люди.

Чернов смотрит на меня и пожимает плечами.

— Царь опоздал к обеду и не пострадал.

Я в изумлении качаю головой.

— Видимо, еще не пришло его время умирать. Пока, судя по вашим рассказам, только кто-то из двоих — или Андрей Желябов, любовник Софьи, или Степан Халтурин, плотник, — может быть человеком, которого я ищу.

— В том случае, если они встанут из могилы. Но есть еще один, чье имя не упоминается, хотя он принимал участие во всех покушениях. Вы говорите, что у того, кого вы ищете, есть лаборатория. Значит, он может быть химиком.

— Или врачом.

— Почему вы так думаете? Потому что он так сказал? В новой биохимической науке такие практики, как доктор Пастер и доктор Кох из Германии, работают рука об руку с медиками. В России многие химики, как Кох, также являются практикующими врачами. Медицина — это та область, где они могут заработать себе на жизнь, поскольку химики мало востребованы. Разве что в среде анархистов.

— Для изготовления взрывчатки?

— Совершенно верно. Динамит, изобретенный Нобилем в Швеции, в России дорог, и его трудно провести контрабандой. Но формула динамита и его более мощного и опасного аналога нитроглицерина — хорошо известна. И хороший химик мог бы изготовить компоненты. Вот тут-то и наступает черед Перуна.

— Перуна?

— Это главный бог древнерусского пантеона, языческий бог, чьи черты тождественны могущественному Тору из скандинавской мифологии. Он бог грома и молнии, насилия и войны. Его символ — топор. Радикальная организация, поставившая перед собой цель убить царя, называлась «Общество топора» с намеком на тайную организацию «Народная расправа» радикала Нечаева, отбывавшего тюремное заключение. Подпольная кличка изготовителя взрывчатки для этой организации, ее главного химика, была Перун.

— Какое его настоящее имя?

— У меня нет таких данных. Впрочем, имя не имеет значения.

— Он мертв?

— Нет, к сожалению. Но каким бы ни было его имя от рождения, сейчас он его не носит. Исходя из наших интересов, давайте называть его просто Перун, поскольку под этим именем он и действует. По нашим данным, он родом из крепостных крестьян.

— Это типично для революционеров?

— Для России нет. Кропоткин, главный теоретик анархизма, — князь, Бакунин — сын помещика, Вера Засулич — дочь дворянина, отец Софьи Перовской был генералом. Мы считаем, что родители Перуна — крепостные, но он рано осиротел. Его взял себе некий химик, который дал ему приличное образование.

— Включая знание французского?

— Весьма вероятно. Перун тяготел к наукам и учился на химическом факультете в Санкт-Петербурге. Интерес к наукам не характерная черта молодых революционеров у нас в стране. Большинство радикалов имеют юридическое или педагогическое образование. Положение студента позволило Перуну подняться на ступеньку выше над бедностью и полуголодным существованием, что является повседневной действительностью для всех за исключением детей из богатых и дворянских семей. Нуждаясь в деньгах, он перебивался случайными заработками. Одна из его работ казалась совершенно безобидной: он ночью забирал тираж в одной типографии и доставлял его по определенному адресу, оставляя в ящике у дома. Однажды ночью его арестовали агенты третьего отделения, и в руках полиции оказались листовки, призывающие народ к восстанию и свержению правительства.

— Знал ли он, какого рода печатные материалы доставлял?

— Вероятно, нет; во всяком случае, он все отрицал на допросах после ареста.

— На допросах его пытали?

Чернов пожимает плечами:

— Я на них не присутствовал, но физическое воздействие не исключается, когда дело касается радикалов. Но как мне сказали, он стал жертвой надругательства, что иногда случается с мужчинами в тюрьме.

— Со стороны других заключенных?

— Возможно, того, кто вел допрос, — говорит он уклончиво. — В конце концов установили, что Перун был вовлечен в распространение листовок по незнанию и освобожден. Мы можем констатировать, что он был ожесточенный молодой человек.

— Ставший жертвой изнасилования ради дела революции.

— Вот именно. Многие молодые революционеры отказывались от своих убеждений, становились раскольниками, чуть ли не в религиозном смысле, претерпев такую несправедливость. Его товарищ по борьбе, Андрей, также из крепостных, в детстве поклялся мстить буржуям, после того как его любимую тетю изнасиловал помещик, избежавший наказания. Перун вступил в тайную организацию, возглавляемую Софьей и Андреем, и занялся изготовлением бомб, которыми они пытались убить царя. Одного из заговорщиков поймали, и они заподозрили, что тот не выдержит пыток и выдаст их. Они также выявили маршруты передвижения царя по улицам Санкт-Петербурга и решили арендовать магазин на улице, по которой ездил государь, сделать подкоп под мостовой, заложить взрывчатку и подорвать ее в момент проезда царской кареты. Перун также придумал ручные нитроглицериновые бомбы в виде снежков, взрывавшиеся в момент удара. Андрея арестовали. В полиции он хвастал, что через три дня царь будет убит. Начальник полиции упрашивал государя, чтобы тот в течение нескольких дней не ездил по городу, пока не будут арестованы другие заговорщики, но он не хотел давать повод для разговоров, что боится горстки молодых радикалов. Вот тогда они совершили очередное покушение на царя. Но мина под мостовой не взорвалась, и даже бомбы, которые террористы бросали по команде Софьи, не причинили вреда царю, хотя были ранены несколько человек из его охраны. Возможно, из-за многочисленных неудачных покушений сам царь уверовал в свою неуязвимость. Пренебрегая всякой осторожностью, он потребовал вернуться к тому месту, где были ранены его телохранители. Он вышел из кареты и смотрел, как раненым оказывается помощь. Подбежавший революционер бросил ему под ноги нитроглицериновую бомбу. Погибли и царь, и он сам.

— А что Перун?

— Почти всех заговорщиков арестовали и казнили, в том числе Андрея и Софью. Перуну и еще кое-кому удалось бежать во Францию, Италию и Швейцарию. Эти люди поддерживают тесные контакты с радикалами, еще действующими в России. Как вы, наверное, слышали, революционеры пытались убить Александра III.

— Вы находитесь в Париже, потому что революционное движение в России поддерживают здешние радикалы?

— Нет, для этого у меня есть личные причины. — Он замолкает в раздумье, потом встает со стула, идет в другую комнату, а возвращается с фотографией женщины и двух детей, которую я видела на каминной полке. Слезы стоят в его глазах, и голос срывается, когда он показывает мне фотографию и рассказывает. — Это моя жена Наташа, сын Сергей и дочь Наталья. Они ехали в Москву в поезде, который подорвала Софья. Она считала себя образованной интеллигенткой, но не могла разобраться в расписании поездов. Тогда я служил в полиции и был приставом в Санкт-Петербурге. Жена везла детей в гости к своим родителям. В подрыве поезда участвовали семеро террористов. Пятерых арестовали и казнили после убийства царя. Одного я выследил в Швейцарии. И его настигла заслуженная кара. — Большие руки Чернова сжимаются в кулаки.

Меня бросает в дрожь при мысли, что «заслуженная кара» — дело его рук.

— Перун также находился там и был связан с другой подпольной организацией убийц. Но я упустил его. Я слышал, он бежал в Америку.

— В Америку? Не тот ли он, кого я ищу? Когда это было?

— Я шел по его следу до самой Америки. И два года назад он привел меня на площадь Хеймаркет в Чикаго.

— Где прогремел взрыв!

Он кивает.

— Кто-то бросил бомбу, и мирный митинг анархистов превратился в кошмар. Тогда погибли семь полицейских.

— Я занималась этим трагическим происшествием. Никто не знает, кто бросил бомбу. Полиция просто арестовала восемь профсоюзных лидеров, которые организовали митинг, и их судили по обвинению в убийстве. Четверых повесили, один покончил жизнь самоубийством, а троих, ожидавших смертной казни, помиловал губернатор Алтгельд.

— По моим данным, бомба была брошена, потому что международная организация анархистов, действующая из Швейцарии, сочла, что анархисты в американском рабочем движении слишком пассивны.

— И тогда в Америку послали Перуна, чтобы спровоцировать общественное недовольство в стране. — Я качаю головой. — Так же как они подстрекали народ к бунту, когда царь не спешил с реформами.

— Правильно. Я потерял след Перуна в Чикаго. Я вернулся в Европу и в конце концов обосновался в Париже. К тому времени швейцарцы устали от того, что их страна стала пристанищем для бежавших из России анархистов, и тогда многие из них перебрались в Париж. Я надеялся найти Перуна здесь. Я получаю небольшое жалованье от моего правительства за информацию об анархистах вообще. Сейчас я бы жил в Санкт-Петербурге с семьей и получал бы хорошую пенсию, если бы Перун не изготовил бомбу и не отнял у меня всех, кого я любил. — Он делает паузу, чтобы совладать со своими чувствами. — Я вас спрашивал, слышали ли вы об обществе «Бледный конь». Так называется эта тайная организация фанатиков.

— Четвертый Всадник, — произношу я шепотом.

— Да, тот, кто будет умерщвлять мечом, голодом и зверями земными, и чье «имя „смерть“; и ад следовал за ним», как говорится в Библии.

У меня по коже бегут мурашки.

— Какое безумие, какое чудовищное безумие. Как выглядит Перун?

— Я не знаю.

— Вы не знаете! Как же тогда вы следили за ним?

— По его имени и делам, точно так же как вы следили за вашим доктором. Мужчине легко менять свою внешность, когда одинаково модно носить длинные волосы, бороду и усы разной длины или стричься наголо. Он известен в своем кругу фанатичных анархистов как Перун. Его настоящее имя неизвестно вне этого узкого круга и, возможно, верхнего эшелона полицейских чинов в Санкт-Петербурге.

— Вы знаете, где Перун сейчас?

— Здесь, в Париже.

— Вы уверены?

— У меня есть источник, доказавший в прошлом свою надежность. Здесь, в Париже, замышляется что-то серьезное.

Слышится стук в дверь.

— Надеюсь, вы не будете возражать. Я ожидаю друга, — говорю я Чернову.

— Ничуть. Впрочем, это может быть женщина, которая приходит за стиркой.

Он уходит. Я встаю и начинаю ходить по маленькой кухне, пытаясь успокоиться и переварить все, что он рассказал. Нет никаких доказательств, что Перун — маньяк из сумасшедшего дома, но интуиция подсказывает мне, что так оно и есть.

Я слышу, как Чернов открывает переднюю дверь и вскрикивает. Раздается взрыв, и я валюсь с ног.

Я сижу на полу оглушенная, в ушах у меня звенит.

Дым и едкий химический запах проникают через дверь в жилую комнату. Встав на ноги, я бросаюсь к двери. Комната вся в дыму. Фасадная часть дома разворочена и горит. Чернов лежит на спине в жилой комнате. Ему уже ничто не поможет — то, что от него осталось, едва можно узнать.

Задыхаясь от кашля и спотыкаясь, через кухонную дверь я выхожу в сад. Калитка ведет из него в переулок позади дома.

Я безудержно плачу. Несчастный господин Чернов мертв.

 

47

Нетвердой походкой я выхожу из переулка на улицу. Уши заложены будто ватой, в глазах резь, слезы застилают глаза. Вокруг меня суматоха, шум, гам, все как в тумане. Только одно ясно как божий день: мне нужно уносить ноги, пока меня не сцапала полиция. Какая-то женщина трогает меня за руку и что-то говорит. Наверное, она спрашивает, не ранена ли я. Я бормочу «нет» и не останавливаясь иду дальше от этой кутерьмы, от несчастного Чернова, туда, откуда пришла.

Слезы все текут в три ручья — не от рези в глазах, а из-за Чернова. Надеюсь, он обрел покой и сейчас со своей женой и детьми. Пять пожарных команд на повозках, звеня колоколами, проносятся мимо; тяжелые подковы лошадей громко цокают по булыжной мостовой. Медленно ко мне возвращается слух. Еще какой-то мужчина спрашивает, не нужна ли мне помощь. Я качаю головой и продолжаю идти.

— Нелли!

Рядом со мной останавливается фиакр. Жюль открывает дверцу и выскакивает на мостовую.

— Что с вами?

— Нет-нет, ничего, просто я… — Я больше ничего не могу сказать, меня душат рыдания.

Он подхватывает меня за талию и сажает в фиакр.

Двумя часами позже мы сидим в кафе и разговариваем. Жюль отвозил меня домой, чтобы я переоделась и привела себя в порядок. Мое лицо и одежда почернели от дыма. Когда мы входили в подъезд, мадам Малон вышла из своей квартиры и уставилась на меня, но ей пришлось быстро ретироваться и захлопнуть за собой дверь, после того как Жюль строго посмотрел на нее и угрожающе постучал тростью по полу. Он проводил меня до двери моего чердака и спустился вниз, дав мне возможность заняться своим туалетом.

Я рассказала Жюлю, что получила записку от Луизы Мишель, которая направила меня к царскому агенту.

— Я вернулся к дому господина Чернова, когда вы приводили себя в порядок. Весь фасад был разрушен взрывом. Вы не пострадали только потому, что находились еще за одной стеной.

Меня бросает в дрожь при мысли, что меня чуть не разорвало на куски.

— Я разговаривал с полицейскими, прибывшими на место происшествия. Соседка, возвращавшаяся домой, видела мужчину у дома перед тем, как прогремел взрыв, но она не могла описать его внешность.

— Это был Жиль де Рэ, известный как Перун.

Жюль взглянул на меня точно так же, как он смотрел, когда я сказала ему, что была пациенткой в сумасшедшем доме.

— Откуда вам это известно?

— Луиза Мишель сказала, что убийцу зовут Жиль де Рэ. Он русский и, как видно, свободно говорит по-французски. Господин Чернов сообщил, что в русском анархистском подполье он известен по кличке Перун.

— Перун. Это славянский бог.

— Бог грома и чего-то там еще.

— Не кажется ли вам, что Красная Дева намеренно направила вас в дом русского агента, чтобы вас убили?

— Конечно, нет. Ее люди могли бы убить меня в переулке недалеко от моего дома или еще где-нибудь. Не говоря уже о соборе Парижской Богоматери. Но я не сомневаюсь, что ее друзья-анархисты сообщили убийце, куда я направляюсь. Этому Жилю не хочется, чтобы я шла за ним по пятам до самой России.

Жюль в задумчивости трет подбородок.

— Согласен. Луиза Мишель не привыкла убивать людей бомбой. Если бы ей нужно было ликвидировать вас, она бы скорее дала вам кинжал и сражалась с вами один на один со своим кинжалом в руках.

— Я не понимаю, Жюль. Мне кажется, вы недовольны моей информацией. Нам известно имя убийцы. В Париже не так много людей с этим именем. Теперь мы можем выследить его.

— Нелли, Жиль де Рэ мертв вот уже четыреста с лишним лет. Он был бароном и маршалом Франции в 1400-х годах. Он сделал блестящую военную карьеру, был сподвижником Жанны д’Арк, участвовал с ней в нескольких сражениях. Известен как один из самых богатых и влиятельных людей в стране, содержал двор, по роскоши превосходивший королевский. Но, к сожалению, это был безумец. Он увлекся черной магией, уверенный, что может вызвать силы дьявола и сделать себя властелином мира. С этой целью он убил много людей, похитил и замучил до смерти более сотни одних только детей.

— О Боже!

— Он встретил свой бесславный конец еще сравнительно молодым человеком, ему было чуть больше тридцати, — его арестовали, судили и повесили.

— Луиза обманула меня, но зачем?

— Нет, не думаю, что у нее было такое намерение. Мне кажется, ее искренне возмутило, что, как вы утверждаете, анархист убивает проституток. Она назвала его Жилем де Рэ, чтобы образно охарактеризовать его, как в Лондоне анонимного убийцу могли бы назвать Джеком-потрошителем.

Я почувствовала себя совершенно обескураженной.

— А я думала, что докопалась до истины.

— Вполне возможно, вполне возможно, — пробормотал он.

— Как? Я думала, что Жиль де Рэ — это Перун, но он мертв, давно уже мертв. Я полагала, что он следовал за мной до дома бедняги Чернова и устроил взрыв, убив его, чтобы он не раскрыл личность этого человека. Похоже, я просто оказалась не в том месте и не в то время, когда анархист решил разделаться с агентом полиции. А может быть, с… Жюлем?

Он смотрит на меня отсутствующим взглядом, словно его взор обращен за пределы настоящего времени в книгу тайн, но я решаю продолжать, хотя знаю, что он не слушает.

— Может быть, этот Перун, или кем бы он там ни был, пытался взорвать нас, потому что он и есть убийца. Он знал, что Чернов сообщит мне, кто он, и не мог допустить этого. Мне просто здорово повезло. Но то, что Чернов рассказал мне о Перуне, не вяжется с образом убийцы.

Жюль выходит из мрачного раздумья и поджимает губы.

— Луиза направила вас к Чернову, поскольку знала, что в деле замешан русский. Так почему этот анархист Перун не может быть вашим убийцей?

— Чернов сказал мне, что Перун — анархист-идеалист, убивающий государственных деятелей. А этот маньяк убивает женщин ради удовольствия. Это разные вещи. Чернов также сказал, что здесь, в Париже, замышляется что-то серьезное, и за этим стоит Перун, как и за взрывом на Хеймаркет в Чикаго. Я не представляю, что маньяк-убийца имеет отношение к детально разработанным планам свержения правительства. Это никак не вяжется с его действиями. Он объявился здесь, чтобы убивать женщин, как он это делал в Нью-Йорке и Лондоне.

— Вы не правы.

— Почему же?

— Нет причин, по которым маньяк-убийца не может быть анархистом-террористом. Он может убивать женщин ради извращенного удовольствия и совершать террористические акты по политическим убеждениям.

Я смотрю на него долго и пристально.

— Хорошо. Я вынуждена признать: после того, что мне рассказал Чернов о Перуне, интуиция подсказывала мне, что он и есть убийца. Но когда я смотрю на всю картину, то должна сказать: это слишком странно и слишком неправдоподобно.

— Может быть, и нет. Я замечал, что когда полностью отсутствует здравый смысл, обычно за этим кроется хитрый ум. Думаю, нам пора поговорить с доктором Пастером о картине Тулуза. Я провожу вас домой, а сам поеду в институт. Вы не в том состоянии, чтобы встречаться с Пастером.

Ох уж эти мужчины! Почему они считают, что когда женщина попадает в опасную передрягу, ей нужно отдохнуть? Уверена, даже мужчине нужен был бы отдых после того, что пережила я. В конце концов, я заварила кашу, и мне ее расхлебывать. Я через силу встаю и говорю:

— Давайте возьмем фиакр и отправимся к доктору Пастеру. Я еду с вами. И не будем об этом больше.

 

48

Мы говорим, что хотим встретиться с самим Пастером и его молодым ассистентом Томасом Ротом, и сотрудники института проводят нас в личный кабинет Пастера. Они оба появляются через несколько минут. Пастер кажется постаревшим и более напряженным, чем когда я видела его в последний раз. Жюль озабоченно смотрит на него.

— Извините нас за вторжение. Может быть, нам лучше прийти в другое время?

— Нет-нет. Просто у нас печальное событие. — Пастер не только огорчен, но и встревожен. — Один из наших сотрудников умер из-за неосторожного обращения с микробами; возможно, это «черная лихорадка». Власти забрали его тело несколько часов назад. Будь на вашем месте кто-нибудь другой, мсье Верн, он бы сюда не попал. Весь институт встревожен смертью коллеги.

Жюль и я выражаем свои соболезнования.

— Мы еще раз просим извинить нас, но то, из-за чего мы беспокоим вас, касается этой картины. Это также вопрос жизни и смерти. — Жюль разворачивает картину и кладет на стол.

Пастер и его ассистент с любопытством смотрят на нее.

— Некий художник, — продолжает Жюль, — написал эту картину в кафе «Ша нуар» несколько лет назад. Вам может показаться странным, доктор Рот, но нам показалось, что этот человек — вы, а другие — сотрудники института.

— Действительно, это я.

Не знаю, кого больше взволновала эта картина — меня или его. Я смотрю на Жюля. У него непроницаемое лицо. Томас продолжает говорить:

— Да, несколько лет назад я работал в институте, но потом ушел в другое место. Я вернулся сюда несколько месяцев назад. Я помню тот случай в кафе, хотя и не знал, что нас рисуют. — Он поднимает брови. — Художник, по-видимому, сделал карандашные наброски, а потом писал картину по памяти, поскольку мы не позировали для него.

— Нас интересует, кто этот человек. — Жюль показывает на человека с красным шарфом.

— Да, это доктор Леон Нуреп, русский химик, он недолго работал здесь.

— Повторите его имя? — просит Жюль.

— Н-у-р-е-п.

— А в чем, собственно, дело, мсье Верн? — спрашивает Пастер.

Жюль медлит с ответом.

— Этот человек может быть замешан в убийстве.

— В убийстве? — Пастер шокирован.

Доктор Рот качает головой, но в отличие от Пастера спокоен.

— Возможно, вполне возможно.

Реакция Рота меня настораживает, и я спрашиваю:

— Вас не удивляет такое подозрение, доктор?

— Нуреп — анархист и русский, а это, как всем известно, взрывоопасное сочетание.

— Вы знаете, где он? — спрашивает Жюль у Рота.

— Нет, я не видел его несколько лет. Собственно, с того вечера, когда мы ужинали в «Ша нуар». Это был прощальный ужин. Мы вместе начали выполнять работу для его нанимателя и прекратили ее, когда узнали, что нас неверно информировали о характере работы.

— На кого он работал? — спрашиваю я.

Вместо того чтобы ответить мне. Рот смотрит на Пастера.

Жюль обращается к Пастеру:

— Это вопрос большой важности. Вы знаете, что я восхищен вашей работой. Уверяю вас, мы не располагаем никакими сведениями, что институт каким-то образом причастен к этому делу. Мы не хотим скандала, мы добиваемся справедливости.

— Я верю вам, потому что знаю: вы патриот Франции и не будете принимать участие в сомнительных затеях, — говорит доктор Пастер Жюлю, многозначительно глядя на меня.

Я уже было открываю рот, чтобы сказать что-то в свою защиту, но осекаюсь.

— Могу поручиться за эту девушку. Она не только заслуживает полного доверия, но и является главным противником и инициатором расследования преступных происков, чреватых пагубными последствиями для Франции.

Я вся сияю от похвалы Жюля.

Пастер вздыхает. У меня такое ощущение, что его ничто не может оторвать от работы, если, конечно, не разверзнется земля и не поглотит Париж. Но сейчас в институте чрезвычайное происшествие — умер сотрудник, а тут еще мы нагрянули нежданно-негаданно, и эти события кажутся взаимосвязанными. Бедняга разрывается на части, он устал, и, наверное, ему больше всего хочется уйти в свою лабораторию и заняться опытами.

— Он работал на графа д’Артигаса.

— Артигаса? — Жюль меняется в лице.

— Фабрикант оружия? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает Рот. — Уверен, его слава докатилась до Америки.

— Вы правы. Он пушечный король, как Крупп в Германии.

— Поджигатель войны — вот кто он. Ради наживы он будет продавать отравленные леденцы детям. — Жюль не скрывает своего негодования.

Пастер кивает в знак согласия.

— Совершенно верно. С такими людьми мы стараемся не иметь дела. Он обратился ко мне с предложением, связанным с вооружениями, но после того как я категорически отклонил его, он снова вышел на нас через подставное лицо — Нурепа. Тот сообщил, что занимается созданием нового вида удобрения для сельского хозяйства. Когда я узнал, что он работает на Артигаса, то сразу же прервал сотрудничество с ним. Речь не идет о тесном сотрудничестве, оно продолжалось всего несколько месяцев. Не помню, чтобы я лично общался с Нурепом. Он изредка встречался с доктором Ротом. Они проводили опыты с каким-то химическим веществом.

— Что это за вещество? — Жюль поворачивается к Роту.

— При всем том, что я неодобрительно отношусь к тем людям ввиду их неискренности, я не могу раскрыть их секреты.

Пастер кивком выражает согласие с позицией своего ассистента.

— Не замечали ли вы каких-нибудь странностей за Нурепом? Я имею в виду, не разделял ли он необычных взглядов, не касающихся политики? Может быть, в отношении женщин?

Пастер недоуменно смотрит на меня, но Рот отвечает на мой вопрос весьма прозаично, будто я спросила, который час.

— Если и разделял, то нам он их не высказывал. Как и своих политических взглядов. Мы бы не стали общаться с радикалом. Мы работали вместе в лаборатории непродолжительное время и не встречались за исключением того вечера в «Ша нуар». Доктор Пастер предложил нам пригласить его на прощальный ужин, после того как ему запретили работать в институте. Тогда он впервые появился перед нами в красном шарфе революционера. Тогда мы подумали, что это просто шутка. Как вам известно, большинство революций — это всего лишь праздная застольная болтовня в кафе. Но Нуреп в тот вечер завел разговор о политике, и мы решили поскорее завершить ужин.

— Что он говорил?

— Я уже точно не помню. Что-то вроде того, что богачи хотят, чтобы бедные оставались бедными, и покончить с этой несправедливостью можно, только избавившись от этих людей — отобрать у них богатства и разделить их поровну среди всех. Нас это очень удивило.

— Вот как? — Я ожидала услышать нечто иное — все это очень общо. Поэтому я решаю воспользоваться случаем и продолжить расспросы. — Он говорил что-нибудь об обществе «Бледный конь»?

— Нет. Я уже сказал, нас не интересовали его радикальные идеи, и мы постарались быстрее закончить ужин.

— Вы можете сказать, что он представлял собой как коллега по работе?

— У меня сложилось впечатление, что, в сущности, он был компетентным и умелым исследователем, однако не разбиравшимся досконально в методологических тонкостях и не очень начитанным в своей области в силу того, что новшества медленно доходят до России.

— Он хорошо говорил по-французски?

Рот улыбается.

— Гораздо лучше, чем вы, мадемуазель, и я. Принять за парижанина его нельзя было, но, как многие образованные русские, он говорит на литературном французском языке с не большим акцентом, чем провинциалы.

— А с каким акцентом говорите вы, позвольте вас спросить? — интересуется Жюль.

— С эльзасским.

— Мне повезло, что у меня такой ассистент, — говорит доктор Пастер. — Его звал к себе в Берлин Кох, но его эльзасская душа тяготеет к Франции, а не Пруссии.

— Когда вы последний раз видели Нурепа? — спрашиваю я.

Рот с досадой вскидывает руки:

— Мадемуазель, я же говорил: в тот вечер в «Ша нуар».

— Еще кто-нибудь из сотрудников института работал с ним? Кто мог знать больше о нем?

— Только я.

— И тот другой, что на картине, — поправляет Рота Пастер. Тень пробегает по его лицу. — Но он не сможет помочь вам. Это Рене Груссе, молодой человек, который умер от лихорадки. Тогда он был студентом-практикантом, а не штатным сотрудником.

Гнетущая тишина повисает в воздухе. Я, как всегда, нарушаю ее:

— В какой области работал Нуреп?

— В области взрывчатых веществ, — отвечает на мой вопрос Жюль. — Химическое оружие, насколько я знаю Артигаса. Этот дьявол пытается создать какое-то чудовищное оружие, которое сделает войну ужаснее, чем она есть. Он считает жизни на деньги, что может заработать, уничтожая эти жизни.

Выражение на лицах Пастера и Рота подтверждает слова Жюля.

Меня же удивляет его тон. В его голосе слышится гнев. Не тот, что вызывает абстрактная несправедливость, а гнев сугубо личный и неистовый.

 

49

Для сохранности мы оставили картину Тулуза в институте, потому что Жюль договорился, что мы встретимся с его приятелем журналистом в кафе, а потом пойдем в «Прокоп», где нас будет ждать Оскар.

— Орильян Шолл — мой старый друг, — говорит Жюль, когда мы в фиакре едем в «Кафе де ля Пэ», что напротив Оперы. — Он один из немногих журналистов, чья шпага сильнее его пера. Как и его дуэльный пистолет. Время от времени он дерется на дуэли, чтобы защитить свои статьи, а для завсегдатая кафе, каковым он и является, дуэль — необходимое средство самообороны против ревнивых мужей.

Я меняю тему разговора, поскольку меня мучает другой вопрос.

— Меня не удовлетворил разговор с Пастером и Ротом. Не кажется ли вам странным, что сотрудник института, работавший с этим Нурепом, умер от лихорадки? Как все это вяжется, я хочу сказать? А Рот… он озадачил меня. Что-то здесь не так. Я чувствую это, и это гнетет меня. Мне не понравилось, когда он отказался рассказать нам, что затевали Нуреп и его босс. Не кажется ли вам, что весь разговор — как бы это сказать — пшик?

— Я не знаю, что вы имеете в виду под словом «пшик», но разговор определенно вызывает чувство неудовлетворения. Согласен, Рот не совсем конкретно высказывался о Нурепе, но, может быть, о нем действительно нечего сказать. Но что касается Артигаса, то Рот и Пастер правы — дело секретное. Очевидно, Пастеру было тяжело и не очень хотелось вдаваться в подробности о смерти своего сотрудника. — Жюль делает паузу и смотрит на меня. — По крайней мере мы можем констатировать, что Нуреп — тот самый человек, которого разыскивал царский агент.

— Вы уверены? Только потому что Перун и Нуреп русские? О, Бог мой! Это же одно и то же имя, только написанное наоборот.

— Да, ваш царский агент был прав — анархист Перун в Париже. Но является ли он вашим убийцей, пока неясно.

Когда мы подъезжаем к кафе, меня начинает беспокоить еще один вопрос: нужно ли сообщать журналисту, другу Жюля, информацию о моем убийце. Если он напишет об этом, я останусь с носом после проделанной большой работы.

— Я немного сомневаюсь, стоит ли посвящать во все дела вашего журналиста. Если эта история преждевременно станет достоянием гласности, убийца скроется из города и начнет совершать преступления где-нибудь еще. — Превосходно! Иногда я даже восхищаюсь собой. — Я впервые чувствую, что все ближе подбираюсь к нему, что вот-вот поймаю его, и ничто не помешает мне, и… — Я чуть было не сказала: «никто не опередит меня со статьей».

— Не беспокойтесь, эта история с убийцей его не заинтересует. Тем не менее вы, вероятно, правы — не стоит раскрывать все карты. Я не стану лгать ему. Мы можем просто сказать ему часть правды. Вам не о чем беспокоиться.

Он продолжает, прежде чем я успеваю возразить.

— Мы скажем ему, что вы разыскиваете человека, подозреваемого в совершении убийства, анархиста, устроившего взрыв в Америке, в результате которого погибла ваша сестра. И что вы подозреваете человека, русского, ранее работавшего на Артигаса, а сейчас находящегося здесь, в Париже. Такая приблизительная версия вас устроит?

