1

Порт-Саид, Египет

27 ноября 1889 года

Через тринадцать дней, после того как я покидаю Нью-Йорк, пароход «Виктория», на котором я поплыву до Цейлона в Индийском океане, бросает якорь в гавани Порт-Саида, воротах Суэцкого канала. Гавань слишком мелкая для больших судов, и к пристани они подойти не могут, поэтому остаются на рейде, а уголь для котлов доставляется к ним на баржах.

Мое путешествие, предпринятое для побития рекорда Филеаса Фогга, объехавшего мир за восемьдесят дней, продвигается успешно. В экипажах, на поезде и пароходах («Виктория» — это уже третье судно, на котором я плыву) я покрыла расстояние в пять тысяч миль.

Отрадно, что моя принадлежность к женскому роду ничуть не задержала мое продвижение вперед или каким-либо образом помешала ему. Ведь Пулитцер намеревался отправить в путешествие журналиста, считая, что данное предприятие будет слишком опасным и изнурительным для женщины. Но об этом позже.

Услышав грохот якорной цепи, я одеваюсь, чтобы выйти на палубу и бросить первый взгляд на древнюю землю ранним утром перед рассветом.

Я выхожу из своей каюты и вижу дальше по коридору человека, закрывающего за собой дверь. Он изучающе смотрит на меня, словно хочет убедиться, не вышла ли я в коридор из-за него, потом отворачивается, не сказав «доброе утро», и быстро идет к трапу, ведущему на верхнюю палубу.

Для пассажира мужчина одет довольно-таки странно. Его одежда скорее напоминает матросскую робу, и в руках у него небольшой вещевой мешок, похожий на те, что я видела у матросов. И еще — штаны для этого человека длинноваты, а рубашка широковата. Другими словами, выглядит его одежда так, словно у кого-то позаимствована или куплена в спешке.

Мужчина крепкого телосложения, лет около тридцати. Пару раз я здоровалась с ним в коридоре, после того как двумя днями раньше села на пароход в Бриндизи, но не удостоилась и кивка в ответ. Он принимал пищу у себя в каюте и казался настолько занятым своими личными делами, что забывал проявлять обычную учтивость. «Командированный», — сказали бы о нем парни в редакции. «Преисполненный собственной важности», — добавила бы я.

Полагаю, он с большим успехом избегал бы стороннего внимания к себе, если бы не суетился как белка, прячущая свои орехи.

Я поднимаюсь на палубу. Остатки ночи и легкая дымка, висящая в воздухе, не создают впечатления о Египте как о крае вечного солнца; сумрачный город с очертаниями темных зданий вдоль берега кажется громадным горбатым пресмыкающимся, лежащим у кромки моря.

В окнах не видно газовых ламп, а на улицах — газовых фонарей. Экипажи ездят без привычных сигнальных огней. После того как пересекла Средиземное море, я оставила позади мир современных удобств — ни тебе паровых машин, ни тебе электрического освещения Эдисона — и очутилась в стране, которая мало изменилась на протяжении столетий.

Громкий голос с высокой башни, вырисовывающейся на фоне начинающегося рассвета, напоминает мне, что я прибыла в исламский мир. Это муэдзин с балкона на вершине минарета, что рядом с куполообразной крышей мечети, зовет правоверных молиться. Не крик и не пение, этот призыв повернуться в сторону Мекки и молиться непривычен моему уху — я воспринимаю его как подобное скорбному воплю обращение к Аллаху о милосердии и добродетели в этом жестоком и опасном мире.

Я вновь замечаю странного пассажира из моего коридора — он стоит на небольшой деревянной платформе, спускающейся к гребной лодке. Мужчина, должно быть, торопится, если не дождался, когда будет установлен забортный трап, по которому пассажиры сходят в лодки. Не пришлось ли ему спешно покинуть судно из-за срочных дел или каких-либо непредвиденных семейных обстоятельств?

Мой взгляд привлекает движение наверху, на палубе. Кто-то — кажется, мужчина, но я не уверена в этом, потому что он закутан в плащ с капюшоном, — подошел к перилам и смотрит, как странного пассажира увозят на весельной лодке.

Мой сосед внес некоторое оживление в однообразно хмурое утро.

Когда призыв к молению смолкает, сильный порыв ветра налетает со стороны берега и ударяет по судну так, что начинает раскачиваться оснастка.

— Арабы называют этот ветер ядовитым — замечает член команды, проходящий мимо. Он останавливается и смотрит мне в глаза. — Говорят, такой ветер приходит из пустыни, чтобы сдуть нас, иностранцев, туда, откуда мы явились, и многие в Порт-Саиде верят в это. Не сходите на берег без сопровождения мужчины, мисс.

Пассажир, высаживающийся на берег под покровом темноты, наблюдатель в ночи, угрожающий ветер…

Я возвращаюсь в каюту, чтобы приготовиться к экскурсии по городу, теряясь в догадках, какие другие сюрпризы ждут меня на таинственной земле Нила.

 

2

Накануне вечером господин фон Райх из Вены предложил мне совершить вместе с ним экскурсию на городской базар в первый день после прибытия в Порт-Саид. Там, заверил он меня, я найду таинственное и невообразимое, а также все, что душе будет угодно купить — от колец до ковров и «даже верблюда, если капитан разрешит взять его на борт».

Сопровождать нас будут лорд и леди Уортон, английская супружеская пара, имеющая деловые отношения с фон Райхом, инженером и изобретателем, некогда работавшим в Египте.

Я слышу гомон, когда подхожу к забортному трапу, где должна встретиться со своими попутчиками. За бортом арабские лодочники кричат и отталкивают друг друга, пытаясь подплыть на лодке ближе к площадке у основания трапа, на которую спускаются пассажиры.

Фон Райх ухмыляется, глядя на эту сумятицу:

— Нам нужна только одна лодка, а там их шесть, воюющих между собой. Лорд Уортон и я будем расчищать дорогу тростями. А вы, леди, держите наготове зонтики.

У обоих мужчин толстые трости с луковицеобразными свинцовыми набалдашниками.

Я спускаюсь за двумя мужчинами по почти вертикальному узкому трапу, а леди Уортон, следующая за мной, говорит:

— Вы убедитесь, что удар палкой — язык, который эти туземцы понимают лучше всего.

Я оглядываюсь назад и чуть не оступаюсь. От неожиданности я вскрикиваю, вместо того чтобы дать ответ даме. Но все равно, поскольку меня официально представили ей только накануне вечером и ввиду великодушного согласия Уортонов сопровождать меня, с моей стороны было бы бестактно напомнить этой леди, что палка — о двух концах.

Крутой трап раскачивается и ударяется о борт судна. Я крепко держусь за поручни и сожалею, что ношу длинное платье, которое значительно увеличивает риск навернуться и сломать себе шею. Наверняка это правило — только сильный пол должен носить брюки — придумал какой-нибудь никчемный мужчина.

На площадке у основания трапа я прикусываю губу при виде того, как джентльмены, размахивая тростями, отгоняют все лодки, кроме одной. Леди Уортон ударяет зонтом по чьей-то руке, ухватившейся за край причальной площадки. У меня нет намерения обращать в оружие свой зонт против себе подобных. Только перевозкой пассажиров на берег эти лодочники могут заработать на кусок хлеба, да и то небольшой.

Мои симпатии на стороне бедного люда, потому что из-за болезни сердца мне пришлось бросить школу и до восемнадцати лет работать на заводе, с трудом сводя концы с концами.

Фон Райх и лорд Уортон первыми садятся в лодку, чтобы помочь нам, дамам, а я сторонюсь, пропуская вперед леди Уортон. Набежавшая волна приподнимает площадку, и я делаю шаг назад, чтобы взяться за перила трапа. И тут кто-то хватает меня за руку и рывком буквально затаскивает в другую лодку. Это происходит так быстро, что я не успеваю даже сообразить, что и как.

— Вот те на! — Все, что я могу вымолвить, когда оказываюсь на скамейке.

— Встретимся на берегу, Нелли! — кричит мне фон Райх.

Я смеюсь в ответ с бравым видом и на всякий случай держусь за борта раскачивающейся лодки, став пленницей четырех арабских гребцов, на которых ничего нет, кроме набедренных повязок.

Это приключение, говорю я себе излюбленную фразу. Ее я повторяю каждый раз, когда попадаю в безвыходную ситуацию.

Я улыбаюсь человеку, затащившему меня в лодку:

— Довезите меня сухой до берега, и я буду очень признательна.

Он разражается длинной тирадой на арабском языке, а я только улыбаюсь и киваю. Для меня пустой звук, что говорит этот человек, но я уверена: он понимает меня и готов услужить. Жаль, я не могу выразить ему сожаление, что мои попутчики столь несдержанно и неоправданно воспользовались тростью и что я восхищена стойкостью и упорством его собратьев даже под ударами палки.

Я размышляю о том, почему столь недобро отзывались европейцы и американцы на «Виктории» о людях из менее развитых стран, когда замечаю, что арабы перестали грести и мы покачиваемся на волнах в нескольких десятках метров от берега.

Человек, с которым я разговаривала, одаривает меня притворной улыбкой, протягивает руку и говорит на безупречном английском языке:

— Гони побольше денег или поплывешь к берегу без лодки.

Я вытаращила на него глаза, у меня отвисла челюсть. Все мысли перемешались в голове, как картинки в калейдоскопе. Эмоции захлестывают меня. Со мной грубо обошлись, меня похитили, а сейчас мне угрожают и шантажируют люди, которым я симпатизирую.

Поднявшись на ноги в неустойчивой лодке, я замахиваюсь зонтом на неблагодарного лодочника:

— А ну греби быстро к берегу!

 

3

Удобно устроившись в открытом экипаже, мы с попутчиками под палящими лучами солнца едем по узкой немощеной улице Порт-Саида. Она запружена людьми и животными, по ней пролетают пылевые вихри и разносится симфония уличных звуков — ослиные крики, голоса торговцев, визг детей.

По обеим сторонам прижимаются друг к другу двух- и трехэтажные дома с большими балконами, отбрасывающими тени на толпы людей под ними. Балконные окна из почерневшего от времени дерева обнесены решеткой с красивым восточным орнаментом.

Мои попутчики заняты разговором о стратегическом значении Суэцкого канала. Леди Уортон морщит нос от уличных видов, звуков и запахов. Я в изумлении улыбаюсь, видя, как взлетают голуби с террасы, когда по ней проходит женщина в черной чадре, словно волшебница, выпускающая в небо стаю птиц.

Мы проезжаем мимо каравана навьюченных дровами верблюдов. Поднимаемая ими пыль опускается на старика, сидящего скрестив ноги в сторонке, и на лаваш, разложенный им на газете для продажи. Лицо старика испещрено следами житейских невзгод.

Толстый купец в турецкой феске едет верхом на маленьком ослике, широко расставив ноги и прижимая к себе металлическую коробку, а свирепый сарацин с устрашающей кривой саблей расчищает перед ним дорогу.

Все, что я вижу на оживленных улицах, мне в диковинку. Слуги — рабы, как говорит фон Райх, хотя рабство считается незаконным, — спят на земле перед домом господина, а проснувшись, идут в дом работать. Мужчины и женщины одеваются в длинные, с головы до пят, просторные одежды наподобие мантии. Девушки с открытыми лицами, а женщины — с закрытыми, носят воду из ближнего колодца в глиняных сосудах на голове. Маленький мальчик водит на веревке корову из дома в дом и доит молоко в кувшины, которые ему подставляют покупатели. Чтобы корова давала молоко, для ее обмана мальчик носит с собой игрушечного теленка.

— Неужели корова верит, что набитое соломой чучело — ее ребенок? — спрашиваю я фон Райха, нашего эксперта по всем египетским вопросам.

— В Америке, наверное, нет, но в Египте — кто знает? В этой удивительной стране, где, по рассказам, Сфинкс встает в безлунные ночи и бегает по пустыне как шакал, а мумии людей, умерших тысячи лет назад, встают из гробниц, необъяснимое не всегда невообразимое.

Мы проезжаем мимо идущих вереницей мужчин с коромыслами, на концах которых подвешены бурдюки.

— Общественные водоносы, — поясняет фон Райх.

Их тела похожи на скелеты, словно горячее солнце пустыни иссушило плоть, осталась только кожа, жесткая, как папирус. Хотя они не в кандалах, эти люди напоминают мне каторжников, скованных одной цепью.

— Как они могут выполнять столь тяжелую работу при такой ужасной жаре?

— Необходимость.

Мои сегодняшние спутники кажутся случайными знакомыми не только мне, но и друг другу. Венский изобретатель пребывает в расслабленном состоянии, он сама любезность и в избытке являет добродушие. Английский лорд и его супруга держатся надменно, высокомерно и с некоторым снобизмом. По моим предположениям, мужчины — компаньоны по бизнесу. Как мне сказал фон Райх, он вместе с Уортонами едет в Гонконг и далее в Вашингтон по делам, связанным со взрывчаткой, им запатентованной.

Австриец представился мне, когда я прохаживалась по палубе утром, после того как мы вышли из итальянского порта.

Фон Райх — щеголеватый, с иголочки одетый джентльмен, широкоплечий, наголо бритый, с моноклем, похоже, сделанным на заказ, чтобы он удобно и надежно держался в правом глазу. Его длинные задорные усы с загнутыми вверх концами не подчиняются законам гравитации благодаря обильному использованию воска. Вся наружность фон Райха соответствует моде, принятой в среде состоятельных мужчин и тех, кто им подражает. Меня всегда изумляло, на что только не идет сильный пол, дабы придать себе определенный имидж. А еще говорят, женщины тщеславны.

После того как фон Райх предпринял несколько попыток заигрывания со мной на борту в своей дерзкой центральноевропейской манере — которую моя матушка сочла бы наглой, — я ради смеха спросила его: не собирается ли фрау фон Райх присоединиться к нему в дороге?

Заверив меня довольно чопорно, что фрау фон Райх преданно ждет его возвращения, он в конце концов рассмеялся и сказал, что единственная фрау у него в семье — это его мать.

Он, конечно, милейший человек, но флиртовать во время морского путешествия не в моих правилах. Каждое утро я говорю себе, что должна пройти сквозь огонь, воду и медные трубы, и тянуть за собой мужчину — только замедлит дело.

Мой отказ от предложения пройтись по палубе, а потом выпить чего-нибудь прохладительного значительно остудил его пыл. Однако когда фон Райх сказал, что собирается пойти на базар с друзьями, я без стеснения намекнула, что буду рада составить им компанию. С моей стороны это была наглость, но я отправляю репортажи в Нью-Йорк, и описание базара придало бы им местный колорит.

Дети перебегают улицу, и наш экипаж останавливается. Велосипедист в арабской одежде с накинутым на голову капюшоном резко сворачивает в сторону, чтобы не налететь на них. Переднее колесо попадает в рытвину, и человек вместе с велосипедом падает на землю.

— Он, наверное, ушибся, — вздыхаю я.

— Какое имеет значение, если один из этих ленивых туземцев набьет себе шишку? — замечает леди Уортон.

Очаровательная женщина. Муж зовет ее Эленор, а для меня она леди Уортон. Эленор — это слишком нежно для столь жестокой женщины.

Когда велосипедист встает, капюшон откидывается назад и становится видным его смуглое лицо. В то же время, к своему удивлению, я замечаю, что кожа на его правой ноге выше ботинка совершенно белая, а вместо сандалий, которые предпочитают носить египтяне в своем жарком климате, на ногах велосипедиста такие же коричневые ботинки, какие я видела у английских солдат.

Смуглое лицо, белая кожа на ногах, армейские ботинки. Не странно ли это?

Я хочу поделиться наблюдениями со своими спутниками, как вдруг откуда-то доносится неимоверный гвалт, словно церберы сорвались с цепи.

— Боже милостивый! — восклицает леди Уортон. — Что это?

— Будем надеяться, это не махдисты, — говорит фон Райх.

— Кто такие махдисты? — спрашиваю я.

— Фанатики, которые объявили джихад — священную войну против англичан и других европейцев. Они хотят изгнать их из Египта и перебить египтян, сотрудничающих с ними. Название происходит от имени Махди — мусульманского мессии, аналогичного Христу, который явится на землю и избавит мир от зла.

Я вспоминаю, что читала об этом движении.

— Вы говорите о тех самых фанатиках, которые разгромили английскую армию несколько лет назад?

— Точнее, превосходящие силы повстанцев разбили египетскую армию под командованием английского генерала. Во время восстания был обезглавлен генерал Чарлз Гордон, и его голову насадили на кол. Если бы самозваный Махди не умер от тифа, то двинулся бы вниз по Нилу и сбросил в море англичан и их прихвостней египтян.

— А туристам не грозит опасность?

— В отношении иностранцев совершались акты насилия, но мы будем в безопасности. — Он похлопывает себя по груди. — Лорд Уортон и я вооружены.

Чудесно! После стычки с пиратами в гребной лодке, которые грозились выбросить меня в море, я попадаю в осиное гнездо беспощадных террористов.

— Египетское правительство малоэффективно, не правда ли? — спрашиваю я. — Хотя и под английским контролем?

— Совершенно верно. Правительство обанкротилось и не смогло платить долги, но другие государства интересуются не самим Египтом, а Суэцким каналом. Страна, контролирующая Суэцкий канал, может накинуть экономическую петлю на другие страны.

— Британия правит морями, — поясняет лорд Уортон, — а эта канава, вырытая в песке, является стратегическим транспортным путем в Индию и на Дальний Восток.

Мимо нас скачет кавалерийская рота египетских войск под командованием английских офицеров. Они движутся туда, откуда доносится шум.

— Как вы думаете, что там происходит? — спрашиваю я фон Райха.

— Шум может означать празднества или волнения. Похоже, это волнения.

— Наши войска могут справиться с любой ситуацией, — говорит лорд Уортон.

Мне хочется заметить ему, что солдаты были египетские, только офицеры — английские, но я молчу.

Гомон становится громче, и наш кучер съезжает в сторону, когда огромная толпа появляется на улице, выкрикивая одну и ту же фразу. Арабские слова для меня абсолютно непонятны, но, глядя на этих неистовых людей, я вспоминаю другую толпу, шумно негодовавшую из-за того, что по милости штрейкбрехеров остались безработными члены профсоюза, и страх охватывает меня.

Взвод пеших солдат под командованием английского сержанта занимает позицию недалеко от нас, и наши мужчины идут с ним поговорить. В толпе около сотни мужчин, женщин нет, несколько ребятишек вприпрыжку бегут рядом. Большинство мужчин одеты в джеллабу — просторную верхнюю рубаху с капюшоном, которая является здесь повседневной одеждой, если кому-то не приходится работать в воде или на пляже.

На мой взгляд, это не организованная демонстрация, а скорее толпа, спонтанно собравшаяся.

Египетские всадники с английскими офицерами — вероятно, те, кого мы видели ранее, — едут друг за другом по обеим сторонам движущейся толпы и больше напоминают ковбоев, перегоняющих скот.

Пора возвращаться на пароход, думаю я, однако, привыкшая не праздновать труса, держу эту мысль при себе, в то время как возвращаются наши мужчины с английским сержантом.

— Сержант О’Молли говорит, что мы будем в безопасности рядом с его солдатами, — сообщает нам лорд Уортон.

В знак приветствия сержант кончиками пальцев касается своего пробкового шлема.

— Не беспокойтесь, леди, мы не допустим, чтобы толпа вышла из подчинения.

— Что они кричат? — спрашиваю я.

— Отец ужаса, — отвечает фон Райх.

— Отец ужаса?

— Так точно, мадам, — подтверждает сержант. — Так они называют Сфинкса. Вроде бы как дерево сказало им, что Сфинкс собирается встать с того места, где он лежит в Гизе рядом с пирамидами, и изгнать нас, дьяволов-иностранцев, из Египта.

Мне вдруг пришло в голову, что велосипедист, которого я видела, мог быть английским шпионом, выслеживающим смутьянов.

Сержант О'Молли идет строить своих солдат, чтобы контролировать толпу, а наш кучер выводит экипаж на обочину дороги.

— Деревья говорят! — фыркает леди Уортон с некоторой обидой, словно они говорят за ее спиной. — Что еще придумают эти невежественные люди?

Она постоянно носит шляпу с вуалью и даже на пароходе не расстается с ней. Я подозреваю, у нее есть дефект на лице и она скрывает его или бережет кожу от попадания солнечных лучей.

Что-то в выражении моего лица заставляет леди Уортон направить свой гнев против меня.

— Я полагаю, девушка, вы верите в говорящие деревья.

Я мило улыбаюсь:

— Я слышала, что недалеко отсюда Бог говорил с Моисеем из горящего куста и повелел ему вывести народ из Египта.

Фон Райх не говорит ни слова, но по его стиснутым зубам можно было судить, что он едва сдерживает смех.

 

4

Когда наш экипаж подъезжает к арочным каменным воротам базара, нас обгоняет велосипедист.

— Не тот ли это человек, который упал? — спрашиваю я.

Фон Райх качает головой:

— Не могу сказать.

— У него были такие же ботинки, — бормочу я себе под нос.

Фон Райх говорил, что рынок представляет собой караван-сарай, место, где останавливаются караваны верблюдов для разгрузки и погрузки. Я ожидала увидеть широкое поле с верблюдами, палатками и кучами навоза под ногами.

Вместо этого, войдя в ворота, мы оказываемся в прошлом, но не на древней земле фараонов, а в средневековом Багдаде «Тысячи и одной ночи», где Али-Баба произносил магические слова «Сезам, откройся!», чтобы забрать сокровища сорока разбойников, и в таинственных арабских кварталах, называемых «касба».

Базар — это темный, экзотический и запутанный лабиринт, запруженный людьми, товарами и животными, словно намеренно размещенными там каким-то художником, чтобы сделать рисунок с натуры.

Над проходами, такими узкими, что в них едва могут разойтись два человека, натянуты навесы из нильского тростника, из-за чего там тенисто и сумрачно даже днем. Неяркие лампы и люди в одежде с капюшонами и в тюрбанах создают атмосферу непостижимой таинственности, свойственной культуре, которая тысячелетиями существовала на нильских берегах.

Базар — это не строгая система магазинов, а скопление маленьких лавчонок, иногда по размерам не больше шкафа, настолько забитых товарами, что кажется, все это добро того и гляди рассыплется в разные стороны.

Люди прижимаются к стенам, чтобы их не придавили навьюченные товарами ослы и верблюды, пробирающиеся по проходам, и никто не выражает недовольства. Это организованный хаос.

Атмосфера завораживающая. За нами следует человек-змея, невообразимым образом выворачивая свои члены, акробаты высоко взлетают в воздух, подпрыгивают и катаются словно резиновые мячи. Как в случае с верблюдами, люди просто уступают им дорогу.

Я улавливаю едкий запах пряного турецкого табака, разносящийся из кофейни на открытом воздухе, где мужчины в джеллабах пьют кофе по-турецки и чай с мятой из маленьких стеклянных чашек и курят кальян.

На продажу предлагаются медные сосуды, ковры, ткани из хлопка, овечьей и козьей шерсти. Продавец достает курицу из клетки и одним быстрым ударом отрубает ей голову. Кровь брызжет ему на одежду и смешивается с кровью цыплят, уже жарящихся на углях. Картина на «настоящем» папирусе с изображением фараона на колеснице и танцовщиц с обнаженной грудью здесь стоит столько, сколько у нас пачка жвачки. Чего тут только нет: флейты, барабаны, колокольчики, цимбалы, ювелирные украшения, специи… Тесно так, что яблоку негде упасть, — товарами забиты даже проходы, которые иногда такие узкие, что мы едва не задеваем за выставленные на продажу вещи плечом.

Восточный рынок своей экзотикой превзошел мои представления о нем. Уверена, при желании я нашла бы здесь и ладан, и мирру и, возможно, «из-под полы» купила бы сокровища, похищенные из гробниц фараонов.

— Зловоние на рынке невыносимое, но его светлость любит общаться с туземцами, — говорит леди Уортон, обмахиваясь очень красивым веером из розового шелка в цветочек. — Один год он служил в Марокко от министерства иностранных дел — консультировал тамошних чиновников по вопросам выращивания зерна.

— Он фермер?

— Конечно, нет! В его поместье имеются сельскохозяйственные угодья с фермами. Но этим, естественно, ведает управляющий, а не его светлость.

— Конечно, — соглашаюсь я, решив не высказывать вслух свое недоумение, почему министерство иностранных дел не послало для консультаций управляющего фермами вместо его светлости.

Нищие в рубище с такими грязными телами, что их кожу невозможно отличить от лохмотьев, приближаются к нам с протянутыми руками и душераздирающими мольбами «бакшиш, бакшиш!».

Леди Уортон смотрит на них и замахивается зонтом:

— Пошли прочь, пошли прочь!

Я даю им монеты, вспомнив, что говаривала моя матушка каждый раз, когда видела калеку: «Кабы не милость Божия, таким мог быть любой из нас».

— Вшей кормить — только плодить их, — говорит леди Уортон.

— Извините.

Чувствуя себя неловко перед ее бесконечным проявлением превосходства, я закрываю рот на замок, как подобает благовоспитанной гостье. У парней из редакции для такой «светлости» есть выражение, которое я всецело разделяю: «богатая сучка».

Леди Уортон, очевидно, родилась с серебряной ложкой во рту, к тому же наполненной уксусом. Она и ее высокопарный муженек, несомненно, уверены, что свое положение в мире они занимают не иначе как по праву помазанников Божьих, а не по воле случая.

То, что попадается мне на глаза, и запахи, которые я вдыхаю, воскрешают в памяти книгу «Копи царя Соломона» Генри Райдера Хаггарда о приключениях Аллана Квотермейна.

— Экзотическое место, не правда ли? — говорю я.

— Экзотическое? Дорогуша, вас окружают полуголые немытые туземцы, которые едят и пьют то, что отравляет желудки цивилизованных людей. Лазурный Берег — экзотика, а это дыра.

— По мне, здесь даже увлекательно. Можно найти столько приключений. Если бы я родилась в другое время и в другом месте, то стала бы искательницей приключений и попыталась бы обнаружить исчезнувшие сокровища.

Леди Уортон таращит на меня глаза, словно у меня на лбу выросли рога.

— Вам нездоровится, ваша светлость? — спрашиваю я.

— Откровенно говоря, моя дорогая, я глубоко встревожена и озадачена самой идеей, что воспитанная девушка может бродить среди диких, зверей и грубых туземцев в поисках сокровищ. Подобные устремления не для приличных женщин. — Она с ног до головы окидывает меня презрительным взглядом. — Диву даешься, как у молодой девушки появляются представления, присущие только мужчинам.

Я отворачиваюсь и прикусываю губу. Я научилась сдерживать свой нрав, потому что профессия журналиста предполагает необходимость общаться с разными людьми, но устанавливаю границу дозволенного в том, что касается замечаний о моем воспитании. Если она скажет еще хоть одно слово по этому поводу, я стукну ее по аристократическому заду.

Ко всему прочему, меня возмущают люди, которые берут от жизни все и ничего не дают взамен. А леди Уортон, не имея надобности зарабатывать на хлеб, вообще не понимает, что жизнь женщины заключается не только в том, чтобы быть помощницей и сексуальным партнером мужчины.

Вскоре у меня возникает подозрение, не ходим ли мы кругами, поскольку ходы в этом запутанном лабиринте кажутся похожими один на другой.

— Ваш муж знает, куда идет? — спрашиваю я у леди Уортон. — У меня такое ощущение, что мы заблудились.

— Его драгоценная сестрица в Англии просила купить ей какую-то конкретную безделицу у определенного торговца, о котором ей говорили. Так что мы должны удовлетворить эту прихоть.

Мы входим в ту часть рынка, где продают ювелирные изделия. Крошечные лавчонки уставлены футлярами и коробками со всевозможными драгоценностями и украшениями — от медных браслетов до золотых цепочек с медным отливом, ножных браслетов и ноздревых колечек из серебра, похожего на свинец.

Лорд Уортон сообщает:

— Ну вот, мы уже подходим. Я уверен.

Его жена оставляет меня и идет к мужу, а фон Райх тут же оказывается рядом со мной. Он берет меня под руку, и мы идем дальше, глядя на попрошаек и поставщиков «древних» артефактов, создаваемых для того, чтобы избавить людей от денег.

— Как они говорят? — спрашиваю я его.

— Кто?

— Деревья. Они разговаривают с прохожими — так, что ли?

— Только письменами. Вы видите вокруг себя замысловатую и искусную арабскую вязь, не поддающуюся прочтению нам, людям с Запада. Эти бегущие строчки иногда повторяются в природе, на листьях деревьев, на песке, выписанные ветром.

