— Нелли! — Это Жюль. — Что вы делаете?

— Сижу и наслаждаюсь прекрасной ночью, — огрызаюсь я. — А что, по-вашему, я еще могу делать? — Я не добавляю, что моя гордость сломлена. — А вы что делаете?

— Я подумал, что вы совершаете какую-нибудь глупость. Вот и пошел за вами. Вы ушиблись?

— Нет, так, небольшие ссадины. Как вы опередили меня?

— Я знаю этот район.

— Вы до смерти напугали меня.

— Я знаю, прошу прощения, но я не знал, что это вы. Я подошел поближе, чтобы взглянуть, а вы пустились бежать. Вы не виноваты, что испугались. Вы уже сталкивались с этим безумцем один на один и знаете, как он опасен.

Он подходит, произнося заботливые и добрые слова, от которых гнев тает, и я позволяю ему помочь мне встать.

— Я был несправедлив к вам, — продолжает он. — Это теневое представление все перевернуло во мне. Я знаю, что это просто люди позади экрана приводят в движение орудия войны, но…

Я жду, когда он закончит фразу. Но он не заканчивает ее, и тогда я произношу:

— Это имеет отношение к вашему замечанию, что вы приехали в Париж убить кого-то.

Мы смотрим друг другу в глаза. Я не вижу гнева в его взгляде, в нем что-то еще. Прежде чем я успеваю сообразить что, я в его объятиях, его губы касаются моих. Они теплые и сочные, и я охотно отвечаю ему поцелуем, грудью прижимаясь к нему. Поцелуй заканчивается, но я не двигаюсь. Наконец я спохватываюсь, вспоминаю о женской скромности и отстраняюсь от него.

— Мои извинения, — говорит он.

Как потерявшийся ребенок, тупо смотрю в землю. Он, слава Богу, нежно берет меня под руку и помогает подниматься на холм.

— До кафе далеко?

— Нет, не далеко. Давайте найдем его, пока нас не прикончили.

Когда мы поднимаемся на холм, собор Сакре-Кёр остается справа от нас. Строительство его еще не закончилось, он стоит весь в лесах как в паутине, но даже это не мешает разглядеть его величественность. На пути нам никто не встречается, и мы молча продолжаем идти по лабиринту проходов между стенами вокруг темных садов.

— Жюль, мы не заблудились?

Он недовольно ворчит, из чего мне становится ясно, что мы и вправду заблудились. Уже даже нет уличных фонарей, и дома становятся все менее опрятными. И вдруг я слышу музыку.

— Откуда эта музыка?

— Это не музыка. Это крылья ветряной мельницы — к: сожалению, последней. Столетиями ветряные мельницы мололи муку для парижских пекарей. То, что вы слышите, — плач последней из них, потому что они больше не нужны.

— Как жаль.

— Во мне говорит циник.

— Ну вот…

Он не слушает меня, и некоторое время мы стоим и смотрим на высокое темное строение рядом с вершиной какой-то лестницы, странный и жутковатый кенотафий на фоне освещенного лунным светом горизонта. Древний гигант, наполненный воспоминаниями. Радостная, одухотворенная музыка изнутри, когда мы подходим ближе.

— «Мулен де ля Галетт», — уныло говорит Жюль. — Зайдем и узнаем, как нам идти дальше.

Яркие фонари указывают дорогу к ветряной мельнице, сменившей профессию. Пока Жюль спрашивает дорогу у билетера, сворачиваю в коридор, чтобы взглянуть на танцевальный зал. Пожилая женщина принимает верхнюю одежду в гардеробе. Я даю ей пятьдесят су: «Только взглянуть», — и она машет рукой, чтобы я проходила.