— Да, и для большей достоверности мы можем сказать ему, что анархист причастен к инциденту в Чикаго на площади Хеймаркет. В Америке этот теракт вызывает еще много кривотолков, но для французов он не будет представлять большого интереса.

— Прекрасно. — Он сбрасываете себя мрачную сдержанность и улыбается мне. — Я удивляюсь вашей способности лгать в любую минуту и по любому поводу.

Я делаю реверанс, насколько это мне удается в сидячем положении.

— Благодарю вас, мсье Верн. Это поистине впечатляющий комплимент от человека, потрясшего мир своими произведениями в жанре фантастики. Вы говорите, что Шолл вынужден защищать свои статьи на дуэлях. Но разве нет закона, защищающего свободу прессы?

— Конечно, есть, но честь мужчины возвышается над законом. Если мужчину оскорбляют или ему бросают вызов, он должен защищать свою честь на дуэли или прятаться от стыда. Впрочем, женщине это трудно понять.

— Разумеется, мы, бедные, отсталые женщины, ничего не смыслим в том, что такое честь.

Он вдруг начинает смеяться веселым заразительным смехом, и мне хочется обнять его.

— Вы правы. Дуэли — занятие мужчин, которые ведут себя как мальчишки. Я вспоминаю случай, когда два молодых репортера должны были драться на саблях, но так перепугались, что обоих стошнило.

— Надеюсь, они побросали сабли и разошлись по домам друзьями.

— Не совсем так. От страха они немилосердно размахивали саблями, к счастью, не поранив друг друга.

— Почему вы так сердиты на этого Артигаса? — выпалила я. Мое любопытство, вызванное его реакцией на фабриканта оружия, требовало удовлетворения, и мне показалось, что настал подходящий для этого момент — Жюль в хорошем настроении. Я тоже. И не в моих правилах упускать удобный случай, однако, видя, как сжимаются его кулаки и краснеет лицо, я понимаю, что зашла слишком далеко.

— Он каннибал, съевший мой мозг.

Потом он отворачивается к окну, выказывая нежелание продолжать разговор.

Шолл не похож ни на одного из репортеров, с которыми мне доводилось встречаться. Он напоминает мне одинокого, обитающего в джунглях хищника из семейства кошачьих, который ни с кем не делится своей добычей. Если грубый, всюду шныряющий американский репортер в истоптанных ботинках и помятом дождевике — это уличный кот, то Шолл в монокле и безукоризненно одетый — высокомерный и культурный царь зверей. У него шрам на щеке, и я подозреваю, что это напоминание о дуэли.

Мы сидим с ним за столиком на тротуаре. Я бы предпочла сидеть в закрытом помещении. На улице прохладно, хотя светит солнце, и кофе с молоком согревает меня. Жюль начинает объяснять, что нас интересует, а Шолл бросает на меня изучающий взгляд сквозь монокль. Судя по его взгляду, он решил, что между Жюлем и мной нечто большее, чем расследование. Я ловлю себя на том, что мне хочется, чтобы он оказался прав.

— Чудовище, — говорит Шолл, когда Жюль спрашивает его о графе Артигасе. — Гигантский кальмар из «20 000 лье под водой». Он проглатывает все, что оказывается вблизи него. Он производит оружие, продает пушки тем, кто больше платит. А потом продает такой же товар врагам своих покупателей. Он сохраняет верность только мамоне. Для него нет ничего дороже золота. — Шолл криво улыбается мне. — Он под стать американским бизнесменам. Только граф продает смерть.

— Он потомственный аристократ? — Я решаю проигнорировать его сарказм на этот раз.

— Купил титул во времена Второй империи.

— Каким оружием он торгует?

— Всяким, которое убивает. Стрелковым, пушками, ручными гранатами — всем, что служит этой цели. Он продает оружие любому, у кого есть деньги: повстанцам, сражающимся с турками на Балканах, и туркам для борьбы с повстанцами. У него есть свои агенты в «горячих точках» мира. Говорят, он нанимает агентов-провокаторов для развязывания войн, когда бизнес не идет. Несколько лет назад он даже продавал оружие индейским племенам через своих агентов в Квебеке.

— Ты что-нибудь слышал о некоем докторе Леоне Нурепе? — спрашивает Жюль. — Он якобы работал на Артигаса пару лет назад. Это имя Перун, написанное наоборот.

Шолл качает головой.

— Нет. Это ваш подозреваемый?

— Пока мы не уверены, но он подходит под описания.

— Он врач?

— Химик.

Журналист берет чемоданчик с соседнего стула.

— Когда ты позвонил и сказал, что вы хотите поговорить об Артигасе, я захватил свое досье на него. Здесь несколько фотографий его самого и его сотрудников. Давайте посмотрим, нет ли среди них вашего химика.

Он раскладывает фотографии, в том числе групповой снимок служащих и рабочих перед заводским зданием. Артигас небольшого роста, худой лысый человек, больше похожий на нервозного бухгалтера, чем на пушечного короля. Я не вижу никого похожего на того, кого считаю Перуном.

— Если вы захотите пообщаться с графом, вам следует быть очень осмотрительными. Этот человек, — Шолл показывает на крупного мужчину с неприятным лицом, тяжелым подбородком и курносого, — Жак Маллио, бывший полицейский, сейчас официально числящийся одним из помощников Артигаса. Я слышал, что его роль заключается в оказании помощи, по большей части связанной с применением физической силы.

— Для давления на клиентов? — спрашивает Жюль.

— Может быть, хуже. Для убийства. Он дважды провоцировал дуэли с конкурентами Артигаса. Одного человека он убил, другого — тяжело ранил. А скольких людей он лишил жизни менее джентльменским способом, чем на дуэли, за то, что они задолжали Артигасу или проявили себя нелояльными сотрудниками.

Я всматриваюсь в фотографию.

— У Маллио нет правой руки?

— Да, как я слышал, ее отрубили молодчики из враждующей банды. То, что вы видите вместо руки, — это стальной шар величиной с кулак. Страшное дело получить удар такой штуковиной. Этим железным кулаком он сломал челюсть или вышиб мозги не одному человеку.

— У Перуна нет руки? — спрашивает меня Жюль.

— Ну по крайней мере я ничего такого не знаю. Это просто мое любопытство. — Едва ли нужно говорить ему, что этот Маллио мог расспрашивать обо мне и о фотографиях, которые я раздаю. Почему Артигас интересуется мной? — Артигас и Маллио несколько больше чем преступники.

— Причем преступники-убийцы. Я слышал в кафе, что Маллио — один из воров в законе. Вы знакомы с этой организацией, мадемуазель?

— Нет.

— Возможно, «организация» слишком громко сказано. Это некая ассоциация, может быть, даже каста преступников, не уличных хулиганов или карманников, а преступников, контролирующих бизнес на пороке и незаконную деятельность любого вида.

— Они называют обычных воров «тряпичниками», — уточняет Жюль.

— Да, а эти gens comme il faut тузы криминального мира, имеющего свои законы, своих солдат и оружие, живут как короли. Раньше полиция боролась только против цыганских банд убийц и воров. Но воры в законе действуют как организованные военные подразделения бандитского мира, преступного подполья. Вы не слышали о попытке ограбить герцога Брауншвейгского? — спрашивает Шолл Жюля.

Жюль качает головой.

— Этот весьма чудаковатый английский лорд приехал в Париж и поселился в доме, напоминающем сейф. И не без основания, поскольку имел огромное количество бриллиантов стоимостью от 15 до 20 миллионов франков. Но, как говорят, этот династический отпрыск, обладавший состоянием королей, был настолько скуп, что ел мясо не каждый день из-за его цены. Я видел это странное создание много лет назад в одной забегаловке. Когда он встал, собираясь уйти, его тело издало звук, похожий на постукивание костей, когда от ветра начинает колебаться скелет. Ну так вот. Воры в законе решили избавить герцога от бриллиантов. Им удалось пристроить своего человека в штат его слуг. Тот разведал, что лорд хранит бриллианты в сейфе, спрятанном в тайнике за кроватью. Однажды в отсутствие герцога вор ломом вскрыл тайник. — Шолл улыбается. Ему, очевидно, нравится эта часть истории. — Если воруешь драгоценности у скупца, нужно быть более осторожным, чем когда лишаешь монашку ее сокровища. Стоило вору взять сейф, как в него попали десять пуль. Герцог скрытно расположил заряженные пистолеты, присоединенные к электрическим проводам. Залп происходил в тот момент, когда злоумышленник брался за сейф.

Шолл отрезает кончик сигары и собирается закурить. Жюль спрашивает журналиста:

— Артигас имеет отношение к ворам в законе?

— Никто не знает. — Шолл выпускает вонючий дым. — Но ходят всякие слухи. Скорее всего отношение имеет Жак Маллио. Погибшего слугу герцога также звали Маллио. — Шолл пожимает плечами. — Дядя, кузен, брат, отец? Я предполагаю, здесь есть какое-то родство. Воры в законе — это дружная семья.

— Если такие люди, как Артигас, пускают в ход свою продукцию на улице, — говорит Жюль, — мы называем их ворами и убийцами и отправляем на гильотину. Но когда они носят модную одежду и платят кому-то за то, что тот пускает в дело нож, мы называем их бизнесменами и восторгаемся ими. Действительно, существует тонкая грань между тем, кто делает оружие, предназначенное для убийства, и тем, кто спускает курок.

Шолл убирает фотографии.

— Если вы хотите знать больше об этом химике, почему бы вам не спросить у самого Артигаса? Я слышал, он приехал в Париж на выставку. Его компания что-то демонстрирует в павильоне машиностроения.

— Фабрикант оружия показывает орудия смерти на выставке? Немыслимо! — Жюль готов взорваться от гнева.

— Сила денег. Администрация выставки отклонила его заявку на показ экспоната, но вскоре после этого некоторые депутаты палаты и другие высокопоставленные чиновники начали получать дополнительный источник доходов. Когда на взятки пошла достаточная сумма, администрация выставки заявила, что Франция продемонстрирует миру военную мощь. Как вам известно, армия и флот тоже имеют свои экспонаты, но Артигас по крайней мере не привлекает внимания.

— Артигас представляет грязную сторону французской военной мощи.

— Совершенно верно. Во всяком случае, был достигнут компромисс, и в конце павильона машиностроения построили небольшое сооружение. Объяснили это тем, что из соображений безопасности вооружения не должны находиться в главном зале, но на самом деле администрация не хотела, чтобы экспозиция была у всех на виду. — Он делает небольшую паузу. — Об Артигасе ходят и другие грязные слухи. Он якобы нанял химика для создания нового типа артиллерийского снаряда.

— Я знаком с этой историей, — перебивает его Жюль. Его тон заставляет меня взглянуть на него.

— Тогда ты должен знать, что замешанный в этом деле химик пытался продать секрет иностранной державе и кончил тем, что его тело нашли плавающим в Сене.

— Да, это был человек из Марселя. Я хочу задать тебе еще один вопрос, — говорит Жюль. — На сей раз об ирландце, это некий Оскар Уайльд.

Шолл смеется.

— Иными словами, от серьезного перейдем к комичному. Ты встречался с этим принцем бульварных кафе?

— Имел сомнительное удовольствие.

— Этот англичанин представляет собой невообразимый феномен в различных кафе и на званых вечерах. Еще никто не привлекал к себе столько внимания бомонда; кстати, внимания, мало чем заслуженного. Он прославился лишь своим болтливым языком. И еще у него есть привычка выдавать чужие идеи за свои.

— Вы хотите сказать, он занимается плагиатом? — удивляюсь я.

— Иногда взятые в чистом виде, чаще адаптированные. Я слышал, как за пятнадцать минут, ораторствуя в «Кафе руаяль», он выдал идеи Платона, Цицерона, Декарта и Карла Маркса, не отдав должное никому из них.

— Маркса? — Жюль поднимает брови. — Уайльд — коммунист?

— Анархист. Мне кажется, он так называет себя. И социалист. Он даже написал пьесу о той женщине. Русской. Как ее звали? Вера…

— Вера Засулич.

Жюль и Шолл с удивлением смотрят на меня.

— Она пыталась убить генерала Трепова, градоначальника Санкт-Петербурга, но только ранила его. Пьеса называлась «Вера, или Нигилисты». Если мне не изменяет память, нигилисты — это один из типов анархистов. Пьеса была снята после нескольких показов.

Клянусь, никогда не перестану удивляться, какое потрясение вызывает у мужчин женщина, что-то соображающая в политике. Я немного выше поднимаю подбородок.

Жюль спрашивает у Шолла:

— Этот Оскар Уайльд — анархист и нигилист?

— Он больше говорит, чем делает. Он бывает в ударе в кафе среди людей, кого «зеленая фея» и «белый ангел» стимулируют больше, чем вино. Он упадет в обморок, если кто-то попросит его бросить бомбу. Он никакой не политический террорист, а кафешный оратор, который заворачивает слова в яркую бумагу и бросает их людям словно король монеты крестьянам. Он говорит, что в глубине души он анархист, но я подозреваю, что всей душой он обожает слушать самого себя и носить голубое. — Шолл бросает на меня взгляд — не обидел ли меня его намек на гомосексуальную ориентацию Уайльда.

Я хлопаю глазами как невинная барышня.

— Я знаю, что «зеленая фея» — это абсент, но что такое «белый ангел»?

— Кокаин. Кстати, Уайльд часто бывает в этом кафе. Он утверждает, что однажды видел ангела, порхающего над площадью. Я думаю, он видел, как порхает каменный ангел, что на крыше Оперы на другой стороне улицы. Такое ему привиделось не иначе как после кокаина и абсента.

В кафе входит мужчина под руку с женщиной. Шолл и мужчина обмениваются приветствиями, прежде чем пара садится за один из соседних столиков. Мужчина хорошего телосложения и довольно красив. Хотя у него мрачноватое лицо. Жюль немного передвигает свой стул, так чтобы вошедшие не могли прямо смотреть ему в лицо.

Шолл кивает в их сторону.

— Ги де Мопассан и его новая дама сердца, жена Лапуанта, банкира.

Я поднимаю брови, а Шолл ближе наклоняется ко мне и шепчет:

— Все в порядке, мадемуазель, она любит своего мужа. Она любит его так сильно, что использует мужей других женщин, чтобы не изнурить своего.

Шолл и Жюль заливаются смехом.

— Кажется, я слышана его имя. Он писатель, не так ли? — спрашиваю я.

— Да, — не скрывая удивления, отвечает Шолл.

Я снова рисуюсь, только потому, что таким образом могу действительно встряхнуть перышки и выглядеть так, как мужчины представляют себе женщин.

— Перед отъездом в Париж я прочитала его новеллу, которая называется «Пышка». Она вызвал у меня слезы и гнев. В ней рассказывается о проститутке, едущей в дилижансе во время франко-прусской войны. Ее всячески обхаживают ее соотечественники пассажиры, которые хотят, чтобы она поделилась с ними своей едой. Немецкий офицер останавливает дилижанс и отказывается пропустить его дальше, пока она не удовлетворит его желание. Другие пассажиры, кому нужно продолжать путь, уговаривают ее согласиться. После того как дело сделано по их настоянию, они всю оставшуюся дорогу поносят ее.

Шолл смотрит на меня с еще большим уважением.

— Это одна из его лучших новелл.

— Да. Я думаю, это замечательное произведение, грустное, но замечательное. — Если бы меня не разыскивала парижская полиция, я бы встала и высказала Мопассану восхищение его талантом.

Шолл улыбается:

— Его спутница не представляет, что ей грозит. Мопассан поклялся, что будет мстить женщинам за то, что заболел сифилисом, награждая им любую, которая ляжет с ним.

 

50

Оставив Шолла в кафе, Жюль и я идем по авеню Оперы по направлению к Сене. У нас еще есть время до встречи с Уайльдом, и мы решаем немного пройтись, прежде чем взять фиакр. У меня в голове вертятся вопросы и разные гипотезы, и я готова адресовать их Жюлю, но по его серьезному выражению лица видно, что он не в настроении разговаривать. И мне приходится хранить молчание.

Два вопроса не дают мне покоя. Как репортер я уяснила, что не бывает простых совпадений. Маллио, бывший полицейский, спрашивал обо мне в кафе, где я наводила справки о проститутках. Вопрос: почему? Почему пушечному королю нужно знать, что я расследую? Жаль, что я не могу обсудить это с Жюлем, а если бы могла, то он стал бы задавать вопросы, на которые я не хочу отвечать.

Но тогда возникает вопрос о Жюле. Какая связь между ним и Артигасом? Между ними что-то произошло — это очевидно. Но что? Я больше не могу играть в молчанку. Мне нужны ответы.

— Жюль, я начинаю подозревать, что вы от меня что-то скрываете. Каждый раз, когда упоминается имя Артигаса, вы, как сказала бы моя матушка, словно кот на сковородке.

— Кот на сковородке?

— Это старое американское выражение. — Правда, я слышала его от мамы, но мне оно казалось старым.

Постукивание трости по тротуару становится более агрессивным — я задела Жюля за живое.

— Есть еще одно старое выражение, американское и французское: совать нос не в свои дела.

Потрясающе! Он говорит, что приехал в Париж убить человека, о каннибалах, поедающих его мозг, и он полагает, что я не должна обращать на это внимание? Нет, этому не бывать.

— Извините, что вмешиваюсь, но я не думаю…

— Странно.

Когда я перебивала маму на полуслове, она говорила, что я думаю вслух.

— Что странно?

— Что Перун может иметь дело с такими, как Артигас. Они же враги. В глазах анархиста Артигас — капиталист, порабощающий простого человека, типичный богатей-грабитель, которого анархист хочет убить. И анархисты представляют собой самую большую угрозу для людей, подобных Артигасу. Они живут в страхе, окружают себя телохранителями, ибо знают, что любой из них может стать следующей жертвой радикалов.

— Тогда почему Перун мог работать на Артигаса?

— Может быть, — размышляет Жюль, — он не работает на него. Может быть, он работает с ним. Или более того. Перун мог шпионить. Возможно, Артигас разрабатывает новое оружие убийства, такое, которое анархистская группа желала бы прибрать к рукам.

Я прокручиваю в мозгу эту идею, а трость Жюля продолжает постукивать в задумчивом, почти нервном ритме, который, как я замечала, появляется, когда он погружен в решение проблемы.

— Жюль, когда бы ни упоминалось имя Артигаса, вы — как бы это сказать — расстраиваетесь. Вы реагируете, словно между вами вражда. Мы вместе ведем расследование, и вдруг встревает этот человек. Не думаете ли вы, что с вашей стороны было бы несправедливо утаивать что-то от меня?

— Утаивать от вас? — смеется он. — Иметь с вами дело, мадемуазель, — это как чистить лук, который постоянно меняется, как только вы добрались до нового слоя. Если вы скажете, что сейчас день, мне нужно убедиться, что солнце в небе.

В данную минуту совершенно бесполезно говорить с ним об Артигасе.

 

51

В «Прокопе» мы находим Оскара в окружении группы людей, в том числе официантов. Они собрались вокруг его столика, чтобы послушать, как он распространяется на предмет эстетики, которая, как я думаю, в чем-то схожа с философией, признающей только красивое. Разум и сердце не в счет, значение имеет только наружная красота. Если женщина не красива, если цветок не прекрасен, они никчемны. Очевидно, никто не подсказал Оскару, что красота — это только внешнее качество, а внешне он не очень красив. Однако должна признаться, голос у него замечательный.

Оскар не говорит, а поет фразы, его язык — это дирижерская палочка, которая соединяет идеи и звуки из разных частей его мозга одновременно. В этом огромном человеке, выражающем себя экстравагантными жестами и поэтической вольностью, есть что-то гротескное и в то же время трогательное. И еще признаюсь, что чем дольше я нахожусь рядом с этим странным созданием, тем больше обнаруживаю в нем того, чем можно восхищаться и за что обожать. В глубине души я чувствую, что у него золотое сердце. В схему убийства проституток он вписывается лишь тем, что мог бы заговорить их до смерти.

— Попросите вашего друга выйти к нам на улицу. У меня есть несколько вопросов, которые я не имел возможности задать вчера вечером.

Мне незачем знать, по какой причине Жюль не хочет, чтобы его видели с Оскаром в «Прокопе». На людях он многословный павлин. Он привлекает внимание, как обнаженная женщина.

По моему сигналу Оскар направляется к нам, пробираясь сквозь толпу с таким видом, словно ему устроены проводы на Красном море. Он подходит к Жюлю с сияющей улыбкой:

— Я слышал, официант обращался к вам «Жюль Верн». Я восхищен, что встретился с человеком, который написал книги моего детства о путешествии на воздушном шаре и снаряде на Луну. А я думал, что вы умерли.

— Познакомившись с вами, мсье, я точно умер и отправился в ад.

После обмена любезностями мы идем в кафе за несколько кварталов от места встречи.

Вместо зеленого пальто Оскар надел темно-фиолетовую, почти черную накидку, доходящую до самых ботинок. Под накидкой у него болотного цвета бархатный пиджак, сиреневая рубашка, темно-серые штаны, белые чулки и лакированные ботинки. На голове экстравагантная мушкетерская шляпа с широкими полями такого же сиреневого цвета, как рубашка, и с красным пером. В общем, он столь же «неприметен», как участники балаганного шествия Финеаса Барнума.

— Говорил ли ваш друг, которого убили, что у него есть приятель-русский? — спрашивает Жюль резким голосом, словно готов вытрясти информацию из Оскара.

— Русский? Нет. А этот сумасшедший убийца русский?

— Мы не уверены. — Голос Жюля не становится мягче. — Упоминал ли он о каком-то химике? Или о ком-нибудь, кто так или иначе связан с наукой?

— Нет, ни о русских, ни о химиках, хотя нет ничего удивительного, если мог быть контакт с русским. В Париже много русских студентов. Натурально здесь получают высшее образование дети русской элиты.

Меня покоробило просторечное выражение в устах Оскара. Он употребил его, желая показать, что может говорить как простолюдин. Иначе говоря, таким приемом он пользуется, чтобы поразить слушателя, заставить задуматься над тем, о чем он говорит. Он начинает читать лекцию о системе высшего образования в России, и Жюль останавливает его.

— Уверен, ваши знакомые в кафе будут слушать эту информацию разинув рот. А не могли бы вы рассказать, при каких обстоятельствах был убит ваш друг?

Оскар вздыхает — ему больно вспоминать об этой трагедии. И я не думаю, что он притворяется. Он личность драматическая и притом мелодраматическая. Может быть, ему так легче пережить горе.

— Жан Жака в женской одежде нашли в темном переулке недалеко от бульвара Клиши. У него был вспорот живот, но крови вокруг тела было совсем мало. Полиция пришла к заключению, что его убили в другом месте, а потом бросили в переулке.

— Он жил где-то поблизости?

— Боже упаси! Он родом из аристократической семьи. Там, где нашли его тело, живет бедный люд и прочие отверженные.

Жюль постукивает тростью по тротуару.

— Интересно. Каким образом его тело оказалось в переулке? Ведь даже на Холме никто не станет тащить тело по улице. Странно, зачем убийце понадобилось каким-то образом доставлять тело на это место?

— Чтобы запутать следствие, — высказываю я предположение. — Он всегда совершал преступление в кварталах бедноты и выбирал жертвы, чья смерть наделает меньше шума, чем смерть уважаемых людей. Он мог встретить Жан Жака на площади Бланш или где-нибудь еще, даже на другом конце города, на бульваре Сен-Мишель, и заманить ее — его.

— Заманить куда? В свое жилище? Не означает ли это, что убийца живет где-то недалеко от этого переулка?

— Преступление могло быть совершено в фиакре по пути туда, — высказывает мысль Оскар.

— В таком случае фиакр был бы залит кровью, кучер сообщил бы об этом в полицию. У убийцы могло быть свое средство передвижения, тогда понадобился бы сообщник, потому что без кучера, наверное, не обойтись. — Жюль поворачивается ко мне. — Я согласен, что тело могли оставить в переулке, чтобы запутать следствие. Но ведь тело туда надо доставить тем или иным способом. Вряд ли можно предположить, что убийца взвалил тело на плечи и нес его или нанял фиакр. Легко спрятать тело в экипаже с кучером, намного сложнее — в небольшой коляске, которой надо управлять самому. Либо у него есть экипаж…

— Или, как вы предположили, он живет в этом районе, — перебиваю я Жюля. — Но если у него есть свой экипаж, можно допустить, что он человек со значительными средствами. Если это так, то зачем ему жить в бедняцком квартале?

— Так проще скрыть свои злодеяния, — говорит Жюль.

Я останавливаюсь как вкопанная.

— Верно. Он должен жить совсем недалеко от переулка. Переносить мертвого человека на расстояние более чем несколько метров очень трудно. Мы должны немедленно поехать туда и осмотреть квартал.

Жюль берет меня за руку.

— После того как мы закончим дела с Артигасом на выставке.

— Мы едем на выставку. — Оскар радостно улыбается.

— «Мы» не означает «все».

— Поскольку Артигас пользуется такой дурной репутацией, может быть, лучше ехать нам троим, — предлагаю я, надеясь сохранить мир.

— Уж не сам ли это граф Артигас? Я видел его в «Кафе де ля Пэ». Пренеприятная личность, никакой культуры, просто денежный мешок. Каким образом он оказался замешанным во все это?

Я рассказываю Оскару, что мы узнали о картине Тулуза.

— Луи Пастер? Ученый? Значит, это ископаемое все еще с нами. Несколько лет назад он нашел средство против собачьих укусов, не так ли? Почему бы кому-нибудь не поискать средство против укусов человека?

Он одаривает нас сияющей улыбкой, несомненно, рассчитывая на похвалу за свое остроумие. Жюль поднимает глаза к небу, словно ожидая или надеясь, что вмешается провидение, хотя бы ударом грома.

— Когда мы придем на выставку, — Жюль смотрит на меня умоляющим взглядом, — может быть, вы ознакомитесь с экспонатами, пока я буду говорить с Артигасом?

— Нет-нет, и слышать не хочу об этом, — говорит Оскар, выражая и мои мысли. — Я не собираюсь болтаться без дела, когда вы работаете. Я буду там, плечом к плечу с вами, как соратник и прочее. Кроме того, я уже видел Венеру Милосскую из шоколада.

Только французы могли додуматься рекламировать шоколад как произведение искусства. С обнаженной женской грудью.

* * *

«Вавилонская башня»

Опубликовано в газете «Тан» в 1887 году

«Мы, писатели, художники, скульпторы, архитекторы, другие приверженцы и поклонники неповторимой красоты Парижа, во имя французского вкуса выражаем протест против возведения в центре нашей столицы чудовищной и бесполезной Эйфелевой башни, которую уже окрестили „Вавилонской башней“.

Нельзя допустить, чтобы Париж стал местом воплощения этих варварских и диких фантазий, обезображивающих и позорящих его. Ибо Эйфелева башня, которую не пожелала видеть у себя даже меркантильная Америка, — позорное сооружение для нашего города. Безобразная тень от этого монстра, подобия фабричной дымовой трубы, ляжет на все наши исторические здания, памятники редкой и чарующей красоты, подавляя и принижая их».

Из обращения французских деятелей культуры к директору выставки против строительства Эйфелевой башни.

 

52

— Всемирная парижская выставка. Она раскинулась на площади более 70 гектаров. Какой захватывающий вид. — Оскар обводит рукой, словно помещик, показывающий свои владения. — Здесь есть все почти для каждого жителя Земли. Промышленность и искусства — на Марсовом поле, садовые культуры — на Трокадеро, сельское хозяйство — на набережной Орсэ, колониальные товары, смертоносные военные штуковины, здравоохранение и социальное обеспечение — на площадке перед Домом инвалидов. На одной стороне Марсова поля самое большое строение на выставке — Дворец машин. На другой — высочайшее в мире сооружение — Эйфелева башня. Она в самом деле великолепна, — поет Оскар своим мелодраматическим голосом.

На Марсовом поле мы проходим мимо различных павильонов, где разместились экспонаты. Восточнее вдоль набережной выставлены продовольственные и сельскохозяйственные продукты со всего света. Наибольшее впечатление производит огромная дубовая бочка для вина, по вместимости равная 200 тысячам бутылок, с искусной резьбой и позолоченными гербами виноделов Шампани.

Кафе вдоль нашего пути переполнены. Люди едят холодное мясо, сыр, фрукты, пьют вино везде, где могут найти место. Пикники устраивают на газонах и на ступенях перед входом в павильоны. На площадке перед Домом инвалидов собрано все экзотичное из колониальных стран: восточные пряности, североафриканские кускусы, тамтамы, полинезийские флейты, крик муэдзина доносится с минарета, бой медного барабана — из камбоджийского храма.

Должна согласиться с Оскаром — ничего подобного в жизни не видела. Жюль останавливается, чтобы посмотреть на девушек с Явы и Таити, исполняющих экзотические национальные танцы с непосредственностью, которой могут позавидовать чопорные и приличные дамы, а меня очаровала воссозданная каирская улица: пластичные исполнительницы танца живота, в том числе знаменитая Аюш, нищие, выпрашивающие бакшиш, продавцы ковров, расхваливающие свой товар, кричащие ослы, турецкие сладости, горький кофе и горячий чай с мятой.

— Вам нужно посмотреть шоу Буффало Билла «Дикий Запад» с Энни Оукли в главной роли на ипподроме в Нейи, — говорит нам Оскар. — Однажды я был на западе Соединенных Штатов — быстро развивающиеся города, ковбои, индейцы и все такое прочее.

— Может быть, в другой раз, — бормочу я. Нам точно не придется увидеть Билла и Энни. Слава Богу, Оскар забыл, как я сказала ему, что училась стрелять, когда писала репортаж об их шоу. Лишь только Энни увидит меня, то выкрикнет мое имя и побежит ко мне.

Дворец машин при приближении к нему вырастает перед нами огромной серой махиной. В отличие от других павильонов это громадное сооружение на первый взгляд кажется холодным, простым и строгим. Но чем ближе мы подходим к нему, тем заметнее становится изобильный декор в виде архитектурных деталей, орнаментальных цоколей и арок, украшенных разноцветной листвой. У восточного входа стоят две обнаженные скульптуры, олицетворяющие Пар Анри Мишеля Шапу и Электричество Луи Эрнеста Барриа.

— Вы можете окинуть взором все экспонаты с высоты птичьего полета, если подниметесь на платформе, приводимой в движение электричеством, — говорит Жюль. — Она перемещается по всей длине павильона на высоте около семи метров.

В голосе Жюля слышится гордость, и я понимаю почему. Многие машины в этом обширном зале, в том числе «движущийся тротуар», впервые были описаны на страницах его романов.