— Значит, рисунок на листьях принимается за слова, и фанатики начинают выкрикивать, что это послание Всевышнего.

— Именно так.

У меня появляется желание сделать признание.

— Боюсь, у меня не очень хорошо складываются отношения с леди Уортон. Все, что бы я ни сказала, кажется, задевает ее.

— Вы находитесь в невыгодном положении, пытаясь вести беседу с женщиной, которая никогда не шевелит мозгами. Вы правильно заметили по поводу библейской истории о том, что деревья здесь говорят, и в этом нет ничего удивительного. Египет — часть Святой земли, таинственное место, куда Бог наслал десять казней, чтобы наказать упрямого фараона, где жезлы превращаются в змей и само море расступается перед избранниками Божьими. — Он сжимает мою руку. — Но вы также должны понять, что это земля черной магии, фараонов с вечной жизнью, мумий, встающих из могил.

— И Сфинкса, который бегает по пустыне и пожирает чужеземцев.

— Ja! В этой стране немного четких границ между тем, что есть, и тем, что может быть.

— Признаться, я не верю в сверхъестественное. Поскольку значительную часть жизни я должна была заботиться о крыше над головой и о хлебе насущном, я оставляю таинственные явления для тех, у кого есть на это время и деньги. Но с того момента, как я вышла на палубу сегодня утром и увидела Египет сквозь дымку и темноту, я что-то чувствую. — Я качаю головой. — Не могу объяснить этого и, конечно, не поделюсь своими ощущениями с моим редактором в телеграмме из опасения, как бы он не подумал, что у меня воспаление мозга, но у меня такое чувство, будто я не одна.

Мы выходим на открытое место, где собралась толпа вокруг человека, стоящего на небольшом бугре с жезлом в руке.

— Вы должны увидеть это. — Фон Райх ведет меня к тому человеку. На нем длинный черный халат, а на голове белый тюрбан, опоясанный темно-зеленой лентой, конец которой возвышается над теменем.

— Господи! — восклицаю я. — Это же змея, а не шляпная лента.

Тюрбан обвивает кобра, раздувшая шею и показывающая ядовитые зубы.

— Это ужасное создание смотрит на меня, — говорю я фон Райху. Ну конечно, она уставилась прямо на меня.

— Страх, да и только! — смеется он. — Не случайно фараоны избрали кобру символом своей власти над жизнью и смертью. Египетская кобра, называемая аспидом, самая ядовитая из змей на земле.

— Что будет, если она спрыгнет с тюрбана?

— Кто-то уйдет в небытие. Но она пришита вокруг тюрбана и не может пошевелить головой, чтобы ужалить.

Мне вовсе не кажется, что она пришита.

— Это заклинатель змей?

— Более того — он псилл, маг, способный очаровывать змей. — Псиллы не просто заклинатели, которые развлекают зевак на рынках, а потомки древнего племени, жившего в пустыне, которые творят чудеса со змеями, особенно египетскими кобрами. Псиллы с детства привычны к укусам змей и якобы имеют иммунитет против них. Говорят, что они служители Уаджит, Зеленой, египетской богини с головой змеи. Рассказы о них родились тысячи лет назад. Псиллы упоминаются в Библии как жрецы-чародеи фараона, состязавшиеся с Моисеем и его братом Аароном.

— Те, которые превращали жезлы в змей?

— Да, то был их излюбленный трюк, что-то вроде хитрого фокуса. В наши дни псиллы зарабатывают больше на том, что изгоняют змей из человеческого жилья, чем на развлечении людей. Змеи нередко заползают в жилища, и там их трудно найти, пока кобра не выползет из-под кровати и не укусит вас.

Я содрогаюсь, представив себе такое.

— Псилл приходит в дом и напевает мелодию, которая заставляет змей покинуть свое укромное место и уползти. — Маг что-то говорит собравшимся, и фон Райх переводит смысл его слов: — Он покажет свою власть над змеями, а потом навсегда привьет иммунитет людям против укусов змей за плату, но это не такие уж большие деньги, если учесть, сколько народу умирает в стране от змеиного яда. — Только я собираюсь спросить, сколько человек умирает от «лечения», как фон Райх берет меня за руку. — Смотрите!

Маг поднимает в воздух жезл и показывает им в нашу сторону, а затем кидает его нам под ноги. Деревянная палка падает на землю и тотчас превращается в живую змею, которая сворачивается в кольца, поднимается и расширяет шею.

Зрители ахают от удивления, и я тоже. Мы шарахаемся назад. Фон Райх держит свою трость перед змеей, чтобы отвлечь ее внимание, и мы отступаем.

После того как помощник мага ловит и сажает змею в мешок, мы четверо собираемся вместе и уходим.

— Пожалуйста, расскажите, как это делается, — прошу я фон Райха, В это время Уортоны останавливаются, чтобы рассмотреть ювелирные украшения, разложенные на стеллаже. Еще на пароходе фон Райх сказал мне, что он сам фокусник-любитель, и продемонстрировал несколько карточных фокусов.

— Надо полагать, маг взывает к богине змей, чтобы она наделила его силой.

Чтобы все же получить нужный ответ, я сыграю на тщеславии человека с длинными задорными усами:

— Прошу извинить меня — я просто подумала, что вы, будучи сами магом, можете знать.

Он притворно оглядывается вокруг — якобы для того, чтобы убедиться, не подслушивает ли нас кто-нибудь.

Человек, идущий нам навстречу, продает скарабеев, и я не спускаю с него глаз. Этими жуками, в прежние времена амулетами против злых духов и врагов, сейчас широко пользуются для выманивания денег у туристов. И все-таки я решила, что будет неплохо приколоть такого жучка на платье на память о Египте.

— Египетские кобры имеют одну характерную особенность, — говорит наконец фон Райх. — На затылке у них есть пятно, и, если нажать на него, змея вытягивается во всю свою длину и цепенеет. Она выходит из состояния паралича, ударившись о землю, после того как ее бросит заклинатель.

Я поднимаю руку, чтобы подозвать к себе продавца скарабеев, а он поворачивается к человеку, вдруг появившемуся рядом с ним. На этом человеке джеллаба, но мое внимание привлекает одна отличительная деталь в его одежде: английские армейские ботинки.

Это тот самый велосипедист, которого я видела раньше.

По выражению на лице у продавца скарабеев вижу, что между этими людьми возникло какое-то недопонимание. Продавец делает попытку уйти, но человек в капюшоне выхватывает у него скарабея, резко поворачивается и направляется к нам.

Продавец что-то кричит на арабском, велосипедист бросается бежать, но не успевает сделать и нескольких шагов, как некий мужчина преграждает ему дорогу. Этот человек находится ко мне спиной, но я замечаю, что в его руке сверкнуло лезвие.

Все происходит так быстро, что я даже не успеваю сообразить, — нож вонзается в живот велосипедиста.

У нас на глазах совершается убийство.

Человек с ножом кричит:

— Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар!

Бог велик!

 

5

Два человека почти вплотную стоят друг против друга. Велосипедист держит убийцу за запястье, словно они сейчас начнут танцевать. Его рот открыт, на лице застыла гримаса удивления, словно он хотел, но не успел задать вопрос: «Почему?»

Убийца выдергивает окровавленный нож из живота жертвы.

Посмотрев вниз, раненый человек закрывает обеими руками расплывающееся пятно крови.

Убийца наносит ножом второй удар ему в живот. Ноги велосипедиста подгибаются, он падает на колени, а потом на землю. Нападавший поднимает окровавленный нож над головой и опять выкрикивает:

— Аллах акбар! Аллах акбар!

Он поворачивается к нам, продолжая держать в руке нож. Одежда убийцы забрызгана кровью жертвы.

— Стреляй в него! — кричит леди Уортон мужу.

Застыв на месте, лорд Уортон смотрит на убийцу. Челюсть у него отвисла и дрожит.

Мои ноги не слушаются. Как и лорд Уортон, я стою и глазею на человека, надвигающегося на нас с окровавленным ножом.

Фон Райх выхватывает дерринджер и стреляет. От удара пули человек откидывается назад. На его лице такое же удивление, какое было только что у его жертвы, и он падает навзничь на землю.

Быстрым шагом фон Райх подходит к лежащему человеку. Тот приподнимает голову, смотрит вверх и что-то говорит по-арабски, а фон Райх тщательно, неторопливо прицеливается и спускает курок. Пуля попадает в середину лба, голова падает на землю, ноги вздрагивают, и этот человек более не подает признаков жизни.

Второй выстрел выводит меня из оцепенения, и я бросаюсь к велосипедисту, который встал на колени. Он хватается за мою одежду. И тут я узнаю в нем пассажира с «Виктории», моего соседа, который столь неординарным образом покинул судно.

Я пытаюсь поддержать его, но он снова опрокидывается на спину. Стоя подле него на коленях, я приподнимаю его голову.

— Доктора! Он еще жив.

Слабеющими руками раненый притягивает меня к себе.

— Потерпите, сейчас мы найдем врача.

Бедняга пытается что-то сказать мне, и я, повинуясь ему, наклоняюсь все ниже, пока мое лицо не оказывается совсем рядом с его губами. Он шепчет что-то, чего я не могу разобрать.

— Что? — переспрашиваю я.

— Амелия… Амелия…

Это все, что ему удается произнести, прежде чем он ослабевает у меня на руках и жизнь покидает его. Несчастный говорил с английским акцентом.

Лорд Уортон берет меня под локоть и помогает встать на ноги.

— Нужно найти врача! — кричу я.

— Бесполезно, уже ничего нельзя сделать.

— Нет! — Я сопротивляюсь и рвусь к лежащему на земле человеку, надеясь, что он еще жив, хотя знаю, что это не так.

Лорд Уортон крепко удерживает меня, пытаясь оттащить в сторону. Вокруг нас собирается толпа.

Наконец я освобождаюсь, но меня за руку берет фон Райх:

— Он мертв.

Я отдергиваю руку:

— Оставьте меня!

Он прав, я ничем не могу помочь этому несчастному, но мне нужно время, чтобы овладеть собой и чтобы до сознания дошло случившееся.

— Что он вам сказал?

— Амелия.

— Что?

— Имя жены, Амелия, — это все, что он сказал. Все-таки надо найти врача. Может быть, что-то…

Фон Райх качает головой и перезаряжает пистолет.

— Врач ему уже не поможет.

— Бедняжечка, — говорит леди Уортон, уводя меня. Теперь уже она крепко держит меня под руку. — Его светлость и фон Райх обо всем позаботятся. Вы и так уже достаточно пережили.

Лорд Уортон, стоя на коленях рядом с велосипедистом, поднимает голову и кричит нам:

— Возвращайтесь на пароход! Фон Райх проводит вас, чтобы с вами ничего не случилось.

— Но мы не можем просто так уйти, — упираюсь я. — Полиция…

— Вы не в Америке, — обрывает меня леди Уортон. — Египет не цивилизованная страна. Если мы хотим плыть дальше на «Виктории», то должны поспешить к экипажу и не вмешиваться в ссору с поножовщиной между двумя туземцами.

— Какими туземцами? Этот человек — англичанин, пассажир с нашего парохода.

— Почему вы считаете, что он англичанин? — спрашивает фон Райх.

— Я видела его лицо, слышала его голос.

Пока мы разговариваем, они ведут меня к выходу с базара.

— Я видела и слышала то же самое, что и вы, — говорит леди Уортон. — У него было смуглое лицо, он явно из местных.

— Нет, уверена: он англичанин.

— Этого не может быть, — не соглашается со мной фон Райх. — Очевидно, он египтянин.

— Вы мельком видели этого человека, и то под капюшоном, — настаивает леди Уортон.

— Я видела его лицо.

— Он смуглый.

— Но не ноги.

— Ноги? А при чем тут ноги? — удивляется она.

— При падении с велосипеда задралась его рубаха, и я видела белую кожу.

Леди Уортон с возмущенным видом переглядывается с фон Райхом. Он качает головой:

— Нелли, я видел только смуглую кожу.

— Я знаю, что видела. И он говорил по-английски.

— Многие египтяне говорят на чистейшем английском языке. Мы управляем этой страной, — заявляет леди Уортон.

Сдерживая слезы, я вскидываю голову и отстаиваю свою точку зрения:

— Это пассажир с нашего парохода. Я не оставлю его даже в смерти.

— Хорошо, я снова взгляну на него, — пошел мне навстречу фон Райх. — А вы идите: экипаж может уехать без нас, когда разнесется молва об инциденте.

Он быстро идет туда, откуда мы пришли. Продолжая крепко держать меня под руку, ее светлость проворно выбирается из лабиринта прямо к экипажу, словно она насыпала крошки, чтобы не сбиться с дороги.

Мы стоим у экипажа, когда возвращается фон Райх, тяжело дыша.

— Я внимательно осмотрел его.

— Араб? — спрашивает леди Уортон.

— На сто процентов.

— Я должна увидеть сама. — Без долгих раздумий я направляюсь к входу на рынок.

— Ввяжетесь в эту историю — и вас задержат для допросов, — вдогонку предупреждает леди Уортон.

Это останавливает меня. «Задержат для допросов» — значит, будет сорвано мое путешествие. Я раздумываю, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь, в какую сторону повернуть.

Леди Уортон направляется к экипажу:

— Не знаю, как вы, милочка, но я не намерена застрять в этом забытом Богом захолустье на несколько месяцев, пока будут со скрипом вращаться колеса здешней бюрократии.

От одной мысли о такой возможности меня кидает в холодную дрожь даже в горячем воздухе пустыни.

Мне не нравятся ее слова, они жесткие и жестокие, но я знаю, что она права.

— Действительно, для того бедняги уже ничего не сделаешь. — Мои слова звучат как отговорка даже для меня, тем не менее это факт. — А что лорд Уортон? Наверное, нам нужно подождать, когда он вернется?

Его жена качает головой.

— За него не беспокойтесь. У его светлости богатый опыт общения с туземцами.

Фон Райх помогает мне сесть в экипаж. Колени у меня трясутся, и я все еще сдерживаю слезы.

— Леди Уортон права, фрейлейн. Трудно вообразить, что представляет собой полиция в этих отсталых странах. Дело может обернуться очень скверно.

Кажется, оно уже начинает оборачиваться скверно, когда мы трогаемся. Собралась толпа, и кучер встревожен.

— Нужно спешить. Слух разлетается.

— Что вы имеете в виду?

— Говорят, что неверные убили сторонника махдистов. Отец ужаса встает, чтобы изгнать неверных из нашей страны. Вот что говорят люди. Нужно спешить, — повторяет кучер.

Мы не проехали и полусотни метров, как изо всех закоулков рынка вылилась толпа с криками «Аллах акбар! Аллах акбар!».

Мы наклоняемся вниз и закрываем голову руками, потому что в нас полетели камни.

 

6

Экипаж увозит нас вне досягаемости орудий каменного века, но злость и фанатизм летят быстрее ветра. Вдоль всей дороги люди на улицах злобно кричат на нас и размахивают кулаками.

Я не могу не думать о человеке, оставленном нами на рынке. О человеке, который умер у меня на руках и сказал мне последние слова. Он хотел, чтобы я что-то сделала для Амелии, наверняка его жены. Как мне найти ее? Что я ей скажу? Что кровь ее мужа пролилась на землю на рынке Порт-Саида? Что если он иностранец, то местные жители будут радоваться этой смерти как знамению Божьему?

Если он иностранец… Уверенность моих спутников в обратном заставила меня засомневаться, действительно ли этот несчастный — необщительный пассажир, сходивший с парохода перед рассветом. Я видела белую кожу на ноге велосипедиста, но ведь возможно, что это не один и тот же человек. Я не узнала бы своих братьев, будь те в египетской одежде, закрытые с головы до ног.

— Не мучайте себя так из-за того, что произошло, — говорит леди Уортон, будто прочитав мои мысли. — Жизнь ничего не стоит в этих отсталых странах. Здесь люди прибегают к насилию, потому что у них нет книг или газет. Если вы не в состоянии вдохнуть жизнь в мертвого, то ничего не смогли бы сделать.

— Разве что поставить в известность его жену Амелию о его смерти.

— Он сказал вам, что его жену зовут Амелия?

— Нет, я просто предположила…

Леди Уортон бросает на меня скептический взгляд.

— Вероятно, вы слышали арабское слово, которое звучало как имя.

Я не желаю конфронтации и сохраняю мир. Я уверена, что он произносил имя жены в свой последний момент жизни. Не знаю как, но я позабочусь о том, чтобы его жена была должным образом извещена. Сейчас же мне нужно снова твердо встать на ноги и довести до конца дело, за которое я взялась.

Тринадцать дней назад, отплывая из Нью-Йорка, я не представляла, что могут произойти такие трагические события, какие случились на рынке. Когда Пулитцер сообщил мне, что отправляет в путешествие мужчину, поскольку для женщины оно будет сопряжено с большим риском, я ответила: пусть он посылает своего мужчину, я же поеду от другой газеты и побью его рекорд.

Всесильный издатель наконец сдался, но дал мне только три дня на подготовку к путешествию. Помимо замечания Жюля Верна, что женщина не способна объехать земной шар за восемьдесят дней, как его вымышленный герой, были и другие причины, по которым я оказалась в Египте. Идея такого путешествия зародилась двумя годами раньше, когда ни одна нью-йоркская газета не хотела брать меня на работу в качестве репортера из-за того, что я женщина.

Желая доказать, что я ничем не хуже мужчин, я по собственной инициативе взялась подготовить разоблачительный репортаж об ужасных условиях в сумасшедшем доме для женщин. Чтобы попасть туда, я симулировала психическое заболевание. Мне пришлось ввести в заблуждение хозяйку пансиона для малоимущих женщин, полицию, трех психиатров и судью. В итоге было сделано заключение, что я безнадежно больна и меня необходимо поместить в психиатрическую клинику на острове Блэкуэлл в Нью-Йорке, пользовавшуюся плохой репутацией.

Я провела десять дней в сумасшедшем доме и написала репортаж для газеты Пулитцера, в котором разоблачалось жестокое обращение с психически нездоровыми женщинами. В итоге я не только получила работу репортера в газете Пулитцера «Нью-Йорк уорлд», но и совершила поездку в Париж, где в то время проходила Всемирная выставка.

После возвращения в Нью-Йорк я не могла забыть насмешливое замечание Жюля Верна, что женщины слишком слабы и им нужно очень много багажа для кругосветного путешествия. Это полнейшая чушь, выдуманная мужчинами, которые недооценивают силы и решимость женщин только потому, что общество запрещает им носить брюки, а они такому запрету подчиняются. Но я понимала, что в случае моего фиаско женщинам будет еще труднее добиться успеха в мире, где доминирует пол, называющий себя сильным.

Так или иначе, я бросила вызов мужчинам и теперь должна достичь цели.

Я была уверена, что это мне удастся. Имеющиеся средства передвижения — пароходы, поезда, экипажи — приблизительно такие же, как те, которыми пользовался Филеас Фогг шестнадцать лет назад, но два великих свершения позволяют сократить время пути. Это Суэцкий канал, благодаря которому судам больше не нужно огибать африканский мыс Доброй Надежды, и трансконтинентальная железная дорога от Сан-Франциско до Нью-Йорка.

Зная, что мне иногда придется спешить при пересадках, я взяла только одно небольшое место багажа — саквояж длиной шестнадцать дюймов и шириной семь дюймов. Я не имела представления о его вместимости, пока не проявила всю свою изобретательность, упаковав в саквояж следующие вещи: две дорожные кепки, две вуали, пару тапочек, туалетные принадлежности, чернильницу, ручки, карандаши и копирки, заколки, иголки и нитки, халат, легкий жакет, шелковый лиф, небольшую фляжку и чашки, несколько смен белья, набор носовых платков и рюшек, а также самого громоздкого и неудобного предмета — банки с кольдкремом, нужным для того, чтобы не трескалась кожа в различных климатических условиях, в каких я могла оказаться.

Дорожное платье, которое я надела в тот день, когда садилась на пароход в Нью-Йорке, — то же самое, что я ношу сейчас и буду носить во время всего путешествия в течение почти трех месяцев. У меня также есть теплое пальто, если станет холодно.

Вечером накануне отъезда я пошла в редакцию, чтобы попрощаться и получить двести фунтов золотом и в банкнотах Английского банка. Золотые монеты я положила в карман, а несколько штук спрятала в каблуке левого ботинка. Банкноты Английского банка хранятся у меня в замшевой сумочке, висящей на шее. Кроме того, я захватила несколько американских золотых монет и бумажных купюр, хотя точно не знала, известна ли американская валюта за пределами сорока двух штатов.

Хотя купить билеты на все путешествие можно было в Нью-Йорке, но из-за того, что по разным причинам маршрут мог измениться, жесткий график не составлялся, и я приобрела билет лишь из Нью-Йорка до Лондона.

Один из моих коллег посоветовал на всякий случай взять с собой револьвер, но я была твердо убеждена, что мир будет радостно приветствовать меня, как я приветствовала его, и поэтому отказалась от оружия. Я знала — если буду достойно себя вести, то всегда найду людей любой национальности, готовых защитить меня.

Однако сейчас, когда кровь двух человек пролилась на рынке Порт-Саида, совет взять с собой револьвер показался мне не лишенным смысла.

Громкий гомон перебивает мои мысли, и я начинаю нервничать, когда на улице появляется группа людей. Женщины во главе процессии кричат и стенают.

— Махдисты?

— Похоронная процессия, — объясняет фон Райх. — Босые женщины, идущие впереди, рыдающие громче всех и рвущие на себе одежду, — профессиональные плакальщицы.

— Что за абсурд! — удивляется леди Уортон. — Зачем кого-то нанимать, чтобы они издавали ужасные звуки и раздирали на себе платье?

— Так выражается почтение к умершему; чем больше рыданий, тем тяжелее утрата. Женщины в черном ждут перед домом, как стая ворон, и когда им скажут, что человек скончался, они начинают выражать скорбь на всем пути до кладбища и до последнего кома земли, брошенного в могилу.

Я крепко закрываю глаза и отворачиваюсь, чтобы не видеть проходящих мимо людей, но это не помогает — вопли о покойном холодят кровь, проникают в самую душу.

Кто будет рыдать об убитых на рынке?

Мы подъезжаем к берегу, где несколько лодок ждут пассажиров.

— Вы оставайтесь здесь, а я найду нашего лодочника, — говорит нам фон Райх. Вскоре он возвращается с недовольным видом. — Я договорился, но лодочник потребовал плату вперед. И он назначил двойную цену за то, чтобы перевести нас обратно на пароход. Эти люди — жулики.

— И убийцы, — добавляет леди Уортон.

 

7

Как только мы ступаем на палубу, леди Уортон объявляет, что у нее «ужасная головная боль», и направляется в каюту к своим порошкам от головной боли.

Я могу ошибаться из-за сильного эмоционального стресса, но у меня создалось впечатление, что, по мнению леди Уортон, в ее недомогании каким-то образом виновата я, а не два жестоких убийства на рынке, свидетелями которых мы стали.

Я не спускаюсь прямиком в свою каюту, а начинаю ходить взад-вперед по палубе — от кормы до носа. Это помогает мне снять нервное напряжение и обдумать дневные события, прежде чем я отойду ко сну.

Сегодня на моих глазах умерли два человека. Как их смерть подействует на меня? Мне кажется, я все еще чувствую дыхание умирающего человека, прошептавшего мне свое последнее слово — «Амелия».

Я избежала насилия на рынке и гнева толпы, алчущей крови — моей крови. Но все же чувствую, что принесла с собой на пароход некоторую толику недоброжелательства, как пыль Порт-Саида на своих ботинках.

Сейчас с баржи на пароход по перекинутым между ними крутым сходням идет загрузка угля. Покрытые пылью грузчики с мешками что-то кричат на ходу — каждый нечто свое, отличное от других.

Эта неистовая суета странным образом успокаивает меня, и болезненное воспоминание о кошмаре на рынке уже не так отягощает душу.

А утром я обязательно спрошу лорда Уортона, что произошло после того, как мы уехали, и будет ли кто-нибудь искать жену убитого велосипедиста. Если никто за это не возьмется, то попытаюсь я.

Возвращаясь к себе, я замечаю, что у двери каюты того пассажира, которого я считаю велосипедистом, стоит багажная тележка. Дверь приоткрыта.

На всех каютах пишутся имена пассажиров; на табличке, прикрепленной к этой, указано «Джон Кливленд».

Некоторое время я стою в раздумье. Здравый смысл подсказывает пройти мимо и заниматься своими делами, но любопытство заставляет заглянуть внутрь. Я пошире открываю дверь. Реймонд, судовой стюард, обслуживающий и мою каюту, раскладывает одежду на кровати. Позади него два больших дорожных чемодана.

Я толкаю дверь, и она открывается еще шире.

— Мисс? Чем могу служить?

— Мистера Кливленда здесь нет?

— Нет, сошел на берег, мисс.

Я смотрю на одежду на кровати и чемоданы.

— Мистер Кливленд не поплывете нами?

— Нет, он остается в Порт-Саиде. Мне дано распоряжение отправить его багаж на берег.

— Вот как? Кто сказал вам, что он остается?

Стюард прячет глаза.

— Я выполняю распоряжение, мисс.

— Я хочу знать, нет ли здесь какой-нибудь ошибки. Я видела мистера Кливленда в городе, и он не говорил, что собирается сойти с парохода.

— Распоряжение передал лорд Уортон.

— Понятно. — Хотя совершенно ничего не понятно. Лорд Уортон утверждает, что убитый не мой сосед по пароходу, а потом дает указание, чтобы его вещи сняли с борта. Ясно, что ничего не ясно. За исключением одного. — Но лорда Уортона нет на судне.

— Указание лорда передала ее светлость.

— Понятно, — повторяю я. Очевидно, леди Уортон получила указания, о которых я не была поставлена в известность, их просто не пожелали доводить до моего сведения.

— Я только исполняю указания, мисс.

Стюард заметно нервничает, видимо, полагая, что я подозреваю его в воровстве.

— Конечно. Продолжайте заниматься своим делом. — Он возобновляет прерванную работу, но тут я прошу его: — Реймонд, у меня страшно болит голова. Сходите, пожалуйста, в лазарет за порошками.

— Но, мисс, я приносил вам порошки вчера.

— Да, я знаю, но мне нужно еще. Вот. — Я достаю трехпенсовую монету из кармана и сую ему в руку. — Я присмотрю за вещами Кливленда до вашего прихода.

Стюард медлит, и я едва сдерживаю желание вытолкать его за дверь. Но он наконец уходит, и я сразу же начинаю искать — не знаю что. Я просто подчиняюсь своему чутью, которое мне не только подсказывает, а кричит во весь голос: здесь что-то не так.

Почему некая сила заставляет меня делать подобные вещи, всегда было для меня загадкой. По выражению одного моего коллеги — когда я навлекла на себя гнев содержателя борделя, — мне когда-нибудь оторвут нос, если я буду совать его куда не следует.

Быстро осмотрев полки шкафа, я обнаруживаю, что они уже пустые. Перебрав предметы одежды, лежащие на кровати, я нахожу, что это обычный набор рубашек, воротничков, манжет, манишек, галстуков-бабочек и других аксессуаров. Чтобы все не ворошить, я просто надавливаю ладонями на стопки одежды, проверяя, не спрятано ли там что-нибудь, и ничего не нахожу.

На полу в коробке — книги, а в футляре — кухонные и столовые ножи искусной работы с выгравированным именем производителя из Ливерпуля. На самом футляре — имя пассажира: Джон Кливленд.

В моей голове рождается несуразная мысль: зарезали продавца ножей.

Я просматриваю книги. Одна из них об охотничьих ружьях, есть еще тоненький «Путеводитель по Египту» и толстый том под названием «Свод законов графства Йоркшир».

Одна из страниц в кодексе заложена листком бумаги. На нем карандашом написаны числа в неведомом мне порядке. Примерно то же самое могло получиться, если бы я стала писать цифры наобум, но для мистера Кливленда они, должно быть, что-то значили.

Бессовестно копаясь в вещах пассажира, я не нахожу никаких указаний на то, что у него есть семья, — ни фотографий жены или детей, ни писем.

Итак, если мистер Кливленд — тот самый велосипедист, кто такая Амелия?

Даже если она любовница, а не жена, разве не могла у него быть ее фотография? Какой-нибудь подарок на память вроде кружевного платка с ее любимыми духами или прощальное письмо?

Я слышу шаги в коридоре и чуть ли ни бросаю книгу. Сейчас меня застукают. Я кладу листок бумаги обратно между страницами, книги — в коробку и бросаюсь к двери. Открыв ее, я спотыкаюсь каблуком ботинка о порог и вылетаю наружу.