Как и в «Мулен Руж», танцевальный зал в «Галетт» очень большой; оркестр состоит только из труб и тромбонов и располагается на возвышенной сцене в дальнем конце зала. Одни музыканты сидят на табуретах, другие стоят, а некоторые примостились на краю сцены. Музыка звучит громко, одежда танцоров яркая и разноцветная. Площадка в центре забита молодыми мужчинами и женщинами, которые топают, кружатся, смеются. На лицах мужчин довольные улыбки, и неудивительно: женщины показывают ноги иногда даже выше колен.

В отличие отдам, посещающих кафе на бульварах у подножия холма, куда они приезжают в экипажах, в высоких шляпах и пышных шелковых платьях, здесь женщины с непокрытой головой и их одежда проста: в основном белые блузки и черные юбки. Бант, приколотый в том или ином месте, придает разнообразие их простому костюму. Что касается мужчин, то здесь нет ни цилиндров, ни фраков. Лица их пылают от танцевального темпа, шляпы щегольски сдвинуты набекрень, брюки плотно обтягивают колени.

Я узнаю молодых людей в зале, потому что когда-то была одной из них: продавщицы, посыльные и заводские рабочие. Они работают шесть долгих дней с рассвета до заката, и выходной — единственный день, когда они могут отдохнуть и повеселиться. Таких людей я знала в Питсбурге, работала с ними бок о бок.

«Мулен Руж» и кабаре Монмартра для среднего и высшего класса. «Галетт» — место для рабочих, таких как те, с кем я выросла и о ком сохранила приятные воспоминания.

Группа продавщиц в вихре танца проносится мимо, одна из них хватает меня за руку, и я вдруг оказываюсь на танцевальной площадке. Сначала мне немного неловко, потому что не знаю толком, что нужно делать, я начинаю подражать девушкам и быстро сама подбрасываю пятки и смеюсь.

Замечательно! Я чувствую себя свободной, свободной от всех тревог и забот. И я не могу перестать смеяться. Я просто молодая женщина, которая веселится. Меня кто-то хватает за руку, и так же быстро, как я влетела на танцевальную площадку, вылетаю с нее… снова в объятия Жюля. Он тесно прижимает меня к себе, и мы просто смотрим в глаза друг другу.

Я хочу, чтобы он поцеловал меня, и вижу по его глазам, что он хочет того же. Но вместо этого он нежно убирает прядь волос с моей щеки.

— Пора идти.

Со вздохом я отворачиваюсь от своего прошлого и иду за ним в подпольное кафе, в котором всем заправляет матерый преступник и которое носит название смертоносного инструмента.

На противоположной от «Галетт» стороне улицы околачиваются какие-то люди. Наша одежда привлекает тяжелые мрачные взгляды. Жюль со знанием дела перемещает меня слева от себя, чтобы его правая рука была свободна, если понадобится размахнуться тростью.

— Здесь находился один из последних оплотов защитников Коммуны, — объясняет мне Жюль. Он показывает на окрестности. — Даже полиция без особой охоты появляется здесь. Время от времени они ловят политических преступников, и, как правило, для этого привлекаются значительные силы. Справа от нас — не смотрите туда — из окна третьего этажа дома напротив мельницы выглядывает человек.

— Почему не смотреть?

— Чтобы он не подумал, что мы шпионим за ним.

До сих пор остались разрушения, причиненные зданию во время сражений между правительственными войсками и коммунарами почти два десятилетия назад. Вся левая стена рухнула, превратившись в груду камней; задняя стена, обращенная в сторону крутого обрыва на склоне холма, также разбита. Две других стены стоят, но выбоины на них свидетельствуют, что здесь велся интенсивный огонь из стрелкового оружия.

Свет от газового фонаря, неяркий и неприветливый, мерцает на вершине каменной лестницы, ведущей в расположенное в подвале кафе. На столбе в конце лестницы приделана грубо намалеванная вывеска. На ней никакого названия, только изображение окровавленного ножа.

Я рада, что Жюль со мной. Глупо было думать, что я могла бы прийти сюда одна.

