Для сохранности мы оставили картину Тулуза в институте, потому что Жюль договорился, что мы встретимся с его приятелем журналистом в кафе, а потом пойдем в «Прокоп», где нас будет ждать Оскар.

— Орильян Шолл — мой старый друг, — говорит Жюль, когда мы в фиакре едем в «Кафе де ля Пэ», что напротив Оперы. — Он один из немногих журналистов, чья шпага сильнее его пера. Как и его дуэльный пистолет. Время от времени он дерется на дуэли, чтобы защитить свои статьи, а для завсегдатая кафе, каковым он и является, дуэль — необходимое средство самообороны против ревнивых мужей.

Я меняю тему разговора, поскольку меня мучает другой вопрос.

— Меня не удовлетворил разговор с Пастером и Ротом. Не кажется ли вам странным, что сотрудник института, работавший с этим Нурепом, умер от лихорадки? Как все это вяжется, я хочу сказать? А Рот… он озадачил меня. Что-то здесь не так. Я чувствую это, и это гнетет меня. Мне не понравилось, когда он отказался рассказать нам, что затевали Нуреп и его босс. Не кажется ли вам, что весь разговор — как бы это сказать — пшик?

— Я не знаю, что вы имеете в виду под словом «пшик», но разговор определенно вызывает чувство неудовлетворения. Согласен, Рот не совсем конкретно высказывался о Нурепе, но, может быть, о нем действительно нечего сказать. Но что касается Артигаса, то Рот и Пастер правы — дело секретное. Очевидно, Пастеру было тяжело и не очень хотелось вдаваться в подробности о смерти своего сотрудника. — Жюль делает паузу и смотрит на меня. — По крайней мере мы можем констатировать, что Нуреп — тот самый человек, которого разыскивал царский агент.

— Вы уверены? Только потому что Перун и Нуреп русские? О, Бог мой! Это же одно и то же имя, только написанное наоборот.

— Да, ваш царский агент был прав — анархист Перун в Париже. Но является ли он вашим убийцей, пока неясно.

Когда мы подъезжаем к кафе, меня начинает беспокоить еще один вопрос: нужно ли сообщать журналисту, другу Жюля, информацию о моем убийце. Если он напишет об этом, я останусь с носом после проделанной большой работы.

— Я немного сомневаюсь, стоит ли посвящать во все дела вашего журналиста. Если эта история преждевременно станет достоянием гласности, убийца скроется из города и начнет совершать преступления где-нибудь еще. — Превосходно! Иногда я даже восхищаюсь собой. — Я впервые чувствую, что все ближе подбираюсь к нему, что вот-вот поймаю его, и ничто не помешает мне, и… — Я чуть было не сказала: «никто не опередит меня со статьей».

— Не беспокойтесь, эта история с убийцей его не заинтересует. Тем не менее вы, вероятно, правы — не стоит раскрывать все карты. Я не стану лгать ему. Мы можем просто сказать ему часть правды. Вам не о чем беспокоиться.

Он продолжает, прежде чем я успеваю возразить.

— Мы скажем ему, что вы разыскиваете человека, подозреваемого в совершении убийства, анархиста, устроившего взрыв в Америке, в результате которого погибла ваша сестра. И что вы подозреваете человека, русского, ранее работавшего на Артигаса, а сейчас находящегося здесь, в Париже. Такая приблизительная версия вас устроит?

— Да, и для большей достоверности мы можем сказать ему, что анархист причастен к инциденту в Чикаго на площади Хеймаркет. В Америке этот теракт вызывает еще много кривотолков, но для французов он не будет представлять большого интереса.

— Прекрасно. — Он сбрасываете себя мрачную сдержанность и улыбается мне. — Я удивляюсь вашей способности лгать в любую минуту и по любому поводу.

Я делаю реверанс, насколько это мне удается в сидячем положении.