На ногах мне удалось удержаться. Я смотрю на некоего человека, который открыл дверь каюты на противоположной стороне коридора. Это были его шаги. Он тоже смотрит на меня.

— Я, я… — Никакое оправдание не приходит мне на ум, обычно прыткий на выдумку, и я улыбаюсь.

— Добрый вечер, — говорит он.

Я ничего не могу сказать в ответ, потому что от волнения у меня перехватило дыхание. И еще я слышу голоса на трапе, ведущем в коридор. Это лорд Уортон и стюард.

Я делаю рывок вперед, налетаю на незнакомца, заставляя его сделать шаг назад в каюту, и чуть ни спотыкаюсь о чемодан. Я вхожу в чужую каюту и захлопываю за собой дверь.

Несколько мгновений мы стоим и смотрим друг на друга. У него открыт рот.

— Сейчас муха влетит, — вырывается у меня.

Он хочет что-то сказать, но язык его, видимо, не слушается.

Мужчина старше меня — наверное, ему под сорок. Мое первое впечатление о нем: небритый, обросший, немытый. И его одежду надо бы хорошенько постирать в судовой прачечной с мылом в горячей воде — тогда она примет презентабельный вид. По его внешности можно судить, что он прибыл на пароход прямиком из какой-то экспедиции, а не из отеля.

Зато этот мужчина высок, мускулист, приятной наружности — с синими, как сапфиры, глазами. Его определенно озадачило и немного позабавило, что какая-то ненормальная ворвалась к нему в каюту.

— Я хотела сказать, что у вас открыт рот. Если не закроете, то влетит муха.

— Откуда вы знаете?

— Моя мама говорила, когда я была маленькой.

Мой рот несет всякую чушь, а уши, наверное, стоят торчком, потому что я ожидаю стука в дверь его каюты в любой момент и требования, чтобы я вышла на расправу.

Он понимающе кивает:

— Я вижу, что ваша матушка, несомненно, обаятельная женщина, но она, по-видимому, жалела розги для своей дочери. Позвольте узнать, почему вы вломились в мою каюту?

— Я. я…

— Это я уже слышал.

Голос мужчины подтверждает: он англичанин, — что я уже установила по его внешности и одежде.

— Я спасаюсь от приставалы.

— Приставала? Здесь, на корабле? Сейчас мы позовем капитана, но сначала я вздую этого приставалу как следует.

Я вытягиваю руку, не пуская его к двери.

— Нет-нет, не надо.

— Почему же?

— Я, я…

— Может быть, будет легче сказать правду?

Я глубоко вздыхаю и прислоняюсь спиной к двери. Не знаю почему, но ложь застревает у меня в горле.

— Я сделала нечто такое, чего мне не следовало бы делать. Был убит человек…

— Вы убили человека?

— Нет! Конечно, нет. Человек был убит на рынке. В сущности, два человека.

— Да, я что-то слышал об этом. Ссора между двумя местными жителями.

— Нет, первый, на кого напали, был англичанин. Уверена: это мистер Кливленд, торговец ножевыми изделиями из каюты напротив.

Он открывает рот — достаточно широко, намереваясь сказать что-то, — но тут же закрывает: видимо, чтобы не влетела муха.

— Вы думаете, я сумасшедшая.

— Вовсе нет, — спокойно говорит он. — Я просто думаю, меня опоили каким-то зельем, и мне чудится, будто молодая женщина влетела в мою комнату и рассказывает мне невероятную историю о смерти торговца ножевыми изделиями на рынке.

— Лорд Уортон говорит, что убитый — египтянин, но я утверждаю, это был мистер Кливленд.

— А что говорит мистер Кливленд?

— Вы не слушаете меня. Мистер Кливленд мертв.

— Мисс?..

— Блай, Нелли Блай. Я американка. Мистер?..

— Селус, Фредерик Селус. — Он по-джентльменски кланяется мне. — Я англичанин, а то, что вы американка, ясно без слов. Ни одна добропорядочная английская женщина не станет вламываться в комнату незнакомца ночью. Однако тот факт, что вы американка, не означает, что мистер Кливленд мертв.

— А тот факт, что вы англичанин, сэр, не означает, что мистер Кливленд жив.

— Совершенно справедливо, мисс Блай. Но тот факт, что я разговаривал с мистером Кливлендом всего несколько минут назад, означает, что он не был убит раньше на рынке.

О Боже! Большая дыра открывается у меня под ногами, и я проваливаюсь в нее.

 

8

Я уверена, что покинула каюту мистера Селуса на двух ногах, но когда оказываюсь в коридоре и за мной захлопывается дверь, чувствую, словно выползла оттуда на четвереньках по битому стеклу.

— Ну, Нелли, на сей раз ты точно сваляла дурака, — вслух говорю я.

Мистер Кливленд жив? Я не могу поверить, что выставила себя в таком глупом виде.

В коридоре, слава Богу, пусто, и я медленно, как в тумане, иду в свою каюту в дальнем конце. Как я буду завтра смотреть в глаза фон Райху и Уортонам? Но что меня удивляет больше всего: как я попадаю в такие истории?

— Мисс! — слышится голос позади меня.

Я оборачиваюсь. Стюард вышел из каюты мистера Кливленда, и я сжимаюсь в комок, готовая выслушать обвинения, которые, я уверена, сейчас полетят в мой адрес, признать вину и покаяться в своих грехах.

— Вы забыли порошки от головной боли.

Я облегченно вздыхаю:

— Спасибо, Реймонд.

Моя голова и впрямь готова расколоться на части.

Приняв порошки, я падаю на кровать, закрываю голову подушкой и начинаю стонать в нее. Как же я опростоволосилась! К утру об этом будет знать весь пароход.

Непродолжительное пребывание в Порт-Саиде обернулось для меня сплошным кошмаром. Убийство и что-то вроде казни на средневековом базаре, а потом погоня разъяренных фанатиков — все это подтверждает мнение Пулитцера, что путешествия по миру таят в себе опасности.

Но главное — я поставила себя в глупое положение перед очень достойными людьми, которые были добры ко мне, и с которыми я буду сталкиваться каждый день в течение последующих нескольких недель.

Осознание этого заставляет меня выпить еще один порошок от головной боли.

В свое оправдание я могу только сказать, что темные силы египетской магии вырвались из таинственной гробницы, затерянной среди песков пустыни, и обратили день в ночной кошмар.

Что больше всего раздражает? Лорд Уортон наверняка припишет мою уверенность в том, что убитый на рынке египтянин — Джон Кливленд, влиянию двух факторов: перегреву на солнце и «слабости женской натуры». И в подтверждение этого я представила все необходимые доказательства. Что верно — то верно: я вела себя не лучше, чем истеричная дамочка.

Мне не нужно было спорить с лордом Уортоном, когда он утверждал, что убитый — египтянин. В конце концов, этот человек — лорд, хотя я не совсем уверена, что сие значит — граф или барон? Но каким бы ни назывался его титул, он был очень престижен, потому что все, от капитана до пассажиров, лебезят перед лордом Уортоном. По сравнению с этим аристократом что я собой представляю?

С чувством горького сожаления о своей оплошности я снимаю платье, чтобы вытрясти из него пыль. Я хорошенько его встряхиваю, и из платья что-то падает на ковер.

Скарабей, магический амулет фараонов.

— Откуда ты взялся? — Я внимательно рассматриваю его.

Жучок, сделанный из камня, длиной два дюйма и шириной дюйм, больше и тяжелее, чем те, что я видела на украшениях. Красный, с черными глазами и черным пятном на спине, жук имеет шесть коричневых ног и два коротких усика.

Он мог попасть мне в карман только в одном случае — жука гуда положил умирающий человек, когда я была с ним рядом. Зачем ему понадобилось подкладывать мне в карман символ египетской магии? Причем то было его последнее в жизни действие, если не считать произнесенного им имени Амелия.

Что особенного в этом скарабее, если из-за него убили человека и если умирающий передал его мне, прежде чем испустить дух?

Чисто внешне в нем нет ничего экстраординарного. На жуке не имеется драгоценных камней, он не такой уж тонкой работы, чтобы цениться больше, чем простая безделушка. На брюшке две змейки, охватывающие скарабея по бокам, их головы сходятся на его спинке. Никаких других символов или иероглифов. Спинка скарабея — гладкая, без видимых продольных или поперечных линий. Необычное только в том, что вдоль одного бока тянется трещинка, указывающая, что жук состоит из двух половинок и может открываться.

От скарабея отлетает кусочек, когда я открываю его пилкой для ногтей, ударяется в стену и раскалывается на части. В углублении между двумя половинками находится ключ, почти такой же, как тот, которым мой отец открывал большую металлическую крышку на каком-то оборудовании, стоявшем на мельнице в Кокране-Миллзе, когда я была маленькой. Отец, купив новое оборудование, ключ от старого отдал мне, потому что я об этом попросила. Мне нравилась необычная форма ключа, и я до сих пор храню его дома в надежном месте — шкатулке для драгоценностей.

Мельницу основал мой отец, и она называлась его именем. И мое настоящее имя — Элизабет Кокран. Люди, знакомые с моей карьерой, знают, что, когда мне предложили работать репортером в газете, я взяла псевдоним Нелли Блай, чтобы скрыть свою личность, поскольку журналистика считалась для женщины профессией не вполне пристойной.

Кажется, что ключ, который я держу в руке, имеет отношение к производству, к механизмам. Ничего египетского я в нем не нахожу. Определенно его произвели в индустриальной стране.

События приняли более чем странный оборот. То была явно не обычная ссора на рынке между двумя местными жителями, здесь есть какая-то особенная интрига. Но почему ключ подсунули мне в карман?

Я теперь уже не сомневаюсь: велосипедист с белой кожей на ноге, человек, произнесший последние слова с английским акцентом, и пассажир, которого я видела в коридоре, — одно и то же лицо, и им должен быть мистер Кливленд. А то, что лорд Уортон взял на себя заботу о его вещах и распорядился отправить багаж на берег, только подтверждает мою уверенность.

Англичанин по имени Джон Кливленд погиб на рынке в результате спора из-за ключа, спрятанного в дешевом скарабее. Готова поставить на карту свою жизнь, что так оно и есть.

Глядя на ключ, думаю: а может быть, я уже и сделала это?

Я гоню прочь подобные мысли. Я на английском судне. Никто не может причинить мне зла. Надеюсь…

В любом случае я не нахожу объяснения, почему велосипедист отдал мне ключ. И почему ключ представлял такое значение для него. Что этот ключ будет означать для Амелии? Связан ли он с капиталами, которые, как, возможно, хотел Кливленд, получила его семья?

Это еще не все вопросы, оставшиеся без ответа. Что делал мистер Кливленд в Порт-Саиде под видом египтянина? Почему ключ спрятан в скарабее? Почему лорд Уортон скрывает, что убитый был англичанином?

И наконец — что важнее всего: откуда у Фредерика Селуса уверенность, что он разговаривал с мистером Кливлендом, если тот умер у меня на руках?

Имеет ли эта история отношение к англичанам и религиозным радикалам, пытающимся изгнать их из Египта? Но Уортон не показался мне шпионом. Не то чтобы я сталкивалась с ними, но, по моим представлениям, шпионы умнее и коварнее. Уортон — надменный и оскорбительно высокомерный, и у меня такое впечатление, что его интеллект скорее происходит от образования, а не от природного ума и сообразительности.

А его жена? Эта нетерпимая и подлая женщина совершенно не вяжется с моим представлением о том, какой должна быть жена шпиона.

Мне кажется, что лорд Уортон скорее всего оказался случайно втянутым в криминальную историю на базаре и не имеет отношения к какой-либо интриге. Но если это так, то зачем скрывать, что убитый был англичанином?

Очевидный мотив — защитить шаткое положение англичан в Египте. Лорд Уортон когда-то находился на дипломатической службе и поэтому не может не осознавать тот факт, что Египет является очагом напряженности, готовым взорваться. Потому его первой инстинктивной реакцией могло быть стремление скрыть, что мистер Кливленд — англичанин, дабы не давать местным радикалам лишнего повода разжечь смуту.

Но все эти рассуждения лишены смысла, если мистер Кливленд жив. И под боком у меня есть человек, утверждающий, что так оно и есть. Я надеваю платье и выхожу из каюты.

Фредерик Селус открывает дверь только после того, как я постучала несколько раз. Он предстает передо мной в несколько неряшливом виде и не очень хорошем расположении духа. Я подозреваю, что он уже спал.

— Мне нужно поговорить с вами.

— Мисс Блай, сейчас…

Я снова предпринимаю лобовую атаку и иду вперед, а он пятится назад. И слава Богу — случай будет скандальный, если кто-то увидит, как я в этот поздний час стою с мужчиной в дверях его каюты.

Он смотрит на меня, будто я явилась со змеей в руках.

— Вы просто не в своем уме.

— Я репортер газеты «Нью-Йорк уорлд». Это моя работа.

— К вашему сведению, я тоже репортер газеты.

Теперь моя очередь раскрыть рот.

— Не может быть!

— Может.

— Какой газеты? Лондонской?..

— Кейптаунской «Лайон».

— Какой-какой?

— Это газета в Южной Африке.

— Никогда не слышала о ней.

— Мисс Блай, такое признание подтверждает вашу неосведомленность в истории, географии и социологии. Африка была населена людьми, когда в Нью-Йорке еще бродили динозавры.

Похоже, это не тот человек, из которого я извлеку много информации.

— Мистер Селус, мне нужно задать вам очень простой вопрос. Как выглядел мистер Кливленд?

Он делает глубокий вздох. Легко видеть, что Селус борется с искушением силой выставить меня за дверь. Но я уверена, что английский джентльмен не станет грубо обращаться с женщиной, как не стал бы и американский. Надеюсь.

— Этому человеку, — говорит он медленно, с расстановкой, — вероятно, за тридцать. Среднего роста, обычного телосложения. Волосы каштановые. Глаза… С уверенностью утверждать не берусь, но я бы сказал — карие.

— Среднего роста, обычного телосложения, карие глаза — это описание подходит большинству людей в Западном полушарии.

Он натянуто улыбается мне, как собака, готовая укусить.

— Уверяю вас, что ни мистер Кливленд, ни я в этом не виноваты. А сейчас, мисс, пожалуйста, выйдите из моей комнаты, чтобы я мог лечь спать.

— Где вы были, когда говорили с ним?

— Я стоял рядом со своим багажом на берегу и ждал лодку, чтобы меня перевезли на пароход. Он сказал, что его зовут Кливленд, и попросил меня сообщить капитану, что он остается в Порт-Саиде. По делам бизнеса, сказал он.

— Вот оно что…

Я вижу, он едва сдерживает себя.

— Что значит ваше «вот оно что»? Такое впечатление, что на вас снизошло откровение от богов Олимпа.

— У вас с собой был багаж. Понятно, что вы только собирались подняться на корабль. Тот человек понимал, что вы не знаете мистера Кливленда, а другие пассажиры, которые видели его, пока мы плыли сюда из Италии, знали.

— Кроме меня, на берегу никого не было.

— Очень кстати.

— Какое это имеет значение?

— Как вы не понимаете? Вы не знаете, был ли это Джон Кливленд или какой-то человек, который подошел к вам и…

— Мисс Блай, ко мне не часто обращаются мертвецы по имени Джон Кливленд с просьбой что-то кому-то передать. А сейчас будьте любезны избавить меня от ваших истерических припадков, иначе мне придется просить администрацию судна выдворить вас из моей каюты.

Я прихожу к выводу, что гармоничные отношения с человеком, представившимся собратом по перу, в данный момент невозможны.

Я открываю дверь, делаю шаг за порог и произвожу прощальный выстрел в ответ на его поклон:

— Я не знаю, как пишут репортажи в Южной Африке, но, судя по одному из тамошних репортеров, они ограничиваются новостями о бракосочетаниях, похоронах и собачьих укусах.

Срезав его своей колкой репликой, я хлопаю дверью каюты так, что может проснуться мертвый.

Я быстро поворачиваюсь, и в тот же миг из комнаты мистера Кливленда опять выходит стюард.

Став свидетелем того, что я ночью покидаю каюту мужчины, негодяй понимающе улыбается мне.

Я бросаю на стюарда уничтожающий взгляд, от которого улыбка исчезает с его лица.

 

9

Я вернулась в свою каюту и стала расхаживать по ней взад-вперед как тигр в клетке. Все новые и новые вопросы вертелись у меня в голове. Мог ли Кливленд вернуться на пароход и поставить в известность капитана о своем решении, вместо того чтобы поручать незнакомцу на берегу сделать это? И зачем тому же Кливленду передавать через лорда Уортона указание переправить свой багаж на берег?

Для начала я прихожу к выводу, что ключ нужно поместить в надежное место, пока не решу, что с ним делать дальше. И я вспоминаю про тайник в моих ботинках.

Башмачник, изготовлявший мне ботинки для путешествия, предложил сделать каблуки полыми, чтобы я могла положить в них несколько золотых монет.

«Если вдруг украдут кошелек, у вас останутся кое-какие деньги».

Сломанный на части скарабей является уликой, которую я не могу спрятать, поэтому я выбрасываю его в иллюминатор. Так будет лучше.

Избавившись от этой проблемы, я должна спокойно заснуть, но не могу. Мысли долбят мне голову с упорством дятла на дереве. Мне остается только накинуть пальто и, выйдя на палубу, расхаживать от кормы до носа в надежде дать успокоение истомленному сознанию.

Стюард Реймонд опускает в сетке багаж за борт судна, когда я выхожу на палубу. Должно быть, это те самые чемоданы, что я видела в каюте мистера Кливленда.

На меня падает тень, когда к перилам подходит человек и становится рядом со мной.

— Я тоже не могу спать, — говорит мистер Селус.

У него немного смущенный вид, словно он чувствует себя неловко. Вероятно, Селус не думал, что это я, когда подошел, а вежливо ретироваться уже было поздно. Или он хочет показать, что я стала причиной его бессонницы.

— Багаж мистера Кливленда отправляют на берег. — Я киваю на опускаемый за борт груз.

— Именно, — отвечает он, употребив типично английское выражение.

— Полагаю, мистер Кливленд с нетерпением ждет на берегу, когда подплывет лодка с его багажом, — говорю я с иронией, глядя на берег, от которого мы отстоим слишком далеко, чтобы там можно было что-либо разглядеть в темноте. — Вы видите его?

Мистер Селус издает гортанный звук, означающий, что он сожалеет о попытке быть вежливым со мной и что я достала его своей навязчивой идеей. Селус поворачивается, собираясь уйти, и в этот момент снизу раздается крик.

Большой чемодан вываливается из сетки и ударяется о борт лодки, пришвартованной к пароходу. В момент удара чемодан раскрывается на секунду и падает в воду, но лодочник успевает схватить его.

— Он пустой, — шепчу я.

— Что? — Селус останавливается и смотрит за борт. — Слишком темно, и ничего не видно.

— Я видела, когда он раскрылся. Чемодан пустой.

По лицу Селуса я сужу, что он готов поверить мне на слово, но сомневается, заслуживаю ли я этого. Селус вроде бы хочет мне что-то сказать, но пожимает плечами и отходит от края палубы.

— Спокойной ночи, мисс Блай. Нам обоим нужно немного поспать, поскольку завтра рано утром мы будем проходить через самый большой водный путь, построенный человеком.

Некоторое время я стою у перил и смотрю, как багаж выгружается в лодку. Определенно чемодан был пуст. Еще больше вопросов начинает вертеться у меня в голове.

Повернувшись, чтобы идти в каюту, я встречаюсь взглядом с Реймондом.

Я хмурю брови, тем самым давая ему понять, что вовсе не дура и знаю, какими махинациями занимаются на корабле. В ответ он неожиданно бросает на меня недобрый взгляд.

«Я не должна раскрывать карты», — повторяю себе, спускаясь по слабо освещенным трапам и идя по коридору в свою каюту.

Темная фигура появляется впереди меня в дальнем конце коридора, а потом скрывается в одной из кают — таинственная женщина в черном, которую я видела раньше на палубе во время прогулок. Для меня было приятной неожиданностью узнать, что это Сара Винчестер, наследница знаменитой оружейной компании.

Она впала в глубокую депрессию после безвременной кончины своей первой дочери, а через несколько лет — мужа. Она решила, что ее преследуют призраки тысяч людей, убитых из знаменитых винтовок, принесших победу северянам в Гражданской войне и «покоривших Запад».

Как говорили, черные одежды — это безвременный траур по ее любимым дочери и мужу. И еще Сара Винчестер прославилась тем, что тратила свое огромное состояние на строительство дома с бесчисленными комнатами, поскольку медиум предупредил, что, пока будет идти строительство, духи убитых из «винчестеров» людей не причинят ей зла.

Первый раз я увидела эту женщину с борта «Виктории» в порту Бриндизи, когда она поднималась по сходням. Незабываемыми были не столько ее траурные черные одежды и сетчатая вуаль, сколько гроб, который несли за ней.

Женщина и гроб скрылись в каюте первого класса, и больше их никто не видел — только иногда ночью она мельком попадалась на глаза случайным пассажирам.

На борту вдова значилась под именем Сары Джоунс. Миссис Винчестер обычно путешествовала инкогнито в собственном пульмановском вагоне с опущенными шторами, а в отелях останавливалась под вымышленными именами.

Имя, одеяние и уединенность вдовы — все указывало на то, что это действительно миссис Винчестер. Но я никогда не слышала, чтобы во время путешествий она возила с собой гроб. Такая странность, вероятно, вполне увязывается с представлением обывателей об этой женщине, и упоминание о данном факте в моем репортаже придало бы ему изюминку.

Но чье тело лежит в гробу ее дочери? Или мужа?

Жутко подумать, что она постоянно спит в одной каюте с покойником. При мысли об этом у меня, как говаривала мама, кожа становится гусиной.

Прежде чем переодеться, я проверяю, надежно ли заперта дверь моей каюты. Как только я начинаю раздеваться, раздается стук в дверь.

Уверенная, что это пришел лорд Уортон, чтобы отчитать меня за обыск в комнате Кливленда, я открываю дверь и, к своему удивлению, вижу фон Райха.

— Я хотел убедиться, что с вами все в порядке.

Я прислоняюсь к дверному косяку и тру лоб.

— У меня голова раскололась на две половинки, и одну я потеряла.

— После всего пережитого вами удивительно, что голова вообще осталась у вас на плечах. Завтра Уортоны и я снова отправляемся на экскурсию…

Я качаю головой, и даже это движение причиняет боль.

— Останусь и буду отдыхать.

— Жаль. Мы собираемся поехать к шейху на праздник в пустыне. Говорят, будет нечто такое, что невозможно себе представить. Потом мы едем осматривать руины древнего Таниса, города, некогда бывшего столицей Египта. Но поскольку вы…

— Я еду!

Он улыбается.

— Мы отправляемся до рассвета. Чтобы не попасть в жару. И в беду. — Он собирается уходить, но потом задерживается. — Это что-то вроде библейского Апокалипсиса, не правда ли?

— Что, праздник?

— Нет-нет, эта история с Махди. В священной книге ислама сказано, что Махди вернется на землю в разгар войны и разрушений, — иначе говоря, того хаоса, который посеют, как говорится в Библии, четыре всадника Апокалипсиса.

Он некоторое время молча смотрит на меня.

— Я же говорил, что вас ожидают всякие неожиданности в Египте. Это древняя земля, где тысячелетиями плелись козни, велись войны и занимались черной магией.

— Какой сюрприз сулит нам завтрашний день?

Он восторженно вскидывает брови.

— Чудо, дорогая Нелли! Вы своими глазами увидите чудо!

Фон Райх уходит, и, ложась спать, я думаю о его словах.

Священная война, апокалиптические всадники войны и смерти, интриги современных государств и руины древности, все таинственное и экзотическое и совсем не похожее на то, что я ожидала, когда приняла решение отправиться в путешествие вокруг света.

Завтра я стану свидетельницей чуда.

Видимо, некое чудо пытался совершить и мистер Кливленд.

Мне немного совестно, что про себя я посмеивалась над его скрытностью. Очевидно, у него на то имелись свои причины, но какой бы ни была интрига, в которую он оказался втянутым, действовал Кливленд не лучшим образом, если дал себя убить.

Приглашение фон Райха мне кажется столь же невинным, сколь попытка воришки залезть в карман. Сейчас, когда Махди вышел на тропу войны, я задаю себе вопрос: а не обернется ли это чудо тем, что я вернусь на пароход без головы?

Я бы, конечно, воздержалась от завтрашней экскурсии, но уж очень благополучно все закончилось для нас на рынке, когда произошло убийство. Мне нужно выяснить, было ли это простым совпадением или чем-то иным.

Я присаживаюсь, чтобы снять ботинки. Едва успеваю снять один из них, как краем глаза замечаю некое движение и поднимаю голову.

Что-то — тень или фигура — у моего иллюминатора.

С ботинком в руке я медленно встаю и иду смотреть, что это. Буквально в нескольких сантиметрах от моего иллюминатора внезапно появляется чья-то физиономия. Я отшатываюсь, словно мне в лицо бросили паука, и роняю ботинок. Физиономия, наполовину скрытая серым в полоску капюшоном, исчезает так же быстро, как и появилась.

Без долгих раздумий я бросаюсь к двери, скинув на ходу второй ботинок, вылетаю в коридор, несусь к трапу и по нему — на палубу.

Запыхавшаяся, с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, я замедляю ход, чтобы не привлекать к себе внимания, и потом неторопливо иду по палубе к своему иллюминатору.

Несколько пассажиров прогуливаются там, наслаждаясь вечерней сигарой и бренди. Ни на ком из них нет египетского капюшона. Я смотрю во все стороны, пытаясь понять, куда подевался человек в капюшоне.

Палуба мокрая после вечерней мойки, и хотя не холодно, меня начинает пробирать дрожь. Вскинув голову и расправив плечи, я стараюсь придать себе больше решимости. Я знаю, у моего иллюминатора показалось лицо в таком же капюшоне, как у мистера Кливленда, когда его убили на рынке. Кто-то пытался меня испугать?

Я иду по палубе обратно к трапу и встречаю Фредерика Селуса, возвращающегося в свою каюту.

Увидев меня босой и без пальто в этот поздний час, он спрашивает:

— Что-то случилось, мисс Блай?

— А вам кажется, что-то должно было случиться, мистер Селус?

Оставив его с этим вопросом, я прохожу мимо. Он задерживается у дверей своей каюты, как мне кажется, с намерением что-то сказать.

— Не беспокойтесь, мистер Селус. Меня не так-то просто напугать.

Я с гордым и независимым видом удаляюсь в свою каюту.

Когда дверь захлопывается за мной, я прислоняюсь к ней спиной и пытаюсь дышать ровно. Потом защелкиваю ее на замок и подпираю стулом ручку.

Что за чертовщина? Что за дурдом? Кому взбрело в голову разыгрывать со мной эту идиотскую шутку?

Нет, это не шутка, а чей-то злой умысел — попытка напугать меня, может быть, даже заставить идти к капитану и в истерике доказывать, что призрак Джона Кливленда бродит по пароходу. В чьих-то интересах дискредитировать меня.

Я задергиваю занавеску на иллюминаторе, прежде чем лечь в постель, недовольная и раздраженная причиненным мне беспокойством. Лицо в окне произвело на меня сильное впечатление: оно заставило поверить, что ярость, вспыхнувшая на рынке и приведшая к кровопролитию, последовала за мной на судно.

В маленькой каюте я вдруг ощущаю себя заключенной, и жуткое чувство охватывает меня, будто я загнана в угол. Уже нет уверенности, что на этом пароходе я в безопасности. Я уязвима или даже в ловушке, потому что не знаю, кому могу доверять. Бежать некуда, спрятаться негде.

Ключ из скарабея стоил жизни Джону Кливленду. Здесь, на судне, где я должна быть в безопасности, он таит в себе угрозу, вокруг него плетутся интриги.

И я сказала неправду Фредерику Селусу. Мне и впрямь страшно.

 

Чудо

10

Когда ранним утром, омраченным хмурыми облаками, мы едем в экипаже через Порт-Саид, я больше не воспринимаю землю вечного Нила зачарованным местом. Мне кажется, будто я перенеслась в недоброжелательный Египет Ветхого Завета, где всемогущие фараоны, называвшие себя живыми богами, правили при помощи кнута, а от гнева иудейского бога Нил стал красным. Только на этот раз его воды могут быть окрашены моей кровью.

Я пытаюсь прогнать мрачные мысли и тревогу, что взбешенная толпа может вытащить меня из экипажа, но убийство Джона Кливленда и ярость Махди бросили густую тень на мое сознание, посеяв сомнения, смятение и страхи, которыми я не могу поделиться со своими попутчиками или с кем-либо на борту.