— А здесь есть безлошадный экипаж с двигателем, работающим не на паре, а на бензине? — спрашиваю я Жюля.

— Да. Он называется «бенц». У этих машин большое будущее.

— Вот как? Говорят, это большая игрушка для богатых. Зачем нужен экипаж, приводимый в движение шумным, дымящим и пахнущим бензином двигателем, когда можно ехать в коляске, запряженной лошадью? Кроме того, эти безлошадные будут только загрязнять воздух, шуметь, создавать хаос на улицах. К тому же это повлечет за собой ненужные траты.

— В самом деле. — Мне показалось, что я его убедила, и он замолчал. — Вот смотрите, — произносит он, когда мы прошли немного вперед, — здесь выставлены все изобретения Томаса Эдисона. Больше всего мне нравится фонограф. Надеюсь, это изобретение вы не станете признавать негодным.

Большая толпа собралась у аппарата. Некоторые посетители в наушниках слушают звуковую запись.

— Эти технические монстры, — говорит Оскар, показывая тростью на механизмы, — порабощают человека, а не освобождают его. Они несут разрушение и не генерируют великие идеи. Без них…

— Все это, — Жюль также показывает тростью на ряды экспонатов, — творения вшей, паразитов на этой великой живой планете, несущейся в пространстве. Мы считаем себя очень важными в космическом мироздании, но на самом деле мы ничтожные паразиты на матушке-земле, кровопийцы, которые однажды могут быть стряхнуты.

Когда Жюль заканчивает философствовать, Оскар достает из кармана клочок бумаги и что-то записывает.

Я почти прижимаюсь к Жюлю.

— Вы знаете, он собирается повторить ваши слова сегодня вечером в каком-нибудь кафе.

В уголках его губ появляется довольная улыбка.

— Я прочитал эту чушь сегодня в утренней газете. Это слова философа Анри Валланса. Все, кто будет слушать нашего друга, будут знать, что он украл эту мысль.

— Как я говорил, — вещает Оскар, — человека поработила его необузданная страсть изобретать машины.

— И без них не было бы блестящих ботинок, которые вы носите, и вы ходили бы босиком, — парирует Жюль. — Вместо экстравагантной одежды на ваших плечах висели бы звериные шкуры; вместо того чтобы ехать на поезде и плыть на пароходе обратно в Лондон, вам пришлось бы идти пешком и по пути убивать зверей себе на прокорм, а потом вплавь добираться до Альбиона. — Он тростью показывает направо. — Павильон Артигаса в том направлении. Может быть, вы оставите рассуждения о пороках промышленного века, пока мы не закончим дела с одним из их носителей.

Мы проходим через зал, где выставлены образцы французских артиллерийских орудий и пулеметов, из-за которых современная война становится такой кровопролитной.

Оскар делает величественный жест в сторону орудий убийства.

— Эти игрушки взрослых мужчин в форме скоро не будут нужны. Когда-нибудь обе стороны пошлют на поле боя одного химика с бутылкой, содержащей состав столь смертоносный, что он уничтожит целые армии.

Жюль останавливается и сверлит глазами Оскара.

— Где вы слышали об этом?

Жюль делает такие резкие телодвижения, что Оскар ошеломлен.

— Я сделал такое заключение на основе того, что происходит в мире. — Его брови взлетают вверх. — Боже мой, я, несомненно, находился под влиянием ваших книг, книг моей юности, тех, что жена бережет для моих сыновей. Капитан Немо и его убийственное создание «Наутилус», ракеты, летящие на Луну, оружие, способное уничтожить город в книге «Пятьсот миллионов бегумы».

— Я писал книги, чтобы развлечь читателя, а не ужасать его.

— Цель развлечения, безусловно, была достигнута. Капитан Немо интересный злодей — конечно, не Отелло или Чезаре Борджиа, но тем не менее многоликий плут. У него разум и душа анархиста, стойкого защитника личной свободы, притом какими ужасными, неприемлемыми для большинства из нас средствами он добивается справедливости и отмщения. Он настоящий революционер, человек, который шарахается от любви к ненависти, от жалости к мщению и в то же время стоит выше таких мелких человеческих слабостей.

Жюль не соглашается с ним и говорит в свою защиту:

— Немо не нападает. Он обороняется, когда на него нападают.

— Но в нем таится жестокость, он архангел мщения за смерть своей семьи и своих товарищей. — Оскар размахивает руками, словно дирижирует при исполнении симфонии из своих слов. — Этот иногда жестокий тиран из морских глубин посвящает свою жизнь борьбе с тиранией государств, которые спускают на воду огромные военные корабли. И хотя на «Наутилусе» служат моряки, Немо — совершенно одинокий человек. В конце концов он остается один на один с морем.

Эта тирада и последовавшая дискуссия между двумя творческими личностями дают мне возможность немного поразмышлять. Я никогда не подумала бы о капитане Немо как об анархисте и самозваном блюстителе порядка, но теперь мне кажется, что Оскар прав, и я начинаю понимать гнев и непримиримость, таящиеся в душе Жюля.

Вход в экспозицию Артигаса находится в дальнем углу большого павильона.

Шолл был прав. Вход неприметен, не бросается в глаза и представляет собой всего лишь деревянный помост с простой медной табличкой с именем магната и его гербом, и я вдруг подумала: что, если маньяк-убийца маячит передо мной, с виду такой же неприметный? Эта невероятная мысль не оставляет меня, когда мы подходим к экспозиции.

Служащий в форменной одежде стоит за помостом рядом с незаметной дверью, которая мне кажется входом в львиное логово.

— Мы к Артигасу, — сообщает Жюль.

Я обращаю внимание, что он не упоминает титул графа.

Служащий раскрывает книгу посетителей.

— Вы договаривались о встрече, мсье?

— Нет. Скажите ему, с ним хочет поговорить Жюль Верн. — Он дает служащему свою визитную карточку.

Тот поправляет очки, смотрит на карточку, а потом на Жюля.

— Борода сбрита, тем не менее это я. Пожалуйста, скажите Артигасу, что я здесь.

— Одну минуту, мсье.

Когда служащий уходит, я искоса бросаю взгляд на Жюля, стараясь понять выражение его лица. Я чувствую, что моего друга обуревают сильные эмоции.

Служащий возвращается и проводит нас внутрь. В главном зале под высоким куполом располагается смертоносное оружие. Центральное место занимает бронированная конная повозка, ощетинившаяся артиллерийским орудием и двумя пулеметами, похожими на «максим», которые я видела в Штатах. Граф Артигас и его подручный Маллио ждут нас в небольшом офисе. Интересно, узнает ли меня кто-нибудь из них — в частности, Маллио.

Офис слишком мал, и всем нам не поместиться, поэтому тучный Оскар из вежливости остается снаружи осматривать вооружения, а мы входим в помещение. Я как на иголках, мне ужасно хочется встретиться с людьми, которые проявляли такой интерес к тому, что я делала. И все же я надеюсь, что если они узнают меня, то не признают этого.

Артигас больше похож на волка в человеческом обличье — на нем очень дорогая одежда, — чем на бухгалтера, каким он казался на фотографиях Шолла. У него черные волосы с холодным отблеском, короткая черная бородка и экстравагантные черные усы — и ни одного седого волоса. Либо он имеет солидные запасы ваксы, либо ему удается пренебрегать законами природы и сохранять цвет молодости, хотя ему за шестьдесят.

У него широкая талия, какая бывает у богатых мужчин повсюду в мире. На нем черный пиджак, серые брюки и белые гетры — все лучшего качества. На желтом галстуке булавка с громадным бриллиантом, по стоимости равным бюджету небольшой страны. Самое замечательное в его внешности — это глаза. Когда смотришь в них, кажется, что заглядываешь в дуло пушки, — они круглые, черные и грозящие смертью. Артигас встает и протягивает руку Жюлю.

— Честь имею, мсье Верн. Я ваш преданный почитатель.

Жюль не сразу пожимает руку магната. Он, видимо, понял, что, если этого не сделает, беседа не состоится. Артигас и Маллио пристально смотрят на меня, когда Жюль представляет меня как мадемуазель Браун. Они определенно узнали меня.

— Чему я обязан иметь удовольствие видеть вас и эту очаровательную девушку? — спрашивает Артигас.

— Мадемуазель Браун разыскивает человека, некогда работавшего на вас. Его имя — Леон Нуреп, — говорит Жюль бесстрастным голосом.

Артигас поднимает брови.

— Нуреп, Нуреп. Не припоминаю этого имени. А почему мадемуазель разыскивает этого человека?

— Она из сыскного агентства Пинкертона в Америке.

Ответ Жюля потрясает меня, и я вздрагиваю от неожиданности, но сохраняю спокойствие. В кафе «Ша нуар» мы договорились придерживаться версии, что этот человек бросил жену и детей.

— Жак, ты слышал, чтобы частным сыщиком была женщина?

Артигас и Маллио удивленно переглядываются и смотрят на меня. Я сижу с невозмутимым выражением лица.

Жюль улыбается:

— Разве вам не известно, Артигас, что женщины участвуют в криминальных расследованиях с тех пор, как Видок стал привлекать их к выявлению преступных элементов? Но тогда, мсье, — Жюль обращается к Маллио, — может быть, вы знаете что-нибудь о преступном мире?

Недобрый взгляд Маллио подтверждает, что он уловил скрытый намек.

— Но женщины, которых Видок привлекал к работе в Сюрте, несколько отличались от этой молодой леди, — мягко отвечает Артигас. — Возможно, когда-нибудь у нас будет возможность больше узнать о ней. — В его замечании таится не меньше смысла, чем в словах Жюля. — И какие же преступления и судебно наказуемые действия совершил этот человек, из-за которых, чтобы найти его, вы пересекли океан?

— Убийство, — без обиняков заявляю я. — Он анархист и подозревается в совершении террористического акта.

— На площади Хеймаркет?

— Да. Откуда вам это известно?

Артигас пожимает плечами.

— Это наиболее громкий теракт, совершенный анархистом в вашей стране. Что вам сейчас известно о местонахождении Нурепа?

— Для этого мы и пришли к вам, граф. По моим сведениям, он работал у вас.

— Да, действительно, я вспоминаю, что в штате моих сотрудников был человек под этим именем. Но он работал давно и недолго, и его усилия не привели ни к каким результатам.

— Тогда почему вы ищете его? — Вопрос просто сорвался с моих губ. И тут до меня дошло: поэтому они и разыскивали его.

Маллио говорит:

— Он не сказал, что ищет его.

— Давайте не будем гоняться за кошками в темноте, — говорит Жюль гневным голосом. Он явно теряет терпение. — Нам нужен Нуреп, вам нужен Нуреп. Я не знаю, почему вы преследуете его, но зная, что для вас важнее всего, можно предположить: вопрос в деньгах. Мадемуазель Браун не ищет выгоды, а добивается справедливости.

Маллио хочет что-то сказать, но Артигас поднимает руку, не давая ему открыть рта, и обращается к Жюлю:

— Мне обидно и больно слышать выпады от человека, которым я восхищаюсь. Вы можете не верить, но ваши захватывающие романы вдохновляли меня на занятие моим бизнесом.

— Я считаю оскорбительным слышать, что мои произведения подвигли вас заниматься столь отвратительным бизнесом. В таком случае я с радостью брошу перо и начну выращивать салат латук. — Жюль резко поворачивается и выходит из офиса.

Я вежливо улыбаюсь собеседникам.

— Думаю, он прав. — И я иду вслед за Жюлем.

— Он свинья и будет гореть в аду за свои преступления, — говорит Жюль.

Маллио выходит из офиса сразу же за нами — мрачный и зловещий. Стальной шар на конце его руки выглядит устрашающе. Жюль поворачивается к нему, держа трость обеими руками, словно собирается выхватить из нее клинок.

Между ними неожиданно всей своей массой возникает Оскар.

Маллио от удивления застывает на месте.

— Послушайте, не могли бы вы помочь мне? — спрашивает растерянный ирландец. Он держит в руках круглый стальной шар величиной с футбольный мяч. — Я повернул ручку на этой штуковине, и она начала тикать.

Маллио смотрит на предмет.

— Боже мой, это морская мина. Вы запустили часовой механизм!

— Не может быть! — Оскар тут же сует ее в руки Маллио. — Сделайте что-нибудь.

Мы все выбегаем из павильона, а Маллио стоит в полной растерянности, не зная, что делать.

Оказавшись на улице, я с восхищением смотрю на Оскара. Если я не ошибаюсь, он вовсе не дурак, каким кажется.

— Ценю ваше своевременное появление. — Жюль искренне похлопывает Оскара по плечу.

— Своевременное? — Здоровяк пожимает плечами. — Чистое совпадение, уверяю вас.

Никто из нас не верит ему.

— Будем надеяться, что они обезвредят морскую мину, — говорю я.

Оскар ухмыляется.

— Для беспокойства нет оснований, милая девушка. Консультант у стенда сказал мне, что экспонаты демонстрируются без зарядов.

Позади нас раздается взрыв, и мы оборачиваемся. Над павильоном взрываются фейерверки. Мы начинаем безудержно смеяться.

Мы расстаемся с Оскаром у Йенского моста. Жюль идет со стоическим выражением лица, но я почти уверена, что он думает, как хорошо было бы вогнать кол Артигасу в сердце.

— Вы заметили, какие у графа зубы? — спрашиваю я, чтобы завести разговор. — Вместо резцов, как у всех людей, у него во рту клыки. Я слышала, что дрессировщик улыбается злым собакам.

— Я приношу свои извинения.

— За что?

— Я не мог сдержать свой гнев на этого человека, и в итоге мы так ничего и не добились.

— Может быть, вы расскажете мне, почему так невзлюбили его? — негромко произношу я. Кажется, Жюль слышал мой вопрос, но решил не отвечать, и некоторое время мы продолжаем идти молча.

Перейдя мост, мы останавливаемся. Небо прояснилось, светит полная луна. Влюбленные прогуливаются по набережной под романтические звуки скрипки, доносящиеся из кафе. Я ловлю себя на том, что мне хочется, чтобы Жюль пригласил меня к себе в отель.

— Не хотите ли вы пойти ко мне в отель и выпить чего-нибудь?

Несколько мгновений я просто смотрю на него, не веря своим ушам и желая сказать «да».

— Да, хочу, но не пойду.

Не говоря ни слова, он заключает меня в свои объятия, целует, потом резко поворачивается и уходит. Я готова сорваться с места и бежать за ним, но тут передо мной возникает мерзкая физиономия глупой женской морали и дает мне пощечину. Однако должна признаться, что есть другая причина, по которой я не могу идти к нему в отель. Я уже договорилась о тайной встрече с Оскаром.

Дай Бог, чтобы она стоила того.

 

53

Я погружена в мысли о своих чувствах к Жюлю, когда появляется Оскар.

— Дорогая Нелли, надеюсь, я не заставил себя долго ждать. Меня, к сожалению, задержал друг, которого я давно не видел.

Оскар не ждет от меня ответа — просто говорит и говорит, идя рядом со мной через Пассаж, по переулкам и лестницам, к бульвару Рошешуар. Как только он умудряется дышать? Он в хорошем настроении — смеется, шутит.

— Я договорился о встрече в кафе с Андре, другом Жан Жака. — Он на секунду замолкает, словно отдает ему дань уважения, и продолжает: — Кафе в нескольких минутах ходьбы, на бульваре Клиши напротив цирка. Называется «Таверн дю Бань», «Каторга». Сегодня утром я послан телеграмму Андре с просьбой встретиться с нами.

— Вы в самом деле думаете, он способен помочь?

— Конечно, дорогая, стал бы я договариваться о встрече?

— Хорошо, но почему вы думаете, что он поможет нам?

— Потому что, — Оскар выдерживает драматическую паузу, — он был последний, кто виделся с Жаном Жаком, до того как…

— Ах вот как…

Некоторое время мы идем в тягостном молчании.

— Оскар, я понимаю, как вам тяжело. Поверьте, я искренне ценю вашу помощь.

— Хорошо, хорошо, дорогая. Только бы поймать эту гадину.

— Значит, Андре и Жан Жак были… близки?

— Упаси Боже! Жан Жак, этот ангел во плоти, не мог опуститься до такого. Андре был его другом. Даже если он питал к Жану Жаку нежные чувства, они были мимолетны. Я заслонял от него сердце Жана Жака.

— Хм…

Оскар искоса смотрит на меня.

— Название таверны, куда мы идем, переводится как «Таверна труда»?

— Не совсем так. Имеется в виду тяжелый труд, каторжный.

— Зачем же давать кафе такое непривлекательное название?

Оскар ухмыляется.

— У Парижа богатое воображение. Это одна из его специфических черт. Если Лондон — это могущество и величие, то Париж — искусство и таинственность. Здесь вы можете совершить путешествие на край света, оставаясь на берегах Сены. Сегодня вы побываете на Острове дьявола. Лисбон, владелец кафе, как Луиза Мишель, был коммунаром и сидел в тюрьме. Кафе напоминает о тех временах, когда он был заключенным. Некоторые из официантов — его друзья по Коммуне.

Когда мы входим в «Таверн дю Бань», нас встречает официант в одежде заключенного.

— Пьер, — шепчет мне Оскар, — в самом деле бывший заключенный.

— Еще один герой Коммуны? — Мне кажется, что героев-коммунаров столько, сколько мышей на Монмартре.

— Нет, обычный уголовник. Он застал своего любовника с другим партнером и отрезал ему член.

Оскар сразу становится объектом всеобщего внимания. Не имеет значения, что он не красив в том смысле, как принято судить о красоте мужчины. Этот единственный в своем роде великан с плохими зубами и божественным голосом обожаем всеми.

— Нелли, моя дорогая подруга. — Оскар берет меня за руку и представляет человеку японской национальности, прежде чем исчезнуть. — Мики, мы должны встретиться здесь с Андре. Пока он не пришел, расскажи Нелли о бедняге Жане Жаке.

У Мики таинственные восточные глаза, алые губы, на подбородке белая пудра, на щеках румяна. Волосы собраны в пучок и закреплены гребешком из слоновой кости с драгоценными камнями. Я чувствую себя неловко, оттого что не могу понять, Мики — мужчина или женщина. Она разговаривала с мужчиной, когда Оскар подошел и прервал их.

— Пожалуйста, извините меня за вторжение, — говорю я. Пока я жду, когда Мики закончит беседовать со своим другом, у меня в ушах звучит диалог Алисы с Чеширским котом:

«— На что мне безумцы? — сказала Алиса.

— Ничего не поделаешь, — возразил кот. — Все мы здесь не в своем уме — и ты, и я.

— Откуда вы знаете, что я не в своем уме? — спросила Алиса.

— Конечно, не в своем, — ответил кот. — Иначе как бы ты здесь оказалась?».

Друг Мики целует ее в щеку и переходит к другой группе.

— Он недавно вернулся с тихоокеанских островов. — Она делает затяжку сигаретой в длинном мундштуке из слоновой кости. У нее мягкий и экзотический голос, как ее внешность. По-французски она говорит с акцентом, заметным даже мне. Я больше не пытаюсь определить ее пол. Каким бы он ни был, она милая представительница Востока. И, как ни странно, я могу понять мужчину, который влюбится в нее.

— Оскар утверждает, что Жан Жак и Андре были друзьями.

— Нет, дорогая моя, они были любовниками. Оскару не нравится признавать это. Он, наверное, сравнивал Жана Жака с ангелом?

— Что-то в этом роде.

— Не верь этому. Жан Жак дурачил людей. Оскара влекут мужской ум и мужское тело, но что касается Жана Жака, то… Как мне кажется, наибольшим соблазном был его член.

Жаль, что у меня нет такого же, как у Микки, восточного веера, которым я могла бы прикрыть лицо.

— Это была притча во языцех.

— Что именно?

— Член Жана Жака. Все говорили о нем. Двадцать пять сантиметров, прямой как стрела, с головкой как мягкий и гладкий мрамор.

Я делаю несколько глотков из рюмки, чтобы скрыть залившую лицо краску. Позади нас распахивается дверь, и в зал с важным видом входит мальчик на посылках в синей форменной одежде и фуражке Британской почтовой службы. Он извещает:

— Телеграмма лорду Сомерсету! Телеграмма лорду Сомерсету!

Я рада этому неожиданному появлению. С Оскаром беседует высокий мужчина, и курьер направляется прямо к нему. Мужчина почти такого же роста, как Оскар, но прямой, атлетического телосложения, с военной выправкой, у него густые усы с закрученными концами.

— Ты знаешь, кто это? — спрашивает Мики.

— Да, кажется, знаю. Лорд Артур Сомерсет, сын герцога. Последние несколько месяцев нью-йоркские газеты только и пишут о нем.

— Почему?

— В сентябре он уехал из Англии, чтобы избежать судебного преследования за гомосексуализм в связи со скандалом на Кливленд-стрит. Скандал разразился, когда начальник почтового отделения заподозрил одного из курьеров, разносивших телеграммы по городу. Англичане, как все современные люди, по достоинству оценили это быстрое и удобное средство связи. Некоторые молодые люди, доставлявшие телеграммы в один из домов на Кливленд-стрит, вступали там в интимные отношения с другими мужчинами, получая менее чем за час больше денег, чем их недельная зарплата. Лорда Сомерсета уличили в том, что он совращал мальчиков на посылках и, как писали газеты, занимался с ними кунниллингусом.

Мики хлопает в ладоши от восторга и многозначительно подмигивает. Я понимаю, что мне не нужно объяснять ей значение этого слова, поэтому продолжаю:

— Как сенсацию нью-йоркские газеты сообщили, будто Сомерсета, который выпивал с принцем Уэльским и состоял членом его личного клуба, предупредили, что ему лучше уехать из страны заранее, пока не выдвинули против него обвинения.

— Ну и му… — Это все, что может сказать Мики.

Пройдя через зал, мальчик на посылках «доставляет телеграмму» — снимает штаны, давая прочитать сообщение, написанное у него на заду: «Возьми меня».

Оскар возвращается ко мне, а посетители заливаются хохотом.

— Извините меня, дорогая, по ряду причин. Андре прислал телеграмму. Он уехал в Лион ухаживать за больной тетей, так что сегодня мы не сможем повидаться с ним. Мне пришлось слушать болтовню лорда Сомерсета о лошадях. Он только об этом и говорит.

 

54

В то утро я просыпаюсь с желанием встретиться с Жюлем.

Выйдя на улицу, я замечаю зевающую девушку, идущую на работу в пошивочную мастерскую. Накануне вечером она попалась мне на глаза, когда прохаживалась у кафе и втихомолку предлагала свои услуги мужчинам. Должно быть, это одна из тех, кого инспектор Люссак называет нелегалками, — прачки или продавщицы, время от времени занимающиеся проституцией, чтобы свести концы с концами. Таких девушек пруд пруди. К моему удивлению, навстречу мне по улице идет доктор Дюбуа. Он вежливо касается шляпы кончиками пальцев.

— Здравствуйте, мадемуазель. Какая приятная неожиданность — встретить вас. Я редко хожу на работу этой дорогой. Ну как, вы разгадали свой детектив? — Он плохо говорит по-английски, и я с трудом воспринимаю его, как, наверное, он — мой французский.

— Детектив?

— Ах да. Американец сказал бы «тайну».

— Нет, еще не разгадала. У меня больше вопросов, чем ответов. Я не знала, что вы говорите по-английски.

— Да, немного. Я год провел в Англии. Учился в школе.

У Дюбуа неряшливый вид, воротничок немного сдвинут, и глаза красные. Похоже, он не выспался. Он деланно улыбается мне.

— Значит, вам не повезло и вы не нашли убийцу?

— Пока нет, но я близка к цели.

— Неужели? И какие сведения вы раздобыли?

Я сожалею о своем глупом хвастовстве. Мне просто хотелось увидеть его реакцию.

— Ничего такого, о чем стоило бы говорить.

Его взгляд устремлен куда-то в сторону.

— Я понимаю, столько секретов, лихорадка…

— Секретов?

— Ну да. Чего всем не расскажешь. — Его ответ неискренен, как и улыбка, словно он пытается скрыть оговорку. Он нервозен, беспокоен.

— Как идет борьба со вспышкой лихорадки? — спрашиваю я.

— Отлично — если вы на стороне болезни. Скоро она достигнет кульминации.

— Вспышка?

— Ну конечно, вспышка. А что еще? — Он почти груб. — Мое начальство будет недовольно, если узнает, что я разговаривал с вами. Меня уволят. — Он поднимает брови. — Может быть, арестуют.

— Вы проявили большое мужество, оказывая содействие. Мы оба многим обязаны парижанкам в поисках безумца убийцы.

— Я был бы только рад, что не сообщил полиции о ваших контактах со мной, если бы знал, что вы делаете успехи.

— В убийстве проституток замешан врач, который работает в лаборатории. В этом направлении мы тесно взаимодействуем с Пастером. — Ах какая я умница! Я сказала все и ничего.

— Что еще вы можете мне сообщить?

Я решаю запустить пробный шар.

— Он русский. — Моргнул Дюбуа, когда я сказала это, или мне показалось?

— Русский? В этом есть резон. — Он потирает свой отрубленный мизинец.

— Почему?

— Почему? — Он делает характерный жест французов: вскидывает руки. У меня такое впечатление, будто он спохватился и пытается водить меня за нос. — Русские жестокие и чокнутые. Вы слышали о взрыве в кафе «Момю»?

— Нет.

— Это произошло вчера вечером. Кафе популярно у журналистов, особенно консервативных взглядов. Кто-то положил бомбу на карниз и ушел. Взрывом разнесло фасад, несколько человек получили ранения. Странное дело: единственный, кто серьезно пострадал, — это репортер из левых, симпатизирующий анархистам. Он ужинал с приятелем. — Дюбуа наклоняется ко мне. — Полиция подозревает, что между взрывом и вспышкой заболевания есть связь.

— Почему?

— Террорист оставил записку с признанием, что подложил бомбу из мести за истребление бедных.

— Есть какой-нибудь прогресс в поисках средства против инфлюэнцы?

— Нет, но этой проблемой занимаются лучшие медики в городе.

— Если бы у доктора Пастера были…

— У него все есть. Мне поручено брать пробы, которые отсылаются доктору Пастеру. Ему больше ничего не нужно. — Дюбуа оглядывается по сторонам. — Я рискую не только моей работой, но и карьерой, разговаривая с вами.

— Вы правы. — Я пожимаю ему руку. — Прошу прощения. Вы так много сделали для меня.

Он достает карманные часы, открывает крышку и смотрит, который час.

— Если увидите моего друга Оскара, будьте любезны сказать ему, что мы встретимся позже в кафе.

— Конечно. — Я не спрашиваю, в каком кафе. Думаю, что в «Дохлой крысе». Когда он поворачивается, чтобы уйти, я говорю:

— Вы знаете, он анархист.

— Оскар?

— Убийца. — Снова едва заметная реакция. Но я решаю продолжать. — Анархист. И он допустил ошибки, иначе я не напала бы на его след.

— Какие ошибки?

— Этого я раскрыть не могу. Скажем так: оставил след.

— Ошибки, которые оставляют след… Да, конечно, мы все делаем ошибки. Вы делаете все правильно, а потом все рушится из-за одной маленькой ошибки. — Он говорит будто с самим собой.

— Доктор Дюбуа?

— Пожалуйста, извините меня. Я должен идти.

Я смотрю ему в спину, как он быстро уходит. Так о чем же был этот разговор? Если я не ошибаюсь, у молодого доктора произошло что-то очень серьезное. Или он сильно напуган. Очень странно. Мое подозрительное отношение к нему, возникшее, несмотря на заверения Оскара в его порядочности, только усиливается.

Кажется, еще немного, и Жюль засунет бомбу в горло Оскару. Они ждут меня в кафе на бульваре Клиши. Утро холодное, и они сидят в помещении. Оскар говорит и говорит без умолку. У Жюля такой вид, будто его жарят над огнем, очень медленно: его кожа румянится, жир капает в пламя.

Я сажусь за стол и сразу же начинаю передавать содержание своего разговора с доктором Дюбуа. У Оскара оно не вызывает восторга.

— Выдумаете, мой друг Люк маньяк-убийца.

— Я не утверждаю этого, просто меня что-то настораживает в нем. Не знаю, что и подумать. Он вел себя как-то странно. У меня такое ощущение, что он выуживал информацию.

Оскар трет подбородок.

— Вот какая штука. Путь Люка в больницу никоим образом не лежит мимо вашего чердака. В сущности, он живет совсем в другой стороне.

— Вам следует повнимательнее присмотреться к тому, что делает ваш друг, — настоятельно советует Жюль Оскару.

— Я так и сделаю.

— И ваши детективные способности достойны лучшего применения. Полиция не провела тщательного расследования случая с Жаном Жаком. Вам следовало бы уйти в подполье, может быть, даже изменить внешний вид и работать частным сыщиком.

Глаза Оскара вспыхивают, как вращающийся прожектор на Эйфелевой башне.

— Частным сыщиком, да, как герой моего друга Дойла Шерлок Холмс.

— И не забывайте По…

— Конечно, в киосках на набережной Сены, должно быть, продается «Убийство на улице Морг» на французском языке. Мне будет полезно перечитать это произведение для ознакомления с методологией. Я сделаю это незамедлительно!

— И не забудьте переодеться. Скажем, черная шляпа и…

— Конечно. Большая черная шляпа с широкими полями. Сиреневая рубашка…

— И высокие, до колен, сапоги, — предлагаю я.

Прежде чем Оскар убегает покупать новую одежду, я сообщаю, что просил ему передать Дюбуа. Оставшись вдвоем, мы с Жюлем не можем удержаться от смеха.

— Здорово придумано, — говорю я Жюлю. — День-другой ему будет чем заняться.

— У него уйдет целая неделя на переодевание. Будем надеяться, что после этого он столкнется с вашим убийцей в темном переулке, и тот искромсает его на мелкие кусочки.

— Жюль! Какие ужасные вещи вы говорите.

— Мадемуазель, если я привяжу вас к стулу и заставлю слушать высокопарные рассуждения о нравственности…

— Я перережу себе горло.

— Я сделаю то же самое, если мне придется сегодня снова выслушивать месье Уайльда. Но прежде чем нас постигнет такая участь, мы должны отправиться в институт. Когда я выходил из отеля, прибыл посыльный от доктора Пастера, который сообщил, что у него есть информация, касающаяся того, что мы обсуждали.

Мы выходим из кафе, и Жюль делится со мной еще одним наблюдением.

— Интересно, что Люк Дюбуа пребывает в расстроенных чувствах в тот момент, когда в нашем расследовании наметился прогресс. А тут еще Оскар валяет дурака.