— Благодарю вас, мсье Верн. Это поистине впечатляющий комплимент от человека, потрясшего мир своими произведениями в жанре фантастики. Вы говорите, что Шолл вынужден защищать свои статьи на дуэлях. Но разве нет закона, защищающего свободу прессы?

— Конечно, есть, но честь мужчины возвышается над законом. Если мужчину оскорбляют или ему бросают вызов, он должен защищать свою честь на дуэли или прятаться от стыда. Впрочем, женщине это трудно понять.

— Разумеется, мы, бедные, отсталые женщины, ничего не смыслим в том, что такое честь.

Он вдруг начинает смеяться веселым заразительным смехом, и мне хочется обнять его.

— Вы правы. Дуэли — занятие мужчин, которые ведут себя как мальчишки. Я вспоминаю случай, когда два молодых репортера должны были драться на саблях, но так перепугались, что обоих стошнило.

— Надеюсь, они побросали сабли и разошлись по домам друзьями.

— Не совсем так. От страха они немилосердно размахивали саблями, к счастью, не поранив друг друга.

— Почему вы так сердиты на этого Артигаса? — выпалила я. Мое любопытство, вызванное его реакцией на фабриканта оружия, требовало удовлетворения, и мне показалось, что настал подходящий для этого момент — Жюль в хорошем настроении. Я тоже. И не в моих правилах упускать удобный случай, однако, видя, как сжимаются его кулаки и краснеет лицо, я понимаю, что зашла слишком далеко.

— Он каннибал, съевший мой мозг.

Потом он отворачивается к окну, выказывая нежелание продолжать разговор.

Шолл не похож ни на одного из репортеров, с которыми мне доводилось встречаться. Он напоминает мне одинокого, обитающего в джунглях хищника из семейства кошачьих, который ни с кем не делится своей добычей. Если грубый, всюду шныряющий американский репортер в истоптанных ботинках и помятом дождевике — это уличный кот, то Шолл в монокле и безукоризненно одетый — высокомерный и культурный царь зверей. У него шрам на щеке, и я подозреваю, что это напоминание о дуэли.

Мы сидим с ним за столиком на тротуаре. Я бы предпочла сидеть в закрытом помещении. На улице прохладно, хотя светит солнце, и кофе с молоком согревает меня. Жюль начинает объяснять, что нас интересует, а Шолл бросает на меня изучающий взгляд сквозь монокль. Судя по его взгляду, он решил, что между Жюлем и мной нечто большее, чем расследование. Я ловлю себя на том, что мне хочется, чтобы он оказался прав.

— Чудовище, — говорит Шолл, когда Жюль спрашивает его о графе Артигасе. — Гигантский кальмар из «20 000 лье под водой». Он проглатывает все, что оказывается вблизи него. Он производит оружие, продает пушки тем, кто больше платит. А потом продает такой же товар врагам своих покупателей. Он сохраняет верность только мамоне. Для него нет ничего дороже золота. — Шолл криво улыбается мне. — Он под стать американским бизнесменам. Только граф продает смерть.

— Он потомственный аристократ? — Я решаю проигнорировать его сарказм на этот раз.

— Купил титул во времена Второй империи.

— Каким оружием он торгует?

— Всяким, которое убивает. Стрелковым, пушками, ручными гранатами — всем, что служит этой цели. Он продает оружие любому, у кого есть деньги: повстанцам, сражающимся с турками на Балканах, и туркам для борьбы с повстанцами. У него есть свои агенты в «горячих точках» мира. Говорят, он нанимает агентов-провокаторов для развязывания войн, когда бизнес не идет. Несколько лет назад он даже продавал оружие индейским племенам через своих агентов в Квебеке.

— Ты что-нибудь слышал о некоем докторе Леоне Нурепе? — спрашивает Жюль. — Он якобы работал на Артигаса пару лет назад. Это имя Перун, написанное наоборот.

Шолл качает головой.

— Нет. Это ваш подозреваемый?