Я уже сожалею, что приняла приглашение фон Райха, но стараюсь улыбаться со стиснутыми зубами, сидя в экипаже, приличествующем царю, по дороге на празднество, устроенное бедуинским шейхом рядом с руинами великого города древних времен.

Фон Райх доволен нашей поездкой.

— Шейх послал за нами собственный экипаж. Ему мог бы позавидовать фараон.

На стойках золоченой кареты резные змеи с высунутыми черными жалами — словно рептилии бросают вызов самим богам. Среди змей снуют рыбы ярко-зеленого, желтого и бирюзового цветов. Наверху каждой стойки белые голуби мира с зеленой веткой в клюве.

От солнца нас защищает навес из шелка цвета морской воды. На сиденьях высокие аквамариновые, лазурные и фиолетовые подушки.

Два сурового вида бедуина, вооруженных винтовками и саблями, сопровождают нас в качестве эскорта. Вот тебе и белые голуби мира.

Из разговоров моих спутников, когда мы рано утром ждали экипаж на дороге у берега, мне стало ясно, что они делают вид, будто накануне на рынке ничего особенного не произошло. О трагических событиях или о возможности нападения на нас разъяренной толпы — ни слова. Они болтают о недостатках обслуживания и не очень хорошей кухне на пароходе, нищете в Египте и необычном ландшафте — о чем угодно, только не о том, что на рынке у нас на глазах была пролита кровь людей.

Это притворство держит меня в напряжении, заставляет задуматься над разными вопросами, вызывает беспокойство и чувство недоверия, особенно к лорду Уортону. Я не сомневаюсь, что он зачинщик этой игры. Он бросает на меня многозначительные взгляды, дающие понять другим, что я истеричная дамочка, которая находится под таким сильным впечатлением от вчерашних кровавых сцен, что возникновение данной темы в разговоре может вызвать дисбаланс в моей хрупкой женской психике.

Я общалась с бесчестными политиками, матерыми убийцами, уличными хулиганами и суровыми редакторами, которые сделали бы фарш из этого напыщенного лорда. Я выдавала себя за ненормальную в доме для умалишенных, слонялась по улицам под видом проститутки, чтобы узнать, как с женщинами легкого поведения обращаются их клиенты. Я работала прислугой, когда собирала материал для разоблачительного репортажа об оскорбительном отношении к слугам в богатых домах, даже плясала в кордебалете и училась стрельбе у Энни Оукли. И при всем при этом никогда не страдала моя «женская психика».

Меня подмывает спросить надменного джентльмена, в чем он преуспел в жизни помимо того, что учил марокканцев, как выращивать пшеницу, с чем, я уверена, гораздо лучше справились бы его служащие. Или напомнить ему, как он вчера застыл в страхе и растерянности, видя приближающегося человека с ножом.

Наш экипаж трясся по колдобинам Порт-Саида, когда вдруг лорд Уортон, к моему удивлению, все-таки задает мне вопрос, касающийся вчерашнего происшествия:

— А что вам дал тот человек на рынке?

— Простите?

— Кто-то сказал полиции: он что-то передал вам.

— Что он мог такого мне передать?

— В этом как раз и вопрос: что он вам дал?

— Если кто-то видел, как мне что-то передали, пусть непосредственно он и спрашивает меня об этом. Я не намерена отвечать на анонимные вопросы.

Леди Уортон похлопывает мужа по руке, видя, как залились краской его щеки оттого, что он, несомненно, посчитал дерзостью с моей стороны.

— Давай поговорим о более приятных вещах, дорогой.

Я не стала категорически отрицать сам факт передачи некоего предмета, потому что кто-то действительно мог видеть, как мне засунули скарабея в карман. Меня так и подмывало вынуть ключ из каблука и обо всем этом поговорить, но довериться лорду Уортону, выставлявшему меня на посмешище, в таком важном деле я не могла.

Ведь я взяла на себя обязанность узнать правду о смерти мистера Кливленда и донести до его любимой последнее слово, сказанное им.

Однако какие бы чувства я ни испытывала к лорду Уортону, я здесь гостья, и с моей стороны было бы нетактично проявлять к нему подчеркнутую неприязнь, тем более что у Уортонов деловые отношения с фон Райхом, а последний изо всех сил старается мне угодить.

Австриец между тем показывает на двухсотфутовый маяк из кирпича на выходе канала в Средиземное море:

— Статую Свободы, этот колосс, сооруженный французами в Нью-Йорке три года назад, первоначально планировалось установить здесь в ознаменование открытия судоходства по Суэцкому каналу. По замыслу статуя должна была представлять собой фигуру феллаха, египетского крестьянина, с лучами света, исходящего из головной повязки и факела в его руке.

— Как же она оказалась в Нью-Йорке?

— Деньги. У хедива Египта их не нашлось в достаточном количестве, и крестьянин Свет Азии превратился в статую Свободы, несущей свет миру, в нью-йоркской гавани.

Я принимаю к сведению эту историю и включу ее в свой репортаж, который отправлю редактору. Все знают, что статуя Свободы была подарена французским народом, и что Гюстав Эйфель спроектировал ее каркас точно так, как конструкцию башни в Париже, подвергшейся резкой критике, но то, что концепция проекта берет начало в Египте, будет представлять интерес.

Когда мы выезжаем из города, леди Уортон переводит разговор на меня. Она, кажется, с некоторым недоумением или насмешкой относится как к моей работе, так и к моему нынешнему предприятию.

— Дорогая моя, — начинает леди Уортон, — скажите мне, а я объясню дамам, с которыми играю в бридж, с какой стати молодая женщина выбирает мужскую профессию и отправляется в путешествие вокруг света, чтобы побить мужской рекорд?

Я вежливо улыбаюсь:

— Это испытание, и я считаю, что ни в чем не уступаю любому мужчине.

Лицо лорда Уортона опять искажается гримасой недовольства, словно одно мое присутствие выворачивает его наизнанку.

— Надо надеяться, что женщины будут знать свое место и не станут подражать мужчинам.

— Успокойся, дорогой. — Леди Уортон снова похлопывает его по руке. — Не нужно придираться к нашей гостье. Она еще молода, но когда-нибудь поймет, что на самом деле имеет значение в жизни.

Я натягиваю налицо вежливую улыбку и подавляю в себе желание съязвить. Этим высокопарным снобам слишком много дано от рождения, и оттого именно они как раз мало что понимают в реальной жизни. Я в отличие от ее светлости сама зарабатываю себе на хлеб, и потому мне никогда не приходило в голову, что это по Божьей воле я должна трудиться наравне с мужчинами за меньшую плату и без каких-либо карьерных перспектив.

При подъеме на возвышенное место в тусклом утреннем свете перед нами расстилается пурпурно-серый ковер пустыни. Колеса экипажа легко катятся по каменистой грунтовой дороге. Далеко впереди, подобно миражу в пустыне, раскинулась безбрежная гладь воды.

— Озеро Манзала, — говорит фон Райх. — Восточная дельта Нила. Танис, где мы встречаемся с шейхом, на другой стороне, на притоке Нила.

— Оно большое, как море, — замечаю я.

— Верно. Суэцкий канал проходит через его восточный край.

Караван верблюдов движется через пески. Длинные вытянутые шеи животных раскачиваются в такт их неторопливой походке. Я немного приободряюсь, почувствовав себя вдалеке от разъяренных толп и лиц в моем иллюминаторе.

Фон Райх покупает финики у погонщика верблюдов, которые нагружены ими. Я в первый раз пробую эти овальной формы фрукты, сладкие и липкие.

Тень проносится над дюнами. Это сокол пролетает над нами, и его синевато-серые перья блестят на солнце. Он делает крен влево и пикирует. В тот самый момент, когда кажется, что птица сейчас ударится о землю, она выпускает когти и что-то хватает с земли. Потом сокол взмывает в небо, и мы видим, что в когтях у него бьется грызун. Мне не верится, что хищник смог заметить такое маленькое животное в огромном океане песка. И еще мне жаль это крошечное существо.

Я замечаю, что два бедуина, составляющие эскорт позади нас, тоже видели сокола, и заулыбались, когда он поймал добычу.

— Мои братья и я против… То есть мои братья, двоюродные братья и я против такого уклада жизни, — говорит фон Райх.

Я не вполне понимаю его реплику:

— Простите?

— У бедуинов представление о жизни ограничено только их семьей — я это хотел сказать. У них нет ничего, кроме одежды, скота и женщин. И этим людям ничего другого не нужно. Таково их кредо, как они любят утверждать.

— А что есть у женщин?

— Безрадостная жизнь, полная забот.

Леди Уортон, сдвинув брови, смотрит на наш эскорт:

— В списке того, что им принадлежит, определенно нет воды для мытья. От них пахнет хуже, чем от верблюдов.

Мы садимся на маленький паровой катер. Пыхтя и дымя трубой, он отправляется в плавание по озеру. Мне больше по душе был бы парусник, но фон Райх говорит, что паровик быстрее, а нас поджимает время.

В практичной дорожной кепке, надежно сидящей на моей голове, я стараюсь не смеяться над леди Уортон, которая то и дело хватается за свою изящную шляпку с канареечными перьями, пытающуюся слететь при каждом порыве ветра. Я завидую мужчинам в легких тропических шлемах, прочно удерживаемых ремешком под подбородком. Изготовленные из похожего на пробку материала, они защищают от солнца и имеют дырочки для вентиляции. В этих шлемах и белых полотняных костюмах двое наших мужчин очень похожи на колонизаторов при исполнении своих обязанностей хозяев жизни. Леди Уортон также в белом платье, не слишком подходящем к случаю, как и костюмы мужчин, потому что от мокрых деревянных сидений остаются коричневые пятна на мягком месте.

Наш катер обгоняет длинное узкое судно, груженное тюками с хлопком. Ветер доносит до нас задающую ритм песню, которую поют гребцы, налегающие на длинные весла.

Вместо тюков на борту легко себе представить царственных пассажиров — Клеопатру с придворными — и надсмотрщика, щелкающего плетью над головами рабов.

— Чему вы улыбаетесь? — спрашивает фон Райх.

Я только пожимаю плечами, потому что не могу подобрать нужные слова. Господин из города Моцарта и Штрауса, венского вальса и блистательных дворцов габсбургских императоров едва ли поймет, какой удивительной кажется эта земля молодой женщине, которая когда-то думала, что будет вечно жить на нищенскую зарплату и работать в поте лица на заводе в небольшом американском городке.

 

11

Руины Таниса появляются в поле зрения, когда наш катер после полудня подплывает к пристани. Меня гораздо больше интересует древний город, чем прием у шейха. Было бы очень обидно проделать путь длиной почти в шесть тысяч миль и не взглянуть на остатки золотой цивилизации Египта.

Слуга ждет нас, чтобы проводить в шатер шейха.

— Здесь недалеко, мы дойдем пешком.

— Танис построили за тысячу лет до рождения Христа, — сообщает фон Райх, играя свою обычную роль педантичного экскурсовода, — примерно в то время, когда Бог наслал десять казней египетских и раздвинул воды моря для Моисея. Великим цивилизациям Греции и Китая только предстояло возникнуть, когда были построены памятники, которые вы сейчас увидите, памятники, существовавшие и поражавшие людей в течение трех тысяч лет. — Он, должно быть, заметил, как вспыхнули мои глаза, потому что наклоняется ближе ко мне и говорит низким доверительным тоном, чтобы не слышал никто другой, кроме меня: — Вы знаете, что мне больше всего в вас нравится, Нелли? То, что всякие пустяки вызывают у вас столько эмоций и озаряют лицо улыбкой.

Пустяки?

— Вы упустили свое жизненное призвание, фон Райх, — заявляет лорд Уортон. — Вы могли бы быть отличным гидом. Расскажите нам о Танисе.

— Несколько тысяч лет назад Танис был столицей Египта. Он являлся важным портом, но потом люди покинули его, когда начали подниматься воды озера. Самые важные комплексы в городе — храм Амона, царя богов, который обычно изображается в облике мужчины с головой овна, и храм Гора, бога неба и войны. Время и расхитители гробниц не пощадили город, и большую его часть поглотила пустыня, но, да будет вам известно, души богов и царей все еще бродят среди развалин славного прошлого.

Мы словно в каменном саду великана. Вокруг нас гранитные статуи и памятники, некоторые из них — настоящие колоссы, многие лежат распростертыми на земле.

Я уже мысленно пишу репортаж, который по телеграфу отправлю в Нью-Йорк.

— Один английский египтолог, несколько лет проводивший здесь археологические раскопки, нашел замечательные артефакты, — продолжает фон Райх. — Вероятно, многие еще остаются погребенными в песках. Раскопки требуют времени и больших расходов, поэтому они ведутся лишь периодически.

— Он, наверное, страшно расстроен, — говорю я.

— Кто расстроен? — спрашивает леди Уортон.

— Он. — Я показываю на лежащую статую — как оказалось, фараона. В вертикальном положении ее высота в несколько раз превосходила бы мой рост. — В течение веков фараон вынужден был лежать здесь и смотреть, как грабители растаскивают сокровища города.

Леди Уортон бросает на меня взгляд, одновременно выражающий сомнения относительно моего здоровья и презрение к моему мыслительному процессу. Я полагаю, что в ее мире чаепитий и официальных балов каменные цари не имеют чувств. Но, стоя здесь, оробевшая в присутствии фараона, и глядя на его искусно высеченные черты лица — большие глаза, рельефный, почти римский, нос, полные губы, — я чувствую его могущество и величественность и не могу не верить, что он смотрит на нас.

Я восхищаюсь красотой всех этих павших творений и неподвластным времени мастерством их создателей, как вдруг слышу заявление леди Уортон:

— На мой взгляд, здесь требуется кирпичная кладка и покраска.

Я подавляю в себе желание сделать резкое замечание, о котором, я знаю, буду сожалеть, и слышу возглас фон Райха:

— Идите сюда!

Пока австриец рассказывает другим о том, что нашел, я незаметно скрываюсь от этой компании. Я предпочитаю одна побродить среди руин. Может быть, наткнусь на какой-нибудь артефакт, незамеченный исследователями.

За расколотой колонной я нахожу великолепного гранитного сфинкса. Поблизости статуя еще одного фараона и каменные глыбы построек.

На ум приходит фраза, когда-то прочитанная мной: «Чем дольше человек живет, тем древнее становится земля у него под ногами».

Стоя на земле, где вершилась история, я представляю людей, работающих под палящими лучами солнца, и как по их голым спинам гуляет кнут, потому что они работают недостаточно быстро. Может быть, тысячи людей умерли при строительстве Таниса, а по прошествии веков творения их рук остались — скорее как память о простых людях, создававших эти монументы, а не о фараонах.

Огромная статуя давно умершего фараона наводит на меня ужас. Ее устремленный вниз проницательный взгляд вселяет страх перед неведомым, и наверняка не одной мне довелось испытать это. Несомненно, статую фараона сделали такого размера, чтобы люди трепетали перед ним.

Самая устрашающая деталь скульптуры — королевская кобра спереди короны; рептилия расширила шею и образовала капюшон, тем самым давая понять, что готова нанести смертельный удар в любой момент.

— Что ты думаешь, видя, как расхищают твои гробницы, а монументы крушат и разбрасывают во все стороны? — спрашиваю я фараона.

— Я вечен!

Я чуть не выпрыгиваю из своих ботинок.

Человек в длинном черном одеянии, скрывающем его с головы до сандалий, стоит в тени колосса-монарха. Лишь небольшая часть лица видна из-под капюшона.

— Вот как бы он ответил на ваш вопрос.

Я оглядываюсь, чтобы убедиться, услышат ли мои попутчики, если закричу.

— Он вечен, как Нил. — Человек выходит вперед, и я вижу его испещренное морщинами лицо и белую бороду мудрости. — Он и река будут оставаться здесь, а прах тех, кто расхищал гробницы и города, как пыль развеет ветер.

— Вы работаете здесь?

— Я присматриваю за всем этим. — Он обводит рукой развалины вокруг нас. — Город былой славы, где осталось только то, что грабители истории не успели забрать.

Он производит впечатление образованного человека, не феллаха или чернорабочего.

— Вы египтолог?

Он окидывает меня оценивающим взглядом.

— Нет, это слишком громко сказано. Когда англичанин Флиндерс Питри проводил здесь раскопки, рабочие находились под моим началом. Все те небольшие знания, что у меня есть, я почерпнул не из книг, а работая на раскопках, главным образом с иностранцами. — Он внимательно смотрит на меня. — Вы не англичанка.

— Я американка.

— Американка… — Он не скрывает удивления и после короткой паузы продолжает: — В Египте много иностранцев: англичан, французов, немцев, итальянцев, — а американцы большая редкость. Вы первая, кого я встретил.

— Кто этот человек? — Я показываю на гигантскую статую фараона.

— Рамсес Великий. Его откопали люди, работавшие с английским археологом.

— А, Рамсес. Фараон, из-за которого Египет постигли десять казней, когда он отказался отпустить Моисея и еврейский народ. — Я умалчиваю, что все мои знания о египетских фараонах получены либо в воскресной школе, либо от фон Райха. Я киваю на сфинкса. — Какое великолепное создание. — Высота сфинкса около шести футов, а длина почти в два раза больше. Его тело напряжено, когти выпущены — впечатление такое, словно он готов к прыжку. Разговаривая, мы с египтянином обходим вокруг сфинкса. — По-моему, я видела его брата в парижском Лувре.

— Да, один из сфинксов Таниса — пленник во французском музее.

— Пленник? — Интересная постановка вопроса, но я думаю, если бы Колокол Свободы увезли из Филадельфии в какую-нибудь страну, я точно так же воспринимала бы это событие. — Он, наверное, со скрежетом зубовным взирал, как разрушается его город. Я слышала, что ветры из пустыни несут губительные последствия.

— Это ветер с моря пригнал к египетским берегам армии захватчиков, которые расхитили наследие нашего прошлого. Великие европейские державы похищают сокровища Египта с римских времен, — объясняет старик хриплым шепотом. — В Лондоне, Париже и Риме больше обелисков, сфинксов и сокровищ фараонов, чем в Каире или Александрии. Некоторые из них попали туда из-за жадности моего народа. Даже цари наполняли свои сундуки деньгами, полученными от продажи наших сокровищ иностранцам. — Он обводит рукой каменные изваяния и руины вокруг. — Не будь чужого вмешательства, эти памятники выстояли бы под натиском знойных ветров пустыни, способных содрать кожу с верблюда, но люди слишком алчны до чужих сокровищ.

Я перевожу разговор на менее болезненную тему:

— Вы слышали загадку Сфинкса? Кто утром ходит на четырех ногах, днем — на двух, а вечером — на трех?

Старик улыбается и кивает.

— Я слышал эту загадку от Флиндерса Питри. Люди в детстве ползают на четвереньках, потом ходят на двух ногах, а в старости им нужна трость — третья нога. — Он прищуривается. — Но не думайте, что могущество Сфинкса — это детская сказка. Для нас Великий Сфинкс Гизы — Отец ужаса.

— Да, я слышала, как толпа выкрикивала это в Порт-Саиде. Люди верят, что Сфинкс изгонит чужеземцев из Египта.

— Говорят, что Нил снова станет красным от крови, как и тогда, когда Аллах наказал фараона. Только на этот раз воды реки окрасит кровь чужеземцев.

Я отворачиваюсь от леденящего кровь пророчества и слышу, что меня зовут. Мои спутники поднимаются на холм, я машу им рукой.

— Сюда! — кричу я, сообразив, что им не видно нас за статуями и стеной.

Когда они подходят, я говорю:

— Этот джентльмен…

Но его и след простыл. Я быстро обхожу вокруг сфинкса и фараона.

— Боже мой, что вы здесь делаете? — спрашивает лорд Уортон.

— Он только что был здесь.

— Кто? — удивляется фон Райх.

В отчаянии я всплескиваю руками.

— Мы говорили о Великом Сфинксе, который убивает чужеземцев.

— Сфинкс разговаривал с вами?! — восклицает леди Уортон.

— Нет. Конечно, нет. Я разговаривала о нем с мужчиной. Он исчез.

Леди Уортон дает мне свой зонтик.

— Прикройте лучше голову, дорогая моя. У вас галлюцинации от жары.

 

12

Цирк шапито, в котором мне доводилось бывать, меньше, чем шатер шейха.

Его поддерживает лес столбов, края шатра загнуты вверх для циркуляции воздуха. Справа поодаль оазис с деревьями и финиковыми пальмами вокруг пруда.

Безбрежное море песка, а посередине небольшое озеро, окруженное деревьями и травой, — чудо Божие, сказала бы моя матушка.

— Шейх — вождь бедуинского племени? — спрашиваю я.

Мой вопрос вызывает усмешку у фон Райха, а лорд Уортон фыркает.

— Фактически он князь и паша, — отвечает австриец, — потому что он брат Тауфика-паши, правителя Египта, называемого хедивом. У него дворцы в Каире и Александрии, но он ставит шатер в пустыне раз в году, чтобы напомнить людям о своих бедуинских корнях.

— У него нет бедуинской крови, — с презрением говорит лорд Уортон. — Правящая династия берет начало от турецких военачальников албанского происхождения, которые взяли верх в кровопролитной борьбе после ухода наполеоновской армии. В нем столько же бедуинских корней, сколько у моей собаки для охоты на птиц.

Из озера пьют воду арабские скакуны — верховые лошади пустынь, известные своим умом, быстротой и грацией, и вместе с ними удивительно неуклюжие и очаровательно уродливые верблюды. Чем не версия «Красавицы и Чудовища» из животного мира?

— Арабских лошадей и верблюдов относят к самым драгоценным созданиям Аллаха, — говорит нам фон Райх, словно прочитав мои мысли. — Лошадей — за их красоту, а верблюдов — за выносливость.

Войдя в шатер, мы замечаем, что над нашими головами висят сотни корзин с цветущими растениями. После раскаленного воздуха пустыни одно удовольствие окунуться в пропитанную их сладким ароматом и увлажненную атмосферу. Повсюду толстые персидские и турецкие ковры, а также золотые канделябры в человеческий рост.

— Боже, что это значит?! — восклицает леди Уортон, увидев круглые, по колено высотой, столы, обставленные седлами, и разложенные повсюду подушки.

— Когда бедуин приходит домой обедать, он приносите собой седло, чтобы облокачиваться на него, и сидит на ковре, — отвечает лорд Уортон. — Мы тоже так делали в Марокко, но только не во время обедов, на которых ты присутствовала.

— Значит, мы будем есть, сидя на полу? Как нецивилизованно, — ворчит она.

Я оглядываюсь по сторонам, очарованная роскошью убранства. Я не могу даже представить себе, сколько стоит эта «бедуинская палатка». Или сколько феллахов гнули спину на хлопковых полях, выращивая урожай, чтобы оплатить все это.

Белоснежные фарфоровые тарелки, расставленные на столах, бесподобной красоты. В центре каждого из них темно-синяя фигура фараона-воина на золотой колеснице, запряженной лошадью. В одной руке он держит копье, чтобы метнуть его в готового к прыжку тигра.

— Костяной фарфор, — перехватывает мой взгляд фон Райх. — Он изготавливается с добавлением золы обызвествленных костей буйволов, что придает ему особую белизну и прозрачность.

— А где же приборы?

— Будете есть пальцами, и только правой рукой, — поясняет фон Райх. — Левая — для личных нужд и считается нечистой.

— Естественно, у них нет цивилизованных удобств, чтобы облегчиться, — фыркает леди Уортон.

— Во дворце шейха стол сервируют золотыми и серебряными приборами, а здесь едят пальцами для поддержания имиджа воинов пустыни. — Фон Райх ближе наклоняется к нам и тихим голосом добавляет: — Ах да, когда вы сидите, не направляйте ноги в чью-нибудь сторону. Египтяне верят, что это приносит несчастье.

— Спасибо. Что еще нужно знать? — спрашиваю я.

— Здесь говорят только мужчины. — Он улыбается и подмигивает мне. — Женщины служат украшением.

После этих слов мужчины отходят в сторону. Я остаюсь с ее светлостью, с лица которой не сходит недовольная маска.

— Мне нужно утолить жажду, — объявляет она, направляясь к человеку с оголенным торсом, на котором надеты только широкие желтые шаровары и красный тюрбан. Он держит большой серебряный поднос со стаканами гранатового сока.

Ранее фон Райх сказал нам, что из иностранцев на обеде будут присутствовать в основном европейские бизнесмены и несколько офицеров. Среди гостей будут также жены некоторых бизнесменов. Незамужние женщины и мусульманки не приглашались.

Приглашенные дамы напоминают мне тех, что я встречала на великосветских чаепитиях, которые освещала для газеты «Питсбург диспетч», — разодетые и чересчур напудренные. На них, как и на леди Уортон, цветастые или с кружевами шелковые платья с мелкими, меньше кончика моего мизинца, пуговицами, пришитыми сзади, из-за чего помощь служанок просто необходима.

Я не претендую на звание красавицы, поэтому одеваюсь так, чтобы было удобно, предпочитая простую одежду, без излишних кружев, оборок и колючих нижних юбок, придающих платью пышность или, как мне сказал один портной, «женственность истинной леди».

Фон Райх и лорд Уортон сменили свои дорожные костюмы. Кое-кто из европейских мужчин пришел в черных или темно-серых костюмах для утренних приемов или их дневной версии — однобортных сюртуках с белыми галстуками, в полосатых серо-черных брюках и шелковых цилиндрах, однако большинство оказались в таких же белых полотняных костюмах, какие носят фон Райх и английский лорд.

Офицеры — в одинаковых тропических шлемах, армейских ботинках и сильно накрахмаленной военной форме, отличающейся только знаками различия.

Среди немногих присутствующих египтян и турок в европейских костюмах и фесках единственные мужчины, чувствовавшие себя комфортно в полуденную жару, — это те, на ком была национальная арабская одежда пустынь, позволяющая воздуху циркулировать: просторные белые туники и надетые поверх них плащи без рукавов из хлопка, льна или шелка синего, зеленого и желтого цветов, доходящие до лодыжек и опоясанные сплетенными из золотистого шелка кушаками с кисточками для украшения талии. Даже веревочные сандалии выглядели практичнее, чем прочая обувь.

Все мужчины, словно сговорились, пришли с оружием: англичане — с револьверами «уэбли», а французы — с офицерской версией их револьвера «шамело-дельвинь». На поясах у арабов висят ятаганы или кинжалы, украшенные всевозможными драгоценными камнями, — оружие с дистанцией поражения меньшей, чем у револьвера, но, несомненно, столь же эффективное в руках тех, кто с ним вырос.

Я не удивилась бы, если бы узнала, что и у женщин в сумочках есть маленькие пистолеты, в частности у француженок, более продвинутых среди представительниц своего пола, поскольку их страна находится на перекрестке всех мировых тенденций.

Забавно смотреть, как англичане и французы потягивают турецкий кофе из маленьких изящных кофейных чашечек, оттопырив мизинец, — это кажется так нелепо. Им бы пить бренди, но египтяне — трезвенники, по крайней мере на людях.

Слышится негромкий гул, который постепенно усиливается, а заканчивается глухим ударом в большой гонг, и медные трубы звонко возвещают о прибытии группы всадников на верблюдах.

Впереди всех скачет, очевидно, наш хозяин на единственном белом верблюде. Его бедуинская одежда из шелка, а не из хлопка или льна и усыпана драгоценными камнями — сверкающими рубинами, сапфирами и бриллиантами. Слуга становится на четвереньки рядом с опустившимся на колени верблюдом шейха, чтобы тот встал этому человеку на спину, когда будет спешиваться. Я морщусь при виде того, как он становится на живую подставку для ног, — шейх совсем не тщедушный мужчина, в нем фунтов двести.

Он идет по красному ковру, расстеленному от одного из столов, рядом с которым стоят сарацины с длинными саблями и пистолетами, заткнутыми за пояс.

— Боюсь, вам, леди, придется некоторое время позаботиться о себе самим, — предупреждает фон Райх. — Его светлость и меня удостоили чести сидеть за столом шейха. — В его голосе слышится гордость и мужское превосходство.

Когда они направляются к столу шейха, я с изумлением замечаю, кто садится рядом с шейхом — Фредерик Селус.

Не успела я справиться со своим удивлением, как еще один человек появляется из темноты позади шейха и садится за его стол — рыночный заклинатель змей, кого фон Райх назвал псиллом.

Я хочу сказать леди Уортон, что с воплем убегу из шатра, если еще и Джон Кливленд материализуется, но она куда-то подевалась — наверное, опять пошла за питьем. Когда леди Уортон возвращается, я спрашиваю, не являются ли фон Райх и ее муж друзьями шейха.