— Оскар производит на вас впечатление дурака?

— Вовсе нет. Скорее бога, низвергнутого с Олимпа за большой грех, или как наказание нам за наши грехи.

В институте нас сразу проводят в кабинет Пастера. Рядом с ним его ассистент Томас Рот. У престарелого ученого виноватый вид.

— Когда мы беседовали с вами, я не знал, что недавно институт имел дело с человеком по имени Нуреп или как его там. Два месяца назад он заказывал бульоны для приготовления культуры.

— Бульоны?

— Стерилизованную среду, в которой выращиваются микробы. Это может быть дистиллированная или дождевая вода, кровь животных, любой бульон, например куриный, или даже твердая пища.

— Не говорил ли Перу… доктор Нуреп, над чем он работает?

— Никакие обсуждения не велись. Бульоны были заказаны по почте и отправлены на железнодорожный склад.

— В этом и состоял контакт с тем человеком? — спрашивает Жюль. — Переписка, и ничто больше?

— В письме только указывалось, какие нужны бульоны, в каком количестве и адрес доставки. Письмо не сохранилось. Мой служащий показывал его мне, чтобы получить разрешение на доставку. Боюсь, что я просто забыл о нем.

— Как осуществлялась оплата? — спрашиваю я.

— В конверт была вложена достаточная сумма.

— По тому, какие среды были заказаны, вы можете что-либо сказать о характере работы? — Я надеюсь, мы поймем, что представляет собой Перун.

— Ничего, кроме того, что она связана с микробами. Он заказал несколько различных сред и мог экспериментировать почти с любым видом бактерий.

— Значит, эта заявка не может служить для нас подсказкой, какого рода деятельностью занимается Нуреп?

— Она свидетельствует о том, что несколько месяцев назад у него не было лабораторного оборудования для приготовления сред. Поскольку экспериментаторы обычно сами готовят для себя среды, эта заявка показалась нам странной. Если бы он раньше не имел контактов с институтом, мы не стали бы выполнять заявку. — Пастер улыбается чуть застенчиво. — Я детектив по части преступлений микробов, но исходя из характера заявки, я бы сделал заключение, что Нуреп непродолжительное время находился в том районе, куда мы отправили свой продукт, и что он еще не организовал полноценную лабораторию.

— Куда были отправлены материалы? — спрашивает Жюль.

— На железнодорожный склад в Нормандии. Доктор Рот сообщит вам точный адрес.

— В каком состоянии исследования причин «черной лихорадки»? — интересуюсь я у доктора Пастера.

— Мы на той же стадии, что и прежде.

— Вы хотите сказать, что противоречия с медиками препятствуют исследованиям?

Доктор Пастер ничего не говорит, но по выражению его лица я вижу, что он не собирается мне возражать.

Я решаю сообщить ему о сегодняшней встрече с Дюбуа.

— Я беседовала с человеком, который посылает вам образцы крови и ткани, взятые у больных, умерших от лихорадки.

— Кажется, это молодой доктор из больницы Пигаль.

— Значит, вы не знаете его?

— Нет, его образцы доставляет курьер. — Пастер поворачивается к Роту. — Доктор когда-нибудь появлялся в институте?

Рот качает головой:

— Нет, образцы приносит курьер.

— Мы только надеемся, что доктор достаточно компетентен, чтобы справиться с этой задачей. — Пастер поправляет очки и, сощурившись, смотрит на меня. — Я чувствую, вы хотите задать вопрос об этом докторе Дюбуа.

— Признаться, эта беседа меня озадачила. Мне показалось, что он в трудной ситуации и пытался выведать у меня информацию.

— Информацию? — Пастер совершенно удивлен.

— Да. Мне кажется, он интересуется тем, что мы узнали об убийцах.

— Но какое отношение молодой доктор может иметь к преступлениям?

— Мы не знаем, — перебивает меня Жюль, — но намереваемся выяснить. Помимо того что доктору Дюбуа поручено снабжать вас образцами, вы что-нибудь знаете о нем?

— Ничего. Если я не ошибаюсь, он один из практикантов Бруарделя. — Пастер качает головой. — Микробы гораздо понятнее, чем люди. Они приносят либо пользу, либо вред. Но ни один микроб, даже микроб чумы, даже тот, что убивает, не пытается причинить вам вред.

— Микроб, который убивает, не пытается причинить вред?

— Если они убивают, то уничтожают хозяина. Они делают это непреднамеренно. — Он снова качает головой. — Но люди гораздо коварнее.

 

55

— Поскольку питательные среды были отправлены в Нормандию, я должен немедленно ехать туда, — сообщает о своем решении Жюль, когда мы выходим из института.

Я пытаюсь подавить в себе вспышку негодования из-за того, что от меня хотят избавиться только потому, что я женщина.

— Я еду с вами.

Стоило мне только произнести это, Жюль, как я и ожидала, возражает:

— Это не женское дело.

Я останавливаюсь, беру его за руку, так что ему приходится остановиться тоже, и смотрю ему прямо в глаза.

— Никто из нас не будет гоняться по всему миру за безумцем убийцей.

— И вы этому помешаете.

— Забавно, мсье Верн, но то же самое я подумала про вас.

— Я знаю, вы как женщина сделали многое, но вы должны понять, что существует вполне реальная опасность.

— А когда убийца гнался за мной на кладбище, ее не было? Или когда я находилась на волосок от смерти глухой ночью на острове Блэкуэлл?

— Мадемуазель…

— Я тоже еду. Согласны вы или нет. И вы не можете меня остановить.

Он смотрит на меня, как отец на упрямую дочь.

— Станция в двух часах езды на поезде. Придется остановиться на ночлег. Поскольку женщина не может удалиться от дома на расстояние часа езды без багажа, достаточного для оснащения целого дивизиона французской армии, то…

— Я путешествовала вокруг света с одним саквояжем.

— Как вы помните, я написал книгу о путешествии вокруг света. Самое быстрое его можно совершить за 80 дней. И для удовлетворения минимальных потребностей женщине нужно несколько больших дорожных сундуков с вещами.

Я постукиваю пальцем по его груди.

— Я еду с вами, нравится вам это или нет.

— Замечательно. Но учтите, мадемуазель, это малонаселенный район. Сомневаюсь, что там отыщется больше одной или двух гостиниц. Если окажется всего одна комната… — Он пожимает плечами и не скрывает притворную улыбку.

Он думает, что это остановит меня, но не знает, что имеет дело с современной женщиной — сексуальные намеки не испугают меня.

— Если найдется одна комната, вы сможете спать в хлеву. Если Господу когда-то там было совсем неплохо, то простому писателю будет и подавно хорошо.

Он уже не улыбается, а хмурит брови.

В конце концов мы договариваемся встретиться на вокзале Сен-Лазар сегодня в час дня.

 

56

Дюбуа

После работы Люк Дюбуа отправляется на баржу. Перун недоволен его приходом.

— Тебе же было сказано не появляться здесь, кроме как ночью.

— Извините, но у меня есть важная информация. Я разговаривал с американкой. Она почти напала на ваш след.

Перун пожимает плечами:

— И что из того?

Дюбуа смотрит на лидера анархистов.

— Если это произойдет, как тогда поднимать восстание?

Перун вдруг надвигается на Дюбуа, и тот, отпрянув назад, натыкается на стол и опрокидывает медный сосуд с жидкостью. Ребром ладони он начинает собирать жидкость на поверхности металлического стола и сливать обратно в сосуд.

— Извините. Что это?

— Чума.

— О Господи. — Дюбуа бросает сосуд, делает шаг в сторону и трясет мокрую руку.

— Это вода для кошки, дурачина. Подними посудину и налей в нее воды.

Дюбуа старается не смотреть на Перуна, когда идет к раковине. Он думал, что Перун хочет знать, когда эта женщина подберется к нему.

— Я тебе ясно сказал не подходить к этой женщине.

— Я знаю, знаю, извините.

— Так в чем же дело?

— Я не хотел, я… я в растерянности.

— Из-за чего?

Дюбуа стоит у раковины спиной к Перуну и чувствует, как у него трясется правое колено.

— Я не знаю, я просто в растерянности. Скоро мы…

— Ясно. Мы готовимся нанести удар, который будет слышен во всем мире, а ты в растерянности? Может быть, ты разуверился в наших целях?

Дюбуа заставляет себя повернуться и взглянуть на Перуна.

— Нет, конечно, нет. — Его голос звучит лживо и фальшиво, и даже он сам слышит это.

— Ты наш товарищ? Ты готов доказать верность нашему делу? Убивать и, если потребуется, умереть за наше дело?

— Конечно.

— Один раз ты не выполнил мое задание…

— Он был другом.

— Он был буржуем, врагом народа.

— Да, да, вы правы, он должен был умереть. Я буду делать, что вы скажете. Обещаю. — Дюбуа подходит ближе к Перуну. — Мне хочется всем делиться с вами. Вы знаете, какие чувства я питаю к вам. — Он хочет дотронуться до Перуна, но отдергивает руку, взглянув ему в лицо.

Перун шепчет:

— Дело не в том, что ты чувствуешь, а в том, что подумают другие, если ты скажешь им.

— Я никогда не скажу им про нас.

Перун поднимает брови.

— Про нас? Ты так ничего и не понял. Есть только один из нас, и это я. — Он уходит в камбуз, где Влад, еще один русский, который надзирает над другими рабочими, пьет кофе и курит. Перун о чем-то говорит с ним, и они вдвоем входят в лабораторию.

Перун кивает на Дюбуа:

— Одень его.

Дюбуа открывает рот.

— Что? Я ничего не понимаю в этом.

«Это» — работа в инкубаторах, где выращиваются и собираются колонии микробов.

— Ты говорил, что хочешь помочь.

— Я имел в виду при проведении опытов с микроскопом…

— Ты не хочешь работать со своими товарищами? Физический труд слишком хорош для него, — говорит Перун Владу.

— Нет-нет. Я просто не знаю, что надо делать.

— Ты знаешь, как пользоваться метлой и совком, не так ли? Волна от большого судна качнула нас, и лотки с колониями упали, потому что шкаф был плохо закрыт. Теперь нужно просто собрать пыль и положить ее обратно в лотки.

Дюбуа знал, что «пыль» обильно заражена микробами.

— Ну что, товарищ, буржуазные привычки не позволяют тебе мести пол?

Дюбуа откашливается. Предложение войти в инкубатор кажется ему ужасным.

— Нет, конечно, нет.

— Одень его, — снова дает указание Перун.

Дюбуа идет за Владом через камбуз и по коридору туда, где хранятся водолазные костюмы. Он знает, что они несовершенны, и из-за этого несколько рабочих стали жертвами невидимых врагов.

— Они такие маленькие и иногда могут проникнуть… Да? — спрашивает Дюбуа у Влада.

— Знаешь, что нам всегда говорит начальник? Они просто спят. Когда они просыпаются в тебе, то начинают есть. А мы их корм. — Он захлебывается от смеха, когда снимает с вешалки водолазный костюм.

Во рту у Дюбуа пересохло, сердце отчаянно колотится. Он хочет убежать и спрятаться, но знает, что живым ему отсюда не выбраться. Его руки входят в рукава. Мизинец дергается, и он не может потереть его.

— Какие бактерии в инкубаторе? — спрашивает он.

Влад пожимает плечами и не отвечает на вопрос. Колонии обозначены номерами, и только Перун знает, какие бактерии соответствуют тому или иному номеру. Ясно лишь одно: все они смертоносны.

В последнюю очередь надевается большой шарообразный медный шлем. Он тяжелый и создает ощущение замкнутого пространства. Влад оставляет иллюминатор спереди открытым, чтобы Дюбуа мог дышать, пока он укрепляет шлем.

— Мы обычно подаем воздух в костюм по шлангу, но отверстие, куда он присоединяется в комнате, заражено.

— Как же я буду дышать? — Дюбуа обливается потом. Металлический шлем кажется на голове громадным камнем.

— Через пузырь.

«Пузырем» оказывается огромный кожаный мешок.

— Что это?

— Дыхательный мешок золотобойца — коровьи кишки. — Влад опять смеется. — Они наполнены кислородом. Аэронавты пользуются такими, когда поднимаются на большую высоту, где мало воздуха. Кислородный мешок будет соединен шлангом с твоим шлемом. Возьмешь его с собой, положишь где-нибудь и будешь работать. Шланг достаточно длинный. Когда ты будешь ходить по комнате, он дотянется до любого места. — Он показал ему, как регулировать подачу кислорода.

После того как одевание закончено, Влад обматывает цепь вокруг талии Дюбуа и защелкивает ее на замок.

— Зачем это?

— Она протянута через воздухонепроницаемое отверстие в двери. Случается, что рабочий не может выбраться самостоятельно. Тогда за цепь мы вытаскиваем его наружу.

Дюбуа пытается что-то сказать, но Влад завинчивает иллюминатор. Он подводит Дюбуа к двери, которая открывается в небольшой тамбур. В нем еще одна воздухонепроницаемая дверь, ведущая в инкубатор. Когда Дюбуа входит в тамбур, Влад закрывает за ним наружную дверь, и Дюбуа идет в инкубатор.

Лотки разбросаны по полу. Пыль, пропитанная миллиардами невидимых смертоносных микробов, такая мелкая, что поднимается в воздух при каждом его шаге в тяжелом костюме. Он стоит посередине небольшой комнаты и беспомощно озирается по сторонам, не зная, что делать. Он обнаруживает, что Влад не дал ему ни метлу, ни совок. Он тяжело дышит, мужество покидает его. Он возвращается к воздухонепроницаемой двери. Она заперта. Он дергает за ручку и стучит в дверь.

Обливаясь потом, он чувствует себя погребенным в могиле. Дышать становится все труднее. Он поворачивается и видит Перуна и Влада. Они в лаборатории и наблюдают за ним через стеклянную перегородку. Перун смотрит на него с каменным выражением. Влад смеется.

Он не может дышать! Дюбуа поворачивает регулятор подачи кислорода, но результата никакого нет. Он смотрит на воздушный мешок и видит, как тот уменьшается в объеме. В нем дыра, через которую уходит воздух. Он делает рывок к окну, но тут же останавливается. Цепь. Она не пускает его. Он пытается освободиться, но она на замке. А ключ у Влада.

Ему все становится ясно.

Цепь надета для того, чтобы он не мог разбить стекло и вырваться из западни. Он кричит и машет руками Перуну.

— Я знаю! — кричит он.

Перун не слышит, но видит в иллюминаторе шлема перекошенное в агонии лицо Дюбуа.

Влад говорит:

— Он хочет сказать нам, что не может дышать.

— Он может дышать. Все, что ему нужно сделать, это снять шлем. Сними его. — Перун похлопывает себя по голове. Он медленно произносит слова, артикулируя их так, чтобы Дюбуа понял.

Мысли разбегаются в голове Дюбуа. Он старается понять, что говорит Перун. По жесту Перуна он догадывается, что надо сделать. Снять его? Если он снимет шлем, чтобы дышать, то вдохнет бактерии.

Что сказал Влад о микробах, когда они попадут тебе внутрь? Они просыпаются и начинают есть.

 

57

Нелли и Жюль

Я жду на платформе, когда появляется Жюль в сопровождении носильщика, толкающего тележку с двумя большими чемоданами.

— Готовы к приключениям во французской глубинке? — спрашивает Жюль таким тоном, что я ожидаю подвоха.

— Все мои расследования обычно оборачиваются путешествиями по Дантову аду. Они становятся приключениями, лишь когда я в тепле, в безопасности и рассказываю о них друзьям по прошествии некоторого времени.

— Вы очень интересная женщина, Нелли. Когда-нибудь я сделаю вас персонажем своей книги.

Я расплываюсь в улыбке. Иногда Жюль говорит вещи, которые согревают мое сердце.

— Пора садиться в поезд. — Он подает мне руку. — Где ваш багаж?

Я показываю свой саквояж.

— Вот он. — Мне доставляет удовольствие видеть, как он переводит взгляд с моего саквояжа на свои два чемодана. — Припоминаете, мсье Верн, что Филеас Фогг отправился в путешествие вокруг света с ручным саквояжем, в котором находилось две рубашки, три пары носков и много денег.

— Знаете, что мне в вас нравится, Нелли?

Я снова сияю улыбкой.

— Что?

— Ничего. Абсолютно ничего.

В вагоне очень жарко, и под равномерный стук колес я погружаюсь в сладкий сон. Когда я просыпаюсь, Жюль сидит в том же самом положении, что и раньше. Он курит трубку и читает.

Как только Париж остался позади, по французской сельской местности, подобно волнам на воде, один за другим побежали холмы. Крытые соломой хижины и волы, тянущие плуг, напоминают сюжеты на литографиях фирмы «Курьер и Айвз». Я росла в Пенсильвании, в сельской местности, очень похожей на эти пейзажи. Хотя они живописны и очаровательны, за этой красотой кроется тяжелый труд — иногда с рассвета до заката и при плохой погоде. И бедность. Не многие мелкие фермеры живут в достатке. Обычно они носят домотканую одежду и едят то, что выращено на ферме. У них нелегкая жизнь и порой жестокая. Бедным фермерам живется не лучше, чем заводским рабочим, выполняющим рабский труд.

Когда я схожу с поезда, прохладный легкий ветерок ласкает мне щеки. Как приятно оказаться на свежем воздухе после вагонной духоты. Железнодорожная станция — это билетная касса и узкая деревянная платформа, открытая всем стихиям.

Жюль разговаривает с кассиром. Через несколько минут он возвращается.

— Надо спешить. Я договорился, нас отвезут на том дилижансе. — Он показывает на другую сторону дороги. — Здесь только один дилижанс, и он ждет пассажиров с поезда. Деревня отсюда в часе езды. Мы должны добраться до нее, пока не развезло дорогу.

Слушая разговор Жюля с извозчиком, я понимаю, что имел в виду Жюль, говоря, что здесь в стране многие недостаточно хорошо говорят по-французски и поэтому не могут давать показания в суде без переводчика. Я понимаю лишь общий смысл того, о чем говорит кучер.

Когда мы разместились в дилижансе, я спрашиваю Жюля:

— Почему вы выбрали именно эту деревню?

— Наш кучер несколько раз туда и обратно возил человека, который подходит под описание Перуна. Он больше не видел его с тех пор, как отвез на станцию несколько месяцев назад, а незадолго до этого он доставил в деревню посылку из Института Пастера. Он что-то еще возил Перуну, но запомнил эту посылку особенно, потому что на ней было указано имя Пастера.

— Вы не спрашивали у него, как выглядит этот человек?

— Его описания такие же неопределенные, как и ваши: на вид ему лет тридцать — сорок, у него окладистая борода и длинные волосы. Красный шарф он не носит — видимо, потому, что за пределами Парижа шарф революционера привлек бы больше внимания, чем ему хотелось бы. Кто-то из жителей деревни должен знать его.

— Если они пожелают говорить.

— За несколько франков у большинства развяжется язык.

На закате дня в небе собираются темные облака. Дорога вся в рытвинах, и мы едем медленно. По обеим сторонам дороги тянется высокий плетень.

— Да, вот еще что! — восклицает Жюль, словно забыл сообщить что-то важное. По более высокому тону его голоса и прищуру глаз я догадываюсь, что меня должно повеселить его сообщение. — Деревня, куда мы едем, совсем небольшая и бедная. И там только один постоялый двор и одна комната.

— Откуда вы знаете? Вы посылали туда телеграмму?

— Кучер сказал мне. Одна комната. И она свободна с тех пор, как уехал Нуреп.

— Во всей деревне только одна комната?

— Да, один постоялый двор и одна маленькая комната. — Он поджимает губы и изображает на лице притворное огорчение. — Это еще не все.

— Я слушаю.

— Мы должны записаться как муж и жена. Иначе они не сдадут комнату.

Бедный Жюль, он ждет, нет, жаждет увидеть что-то вроде женского потрясения. Вместо этого я хлопаю ресницами и застенчиво произношу:

— Замечательно, дорогой. — Выждав несколько мгновений, я сражаю его своим бессердечием. — Как бы вам не промокнуть до нитки, если у них нет хлева.

Следы бедности в сельской местности, что мы проезжаем, видны повсюду. Люди более низкого роста, чем в городе, словно они в какой-то момент перестали расти. Я говорю об этом Жюлю.

— Большинство французских фермеров живут зажиточно, как английские и американские. Но вы правы, это бедный район, и люди здесь еле-еле сводят концы с концами. Вероятно, они едят мясо только по праздникам.

Перед глинобитной хижиной я вижу девочку лет четырнадцати-пятнадцати, не больше, хорошенькую, как все девочки, но уже изможденную. Она, возможно, за свою жизнь ни разу не мылась в ванне, и кроме той одежды, что на ней, у нее ничего нет.

— Она, наверное, спит на соломе, — говорит Жюль, следя за моим взглядом, — и к двадцати пяти годам будет старухой, если переживет десяток беременностей.

— Эти люди все еще в средних веках. Я понимаю, почему революционеры ратуют за новый социальный порядок.

— В Америке также есть районы, где люди бедны, как эти. Вы выступаете за революцию и в Америке?

Начинает накрапывать мелкий дождь, когда мы приближаемся к узкому деревянному мосту, ведущему к деревне. В сумерках кажется, что наш экипаж по нему не проедет, и я задерживаю дыхание, когда мы въезжаем на него.

Деревня представляет собой скопление глинобитных, крытых соломой хижин. Свечи мерцают в некоторых окнах, но в основном они темные. Неподвижные коровы и козы мокнут на пастбищах. Безразличное к дождю пугало поворачивается на ветру, разглядывая все вокруг незрячими глазами. Несколько лошадей поднимают головы, чтобы посмотреть, что движется по дороге. Тут и там темными громадами высятся могучие дубы.

Грунтовая дорога заканчивается перед постоялым двором. Он небольшой, ничем не примечательный и неприветливый, как все вокруг. Музыка доносится из трактира, когда открывается дверь, и на улицу нетвердой походкой выходит человек. Едва держась на ногах и шлепая по грязным лужам, он удаляется. Из окон выглядывают лица. Окна грязные. Лица тоже. С десяток серых бетонных блоков торчат на обочине справа от дороги.

— Очаровательно, — бормочу я, ступая в грязь с подножки дилижанса.

Слева на холме, едва различимые сквозь пелену измороси, виднеются развалины средневековой башни, построенной каким-то рыцарем для защиты своей вотчины. Рушащееся каменное строение как угрюмый часовой взирает сверху на деревню.

Я жмусь к Жюлю:

— Нам нужно было бы уехать обратно на дилижансе и вернуться утром. Это место выглядит так, будто оно скопировано со страниц романа Мэри Шелли «Франкенштейн».

— Он приедет за нами завтра днем.

— Как бы не было слишком поздно.

— У нас будет шанс тщательно во всем разобраться.

— Как раз этого я и боюсь.

Дождь разошелся не на шутку, и я неуклюже переступаю через чемоданы Жюля, выгруженные на крыльцо, и вхожу в дом. В нос ударяет запах кислого вина, несвежей пищи и затхлости. В помещении не то семь, не то восемь человек: двое у низкой стойки, а остальные за двумя столами. Сидят мрачные, с каменными лицами. По всему видно, что жизнь у них безрадостная и нет никаких надежд. Нельзя не отметить, что у некоторых из них тупой, если не сказать дегенеративный, вид. Дарвин по этому поводу, наверное, заметил бы, что причина появления нежелательных особей — браки между родственниками. Вероятно, их мозг пострадал от той же самой болезни в результате кровосмешения, что и ноги Тулуза.

Никто не вызывается помочь внести наши вещи и вообще никак не реагирует на наше появление — они лишь молча таращат глаза.

Из-за стойки выходит хозяин, вытирая руки о фартук, что совершенно бессмысленно, поскольку фартук грязнее его рук. У него крупная голова, шея почти отсутствует, а глаза и губы затерялись в глубоких морщинах лица. Руки короткие и толстые, как колбасы, туго набитые мясным фаршем. Вместо талии огромный шарообразный живот. Копия хозяина, я полагаю, его сын лет восемнадцати, стоит рядом и наливает в кружку вино.

Входит Жюль и начинает вести переговоры о комнате. Я видела, что о продаже коров договариваются быстрее. На меня обращены взгляды троих сидящих за ближайшим столом. Они безжизненные. Я вежливо улыбаюсь. Губы одного из них вздрагивают, но улыбка не получается. Мне жаль людей в этой деревне, лишенных радости жизни.

Наконец мы поднимаемся за хозяином по мрачному лестничному пролету к двери наверху. Он толкает ее и поворачивается, чтобы идти обратно вниз. Качнувшись, он прижимает меня к стенке. Я готова зажать нос от запаха чеснока и кислого вина. Он бормочет нечто невнятное, что я воспринимаю как извинение. Бедный Жюль, он должен идти за ним, чтобы принести багаж, если он еще там.

— Ужин не понадобится, — говорит Жюль, когда они спускаются по лестнице. — У нас был поздний ленч.

Это вопиющая ложь. Мой желудок хорошо знает, что у нас был ранний ленч. Однако представив, какой может быть еда в этом месте, я решила, что будет лучше поголодать.

Наша комната небольшая, с одним крошечным окном. Я открыла бы его, чтобы выгнать спертый воздух и отвратительный запах, но дождь отчаянно хлещет по стеклу. У окна стоит стул с обитым желтовато-коричневой тканью сиденьем, потертым и в пятнах. Меня передергивает при мысли сесть на него. Рядом с ним небольшой круглый стол. По нему ползает таракан, существо, которое я ненавижу. Я решаю никуда не ставить свой саквояж, пока не обследую кровать. Матрас жесткий, набитый тряпьем и сеном. Какого цвета было постельное белье, большая загадка. Мне даже не хочется думать, когда его последний раз стирали. Я знаю, это смешно, но кажется, что на меня, облизываясь, смотрят клопы, эти крошечные вампиры, алчущие свежей крови, моей крови.

Я не буду спать на этой кровати или накрываться их грязными, серыми, вшивыми одеялами. И не сяду на этот стул. Если придется, я буду всю ночь стоять. Я пытаюсь погасить пламя гнева, вспыхнувшее во мне.

Виноват, конечно, Жюль. Он плохо спланировал нашу поездку. Мы приехали в это отвратительное место слишком поздно, и нам приходится здесь ночевать. Он должен был знать, до чего тут все отвратительно. Но я должна держать себя в руках. Я, наверное, вдохнула миллиарды пылевых клешей! В ужине нет необходимости. Я уже сыта.

С опаской я ставлю свой саквояж на пол и открываю окно. Свежий воздух должен изменить мое настроение; кроме того, комнату нужно вымыть.

Из окна я вижу сына хозяина, торопливо идущего к сараю. Оттуда он выезжает верхом на тощей старой кляче, годящейся лишь для того, чтобы быть отправленной на мыловаренную фабрику. Молодой человек и лошадь устремляются в сторону железнодорожной станции. Их останавливает старуха. Я не слышу, о чем они говорят, но по жестам женщины понимаю, что она о чем-то его упрашивает. Он качает головой и подстегивает лошадь. Когда она поворачивается в мою сторону, я вижу, что она плачет. Дверь со стуком открывается, и я от неожиданности вздрагиваю.

— Извините, если я испугал вас. — Жюль пыхтит, втаскивая оба чемодана, которые он поднял по лестнице.

— Я иду вниз и буду требовать, чтобы нам дали чистые одеяла.

Жюль имеет наглость смеяться. Я стискиваю зубы и сжимаю кулаки.

— Вы и вправду верите, что эти типы внизу поймут, что такое свежее постельное белье? Или что оно у них есть?

Он прав. У меня опускаются руки, и мне негде сесть.

— Но я, мадемуазель, бывалый путешественник. — Он открывает один из своих чемоданов. В нем чистые, свежие, мягкие белые одеяла с вышитым названием его отеля и две подушки в красивых наволочках.

— Жюль! Вы гений. — Я хлопаю в ладоши от восторга. — А в другом чемодане, наверное, ужин?

— Буханка хлеба, кувшин вина, немного сыра и колбаса.

— И у вас еще свежие полотенца и мыло. — Я никогда не была так счастлива. Я делаю реверанс. — Мсье, вы настоящий мужчина. Я ваша должница на все времена.

Он походит ко мне так близко, что я чувствую его мужскую ауру.

— Само собой разумеется. — Он поправляет воротник моего платья.

Я смотрю ему в глаза и понимаю, что он тот, кого я хочу любить.

Он обвивает меня руками, и его губы встречаются с моими. Я чувствую, что хочу еще. Я обхватываю его за шею и притягиваю ближе к себе. Мысли мои рассеиваются, и я теряю восприятие окружающего мира. Все, что я ощущаю, — это поцелуй, невероятный поцелуй, и я не хочу, чтобы он заканчивался. Я чувствую прикосновение его рук к своим щекам, и он отстраняется.

— Жюль…

— Ш-ш!

Он нежно гладит меня по щеке и снова целует в губы. Когда его губы ласкают мою шею, мне становится трудно дышать, по телу растекается жар. Боже мой, я хочу его. Его руки расстегивают мое платье на груди, и я чувствую дрожь во всем теле от прикосновения его языка к моим соскам. Я хочу большего и, наклонившись вперед, целую его в темя, в то время как он покусывает мои соски.

Мои колени слабеют, и Жюль, бережно поддерживая меня, кладет на пол. Я не знаю, когда и как он сделал это, но одно из мягких белых одеял расстелено на полу, готовое принять меня. В тот момент, когда, как говорят, «я опомнилась», у меня в голове проносится фраза, которую часто повторяла моя матушка, словно для того, чтобы разбудить мою бдительность: «Запомни, Пинк, заниматься любовью — значит делать детей». Но, к моему великому удивлению, я готова отбросить годами внушаемые мне правила. Я хочу отдаться ему.

Жюль отводит прядь волос с моего лица.

— Нелли…

Кажется, мы целую вечность смотрим друг другу в глаза: он — ожидая ответа от меня, а я — борясь с желанием и моралью и думая о последствиях.

— Я думаю, ты не готова.

По моим щекам текут слезы. Он прав. «От любви родятся дети», — промелькнуло у меня в голове. Я хочу, но не могу.

— Нелли, все хорошо.

Он аккуратно кладет подушку мне под голову, берет другое одеяло, накрывает меня и начинает вставать, но я беру его за руку.

— Пожалуйста, полежи со мной.

Он берет вторую подушку и устраивается рядом под одеялом.

— Обними меня.

Своими сильными руками он привлекает меня к себе, а я прижимаюсь щекой к его груди и обхватываю его. Я чувствую, как поднимается и опускается его грудь, и слышу, как бьется его сердце. Его сердце часто бьется рядом с моим — так было бы красивее. Мы крепко держим друг друга в объятиях, и я чувствую, мы словно растворяемся друг в друге. Когда я целую его и погружаюсь в его глаза… да к черту последствия.