Двое мужчин сидят на верхних ступенях и играют в кости. Рядом с каждым из них стоит бутылка вина, у одного в зубах сигарета. Они сторонятся, чтобы пропустить нас, но с явным недовольством. Еще один угрюмого вида тип сидит на табуретке на нижних ступенях рядом с дверью и тоже курит. Он ничего не говорит, когда Жюль открывает дверь и пропускает меня вперед, но взгляд у него презрительный.

Внутри кафе такая же неприветливая атмосфера, как и снаружи. В воздухе висит серый табачный дым и витает знакомый мне запах дешевого пива. От моего отчима так пахло весьма часто. В кафе с дюжину столов, и, в общем, достаточно людей. Здесь нет посетителей ни университетского вида, ни из рабочего класса, как в «Галетт». На мой взгляд, все они — обычные преступники, и, может быть, среди них найдется один или два пьяницы-поэта.

В комнате всего три-четыре женщины, и они меня особенно заинтересовали. Мир полон крутых мужиков, но эти женщины — редкая порода «твердых» женщин. Я моментально помещаю их в схему, по которой я в своем сознании распределяю все по категориям, и потом сама удивляюсь сделанным выводам. Военные. Вот что я подумала об этих женщинах, хотя по возрасту они не годятся ни для какой армии. Они напоминают мне старых ведьм на картинах французской революции, женщин, требовавших крови, когда жертв террора вели по улицам.

Я сомневаюсь, туда ли мы пришли. И вдруг вижу легенду Монмартра в противоположном конце комнаты за столом с тремя мужчинами. Ошибки быть не может, это Красная Дева: ее острые, узкие черты, высокий лоб и волосы цвета воронова крыла придают ей облик американского индейца, несмотря на бледную кожу. На ней характерная черная одежда и красный шарф.

Я делаю шаг, чтобы направиться к ее столу, но Жюль берет меня за руку и ведет к другому.

— Существует определенный протокол обращения к революционерам, разыскиваемым полицией, — шепчет он.

Жюль пишет записку и подзывает официанта.

Древнее создание, похожее на пирата, ковыляет к нам на одной ноге и деревяшке. Несомненно, это и есть Леге. И Сали был прав — шрамы украшают его. На шее у него след то ли от воротника, то ли от веревки.

— Для мадемуазель Мишель.

Когда он протягивает руку за запиской и монетой, еще один шрам открывается на запястье. После того как он уходит ковыляющей походкой, Жюль говорит:

— Шрам на запястье оттого, что Леге был прикован к веслу. На тюремной галере он отбывал срок за кражу, убийство и, конечно, революционную деятельность.

— По-видимому, это и объединяет всю клиентуру в данном заведении. Что вы написали в своей записке?

— Что мы хотим поговорить с ней о смерти невинной женщины. И я назвал себя и свою спутницу Нелли Браун.

— Вы подписались «Жюль Верн»?

— Мы явились в логово убийц-анархистов глухой ночью. Бессмысленно рисковать головой из-за того, что Луиза Мишель не желает беседовать с незнакомцами.

— Вы встречались с ней?

— Нет, но у меня с ней весьма своеобразные связи.

— И какие же?

Справа от нас какой-то оборванец поднимает голову, бормочет что-то невнятное и снова роняет ее на руки, лежащие на столе. Про такого мама сказала бы: «Допился до чертиков».

Жюль кивает на него:

— Этот бедолага, будто только что вылезший из канавы, — известный поэт Поль Верлен. Он пьяница и отщепенец, но эти эпитеты лишь возвышают его над остальными деградировавшими талантами. Он никогда не доходил до такого состояния с тех пор, как стрелял в своего любовника.

— Молодого поэта Артура Рембо, если я не ошибаюсь.

— Совершенно верно. — Жюль в изумлении смотрит на меня.