— Фон Райх встречался с ним в Каире. Мой муж незнаком с ним, но у них общие интересы — скачки. Мой муж выращивает скаковых лошадей, и шейх пригласил его, чтобы поговорить о них.

— Я люблю лошадей, и у меня когда-то была своя лошадь. Я участвовала в ярмарках округа в Штатах. Даже получила несколько наград.

— Как мило. — Она говорит так, словно мне достался утешительный приз на игровом автомате.

С вежливой улыбкой на лице я подавляю внутренний стон, внушая себе, что должна прекратить учтивые беседы с этой высокомерной особой и просто подавать ничего не значащие реплики на все, что она скажет.

Шейх садится за стол и хлопает в ладоши — нам разрешается сесть.

Нежные звуки деревянных духовых инструментов наполняют шатер, и появляются босые девушки с закрытыми вуалью лицами. На девушках наряд из шелка богатого пурпурного цвета. Ткань прилегает к их телам, подчеркивая грациозные формы. Желтые платки, увешанные монетами, опоясывают их бедра.

Все во внешности этих девушек прелестно: у них длинные шелковистые черные волосы, золотистая кожа, полные груди и округлые бедра, все идеально сложены. Раскачиваясь под гипнотическую музыку, они вытягивают руки, приглашая нас к танцу. Верхняя часть их одежды слегка сползает с плеч, когда они в круговых движениях покачивают бедрами в такт музыке.

Небольшими цимбалами, зажатыми между пальцами, девушки издают легкий звенящий звук и демонстрируют невероятную гибкость мышц живота. Когда они постепенно выгибаются назад, так что их распущенные волосы касаются ковра, раздаются громкие возгласы мужчин. У меня тоже захватывает дух от темпераментного покачивания женских бедер, выразительных движений ими. Крики смолкают, и я тоже наконец начинаю дышать. Какое эротическое представление!

— Раке шарки, — шепчет леди Уортон. — Восточный танец. Считается, что он древнейший в мире.

— Потрясающе! — Это все, что я могу сказать.

Гонг снова сотрясает тишину, выводя нас из транса, и девушки уходят так же грациозно, как и пришли.

Слуги вносят серебряные подносы с овощами, деревянные миски с кускусом, хрустальные вазы с мелко нарезанным кокосовым орехом, медом, финиками, фигами, оливками, виноградом и гранатами.

Все это в большом изобилии и выглядит очень расточительно, потому что мы не в состоянии столько съесть. Я уверена, что в Порт-Саиде найдутся семьи, которым и нескольких подносов с едой, подаваемых здесь, хватило бы на целый месяц.

Двое слуг вносят блюдо с целым барашком и ставят перед шейхом. Он выковыривает у барашка глаза и отправляет в рот.

Я сдерживаю свою реакцию. Кажется, что он действительно с удовольствием жует их. Но моя бабушка часто повторяла: «„Каждому свое“, — сказала старая дама, целуя корову». Я уж точно не буду их есть.

Шейх отрезает кусок от ноги и правой рукой достает из живота барашка финики и фиги. Когда он заканчивает, барашка передают на другой стол, и один из гостей, сидящий за ним, отрезает бараний язык.

У меня тут же пропадает аппетит, но мое внимание сосредоточено не на еде. Я мельком посматриваю на людей за столом хозяина.

Не могу судить, о чем они говорят, но я не удивлюсь, если обо мне, ключе и Джоне Кливленде. И может быть, псилл говорит им, что мог бы положить кобру мне в постель.

— Вы съели что-то такое, что вам не по нутру? — спрашивает леди Уортон. — У вас странное выражение лица.

— Нет, все нормально. Я просто думаю, как тесен этот мир.

Она вскидывает брови:

— В каком смысле?

— Да все эти люди из разных мест, но собрались именно здесь. Посмотрите, тут даже заклинатель с рынка. — Не в силах удержаться перед искушением, я добавляю: — Я не удивилась бы, если бы и мистер Кливленд нанес нам визит.

Она недоверчиво улыбается мне:

— Будем надеяться, что так и произойдет, и тогда вы избавитесь от глупых мыслей, что он мертв.

Блюда убирают со столов, и снова звенит гонг. Десятки людей появляются снаружи шатра.

Они ложатся в ряд на песок, тесно прижавшись друг к другу, как сардины в банке. Получается что-то вроде настила из живых людей. По ним неспешно прогуливается некий человек.

Лорд Уортон и фон Райх присоединяются к нам, когда шейх встает из-за стола и уходит. Фредерик Селус и маг остаются на своих местах, увлеченные беседой.

— Почему тот человек ходит по телам? — спрашиваю я фон Райха.

— Чтобы убедиться, что опора надежная.

— Опора для чего?

— Они готовятся к обряду — досса, что значит «топтание».

— Топтание? — не перестаю я удивляться.

— Да, но лучше не говорить вам, что сейчас будет. Потом, если хотите, я объясню, почему совершается этот обряд.

Звучат трубы, и появляется шейх верхом на белом арабском скакуне, которого ведут два конюха. Густая грива ниспадает по шее, хвост поднят высоко вверх.

Шейх щелкает языком, и конюхи отпускают скакуна.

Высоко подняв копыта, он ступает на настил из человеческих тел. Вместе с седоком конь должен весить около тысячи четырехсот фунтов.

И он шагает по людям!

 

13

— Топтание, — рассказывает нам фон Райх, наслаждаясь своей обычной ролью лектора, — это обряд в память о чуде, совершенном мусульманским святым. Он въехал в Каир верхом на скакуне по глиняным кувшинам, не разбив ни одного из них. Согласно поверьям шейх, который исполняет этот обряд, не может причинить вреда лежащим людям, так же как святой не разбил кувшины. Если кто-то умрет под копытами — значит, он грешник.

— Ужасно! — Воспринимая происходящее как глумление сильного над беззащитными, я завороженно смотрела на это жестокое представление, не находя в себе силы пошевельнуться, когда тяжелые копыта как кузнечный молот обрушиваются то на одного, то на другого человека. — Почему шейх не может использовать обычные кувшины для этой цели?

— Зачем рисковать? А если его призовые скакуны порежут себе ноги? Скакуны гораздо ценнее, — поясняет лорд Уортон. Все за исключением меня весело смеются по поводу того, что шейх ценит лошадей больше, чем своих подданных. Это подзадоривает лорда. — Все арабы, от князей до пустынных кочевников, любят и лелеют своих лошадей…

— Иногда больше, чем жен, — перебивает его леди Уортон.

— Согласись, дорогая, — лорд Уортон улыбается фон Райху, — если у кого-то имеется несколько жен, как у этих арабов, наверное, находиться в стойле ему иногда бывает приятнее, чем дома.

Мужчины, довольные, снова смеются.

— Пророк Мухаммед в своих заповедях призывал любить лошадь, — добавляет фон Райх. — Бедуин сам будет голодать, но лошадь накормит.

— А как же люди, которые должны терпеть мучения под копытами лошади шейха? — Я, конечно, напрасно задаю этот вопрос, ибо знаю, что у моих собеседников нет сострадания к обездоленным.

— Крестьяне почитают за честь оказаться в таком положении, — отвечает лорд Уортон.

— Вы так думаете? Интересно, что бы чувствовал каждый из нас, если бы пришлось лечь на землю там, у себя дома, чтобы по нашим спинам на лошади проехал член королевской семьи.

Фон Райх едва заметно улыбается мне, в то время как чета Уортон хранит гробовое молчание.

Когда разговор возобновляется и присутствующие начинают сравнивать арабских лошадей с другими скакунами, я отхожу в сторону и направляюсь в заднюю часть шатра, где есть выход, через который, как я заметила, удалились мистер Селус и псилл.

Меня настораживает странное совпадение: маг, выступавший там, где убили человека, и англичанин, разговаривавший с мертвецом, оказывается, знакомы. Они медленно идут вместе и беседуют так тихо, что я ничего не слышу. С их стороны это весьма неучтиво.

Тут они исчезают среди руин. Я иду туда же как бы для того, чтобы осмотреть памятники древности при свете факелов, зажженных с этой целью для гостей.

Жутковато находиться среди седых камней прошлого в призрачном свете полной луны и мерцании факелов, но, к счастью, здесь бродят еще несколько человек.

Я обхожу колонну и лицом к лицу сталкиваюсь с магом. Он не то чтобы не пропускает меня, а просто не двигается с места, уставившись на меня иссиня-черными глазами, каких я никогда не видела. Я быстро оглядываюсь вокруг, но его английского приятеля нет в поле зрения.

Изобразив на губах улыбку и выдавив «Добрый вечер», я хочу обойти его, как вдруг замечаю скарабея, висящего у него на шее на золотой цепочке. Тот, что мне подсунули в карман, не идет ни в какое сравнение с амулетом мага — он из кроваво-красного рубина, почти в форме сердца и инкрустирован драгоценными камнями.

Стоит кучу денег, проносится у меня в голове, когда я отрываю взор от этого сокровища и смотрю на его обладателя. Вот уж не подумаешь, что у рыночного мага может быть такая ценная вещь. Как и его одежда. Она не из хлопка, как та, в какой он был вчера, а из черного шелка, отделанного жемчугом.

— Вы знаете, в чем магия скарабея, имеющего форму сердца? — спрашивает он на английском с сильным акцентом.

— Нет, но мне, конечно, хотелось бы знать.

— Тому, кто носит его, после смерти гарантировано заново родиться.

— Ага, и как это происходит?

— Когда люди умирают, боги взвешивают их сердца. Те, что переполнены грехами, тяжелые, и их поедает уничтожитель сердец. Но если сердце человека заменить скарабеем до того, как оно будет взвешено, грехи не обнаружатся и человек родится снова.

— И именно таким образом мистеру Кливленду удалось с рынка перебраться на берег, где он разговаривал с мистером Селусом? И смотреть на меня в иллюминатор? Его сердце заменили скарабеем?

Он бросает на меня взгляд — тяжелый, как двухтонный сфинкс.

— Вы находитесь на священной земле, по которой еще ходят боги. Их гнев падет на тех, кто высмеивает их.

Из-под одежды появляется его посох, и я отшатываюсь назад, но он гулко ударяет им по земле и проходит мимо. Меня бросает в холодный пот, несмотря на теплую ночь.

Я подавляю в себе волнение и иду дальше, поглядывая назад — не ползут ли за мной змеи. Какой неприятный тип!

Мне понятно, почему он не удивился, когда я упомянула об убитом, разговаривавшем с Фредериком Селусом. Не иначе как ему прожужжали все уши об этом за обеденным столом шейха. Но он мог бы по крайней мере от удивления поднять брови, когда я сказала, что кто-то заглядывал ко мне через иллюминатор.

Сожаления, что я отправилась на эту экскурсию, снова начинают одолевать меня, но я прогоняю их, полная решимости не допустить, чтобы какое-то египетское пугало лишило меня удовольствия ближе познакомиться с землей фараонов. Я рада, что осматриваю руины, не слыша педантичную болтовню фон Райха и язвительные замечания леди Уортон о всех и вся, в том числе обо мне.

Опускается ночь, на небе появляется пепельное свечение, когда ранняя полная луна поднимается за покровом из темных облаков. Танис — город-призрак, монументы которого превращены в руины, а пустынный ветер разметал души его давно умерших жителей. Но стоило только слабому лунному свету отобрать малую толику пространства у темноты, как воображение начинает оживлять былую славу города. Мне нетрудно представить фараона на золотой колеснице, его солдат, копьями оттесняющих толпу, с благоговением взирающую на живого бога.

Ноги уносят меня дальше от шатра, мимо Великого храма Амона, куда уже не доносятся музыка и голоса людей, и я оказываюсь перед огороженным местом раскопок рядом с храмом Гора.

Большой раскоп обнесен изгородью из плетеных секций речного тростника, но из-за того, что надвигающиеся из пустыни пески засыпают все на своем пути, проект кажется заброшенным. В полости видна небрежно откопанная каменная крутая лестница. Вместо отсутствующих ступеней сделаны деревянные опоры. Поврежденная лестница исчезает в бездне темноты, куда не проникает лунный свет.

Небрежность, с которой сделан раскоп, наводит на мысль, что это дело рук грабителей, а не профессиональных археологов, и заставляет задуматься, какие же бесценные сокровища находились в гробнице до того, как в нее проникли вандалы.

Еще один забор, меньший по размеру, установлен поодаль в тридцати шагах у окончания высокой стены, где горит факел. Заинтересовавшись, я иду туда и обнаруживаю еще одну яму, имеющую в диаметре около шести футов. Как и ограждение вокруг лестницы, это такое же непрочное, поставленное совсем не для того, чтобы служить непреодолимой преградой.

Я двигаюсь дальше, придерживаясь левой рукой за гранитную стену и стараясь не наваливаться на ограждение, которое, кажется, того и гляди снесет сильный порыв ветра. Колышущееся пламя факела позади меня у края стены — слишком тусклое, но лунного света достаточно, чтобы разглядеть груду камней на глубине десяти футов. Судя по обломкам и неправильной формы яме, я стою на крыше гробницы или некоей камеры, а отверстие образовалось случайно — вероятно, в результате обвала, когда внизу вели раскопки рабочие, спустившиеся туда по лестнице.

В камере полная темнота, но перед моим мысленным взором возникают надписи на стенах, повествующие о победе фараона на войне, воображение рисует сцену царской свадьбы или царя, получающего мудрый совет от бога.

Я наклоняюсь над ямой, стараясь побольше разглядеть, как вдруг свет факела позади меня что-то заслоняет и я слышу какое-то движение.

— Кто здесь?

Черное пятно устремляется ко мне и ударяет в голову, отбросив меня к стене. Ноги подкашиваются, и я падаю на колени, выставив вперед руки, чтобы не удариться лицом. Что-то шлепается рядом со мной на землю — камень, и я вижу кружение ткани. Я почти лишаюсь чувств, но осознаю, что меня стукнули камнем, обернутым куском материи. Ткань накрывает мою голову и обматывается вокруг шеи, в поясницу упирается колено, и на горле затягивается ткань, душащая меня. Я хватаюсь за нее и пытаюсь вырваться. Голова кружится от удара, но страх придает мне силы. Неожиданно сдавливание горла ослабевает, и мне удается вдохнуть воздуха, но опять удар обрушивается на голову и из глаз сыплются искры.

Потом по всему моему телу начинают шарить руки — они ищут, жмут, цапают. По их силе я чувствую, что это мужские руки. Когда пальцы сдавливают мне грудь, в сознании вспыхивает образ пьяного отчима. Я резко встаю, оттолкнув назад лапающего меня мужчину, и головой ударяю его в подбородок.

Он ослабляет хватку, потом просовывает руки мне за плечи и пихает, прижимая меня к тростниковому ограждению. Я вскрикиваю, когда под моим весом оно проламывается и я лечу в пустоту.

Ударившись о землю, я сбиваю дыхание, и в голове вспыхивает свет, прежде чем темнеет сознание.

 

14

Я лежу, растянувшись, без движения со странным чувством, будто все еще падаю в бездонную яму. Чтобы остановить падение, я вытягиваю руки и понимаю, что они уже на твердой земле, как и все мое тело. Я приземлилась на песок, насыпавшийся поверх груды обрушившихся камней. Я обнаруживаю, что он мягкий и прохладный, когда начинаю скрестись пальцами и отталкиваться ногами. Под достаточно толстым слоем песка прощупываются твердые предметы.

Мои попытки встать на ноги приводят к тому, что я поднимаю клубы пыли, которая лезет в глаза, нос, рот, попадает в горло и легкие, и я чуть не задыхаюсь. Я стискиваю зубы и пытаюсь дышать сквозь них как через фильтр в этой удушающей атмосфере.

Глядя вверх, на освещенное лунным светом отверстие, я качаюсь словно в дурмане, и мне нужно приложить усилия, чтобы держаться прямо и не упасть. Отверстие слишком высоко, и даже с кучи камней я не могу до него дотянуться.

На земле лежит факел, который, видимо, упал вместе со мной. Он дает мало света, и все, что находится на некотором расстоянии от меня, скрыто полной темнотой. Я должна поддержать огонь.

Я делаю шаг и чувствую: что-то движется под ногой. Я смотрю вниз и застываю на месте.

Я наступила на змею.

Змея выскальзывает из-под ноги, а я случайно снова наступаю на нее — прямо на шею.

Она выкручивается и, как хлыстом, стегает меня по ноге своим извивающимся телом. Я чувствую, что она снова вырывается, и перемещаю ногу, надавливая все сильнее, пытаясь держать носок ботинка ближе к голове, чтобы змея не ужалила.

Я не знаю, что делать. Не могу пошевелиться, не могу достать факел или нагнуться и взять камень. Страх холодит мою кровь. Мне дурно, и нога, давящая на змею, начинает неметь.

— Она просто ушла из-за стола, — говорит леди Уортон своему мужу, фон Райху и Фуаду, мажордому шейха.

Фредерик Селус подходит к ним в тот момент, когда она произносит эту фразу.

— В каком направлении ушла мисс Блай? — спрашивает он.

Леди Уортон неопределенно машет в сторону задней части шатра:

— Я не знаю, не обратила внимания.

— Может быть, она вернулась на катер? Кто-нибудь выяснял это? — продолжает задавать вопросы Селус.

Все гости, за исключением нашей группы с «Виктории», ушли из шатра, и большинство из них вернулись на свои катера.

— Да, — сообщает мажордом, — я посылал слугу. Она не приходила. И никто не видел ее поблизости. Мне сказали, что она разговаривала со смотрителем на площадке. Я посылал к нему человека, чтобы узнать, не сообщала ли она чего-то такого, что может указывать на ее место нахождения.

Лорд Уортон хмыкает:

— Честно говоря, я бы не расстраивался, если бы она отстала от парохода.

— Она совершает кругосветное… — пытается напомнить фон Райх.

— К черту все это! От нее одни неприятности. Постоянно заводит разговоры о том, что случилось на рынке.

Фредерик Селус сдержанно улыбается лорду Уортону:

— Думаю, что мы в первую очередь должны побеспокоиться о том, чтобы с ней ничего не произошло.

— Конечно, — отвечает леди Уортон. — Это само собой разумеется. Хотя я разделяю твое отношение к ней, — обращается она к своему мужу. — Что за глупость уйти, когда наш катер должен доставить нас обратно в Порт-Саид.

— Какие принимаются меры, чтобы найти мисс Блай? — спрашивает Селус мажордома.

— Я отправил слуг осмотреть местность. Помимо темноты проблема в том, что здесь очень опасно ходить. Грабители вырыли много ям в поисках сокровищ, иногда до самых погребальных камер.

— Эти ямы каким-то образом отмечены?

— Лишь немногие обнесены ограждением, потому что невозможно поспеть за действиями тех, кто охотится за сокровищами фараонов. Здесь вырыты сотни ям. Грабители часто прикрывают их, чтобы они не бросались в глаза.

— Расхитители гробниц работают ночью? — уточняет фон Райх.

— Да.

— Мисс Блай, наверное, могла натолкнуться на них?

— Всякое возможно. Она могла просто уйти далеко от лагеря и не найти обратной дороги. И, кроме двуногих, по ночам здесь бродят более опасные создания. Стаи львов и шакалов…

— И наверное, людских шакалов, — добавляет Селус. — Насколько активны махдисты в этих местах?

— Фанатики в Египте повсюду, где есть песок.

Селус кивает на охрану, которая, кажется, занята лишь тем, что чешет языки и курит.

— Вы говорите, что посылали слуг на поиски девушки. А этих удалых молодцов вы не можете послать на подмогу?

Мажордом улыбается с притворным сочувствием:

— Кроме них, у его высочества есть много других людей.

Она вырвалась.

Господи, змея ускользнула из-под моей ноги!

Я не осмеливаюсь сделать и шага, но я так трясусь, что змея может воспринять это как нападение.

Я смотрю вперед, вправо и влево, вокруг и не вижу ее. Она уползла в темноту. Наверное, змея свернулась и теперь готовится броситься в тот момент, когда я пошевельнусь, но я же не могу стоять здесь вечность. Свет угасает, тени сгущаются. Я должна добраться до факела и с его помощью найти выход, или я буду заточена тут со змеей и с тем, кто таится во мраке.

Я точно видела какое-то движение у саркофага несколько мгновений назад. Я не хочу даже думать, что находится там, в каменном гробу, или в этой камере с заупокойными образами из египетской «Книги мертвых» на стенах и колоннах.

Издав стон, я тянусь к факелу, уверенная, что в меня вонзится змеиное жало, прежде чем успею взять его. Я поднимаю факел с земли и машу им, чтобы разгорелось пламя. Факел просто связка прутьев, погруженных в вар. Света от него не больше, чем от спички, но это все, что у меня есть.

Большую часть камеры скрывают тени и мрак, за исключением узкого края, вырванного из кромешной тьмы, в районе лестницы, которую я видела снаружи.

Логично предположить, что в камеру, где я стою, ведет та самая лестница, а то, что я вижу на некотором расстоянии, — небольшая дверь. Я не бросаюсь к ней, потому как не вижу, нет ли большой ямы на пути между мной и дверью, и не скрывается ли во тьме некто, кто столкнул меня сюда и сейчас ждет удобного момента, чтобы разделаться со мной. И закончить свой обыск. Тот человек ощупывал меня не потому, что пылал ко мне страстью, — он искал ключ. Я уверена в этом.

Я не вижу и не слышу ничего такого, что выдавало бы чье-либо присутствие возле отверстия. Я не имею представления, где мои попутчики — да и смотритель тоже, — и не знаю, могли кто-то из них толкнуть меня, но мне необходимо кому-нибудь сообщить, что я попала в беду.

— Помогите! Помогите! — кричу я. — Я здесь, внизу. На помощь!

Никто не идет, но я снова в отчаянии кричу. Мысль, что я никогда не смогу отсюда выбраться, приводит меня в ужас, но я не должна допустить, чтобы она полностью овладела мной. «Сделай шаг, — говорю я себе, — один шаг, потом другой, двигайся, не сдавайся, никогда не отказывайся от борьбы».

Должен же быть выход — может, через дверь, которая, как мне кажется, ведет к лестнице. Я не знаю, кто на той стороне, но если это человек, который вознамерился завершить начатое дело, то я и так в ловушке. Поэтому я должна идти вперед, быть готовой встретить врага лицом к лицу и не дать ему наброситься на меня сзади.

Двинувшись вперед, к двери, я оставляю освещенное через отверстие пространство, наступаю осторожно, моля Бога, чтобы змея вернулась в свою нору.

Нога натыкается на что-то деревянное. Присев, я вижу в песке очертания лестницы или подобия лестницы из жердей, связанных веревкой. Едва ли археологи стали бы пользоваться таким изделием — шаткое и ненадежное, оно скорее всего сделано местными жителями, которые спускаются сюда и выискивают предметы старины.

Я не решаюсь лезть по нему к отверстию, поскольку кто бы ни столкнул меня сюда, он может быть все еще там, наверху, поэтому продолжаю двигаться в темноте к тому, что я считаю дверью и лестницей. Пока я не услышала стук падающих камней.

Отшатнувшись назад, я снова спотыкаюсь о лестницу из жердей и чуть не падаю, но все же решаюсь ею воспользоваться. Взявшись за один конец лестницы, я полностью вытаскиваю ее из песка. Она оказалась тяжелой и нескладной, но адреналин бурлит в крови, и я начинаю толкать ее вверх, стараясь сохранять равновесие при подъеме, одну перекладину задругой, все выше и выше, пока наконец не устанавливаю ее в отверстие.

Когда я ставлю ногу на нижнюю ступеньку, на меня сверху сыплются камни и земля, сбитые лестницей. Она сделана очень непрочно, и я не могу представить, как эта штука выдерживала вес взрослого человека; скорее она годится для детей. Перекладина ломается под моей тяжестью, и я крепко держусь за вертикальные жерди, чтобы ослабить давление под ногами.

Еще один шаг — и кажется, что вся конструкция сейчас развалится и превратится в груду щепок. Осторожно я переставляю ноги к концам перекладины, надеясь, что опора более крепкая там, где они привязаны к вертикальным жердям.

Еще два шага, и, когда уже могу дотянуться до края отверстия, я чувствую, что лестница накреняется подо мной. Застываю на месте, вцепившись еще крепче в обе вертикальные жерди, чтобы они не разъезжались, но лестница начинает кривиться, и одна жердь уходит в сторону. Я не могу справиться с ней. Пытаюсь подняться на следующую ступеньку и слышу, как рвется веревка, удерживающая перекладину, на которой я стою. Я повисаю на руках, когда под моими ногами исчезает опора. Разжимаю пальцы и лечу вниз. Приземляюсь на ноги, но потом падаю.

В паническом страхе вскакиваю, услышав шаги в проходе.

Ищу вокруг себя какое-нибудь оружие. Но чем я могу воспользоваться? Обломком лестницы? Сухой гнилушкой не убьешь и мухи. Нагнувшись, чтобы взять камень, я замечаю что-то вроде черного хлыста. Хлыст приходит в движение, и я вскакиваю как ужаленная.

Змея.

Она начинает уползать от меня, а в это время открывается дверь, в камеру проникает луч света, и входит человек. Я вижу только черную фигуру.

Закричав, я хватаю змею за хвост и бросаю в приближающегося человека. Она попадает ему в грудь и падает на землю. Человек быстро поднимает змею и, удерживая ее за шею позади головы, надвигается на меня. Вот он уже стоит в круге света, проникающего из отверстия над головой.

— Хорошая змея. Поедает крыс. — Смотритель улыбается мне. — Я слышал, как вы звали на помощь.

 

15

Когда я выбралась из погребальной камеры и оказалась в кругу своих попутчиков, леди Уортон помогла расчесать мне волосы, но с таким немым укором, что ее подлинное отношение к случившемуся не оставляло никаких сомнений.

Никто из присутствующих не сказал ни слова, но их лица выражали категорический вердикт: я оказалась в яме по собственной неосторожности. Я навалилась на забор, он не выдержал, я упала, стукнулась головой, и мне привиделось, что на меня напал незнакомец. По другой версии, предложенной фон Райхом, чтобы я не очень возмущалась, совершил нападение на меня расхититель могил, позарившийся на мои драгоценности и кошелек. Я так негодовала, что даже забыла сказать, что злоумышленник дал волю рукам, когда обыскивал меня.

В какой-то момент я сделала вид, что приняла объяснение фон Райха, поскольку не могла утверждать, что подверглась нападению из-за ключа — ведь я скрывала, что он у меня, — но почти сразу сказала фон Райху, что нападавший был не из местных, а один из гостей, который следовал за мной, после того как я вышла из шатра.

— Зачем гостю понадобилось это?

— Потому что он… они… Я не знаю, — бормочу я, стараясь уклониться от упоминания о ключе, мысль о котором не выходила у меня из головы.

— Кто же мог устроить такую штуку?

— Кто угодно! — резко ответила я и вышла, чтобы прекратить, по существу, бесполезный разговор.

«Кто угодно» мог быть любой из находившихся в шатре — от шейха до его гостей, — кто знал, что на рынке мне дали скарабея. А также кто-то из моих попутчиков, Фредерик Селус, маг — заклинатель змей и вообще каждый, у кого имелась тайная заинтересованность в рыночном инциденте.

Я знаю, что на меня напали и чуть не убили из-за ключа, но не могу выложить все факты. Я ничего не могу доказать и ничего не могу сделать, чтобы реабилитировать себя. Поэтому все за исключением напавшего на меня человека убеждены, что у меня неуравновешенная женская натура, склонная к истерикам.

Я в таком гневе, что мне нужно выпустить пар. Мне хочется кричать, но тогда окружающие только укрепятся в своем мнении обо мне. А если они узнают, что в Нью-Йорке я однажды убедила коллегию врачей, что я безнадежная психически больная…

Мы приближаемся к причалу, чтобы сесть на паровой катер и плыть обратно по дельте, как вдруг ночной воздух доносит до нас зловещий звук — не крик животного, а глубокое ритмичное пение, которое вонзается в душу как острый кинжал.

— Что это за ужасный звук? — спрашивает леди Уортон фон Райха.

— Абабдехи. Кочевники пустынь, вечные странники. Они всегда обитали здесь и были свидетелями возвышения и упадка Древнего Египта. Каждую ночь мужчины поют и пляшут у костров, восхваляя Аллаха. Если не ошибаюсь, они пляшут, образовав большой круг, постоянно двигаясь по часовой стрелке, когда приходит исламский месяц шаваль. Они прославляют будущую победу меча пророка. Поют о том, сколько крови неверных будет на нем.

— Посмотрите, вон они! — Леди Уортон показывает вправо от нас.

Вдалеке группа людей поет и раскачивается при свете полной луны. В свободных белых одеждах они похожи на призраков, когда воздевают руки к небу.