 

58

Я просыпаюсь утром и вижу, что Жюля нет, а на подушке лежит записка: «Я пошел погулять и пообщаться (если это возможно) с местным народом. Жюль». Я улыбаюсь и свертываюсь калачиком под одеялом. Я благодарна Жюлю, что его здесь нет, когда я проснулась. Все это мне в новинку — мне нужно одной подумать, переварить то, что произошло.

Я отдалась ему прошлой ночью.

Это так много значит — теперь я женщина. Я больше не девушка, не девственница. Я предавалась любви с мужчиной, и я не замужем. Бог ты мой! Я сажусь на нашем напольном ложе. Я терпеть не могу сталкиваться лицом к лицу с реальностью. Я могла забеременеть. Моя дорогая мамочка… что она подумает?! Но что удивительно, мне нисколько не стыдно.

— Мне не стыдно, — произношу я и начинаю смеяться. — Мне не стыдно.

Какое замечательное ощущение и облегчение, ничего подобного я не ожидала. Я часто задумывалась, что я буду испытывать, когда это случится. Признаться, такую ситуацию я никогда себе не представляла, особенно с женатым мужчиной. Почему я не чувствую за собой вины, почему со мной не происходит ничего ужасного, ведь церковь стращала, если я вступлю в любовную связь вне брака? Потому что сердце мне подсказывает другое.

Прав был мой отец. Ом всегда говорил: «Прислушивайся к своему сердцу, и все будет хорошо». Я достаю карманные часы, подаренные отцом, и сжимаю их в ладони. Хотя я прислушивалась к своему сердцу, и оно не обмануло меня, я испытываю странное чувство тревоги, когда вижу Жюля или даже думаю о нем. Мне просто надо перестать думать, встать, одеться и заняться тем, для чего мы сюда приехали. И, Боже упаси, не свалять дурака.

Солнце отчаянно пытается осветить эту унылую деревеньку, но плотный слой облаков не пропускает его лучи. Я надеялась, что при дневном свете она будет выглядеть более привлекательно и романтично, но она осталась такой же безрадостной, какой была в дождливую ночь.

Я иду по грязной тропинке, тянущейся через деревню, и впереди замечаю Жюля, разговаривающего с крестьянином. Сердце у меня замирает. Я замедляю шаг. Что я скажу? Как мне держать себя? Я не думала об этом. Просто буду сама собой. Но мой ум начинает работать так, словно я одна из тех девиц, которые глупеют, переспав с мужчиной. Я не хочу быть такой. Я здравомыслящая современная женщина — никакого чувства вины, никаких объяснений, никаких обязательств. Я вскидываю голову и иду дальше, отбросив все комплексы и сомнения относительно Жюля.

Он бубнит себе под нос о чем-то «странном» и вздрагивает, неожиданно увидев меня рядом с собой.

— Извини, если я тебя напугала. Что странное ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Эти люди не хотят говорить о приезжем. Они не просто молчат, они сердятся, когда я задаю им вопросы. Даже если я говорю, что заплачу им. Я предложил хозяину столько денег, сколько он, наверное, не зарабатывает и за месяц, а он тупо смотрел на меня. Он говорит, что с сегодняшнего дня комната не сдается. Он даже не спросил, останемся ли мы еще здесь.

— Может быть, он ждет кого-нибудь?

— Нет. Мне кажется, он не хочет, чтобы мы находились здесь, ни за какие деньги. Другие жители тоже. Заставить бедняка отказаться от денег может только одно.

— Что именно?

— Страх. Я вижу его в их глазах. Они вздрагивают при одном упоминании их странного гостя. Один фермер сказал, что в деревню приезжал некий инспектор по аграрным вопросам.

— Он объявится здесь снова.

— Я подозреваю, что под видом инспектора, который проводит опыты для правительства, здесь был Перун. Фермер сказал, что у них есть поле, на котором лежит проклятие. Там нельзя пасти скот. Он гибнет, как считают, из-за того, что на поле растет какое-то ядовитое растение. И эта проблема существует уже десятки лет.

Выйдя за деревню, мы замечаем старую женщину, разговаривавшую накануне с сыном хозяина нашего ночлега. Она идет опустив голову и разговаривает сама с собой, словно что-то горячо доказывает кому-то, размахивая руками. Она чуть не сталкивается с нами. Она поднимает голову и вздрагивает от неожиданности.

— Мадам, — обращаюсь я к ней, — вы не знаете, где найти инспектора? — Это вопрос наобум, но он попадает в точку.

Она начинает бормотать:

— Моя дочь, она ушла, ее нет, она никогда не оставила бы меня. Она ушла с ним.

— С кем?

— С инспектором. Туда. — Она поворачивается и показывает на развалины башни.

— Манет!

Выкрик раздается позади нас. Хозяин постоялого двора и двое крестьян сзади подходят к нам. В руках одного из них кувалда. Вид у них неприветливый.

— Мадам Куртуаз, идемте, — отрывисто говорит хозяин постоялого двора. — Ваша дочь ждет вас.

— Слава тебе Господи, вы нашли ее! — Несчастная женщина проносится мимо нас.

Я протягиваю руку, чтобы остановить ее, но Жюль удерживает меня.

— Они обманывают вас, — шепчу я.

— Не вмешивайтесь. Давайте осмотрим башню.

Он уводит меня.

— Они лгут этой женщине. С ее дочерью случилось что-то ужасное. Зачем им лгать ей?

Жюль крепко держит меня за локоть. Мы начинаем подниматься на холм.

— Что-то ужасное произошло здесь, а сотня перепуганных людей не хотят раскрывать свои тайны. Когда вернемся в Париж, мы доложим об этом властям. Ну а пока нам нужно позаботиться о том, чтобы выбраться отсюда живыми.

Он говорит дело. Я иду как овечка, ни жива ни мертва от страха. Мы не сможем уехать из деревни, пока не вернется фиакр.

Столетия назад башня служила оплотом для средневекового рыцаря, владевшего этими землями. Она не была свидетельницей войн между странами, потому что слишком мала для этого, но участвовала в стычках между рыцарями и баронами и отражала нападения разбойничьих банд. Я только надеюсь, что ее стены не забрызганы кровью убитой Перуном дочери несчастной женщины.

Вблизи развалины башни выглядят более массивными, чем издалека. Сама башня обрушилась до половины своей первоначальной высоты, но нижняя часть стены еще прочная, она почти полностью увита плющом и обросла кустарником.

— Вроде бы там комната. — Жюль стоит на четвереньках и смотрит в зияющую дыру.

— Иди сюда, здесь есть лестница, — зову я его.

Каменные ступени с распростертыми по ним корнями и стеблями вьющихся растений спускаются вниз. В не столь давние времена от растительности лестницу расчищали.

Спустившись по ней, мы оказываемся в маленькой сырой комнате, не больше, чем та, в которой мы ночевали, только гораздо темнее. С потолка свисает паутина. При нашем появлении по полу разбегаются крысы. Тихо, как в склепе. Без света нам не видно, что в темных углах.

— Он подвешивал керосиновые лампы. — Жюль показывает на пятна копоти. — А здесь он оборудовал рабочее место. — Оно представляет собой длинную и достаточно широкую каменную плиту. На ней ничего нет. — Эти пятна от химикатов.

По мере того как наши глаза привыкают к темноте, мы различаем все больше деталей. Жюль внимательно рассматривает их. Я не удивлюсь, если он достанет увеличительное стекло и будет ползать с ним в поисках следов как заправский сыщик. Меня интересует общая концепция, а не детали. Я смотрю на ситуацию в целом, а не на копоть и паутину.

— Странно, — произносит Жюль.

— Что странно?

— Земля. — Жюль показывает на комки грязи у рабочего стола. Они темнее, чем пол в комнате. — Эта земля не отсюда, он вырыл ее где-то вместе с травой и принес сюда, чтобы исследовать. И посмотри на эту кучу земли у стола. Похоже, он просеивал ее, потому что она мелкая, как пыль. С какой стати Перуну проявлять интерес к почве с полей? Возможно, что человек, работавший здесь, на самом деле инспектор по аграрным вопросам, а не Перун.

— Нет. — Меня бросает в дрожь. — Человек, работавший здесь, — убийца. Он убил дочь той несчастной женщины.

— Женская интуиция?

— Вовсе нет. Как я тебе говорила, я видела собственными глазами, что он делает с женщинами в лаборатории. И посмотри сюда. — Носком ботинка я ворошу кучу золы. — Он что-то сжег здесь.

Жюль приседает на корточки и разгребает золу.

— Он сжег ящик. — Он поднимает не полностью сгоревший фрагмент доски.

— На ней китайские иероглифы, — говорю я. — Я видела ящик с китайскими иероглифами в больничной лаборатории доктора Дюбуа. Может быть, это не тот же ящик, но один из тех, что Дюбуа послал несколько месяцев назад.

— Вовсе не обязательно, что он получен от Дюбуа.

— Конечно, нет. Возможно, что люди, занятые этими исследованиями, получают ящики из Китая каждый день.

Он откашливается — вероятно, потому, что не может дать вразумительного объяснения.

— Давай посмотрим, что это за проклятое поле.

Он заворачивает в носовой платок обгоревшую часть доски.

С вершины холма я вижу нечто такое, от чего у меня перехватывает дыхание, и я останавливаюсь.

— В чем дело?

— Там в поле разрытая могила.

Жюль смотрит в том же направлении.

— Это то самое, как они говорят, проклятое поле. Идем посмотрим.

Конечно, почему бы нет? Я привычна к вырытым могилам. У меня чуть было не сорвался с языка этот сарказм.

Жители деревни обнесли поле колючей изгородью, и мы входим через жердевые ворота. Жюль идет уверенной походкой, я же робко плетусь за ним. Земля навалена с одной стороны. Жюль останавливается у края и смотрит вниз.

— Могила как могила, — оборачивается он ко мне. — Только не то, что ты думаешь. Подойди сюда.

Я не верю своим глазам.

— Корова?

— Да, корова, которая сдохла давным-давно. От нее остались лишь шкура да кости, что означает, что она околела давно. Ее откопали несколько месяцев назад, но закопали несколько лет назад.

— Зачем кому-то понадобилось откапывать мертвую корову?

— Не знаю. — Жюль приседает на корточки. — Дай мне твой платок.

— Что ты хочешь сделать? — спрашиваю я, давая ему платок.

— Кем бы ни был тот, кто откопал корову, он отрезал куски шкуры как образцы. Мы еще знаем, что он взял образцы грунта. — Жюль смотрит на меня. — Боюсь, мне придется попросить у тебя кошелек, чтобы положить в него землю.

— Я тебе дам его, только не пытайся убеждать меня, что человек, вырывший эту корову, был инспектором по аграрным вопросам. Я не знаю, зачем Перун сделал это, только нутром чувствую, что мы нашли одну из главных улик.

— Мне хотелось бы знать, докажет ли твое нутро, что мертвая корова — улика против человека, который убивает женщин.

Неприятный сюрприз ждет нас у подножия холма. К хозяину трактира, его сыну и двум его приятелям присоединились еще трое других односельчан. Один из них выглядит как кузнец — он коренаст, с мускулистыми руками. По виду эти люди больше похожи на линчевателей, чем на группу встречающих.

— Стой сзади меня, — строго говорит мне Жюль.

— Конница прибыла.

Жюль с удивлением смотрит на меня.

Я киваю в сторону моста. В деревню въезжает экипаж, который отвезет нас на станцию.

Когда мы опять едем по сельской местности, я чувствую, что не могу не задать вопрос, не дающий мне покоя с тех пор, как я встретила Жюля.

— Жюль, граф Артигас — это тот человек, которого ты приехал убить в Париже?

Он напрягается рядом со мной, и его трость начинает постукивать по полу экипажа — значит, мой вопрос попал в точку.

— Это не твое дело. Прости за резкость, но если бы я мог предположить, что ты не способна оставить тему…

Моя мама всегда говорила, что от человека всегда легче чего-нибудь добиться не кнутом, а пряником, поэтому я беру его под локоть и тихим голосом говорю:

— Мы вместе ведем расследование. Не кажется ли тебе несправедливым утаивать от меня информацию?

Стоило мне открыть рот, как я осознаю, что это неправильный подход. В последний раз, когда я подняла тот же вопрос, он сравнил мою прямоту с резанием лука. Я съеживаюсь в ожидании взрыва.

— Ты права, — говорит он.

— Неужели?

— Ты заслуживаешь ответа. И отчасти ты его знаешь: Артигас — человек, которого я поклялся убить. Сначала я только слышал о нем, но год назад увидел его продукцию, когда совершал плавание на своей яхте по Средиземному морю. Плывя вдоль побережья Северной Африки, мы останавливались в Танжере и Алжире, прежде чем взять курс на Тунис. Чтобы переждать сильный ветер, мы вошли в бухту небольшого торгового города, не зная, что за несколько часов до нашего прибытия там произошла схватка между соперничающими племенами. Подойдя к берегу в шлюпке, мы увидели чудовищные последствия междоусобного конфликта. На улицах трупы мужчин, женщин, детей.

— Какой ужас.

— Ужаснее всего то, что они погибли не от пуль. Некоторые были убиты осколками, но большинство умерли в муках от ядовитого газа, содержавшегося в снарядах.

— Ядовитый газ в артиллерийских снарядах?

— При ударе снаряды выделяли смертоносный газ карболовой кислоты, вызывавший ожог легких. Тем, кто погиб от взрыва, еще повезло. Не повезло тем, что вдохнул газ. Они умирали медленной смертью, некоторые через несколько лет, потому что легкие давали все меньше и меньше кислорода.

— Снаряды продавал это чудовище Артигас?

— Его концерн изготовил оружие, которое уничтожало не только сражавшихся на поле боя, но и сеяло смерть на огромной территории. От него гибли ни в чем не повинные люди.

— Какой маньяк придумал такое ужасное оружие?

— Они взяли идею в одной из моих книг и использовали ее, чтобы убивать людей.

 

59

На обратном пути мы разговариваем мало и прибываем на вокзал Сен-Лазар к концу дня. Мы оба устали. Чувства к Жюлю занимают мои мысли, и я подозреваю, что он тоже думает обо мне. Я больше не осмеливаюсь расспрашивать его о происшествии в Северной Африке. Это его головная боль.

Я уверена в одном: никто из нас не хочет признать, что отношения между нами изменились. Сейчас стало легче отложить в сторону наши чувства и сосредоточиться на том, что нас свело вместе: на поимке Перуна. Но когда мы стоим у вокзала и ждем фиакр, между нами царит неловкое молчание.

— Нелли, — нарушает молчание Жюль. Он немного взволнован. — Я должен принести извинения. Вчера вечером я не обратился…

— Сейчас нам нужно поймать этого дьявола и не дать ему опять совершить убийство.

По-видимому, я сказала то, что нужно, потому что Жюль улыбается благодарственной улыбкой.

— Мадемуазель Браун, я говорил вам, что мне нравится в вас?

Я смеюсь.

— Да, было такое дело.

— Ну, тогда я признаю свою ошибку, и давайте забудем это. Поскольку у меня в номере есть ванна, почему бы вам не поехать со мной и не освежиться. Потом мы поедем к Пастеру с тем, что мы разузнали.

— Это очень соблазнительное предложение, но мне нужна свежая одежда.

— Вы уверены? Вашу одежду могут постирать.

— Спасибо, но мне лучше будет поехать к себе. — Я лгала, однако мне нужно было время побыть одной и все обдумать.

— Хорошо. Но я настаиваю, что после встречи с доктором Пастером мы вместе поужинаем.

— Против этого нет никаких возражений. А вам не кажется, что до ужина нам нужно встретиться с Оскаром? Мы можем выпить что-нибудь в «Дохлой крысе». Он сообщит нам о своих успехах в качестве частного детектива. Кто знает, может быть, ему что-то удалось выяснить.

— Встреча с вашим другом вызовет у меня нарушение пищеварения и лишит возможности насладиться ужином. Хорошенько подумайте о вашем предложении.

Подъезжает фиакр, и Жюль настаивает, чтобы я взяла его. Я сжимаю ему руку, после того как он помогает мне сесть в экипаж, и в ответ Жюль сжимает мою.

— До встречи у Пастера в три часа.

— Хорошо. — Я машу рукой в знак согласия, и фиакр отъезжает от тротуара.

Когда с трудом поднимаюсь в гору по Пассажу, я замечаю Оскара, сидящего на каменной скамейке перед моим домом. Я слишком устала, чтобы воспринимать заряженные энергией шутки. И мне отчаянно хочется заказать ванну и помокнуть в ней. Он замечает меня и вскакивает на ноги.

— Нелли! — Он очень серьезен. — Я жду вас уже не один час.

— Извините. Поезд опоздал. В чем дело, Оскар? У вас такой вид, словно вы потеряли лучшего друга. — Не знаю, почему так сказала, но потрясение на лине Оскара говорит, что я близка к истине.

— Вы слышали. — Его голос и выражение лица как в драматической сцене, когда женщина сообщает, что ее возлюбленный пал на поле битвы.

— Слышала что?

— Он умер.

— Кто умер?

— Люк.

— Доктор Дюбуа умер?

— Да.

— Но как?

— «Черная лихорадка».

— О Боже… — Я присаживаюсь на каменную скамейку. Оскар садится рядом.

— Его нашли в переулке сегодня ночью. Я узнал об этом от его консьержа, оставившего для меня записку в моем отеле. Люк просил его что-то передать мне, если с ним что-нибудь случится. У меня не было сил поговорить с консьержем, поэтому я пришел сюда, чтобы позвать вас.

Бедный Оскар. Он по-настоящему несчастен. Я обнимаю его.

— Мне очень жаль.

Я часто плохо думала о Люке Дюбуа, и в данный момент сожалею только о том, что он умер до того, как я смогла добиться от него признания.

— Он, должно быть, заразился в больнице. Я говорил ему, что рискованно работать с трупами умерших от лихорадки, но он во что бы то ни стало хотел найти убийцу Жака.

— Нет, его кто-то убил. Возможно, его приятель анархист.

Оскар кивает.

— Я тоже так думаю, но представлял, что его постигла героическая смерть.

— Он по уши погряз в этом деле. В лаборатории, устроенной в сельской местности, мы нашли улики, подтверждающие, что Люк послал сюда ящик; И еще доказательства убийств.

— Совершенных маньяком?

— Да. — Я тяжело вздыхаю. — Им, и только им. Вы разговаривали с Люком перед его смертью?

Оскар качает головой.

— Я пытался. Даже ездил в больницу, но он не захотел встретиться. Естественно, у меня возникли подозрения, хотя я пытался подавить их, даже после того как услышал ваши обвинения против него. Я разговаривал с нашими друзьями. Они сказали, что он все больше и больше отстранялся от них в последние месяцы. Он стал замкнутым и подавленным.

— Вы говорите, его нашли в переулке, и смерть наступила от «черной лихорадки»? И это все, что вы знаете о его смерти?

— Да, так было сказано в записке консьержа. Кроме того, он сообщал, что должен мне кое-что передать.

— И вы не знаете что?

— Ни малейшего представления. Поэтому моя обязанность — выяснить это, но у меня нет сил идти одному.

— Хорошо. Давайте вместе выполним вашу обязанность. Отведите меня к консьержу.

Консьерж — приятный обходительный пожилой мужчина с копной густых седых волос и румяными щеками. Своим сочувствием и озабоченностью в связи с кончиной Люка Дюбуа он мог бы преподнести урок мадам Малон. Удивленный нашим приходом, он сообщает поразительную новость:

— Но, господа, час назад сверток забрал дядюшка доктора.

— Его дядя?

— Когда пришел, он сказал, что вы просили его взять эти вещи.

— Он конкретно интересовался свертком для господина Уайльда? — спрашиваю я.

— Да, конечно. Он сказал, что пришел забрать семейные мемуары племянника.

Я переглядываюсь с Оскаром. Ясно, что человек, забравший пакет, предназначавшийся для Оскара, приходил не за ним. Консьерж проявил инициативу, и сейчас рассказывает не совсем так, как было.

— Вы можете сказать адрес дяди? — упорствую я.

— Он не оставил.

— Как его зовут?

— Я не знаю и никогда раньше не видел этого человека.

— Не видели его раньше. Так откуда вам известно, что он дядя Люка? — спрашивает Оскар.

— Он сам сказал это.

— Он взял что-нибудь еще из комнаты Люка? — спрашиваю я.

Консьерж пожимает плечами:

— Я не знаю, но если он и взял что-то, то совсем немного, иначе мне пришлось бы помочь ему из-за его руки.

— Что у него с рукой?

— У него одна рука.

— Маллио, — говорю я Оскару.

— Слаба Богу, вы знаете его, — с облегчением вздыхает консьерж. — А я уж подумал, не вор ли он.

— Мы можем пройти в комнату Люка? — спрашиваю я. — Оскар хочет там попрощаться с другом.

— Конечно. Второй этаж, вторая дверь от лестничной площадки.

— Она заперта?

— Заперта? Конечно, нет, мои жильцы порядочные люди.

— Интересно, что там было в свертке? — спрашиваю я Оскара, когда мы поднимаемся по лестнице. — Наверное, придется узнать у дядюшки Маллио.

— Вместо ответа он перережет нам горло. У него хватило ума прийти сюда и забрать вещи Люка.

— Кажется, это называется уничтожением улик.

Я толкаю дверь в квартиру и останавливаюсь на пороге.

— Теперь понятно, зачем Маллио наведался сюда. Он что-то искал. Вот только что?

Книги разбросаны по полу, безделушки разбиты, носильные вещи выкинуты из ящиков, постель переворошена, матрасы перевернуты и даже пакеты с продуктами раскрыты и их содержимое брошено на пол.

Оскар вздыхает.

— Похоже, обыск производился очень тщательный. — Он наступает на горку муки рядом с раковиной. — Что можно спрятать в муке?

— Очень многое. Мама обычно прятала в ней деньги на продукты. Кто знает, может быть, Люк боялся за свою жизнь и пытался передать в ваши руки улики, чтобы защитить себя.

— Или сообщить, кто его убийцы.

Я пожимаю плечами:

— Могло быть все, что угодно, или ничто. Маллио, наверное, хотел разузнать, как найти человека по имени Перун.

— Значит, Маллио причастен к смерти Люка?

Я качаю головой.

— Не знаю, может быть. Но если Люка убили минувшей ночью, а Маллио появился тут только час назад, то едва ли.

Оскар туже завертывается в свою накидку.

— Нелли, Люк умер от лихорадки. Микроскопические убийцы Пастера, может быть, подкрадываются сейчас к нам, готовые съесть.

— Успокойтесь, я думаю, что от лихорадки люди умерли не случайно. Люк был замешан в какие-то темные дела. В этом я убеждена. Но какая роль отводилась ему, не ясно, как и цель этих махинаций.

Оскар хочет что-то сказать, но его глаза заволакивают слезы, и он отворачивается от меня.

На мой взгляд, Люк Дюбуа — негодяй, но нельзя забывать, что он был другом Оскара и, по-видимому, его любовником. И еще я кое-что отметила в Оскаре: он вовсе не дурак, каким кажется, и не позер. Его экзальтированность — следствие того, что его переполняют эмоции. Он огромен, как медведь, но раним, как сентиментальная дамочка в дешевом бульварном романе. Я беру его за руку и увожу из квартиры. Я уверена, что после Маллио мы ничего здесь не найдем.

Я отправляю Оскара назад в его гостиницу отдыхать, но подозреваю, что он скоро окажется в кафе, где будет пить в обществе своих друзей. Он не тот человек, который будет страдать в одиночестве. При расставании он говорит:

— Я свяжусь с Андре и договорюсь о встрече.

— Идет. — На самом деле я хочу спросить: «Зачем?» Он уже несколько раз говорил, что организует встречу с трансвеститом, но всегда находилась причина, почему он не приходил к нам. Возможно, это неплохо для Оскара, потому что он при деле.

Я посылаю телеграмму Жюлю в отель, что мне нужно срочно поговорить с ним, и еще одну — кучеру дилижанса на станции в Нормандии с вопросами, которые мы забыли задать ему, когда он вез нас. Я прошу его немедленно отправить ответ в гостиницу, где живет Жюль. Телеграмма ждет меня, когда я являюсь туда. Я читаю ее Жюлю в фиакре по дороге в Институт Пастера: «За день до вас. Однорукий».

— Я преклоняюсь перед тобой, Нелли. Я совсем упустил это из виду.

— Я тоже.

Мы не спросили о других пассажирах, которых молчаливый кучер возил в деревню.

— Подручный Артигаса на шаг опередил нас. — Жюль раздражен и сердит на себя.

— На много шагов.

— Этот русский химик, должно быть, выращивает курицу, которая будет нести золотые яйца Артигасу. Граф общается с главами государств и может развязать войну между странами. Ничто, кроме золота, в количестве, достаточном, чтобы ослепить Крёза, не сдержит интерес Артигаса в течение нескольких лет. Хотел бы я знать, нашел ли Маллио в деревне что-нибудь, что могло бы продвинуть наше расследование.

Я качаю головой.

— Что-то здесь не так?

— Не так? А в этой ситуации есть что-нибудь, что было бы так?

— Я хочу сказать, что не сходятся концы с концами. Искать безумца-врача было нелегко. Сейчас всесильный промышленник и кто-то еще, кто все знает, вставляют нам палки в колеса.

— Я должен отдать тебе должное, Нелли. Послать телеграмму тому кучеру была блестящая мысль. Ты — великий детектив. Тебе стоит писать детективные рассказы.

У меня чешется язык — так и хочется сказать, что я уже написала рассказ «Тайна Центрального парка». Он появился на прилавках книжных магазинов перед моим отъездом в Париж.

 

60

Мы ждем доктора Пастера всего несколько минут, прежде чем он появляется в своем кабинете вместе с Ротом.

— Господа, — Жюль вежливо кивает им, — вы слышали о кончине доктора Дюбуа?

Они с удивлением смотрят друг на друга.

— Он умер от «черной лихорадки».

Доктор Пастер потрясен.

— Боже мой, неужели? Сначала Рене, а теперь еще один молодой ученый, исследующий заболевание. Это неосторожность, и она допущена по моей вине. Я должен был строже следить за тем, как исследователи работают с опасными микробами, и инструктировать о мерах предосторожности во избежание заражения.

Меня искренне тронуло сочувствие, проявленное доктором Пастером к своему ассистенту и Дюбуа. Мы с Жюлем договорились ни в чем не обвинять Дюбуа, пока у нас не будет неоспоримых доказательств.

Жюль достает из сумки обломки деревянного ящика.

— Мы привезли кое-что из тех мест, где, по-видимому, у Перуна была лаборатория. На ящике имеется маркировка, по которой можно судить, что его отправили из Китая. Когда мы встречались с доктором Дюбуа в больнице, его сотрудник сообщил ему о получении еще одной посылки из Китая.

— Как и зачем ящик, отправленный из Китая, оказался в сельской глубинке? — спрашивает Пастер.

— Возможно для каких-то темных и дурных дел.

— Темных и дурных дел? — Пастер поворачивается к Роту, стоящему рядом с его креслом. — Я удивлен, что такие слова говорятся в связи с тем, чем занимается наука.

Жюль качает головой.

— Я также удивлен, друг мой, что воплощаются многие ужасные вещи, которые были плодом моей фантазии. Однако, что бы там ни было, говорит ли вам о чем-нибудь этот ящик? — Жюль дает Пастеру фрагмент ящика.

Престарелый ученый рассматривает его и передает Роту.

— Говорит о том, что он отправлен из китайской провинции Юньнань.

— Это имеет какую-то важность? — спрашиваю я.

— Возможно, что нет, но в этой провинции десятилетиями вели борьбу с чумой.

— Чума и «черная лихорадка» — это одно и то же? — интересуюсь я.

— Симптомы не одни и те же, — с серьезным видом поясняет Пастер. — Мы полагали, что это форма чумы — возможно, так оно и есть, — но если мы можем по крайней мере обнаружить микробы чумы при лабораторных исследованиях, то бактерии лихорадки не видели и даже не выявляли.

— Не говорила я вам, что, когда в первый раз была у Дюбуа, видела ящик, присланный из Александрии в Египте?

Вскинув брови, Пастер снова смотрит на Рота.

— В Александрии все еще свирепствует после стольких лет эпидемия холеры. Я командировал в Египет троих сотрудников для исследования этой вспышки. Похоже, что болезнь занесли паломники, возвращавшиеся из Мекки, и в конце концов она пошла по всей Европе. Тюилье, один из моих лучших специалистов, заразился этой болезнью и умер в Александрии.

Я удивлена.

— Какое отношение чума в Китае и холера в Египте могут иметь к Дюбуа и Перуну?

Пастер пожимает плечами и проводит руками по столу.

— Может быть, они получили образцы с этими заболеваниями, чтобы сравнить с «черной лихорадкой», считая, что лихорадка — это видоизмененная форма одной из этих известных болезней. Человечество подвержено бесчисленным заболеваниям. К сожалению, пока не обладаем надежными средствами борьбы с ними, мы можем победить только немногие из них.

— Этот обломок доски от ящика — единственное подтверждение лабораторных опытов, которое вы обнаружили в деревне? — спрашивает Рот у Жюля.

— Мы нашли сожженную лабораторию и привезли оттуда золу вам для анализа.

Рот качает головой.

— Сомнительно, что мы найдем микробы, уцелевшие в огне.

Его ответ обескураживает меня.

— Это все, с чем мы приехали, — фрагмент ящика и зола. И горсть грунта с какого-то проклятого поля.

Пастер реагирует, словно его ударили.

— Что вы имеете в виду — проклятое поле?

— Фермер рассказал нам, что животные гибнут, если пасутся на этом поле. Вроде бы Перун откопал там мертвую корову. Мы взяли образцы почвы. — Я наблюдаю за Пастером. Его глаза засверкали. — Это важно?

— У вас с собой образец почвы?

— Да. — Жюль передает Роту мешочек с землей.

— Вы брали ее в руки? — спрашивает Пастер.

Жюль качает головой.

— Я был осторожен.

— Здесь только грунт? А останков коровы нет?

— Вот здесь еще кусочек шкуры коровы и, может быть, пара червей.

— Очень хорошо, что вы нашли там червей. — Пастер взволнован, он встает. — Я так и думал. Подождите немного. Мы сейчас посмотрим на образцы.