— Пока мы не уверены, но он подходит под описания.

— Он врач?

— Химик.

Журналист берет чемоданчик с соседнего стула.

— Когда ты позвонил и сказал, что вы хотите поговорить об Артигасе, я захватил свое досье на него. Здесь несколько фотографий его самого и его сотрудников. Давайте посмотрим, нет ли среди них вашего химика.

Он раскладывает фотографии, в том числе групповой снимок служащих и рабочих перед заводским зданием. Артигас небольшого роста, худой лысый человек, больше похожий на нервозного бухгалтера, чем на пушечного короля. Я не вижу никого похожего на того, кого считаю Перуном.

— Если вы захотите пообщаться с графом, вам следует быть очень осмотрительными. Этот человек, — Шолл показывает на крупного мужчину с неприятным лицом, тяжелым подбородком и курносого, — Жак Маллио, бывший полицейский, сейчас официально числящийся одним из помощников Артигаса. Я слышал, что его роль заключается в оказании помощи, по большей части связанной с применением физической силы.

— Для давления на клиентов? — спрашивает Жюль.

— Может быть, хуже. Для убийства. Он дважды провоцировал дуэли с конкурентами Артигаса. Одного человека он убил, другого — тяжело ранил. А скольких людей он лишил жизни менее джентльменским способом, чем на дуэли, за то, что они задолжали Артигасу или проявили себя нелояльными сотрудниками.

Я всматриваюсь в фотографию.

— У Маллио нет правой руки?

— Да, как я слышал, ее отрубили молодчики из враждующей банды. То, что вы видите вместо руки, — это стальной шар величиной с кулак. Страшное дело получить удар такой штуковиной. Этим железным кулаком он сломал челюсть или вышиб мозги не одному человеку.

— У Перуна нет руки? — спрашивает меня Жюль.

— Ну по крайней мере я ничего такого не знаю. Это просто мое любопытство. — Едва ли нужно говорить ему, что этот Маллио мог расспрашивать обо мне и о фотографиях, которые я раздаю. Почему Артигас интересуется мной? — Артигас и Маллио несколько больше чем преступники.

— Причем преступники-убийцы. Я слышал в кафе, что Маллио — один из воров в законе. Вы знакомы с этой организацией, мадемуазель?

— Нет.

— Возможно, «организация» слишком громко сказано. Это некая ассоциация, может быть, даже каста преступников, не уличных хулиганов или карманников, а преступников, контролирующих бизнес на пороке и незаконную деятельность любого вида.

— Они называют обычных воров «тряпичниками», — уточняет Жюль.

— Да, а эти gens comme il faut тузы криминального мира, имеющего свои законы, своих солдат и оружие, живут как короли. Раньше полиция боролась только против цыганских банд убийц и воров. Но воры в законе действуют как организованные военные подразделения бандитского мира, преступного подполья. Вы не слышали о попытке ограбить герцога Брауншвейгского? — спрашивает Шолл Жюля.

Жюль качает головой.

— Этот весьма чудаковатый английский лорд приехал в Париж и поселился в доме, напоминающем сейф. И не без основания, поскольку имел огромное количество бриллиантов стоимостью от 15 до 20 миллионов франков. Но, как говорят, этот династический отпрыск, обладавший состоянием королей, был настолько скуп, что ел мясо не каждый день из-за его цены. Я видел это странное создание много лет назад в одной забегаловке. Когда он встал, собираясь уйти, его тело издало звук, похожий на постукивание костей, когда от ветра начинает колебаться скелет. Ну так вот. Воры в законе решили избавить герцога от бриллиантов. Им удалось пристроить своего человека в штат его слуг. Тот разведал, что лорд хранит бриллианты в сейфе, спрятанном в тайнике за кроватью. Однажды в отсутствие герцога вор ломом вскрыл тайник. — Шолл улыбается. Ему, очевидно, нравится эта часть истории. — Если воруешь драгоценности у скупца, нужно быть более осторожным, чем когда лишаешь монашку ее сокровища. Стоило вору взять сейф, как в него попали десять пуль. Герцог скрытно расположил заряженные пистолеты, присоединенные к электрическим проводам. Залп происходил в тот момент, когда злоумышленник брался за сейф.