— Они показывают что-то луне? — спрашивает леди Уортон фон Райха.

— Да, пальмовые стебли. Это атрибут их ритуала.

Не имеет значения, что от их нечеловеческого воя и мистических плясок меня обдает холодом по спине и ногам. Не имеет значения, если они призывают проклятия на мою голову. Мне наплевать, если Сфинкс встанет со своего места и поплывет вниз по Нилу.

В настоящий момент только одно для меня имеет значение — кто-то пытался убить меня. Отвратительное чувство страха следует за мной на корабль, ибо я знаю, что грозящая мне опасность не осталась в Танисе.

 

16

«Я посланец Отца ужаса».

Ахмед Камил еще раз отвешивает поклон Аллаху, прежде чем погрузиться в темную воду порт-саидского залива.

Его время настало. Сегодня ночью он станет воином Аллаха.

«Я посланец Отца ужаса», — повторяет он про себя, медленно плывя под покровом ночи, без плесков, чтобы не привлечь к себе внимания. Он получил указание незаметно проникнуть на пароход «Виктория» до того, как судно выйдет из порта.

Ахмеду нужно тайком пробраться к носовой части парохода, где, как его инструктировали, лучше всего укрыться, потому что там расположены якорный подъемник и другие механизмы и оборудование. Ахмеда предупредили, что он не должен показываться в других местах даже поздно ночью, поскольку многие пассажиры спят на палубе, а не в своих каютах из-за жары.

«Я посланец Отца ужаса», — напевает про себя Ахмед.

Разносятся слухи, что Сфинкс восстает против чужеземцев, оккупирующих страну, но Ахмед дал клятву бороться не за возрождение былого могущества Египта, а отдавать все силы борьбе, развернувшейся в Судане и перекинувшейся в долину Нила, воспламенив умы и сердца народа, — джихаду.

Ахмед вступил в сражение за очищение земли для возвращения Махди, потому что те, кто участвует в этом благом деле, войдут в число избранных. Ахмед станет воином Аллаха, моджахедом, готовым отдать за свою веру жизнь.

Он бедный рыбак, и со смертью придет конец его тяжелому существованию с постоянной заботой о хлебе насущном. У него нет ни жены, ни детей, потому что Ахмед не может прокормить их, но родители и односельчане будут чтить его имя, он совершит свой геройский поступок.

Он исполнит волю Аллаха и будет вознагражден как мученик.

Ахмед знает, что не вернется с задания. Он отнимет чужую жизнь и отдаст свою, и вечный рай будет ему наградой в день воскрешения.

Когда ему сказали, что должна умереть женщина, он был потрясен и даже напуган. Как и всех жителей деревни, его учили защищать женщин. Но если ее смерть — это воля Аллаха, то так тому и быть.

Доплыв до толстой носовой якорной цепи, Ахмед взбирается по ней и перебирается через перила. На палубе Ахмед приседает и озирается вокруг, чтобы убедиться, что никто его не видел, развязывает веревки брезента, накрывающего спасательную шлюпку, и быстро залезает в нее.

Выглянув из-под брезента, он вспоминает, как мальчиком стоял на берегу реки и наблюдал за крокодилами, прячущимися в мутной воде. Только глаза и ноздри торчали над поверхностью, когда они терпеливо подстерегали жертву.

Сейчас он будет тем терпеливым крокодилом.

«Женщина придет к тебе», — сказал его вожак.

В голове у Ахмеда вертятся слова, сказанные ему, когда он был назван избранным: «Мое обязательство перед Аллахом — доставить послание крови. Я буду благословен и буду вечно наслаждаться райскими плодами. Я посланец Отца ужаса. Аллах акбар!»

 

17

Желание взглянуть на Суэцкий канал заставило меня выйти рано утром на палубу, хотя с большим удовольствием я повалялась бы еще в постели под одеялами. Чтобы на меня не глазели и не судачили о молодой женщине, которой мерещатся заговоры и убийства, я стою у перил, когда большинство пассажиров на корабле спят.

Знаменитый канал — это огромная канава с высокими песчаными берегами, и пароход по ней движется так медленно, что на палубе не чувствуется ни малейшего дуновения воздуха. Даже в этот ранний час давит тяжелая жара, и я ощущаю себя так, словно стою на горячей плите.

Душный зной настраивает на невеселый лад. Обычно при виде величайших рукотворных памятников в мире я испытываю сильное волнение, но не сейчас — мое тело все еще болит, и не утихает гнев оттого, что меня чуть не убили.

— Замечательное зрелище, не правда ли? — Фредерик Селус пристраивается рядом со мной у перил. На сей раз он объявился, когда его присутствие вовсе не обязательно.

Я напоминаю себе, что не стоит донимать его расспросами о том, что произошло между ним и призраком мистера Кливленда. Это бесполезно — все равно что стегать дохлую лошадь.

— Да, хотя перед нами просто большая канава.

— Справедливо, а длина этой канавы сто двадцать миль, и она соединяет два огромных водоема. Находились люди, которые предсказывали, что воды Средиземного моря польются в Красное море с такой силой, что вся планета перевернется.

Он был чисто выбрит и подстрижен.

— И принял ванну, — говорит Селус с иронией, заметив, что я бесцеремонно рассматриваю его внешность. — Я разбудил судового парикмахера рано из боязни, как бы пассажиры, увидев меня, не подумали, что на корабль проник пират. — Он опирается на перила рядом со мной. — Я в течение недели был оторван от цивилизации — находился на горе Синай. Меня не покидала тревожная мысль, что мы расходуем на мытье слишком много воды, имея ее слишком мало.

— Вы нашли Десять заповедей?

— Увы, нет. Кстати, мои друзья были уверены, что там находится Ноев ковчег, но мы не нашли и его. Видите тот караван? — Он показывает на группу верблюдов левее от нас, идущую параллельно каналу. — Верблюдов называют кораблями пустыни, но караванщики, несомненно, сейчас так говорят про этот пароход.

— И почему?

— Потому что он ниже, чем песчаные берега канала. Издалека воды не видно, и кажется, что пароход движется по песку. Вот и получается: корабль пустыни.

— Должно быть, зрелище удивительное.

Селус переводит взгляд на пустыню, и у меня такое впечатление, что он видит то, что недоступно другим.

У него поразительно эффектная внешность: он высок, широкоплеч, с правильными чертами лица, одновременно аристократическими и чувственными. Я могу по пальцам перечесть мужчин, в ком столь очевидно выражена внутренняя теплота и мужественность, как у Фредерика Селуса.

Хотя он производит на меня впечатление сильного и уверенного в себе человека, я также отмечаю в нем сдержанность и интеллект, чего не скажешь о большинстве газетчиков, с которыми я имела дело, и тем более о юнцах из нашего отдела новостей, которые, когда пишут свой опус, любят деловито закатывать рукава и при этом забавно пыжиться и сплевывать куда попало слюну от жевательного табака.

Однако все его достоинства тускнеют в сравнении с тем фактом, что я не могу доверять ему. Для разговора с покойником на берегу у него есть оправдание, поскольку любой человек, не видевший Джона Кливленда, попался бы на эту удочку. Но присутствие Селуса за столом шейха, его подозрительно оживленный разговор с псиллом и его обходительность с лордом Уортоном означают, что я не могу полагаться на него как на союзника. Я также подозреваю, что он серьезно замешан во всей этой интриге.

Будучи не из тех, кто долго хранит молчание, я говорю:

— Должно быть, это самое большое сооружение в истории человечества.

— Полагаю, так оно и есть, ведь Великую китайскую стену нельзя брать в расчет, поскольку она строилась участками в течение столетий.

— Вы раньше видели этот канал?

— Много раз.

— Редакционные задания?

Он улыбается:

— Собственно говоря, я не репортер, по крайней мере не профессиональный, и, конечно, не того калибра, чтобы совершать путешествие вокруг света и писать об этом. Я решил отправиться в морское плавание, и кейптаунская газета попросила меня описывать свои впечатления. А вообще я занимаюсь охотой на крупного зверя.

— Это профессия? Или спорт?

— В моем случае — профессия.

Я еще никогда не встречала охотников на крупного зверя, хотя я читала о людях, которые бродят по глухим джунглям Черного континента в поисках диких зверей и приключений.

— Советую прочитать «Копи паря Соломона». Эта книга вам, вероятно, понравится. Она о таком охотнике, как вы.

Мистер Селус загадочно улыбается.

— Египет — удивительная страна, не правда ли? У него такая яркая история.

— Я мало что видела, но то, что видела, оставило неизгладимое впечатление. — Это я еще мягко выразилась.

Он отводит глаза, потом снова смотрит на меня с сочувствием.

— То, что произошло на рынке, не для женских глаз.

— Не для чьих-либо глаз.

— Несомненно. Поскольку тот бедолага сказал вам свои предсмертные слова, эта трагедия, должно быть, имеет для вас особое значение.

Я киваю.

— Какое откровение вы услышали от богов на этот раз?

— Лорд Уортон сказал вам, что тот человек говорил со мной? Или маг?

Какое-то время он молчит, словно не зная, что сказать.

— Вы, как видно, любите брать быка за рога. Это его светлость сообщил мне, что вы держали умирающего на руках. Что касается мага, то я рассказывал ему, как змеи не раз пытались преждевременно отправить меня на тот свет.

— А не связывал ли лорд Уортон мою уверенность в том, что убитый был англичанином, с женской истеричностью?

— Лорд Уортон беспокоился о вашей женской психике, поскольку вы оказались в трудном положении, как беспокоился бы любой джентльмен.

— Мистер Селус, позвольте заверить вас, что моя женская психика в полном порядке. Ущемляется мое чувство справедливости.

Он поднимает вверх руки:

— Сдаюсь.

— Я не собираюсь брать вас в плен.

— Возможно. Но я подвергался нападению носорогов, которые вели себя менее агрессивно, чем вы.

Я подавляю в себе гнев и поворачиваюсь спиной к перилам. Мне нужно сменить тему, прежде чем я поставлю себя в глупое положение или — что еще хуже — так насторожу его, что он никогда не скажет ничего лишнего, и я не раскрою его истинную роль в загадочной интриге, происходящей на моих глазах.

Поэтому я говорю:

— Я так быстро уехала из Нью-Йорка, что не успела справиться о местах, которые собираюсь посетить. Это правда, что при строительстве канала были отданы жизни ста тысяч рабочих? Так мне сказал один из членов экипажа.

— Уверен, что власти не пересчитывали тела, но я слышал такие же оценки, и, судя по тому, что писали о рытье канала, у меня нет причин сомневаться в этих данных.

Я вытираю лицо платком.

— Жара просто невыносимая. Так не хватает морского ветерка.

— Вы правы, но его не будет, пока пароход не наберет скорость. Корабли должны идти медленно, не более пяти узлов, чтобы не создавать волну, которая разрушает песчаные берега. — Он замолкает, словно тщательно подбирает слова. — О том инциденте на рынке… Что заставляет вас думать, будто убит именно Джон Кливленд? Вы были знакомы с ним?

— Официально нас не представляли друг другу, но мы несколько раз встречались в коридоре, пока плыли из Бриндизи в Порт-Саид. Я уверена, что видела лицо мистера Кливленда, когда он умирал у меня на руках.

— Но вы никогда не разговаривали с ним на пароходе? И не слышали его голоса?

— Откровенно говоря, нет. Но я берусь утверждать, что погибший говорил с английским акцентом.

Я также заключила, что Кливленд — англичанин, при осмотре его каюты, однако умолчала об этом.

— Да, для такого утверждения есть основания. Но, как вам известно, английские акценты, как и американские, отличаются друг от друга в зависимости оттого, где вырос человек. И в мире много мест, где тамошние жители…

— Да, я прекрасно знаю, что вы, британцы, распространили свой акцент по всему миру. А как насчет того, что у него была белая кожа на ногах?

Это приводит Селуса в замешательство:

— Белая кожа?

Я рассказываю, как «египтянин» упал на дороге.

— И вы уверены, что велосипедист — тот самый человек, которого вы видели на рынке?

— Да.

— По правде говоря, я вынужден усомниться в вашей наблюдательности. Если сейчас сотня последователей Мухаммеда предстала бы перед нами, позволю себе заметить, мы запомнили бы их одежду и капюшоны, но мало что из их личных черт. Почему я должен верить, что ваша наблюдательность лучше, чем у остального человечества?

Ах так!

— Мистер Селус, я не вижу оснований, дающих вам право дискутировать со мной о том инциденте. Вы там не были. А я была.

Он снова поднимает руки вверх.

— Вы правы, вы там были. Но меня волнует, что вам пришлось так много пережить за столь короткое время. Сначала сцены насилия на рынке, а потом то происшествие на…

— Происшествие? Вы имеете в виду покушение на меня?

— Мисс Блай…

— Если вы не возражаете, у меня есть более важные дела. И я не хочу мешать вам выполнять поручения лорда Уортона.

Я удаляюсь, стиснув челюсти и сжав кулаки. Какая немыслимая дерзость! Но я недовольна и собой, потому что не сдержала эмоций. Вспышки гнева не только мешают мне что-то разузнать, но и подтверждают мнение Уортона о моей скромной персоне. Хотя нелегко отстаивать непредвзятую оценку ситуации с позиции профессионального репортера, когда я сама в этой ситуации оказалась жертвой.

 

18

Едва сдерживая себя, чтобы не закипеть, я иду по палубе к другому месту, как можно дальше от Фредерика Селуса и всех прочих. Но что-то подсказывает мне, что я не отделалась от него. Он не произвел впечатления человека, который отступится от проблемы, скорее наоборот — еще будет действовать, как разозленная пчела. Но в данный момент я устала от словесной дуэли и предпочитаю иметь союзника, а не противника.

Во что я угодила? И вот еще один интересный вопрос: почему в этой катавасии я оказалась в качестве цели? Проще всего отдать сейчас ключ капитану парохода и во всеуслышание заявить, что человек, прошептавший мне свое последнее слово, был египтянином. Но если я теперь подожму хвост и брошусь наутек, то буду поступать так каждый раз, когда столкнусь с угрозой насилия. Шекспир говорил о том, что надо выходить опасности навстречу, и тогда меньше шансов столкнуться с ней вновь. И именно так, подсказывает мне интуиция, я и должна поступить.

Минуту спустя мистер Селус снова рядом со мной у перил.

Я говорю, не удостаивая его взглядом:

— Я не буду обращать на вас внимания в надежде, что вы уйдете. Ко всему прочему у вас появилась дурная привычка облокачиваться на перила, по крайней мере рядом со мной.

— Не говорил ли я вам, что, прежде чем стать охотником, я подумывал о карьере юриста?

— Это не удивляет меня. У вас манера хваткого адвоката.

— Да, я заслуживаю таких слов. Но позвольте мне задать вам вопрос, как если бы я был юристом?

— Зачем? Чтобы дискредитировать мою точку зрения?

— Уверяю вас, это не в моих интересах.

— Тогда в интересах лорда Уортона?

Он задумывается на минуту.

— Будучи американкой, вы полностью не отдаете себе отчет, какое значение имеет присутствие моей страны в Египте. Я же всю сознательную жизнь провел в Африке и понимаю, какая ситуация сложилась в нашей колониальной империи, а также то, что движение махдистов в долине Нила в настоящее время представляет собой наиболее значительную противоборствующую нам силу.

— Если вы хотите сказать, что лорд Уортон имеет в виду интересы своей страны, то я об этом догадалась. Но он не подошел ко мне как джентльмен и не объяснил свою позицию. Вместо этого он относится ко мне как к глупой женщине с больным воображением. И ведет себя так, будто он наделен официальными полномочиями по улаживанию инцидента на рынке, а не простой свидетель, такой же как и я. Кто же он на самом деле?

Мистер Селус наклоняется ближе ко мне и говорит конфиденциальным тоном:

— Я познакомился с ним только вчера, но мне известно, что он служил в министерстве иностранных дел. Недолго и ничем не проявив себя. Говорят, что он обязан нынешнему своему положению в обществе только титулу и старым школьным приятелям.

— Иными словами, — также шепотом говорю я, — его светлость, по-видимому, даже не шпион.

Мистер Селус откашливается и прикрывает рукой улыбку.

— Во всяком случае, я не вывел бы его в качестве такого персонажа, если бы писал репортаж об убийствах на рынках. Разве что в роли случайного свидетеля, но в то же время честного английского джентльмена, готового защищать королеву и свою страну, если узрит им угрозу. — Он смотрит на меня оценивающим взглядом. — Я подозреваю, что лорд Уортон пристрастно относится к вашей оценке ситуации, поскольку считает, что вы известны, скажем так, сенсационностью своих репортажей.

Я улыбаюсь ему, как однажды выразился Пулитцер, улыбкой барракуды.

— Я считаю, что стала известна своими объективными репортажами, сэр, и сенсационны не мои репортажи, а нарушения законов и норм морали, которые совершают те, кого я разоблачаю. — Я постукиваю пальцем по отвороту его пиджака. — Я не представляю собой угрозу королеве или вашей стране. Я просто хочу знать правду. И если кто-то раскроет ее мне, вы можете положиться на мое благоразумие и осмотрительность: ко мне в дальнейшем не будет никаких претензий ни у вас, ни у лорда Уортона, ни у вашего министерства иностранных дел. Вы можете сообщить это лорду.

— Вы правы, вы заслуживаете того, чтобы знать правду. В Библии сказано, что правда делает нас свободными. И я приношу извинения, что отнесся к вам как инквизитор, пусть даже из лучших побуждений. Я вижу, что вы человек высокой моральной ответственности и не сделаете ничего такого, что приведет к еще большим человеческим жертвам среди египтян и вызовет беспорядки. А теперь, пожалуйста, расскажите точно, что вы видели на рынке.

Я смеюсь и качаю головой, на что он хмурит брови.

— Я смеюсь не над вами, — говорю я с улыбкой. — Просто вы такой же, как я: всегда заглядываете под розу, чтобы посмотреть, не спрятано ли там что-нибудь.

Он тоже улыбается и предлагает мне руку, чтобы пройтись.

— Признаться, иногда я тоже укалывался шипами, когда совал нос под розу. Не составите ли вы мне компанию в поисках прохладительного напитка — может быть, лимонада? И не расскажете ли все же подробности того, что вы заметили?

Мы сидим в шезлонге под навесом и потягиваем лимонад, а я рассказываю, что произошло с того момента, как я первый раз увидела жертву на велосипеде и потом на рынке.

Но я опускаю свой осмотр каюты мистера Кливленда и обнаружение скарабея и ключа.

— Итак, вы считаете, что он назвал вам имя собственной жены, — заключает Селус.

— У меня сложилось такое впечатление. Я уверена, он произнес «Амелия», а не арабское слово. Предстоит еще выяснить, является ли Амелия его женой, но то, что она занимала важное место в жизни этого несчастного, вполне вероятно.

— Вы нашли что-нибудь интересное, когда обыскивали его каюту?

Я чуть не вздрагиваю и пытаюсь по возможности быстро, обдумать вопрос. Селус, конечно, видел, как я выходила из каюты Кливленда, но не может знать, что я обыскивала ее. Я должна что-то сказать ему, бросить кость, чтобы он не думал, что я уклоняюсь от ответа.

— Нет. Похоже, он был торговцем ножевыми изделиями из Ливерпуля, но я произвела лишь быстрый осмотр. — Я зеваю и потягиваюсь. — Видимо, лорд Уортон сказал вам, что я вынудила стюарда оставить меня одну в каюте.

Он улыбается.

— Нет, но я полагаю, что так оно и было, поскольку из каюты Кливленда вы влетели в мою, услышав шаги. Вы также узнали багаж, который сгружали с парохода вчера вечером.

Проклятие, он просто взял меня на пушку!

— Пустые чемоданы, — многозначительно замечаю я. Селус не реагирует, но я не бросаю тему. — Вы не видели, как открылся чемодан? — Вчера вечером он сказал, что не видел, но интересно, что Селус ответит сейчас, когда у нас установились более дружеские отношения.

— Признаться, нет, не видел, но я не сомневаюсь, что как вам показалось, так и было.

— Показалось?

Он вновь поднимает руки, как бы сдаваясь.

— Извините, я не это хотел сказать. Просто было темно и все произошло так быстро. И кроме того, не представляю, зачем устраивать какую-то шараду с багажом.

И я тоже.

— Вы правда не заметили ничего интересного во время обыска?

— Абсолютно ничего. Мне показалось странным, что я не нашла никакой личной корреспонденции, но Кливленд мог совсем недавно отправиться из дома в путешествие. У него была книга о Египте и еще одна, о законодательстве Йоркшира.

— Не так уж необычно.

— Действительно. На клочке бумаги в юридической книге были написаны разные числа. — Я озорно улыбаюсь мистеру Селусу. — Возможно, мистер Кливленд тоже изучал юриспруденцию.

Селус пожимает плечами:

— Возможно. А в Танисе могло случиться так, что вы перегрелись на солнце…

— И упала в обморок из-за своей хилой женской конституции. Или от недостатка кислорода, когда душила себя.

— Да, Танис лучше обходить стороной. А можно вас спросить вот что: если бы жизнь человека зависела от вашего свидетельского показания, вы могли бы с полной уверенностью заявить перед Богом и присяжными, что на рынке был убит именно Джон Кливленд?

Я глубоко вздыхаю и, откинувшись назад, обмахиваю себя веером. Белая кожа на ноге. Английский акцент. Амелия. Ключ, о котором я не могу сказать Селусу. Неожиданное решение мистера Кливленда остаться в Порт-Саиде. Пустой чемодан.

Все эти факты едва ли позволяют с уверенностью установить личность убитого.

— Я признаю, что в лице человека не было ничего, что давало бы мне достаточное основание заключить: это Кливленд. Однако впечатление у меня такое, что это действительно он.

— Вы не ответили на мой вопрос. Просто скажите: «да» или «нет».

Я еще энергичнее размахиваю веером.

— Вы и с женой так разговариваете? Требуете простого ответа: «да» или «нет»?

— У меня нет жены.

— Мне понятно почему.

— Мисс…

— Сэр, я посоветовала бы адресовать ваши вопросы, как если бы вы были юристом, лорду Уортону или кому-нибудь еще, но не мне. До свидания.

— Мисс Блай! — кричит он мне вслед, когда я уже встала и ухожу.

Я поворачиваюсь — неохотно.

— Скоро мы сделаем остановку в Исмаилии для посадки пассажиров. Будет немного времени, чтобы сойти на берег и посмотреть дворец хедива. Вы пойдете со мной?

Я слегка кланяюсь:

— Сочту за честь, сэр.

Одно удовольствие спуститься в каюту и скрыться там от палящего зноя и допроса, но я уяснила для себя три важных момента.

Мне нужно больше доказательств, что убитый — мистер Кливленд.

Фредерик Селус хочет, чтобы я сошла с ним на берег.

И он не женат.

Фон Райх появляется из курительной комнаты, когда я прохожу мимо.

— Нелли, как вы себя чувствуете?

— Все тело болит, и жарко. — Я могла бы еще добавить, что меня больше удручает подрыв моей репутации, чем ссадины на теле.

— Я вижу, что у меня появился соперник. Тот англичанин, что бродит по джунглям. — Он смотрит на меня многозначительным взглядом. — Друг лорда Уортона.

— Хм. — Я подозреваю, что это еще не все. — Вы тоже друг Уортона.

— Деловые взаимоотношения. Ему нужны деньги, и он может открыть для меня кое-какие двери. — Фон Райх оглядывается. — Я видел, как Уортон и охотник тайком шушукались в ранний час. Остерегайтесь их.

Что бы это значило? — думаю я, возвращаясь в свою каюту. Конечно, не ревность со стороны фон Райха. Он весьма беспорядочно одаривает своим вниманием женщин на корабле. Так почему он сделал мне предостережение?

Мне нравится этот человек из Вены — фон Райх забавен, но он не Ромео, каким хочет казаться. Может быть, он доверился мне как другу или, что более вероятно, из сочувствия, поскольку по неосмотрительности втянул меня в ужасную историю.

Что же я сейчас должна думать о мистере Фредерике Селусе и его интересе к моей персоне, после того как узнала, что он составлял заговор с лордом Уортоном, прежде чем подойти ко мне на палубе? Селус не пытался сблизиться со мной как с незамужней женщиной, с которой можно было бы проводить время на борту от нечего делать. Сомневаться не приходится: он сговорился с Уортоном заставить журналистку Нелли Блай не болтать об убийстве на рынке.

Я крайне разочарована: мистер Селус, который, несмотря на его интриги, произвел на меня впечатление интересного человека и привлекательного мужчины, оказал мне внимание только для того, чтобы заткнуть мне рот.

Меня подмывает спросить стюарда, что сделали с содержимым того пустого чемодана, но потом я решаю не делать этого. Однако буду начеку с джентльменом, пригласившим меня на береговую экскурсию.

 

19

После того как мы становимся на якорь в Исмаилии, мистер Селус и я садимся на ялик, чтобы доплыть до берега. Лодочники, охотящиеся за пассажирами, собрались у опущенного трапа и подняли галдеж, но стоило только мистеру Селусу прикрикнуть на них, как они замолкают, и устанавливается порядок.

Я не знаю, что он сказал — видимо, что-то на арабском, — но уверена, что свое действие возымели его внушительный вид и властный голос. Несомненно, на решение египтян вести себя цивилизованно повлиял и длинноствольный шестизарядный револьвер, висящий в кобуре у него на поясе.

— Рассчитываете подстрелить крупного зверя?

— Так, предосторожность. Лоцман сообщил, что в стране усиливаются беспорядки, но, правда, в Исмаилии пока спокойно.

Я вижу, что он хотел еще что-то добавить, но раздумал. Я же не ухожу от темы.

— Вы намеревались поведать мне, что взяли револьвер, поскольку я могу быть Ионой? Надеюсь, я не навлеку беду.

— Я собирался выразить надежду, что наша небольшая экскурсия на берег улучшит вам настроение.

— Я тоже на это надеюсь.

Лорд Уортон смотрит вниз, стоя у перил, как отплывает наш ялик, и машет Фредерику. Встретившись со мной взглядом, он кивает и мне, а я отвечаю ему легкой улыбкой, которая не отражается в моих глазах. Если бы лорд взглянул в них, то понял бы, что я о нем думаю.

Как обычно, его манеры высокомерны и снисходительны. Я чувствую, что он смотрит сверху вниз, не только потому что стоит на гораздо более высоком судне.

Исмаильский залив — горячий, спокойный и ровный. У меня ощущение, будто я на деревянной тарелке плыву в кастрюле с горячей водой. Фредерик — он настаивает, чтобы я именно так обращалась к нему, не говоря «мистер» или «сэр», — благоразумно предложил мне очень большой зонт для защиты от солнца.

А самого Селуса от палящих лучей защищает широкополая шляпа-сафари, которая более круглая и мягкая, чем ковбойская. Она немного напоминает шляпы аргентинских гаучо. На нем легкая желто-коричневая рубашка с брюками и хорошо поношенные коричневые сапоги до колен.

— От змей, — говорит он, заметив, что я смотрю на сапоги, — в джунглях. Но думаю, в Исмаилии меня не укусят.

Нищие, акробаты и продавцы безделушек на берегу соперничают между собой, добиваясь от нас внимания и денег. Фокусник демонстрирует нам ловкость рук с исчезающими в платке бусами, и я вознаграждаю его монеткой.

— Вы знаете, что несколько фокусников из Средиземноморья сели на пароход в Порт-Саиде? — спрашивает Фредерик.

— Нет. А зачем?

— Как мне сказали, едут на сбор фокусников в Нью-Йорке. Один из сверхъестественно богатых американских воровских баронов пригласил лучших фокусников мира, чтобы они показали свои способности. Весьма значительная денежная премия ждет того факира, чей трюк останется не разгаданным коллегией судей.

— Может быть, один из этих фокусников покажет нам, как мистер Кливленд умудряется быть одновременно мертвым и живым.

Он останавливается и внимательно смотрит мне в глаза:

— Как мне убедить вас, что я действительно говорил с Джоном Кливлендом?

— Я считаю, вы ошибаетесь, что говорили с ним самим, а вы считаете, что я ошибаюсь, будто он умер у меня на руках. — Смахнув невидимую пушинку с его рубашки, я смотрю ему в глаза со всей искренностью. — Решить этот вопрос можно, если попросить одного из магов, севших на пароход, вызвать Кливленда пред наши очи.

— Будьте осторожны в своих мечтах. Случались и более странные вещи.

Фредерик нанимает экипаж, который отвозит нас в город. Исмаилия спокойнее и меньше, чем Порт-Саид; пароход останавливается здесь только потому, что правительственный почтовый контракт требует этого. Улицы немощеные и больше изрезаны колеями, чем в средиземноморском порту, но зато на них нет толп, алчущих крови чужеземцев.