Пока мы ждем, нас угощает чаем жена Пастера, спокойная и скромная женщина, которая мне кажется идеальной парой для великого ученого, увлеченного своей работой. Мне трудно поддерживать вежливый разговор с госпожой Пастер, потому что меня терзает любопытство, почему Пастер так среагировал на мои слова о странном поле. После того как госпожа Пастер вежливо извиняется и выходит из комнаты, я спрашиваю Жюля:

— Как ты думаешь, почему он придает такое значение червям?

Жюль шепотом отвечает:

— Перун проводил с ними опыты, чтобы вывести гигантского червя, который проглотит мир.

Часом позже мы идем за Ротом в кабинет, где нас уже ждет Пастер. Лицо престарелого ученого натянуто, он бледен, но глаза живые и в них светятся огоньки.

— Сибирская язва, — сообщает Пастер.

— Сибирская язва? — Я смотрю на Жюля. Он, кажется, понимает, о чем идет речь.

— Вы могли никогда не слышать об этом заболевании, мадемуазель, потому что оно распространено главным образом среди людей, работающих в животноводстве — занимающихся овцеводством и стрижкой овен.

— Оно опасно?

— Опасное для людей, которые держат скот, в частности овец, или для тех, кто занимается обработкой шкур, но не такое заразное, как чума. Сибирской язвой можно заразиться, если микроб попадет в открытую рану или если вдохнуть пыль при чистке щеткой инфицированных животных. Более заразные заболевания передаются воздушно-капельным путем. Однако сибирская язва чрезвычайно опасна. При попадании в легкие микробов сибирской язвы она почти всегда смертельна.

— Доктор Пастер создал вакцину для животных против сибирской язвы, — говорит Рот. — В результате убытки овцеводов и животноводов сократились на миллионы франков. Но это открытие было сделано с большим риском для репутации доктора как ученого, особенно после того как те, кто считал, что знает лучший метод, бросили ему вызов.

Пастер отмахнулся от хвалебных слов Рота, словно создание вакцины от опасной болезни — пустячное дело.

— Мне очень повезло, как вам в деревне. Шел падеж скота от эпидемии сибирской язвы, и этой болезнью заражались фермеры. Фермеры мне рассказали, что некоторые поля представляли особую опасность для скота, что на этих пастбищах гибло больше, чем обычно, животных. Они также говорили, что эти поля прокляты Богом Я видел своими глазами, что фермеры закапывали мертвых животных на том же месте, где они умирали. Как-то раз я ковырнул землю носком ботинка на одном из таких захоронений и заметил червей. И я понял, как распространялась болезнь.

Пастер замолкает и делает глоток воды.

— Все зависело от процесса кормления. Фермеры закапывали умерших от болезни животных в землю. Потом черви питались их плотью. Некоторые черви выбирались на поверхность, их вместе с травой съедали здоровые животные, заражались и умирали от инфекции. Их закапывали, и они становились пищей для червей.

Я качаю головой.

— Невероятно. Не прекратится ли этот процесс и не станут ли пастбища снова пригодными, если фермеры выроют трупы животных и надлежащим образом избавятся от них.

— Это непросто. Микробы сибирской язвы самые живучие из всех, что я изучал. Они могут сохранять живучесть в земле десятилетиями. Поскольку они слишком малы, не видны невооруженным глазом и их распространили черви, от них не избавишься эксгумацией трупов животных. Их миллиарды в одном комке земли.

Жюль говорит Пастеру:

— Действия этого Перуна становятся все более и более странными. Какие опыты он может производить с микробами чумы, холеры и сибирской язвы? На какие дурные дела вы намекаете?

Жюль смотрит на меня, и я не задумываясь отвечаю на вопрос:

— Я подозреваю, что Перун убивал женщин, делая им инъекцию с микробами страшных болезней или заражая каким-то иным способом.

— Что? — Пастер ударяет рукой по столу. — Ученый обратил науку в орудие убийства? Господи, до чего я дожил! Зачем он делает это?

— Я думаю, он безумец. Это возбуждает его, как кого-то быстрая верховая езда или охота на львов и тигров.

— В чем состоит участие доктора Дюбуа в этом безумстве?

— У нас больше вопросов, чем ответов. Может быть, ему отводилась роль всего лишь поставщика образцов для экспериментов. Или Дюбуа сам был замешан во всех этих делах. Я склоняюсь к последнему.

— Допускаете ли вы, что Дюбуа был убийцей, которого вы ищете? — спрашивает Рот.

— Едва ли. — Я глубоко вздыхаю. — Я видела убийцу, которым, по нашему мнению, является Перун. Видела с некоторого расстояния. По своей манере поведения Дюбуа очень отличается от него: медлителен и, я бы сказала, более мягок. Нет, я уверена, Дюбуа не убийца.

Когда я заканчиваю, взгляд Пастера устремляется куда-то мимо меня, в сферы, недоступные для нас, простых смертных.

— Сначала лягушки и крысы, а сейчас черви. И птицы. Не следует забывать о птицах. — Пастер глубоко погружен в свои мысли.

— Лягушки, крысы, черви и птицы? — Я вскидываю брови. — Я не знаю ничего о лягушках и прочем, но знаю, что буквально у меня на глазах умерла женщина.

Мои слова выводят Пастера из задумчивости.

— Расскажите мне снова о ней. Все, что вы видели.

В мельчайших подробностях я описываю, что случилось в ту ночь до и после убийства на кладбище: как я встретилась с Дюбуа и что видела на следующий день в больнице. Великий ученый стучит карандашом по столу, устремив взгляд за пределы нашего восприятия. В комнате воцаряется полнейшая тишина. Я боюсь пошевелиться, боюсь развеять чары. Наконец он откидывается назад в кресле и делает медленный выдох.

— Есть одно обстоятельство, которое меня очень беспокоит.

— Что именно? — не могу не спросить я.

— Физическое состояние женщины, которой доктор Дюбуа делал вскрытие. Вы говорите, кровь у нее была густая и черная. Правильно?

— Да, насколько я помню.

— Почернели даже внутренности?

— Да.

— Доктор Дюбуа сказал вам, что это типичные признаки «черной лихорадки», да?

— Верно. А что?

— Почернение крови во внутренних органах может быть вызвано вторжением микробов сибирской язвы. Они могут расти и размножаться только при наличии кислорода. Кислород окрашивает кровь в яркий красный цвет; микробы сибирской язвы поглощают кислород, и кровь чернеет.

— Перун заражал женщин сибирской язвой? — Я не могу поверить в это.

— Нет. Сибирская язва — быстротекущее заболевание, но смерть от нее не наступает за несколько минут.

— Она могла заразиться раньше.

Пастер качает головой.

— Ухудшение состояния происходило слишком быстро, поэтому просто сибирской язвой это быть не может.

— Если не сибирская язва, то что?

Пастер не отвечает на мой вопрос и смотрит на Рота, который все еще стоит рядом с его креслом.

— Здесь какая-то несуразность. Вы не находите? То, что нам предоставили, не вяжется друг с другом.

— Да, вы правы.

— О чем вы? — Я больше не могу оставаться в неведении.

Пастер машет рукой.

— Об образцах, которые мы получали от Дюбуа. Вы говорите, что у женщины была темная кровь, и это характерно для лихорадки. Мне сказали, что лихорадка вызывает на мягких тканях некие черные пятна, которые исчезают вскоре после смерти. Образцы крови и тканей, предоставленные нам, были красными.

— А это значит, они не потеряли кислород, — уточняет Жюль.

— Да.

— Дюбуа давал вам ложные образцы, — констатирую я очевидное, и в комнате воцаряется тишина. Мысли вертятся у меня в голове, и я высказываю их вслух. — Речь идет не только о женщинах. В городе много больных, люди умирают. Дюбуа препятствовал изучению вспышки инфлюэнцы и тем самым способствовал гибели людей. Почему?

Пастер морщится:

— Мадемуазель, сотни тысяч людей умерли в Европе и Северной Америке от этой болезни, и это только случаи, учтенные в так называемом цивилизованном мире, где ведется такая статистика. Я считал «черную лихорадку» разновидностью менее опасной инфлюэнцы. Сейчас я начинаю сомневаться, относится ли она вообще к обычному заболеванию. Речь не идет о человеке, который ночью выслеживает женщин. Может быть, мы имеем дело с убийцей, посягающим на все человечество. Мне не ясно, отчего гибнут люди, и я должен добраться до истины.

— Что же делать?

— Нужно провести больше опытов. Все, о чем мы сейчас говорили, — всего лишь досужие рассуждения. Это необходимо доказать. Я должен иметь неопровержимые доказательства на основе лабораторных исследований. Мне требуются подлинные образцы. Мы обязаны начать переговоры с министром. — Пастер смотрит на Рота. — Он должен обеспечить предоставление мне подлинных образцов.

— Вы говорите о правительственном чиновнике? — спрашиваю я.

— Да.

— На это уйдет много времени. — Я выстреливала свои мысли, едва они успевали промелькнуть у меня в голове. — Я могу организовать вам поставку образцов в считанные часы.

— Как?

— Дядюшка одного из умерших от лихорадки — мой близкий друг. Я уверена, что смогу договориться с ним о выдаче тела без всяких проволочек.

Мы с Жюлем выходим из института, и он задает мне очевидный вопрос чуть ли не с ужасом в голосе:

— Не хочешь ли ты, чтобы Маллио выдал себя за дядю Дюбуа и передал нам его тело? Это смехотворно. Он никогда не согласится.

— Нет, я не собираюсь делать это.

— Слава Богу.

— Я выдам тебя за его дядю.

 

61

— Мы все опечалены кончиной доктора Дюбуа, — говорит медсестра. — Он служил примером для всех нас. Мы не знаем, что будем делать без него. Вы тоже врач?

Жюль бурчит что-то, что можно понять как отрицательный ответ, когда мы идем по больничному коридору. Он больше похож на мученика, вздернутого на дыбу в средневековой камере пыток, чем на убитого горем родственника. Как актер он бездарен. Единственное утешение — это то, что у медсестры нет оснований для подозрений. Никому не придет в голову претендовать на тело человека, умершего от «черной лихорадки», кроме как близкому родственнику.

Тело Дюбуа находится в покойницкой рядом с пандусом позади больницы. По дороге в больницу мы договорились о доставке тела на похоронном фургоне и послали телеграмму Пастеру с просьбой встретить нас у морга через час.

— Я так рада, что у него есть близкие родственники, — продолжает говорить медсестра через уксусную губку. — Мы все думали, что он сирота. Вы живете в Париже?

— Наездом, — односложно отвечает Жюль.

Мы выходим через черный ход на погрузочную площадку, бросив губки в урну у двери.

— Ваши лица кажутся знакомыми. Вы бывали здесь у доктора Дюбуа?

— Иногда. — Жюль бросает на меня тревожный взгляд.

— Тогда понятно.

Кучер слезает с сиденья похоронного фургона на погрузочную площадку. Пока медсестра и кучер подписывают документы, Жюль и я стоим поодаль и изображаем скорбящих родственников.

— Странно, — говорю я Жюлю. — После смерти ты уже не человек, а вещь. Теперь это не Дюбуа, а его тело.

— Потому что дух покинул бренные останки.

— Утешительная мысль. Все идет хорошо, тебе не кажется? — Только я успеваю сказать это, как к нам быстро подходит человек, которого я принимаю за врача.

— Добрый день. Я доктор Бруардель, директор департамента здравоохранения. Доктор Дюбуа был одним из моих помощников. — Он обменивается рукопожатиями с Жюлем, прищурившись и поправляя пенсне, чтобы лучше разглядеть его. — Мы не знакомы, мсье?

Жюль откашливается.

— Мне кажется, мы не имели удовольствия встречаться. — У него невинный вид — как у лисы, пойманной в курятнике.

Мне вдруг приходит в голову, что Бруардель мог состоять в том же правительственном комитете по здравоохранению, членами которого были Жюль и Пастер.

— Вы и ваша… — Бруардель смотрит на меня.

— Это невеста доктора Дюбуа, мадемуазель Карре.

Директор удивлен, как и я, что у Дюбуа была невеста. Я подношу платок к лицу, якобы скрывая горе, и бормочу что-то невразумительное, дабы не выдать свой иностранный акцент.

— Я весьма удивлен. Я не знал, что у Люка есть семья и невеста. Я даже слышал… Впрочем, это не имеет значения. Примите мои соболезнования. Когда состоятся похороны? Разумеется, я хотел бы присутствовать.

— Пока не решено. Мы известим вас, — быстро говорит Жюль.

Доктор Бруардель снимает шляпу.

— Везут.

Санитар больничного морга выкатывает тележку, на которой лежит тело, завернутое в черную материю. Я отхожу, прикрывая платком лицо, дабы изобразить постигшее меня горе. Я и в самом деле тронута. Каким бы ни был Дюбуа, я не могу равнодушно смотреть, как его тело погружают в похоронный фургон.

Позади меня Жюль и Бруардель прощаются, и Жюль быстро догоняет меня. Наш фиакр ждет на другой стороне улицы напротив выезда, и мне приходится сдерживать ноги, чтобы они не пустились вскачь. У экипажа я оглядываюсь назад и вижу, что доктор Бруардель после разговора с санитаром морга поворачивается к медсестре, которая привела нас на погрузочную площадку. Та что-то взволнованно говорит, показывая куда-то позади себя, и на площадке появляется знакомая фигура — человек с одной рукой.

— О Боже, кот соскочил со сковородки.

Жюль смотрит назад, помогая мне сесть в экипаж.

— Прибыл еще один дядюшка. Это немного охладит пыл Бруарделя. Мне показалось, он узнает меня, ведь он был членом комитета по здравоохранению, как Пастер и я.

— Как ты думаешь, что произойдет?

Он пожимает плечами.

— Бруардель может натравить на нас полицию. Нас арестуют, посадят в тюрьму и казнят на гильотине. Но, в сущности, вероятно, ничего не произойдет, потому что Маллио не станет раскрывать себя, выдавая нас.

Ужасная мысль приходит мне на ум. Я хватаю Жюля за руку.

— Что, если Маллио действительно дядя Дюбуа?

Он не отвечает, словно не слышит меня, и смотрит в окно экипажа на дома, мимо которых мы проезжаем.

— Кот выскочил из мешка.

— Что?

— Кот выскочил из мешка, а не «соскочил со сковородки». Я слышал это выражение, когда был в Америке. Ты неправильно употребила его.

— Так или иначе, мы сделали свое дело.

 

62

По дороге в морг мы проезжаем по бедняцким кварталам, где процветают проституция, воровство и нищета. Чумазые, исхудалые дети играют в канаве.

— Она действительно сказала это?

Жюль молчит некоторое время.

— Кто сказал и что «это»?

— Мария Антуанетта. Действительно ли она сказала: пусть они едят пирожное, если у них нет хлеба?

— Рассказывают, что один из ее сыновей спросил, почему люди не едят пирожное, когда услышал, как они требуют хлеба, но я не уверен в достоверности этой истории. Королева же этого наверняка не говорила.

— В странное время мы живем, Жюль, не так ли? Террористы не только метают бомбы, но и взрывают их вместе с собой, чтобы убить как можно больше народу. Во многих странах люди голодными ложатся спать. И в Америке тоже есть жадные бизнесмены, как Артигас, которым нет дела до чужих бед, лишь бы набить свои карманы. Говорят, что ты можешь предсказывать будущее. Изменится ли когда-нибудь мир?

— Мир, конечно, изменится. Вот только изменятся ли люди и перестанут ли ненавидеть друг друга?

Доктор Пастер и Рот ждут у морга с чемоданчиком, полным лабораторных инструментов. Они возьмут образцы крови и ткани у трупа и сразу же сделают анализы. Пока выгружают тело, заведующий моргом выражает мне свое недовольство.

— У нас это не принято, мадемуазель. Мы не позволяем производить такие операции в нашем помещении, и я бы вообще не разрешил, если бы знал, что покойный болел лихорадкой.

— Вы должны гордиться, — говорю я тощему маленькому человеку. — Один из величайших людей Франции выбрал ваше заведение, чтобы провести исследование, которое спасет город и, может быть, вашу жизнь или жизнь кого-нибудь из членов вашей семьи. Вы будете вознаграждены на небесах за свое содействие.

Он потирает руки и бросает на меня взгляд, которым тебя могут одарить только владельцы похоронного бюро или продавцы «змеиного масла».

— Боюсь мне понадобится более земное вознаграждение. Скажем, гонорар, вдвое превышающий обговоренный.

— Корень всех зол, — говорю я Жюлю, после того как расплатилась.

— Деньги?

— Жадность.

После часового ожидания известий от ученых, работающих в бальзамической комнате, я предлагаю Жюлю немного пройтись и подышать свежим воздухом.

— Мне нужно прогуляться, иначе я начну выть.

Я опираюсь на его руку. Рядом с ним я чувствую себя в большей безопасности. К моему удовольствию, он жмется ко мне. У меня нет желания разговаривать, и, очевидно, у него тоже. Единственное, чего я хочу, — это забыть все, что произошло, поэтому я пытаюсь представить себя и Жюля в иных обстоятельствах: будто мы супружеская пара и вышли на прогулку в одном из красивых кварталов Парижа. Сейчас поздняя осень, и деревья одеваются в золотисто-багровый наряд. После прогулки мы пойдем к «Максиму» и будем ужинать с друзьями. Лицо обвевает свежий, морозный воздухи…

— Нелли, — перебивает мои грезы Жюль, — из-за угла выехал полицейский фургон.

— Иди как ни в чем не бывало, — говорю я.

Мы делаем всего несколько шагов, и я лицом к лицу сталкиваюсь с человеком из недавнего прошлого.

— Вы?

Я улыбаюсь.

— Здравствуйте, инспектор Люссак. Мы ждали вас. Как здорово. — Я поворачиваюсь к Жюлю. — Мы только что позвали полицию, и вы тут как тут.

Жюль ошеломлен, но не произносит ни слова.

Инспектора Люссака сопровождает мужчина лет пятидесяти. У него вытянутое лицо и ни следа улыбки ни на губах, ни в глазах. Я узнаю в нем человека, мимо которого я прошмыгнула, когда убежала из полицейского участка.

— Вы заставили нас побегать за вами, мадемуазель Блай. Я главный инспектор Моран. К вашему сведению, у парижской полиции большое желание вознаградить вашу сомнительную деятельность тюремным сроком.

Жюль выступает вперед.

— Нелли раскрывает столь серьезный для судьбы нашего города заговор, что будет награждена орденом Почетного легиона, а не заключением в тюремную камеру.

— Позвольте спросить, мсье, а вы кто такой? Если вы заодно с этой женщиной, — указывает он на Жюля длинным, как у Икабода Крейна, пальцем, — мне нужно знать ваше имя, чтобы выписать ордер на арест.

— Я Жюль Верн.

— Чепуха. Вы на него не похожи.

— Я выгляжу точно как Жюль Верн без бороды.

— Вы выглядите как ненормальный, мсье, с бородой или без.

В этот момент открывается дверь морга, и появляется доктор Пастер, бормоча себе под нос:

— Это катастрофа.

Инспектор Моран криво улыбается:

— Может быть, вы скажете, что это Филеас Фогг?

— Нет, господин инспектор, это Луи Пастер.

Инспектор полиции заливается таким смехом, что сгибается пополам. Когда он распрямляется, на его лице нет и тени веселья.

— Наденьте наручники на этих двоих. И на старика тоже. Мы отвезем их в тюремный лазарет для проверки психического состояния.

Инспектор Люссак смотрит на Пастера и Жюля.

— Господин Моран, по-моему, у нас проблема.

 

63

— Просто дьявольский набор, — сообщает нам доктор Пастер.

Мы сидим в совещательной комнате в штаб-квартире Сюрте. Кроме меня там Жюль, Пастер, Рот, главный инспектор Моран, инспектор Люссак, министр внутренних дел и префект полиции.

— Сибирская язва, — говорит Пастер, — холера, ботулизм, возможно — бубонная чума, брюшной тиф, даже штамм инфлюэнцы. Чего только нет в бомбе.

— В бомбе? — Министр внутренних дел в шоке.

— В микробной бомбе. — Пастер качает головой. — О начинке компонента легче судить при осмотре тела и внутренностей невооруженным глазом, чем под микроскопом. Видна сыпь как при брюшном тифе, черные пятна на коже от бубонов, нарывы от чумы; как стало известно, даже через несколько часов после смерти тело подергивалось от холерных судорог. Я не могу сказать, что там еще в компоненте, только он самый смертельный яд на земле.

Министр смотрит на потолок, поджав губы.

— Вы говорите, что все эти микробы смешал ученый?

— К сожалению, да. Но сделать это не так просто. Наоборот, очень трудно создать культуру, в которой могут жить различные микробы одновременно. И мы не знаем, была она жидкой или твердой. Для экспериментов нужны годы.

— Вот он и занимался этим в течение нескольких лет. — Все взгляды обращены на меня. — Я охотилась за ним два последних года, у Артигаса он работал три года назад. И он располагал в большом количестве людским материалом для опытов.

Пастер кивает.

— Вероятно, так оно и есть, но мне кажется, что он лишь недавно создал компонент, которым был заражен Дюбуа. Я пришел к этому выводу по двум причинам. Во-первых, у Дюбуа наблюдались более разнообразные симптомы, чем у больных «черной лихорадкой». Из этого следует, что компонент, введенный ему, более сложный, чем имевшиеся ранее. И во-вторых, птицы и лягушки.

— Птицы и лягушки? — удивляется министр.

— И крысы. Я должен был сразу же заподозрить сибирскую язву, потому что птицы и лягушки в отличие от крыс не заразились. Микробы сибирской язвы, как и все другие жизненные формы, живут и размножаются в специфической среде. Кровь лягушек и птиц — неблагоприятная среда для данного микроба. Кровь лягушки слишком холодная, а кровь птицы слишком теплая; у крыс же, как у человека, в приемлемом диапазоне. Я сейчас склонен думать, что концентрация микробов сибирской язвы в доме, который я посетил, была более высокой, чем полученная Дюбуа. У меня есть подозрение, что этот безумец экспериментировал с различными комбинациями убийственных микробов и только недавно создал сложный состав.

— Микробный коктейль. — Я поражена. Он собирается открыть ящик Пандоры в Париже.

— Но как он распространяет болезнь? — спрашивает инспектор Моран. — Тысячи людей страдают ею.

— Все микробы в этом компоненте чрезвычайно вирулентные, — объясняет Пастер. — Если он заразит одного человека, очень быстро заражаются другие. Я подозреваю, что он в то же время разрабатывал методы распространения микробов среди большого количества людей. Самый простой способ — это инфицировать воздух, пищу и воду.

— Полнейшее безумие. — Министр встает и начинает ходить по комнате. — Нужно найти этого человека, пока не начался мор. Инспектор Моран, мобилизуйте все силы на поимку злодея.

— Такая тактика не годится. Это не преступление, это война, — решительно заявляю я.

Мы с Жюлем сидим за столом напротив друг друга, и он смотрит на меня. Он не сказал ни единого слова по моему поводу с тех пор, как нас забрала полиция. И я знаю почему.

— Да, она права, — говорит он, — вам нужно готовиться к войне.

Жюль решил высказаться, потому что люди за столом не привыкли слушать мнение женщины по вопросам национальной безопасности. Меня пустили в совещательную комнату, потому что доктор Пастер сказал, что у меня есть важная информация. То, что это я раскрыла зловещий заговор, не имеет значения. Для французских чиновников я все еще иностранный репортер, который может создать трудности для правительства. К тому же я женщина, сующая свой нос в их дела. А это еще хуже.

Жюль продолжает:

— Город в осаде, невидимые бомбы в любой момент начнут взрываться среди нас. Вы должны мобилизовать саму армию.

— Мсье Верн, хоть я и уважительно отношусь к вашему воображению, но не верю, что один-единственный безумец…

— Это не просто безумец, он — анархист, фанатичный и кровожадный. И он владеет смертоносным оружием, обладающим невообразимой разрушительной силой. Из сказанного доктором Пастером можно заключить, что, если этот компонент будет распылен над столицей, Париж превратится в город-призрак на десятилетия.

Инспектор Моран с недоверием смотрит на Жюля.

— Вы считаете, что один сумасшедший способен уничтожить всех жителей? И чем? Этими невидимыми существами, которые можно разглядеть только в микроскоп? И что Париж станет пустынным городом? И вы хотите, чтобы мы вам поверили?

— Да. — Пастер очень серьезен. — Такое вполне возможно. Некоторые из этих микробов, например, сибирской язвы и ботулизма, могут сохранять жизнеспособность на земле в течение десятилетий, дожидаясь, когда попадут в кровь через дыхательные пути или каким-либо другим способом, где они вдруг оживают и начинают размножаться, получив питание.

— Как они распространяются сейчас? — спрашивает инспектор Моран. — Люди не едят червей. Что — заражена наша пища? Вода? Воздух?

— Возможно, и то, и другое, и третье. Воздух — в одном месте, вода — в другом, пока он подыскивает наиболее эффективный способ разнести инфекцию. Он замечательный ученый, даже если как человек не дотягивает до червя. Боже мой, то, что мадемуазель принимала за зверское убийство женщин, могло быть извращенным методом вскрытия.

— Чтобы установить, как развивается болезнь у подопытных людей, — заключает Жюль.

Министр внутренних дел трет лоб.

— Это безумие. Как он доставляет эту микробную смесь — бомбу или что бы там ни было?

— Сначала ему нужно произвести компонент для распространения в достаточном количестве, — объясняет Пастер. — Предположим, на данный момент он создал такой компонент, обладающий большой убойной силой. Изготовить его в больших количествах очень просто. Сложность заключается в том, чтобы не допустить заражение человека, занимающегося этим. Как ученый он, несомненно, знает, как обращаться с опасными микробами в лаборатории. Когда компонент будет готов, ему нужно решить, каким способом распространять его. Если он жидкий, проще всего его вылить в воду — может быть, в реку или озеро. — Пастер склоняет голову как в молитве.

— В Сену, — шепчет Жюль.

— Твердый компонент можно также бросить в воду, — продолжает Пастер, — но его еще можно подсыпать в пищу или распылить в воздухе.

— С высокого места. — Мысль Жюля активно работает. — С Эйфелевой башни при ветреной погоде.

Сидящие за столом негромко выражают свое согласие. Я вдруг вспоминаю, что в произведении, которое пишет Жюль, безумец с высокого места вроде Эйфелевой башни разбрасывает смертоносный порошок. Министр встает из-за стола. Он делает глубокий вдох и, закрыв глаза, на мгновение откидывает голову назад. Потом открывает глаза и обводит взглядом сидящих за столом.

— Господа, прошу поправить меня, если я ошибаюсь. Анархист, возможно русский, замышляет заговор с другими анархистами, их группа известна под названием «Бледный конь», — он кивает в мою сторону, — чтобы уничтожить Париж. По существу, французское государство. А потом, возможно, и весь мир? Он начал экспериментировать на людях, на проститутках, и достиг той стадии, когда может распространять инфекцию на большой площади. Рассыпав содержащий микробы компонент с большой высоты или заразив им реку, он может вызвать эпидемию, от которой погибнут тысячи людей. Из-за того, что микробы десятилетиями сохраняют живучесть в пыли, Париж может стать необитаемым для нескольких поколений. — Он снова обводит глазами стол. — Я правильно понимаю, что нас ждет?

— К этому я добавил бы только одно, — говорит префект полиции. — Экономика во Франции и по всей Европе в состоянии глубокой депрессии. Если Париж будет уничтожен или парализован, нищета захлестнет всю страну.

— Создав обстановку экономического и политического хаоса, чего добиваются анархисты, — заключает министр.

— Есть еще один фактор, который вам необходимо учитывать, — говорю ему я.

— Мадемуазель?

— Время. Его у вас не осталось. На днях произошла новая вспышка болезни. Предшествовавшие ей были в высшей степени результативными. Можно предположить, что он готовит свое смертоносное варево в громадных количествах или уже накопил его, а сейчас испытывает способы его распространения.

Министр обращается к префекту полиции:

— Какие меры вы можете принять?

— Арестовать и допросить каждого известного и агрессивно настроенного анархиста в городе. У нас везде есть осведомители, и мы можем пообещать большое вознаграждение за информацию по этому вопросу. Будут отменены все отпуска и выходные в полиции и задействованы резервные подразделения. Мы немедленно установим дежурство полицейских нарядов на Эйфелевой башне и тщательно обыщем ее.

— А как насчет высоких зданий? — перебивает Жюль префекта полиции.

— Мы должны выставить людей на высоких зданиях повсюду в городе, — продолжает докладывать префект министру. — Мы постараемся обеспечить секретность, чтобы не допустить всеобщей паники, но вопрос в том, удастся ли сохранить в тайне столь масштабные мероприятия.

— Армия… — произносит Жюль.

— Да, — говорит министр, — армия тоже должна участвовать. Я немедленно встречусь с президентом.

— Сена под особой угрозой, — сообщает инспектор Моран. — Легче всего будет отравить реку. Оттуда инфекция распространится по всему городу через питьевую воду и рыбу.

Тут что-то не так. Я чувствую это. Перун слишком умен, чтобы предпринимать очевидные действия. Я встречаюсь взглядом с Жюлем. В его глазах безразличие, словно я прохожая на улице, которая спрашивает, как пройти, куда ей нужно. За равнодушным взглядом скрывается гнев, зло на меня по понятной причине: инспектор Люссак выдал секрет, назвав меня «мадемуазель Блай». У Жюля широкий кругозор, и он не может не знать, что Нелли Блай — самая известная в мире женщина-репортер, ведущая журналистские расследования криминальных дел. Получается, что я обманула его. Я должна объясниться с ним.

Но сначала я должна объясниться с людьми за этим столом. Они сидят на пороховой бочке, способной снести крышу с одного из крупнейших городов мира, и не хотят знать и не потерпят мнение человека противоположного пола, другой национальности и профессии, не типичной для женщины. Но мой внутренний голос истошно кричит, что в головоломке отсутствует одно звено. К сожалению, все уже решили, что нужно делать, и совещание заканчивается. Я встаю из-за стола, иду за Жюлем и доктором Пастером к двери, и тут же два полицейских оказываются с обеих сторон рядом со мной.

— Вы арестовываете меня? — спрашиваю я префекта полиции.

— Взятие под стражу в целях защиты. Только до окончания кризиса. Для охраны от маньяка.

— Несправедливо таким способом вознаграждать за попытку спасти ваш город.

— Мадемуазель, когда все будет кончено, я буду лично ходатайствовать о награждении вас медалью за ваши старания. До тех же пор вы будете задержаны за многочисленные правонарушения, не последнее из которых по серьезности — побег из-под ареста.

Я с надеждой взираю на Жюля. Он ничего не говорит мне, а разговаривает с Пастером. Тот кивает в знак согласия. В этот момент в комнату врывается запыхавшийся полицейский, прямиком направляется к префекту и что-то шепчет ему на ухо. Префект поворачивается к нам.