Я продолжаю:

— Еще несколько лет назад Верлен помогал Рембо опубликовать его «Озарения», а сейчас сидит один в состоянии полной прострации. Разве это не прискорбно? Его жена не хочет иметь с ним ничего общего, и он не общается или почти не общается со своим сыном Жоржем. По одним рассказам, пуля попала в руку Рембо, по другим — в зад. Верлен отсидел два года в Монсе. Бельгийцы менее терпимы к попытке застрелить своего любовника, чем вы — я имею в виду французы.

— Мадемуазель Браун…

— Я знаю, вы поражены широтой моих познаний, но то, что я не знаю, хотела бы узнать…

Я не успеваю задать вопрос Жюлю о его знакомстве с Красной Девой, потому что старый убийца, революционер или кто бы ни был наш официант, трогает Жюля за плечо и большим пальцем показывает на стол, за которым сидит Луиза.

Мы с Жюлем встаем и в облаке дыма идем к ней. Людей, сидящих рядом, я воспринимаю как тех, кто отбивает ритм на тюремной галере, если они еще существуют.

— Добрый вечер, мадемуазель, мсье, — кланяется Жюль.

— Для меня большая честь встретиться с вами, — искренне говорю я Красной Деве.

Никто не говорит ни слова, когда мы садимся, и даже не отвечает на наши приветствия. Поскольку формальности, как видно, не нужны и нежелательны, я беру быка за рога и сразу обращаюсь к Луизе Мишель.

— Я американка. Мою сестру убил маньяк в Нью-Йорке. Я преследовала его до Парижа. Мне нужна ваша помощь, чтобы найти его и отдать под суд.

Жюль немного обмякает на стуле, словно съеживается от моей речи. Луиза и ее товарищи смотрят на меня, будто я вылезла из лунной ракеты Жюля. Луиза начинает что-то говорить, но потом замолкает, потому что ее внимание переключается на кого-то позади меня.

К моему удивлению, это воздушные гимнасты из цирка, симпатичные и обаятельные брат и сестра, которые очаровали доктора Дюбуа. Они в обычной повседневной одежде: на молодом человеке хорошо сшитый итальянский костюм из темного полотна и шелка, а на девушке болотного цвета платье с желтой отделкой. Единственное украшение — черная подвеска в виде лошади из эбенового дерева или какого-то темного камня на вид грубой, словно очень давней, работы.

Как и мы, они кажутся посторонними в этом заведении.

Совершается обмен приветствиями, и между Луизой и новоприбывшими мелькает взгляд, который я расцениваю как сигнал, говорящий, чтобы они не садились за наш стол, по крайней мере не сейчас, пока мы здесь. Они проходят дальше. Занятно. Доктор Дюбуа проявлял интерес к паре, а они связаны с самой известной анархисткой в городе.

— Почему вы говорите об этом мне? — спрашивает Красная Дева.

— Я уверена, что убийца — анархист.

Мужчина, сидящий справа от Луизы, идет в наступление на меня:

— Единственный способ добиться справедливости для людей — это уничтожить правительства и буржуазию, которые притесняют народ. Единственный способ уничтожить их — убить! Если твою сестру убил анархист, то это ради всеобщего блага.

Подлый негодяй. Он свирепо смотрит на меня, специально провоцируя, чтобы я возразила ему. Мне доводилось сталкиваться с такими мерзавцами. Они обожают издеваться над женщинами. Мой отец научил меня одному приему. Нужно смотреть им прямо в глаз, именно только в один глаз. Тогда их взгляд не лишит тебя присутствия духа. Я не моргнув отвечаю ему:

— Может быть, вы бы так не говорили, если бы это касалось вашей жизни. — Потом я поворачиваюсь к Луизе. — Моя сестра к политике не имела никакого отношения. Убийца — маньяк, который охотится за женщинами и зверски расправляется с ними ради своей безумной прихоти.

Она поднимает брови:

— Вы рассчитываете найти убийцу здесь? Среди нас, безусловно, есть и убийцы. — Она улыбается и смотрит на человека справа от себя, который накинулся на меня. — Но они охотятся за более крупной дичью, чем какие-то женщины.