Шолл отрезает кончик сигары и собирается закурить. Жюль спрашивает журналиста:

— Артигас имеет отношение к ворам в законе?

— Никто не знает. — Шолл выпускает вонючий дым. — Но ходят всякие слухи. Скорее всего отношение имеет Жак Маллио. Погибшего слугу герцога также звали Маллио. — Шолл пожимает плечами. — Дядя, кузен, брат, отец? Я предполагаю, здесь есть какое-то родство. Воры в законе — это дружная семья.

— Если такие люди, как Артигас, пускают в ход свою продукцию на улице, — говорит Жюль, — мы называем их ворами и убийцами и отправляем на гильотину. Но когда они носят модную одежду и платят кому-то за то, что тот пускает в дело нож, мы называем их бизнесменами и восторгаемся ими. Действительно, существует тонкая грань между тем, кто делает оружие, предназначенное для убийства, и тем, кто спускает курок.

Шолл убирает фотографии.

— Если вы хотите знать больше об этом химике, почему бы вам не спросить у самого Артигаса? Я слышал, он приехал в Париж на выставку. Его компания что-то демонстрирует в павильоне машиностроения.

— Фабрикант оружия показывает орудия смерти на выставке? Немыслимо! — Жюль готов взорваться от гнева.

— Сила денег. Администрация выставки отклонила его заявку на показ экспоната, но вскоре после этого некоторые депутаты палаты и другие высокопоставленные чиновники начали получать дополнительный источник доходов. Когда на взятки пошла достаточная сумма, администрация выставки заявила, что Франция продемонстрирует миру военную мощь. Как вам известно, армия и флот тоже имеют свои экспонаты, но Артигас по крайней мере не привлекает внимания.

— Артигас представляет грязную сторону французской военной мощи.

— Совершенно верно. Во всяком случае, был достигнут компромисс, и в конце павильона машиностроения построили небольшое сооружение. Объяснили это тем, что из соображений безопасности вооружения не должны находиться в главном зале, но на самом деле администрация не хотела, чтобы экспозиция была у всех на виду. — Он делает небольшую паузу. — Об Артигасе ходят и другие грязные слухи. Он якобы нанял химика для создания нового типа артиллерийского снаряда.

— Я знаком с этой историей, — перебивает его Жюль. Его тон заставляет меня взглянуть на него.

— Тогда ты должен знать, что замешанный в этом деле химик пытался продать секрет иностранной державе и кончил тем, что его тело нашли плавающим в Сене.

— Да, это был человек из Марселя. Я хочу задать тебе еще один вопрос, — говорит Жюль. — На сей раз об ирландце, это некий Оскар Уайльд.

Шолл смеется.

— Иными словами, от серьезного перейдем к комичному. Ты встречался с этим принцем бульварных кафе?

— Имел сомнительное удовольствие.

— Этот англичанин представляет собой невообразимый феномен в различных кафе и на званых вечерах. Еще никто не привлекал к себе столько внимания бомонда; кстати, внимания, мало чем заслуженного. Он прославился лишь своим болтливым языком. И еще у него есть привычка выдавать чужие идеи за свои.

— Вы хотите сказать, он занимается плагиатом? — удивляюсь я.

— Иногда взятые в чистом виде, чаще адаптированные. Я слышал, как за пятнадцать минут, ораторствуя в «Кафе руаяль», он выдал идеи Платона, Цицерона, Декарта и Карла Маркса, не отдав должное никому из них.

— Маркса? — Жюль поднимает брови. — Уайльд — коммунист?