— Анонимный источник сообщил нам, что человек, подозреваемый как анархист и доктор, скрывается в доме, находящемся в квартале, где произошла последняя вспышка заболевания. Мои люди уже окружают это место. Ввиду важности этой операции я должен присутствовать там. И я обязан пригласить доктора Пастера и Рота, на случай если понадобится их совет относительно какой-либо субстанции. И конечно, господина Верна — на случай если понадобится совет, как действовать против этого безумца.

Я громким голосом заявляю:

— Вы намеренно пренебрегаете мной, единственным человеком, который сталкивался с убийцей.

Префект полиции поворачивается ко мне спиной и направляется к двери. Тогда я выпаливаю:

— Это уловка.

Все смотрят на меня, словно я лишилась рассудка, но я знаю, что права.

— Мадемуазель, вы говорите чепуху.

— Ничего подобного. Вы, господа, кажется, забыли, что я охотилась за этим человеком последние два года, в то время как вы стали иметь отношение к этому делу всего несколько часов назад. Это маневр, рассчитанный на то, чтобы отвлечь ваше внимание, а потом открыть ящик Пандоры.

Префект в замешательстве.

— Мадемуазель, мы высоко ценим ваш вклад, но это вне вашей компетенции. Вы никак не можете доказать, что это ловушка.

— Нет, могу. Когда я обнаружила его, на острове Блэкуэлл сгорела хижина, а вместе с ней — улики его преступлений. Он сделал из этого выводы. Годом позже инспектор Скотленд-Ярда получил анонимное донесение, что в одном из трущобных районов, в многоквартирном доме некий врач устроил подпольную лабораторию. Не успели мы прибыть туда, как в доме произошел взрыв и начался пожар. Снова полиция объявила, что все улики сгорели, как и сам доктор. Теперь ваша полиция получает сведения из анонимного источника, что он в здании. Вы полагаете, это просто совпадение. Он собирается устроить взрыв. Вы будете думать, что он погиб, но он ускользнет и потом будет и дальше творить свои злодеяния.

В комнате наступает тишина. По выражению их лиц я вижу, что они склонны пренебречь логикой и фактами.

— Мадемуазель, вы, видимо, очень переутомились, — говорит доктор Рот. — Вам нужно отдохнуть.

Я хочу возразить, но он поднимает руку и обращается к Жюлю:

— Вы не согласны со мной, мсье Верн?

Все смотрят на него.

— Да, она перенесла большой стресс…

— В самом деле, доктор Рот прав. Мы потеряли много драгоценного времени. — Префект откашливается. — Мадемуазель, вы можете оставаться здесь, где вам обеспечат максимум безопасности.

Я жду, когда откроется дверь, и наношу завершающий удар.

— Господин префект, а вы можете в лицо узнать этого безумца?

Все останавливаются у двери, и между префектом и его подчиненными происходит тайное скоротечное совещание. Когда оно заканчивается, префект полиции расплывается в улыбке — настолько искренней, насколько способен политик.

— Мадемуазель, Франция снова нуждается в вас.

Я улыбаюсь и беру протянутую мне руку.

 

64

Париж заподозрил что-то неладное.

Как ни старается полиция скрыть свое присутствие, ей это не удается. Один бармен с Бауэри говорил мне, что может по запаху определить полицейского, потому что все нью-йоркские копы пользуются одинаковым дешевым одеколоном, который бесплатно поставляет фирма, занимающаяся пошивом формы для полиции.

Когда мы едем по улицам в трех экипажах — черных, без каких-либо опознавательных знаков, — люди смотрят на нас с подозрением. Даже переодетые в штатское полицейские, управляющие нашими упряжками, всем своим обликом выдают жандармов: у них короткие стрижки, аккуратные усы, острый взгляд, прямые спины и официальный вид; одеты они в недорогие немодные костюмы. Единственные, кого мы дурачим, — это мы сами.

В нашем экипаже, помимо Жюля и меня, двое полицейских. Они приглядывают не за Жюлем. Статус военнопленного меня не устраивает, потому что сражения выигрываю я, и никто другой. Без моей решимости Париж уже был бы городом-призраком. Молчание между Жюлем и мной действует на меня, и в конце концов я не в силах выносить его.

— Да, это я раздавала твои измененные фотографии, похожие на убийцу. Я обманула тебя. Я гадкий человек. Но я делала это во благо. — Вот. Я призналась в своем последнем ужасном обмане.

Он смотрит на меня полузакрытыми глазами.

— Я читаю парижские издания иностранных газет.

Я задумываюсь над его словами. Мои репортажи иногда появляются во французском издании «Нью-Йорк уорлд».

— Ты знал, кто я, с самого начала!

— Когда ты выбежала из «Прокопа», угрожая мне за то, что я отказался говорить с тобой о Гастоне, естественно, ты заинтересовала меня. Поскольку метрдотелю ты представилась как Нелли Браун из Нью-Йорка, я связался со своим приятелем журналистом…

— Шолл. Он тоже знал.

— Да. Он связался с корпунктом нью-йоркской газеты и выяснил, что Нелли Блай здесь, в городе. Прочитав некоторые из твоих опусов…

— Ты обманул меня!

Жюль собирается что-то сказать, я быстро сжимаю ему руку.

— Но я прощаю тебя. Что до полиции, то, по-моему, они неправильно оценивают намерения убийцы. Они следуют логике.

— И что же?

— Перун — сумасшедший. Он может быть замечательным ученым, но, как ты заметил, это не значит, что он здоров. До последнего времени его поступки противоречили логике и здравому смыслу, поэтому нам не следует ожидать, что он будет действовать так, как действовали бы мы.

— Что, по-твоему, он замышляет?

— Не знаю. Но я уверена, что это еще одна уловка с целью сбить нас со взятого следа и дать ему еще время. Полиция допускает возможность, что он отравит Сену. Ты не считаешь, что это бесполезно? Река все смоет. — Я не жду его ответа. Я продолжаю. — Или разбрасывать препарат с высокого здания. Эффект от этого будет незначительный. Перун — безумный гений. Он сделает что-то безумно грандиозное.

— Возможно, ты права, но пока нам не известны его планы, я не могу не согласиться с доктором Ротом. Нужно действовать, исходя из реальных возможностей. Как ты правильно заметила, созданная им микробная бомба — это, в сущности, ящик Пандоры. Но в мифе о Пандоре есть неожиданный поворот, о котором большинство из нас забывают.

— Какой?

— Когда Пандора открыла ящик и все бедствия, наполнявшие его, распространились по земле, она захлопнула крышку, не дав богине Надежде вырваться наружу. Надежда еще там, готовая проявить свою божественную силу, когда мы освободим ее.

В квартале, где скрывается подозреваемый врач-анархист, царит хаос. Конные и пешие полицейские пытаются сдержать огромную толпу за баррикадами. Огнем охвачен один из домов, тот самый, где, как предполагается, скрывается врач. Сзади нас, звеня колоколами, подъезжают пожарные повозки.

— В квартале введен карантин, — говорит полицейский. — Люди хотят вырваться отсюда. Поползли слухи, что правительство хочет их убить в порядке осуществления плана по избавлению от бедноты.

Летят камни, а полицейские лошадьми оттесняют толпу. На мой взгляд, ни одна из сторон не владеет ситуацией, однако я возлагаю наибольшую вину на полицию.

— Эти люди напуганы. Префект должен успокоить их.

— Похоже, он и собирается сделать это, только на свой манер.

В конце улицы шеренги полицейских в касках, со щитами и дубинками, надвигаются на толпу по приказу префекта. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть избиения людей.

Кто-то кричит:

— Вот он!

Через шеренги полицейских прорывается мужчина и убегает. Раздаются выстрелы, и он падает. Мне ничего не видно за спинами дюжины полицейских, окруживших лежащего на земле человека. Потом зовут меня, чтобы я взглянула на него. Он мертв.

— Это не Перун, — с сожалением констатирую я. — Он гораздо выше и худее.

— Я узнал его, — говорит один из полицейских. — Он убил жену, и мы разыскивали его. Вот почему он пытался бежать.

Я прошу одного из моих стражей подойти к префекту и сказать ему, чтобы в Перуна не стреляли, потому что мы хотели бы задать ему несколько вопросов, если его поймают. После того как полицейский уходит, я спрашиваю Жюля:

— Когда меня арестовывали, почему ты за меня не заступился?

— Я не хочу, чтобы с тобой что-то стряслось. Кроме того, они все равно тебя не отпустят.

Когда толпа отступает под натиском полиции, мы с Жюлем идем к горящему дому с отрядом полицейских. Пожарные берут ситуацию под контроль.

— Кто-то поджег дом, — сообщает брандмейстер инспектору Люссаку. — Очаги возгорания на разных этажах. Поскольку стены кирпичные, загорелись только внутренние перекрытия. Мы пока локализуем очаги по всему зданию. Будьте осторожны.

— Да-да, конечно.

Инспектор Люссак обращается ко мне:

— Префект просит, чтобы мы поспешили. Мы пойдем за полицейскими, чтобы вы опознали Перуна. Говорят, он на пятом этаже. Стрелять будут только в случае крайней необходимости. Префект приказал взять его живым.

— Умница, — хвалю я префекта, и мы с Жюлем пристраиваемся позади полицейских. Они поднимаются с этажа на этаж, взламывая двери, если они оказываются запертыми. Чем выше, тем плотнее становится дым. Он гуще всего на пятом этаже.

— Стойте здесь, — говорит нам Люссак. — В случае стрельбы вам ничто не грозит.

Мы на ступенях ниже лестничной площадки пятого этажа. Я подношу влажную тряпицу ко рту и носу, но дым все равно дерет горло. Полицейские взламывают дверь на пятом этаже. Люссак взбегает на площадку и закашливается.

— Мы нашли его, он мертв. Взгляните, попробуйте опознать его. Зрелище не из приятных. Его лицо сильно обгорело.

Когда мы входим в квартиру, Жюль хватает меня за руку.

— Тихо! Не двигайся! — Он напряженно вслушивается. Я замерла. Тиканье. Будто часы. Кровь застывает в жилах.

— Назад! — кричит Жюль.

Он хватает меня за руку и бросается к двери. Все остальные устремляются за нами. Мы бежим вниз по лестнице, когда раздается взрыв. Я лечу, и если бы не Жюль, то оказалась бы под телами тех, кто позади нас. Когда раскаты взрыва растаяли, слышится зловещий скрип.

— Лестница рушится! — выкрикивает Жюль.

Я вскакиваю на ноги. Мы успеваем выбежать на площадку четвертого этажа за мгновение до того, как позади нас рухнула лестница. От взрыва бомбы с новой силой вспыхивает пожар. Когда мы, задыхаясь и кашляя от дыма, выбегаем на улицу, пламя вовсю бушует внутри здания.

— Он устроил пожар, подорвал бомбу и погиб сам, — докладывает Люссак префекту полиции. — Как истинный анархист он намеревался вместе с собой убить как можно больше наших.

— Это был не он, — утверждаю я.

— Вы хорошо разглядели его? — спрашивает префект.

— Мне и не нужно было разглядывать. Я же объясняла вам, что Перун устроил взрыв и пожар, чтобы ввести нас в заблуждение, будто он погиб. Это ясно как дважды два.

— Какие у вас доказательства?

— Я выслеживала его на двух континентах. Я знаю его извращенный ум. Нужно рассуждать, как он, чтобы разгадать его действия. Он играет с вами, дурачит всех вас.

Остается только гадать, по какой причине моя репутация у полиции всегда под сомнением. Едва я выдохнула дым из легких и начала ровно дышать, как префект приказывает двум полицейским взять меня под стражу.

— Я искренне сожалею, что с вами обращаются подобным образом, — говорит мне Жюль, но никак не препятствует моему аресту и не возражает против него. Таково его представление о моей безопасности.

Платье у меня порвано в нескольких местах. Лицо черное от дыма и местами в саже. И я арестована. И что обиднее всего, никакой благодарности за мои старания.

— В мире нет справедливости, — заявляю я Жюлю, когда меня уводят.

Сотрудница полиции отводит меня в камеру предварительного заключения, которая не намного лучше, чем тюремная, где я сидела, когда меня арестовали в Нью-Йорке за «кражу» при подготовке разоблачительного репортажа об условиях в тюрьмах. Я все еще продолжаю обследовать лежак на предмет клопов и других нежелательных насекомых, когда ко мне впускают Жюля. Он чем-то взволнован.

— Полиция не теряет времени даром. Они нашли, где Перун изготавливал свой смертоносный состав.

— Где?

Он наклоняется вперед и шепчет:

— Это должно оставаться в строжайшей тайне.

Я так же шепотом ему отвечаю:

— Кому я могу разболтать? Только крысам в этой темнице.

Жюль откашливается. Очевидно. Я женщина, которая не знает своего места.

— Пыль с ядовитыми микробами в барже на Сене. Перун намеревался сбросить пыль в реку, когда она накопится в достаточном количестве. Ему не удалось осуществить свой замысел, потому что он покончил с собой.

— Его тело нашли?

— Нет, оно сгорело.

— Полиция исходит из предположения, что он обычный преступник. Им невдомек, что он обладает тем, чего у тебя в избытке.

— Чем же? — спрашивает Жюль.

— Фантазией. Он мастерски выдает себя за врача, ученого и революционера. Величайший ученый мира поверил, что он одаренный биохимик. Он пустил пыль в глаза французскому пушечному королю, изобразив из себя преданного служащего. Он помог убить императора и бог знает сколько других людей. Никому не известно, как он выглядит. А теперь представь себе: если бы ты писал книгу с таким персонажем, он покончил бы с собой? Или все-таки он инсценировал свою смерть и обманул полицию?

— Нелли, в этом помещении я не единственный, кто обладает богатым воображением. Но я способен контролировать полет своей фантазии. Ты должна понять, что лучшие полицейские и военные умы Франции занимаются этой проблемой.

— Те самые, которые посадили меня в кутузку?

— Нелли, баржу арендовал Дюбуа. Полиция вела наблюдение за баржей. Туда наведывались известные анархисты и доставлялись материалы и оборудование, позволяющие производить микробы в больших количествах.

— А табличку с указанием, что это логово анархистов, там не видели?

Он сжимает мою руку.

— Ты не виновата, что тебя постигла неудача. С тобой обошлись, как ты того заслуживаешь, но это временная ситуация.

— Что полиция намерена предпринять в отношении баржи?

— Поскольку в этой истории замешаны анархисты, мы полагаем, что баржа начинена взрывчаткой. Поэтому ее нельзя взять обычным приступом. Мы разрабатываем план быстрого проникновения на борт, чтобы анархисты не успели предпринять ответных действий. Полиция консультируется со мной, поскольку у меня, как ты утверждаешь, богатая фантазия.

— А теперь ты мне скажешь, что собираешься атаковать баржу подводной лодкой.

У него отпала челюсть.

— Подводной лодкой?

— Ну, такой как в «20 000 лье…».

Он отпрянул, словно я ударила его.

— Ну конечно же! Подводная лодка уже есть на Сене, ее экспонирует Зеде на выставке.

— И что?

— Мы можем проникнуть на баржу под водой, и я знаю как.

Он выбегает из камеры.

Я качаю головой. Что теперь начнется из-за меня?

 

65

Нелли и Оскар

На следующий день рано утром доктор Рот приходит в мою камеру. У него опущенное лицо, и я сразу думаю, не случилось ли что с Жюлем.

— Ваш друг Оскар заболел лихорадкой. Его положили в больницу Пигаль. Он на волосок от смерти.

— О Боже, не может быть. — Я совсем забыла об ирландском поэте. Страшно представить, что он страдает от ужасных симптомов «черной лихорадки».

— Я получил разрешение от префекта отвезти вас в больницу. Я заверил его, что выдадите честное слово добровольно вернуться после посещения. Он согласился, когда я сказал, что доктор Пастер и я ручаемся за вас.

— Спасибо.

На улице нас ждет экипаж. Я поднимаюсь в него и не верю своим глазам.

— Милости прошу, дорогая моя Нелли.

— Оскар!

Он сияет от радости, когда я сажусь рядом с ним. После того как усаживается и Рот, экипаж трогается. Я крепко обнимаю Оскара и целую в щеку:

— Я ужасно переживала за вас.

Он широко улыбается.

— Не думали же вы, что я оставлю вас в руках этих гуннов. Мы отвезем вас на вокзал и посадим в поезд до Гавра. Я уже заказал вам билет на паром до Лондона. Оттуда вы можете поплыть до Нью-Йорка. Конечно, я буду вашим попутчиком. После того как помог вам бежать, я стану персона нон грата в Париже.

Меня еще никто так не изумлял.

— Я не могу поверить, что вы вызволили меня на свободу.

— Собственно говоря, дорогая моя, я лишь солдат в проведении этой операции. Тактическая разработка плана — заслуга нашего гения Андре. — При этих словах Оскар кивком указывает на Томаса Рота.

— Андре?

— Да, Андре. Мой друг, с которым я все время пытался вас познакомить. — Оскар с довольным видом потирает руки. — Правда, замечательно? Всегда восхищался актерским талантом Андре. Он исполнял роль ассистента Пастера, чтобы выручить вас. Мы должны покинуть территорию Франции, прежде чем префект обнаружит наш небольшой обман.

Я встречаюсь взглядом с человеком, которого знаю как Томаса Рота.

— Андре. — С непривычки я с трудом выговариваю это имя. Оскар знает его как Андре. Пастер называет Ротом. Но будь он с окладистой бородой, в очках, с длинными волосами, свисающими из-под надвинутого на глаза канотье, это вылитый Перун, человек в черном.

Оскар не спускает с меня глаз, когда экипаж вдруг останавливается.

— Дорогая моя, почему вы так бледны? Не тревожьтесь, Андре не арестуют, он едет с нами.

Дверца открывается. К нам подсаживается человек со стальным шаром вместо руки. В другой руке у него пистолет.

Андре улыбается нам.

— Вы, кажется, знакомы с мсье Маллио?

Оскар смотрит на меня.

— Нелли, что…

— Вы правы, Оскар, ваш друг Андре — хороший актер. — Потом я обращаюсь к Андре. — Я бы сказала, даже великий, потому что ввели в заблуждение Пастера.

Андре пожимает плечами:

— Это было не трудно. Пастер увлечен своей работой, и я помогал ему. Я лучший ученый во всем институте за исключением самого Пастера. И я учел его настроения, отразившиеся в одном из его страстных увлечений кроме науки.

Я сразу догадалась, о чем он говорит, вспомнив тематику произведений искусства в кабинете Пастера.

— Патриотизм. У него все работы об освобождении территории, отторгнутой Германией у Франции.

— Браво, — хлопает в ладоши Андре. — Рекомендации от эльзасского исследователя на захваченной территории, иностранный акцент, приобретенный мной, — и Пастер с большой охотой дал согласие, чтобы я работал в институте. Но нужно и мне отдать должное. Я произвел на него впечатление своими способностями. — Андре улыбается Оскару. — У тебя явно нездоровый вид. Может быть, ты, не дай Бог, заболел лихорадкой? Что вы думаете, мадемуазель Блай? Не кажется ли вам ситуация критической?

В кои-то веки я молчу, но в глубине души должна признать: ситуация действительно кажется критической.

— Нелли, боги не поскупились для меня. — Оскар вздыхает. — Я гениален, у меня знатное имя и высокое социальное положение. К сожалению, я не наделен свыше талантом распознавать обман друга.

— Не берите в голову. — Я похлопываю Оскара по руке. — Он обманул многих. — Потом обращаюсь к Андре. — Как вам удалось на картине Тулуза появиться в образе Томаса Рота и радикала Нурепа? — Я задаю этот вопрос, чтобы не впасть в панику. Повинуясь инстинкту, мне хочется выскочить из экипажа, но пистолет в руке Маллио сдерживает меня.

Андре усмехается.

— Это проще простого. Пастер никогда не видел меня в роли Нурепа. Я выполнял свою работу вне института и непосредственно контактировал только с одним из его сотрудников. По воле случая тот человек уехал в Египет и умер там во время эпидемии. Так что для меня открылась вакансия. Он был единственным, кто, собственно, видел меня с бородой и в очках. Я привел с собой Рене, потому что он никогда не встречался с Нурепом. А Люк Дюбуа по моему указанию устраивал маскарад с переодеванием.

Я киваю, словно это захватывающее признание, но на самом деле готова закричать и выпрыгнуть из экипажа.

— Борода и очки, шляпа, спущенная на лоб поверх длинных волос, — всегда один и тот же маскарад. В сущности, я никогда не видела вашего лица. Я гонялась за человеком с окладистой бородой и в очках. Если вы давно знали, кто я, почему позволяли выслеживать вас?

— Потому что вы были очень полезны мне. Пока вы суетились, подстрекали полицию и направляли ее против убийцы, я имел возможность осуществлять свой план. Конечно, сейчас, — он пожимает плечами, — вы стали бесполезной.

Я слегка наклоняюсь к нему. Несмотря на мой страх, это тот человек, который убил Джозефину и других женщин. Я ненавижу его всей душой.

— Знаете, вы же сумасшедший. Вы больной че… нет, я чуть не сказала «человек», но вы — животное. Хуже того, вы дикий, бешеный, безмозглый зверь из бездны ада.

На мгновение что-то ужасно мерзкое, противоестественное мелькнуло в его глазах, и он не на шутку пугает меня, но я и виду не подаю. Он не увидит моего страха — такого удовольствия я ему не доставлю. Он вытаскивает руку из кармана, тут же раздается щелчок и сверкает лезвие ножа.

Оскар хватает меня и прижимает к спинке сиденья, заслоняя собой.

— Пусть я человек не здравомыслящий, но не позволю поднимать руку на женщину, особенно эту.

Андре пресекает благородный порыв Оскара взмахом ножа.

— Сейчас ей ничего не будет. Я приберегу ее для другого случая.

Он улыбается и откидывается назад. Но стоило мне немного отдышаться, как он вдруг бросается на меня. Его лицо так близко, что я чувствую его дыхание и острое холодное лезвие, приставленное к моему горлу.

— Ты мне еще пригодишься. Я с удовольствием загляну тебе в глаза, когда буду медленно вспарывать.

Оскар и я сидим ни живы ни мертвы.

Андре снова как ни в чем не бывало выпрямляется. Нож убран, но я все еще чувствую холодное лезвие на своей шее. Он хочет убить меня, как убил Джозефину. А я могу только сидеть и ждать. Бедный Оскар. Он поражал своим великолепием грубых, отчаянных сорвиголов в шахтерском Лидвилле, а тут смотрит на меня раскрыв рот, совсем не похожий на прежнего златоуста.

— Не берите в голову. — Я опять похлопываю его по руке.

Его глаза застилают слезы.

— Простите меня, Нелли. — Он смотрит на Андре. — Прикинувшись моим другом, вы обманули меня. Вы убили двух людей, которых я любил. Люк и Жан Жак были ангелами во плоти, и вы отняли у них жизнь.

Андре вскидывает брови.

— Они были дураками. Как ты, они были кафешантанными радикалами, болтавшими о революции, но не желавшими подкрепить свои идеи делами. Ошибка Жан Жака в том, что он проявил слишком большое любопытство к тому, чем я занимался. Он шпионил за мной. Я приказал Люку убить его, но Люк подвел меня. В итоге мне пришлось решить обе проблемы.

Я понимаю, что войти в социальный круг Оскара было идеальным выбором для Андре, Рота, Перуна, или как бы он себя там ни называл. Этот круг не только имел туже самую сексуальную и политическую ориентацию, что и он, но, поскольку личная деятельность принадлежащих к нему людей осуждалась законом, они стремились собираться и общаться главным образом тайком в отличие от других сообществ друзей. Дорогой Оскар, я вижу как нарастает в нем гнев, от которого лицо становится розовато-лиловым, как рубашка. Я нисколько не сомневаюсь, что этот добродушный великан, не будь здесь Маллио с пистолетом в руках, нацеленным на нас, вцепился бы в горло Андре. Я решаю снова заговорить с Андре, чтобы предотвратить бессмысленное геройство со стороны Оскара.

— Как вас называть — Андре, Рот или Перун?

Он лишь самодовольно смотрит на меня. По-моему, ему все равно, как мы будем его называть. Он владеет ситуацией, и ничто другое ему не важно. Я также не понимаю, почему приспешник графа связался с анархистами, но может быть только два объяснения — либо деньги, либо то, что Маллио сам анархист.

— Как вы могли работать с графом, если он и есть богатый промышленник, кого ненавидит ваше анархистское движение?

— Я не работал с ним. Я пользовался им. Он финансировал мои исследования, платил Институту Пастера, чтобы я получил доступ к их работам.

— А ваш друг, — я киваю на Маллио, — прокладывал вам дорогу. Вы в курсе, что полиция разыскивает вас. Если вы перестанете…

Он разражается хохотом, и Маллио присоединяется к нему. Ужасный смех. Это сущий дьявол.

— Ты же не понимаешь, что я помогаю им поймать меня. На реке стоит баржа, где находится моя лаборатория. Их ждет большой сюрприз, когда они попытаются захватить ее. Но будь спокойна, они умрут быстрее, чем вы двое.

Панический страх охватывает меня. Чтобы совладать с ним, я делаю глубокий вдох и иду в словесную атаку против Маллио.

— Вы не сожалеете, что предали того, кто щедро платил вам?

— Долго работать на графа не входило в наши планы, — отвечает Перун. — Очень скоро он умрет вместе со всеми в городе. Но ваш друг Верн отправится в мир иной даже раньше.

— Вы устроили для него ловушку?

— Конечно. И он сам приведет ее в действие.

Я поднимаю глаза на Маллио.

— У вашего друга есть привычка избавляться от тех, кто помогал ему, когда они больше не нужны. Так он поступил с Дюбуа. — Я продолжаю смотреть на Маллио, но мои слова обращены к Перуну. — Так как же, мсье, вы собираетесь покончить с Маллио, когда он станет вам больше не нужным?

— Конечно. Когда мы закончим, не будет существовать никого по имени Маллио.

Они оба разражаются хохотом.

Перун презрительно ухмыляется мне.

— Маллио и я поклялись любой ценой поднять революцию. В отличие от других мы готовы отдать свои жизни.

— Оттого что человек готов умереть за какое-то дело, оно не становится правым, — говорит Оскар.

Лицо Перуна темнеет.

— Ты вроде тех бояр, что пьют кровь народа России. Хлеб, что ты жрешь, добыт потом других людей. Когда я буду убивать тебя, сделаю это с большим тщанием, проворачивая нож в твоей утробе, выковыривая глаза, перерезая горло от уха до уха.

 

66

Жюль

— Малый вперед, — командует капитан Зеде своему инженеру. — Мы сближаемся с баржей.

Невзначай сказанная Нелли фраза об использовании подводной лодки надоумила Жюля обсудить этот вопрос с префектом полиции и инспектором Мораном. Затем в сопровождении полицейских Жюль отправился на набережную Сены, где рядом со входом на выставку была пришвартована субмарина «Сансю», которую решили отдать в распоряжение полиции для проведения операции. Подлодка строилась для подводного ремонта судов. Ее носовая часть образует водонепроницаемое соединение с корпусом в том месте, где нужно производить ремонт. После этого рабочие в носовой части подлодки получают доступ к месту ремонта.

Инженер объясняет, что «Сансю» оборудована циркулярной пилой. С ее помощью проделывается отверстие, через которое может пролезть человек.

— Я знаю эту баржу. Деревянная, полусгнившая, она едва держится на плаву. Когда мы «присосемся» к ее борту, циркулярная пила вырежет дыру за считанные секунды. Ваши люди будут внутри до того, как на барже сообразят, что произошло. И вы перестреляете всех, кто на борту. — В глазах капитана вспыхивает злой огонек.

— Операция будет координироваться с суши и из-под воды. Когда мы проделаем отверстие, то поднимем перископ. Это будет означать, что мы входим внутрь. Одновременно начнется атака с прилегающих улиц. Если что не так, мы опустим перископ. По этому сигналу жандармы должны будут отойти.

Префект выражает опасение, что во время атаки баржа может быть сильно повреждена и затонет. Тогда смертоносные бактерии попадут в реку. Но на риск приходится идти, потому что альтернативы нет.

В субмарине, куда спустились Жюль, Моран, трое полицейских и столько же членов экипажа, жарко, тесно и темно. По всей длине судна только две лампы, да и каждая из них горит не ярче, чем свеча.

Воздух сильно нагретый и спертый, отчего Жюлю трудно дышать. Один из полицейских закашлялся, и Жюль прикладывает платок к носу и рту — а вдруг этот человек болен.

— Осторожно, — кричит капитан, — сейчас мы столкнемся с баржей.

После мягкого толчка происходит стыковка, и открывается дверь передней переборки. Вытянув шею, Жюль видит, что капитан с фонарем проползает на четвереньках в носовую часть субмарины. Почти в тот же момент слышится вой пилы, врезающейся в деревянную обшивку. Дым и опилки заполняют субмарину, и все начинают кашлять.

Капитан кричит: «Готово», — и Жюль, держа в руке пистолет, начинает ползти за полицейскими. В горле у него першит от дыма и опилок, ноги болят из-за того, что передвигаться приходится ползком, колени в ссадинах от заклепок. Как ему при этом не вспомнить слова Нелли, что приключениями она называет опасные моменты, только когда они позади.

Подходит его очередь пролезать через отверстие в корпусе в темную комнату. Полицейские стоят друг за другом перед дверью в переборке, когда он встает на ноги. Странного вида устройство прикреплено к двери.

Жюль смотрит на него при свете фонаря и понимает, что оно похоже на то, о чем он писал.

 

67

Нелли, Оскар и Перун

Экипаж везет нас на Монмартр. Мы оставляем его перед переулком, по которому упряжка не проедет. Перун идет впереди, а Маллио завершает шествие, не расставаясь со своим пистолетом. Любая попытка бежать неминуемо окончится смертью. От противоположного конца переулка начинается длинный лестничный пролет, а за ним еще один. Я уверена, что поднималась по этим ступеням в ту ночь, когда мы шли с Жюлем в таверну, где старый уголовник подает несвежее пиво анархистам.

Наверху следующей лестницы двое итальянских гимнастов и другие заговорщики ожидают нас. Из разговора между Перуном и акробаткой мне становится ясно, что нас с Оскаром захватили как заложников.

Когда мы с лестницы переходим на ровную поверхность, Оскар шепотом сообщает мне:

— Их план скоро будет осуществлен, и потом мы им больше не понадобимся.

— Это успокаивает.