Мужчины смеются. Я борюсь с искушением встать и сказать все, что о них думаю, но так ничего не добьюсь — меня просто вышвырнут вон. Поэтому я сдерживаю себя и продолжаю:

— Человек, которого я разыскиваю, убивает самых бедных и беззащитных женщин, социальных изгоев, не имеющих защиты со стороны закона. Он лишает жизни проституток, буквально кромсая их ножом. — Я уверена, что упоминание об отверженных обществом всколыхнет в ней чувство справедливости.

— Вы все-таки не ответили мне, почему решили прийти в это кафе и рассказать вашу историю мне. Это политическое кафе, а не общество психически ненормальных криминальных элементов.

— Как я сказала, убийца — анархист, анархист с Монмартра.

Это все равно как если бы я назвала папу римского распутником на собрании католиков. Двое сидящих за столом напрягаются и хмурятся, а Луиза поднимает брови. Я попала в точку и спешу досказать свою историю.

— Этот человек может иметь отношение к взрыву на площади Хеймаркет в Чикаго. Я столкнулась с ним, когда он скрывался под видом доктора в больнице для умалишенных в Нью-Йорке и, пользуясь своим положением, убивал проституток. Я выслеживала его в Лондоне, где он также убивал проституток, и сейчас в Париже, где он занимается тем же грязным делом. Если мы не остановим его, он будет продолжать резню, переезжая из города в город, чтобы сбить с толку полицию.

— Ты хочешь, чтобы наш товарищ работал на полицию? — говорит человек слева от Луизы. Он такой же негодяй, как и его приятель. — Мы не полицейские ищейки. — Он сплевывает на пол.

— Этот человек убивает не королей и политических деятелей, а беспомощных женщин. Женщин, которых вы задались целью освободить, — парирую я.

— Шлюх? Стоит ли переживать из-за нескольких шлюх, если будет сброшено ярмо капитализма и тирании?

Мужчины снова смеются, и, к моему удивлению, Луиза тоже. Кровь вскипает у меня в жилах, и я встаю. Чувствую, что Жюль трогает меня за руку, но я не в силах сдержать свой гнев.

— Я здесь не для того, чтобы говорить о политике. Я думала, — смотрю Луизе прямо в глаза, — что вы поймете меня. Очевидно, ошиблась.

— Почему вы считаете, что этот человек — анархист? — спрашивает Луиза.

— Он носит красный шарф и черную одежду, подражая вам.

— Во Франции сотни тысяч сторонников анархии и миллионы во всем мире. Вы говорите, он даже не француз. Почему вы думаете, что мы могли бы помочь?

— Я слушала вас, когда вы выступали на площади Бланш. Я знаю, вами восхищаются всюду. Вы сами можете не знать этого человека, но стоит вам сказать, что…

— Ты что — оглохла?

«Товарищ» справа от Луизы вскакивает, опрокидывая стул. Жюль весь напрягается.

— Ты хочешь сделать из нас шпиков? Убирайся, а то не сносить тебе головы.

Жюль встает.

— Не смейте так разговаривать с женщиной. Извинитесь, или я…

— Пожалуйста, я прошу вас, Франсуа, мадемуазель Браун и вы, мсье Верн.

Когда все садятся на свои места, Луиза лукаво смотрит на Верна.

— Вы больше не крали мои идеи, мсье Верн?

— Нет, мадемуазель, мне больше не встречались ваши идеи, которые можно было бы украсть. Тем хуже для моего творчества, поскольку «20 000 лье под водой» — одно из моих самых популярных произведений.

— Боюсь, вы и ваша пылкая подруга напрасно проделали весь путь сюда к нам. Хотя я не прощаю смерть ни в чем не повинных людей, мой друг прав, говоря, что мы не шпики. Нас не волнует ваша проблема. Однако я сочувствую вам, что вы потеряли сестру, — говорит она мне.