Я замечаю редакцию англоязычной газеты «Исмаилия пост», располагающуюся в одном здании с телеграфом, что не является редкостью, поскольку все внегородские новости приходят по телеграфу.

— Я стараюсь засвидетельствовать свое уважение органам печати, когда у меня есть такая возможность, — говорю я Фредерику, уверенная, что, как внимательный джентльмен, он предложит сделать короткую остановку.

Фредерик смотрит на здание, кивает:

— Да, конечно. — Вдруг он показывает на магазин музыкальных инструментов. — Те барабаны делают из обожженной глины, и на них натягиваются овечьи кишки. Они издают хороший звук.

Меня бросает в холод.

— Остановитесь! — негодую я.

Я привожу в удивление Фредерика и возницу, который осаживает лошадь и оглядывается на меня.

— Заберите это. — Я сую Селусу зонт и выхожу из экипажа, хлопнув дверцей за собой.

Фредерик серьезно смотрит на меня:

— Что вы делаете?

— Я видела ваш взгляд. Вы пытаетесь помешать мне пойти на телеграф. Вы пригласили меня, чтобы не дать мне отправить корреспонденцию о случае на рынке.

— Что бы вы ни думали, вам нужно понять, что вы рискуете попасть под арест за отправку телеграммы провокационного содержания.

— Я не собираюсь посылать телеграмму. Но когда мне будет нужно, вы меня не удержите.

Я останавливаю другой экипаж и говорю извозчику отвезти меня к берегу.

Я взбешена и готова выть на луну.

Держать меня на поводке и заткнуть мне рот — не иначе, придумал Уортон, самозваный и уверенный в своей правоте блюститель моего поведения. Это так похоже на него.

Я не собиралась посылать корреспонденцию. Я думала, но потом отказалась от этой мысли. Ведь я иностранка, находящаяся, по сути дела, в зоне военных действий, и знаю, что меня могут арестовать, если я напишу что-нибудь о разведчиках и правительственном прикрытии их деятельности. Кроме того, не имею всех фактов, и, если мой репортаж окажется недостоверным, репутация Нелли Блай как заслуживающего доверия журналиста будет навсегда запятнана.

Мало того, газетный мир Нью-Йорка — это поле битвы, на котором издатели сражаются за читателей и тиражи своей продукции, и Пулитцер выбросит меня из «Нью-Йорк уорлд» как вчерашнюю новость, если я ошибусь и дам его конкурентам повод поржать.

То же самое относится и к гонке, которую я затеяла. Если я окажусь за решеткой в Египте или меня задержат для допроса на несколько часов, а пароход в это время уйдет, кругосветка будет сорвана. А вместе с ней — испорчена моя карьера, да и вся жизнь. «Нью-Йорк уорлд» сделала мое путешествие ведущей темой, хвастаясь, что ее репортер успешно завершит его. Если я не побью восьмидесятидневный рекорд, то не только потерплю поражение и умру от стыда, но Пулитцер сделает все, чтобы я стала парией в журналистике.

К тому моменту как я добралась до берега и взяла лодку, чтобы приплыть на пароход, мой гнев улетучился, а зной и мрачные мысли породили усталость и беспокойство.

Я чувствую себя одинокой и беззащитной, на полмира вдали от друзей и семьи, и рядом ни одной родственной души. Господи, что бы я отдала, если бы человек, который пробивался через непроходимые джунгли и побеждал разъяренных зверей, стал моим другом и союзником! Вместо этого с каждым словом, с каждым шагом нас все больше разделяет непреодолимая пропасть.

Меня везут в лодке к пароходу, и я вдруг осознаю, что более всего тревожит меня один вопрос.

Когда ожидать новой неприятности?

 

20

«Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий», — звучит у меня в ушах, когда я совершаю вечерний моцион от носа до кормы парохода. Вероятно, строка из стихотворения Эдгара По вспомнилась мне, потому что Ворон постучал в дверь влюбленного, скорбящего о смерти прекрасной Ленор, ночью, когда был «декабрь ненастный».

Декабрь пришел и ко мне, и его первый день действительно ненастный: темные и зловещие облака, заволакивающие небо надо мной, навевают тоску. Несмотря на легкое дуновение воздуха от движения парохода, на меня давит тяжелый зной, принесенный из Аравийской пустыни.

Темноту затянутого облаками ночного неба не рассеивает бледный призрак полной луны, вызывающий в памяти слова моей матушки, что призраки — это духи, оставшиеся на земле, поскольку они не закончили дела и им нужна помощь, чтобы перейти в потусторонний мир.

Конечно, Джон Кливленд — это призрак, поселившийся на чердаке моего сознания, и я никак не помогла его духу обрести покой. Я не хочу, чтобы с ним произошло то же самое, что с героем Эдгара По, чья душа так и не восстала из тени Ворона.

«Все, прекрати это!» Застонав, я ударяю ладонью себя по лбу — надо же наконец образумиться. Не знаю, почему мне всегда на ум лезут эти странные мысли. Я слишком суеверна и уверена в том, что есть феномены, не воспринимаемые моими пятью чувствами. Я даже стала задумываться, не навлекла ли на себя какое-нибудь древнее египетское проклятие, разбив и выбросив за борт скарабея?

Впрочем, мне нечего бояться угроз из мира духов — у меня полно их в этом мире. Мне просто нужно не витать в облаках и напоминать себе, что человек, подстроивший смерть мистера Кливленда, по очереди просовывает ноги в штанины, как и все остальные люди. Лицо в иллюминаторе — это был реальный человек, пытавшийся напугать меня, а призраков создают на сцене с помощью зеркал.

Дойдя до носовой части парохода, я быстро оглядываюсь назад, чтобы убедиться, не следит ли кто-нибудь за мной, потому что не хочу дать капитану повод выбросить меня за борт. Несмотря на надпись «Проход запрещен», я пролезаю под веревкой.

На носу мало кто бывает. Он огорожен веревкой от пассажиров, потому что там находятся механизмы для подъема якоря и парусов. И здесь велика опасность, что тебя смоет за борт крутой волной.

Мне нравится во время вечерних прогулок приходить сюда. При движении судна ветер здесь всегда свежий независимо оттого, откуда дует — с правого или левого борта. И если не поднимают или опускают якорь, это самое спокойное место на пароходе. В непогоду я иногда украдкой пробираюсь на нос и представляю, будто я верхом на гигантском морском животном — когда пароход ныряет глубоко в волны, а потом взлетает вверх, меня обдает брызгами соленой морской воды.

Насколько мне известно, не я одна нарушаю приказ капитана. Женщина в черном, также любительница ночных прогулок по палубе, наведывается в эту часть судна. Зная, что она желает уединения, я не выхожу на нос, когда вижу ее там. Я рада, что этой женщины нет сегодня, ибо мне нужно побыть одной.

Вдалеке от палубных огней меня окружает полночная темнота. Я осторожно переступаю через цепи и стальные канаты, обхожу большие лебедки и спасательные шлюпки. И вот я на самом носу парохода, в своем тихом и спокойном мирке. Вдруг я сознаю, как устала, и, облокотившись на перила, позволяю теплому ветру трепать мои волосы и одежду.

Я что-то слышу позади себя и, обернувшись, вижу человека, выскакивающего из-под брезента, покрывающего спасательную шлюпку, — египтянина в одной набедренной повязке.

Какой большой нож!

Пронзительно закричав, я бросаюсь в обратную сторону от носа, но цепляюсь ногой за канат, тянущийся между механизмами, и ничком падаю на палубу. Египтянин тоже спотыкается о канат и с испуганным криком валится слева от меня.

Я в панике вскакиваю, и он уже на ногах, все с тем же ножом в руке.

Визжа что есть силы, пытаюсь бежать, но ноги путаются и я падаю боком, ударившись головой о металлический кожух какого-то механизма. Египтянин с ножом набрасывается на меня, отчего я снова стукаюсь о кожух и падаю на спину.

Вдруг я слышу крики, топот и понимаю, что кто-то еще вступил в схватку.

Я поднимаю руки, чтобы закрыть лицо, и сворачиваюсь калачиком, а вокруг меня продолжается какая-то возня. Но вот она внезапно прекращается, и я слышу отчаянный крик. Я поднимаю голову и вижу две темные фигуры у перил. Одна из них переваливается за борт. По ее очертаниям мне кажется, что это мой почти голый противник.

Слишком темно, чтобы разобрать, кто второй человек. Ясно только, что это мужчина. Он уходит, а я остаюсь лежать одна на палубе. Голова кружится как волчок.

Кто-то снова наклоняется надо мной, и я от неожиданности вскрикиваю.

— Что с вами? — спрашивает по-английски женский голос.

Акцент не английский, но европейский — по-моему, французский.

От женской фигуры с вуалью на голове повеяло духами. Сначала мне кажется, что это леди Уортон, но лицо под вуалью достаточно близко, и я понимаю — не она.

— Я, я… — Мне трудно оценить свое состояние. Я еще лежу на спине, и перед глазами все плывет.

— Что здесь происходит? — спрашивает приближающийся голос.

По нему я узнаю старшего помощника капитана.

Женщина тут же уходит.

Мне помогают встать на ноги, и я чувствую витающий в воздухе запах духов. Уверена, это была женщина в черном, которая поздно вечером прохаживается по палубе.

Ее черты вызывают навязчивое ощущение, что они мне знакомы, но я не могу их связать с каким-то конкретным человеком. Конечно, я ошиблась, приняв ее за эксцентричную миссис Винчестер, которая гораздо старше и менее элегантна, чем только что виденная мной женщина.

Несомненно и то, что человек, пытавшийся убить меня в Танисе, вернулся, чтобы довести дело до конца.

Вопросы кружатся в голове, как она сама.

Кто мой спаситель? Очевидно только, что он не пожелал задержаться, дабы услышать мои слова благодарности, потому что хотел сохранить в тайне свою личность. Так же поступила и женщина в черном.

Кто-то снова пытался убить меня. Тайно проник на пароход и подстерегал меня — значит, действовал по заранее продуманному плану. Неужели все махдистское движение всполошилось из-за того, что мне в руки попал ключ из скарабея?

 

21

— Мисс Блай, в связи с заявлением, сделанным вами моему старшему помощнику о том, что вы стали свидетельницей падения человека за борт, мы провели перекличку команды и пассажиров, и все оказались в наличии. Все.

Зубы капитана стиснуты, и он не в очень хорошем расположении духа.

Меня отвели в судовой лазарет для осмотра. Явившийся туда капитан заявил, что нападение на пассажира на пароходе — чрезвычайное происшествие, и он обязан их не допускать.

— Я сказала вашему помощнику, что на меня напал египтянин в набедренной повязке.

— У нас на борту нет египтян, даже безбилетников. И, любезная, насколько мне известно, никто из пассажиров не ходит в набедренной повязке.

— Это значит, что нападавший, кем бы он ни был, уже за бортом.

Судовой врач, который суетится в своем медицинском кабинете, подыскивая мазь для моих ссадин, говорит:

— Бывали случаи, когда грабители поднимались по якорной цепи во время…

— Мы были в движении, доктор, — одергивает его капитан. — На борту «Виктории» нет грабителей.

— Разумеется, капитан, — тут же соглашается врач.

— А как насчет свидетелей? — спрашиваю я. — Мужчина, пришедший мне на помощь, женщина, которая…

— Нет никого, кто бы видел это мнимое происшествие.

— Мнимое? Вы хотите сказать, что я все выдумала?

— Я просто даю здравое объяснение тому, о чем вы сообщили. Вы вошли в опасную зону, споткнулись и ударились головой. Эти факты неоспоримы. Что касается вашего утверждения, будто на вас напал человек с ножом, и кто-то ему помешал, то пока ведется расследование. Ранее вы заявили моему помощнику, что у вас потемнело в глазах после удара головой и что вы видели только расплывчатые темные фигуры вокруг себя. Это точное изложение сказанного вами?

— Я в самом деле стукнулась головой, но…

— Доктор, какие повреждения получила эта молодая женщина, нарушив запрет входить в закрытую зону на носу судна?

— Несколько ссадин и ушиб головы.

— Ушиб головы! Тот факт, что она потеряла ориентацию, и у нее на какое-то время потемнело в глазах, означает, что это был достаточно сильный ушиб, не так ли?

— Да, конечно. Возможно, даже сотрясение мозга.

Мне стало ясно, что доктор потерял чувство долга.

— Я стукнулась головой, потому что на меня напали!

— Дорогая, — говорит судовой врач, нанося мазь на ссадину у меня на руке, — боюсь, вы так сильно ушиблись при падении, что у вас произошел провал памяти. Не удивлюсь, если провалы памяти будут повторяться несколько дней. Вам еще очень повезло.

— Могут ли быть какие-нибудь серьезные последствия для здоровья мисс Блай в дальнейшем? — спрашивает капитан.

— Нет, хотя я не исключаю краткосрочного эффекта. Насколько серьезного, сказать не берусь, но полагаю, что при соблюдении покоя через несколько дней мисс Блай придет в нормальное состояние. Ну а пока у нее могут возникать галлюцинации.

— Галлюцинации!

Эти двое подпрыгивают при моем восклицании. Если бы мистер Селус, великий охотник, слышал его, сравнил бы его с воем раненой болотной кошки.

Я в упор смотрю на капитана.

— Это было нападение на меня. Покушение на убийство.

Лицо капитана наливается краской; кажется, его сейчас хватит удар. Я искренне надеюсь, что он не свалится замертво.

Но к капитану быстро возвращается присутствие духа и он поворачивается к врачу с многозначительным взглядом:

— Вы должны помнить: нас предупреждали, что эта молодая женщина страдает от слишком большого воображения, близкого к паранойе. Я подозреваю, что мы имеем дело со случаем женской истерии, вызванной ушибом головы. Не было ни нападавшего, ни отважного спасителя. Все это плод фантазии впечатлительной молодой женщины, начитавшейся романов ужасов. Вы согласны, доктор?

— Само собой разумеется.

Капитан резко поворачивается влево, как на военном параде, рывком открывает дверь лазарета, выходит, хлопая ею.

Но прежде чем она закрывается, зеркало на стене отражает двух человек, стоящих в коридоре перед лазаретом.

Лорд Уортон и Фредерик Селус.

Я слезаю со стола для обследования, чтобы достойно встретить двух клеветников, но врач хватает меня за руку.

— Мисс Блай, вы на борту судна. По морским законам на вас распространяется власть капитана, которая может быть применена без особых ограничений. — Он по-отечески улыбается мне. — Если вы будете создавать проблемы, капитан высадит вас в следующем порту и вам придется завершать свое кругосветное путешествие вплавь.

 

22

От приступов ярости меня бросает то в жар, то в холод, когда я направляюсь к каюте женщины в черном, которая наклонялась надо мной на носу парохода.

Истеричная женщина — надо же! Ух уж эти напыщенные, невоспитанные козлы. Зла на них не хватает!

Я могу понять рвение капитана защитить репутацию своего судна, но только до тех пор, пока это не идет в ущерб правде и моему доброму имени.

Я воздержусь от конфронтации с капитаном, потому что судовой врач прав: меня могут ссадить с парохода, и расплатой за это станет срыв моего кругосветного путешествия. Но я не могу оставить без внимания покушение на мою жизнь и позволить запятнать мою репутацию. Появление перед дверью лазарета Селуса с Уортоном говорит, какую сторону снова занял отважный охотник. Война объявлена, границы проведены, и нельзя отступать ни на шаг.

Мне понадобятся союзники в предстоящих битвах, и женщина, пришедшая мне на помощь, кажется наиболее подходящей — и единственной — кандидатурой на данный момент, поскольку мужчина, скинувший моего обидчика за борт, не желает проявлять себя.

Я не слишком хотела идти с визитом к этой женщине, зная, какой предельно замкнутый образ жизни она ведет, однако мне нужно обязательно выяснить, что ей удалось заметить на носу судна.

Видела ли она борьбу? Если да, то я могла бы опровергнуть обвинения в «женской истеричности», которыми капитан запятнал мою репутацию.

Да и вопрос о том, кого я все же видела под вуалью, крепко засел в моем сознании и не дает покоя. Внешность этой женщины вызывает в моей памяти определенный отклик, но какой именно?

И я решаюсь идти в лобовую атаку.

Остановившись на секунду перед каютой, я делаю глубокий вдох и приказываю себе успокоиться. Врываться, как к Селусу, — только настроить эту женщину против себя.

Я тихо стучу в дверь и жду ответа. Никто не выходит.

Снова жду, постучав чуть сильнее.

Еще сильнее, почти колочу, потому что женщина, вероятно, спит.

«Все ясно, — говорю я себе, — она не собирается открывать дверь».

Неужели капитан предупредил, что я могу навестить ее? Или эта дама настолько ревностно оберегает свою личную жизнь от вмешательства посторонних, что не откроет дверь, даже если пароход начнет тонуть?

Я борюсь с искушением крикнуть, что мы тонем. Но лучше этого не делать, потому что, если я спровоцирую панику, капитан только укрепится в своем мнении о моем психическом состоянии и высадит меня на берег с багажом в следующем же порту.

— Ну ладно. — Дверь не откроется на мой стук. Это ясно.

Справившись с желанием хорошенько пнуть ее ногой, я собираюсь уйти, но останавливаюсь. Непреодолимый импульс заставляет развернуться и нажать на дверную ручку.

Та поворачивается, и, толкнув дверь, я открываю ее.

Посередине каюты в длинном черном домашнем платье возлежит женщина на вельветовом покрывале, накинутом на закрытую крышку гроба. Рядом с гробом стоит высокий золотой канделябр со свечами, по которым, как слезы, стекают небольшие капли воска.

Струйка дыма медленно поднимается от сигареты в мундштуке, когда женщина отрывает глаза от журнала и смотрит на меня.

— Как вы посмели?!

— Я, я…

Она спускается с крышки гроба и идет ко мне, конечно, для того чтобы захлопнуть дверь у меня перед носом.

Я взираю на даму, парализованная от изумления. Это невозможно. Это невероятно. Этого не может быть.

— О Боже, вы… вы…

Она пронзительно визжит и хватает мою руку, рывком тянет на себя и захлопывает дверь позади меня.

 

23

— Я с удовольствием оставил бы ее в Суэце, — говорит капитан.

Судовой врач, первый помощник капитана, лорд Уортон и Фредерик Селус собрались в гостиной у капитана, чтобы за бренди и сигарами обсудить, что делать с молодой журналисткой, создающей проблемы на борту.

— К сожалению, я не могу этого сделать, — продолжает капитан. — Ее шеф, человек по имени Пулитцер, смешает меня с типографской краской в своих газетах, если из-за меня сорвется это смехотворное кругосветное путешествие, которое она совершает.

— И все же ее нужно обуздать, — качает головой лорд Уортон.

— Она зациклилась на том происшествии в Порт-Саиде, — поясняет врач. — И в этом нет ничего удивительного. Для леди Уортон и для вас убийство на базаре также, наверное, стало тяжелой психологической травмой.

— Безусловно. Ее светлость была потрясена, но она не сделала из этого cause célébre для всей страны.

— На суда, плавающие в данном районе, действительно иногда проникают грабители и безбилетники, — говорит первый помощник капитана. — К своему несчастью, она могла столкнуться с одним из них, проникшим на борт, когда мы стояли на якоре.

— Но вы не видели, чтобы кто-то нападал на нее, не так ли? — спрашивает лорд Уортон.

— Нет, не видел, но я оказался там после того, как человек, который пришел ей на помощь, скрылся. Странно, что никто не пожелал признаться, что совершил этот поистине героический поступок.

— Конечно, это был не я, — заявил лорд Уортон. — Я бросил бы за борт именно ее.

— Это также не вы, мистер Селус, — продолжил помощник капитана. — Вы играли в карты с капитаном и со мной. Тогда кто…

— Не имеет значения, кто помог ей, — перебивает его лорд Уортон. — Мы имеем дело с женщиной, у которой не только слишком богатое воображение, но и страсть к вульгарным сенсациям. А нью-йоркская газета Пулитцера не скупится подбрасывать их читателям. — Он затягивается сигарой и выпускает дым. — Наша обязанность — не допустить, чтобы она нарушила неустойчивый политический баланс в Египте, выхватывая не относящиеся к делу случайные события, и спровоцировала в стране кровопролитие.

— Правильно! — восклицает капитан и поднимает свой стакан; остальные следуют его примеру.

Лорд Уортон делает еще затяжку и, медленно выдыхая дым, смотрит на потолок.

Селус, спокойно наблюдая за лордом, делает вывод, что тот обожает быть в центре внимания.

— Вне всякого сомнения, — продолжает его светлость, — мои друзья в министерстве по делам колоний могут возложить ответственность на пароходную компанию и ее служащих, если эта молодая женщина позволит себе подорвать наши позиции, связанные с каналом.

«Угроза безосновательна, — думает Селус, — капитан парохода и его помощники не только патриоты страны, но и своей компании, и они сумеют защитить интересы последней».

Селус делает вид, что наслаждается бренди, чтобы не участвовать в разговоре. Что-то вне этой каюты — а именно на носу парохода — требует его внимания, и он хочет, чтобы совещание закончилось как можно скорее.

Слушая, как Уортон рассказывает о своей непродолжительной службе в Марокко, словно он был правой рукой самого министра иностранных дел, Селус с трудом сдерживает усмешку.

Последние два десятилетия часто общаясь с сотрудниками министерств по делам колоний и иностранных дел, он слышал кое-что об Уортоне и знает достаточно много о людях типа Уортона — человека, получившего свою должность благодаря тому, кого знал, а не что знал.

Селус, представитель третьего поколения французских гугенотов, бежавших от преследований во Франции, имеет взгляды на мир иные, нежели лорд Уортон. Его имя — Фредерик Кортни Селус — звучит не по-английски, из-за чего у него неоднократно возникали стычки в школе с такими, как Уортон, имевшие саксонские корни.

Первый лорд в роду Уортонов был торговцем шерстью. Он получил свой титул, передав королю восьмидесятипушечный линейный корабль.

С тех пор ни один из Уортонов не работал ради хлеба насущного.

Хотя ситуация с Нелли Блай сделала лорда и Селуса союзниками, он знает, что Уортон считает его стоящим ниже себя на социальной лестнице, хотя по достоинству оценивает многочисленные достижения и безрассудную смелость Фредерика, а также то, что его семья преуспела в бизнесе и науках.

Селус слышал, что лорд Уортон, в связи с финансовыми проблемами, возникшими из-за плохого управления имением и невезения в картах, пошел на государственную службу исключительно, исключительно ради связей, которые она позволяла установить. Менее всего он тогда думал о королеве и стране.

Его государственная карьера оказалась недолгой и непримечательной. Теперь лорд пытается наводить мосты с предпринимателями, желающими делать бизнес с правительством. Некоторые из них, такие как фон Райх, — иностранцы.

— Египет — очаг напряженности, готовый взорваться, — говорит лорд Уортон. — Когда это произойдет, погибнут тысячи людей, в том числе англичан, не говоря уже о том, что потеря Суэцкого канала будет иметь крайне негативные политические и экономические последствия для нашей страны. — Он переводит взгляд на капитана. — Я предлагаю, чтобы все телеграммы, которые мисс Блай будет давать помощнику капитана по хозяйственной части для отправки в портах стоянки, просматривались мной в целях недопущения политически взрывоопасных, неверных заявлений.

Капитан обводит взглядом присутствующих:

— Как-то странно — следить за тем, какие телеграммы отправляет пассажир, и цензурировать их. Вам не кажется?

— С учетом моих связей с правительством вы можете считать эту просьбу официальной.

Селус подавляет зевок. Этот лорд просто осел.

— Большинство пассажиров-бизнесменов предпочитают отправлять телеграммы, когда они выходят в порт, — говорит капитан.

— Тогда нужно как-то решить и данный вопрос.

— Такая тактика уже с треском провалилась, — возражает Селус.

 

24

После встречи у капитана Селус идет по палубе и курит сигару, потом направляется на нос парохода. Там он стоит некоторое время в темноте, пока не убеждается, что вокруг никого нет, и пролезает под натянутой веревкой туда, где на Нелли было совершено нападение.

При слабом лунном свете в бесчисленных укромных местах и скрытых от глаз щелях, куда могут завалиться мелкие предметы, найти что-нибудь на палубе — нелегкая задача. Но у великого охотника Селуса наметанный глаз, от него не ускользает никакая малозаметная деталь — ни сломанная ветка в чаще леса, ни помятый лист: все это помогает выслеживать добычу.

Он знал, что помощники капитана обыскали площадку, но ничего не нашли, потому что не умели искать.

А Фредерик сразу же замечает следы борьбы на палубе: отпечатки босых ног одного человека, размазанные следы от ботинок другого — когда противники сошлись в поединке не на жизнь, а на смерть, они упирались ногами в мокрую поверхность палубы.

Подошвой своих ботинок Селус стирает следы.

Следуя по ним, он находит то, что пришел искать: нож, грубо сделанный, с деревянной ручкой, выпавший из рук неудачливого убийцы и отлетевший за основание какого-то механизма.

Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что его никто не видит, Селус кидает нож за борт и слышит легкий всплеск, когда оружие падает в воду.

Вернувшись в свою каюту, он думает о журналистке, которая спутала хорошо продуманные планы мужчин — и государств.

Легко представить, что Нелли и дальше многим окажется помехой — если ей удастся остаться в живых.

 

25

— Они пытаются убить меня, а не вас. Они думали, что вы — это я, вот почему на вас напали.

Слова женщины с трудом доходят до моего сознания, потому что я никак не могу прийти в себя после того, как узнала, кто она.

Я бесцеремонно уставилась на нее, раскрыв рот.

Ее заявление, что она была намеченной жертвой нападения на палубе, не имеет никакого значения. Все это кажется не относящимся к делу сейчас, когда мое сознание пытается воспринять невероятный образ, представший перед глазами.

Если бы сама Клеопатра взошла на «Викторию», я бы удивилась меньше.

— Сара Бернар, — шепчу я.

— Да, да, я уже сказала вам, во плоти.

— Божественная Сара.

Сара Бернар не человек, по крайней мере в том смысле, в каком я, президент Соединенных Штатов и пассажиры соседних кают являются людьми.

Сара Бернар — это живая богиня.

Самая знаменитая актриса за всю историю, самая почитаемая трагедийная актриса, самая любимая, самая чувственная, самая-самая, чья слава, скандалы и любовные интриги дают благодатную почву для газетных сплетен и разговоров за послеобеденным чаем повсюду в мире.

Женщина, какой желает быть любая женщина, женщина, которую каждый мужчина хочет любить.

Из газетных публикаций я знаю, что она родилась в Париже, ее матерью была еврейка, а отец, по-видимому, голландец, но это никому точно не известно, поскольку его роль свелась только к тому, чтобы на короткое время оказаться в постели женщины, которая произвела на свет великую актрису.

Сара зарабатывала на хлеб, выступая на сцене, вела образ жизни куртизанки, своей красотой и обаянием покоряла сердца аристократов. В девятнадцатилетнем возрасте, в результате любовной связи с бельгийским принцем крови, у нее родился единственный ребенок.

И вот она передо мной, расхаживает по каюте — живая легенда. По слухам, ее любовником был даже принц Уэльский. Вероятно, ей за сорок, но выглядит она на десяток лет моложе.

Сара снова садится на крышку гроба и выдыхает в меня струю дыма.

— Мадемуазель, перестаньте так удивляться, что я здесь.

— Я приняла вас за миссис Винчестер.

— За кого?

— Это слишком трудно объяснить. Что вы делаете на борту инкогнито? Из-за чего прячетесь в своей каюте?

Сара снова встает с гроба и начинает нервно ходить как зверь в клетке, размахивая длиной в целый фут мундштуком из слоновой кости, как дирижерской палочкой, чтобы акцентировать внимание на своих словах.

— Я не могу раскрыть свои карты. Это вопрос особой важности, который не идет ни в какое сравнение с любым видом человеческой деятельности.

Я не имею ни малейшего представления, о чем она говорит, но, как видно, это действительно очень важно. Слова «не идет ни в какое сравнение с любым видом человеческой деятельности» вызывают у меня ассоциации с походами армий под покровом темноты, секретными совещаниями при участии военных министров, депешами, срочно доставляемыми тайными агентами, которые ночью скачут во весь опор.

Сара — величайшая в мире актриса, и, естественно, я подозреваю, что она и сейчас играет некую роль. И все же на рынке произошло настоящее убийство, и было совершено покушение в Танисе и на борту «Виктории».

Все это не может быть простым совпадением, и ситуация запутывается еще больше.