Пройдя немного, мы оказываемся перед заколоченным входом. Для Перуна дверь легко открывается, и мы входим в тоннель, освещенный фонарями. Пока мы идем по тоннелю, люди Перуна поднимают небольшие деревянные коробки, сложенные у стен, и несут с собой. То, с какой осторожностью люди брали коробки, наводит меня на мысль, не являются ли они микробными бомбами Перуна. Я думаю, не стоит ли поделиться своими предположениями с Оскаром. Он в таком же подавленном состоянии, как и я.

— Нелли, — с напряжением в голосе говорит Оскар, — вы знаете, что мы идем по катакомбам, где добывали гипс? — Он не ожидает ответа, ему просто нужно говорить, и его слова текут безостановочным потоком. — Из него делали штукатурку. Вы, должно быть, знаете, что многие величайшие произведения живописи были выполнены на тонком слое штукатурки. В том числе росписи Сикстинской капеллы Микеланджело. Мне кажется, Перун поступил правильно, выбрав старый гипсовый карьер не только в качестве тайного хранилища, но и по другой причине: тела тысяч анархистов и коммунаров, убитых во время штурма Холма, были сброшены в эти ямы. Надеюсь, мы не разделим их участь.

Акробатка поворачивается и приставляет винтовку к груди Оскара.

— Закрой свою пасть.

Оскар открывает рот, чтобы сказать что-то, но сдерживается. Я похлопываю его по спине, и мы продолжаем идти, как кажется, по нескончаемому, петляющему тоннелю. Хуже всего то, что чем дальше мы идем, тем ниже и ниже становится тоннель, и даже мне приходится наклоняться. Бедный Оскар чуть ли не ползет на четвереньках. Наконец мы подходим еще к одной двери — на этот раз стальной. Я ни за что не догадалась бы, что за ней вход в клоаку.

Я никогда не бывала в таком месте, и удивлена, какой здесь смрад. Он совсем не тот, что я себе представляла, не ужасная вонь нечистот, а влажный запах плесени. Я будто в своем гробу.

Наши похитители складывают коробки у лестницы к люку.

— Осторожно, — говорит им Перун. — Если взорвется хоть одна из них, нам конец, и вся работа пойдет насмарку.

Мы с Оскаром обмениваемся взглядами. Эти коробки — бомбы. И учитывая, чем занимается Перун, они начинены смертоносным составом. Мы подносим платки к носу, но другие и не думают прикрывать свои лица — ведь они фанатики, готовые отдать жизнь за свое дело.

Перун поднимается по лестнице, открывает люк, и становится виден большой, наполненный горячим воздухом шар, висящий почти над самой землей.

Я ловлю взгляд Оскара и киваю на коробки и шар. Он тоже понимающе кивает мне. Они собираются сбрасывать на город свои ужасные бомбы с воздуха.

Перун, Маллио и их сообщники начинают, как они говорят, «заряжать» коробки и осторожно поднимать их наверх через люк.

Акробатке поручено стеречь нас. Она в каких-нибудь двух шагах от нас, стоит, прислонившись к стене, с винтовкой в руках, готовая пустить ее в дело. Я не сомневаюсь, что она не будет раздумывать.

Оскар показывает на сложенные коробки.

— Бомбы со смертоносными микробами?

Она отвечает надменным тоном:

— Мелкая пыль с мириадами микроорганизмов. Когда коробки будут сброшены над городом, небольшой нитроглицериновый заряд взорвет их и разметает пыль. Весь город превратится в кладбище.

— Вам тоже не уцелеть, — говорю я. — Микробы попадут и в подвесную корзину.

— Мы готовы пожертвовать своей жизнью. Но на нас будут еще маски.

В углу на противоположной стороне тоннеля к стене приставлены винтовки. Поодаль стоит открытая коробка с тремя шарами, похожими на небольшие пушечные ядра.

— Нитроглицериновые ручные бомбы, — объясняет Оскар. — Какими они убили царя. Наверняка приготовлены для полиции, если она сюда сунется. Один мой приятель анархист показывал мне такую бомбу, когда я работал над пьесой о Вере Засулич.

— Меня поражает дерзость и жестокость их затеи, — говорю я.

— Безумие не знает границ, — замечает Оскар.

— Заткнитесь, вы оба.

Я неодобрительно смотрю на девушку.

— Вы странным образом служите революционным идеалам. Ваш лидер — психически ненормальный убийца, получающий наслаждение оттого, что изуверствует над женщинами. Вы хотите убить десятки тысяч ни в чем не повинных детей, женщин и беспомощных стариков. Неужели вы так жестоки, что гибель стольких невинных жертв не разжалобит вашу душу?

Молодая женщина и глазом не моргнула. На ее лице равнодушие — ни злобы, ни волнения, ни радости. Это полное безразличие к творимому злу говорит, что за миловидным личиком скрывается кровожадное исчадие.

Оскар делает шаг и медленно вытягивается.

— Не двигаться! — огрызается она.

— Мадемуазель, ваш грубый тон меня не задевает.

Она делает шаг вперед и направляет винтовку на крупный торс Оскара.

— Не двигаться, или я убью тебя.

— Оскар, стойте спокойно. — Я беру его за руку.

Он отводит мою руку.

— Вы знаете, что винтовка, нацеленная на меня, очень большого калибра? С такого расстояния пуля легко пройдет сквозь меня и срикошетит. Вы знаете, куда она попадет? — Он делает шаг к ней.

— Еще одно движение, и я стреляю.

— Остановитесь, Оскар!

— Что там происходит? — спрашивает Перун сверху.

Девушка кричит Перуну:

— Он… Положи это!

Оскар, подняв одну из деревянных коробок, с удивлением смотрит на акробатку.

— Хорошо, я брошу ее.

— Нет!

Мне кажется, что это удобный момент, чтобы отвлечь внимание девушки.

— Когда эта пыль разлетится по городу, мальчики и девочки, их матери и отцы, бабушки и дедушки умрут ужасной смертью. Вы не просто уничтожаете город или правительство. Вы уничтожите народ, которому, как вы говорите, желаете помочь.

Оскар качает головой.

— Не бросайте слов на ветер — это все равно что кричать в бездонную бочку. Кроме того, один из наших четвероногих братьев меньших, Rattus norvegicus, вот-вот займется этой проблемой.

— Что за раттус? — спрашиваю я.

— Может быть, вы слышали более распространенное название — канализационная крыса. Та большая и страшная, которая сейчас откусит нос нашей подружке.

— А-а-а! — Истошный вопль вырывается из моего горла.

Огромная рыжая крыса сидит на выступе стены сантиметрах в тридцати от головы девушки. Она поворачивается и видит крысу прямо перед своим лицом. Отпрянув назад, она оступается. Оскар выставляет ногу, и акробатка, споткнувшись, ударятся о стену. Винтовка выстреливает. Пуля свистит рядом со мной и рикошетом отлетает от стены.

Перун наклоняется в люк.

— Положи контейнер, — приказывает он Оскару.

— Ни за что.

Перун целится в меня из пистолета.

— Контейнер останется целым, если даже его бросить. Он не «заряжен». А от этого пистолета пуля не срикошетит. Положи контейнер, или я убью Нелли.

Перун не глуп. Он знает Оскара. Тот кладет контейнер на землю.

— А сейчас, вы оба, лезьте наверх.

Оскар поднимается за мной по лестнице, а девушка следом за ним. То место, где мы выходим на поверхность, обтянуто тканью, скрывающей от посторонних глаз подвесную корзину воздушного шара. Рядом с ней лежат коробки, готовые к погрузке. Один из канатов, удерживающих воздушный шар, развязался. Маллио, находясь в корзине, и акробат, стоя на бочке, пытаются закрепить канат.

Перун прикрывает сложенным пальто пистолет и снова направляет его на меня. Я с любопытством смотрю на него, понимая, что он хочет заглушить звук выстрела, который убьет меня.

— Не спеши, старина, — с ухмылкой говорит Оскар Перуну. — Должен огорчить тебя: баланс сил изменился.

У Оскара в руке нитроглицериновая бомба. Он подбрасывает ее и ловит.

— Я прихватил это во время суматохи.

Перун кричит:

— Хватит! Положи ее на землю. Тогда я отпущу вас.

Оскар снова подбрасывает бомбу и ловит.

— Извини, старина, но не могу. Джентльмен не отступает перед злом.

— Дай ее сюда!

— Действительно, отдайте бомбу ему, Оскар, — советую я. — Бросьте ее ему под ноги, как они бросали их под ноги царю.

— Вы оба спятили! — кричит из гондолы Маллио.

 

68

Жюль

Жюль, Моран и его люди стоят перед дверью в переборке. На двери прикреплена нитроглицериновая бомба. Не ожидая, что полиция предпримет атаку из-под воды, анархисты устроили мину-ловушку так, чтобы она взорвалась, когда дверь будет открываться с другой стороны. Подается сигнал, чтобы полиция приостановила атаку с берега. Если заминирована эта дверь, то мины-ловушки могут быть и на других.

— Я много раз писал о злоумышленниках, которые пользовались такими устройствами, — говорит Жюль Морану, — так что знаю, как их обезвреживать.

Полицейский под руководством Жюля удаляет провод, предназначенный для приведения в действие мины-ловушки при открывании двери.

— В барже идти осторожно, — приказывает Моран. — Смотреть, нет ли еще бомб.

После того как обезврежена бомба на двери, полицейские и Жюль продвигаются по барже и обезвреживают другие взрывные устройства. Выйдя на верхнюю палубу, они убеждаются, что на борту никого нет.

Жюль стоит на палубе у ограждения усталый и расстроенный. Анархисты знали, что на баржу придут, как предвидела Нелли, поэтому наметили нанести удар с другого выгодного места, но какого? Не с Эйфелевой же башни, которая окружена полицией? Даже лифты сейчас бездействуют.

Что на уме у этого умалишенного русского анархиста?

Из-за угла выезжает экипаж и останавливается на набережной перед баржей. Это Люссак. Он докладывает Морану:

— Нелли Блай при содействии Оскара Уайльда и доктора Рота бежала. — Он объясняет суть замысла с «черной лихорадкой».

— Этого не может быть, — говорит Жюль. — Рот едва ли замешан в таком злодеянии. — Он смотрит на двух инспекторов полиции. — А что мы, собственно, знаем об этом человеке?

— Ассистент Пастера и…

Жюль качает головой.

— Эту должность он получил совсем недавно. И это не значит, что он не может быть анархистом. Мы знаем, что Дюбуа подтасовывал образцы. Скорее всего и Рот тоже. И потом, смерть молодого ассистента Рене. Он действительно умер от лихорадки? А сейчас похищена Нелли.

— Нет, — возражает Люссак. — Она добровольно уехала с Ротом и Уайльдом. Они, наверное, помогают ей вернуться в Америку.

— Или Рот доставляет Нелли Перуну.

— Это абсурд, — возмущается Моран. — Перун мертв. Вы забыли: в доказательство мы располагаем телом.

— Вовсе нет. Взрыв в доме, обгорелое тело, эта баржа. Нелли говорила мне, что это просто уловка, и она была права. А я не придал значения ее словам, потому что был увлечен идеей с подводной лодкой. Нас водят за нос. Готовится еще что-то.

Моран кивает:

— Может быть, вы правы. — Он дает указания Люссаку. — Скажите префекту, что нужно усилить охрану всех высоких зданий. У этих анархистов нет крыльев. Если они не могут проникнуть на Эйфелеву башню или вылить их состав в реку, наиболее выгодная для них позиция — это высокое здание. — Он смотрит на север, в сторону Монмартра. — Холм — это оплот анархистов, и он достаточно высок, но им он не годится. Нужен сильный ветер, чтобы разнести состав по всему городу.

Жюль тоже смотрит на Холм.

— Вот он!

— Что?

Жюль показывает на Холм.

— Воздушный шар. Тот, на котором итальянские акробаты выполняют свои трюки. Он там, наверху.

— О чем вы говорите?

— Эти гимнасты — анархисты, члены тайной организации Перуна.

Моран не хочет верить Жюлю.

— Вы серьезно говорите, что они воспользуются воздушным шаром?

— Несомненно. Они опытные воздухоплаватели. Они дождутся, когда ветер подует в нужном направлении, поднимутся на шаре над городом и рассыплют состав с микробами. Нужно подняться туда. Нелли и Оскар там — если еще живы.

Все готовы двинуться, но Жюль останавливается.

— Надо отвлечь внимание анархистов: пусть думают, что их план разделаться с нами удался.

Богатое воображение Жюля снова в действии.

 

69

Со стороны Сены гремит взрыв.

Маллио восторженно кричит:

— Сработало! Баржа взлетела на воздух со всеми ими. Это дурачье угодило в ловушку.

Жюль. Они убили его. Я кидаюсь к Перуну. Мне все равно, что он целится в меня из пистолета. Оскар хватает меня за руку, а я пытаюсь вырваться.

— Они убили Жюля!

Оскар держит мою руку железной хваткой.

— Тихо, тихо. Нам нужно спасать город.

Он прав, но будь у меня бомба, я бы швырнула ее в Перуна.

— Ваш товарищ прав, — кричу я Перуну. — Мы спятили и готовы отдать свои жизни, чтобы не дать таким ублюдкам, как вы, убить тысячи людей. До вас это доходит? Все равно у вас ничего не выйдет. Мы сотрем вас в порошок.

Я непроизвольно пячусь назад, видя, как искажается лицо Перуна и он трясется всем телом. Он подобен дикому зверю, который получил удар плетью, и сейчас хочет сделать прыжок, чтобы разорвать мне глотку.

Оскар снова показывает ему нитроглицериновую бомбу.

— Еще шаг — и здесь не останется камня на камне.

Ситуация тупиковая, но надолго ли? Ни они не могут двинуться с места, ни мы. Бомба вызовет цепную реакцию, произойдет локальный выброс некоторого количества пыли с микробами, погибнут люди, но маловероятно, что последствия будут катастрофическими и что будет уничтожен город, то, ради чего в течение нескольких лет работали эти безумцы.

Мы смотрим друг на друга — анархисты, готовые пойти на смерть во имя своего дела, но сознающие, что, если они набросятся на нас, их планы будут сорваны, и мы, два дилетанта, не имеющие представления, как противостоять насилию, хотя из нас двоих Оскар не потерял голову и взял инициативу на себя.

Итак, мы стоим, уставившись друг на друга, а Маллио, не обращая на нас внимания, снова начинает «загружать» подвесную корзину микробными бомбами.

— Они ничего не сделают, — говорит Маллио Перуну. — Они боятся умереть. Подойди и забери бомбу у этого болвана-англичанина. — Он кивает на Оскара.

Перун медлит, но интуиция мне подсказывает, что он попытается пойти в атаку.

Я смотрю на Оскара.

— Бросайте бомбу. — Мой голос дрожит, колени подгибаются, но я говорю это снова.

Оскар выше поднимает бомбу.

— Если вы хотите отдать жизнь за какое-либо дело, это не значит, что оно правое. Но иногда именно так и бывает.

Издалека доносится звон сигнальных колоколов.

Мы все снова замираем.

Перун разражается хохотом.

— Они напрасно тратят время. Баржа горит. Никакие пожарные ее не потушат. И там никто не остался в живых.

— Нет! — кричит Маллио. — Это не пожарные повозки, а полицейские фургоны! Они едут сюда!

Те двое, что помогали грузить коробки, бросают работу и спускаются в канализационный люк.

— Предатели! — кричит акробат им вслед.

Перун даже не смотрит на убегающих людей. Его внимание приковано к Оскару, который снова размахивает бомбой.

— Она не взорвется, если ее тряхнуть? — спрашивает Оскар.

Это не шутливый вопрос, а утверждение в свойственной Оскару манере. Его голос удивительно спокоен.

Акробатка внимательно смотрит на Уайльда горящими глазами фанатика. Похоже, как и Перун, она готова накинуться на Оскара.

Только Маллио занят делом: он снимает сетку с подвесной корзины, словно нас здесь нет, совершенно не обращая внимания на бомбу в руках Оскара.

Перун вдруг успокоился.

— Садитесь в гондолу, — приказывает он акробатам.

— Слишком большой вес, — кричит вниз Маллио. — Будет трудно подниматься. Как верные делу товарищи, они знают, что должны делать.

— Он хочет, чтобы вы погибли за общее дело, а они тем временем смоются, — говорю я молодым людям.

Парень смотрит на меня; в отличие от сестры он напуган и растерян, а девушка издает звук, как обитающая в джунглях кошка, которую она мне напомнила.

— У вас есть приказ, — говорит им Перун. — Убейте их обоих, а оставшимися бомбами взорвите коробки.

Перун собирается подняться на борт, и Оскар делает шаг вперед.

— Извините, но я не могу вам это позволить. Если вы попытаетесь взлететь, я брошу бомбу в корзину.

— Тогда ты тоже погибнешь.

— Может быть, так и будет, но, должен сказать, я взвесил риски и считаю, что лучше принести эту жертву, чем позволить вам взлететь и уничтожить весь город.

Все мое внимание сосредоточено на словесной дуэли между Оскаром и анархистом, и лишь краем глаза я замечаю, как девушка бросается на Оскара.

Она сбивает его с ног, он падает навзничь. Бомба подлетает вверх, а девушка валится вместе с Оскаром.

Я успеваю поймать бомбу обеими руками, но спотыкаюсь о ящик. Брат девушки накидывается на меня.

Я продолжаю держать бомбу, но, когда падаю на мостовую, роняю ее.

Акробат по инерции перелетает через тот же ящик и ловко изворачивается, чтобы не упасть на меня.

Закричав, я перекатываюсь на живот и обеими руками закрываю голову в надежде защититься от взрыва. В ушах у меня звенит, и я не сразу соображаю, что это звон колоколов полицейских фургонов, а не звук взрыва.

Я поднимаю голову, оглядываюсь и раскрываю рот. Все замерли в разных позах. Оскар лежит на спине и смотрит на меня. Акробатка сидит верхом у него на ногах. Ее брат слева от меня все такой же растерянный и испуганный.

Перун остановился на полпути в гондолу. Он замер на секунду в раздумье: то ли схватить ручную бомбу, то ли залезть в гондолу.

Полицейские повозки слышны все явственнее — они приближаются к нам. Я поднимаюсь с земли, а Оскар скидывает акробатку со своих ног ударом по голове.

Перун бросается к бомбе, а я на четвереньках пытаюсь опередить его. Он пинает меня. Удар приходится мне в бок, и я опрокидываюсь на спину, вскрикнув от боли.

Перун останавливается и направляет на меня пистолет.

— Умри, сучка.

Мне на помощь успевает Оскар. Он набрасывается на Перуна, буквально поднимает его и несет, а потом сильно ударяет о борт гондолы. Пока Оскар борется с Перуном и обезоруживает его, Маллио свешивается из гондолы и стальным кулаком наносит скользящий удар Оскару по голове.

Тот падает назад, и пистолет выстреливает. Пуля рикошетом отлетает от оснастки и застревает в деревянной конструкции подвесной корзины.

Маллио выбрасывает веревки из гондолы, как только Перун оказывается в ней. Акробат тоже пытается забраться в гондолу, но Маллио бьет его в лицо стальным кулаком, и тот падает.

— Слишком большой вес, — оскалился Маллио.

Закричав, как дикий зверь, акробатка перепрыгивает через меня и поднимает с земли ручную бомбу. Как только девушка выпрямляется, Оскар обхватывает ее своими огромными руками и держит за запястье так, что она не может бросить бомбу. Оскар поднимает ее и бросает на брата.

От взрыва я отлетаю назад, а мелкие осколки взрезаются в меня.

Через секунду я осознаю, что мне ничего не оторвало. Я в состоянии шока, но стою на ногах.

Тень от поднимающегося воздушного шара падает на меня. Я поднимаю голову, ожидая увидеть презрительную мину на лице Перуна или нацеленный на меня пистолет.

Но ни Перуна, ни Маллио я не вижу. Позади меня раздаются выстрелы. Двое анархистов, наверное, пригнулись в корзине, чтобы в них не угодили пули полицейских.

Я слышу громкий голос Жюля, перекрывающий выкрики команд и звуки выстрелов:

— Стреляйте в оболочку шара, не стреляйте в корзину.

Оскар лежит рядом со мной. Он весь в крови.

 

70

Какой горько-сладкой может быть жизнь. Мне нужно успеть на поезд, а меня раздирают два противоречивых чувства: я хочу вернуться в Америку и к своей работе, но мне не хочется расставаться с Жюлем. И хотя французское правительство не поскупилось на благодарность за мою помощь, оно объявило меня персоной нон грата, потому что выставка еще не закрылась, и с меня и моих соучастников преступления взяли слово хранить тайну о происшествии.

Пули полицейских повредили воздушный шар, и он, неуправляемый, продолжал подниматься. К счастью, ветер отнес его к югу от города, где он упал в реку.

Было обнаружено тело Маллио. При подъеме шара пуля попала ему в голову. Тело Перуна не нашли, но полиция осталась довольна, что анархиста постиг заслуженный конец.

— При падении шара никто не мог остаться в живых, — сказал нам инспектор Моран.

Надеюсь, что он прав. Кажется, у Перуна больше жизней, чем у кошки.

А что же разлюбезный Оскар? На нем была, как он выразился, «неправедная кровь», кровь двух акробатов. Они погибли, а Оскара от взрыва спасло тело девушки. По крайней мере одно доброе дело в своей жизни она сделала.

Жюль и Оскар сопровождают и охраняют меня по дороге на вокзал. Мы едем в экипаже, предоставленном самим главным инспектором. Не для того ли, думаю я, чтобы кучер убедился, что я действительно села в поезд?

Поскольку мама приучала меня вести себя как леди и постоянно твердила, что леди никогда не целуется и не болтает языком, мне нечего сказать о последней ночи в Париже за исключением того, что я никогда не представляла, какой романтической может быть ночь и каким горько-сладким — утро.

Жюль просил меня за завтраком остаться на несколько дней. Мне никогда так не хотелось сказать «да», но я знала: чем дольше я задержусь, тем больнее будет расставаться. Жюль ведет образ жизни, к которому я не смогу привыкнуть. Я занимаюсь любимым делом и хочу и дальше заниматься им. Я должна вернуться в Америку. Я готова была просить Жюля не провожать меня на вокзал. Лучше не видеть, как он будет стоять на платформе и махать рукой.

В то утро я сделала то, чего обычно не делаю. Это не в моем характере. Я заплакала. Не перед Жюлем. Плакала, когда умывалась. Мне пришлось сбрызнуть лицо холодной водой, потому что глаза покраснели.

Спасибо Оскару. Благодаря его присутствию я не заплакала снова. Как можно впадать в меланхолию, если напротив тебя в экипаже сидит певчая птица словесности.

— Ну вот мы и приехали. — Оскар выглядывает из экипажа.

Я тихо вздыхаю. Мы прибыли. До разлуки с друзьями остались считанные мгновения. Я делаю глубокий вдох и изображаю на губах улыбку, а Жюль достает карманные часы. Я улыбаюсь, потому что они напоминают мне о трудных моментах в моей жизни, когда мы впервые разговаривали в кафе. Я умоляла его о помощи, а он смотрел на часы и вел себя так, словно я ненормальная.

Слезы наворачиваются на глаза, и я встаю, намереваясь выйти из экипажа.

— Не спешите, дорогая Нелли. — Оскар достает бутылку шампанского. — Мы приехали раньше времени, я позаботился об этом. Мы не уедем, не выпив за вас, Нелли, бесподобную девушку, которая навсегда останется в наших сердцах.

Мы поднимаем бокалы, и Жюль произносит:

— Добавлю, что это невероятно смелая и находчивая женщина. Я не представлял, что женщина способна ни в чем не уступать мужчинам в их мире. Нелли не только останется в наших сердцах, но я когда-нибудь увековечу ее в своем произведении.

— У меня нет слов. Мне оказано такое почтение. У меня есть только одна просьба.

— Да, пожалуйста.

Оскар наклоняется к Жюлю.

— Приготовьтесь, она очень современная женщина.

— Сделайте меня главной героиней. В ваших книгах женщина главной героиней не была никогда. И я хотела спросить: почему?

— Потому что, моя дорогая Нелли, женщины не способны совершать героические поступки, которые приходится совершать моим героям.

— Неправда. Женщина может все, что может мужчина. Ей просто нужно вложить свой разум в то, что она делает.

Жюль усмехается и говорит Оскару:

— Вы можете представить себе, чтобы женщина совершила кругосветное путешествие за восемьдесят дней, как Филеас Фогг?

— Так слушай же…

— Поезд отходит! — Оскар хватает мой бокал, а я едва сдерживаю себя.

Жюль снова достает эти проклятые карманные часы.

— Он прав. Идемте.

Я выхожу из экипажа и быстрым шагом иду к поезду, стараясь скрыть несвойственные леди эмоции в момент расставания, которое должно быть трогательным, но сдержанным. Оскар торопится догнать меня.

Раздается свисток, и я останавливаюсь перед вагонной подножкой. Я изо всех сил сдерживаю слезы. Так и есть — я уезжаю.

— Нелли. — Оскар поворачивает меня и горячо обнимает. Мне стало ясно, что у этого большого медведя, который говорит и одевается, как никто другой на планете, храбрость льва. — Я в самом деле буду скучать по вас. Вы спасли мне жизнь.

— Нет, это вы мне спасли жизнь. — Я не могу не обнять его снова.

Жюль похлопывает Оскара по спине:

— И за это я всегда буду благодарен. Не говоря уже о вашей поразительной смелости перед лицом врага.

Оскар смотрит на него так, словно хочет спросить, правду ли он говорит.

— Я совершенно серьезно. На меня произвел большое впечатление не только ваш интеллект, но также ваша сила духа и нравственная смелость.

Нравственная смелость. За завтраком мы говорили об Оскаре. Я заметила консервативному французу, что Оскар имеет смелость не только одеваться и говорить, как ему хочется, но и не покоряться копьям и стрелам тех, кто осуждает его сексуальные предпочтения как аморальные. «Кто мы такие, чтобы первыми кидать камень?» — спросила я его. Жюль покачал головой и сказал: «Пращам, Нелли, а не копьям. „Пращам и стрелам яростной судьбы“. Это из „Гамлета“. Пращи и стрелы — средневековое оружие. А в Библии сказано не „кинуть“, а „бросить“ камень».

— Последний звонок! Все по вагонам! Все по вагонам! Последний звонок!

Носильщик берет мой чемодан. Прежде чем я поднимаюсь на подножку, Жюль ловит мою руку. Я обнимаю его. И никто из нас не хочет разомкнуть объятия.

— Последний звонок! Все по вагонам! Все по вагонам! Последний звонок!

— До свидания, Жюль. Спасибо за…

— Нет, это я должен благодарить тебя, Нелли Блай. Ты вернула меня к жизни.

Когда я поднимаюсь на подножку, Жюль улыбается Оскару и громко говорит, чтобы я слышала:

— Она хорошая женщина, но, как я сказал, женщина никогда не сможет объехать мир за восемьдесят дней, как Филеас Фогг.

Я не верю своим ушам. Как он осмеливается снова говорить такое о женщинах, после того как я, преследуя убийцу, объехала полмира и раскрыла ужаснейший заговор анархистов? Я не могу уехать, не выразив своего негодования. Хорошо, что Жюль и Оскар еще на платформе и могут слышать меня.

— Жюль! — кричу я во весь голос.

Жюль отвернулся, и Оскар трогает его за плечо и показывает на меня.

Я кричу:

— Почему ты пишешь, что Филеас Фогг совершил кругосветное путешествие за восемьдесят дней? — Я читала книгу и знаю ответ.

— Я все просчитал. Это кратчайшее время, за которое мужчина может сделать это.

Поезд уже идет, и я кричу:

— Правильно, для мужчины это кратчайшее время. Но я женщина и уложусь за меньший срок. Ты слышишь? Я побью рекорд Филеаса Фогга. Ты слышишь?

Оскар машет своим желтым носовым платком, а Жюль просто стоит и ухмыляется. Поезд между тем набирает скорость.

Я не унимаюсь:

— Если бы я сейчас была на платформе, от вашей самоуверенности, Жюль Верн, не осталось бы и следа.

— Вы удивляете меня, старина, — говорит Оскар Жюлю, продолжая махать мне платком. — Зачем вы сказали такое Нелли? Вы же знаете, как она отреагирует. Это же ей все равно что пощечина или как красная тряпка для быка.

— Это моя лучшая книга, она вполне может выдержать еще одно издание. Представляете, сколько экземпляров будет продано, если эта молодая девушка примет вызов? Кроме того, Франция будет у нее на пути, и мы с ней снова встретимся.

— Не надо дурить мне голову, Жюль Верн. Ведь вам же хочется снова увидеться со мной.

— Мадемуазель?..

Проводник обращается ко мне с настороженностью. Он явно из тех, кто думает, что люди, которые стоят у окна идущего поезда и разговаривают сами с собой, не иначе как пациенты из дома умалишенных.

— Вас проводить в купе?

— Спасибо. Я… — У меня захватывает дух при виде человека, стоящего в конце платформы.

— Что-то случилось? — спрашивает проводник.

— Вы видели человека на платформе?

— Какого человека?

— С окладистой бородой, весь в черном и с красным шарфом. Он на платформе. Остановите поезд!

— Что?

— Нужно остановить поезд!

— Остановить поезд?

— Да! Его надо поймать.

— Это невозможно. — Он тверд и непреклонен как истукан. — Мадемуазель, пройдите в свое купе. Вам нужно лечь и отдохнуть.

Я смотрю на платформу. Человека в черном там нет.

Я постепенно начинаю ровно дышать. Я должна успокоиться и не давать разыгрываться своему воображению. Инспектор сказал, что никто не мог уцелеть при падении воздушного шара.

Он мертв, и все тут.

Буду надеяться, что он так и останется мертвым.

 

Постскриптум от редакции

Никого не должно удивлять, что Нелли Блай приняла вызов, брошенный ей Жюлем.

Вернувшись в Нью-Йорк, она сказала Пулитцеру, что хочет совершить кругосветное путешествие и побить рекорд Филеаса Фогга. Он снова ответил ей, что это не женское дело.

Этого было достаточно, чтобы разразилась буря. За три дня она спланировала поездку, побросала вещи в саквояж и отправилась в путешествие вокруг света на пароходах, поездах и в экипажах.

Конечно, она сделала остановку во Франции, чтобы встретиться со своими старыми друзьями. А позднее написала книгу «Вокруг света за 72 дня».

Она получила международное признание за невероятный поступок, но, чтобы не вызвать всеобщий ажиотаж, ей пришлось опустить некоторые странные и таинственные события, которые произошли во время путешествия вокруг света в те 72 дня.

Однако редакция с удовольствием сообщает, что оригинальная рукопись Нелли была принята и что она в скором времени будет вынесена на суд читателей.