Я снова встаю.

— Уверена, вы будете соболезновать семье следующей невинной жертвы этого злодея. Извините за беспокойство. Когда я работала на заводе, мне в руки попала листовка с вашей речью, и она изменила мою жизнь. Прискорбно, что женщина, написавшая эти слова, не живет согласно своим принципам.

Жюль догнал меня, когда я уже вышла из передней двери.

— Прошу простить меня. Я не могла молчать.

— Да будет вам.

Я никогда не чувствовала себя такой опустошенной. Я восхищалась Луизой Мишель и пыталась подражать ей. А сейчас в одно мгновение это все рухнуло. Я столкнулась с жестокой реальностью. Когда возносишь человека на пьедестал, рано или поздно приходит разочарование. Такова жизнь. Она преподнесла мне небольшой урок, от которого остался неприятный осадок.

Когда мы приближаемся к моему чердаку, я не могу не задать вопрос о неожиданном замечании Красной Девы.

— Что она имела в виду, говоря о краже ее романа? Это и есть те «связи», о которых вы упомянули ранее?

Жюль качает головой.

— Смехотворная сплетня, разлетевшаяся по всему Парижу с неимоверной быстротой. После падения Коммуны Луизу отправили в тюрьму на одном из островов в южной части Тихого океана. Там она нашла моллюск, разновидность морской улитки, и назвала его «наутилус», также, как называется подводная лодка в моем романе. Это стало поводом для утверждений, что я купил у Луизы историю о капитане Немо и его «Наутилусе» всего за сто франков, а она, будучи бессребреницей, раздала деньги бедным. Но те, кто распустил слух, не учли, что моя книга была опубликована за год до того, как ее сослали в Новую Каледонию, и что я назвал свою субмарину по имени погружаемого аппарата «Наутилус», построенного американцем Робертом Фултоном за много лет до этого. — Он снова качает головой. — Откуда берутся такие небылицы?

— Глупые людишки.

Жюль с улыбкой смотрит на меня.

— Меня поразило отношение Луизы Мишель и ее друзей-головорезов. Они готовы защищать убийцу только потому, что он анархист. — Я останавливаюсь и поворачиваюсь к Жюлю. — Если бы мы сказали, что он буржуй, они привлекли бы всех, кто был в кафе, к поискам его. Неужели ей безразлично, что он убивает ни в чем не повинных женщин?

— Кто знает, что ценит фанатик? Вы и я высоко ценим каждую жизнь. Для радикала тысяча жизней, миллион — всего лишь мученики в борьбе за их дело. Обратите внимание, как они совершают свои террористические акты: вместе с политиком или промышленником гибнут десятки невинных людей.

— Это какое-то безумие. Вы заметили взгляд, который промелькнул между теми двумя из цирка и Луизой Мишель? Должно быть, они анархисты.

Трость Жюля при ходьбе ритмично постукивает по тротуару.

— Да, но это не удивляет меня. Италия — оплот анархизма даже больше, чем Франция. Вопрос в том, почему доктор Дюбуа проявляет к ним интерес. Что влечет его к ним — их представление или политические убеждения?

С моей точки зрения, молодого доктора влекут они сами, особенно брат, но из женской скромности я не решаюсь высказать такую мысль.

— Интересными мне кажутся и их украшения в виде лошади, — говорит Жюль. — У девушки подвеска на цепочке, а у головорезов, как вы назвали их, броши приколоты на лацканах. Их было трудно разглядеть на темной одежде.

Я не заметила лошадей у мужчин, это мое упущение. Жюль проявляет такт по отношению ко мне, говоря об их темной одежде, но я-то должна была заметить их. Я слишком горячо спорила с ними и отстаивала свою точку зрения.

Жюль поджимает губы.

— Я вот думаю, не являются ли эти украшения знаком анархистской группы. И очень уж подозрительна причастность доктора Дюбуа ко всему этому. Я с нетерпением жду, какие результаты даст проверка его личности, которую я просил провести.