— Анархист. Мне кажется, он так называет себя. И социалист. Он даже написал пьесу о той женщине. Русской. Как ее звали? Вера…

— Вера Засулич.

Жюль и Шолл с удивлением смотрят на меня.

— Она пыталась убить генерала Трепова, градоначальника Санкт-Петербурга, но только ранила его. Пьеса называлась «Вера, или Нигилисты». Если мне не изменяет память, нигилисты — это один из типов анархистов. Пьеса была снята после нескольких показов.

Клянусь, никогда не перестану удивляться, какое потрясение вызывает у мужчин женщина, что-то соображающая в политике. Я немного выше поднимаю подбородок.

Жюль спрашивает у Шолла:

— Этот Оскар Уайльд — анархист и нигилист?

— Он больше говорит, чем делает. Он бывает в ударе в кафе среди людей, кого «зеленая фея» и «белый ангел» стимулируют больше, чем вино. Он упадет в обморок, если кто-то попросит его бросить бомбу. Он никакой не политический террорист, а кафешный оратор, который заворачивает слова в яркую бумагу и бросает их людям словно король монеты крестьянам. Он говорит, что в глубине души он анархист, но я подозреваю, что всей душой он обожает слушать самого себя и носить голубое. — Шолл бросает на меня взгляд — не обидел ли меня его намек на гомосексуальную ориентацию Уайльда.

Я хлопаю глазами как невинная барышня.

— Я знаю, что «зеленая фея» — это абсент, но что такое «белый ангел»?

— Кокаин. Кстати, Уайльд часто бывает в этом кафе. Он утверждает, что однажды видел ангела, порхающего над площадью. Я думаю, он видел, как порхает каменный ангел, что на крыше Оперы на другой стороне улицы. Такое ему привиделось не иначе как после кокаина и абсента.

В кафе входит мужчина под руку с женщиной. Шолл и мужчина обмениваются приветствиями, прежде чем пара садится за один из соседних столиков. Мужчина хорошего телосложения и довольно красив. Хотя у него мрачноватое лицо. Жюль немного передвигает свой стул, так чтобы вошедшие не могли прямо смотреть ему в лицо.

Шолл кивает в их сторону.

— Ги де Мопассан и его новая дама сердца, жена Лапуанта, банкира.

Я поднимаю брови, а Шолл ближе наклоняется ко мне и шепчет:

— Все в порядке, мадемуазель, она любит своего мужа. Она любит его так сильно, что использует мужей других женщин, чтобы не изнурить своего.

Шолл и Жюль заливаются смехом.

— Кажется, я слышана его имя. Он писатель, не так ли? — спрашиваю я.

— Да, — не скрывая удивления, отвечает Шолл.

Я снова рисуюсь, только потому, что таким образом могу действительно встряхнуть перышки и выглядеть так, как мужчины представляют себе женщин.

— Перед отъездом в Париж я прочитала его новеллу, которая называется «Пышка». Она вызвал у меня слезы и гнев. В ней рассказывается о проститутке, едущей в дилижансе во время франко-прусской войны. Ее всячески обхаживают ее соотечественники пассажиры, которые хотят, чтобы она поделилась с ними своей едой. Немецкий офицер останавливает дилижанс и отказывается пропустить его дальше, пока она не удовлетворит его желание. Другие пассажиры, кому нужно продолжать путь, уговаривают ее согласиться. После того как дело сделано по их настоянию, они всю оставшуюся дорогу поносят ее.

Шолл смотрит на меня с еще большим уважением.

— Это одна из его лучших новелл.

— Да. Я думаю, это замечательное произведение, грустное, но замечательное. — Если бы меня не разыскивала парижская полиция, я бы встала и высказала Мопассану восхищение его талантом.

Шолл улыбается:

— Его спутница не представляет, что ей грозит. Мопассан поклялся, что будет мстить женщинам за то, что заболел сифилисом, награждая им любую, которая ляжет с ним.