Когда мы доходим до того места, откуда начинается проход, ведущий вверх по склону к моему дому, Жюль пытается остановить фиакр, чтобы ехать к себе домой, но потом передумывает.

— После всего, что вы сотворили, благоразумно будет проводить вас до вашего чердака.

— Жюль, вы такой галантный. Со мной ничего не случится. И потом, вы не поймаете фиакр на моей улице. — Я вдруг вспомнила о картине. — А где картина Тулуза?

— Я оставил ее в «Ша нуар». Завтра я заберу ее. Всего вам доброго, мадемуазель. И спасибо за приятно проведенный вечер.

— Нет, это я должна благодарить вас. Одна я наверное не уцелела бы. Мерси.

— К вашим услугам. Но я должен по достоинству оценить вашу находчивость. Вы преподнесли столько сюрпризов.

Несколько секунд мы стоим и смотрим друг на друга — это тот самый неловкий момент, когда не знаешь, что сказать или сделать.

— Давайте встретимся завтра в Институте Пастера в два часа, — нарушает затянувшуюся паузу Жюль, но поскольку он продолжает стоять, глядя на меня сверху вниз, я задерживаю дыхание, надеясь, что он поцелует меня. Но он опять произносит:

— Я обязательно возьму картину.

— Хорошо.

Я не знаю, что еще говорить. Очевидно, я неверно воспринимаю тон его голоса, поэтому протягиваю ему руку не столько для прощального рукопожатия, сколько для того, чтобы с чувством сжать его руку. Я знаю, что не принято обмениваться рукопожатиями мужчине и женщине, и мой жест застигает его врасплох. Я крепко сжимаю ему руку.

— Вы не привыкли к этому, не так ли?

Он застенчиво улыбается.

— Если вы пример будущей женщины в мужском мире, могу сказать, что их ждет много сюрпризов. Вероятно, когда-нибудь женщины будут даже носить брюки, управлять своими экипажами и, не приведи Господь, голосовать.

Мы смеемся. Он не выпускает мою руку из своей.

Мое сердце готово вырваться из груди, и коленки трясутся при мысли, что он может заключить меня в свои объятия и снова поцеловать. Я должна спуститься на землю, поэтому говорю:

— Уверена, женщины будут делать еще большее.

— Вы — несомненно. Но что же это большее?

— Руководить компанией и, кто знает, может быть, страной.

— Мадемуазель Браун, это представления радикалов. Луиза Мишель гордилась бы вами.

— Конечно, но это представления не только радикалов. С тем, чем я располагаю, я способна на многое, как и большинство мужчин. Так почему же мы не можем голосовать или быть президентом компании или страны? Это было бы только справедливо. Или вы не согласны? — Я улыбаюсь ему самой очаровательной улыбкой.

Он отпускает мою руку и кланяется.

— Если учесть, как вы спрашиваете, мужчина может дать только положительный ответ. По вас можно судить, что ждет мужчин, когда будет больше женщин, таких как вы.

— По мне нельзя ни о чем судить. Пока мужчины боятся потерять свою власть, они будут притеснять женщин.

— Чепуха, есть-то всего несколько суфражисток, и те — лесбиянки.

— Таковы ваши представления о мыслящих женщинах — лесбиянки?

— Вы полагаете, я считаю любую женщину мыслителем?

— Мистер Верн…

— Мсье Верн. Вы все время сбиваетесь на английский. Я шучу. — Он вдруг становится серьезным. — Но я сделал глупость, взяв женщину в логово фанатиков — особенно вас. Если бы что-нибудь с вами случилось…

Он заключает меня в свои объятия и целует.

Когда он отпускает меня, я тоже целую его.

— Вот чего вы можете ожидать от новой современной женщины. — Потом я резко поворачиваюсь и быстро иду вверх по темному переулку, помахав ему на прощание.