Величайшая в мире актриса, любовница королей и миллионеров, кумир трех континентов сообщает мне, что она причастна к тем же самым интригам, в которые оказалась втянута я. Но она не разглашает свою роль, хотя я оказалась ее дублером, когда совершалось покушение на носу парохода.

И Сара не говорит, какая ведется игра, которая может привести к войне между государствами.

Я не спускаю с нее глаз, когда она ходит взад-вперед по каюте, и вдруг мне приходит в голову: не будь я такой тупицей, я бы еще несколько дней назад догадалась, кто такая Сара Джоунс.

Все знают, что божественная Сара спит в гробу, поскольку это помогает ей войти в роли, где нужно передать страдание и трагедию.

 

26

Заставить Сару сесть на место и обсудить ситуацию почти так же просто, как пытаться остановить пароход, опустив в воду ногу. Она не то чтобы очень подвижна — энергия из нее так и рвется наружу. Я подозреваю, что ей нужно разрядиться после затворничества в каюте в течение нескольких дней.

Когда она наконец снова садится на гроб и усаживает меня в кресло, то начинает внимательно изучать меня.

— Я слышала о вас. Мой стюард утверждает, что вы экстравагантная американка, получившая большое наследство, что вы путешествуете со щеткой для волос и чековой книжкой и от безделья вытворяете странные вещи, чтобы привлечь к себе внимание.

Сначала я выхожу из себя, а потом заливаюсь смехом.

— Что касается щетки для волос, каюсь — она у меня есть.

— Кто вы в самом деле?

— Я журналистка. Я написала несколько разоблачительных репортажей, послуживших основанием для социальных реформ и коррупционных расследований.

Она подробно спрашивала о моей карьере, и я откровенно рассказывала, как стала репортером, когда, возмущенная заметкой в газете «Питсбург диспетч» о том, что удел женщины — быть женой и заниматься хозяйством в доме, отослала письмо редактору и подписалась «Одинокая сирота» из боязни, что потеряю работу.

После этого письма мне предложили работать репортером, но, когда газета опубликовала несколько моих статей о несправедливостях, которым подвергаются рабочие, группа бизнесменов нанесла визит редактору. Дело кончилось тем, что меня определили освещать свадебные церемонии и похороны.

Даже после того как я совершила дерзкую поездку в Мексику за свой счет, чтобы доказать, что могу справиться с работой иностранного корреспондента, мне все равно поручили выполнять «женские обязанности» — писать о светской жизни.

— Я оставила работу в Питсбурге и поехала в Нью-Йорк, уверенная, что мой успех откроет мне все двери. Но убедилась, что даже в самом большом городе Америки для женщины нет места репортера. После того как в течение месяцев обивала пороги и осталась на бобах — мне пришлось занимать деньги даже на трамвайный билет, потому что у меня украли последние гроши, — я ворвалась в кабинет Джозефа Пулитцера и заявила, что могу написать репортаж, который поставит город с ног на голову.

Я рассказываю Саре, как, прикинувшись психически больной, попала в сумасшедший дом на острове Блэкуэлл в Нью-Йорке и написала сногсшибательный репортаж о кошмарных условиях, в которых там содержались пациентки, и об ужасном обращении с этими несчастными женщинами.

Сара смеется:

— Вам нужно играть на сцене.

— Я поняла, что создана только для реальной жизни. Я была на сцене ровно столько, чтобы понять, что не могу притворяться.

— Скажите, зачем вы стучали — колотили — в мою дверь?

— Вам известно, что на рынке в Порт-Саиде был убит человек?

Она пожимает плечами:

— Мой стюард сказал, что там произошла какая-то ссора между туземцами.

— Я так не думаю.

И я рассказываю обо всех событиях с момента падения с велосипеда убитого впоследствии человека и до моего падения в гробницу в Танисе и покушения на «Виктории», после которого Сара подошла ко мне. Я умалчиваю только о моем обыске каюты мистера Кливленда.

Когда я заканчиваю рассказ, она говорит:

— Если откровенно, дорогая моя, я не думаю, что пустячный инцидент на рынке имеет отношение к тому, чем я занимаюсь.

Пустячный инцидент на рынке?

— Сара, мне нужно более подробно знать, в какой ситуации находитесь вы. Если бы вы могли поделиться со мной…

Она отклоняет мою просьбу, махнув своим мундштуком.

— Я дала клятву не разглашать тайну, — говорит Сара, потупив взгляд. — Интервью журналистке — разве это сохранение тайны? Я не скажу ни слова, даже если меня будут пытать. Ноя умираю от скуки, сидя в этой консервной банке. И помочь вам разгадать вашу загадку доставит мне немного удовольствия. Что вы знаете об этом Кливленде?

Рассказав, как мне удалось отделаться от стюарда, чтобы проникнуть в каюту Кливленда, я признаюсь, что обыскала ее.

— Как нехорошо с вашей стороны, — говорит она с улыбкой.

Похоже, Сара стала обо мне более высокого мнения.

Она спрашивает, что я видела в багаже Кливленда, и вскрикивает, когда я упоминаю о книгах и числах на листке бумаги.

— Цифры, которые вы видели, — это секретный шифр. И одна из книг имеет к нему отношение — по-видимому, та юридическая книга, показавшаяся вам странной у торговца ножевыми изделиями. Моим любовником однажды был шпион. Итальянский граф. Для составления шифрованных текстов он пользовался обычными книгами.

— Как это делается?

— Очень просто, с этим может справиться даже ребенок, но текст не поддается расшифровке, если у вас нет нужной книги. В разведывательной службе агенту специально дают книгу, которая неизвестна широкой читательской аудитории в стране, куда он направляется.

— Йоркширское законодательство идеально подходит для этой цели, — замечаю я.

— Совершенно верно. Для составления текста подбирают подходящее слово из книги.

— Числа — это страницы, строки и положение слова.

— Вы очень догадливы, Нелли. Поскольку агент и его начальник имеют одну и ту же книгу, им просто расшифровать текст. Мой любовник писал письма симпатическими чернилами, особенно те, что посылал мне.

— А почему симпатическими — вам?

— Он был женат.

— Вот как! — Я удивлена, что она открыто признает это.

— Не нужно лицемерить, дорогая моя. Ведь у вас была связь с женатым мужчиной. Вижу, была, потому что вы покраснели. Чтобы прочитать письма, я проглаживала их утюгом либо держала над радиатором. — Она вздыхает. — Он был прекрасным любовником, отзывчивым на женские потребности и щедрым. Его поймали и повесили. Ваш шпион, этот торговец ножевыми изделиями, также мог пользоваться симпатическими чернилами.

— На бумаге, которую я видела, было что-то написано.

— Естественно. Пустой листок вызвал бы подозрения. Невидимые слова вписываются между строк.

Я щелкаю пальцами.

— Лимонный сок! Мои братья, когда были детьми, писали им. И еще молоком. А чем пользовался ваш любовник?

— Не столь обычными средствами.

Она наклоняется вперед и шепчет мне на ухо. Я краснею с ног до головы и перевожу разговор на другую тему.

— Должно быть, вы правы насчет книг, — говорю я. — Торговцу ножевыми изделиями из Ливерпуля не было смысла иметь книгу о законодательстве Йоркшира, хотя я могла бы понять, зачем нужна книга о Египте. Наверное, вы правы и относительно симпатических чернил. Виденные мной числа могли представлять собой подготовленный им черновик донесения, которые он потом вписал бы симпатическими чернилами между строк в послание невинного на вид содержания.

— Очень плохо, что у вас нет того листка бумаги с числами и книги. Багаж все еще в каюте Кливленда?

— Нет. — Я рассказываю ей, что видела, как пустой чемодан упал в воду.

— И пустым был весь багаж?

— Сейчас, когда вы меня спрашиваете, думаю, что да. — Я трясу головой, чтобы освежить память. — Судя по тому, с какой легкостью лодочники вытаскивали чемоданы из сетки и кидали своим напарникам, багаж вполне мог быть пустым.

— Значит, его содержимое может еще находиться на пароходе у вашего английского лорда, который сидит на нем и не ведает, какое оно имеет значение.

— Уверена, лорд Уортон и иже с ним должны понимать, что мистер Кливленд был тайным агентом. Или по крайней мере о том догадываться.

— Это не означает, что они знают, как ведется шпионская игра, или имеют представление, что симпатические чернила — составная часть того, что шеф парижской полиции называет их «modus operandi».

Интересно, шеф парижской полиции тоже ее любовник?

Сара тяжело вздыхает.

— Уже очень поздно, дорогая моя, и сейчас, когда я выслушала твою историю, тебе остается только одно.

— И что же?

— Заниматься своими делами, продолжать путешествие вокруг света с целью побить рекорд и оставить политикам вопросы о шпионах и революциях. Что бы ты ни делала, слова признательности за свои старания тебе не услышать; наоборот — ты подвергнешь опасности себя и не добьешься своей цели. Потому что все политики — демоны.

Этот совет гораздо приятнее слышать от всемирно известной актрисы, желающей мне успеха, чем, по сути, такой же — от Селуса, для кого я всего лишь слабая женщина.

Я смотрю Саре в глаза.

— Вы не хотите поделиться со мной…

— Нет! — Она встает, артистично идет к иллюминатору, открывает его и смотрит в темноту ночи. — Это тайна, в которую я никого не могу посвящать. Если она раскроется, армии придут в движение, содрогнутся империи.

Я потрясена до глубины души.

— Вы тайный агент? И посвящены в государственную тайну?

— Я? Конечно, нет.

— Тогда… тогда кто пытается убить вас?

— Семья моего любовника, разумеется.

 

27

Голова идет кругом, когда я возвращаюсь от великой актрисы в свою каюту. Столько всего произошло за такое короткое время моего пребывания в Египте. Сейчас выясняется, что на борту «Виктории» — Сара Бернар, самая известная в мире актриса, и она стала моей подругой, которой я могу довериться. Жаль, что нельзя сообщить об этом Пулитцеру. Я поклялась Саре никому не говорить, что она здесь.

Пароход плывет по каналу в сторону Суэцкого залива, и я выхожу на палубу немного подышать воздухом вместе с другими пассажирами и почувствовать хоть слабое дуновение, возникающее при движении судна, пока нас не попросят спуститься вниз, чтобы команда могла заняться своими делами на палубе.

Матросы развешивают огни на носовой части парохода, а группа пассажиров, и я в том числе, смотрит, как устанавливаются огни по борту.

Я облокачиваюсь на перила и слышу, как один матрос объясняет другому, что огни — электрические, а ток вырабатывается генератором от паровой машины. До появления электрических прожекторов суда должны были ночью стоять на якоре в канале из-за большой опасности столкновения с песчаным берегом.

Находясь недалеко от носовой части парохода, я вспоминаю, что была на волосок от смерти. Я теперь совсем не считала, что произошла ошибка и объектом покушения являлась Сара. Так же как не считала, что слишком сильно оперлась на непрочное ограждение в Танисе и «спутала» имя Амелия с арабским словом. Меня совершенно точно кто-то обыскивал в Танисе и искал ключ. И я уверена, что махдист с ножом поднялся на борт «Виктории», чтобы убить меня из-за этого ключа и по той же причине произошло убийство на рынке.

Ключ и смерть мистера Кливленда находятся в некоей связи с политическими беспорядками в Египте, в чем я также убеждена. Чего я не могу понять — и великая актриса тут мне не поможет, — какое все это имеет отношение к проблемам Сары с семьей ее любовника.

Я возвращаюсь в свою каюту, боясь, что опять не смогу заснуть.

Войдя в крошечную каморку, служащую мне ванной, я чувствую запах кольдкрема.

Он в плотно закрытой банке, до которой я не дотрагивалась с утра. Открыв ее, я вижу, что содержимое перемешано.

Я наклоняюсь и нюхаю сливное отверстие в раковине и также чувствую слабый запах кольдкрема.

Кто-то открывал банку и залезал в нее. Капля кольдкрема упала в раковину и потом была смыта, чтобы не оставалось следов того, кто проник в мою каюту. Вероятно, искали ключ.

Я смотрю, нет ли еще каких-нибудь следов вторжения, но больше ничего не могу найти, как не могу найти другого объяснения, почему перемешан мой кольдкрем; ясно, что кто-то произвел тщательный обыск каюты. Но конечно, не стюард решил сунуть нос в мою косметику.

Факт вмешательства в мою частную жизнь на какое-то время наполняет меня возмущением. Потом на ум приходит мысль: Сара, вероятно, права, предположив, что содержимое багажа мистера Кливленда может еще находиться на борту.

Кроме того, рассказ Сары о методах шифрования убеждает меня, что мистер Кливленд действительно писал шифровку, хотя я не знаю, являлось ли увиденное мной уже готовым посланием или еще не законченным. Или на листах бумаги была другая шифровка, написанная симпатическими чернилами.

Если бы я знала, что мистер Кливленд написал в ней, я бы имела представление о своем противнике.

Как мне выяснить это, не подвергая риску свое путешествие… или свою жизнь?

Но в данный момент важнее всех секретных посланий не дать убить себя в постели тому, кто вернется обыскать меня лично.

Я подставляю спинку стула под дверную ручку и заползаю в кровать, сжимая в руке ножницы.

 

28

Пройдя Суэцкий канал, наш пароход выходит в Красное море и далее в Аденский залив в западной части Аравийского моря. Надеюсь, я оставила позади в Египте проклятие фараонов, которое порядком омрачило мое существование.

Незадолго до того, как мы прибываем в занятый англичанами порт Аден, мы проплываем мимо гряды коричневых гор.

— Они известны как Двенадцать апостолов, — рассказывает мне фон Райх, когда мы рано утром совершаем прогулку по палубе. — Согласно одной из версий название города связано с Эдемом. Существует мнение, что именно здесь располагался библейский «земной рай», а сам город был основан Каином и Авелем, где они и похоронены.

Хотя я читала об этом в судовом информационном релизе, я не мешаю фон Райху выполнять роль лица в присущей для него дидактической манере.

Я всматриваюсь в выражение его лица и стараюсь понять, изменилось ли отношение фон Райха ко мне с тех пор, как я стала парией для его английских друзей и капитана парохода. Да, на лице австрийца не видно той заинтересованности, которую он проявлял ко мне раньше. Но возможно, эта перемена объясняется тем, что фон Райх подъезжает к другим женщинам на пароходе.

В поле зрения появляется английское поселение в Адене. Оно выглядит как высокая, лишенная растительности гора, но даже в подзорную трубу я не вижу на ней никаких построек.

Я продолжаю утреннюю прогулку, а фон Райх останавливается, чтобы посмотреть, как группа молодых людей гоняет по палубе футбольный мяч.

После того как пароход бросает якорь в бухте, ветер прекращается и я ухожу с палубы. Мне нужно кое-что сделать.

Я широко улыбаюсь заместителю эконома — помощника капитана по хозяйственной части, радостно желаю ему доброго утра и надеюсь, что Всевышний простит мне небольшой обман.

Ясно как божий день, что лорд Уортон взял на себя ответственность за хранение вещей мистера Кливленда, но где они сейчас? В то время как небольшие предметы — книги например — могут находиться в каюте лорда, он, должно быть, договорился о хранении громоздких вещей в некоем другом месте. Я надеюсь, что кичливый аристократ незнаком с секретами шифрования, как, подозреваю, и со способами выращивания пшеницы в Марокко.

— Я собираюсь сделать в Адене большую по размерам покупку, и мне нужно будет куда-то ее положить. Есть ли на борту помещение для хранения крупного багажа?

— Что это за предмет? — спрашивает заместитель эконома.

— Персидский ковер.

— По-моему, Аден не лучшее место, где можно найти персидские ковры. В египетских портах выбор обычно намного шире. Но если вы все же сделаете такую покупку, то можете хранить ее в отделении для багажа пассажиров.

— Где это?

— Под нижней пассажирской палубой.

— Мне хотелось бы взглянуть и убедиться, насколько это надежно.

— Совершенно надежно. — Он показывает на ключ, висящий на большом кольце позади стойки на стене.

— Можно его взять и посмотреть, есть ли там место?

— Нет, мисс, мы не разрешаем пассажирам спускаться туда. Они могут ушибиться в рабочем помещении судна. Кроме того, бывает, что некоторые пассажиры роются в чужом багаже. Я не хочу сказать, что вы этим собираетесь там заниматься…

— Конечно, нет!

— Но лучше, когда вы вернетесь из города с ковром, отдать его вашему стюарду. Он возьмет ключ и отнесет покупку в камеру хранения.

Лорд Уортон, конечно, купил моего стюарда с потрохами, и предлагать тому деньги за ключ слишком уж опрометчиво.

Но как мне добраться до ключа, если я не могу рассчитывать на стюарда?

А вот и он — легок на помине. Когда я возвращаюсь в свою каюту, я застаю его перед дверью с запиской в руке.

— От мистера Селуса. Он ждет ответа.

Селус спрашивает, согласна ли я совершить с ним экскурсию по Адену.

И подпись: «Ваш преданный поклонник».

Стюард достает карандаш.

— Мисс пожелает ответить?

— Да. — И на листке я пишу: «Да».

Интересно. Приглашение от человека, с кем я рассталась внезапно — и в неопределенных отношениях, — после того как он пытался не пустить меня на телеграф в Исмаилии. Мимо моей подозрительной натуры не проходит без внимания тот факт, что в Адене есть телеграф, о чем сообщается в судовом информационном релизе.

Но Фредерик Селус — неглупый человек. Он едва ли еще раз прибегнет к уже использованной уловке, по крайней мере после того, как я уличила его.

Экскурсия даст мне возможность понять, с одной стороны, что я смогу вытянуть из него, а с другой — пытается ли он получить информацию обо мне для лорда Уортона. Кроме того, при всей слабости моей позиции с моральной точки зрения, нахожу Фредерика Селуса очень привлекательным.

Когда не сержусь на него.

На палубе очень жарко, и я рада, что надела шелковый корсаж, а не тяжелый шерстяной пояс. В шляпе и с зонтиком я готова выйти на солнце. Здесь жарче, чем в зоне канала, — возможно потому, что мы, с тех пор как выплыли из Порт-Саида, стали ближе к экватору на полторы тысячи миль.

Я замедляю шаги, увидев, что Уортоны приближаются к Фредерику Селусу, стоящему у входа на забортный трап. Я на некотором расстоянии позади них, и они меня еще не видят.

— Тоже на берег? — спрашивает лорд Уортон Фредерика.

Тот смотрит мимо них на меня.

— Да, я хотел показать Нелли кое-что в Адене. Я бывал здесь несколько раз.

Оба Уортона поворачиваются ко мне. Леди Уортон неискренне улыбается за сетчатой вуалью.

— А вы не будете возражать, если мы поедем в одном экипаже? В этом случае мы все извлечем пользу из богатых познаний Фредерика.

— Конечно, нет, — бормочем мы оба, и я расплываюсь в улыбке, которая, надеюсь, не говорит слишком откровенно, что я предпочла бы взять в попутчики двух египетских кобр, нежели эту кислую личность и ее высокомерного осла-мужа.

Взгляд Фредерика говорит: «Я не планировал этого», — и я понимающе киваю, поскольку думаю, что так оно и есть. Дьявольское невезение, сказали бы парни из отдела новостей.

Когда мы дожидаемся своей очереди, чтобы сойти по забортному трапу, я замечаю, что его светлость смотрит так, словно ожидает от меня какого-то жеста.

Может быть, он думает, что деревенщина вроде меня должна преклонить колено и поцеловать его кольцо с печаткой?

Рядом с причалом, на который мы выходим, расположились магазины, отель, почта и телеграф. До самого города Адена отсюда пять миль.

Лорд Уортон сообщает нам, что Аден был занят его страной, чтобы положить конец вылазкам пиратов, действующих из Сомали.

— Сейчас это важный порт, где суда пополняют запасы угля и воды для паровых машин.

Не в силах устоять перед соблазном понервировать попутчиков, я многозначительно смотрю на телеграф, когда мы пересекаем улицу, минуя его.

Фредерик тянет меня куличным торговцам, продающим всякую всячину — от безделушек из слоновой кости до соленой рыбы. Я догадываюсь, почему он увел меня от остальных: чтобы сделать мне выговор за эту выходку.

— С вами нет сладу, — произносит Фредерик с улыбкой, если не одобрительным, то уважительным тоном.

— А вы, сэр, негодяй. Прошлый раз вы бессовестно хотели увести меня от телеграфа.

— Признаю себя виновным. Но поскольку вы, имея возможность отправить телеграмму, не сделали этого, можно заключить, что у вас нет намерения причинять неприятности моей стране. Приношу извинения за грубость.

— Извинения принимаются. И поскольку это свободная страна, вы не помешаете мне пойти на телеграф и отправить телеграмму, не так ли?

— Конечно, нет. Это свободная страна, как вы заметили, и я воспользуюсь своей свободой, чтобы проинформировать местные власти, что вы агент, провоцирующий бунт против Короны. И вы проведете остаток своих восьмидесяти дней в тюремной камере.

— Мистер Селус!

— Фредерик.

— Мистер Селус, чем дольше я вас знаю, тем лучше понимаю, что мне больше всего в вас нравится.

— И что же?

— Ничего. Абсолютно ничего. Вы бестактны и невоспитанны, у вас нет никаких привлекательных качеств.

Он берет меня под руку и ведет к книжному киоску.

— Вообще-то, зная ваше отношение ко мне, я колебался, стоит ли приглашать вас. Меня тревожила мысль, что ответом на мое приглашение будет заслуженная пощечина.

— Я воспользуюсь этим шансом в другой раз.

— Не сомневаюсь. Между прочим, одно ваше замечание глубоко уязвило меня. — Он прищуривается.

— Ага… — Я знаю, что Фредерик имеет в виду. Мое обвинение в том, что он прихвостень лорда Уортона. — Ну, так я сказала правду?

Селус на мгновение поджимает губы.

— Да, меня побудил на это его светлость, но я сам чувствовал, что тогда так надо было.

— В таком случае я не обязана приносить вам никаких извинений.

— Вы знаете, что мне в вас нравится, Нелли?

— Боюсь спросить.

— Все! Ваша улыбка, ваш ум, ваша смелость, то, как вы наносите удары, защищая себя. Но если вы простите человека, который прожил всю сознательную жизнь, сражаясь с худшим из того, что мать-природа и животный мир произвели на свет, он укажет на один ваш недостаток.

— Недостаток? Не может быть!

— Нелли, вы только и делаете, что машете кулаками. Вам нужно научиться иногда уклоняться от удара, а то и бежать, если ситуация складывается явно не в вашу пользу.

— Мистер Селус!

— Пожалуйста, называйте меня Фредерик. — Он трясет своим указательным пальцем перед моим носом. — Если вы будете спорить со мной, мне придется сказать леди Уортон, что вы очень нуждаетесь в ее материнских заботах и хотите провести остаток путешествия подле нее.

— Ой! Уж лучше я буду плавать с акулами в бухте.

Я тут же начинаю сожалеть о неподобающем воспитанной женщине замечании, но Селус улыбается и кивает:

— Аминь.

Я покупаю чесалку для спины — палочку с изогнутой рукой на конце — не на память об Адене, а потому что мне пришло в голову воспользоваться ею позднее в качестве инструмента, о назначении которого ее создатель никогда не догадался бы.

Вдруг Селус берет в руки книгу.

Я читаю название: «Справочник Адена».

— Интересно, — говорит Селус. Он дает продавцу монету, и мы уходим, не обращая внимания на недовольную тираду по-арабски, несомненно, о том, что это семейная реликвия ценой во много раз больше. Фредерик кладет книгу во внутренний карман.

— Путеводитель?

— В некотором роде.

— Шпионский справочник?

Он останавливается и серьезно смотрит на меня:

— Как я сказал, вы не умеете уклоняться от удара. Вы правы, этот буклет подготовлен разведывательным отделом военного министерства. Такие справочники есть по каждой стране и колонии с описанием ситуации в политической, экономической и военной области.

— В нем содержится и секретная информация? Для шпионов?

— Не о передвижении войск и военных планах, если вы это имеете в виду, но информация в таких буклетах предназначена для служебного пользования, а именно, для высокопоставленных должностных лиц из министерств по делам колоний и иностранных дел. И полагаю, для тайных агентов с целью ознакомления со страной. — Селус смотрит мне в глаза. — Я не шпион, если вы это хотите знать, но у меня есть друзья в тех министерствах, и они упоминали об этих буклетах. — Перелистывая купленную брошюру, он говорит: — Я не думаю, что здесь содержится нечто совершенно секретное об Адене, тем не менее книжка может быть полезна для наших чиновников, но не для местных жителей.

— Как вы думаете, каким образом этот буклет оказался среди всякой книжной всячины?

Он поднимает брови и пожимает плечами:

— Может быть, украл слуга. Или жена выбросила вместе с ненужными предметами обихода, когда упаковывала вещи перед возвращением в Англию, не зная, что данная вещь для служебного пользования. Кстати, это веская причина для краха карьеры, если такое обнаружится. — Фредерик улыбается. — Или даже краха королевства. Помните, что сказал Ричард Третий, когда в сражении пала его лошадь? Полцарства за коня.

Он читает наизусть:

— И все оттого, что домашняя хозяйка выбросила старую книгу, — добавляю я.

— Вот именно. Вы же видели «Путеводитель по Египту», когда обыскивали каюту Кливленда, и заключили, что он английский агент.

Сказанное им как бы невзначай застает меня врасплох, и я отвечаю ему не сразу.

— Собственно, из того, что Кливленд ускользнул с парохода рано утром, носился по Порт-Саиду с перепачканным коричневой краской лицом, якшался с махдистскими убийцами, становится очевидным, что он выполнял секретное задание.

— Что еще вы обнаружили в его каюте, о чем вы мне не сказали?

Я поднимаю брови.

— Я уверена, вы знаете лучше меня, что находилось в его каюте. В моем распоряжении были считанные мгновения, чтобы осмотреть его вещи, и ничего особенного я не нашла.

Ложь по необходимости.

— Я не видел его личных вещей.

— Ага!

— Опять это таинственное восклицание.

— Значит, лорд Уортон не поделился с вами своей добычей?

Фредерик косо улыбается мне:

— Нет, не поделился. О «Путеводителе по Египту» я просто догадался. Его светлость поступает так, словно на него возложена обязанность по спасению самой Британской империи. По правде говоря, я воспринимаю его как маленького человека, попавшего в большую переделку, а он воображает себя генералом, ведущим армию в наступление на врага.

Подходит леди Уортон и с удивлением поднимает брови, увидев меня и Фредерика гуляющими под ручку. Она явно хочет показать, что все поняла: меня и Селуса связывает романтический интерес.

Леди Уортон и я идем вдоль края утеса, с которого открывается вид на гавань, где стоит на якоре наш пароход. Когда нас никто не слышит, она останавливается и, глядя на местную женщину, идущую по дороге, говорит:

— Вы знаете, он женился на одной из таких вот.

— Кто?

— Селус. Он женился на африканке и имеет от нее ребенка.

— Вот как? — Это все, что приходит мне на ум. Я не могу понять, зачем она сообщает мне такого рода информацию.

— Он, между прочим, не англичанин.

— Правда? Хотя можно догадаться.

— Родился он в Англии, но его прадед был французский протестант, гугенот, бежавший от преследований в католической Франции.

Стало быть, Фредерик в третьем или четвертом поколении — в зависимости от того, как считать, — британец.

Леди Уортон сочувственно смотрит на меня, но мне кажется, так смотрит хищник на кусок мяса.

— Бедняжка, вы, должно быть, все еще страдаете из-за того происшествия на рынке.

— Нет-нет, я уже забыла об этом. Все теперь позади. Я чувствую себя прекрасно. Не спуститься ли нам к мужчинам?

Я не даю ей шанса ответить, потому что мне нужно уйти от края утеса. Меня так и подмывает столкнуть ее вниз.

Сильное чувство тревоги возникает у меня в животе и грозит подкатиться к горлу.

Фредерик солгал мне, что не женат.

В чем еще он меня обманывает?

 

НА ПУТИ ИЗ АДЕНА В КОЛОМБО

Сегодня у нас показ картинок с помощью проекционного фонаря. Зрелище захватывающее. Нынешнее представление — наглядное подтверждение поразительной преданности англичан королеве при любых обстоятельствах и во все времена.

Я родилась и выросла в Америке, убежденная, что человек чего-то стоит, если добивается успеха в жизни, а не от рождения. И все же я не могу не восхищаться тем, какое уважение англичане питают к королевской семье.

В тот вечер появление на белом экране портрета королевы вызывает у аудитории более теплые аплодисменты, чем любая из показанных картинок.

Еще не было такого случая, чтобы на наших вечерах под конец все не вставали и не пели «Боже, храни королеву».

Я не могу не думать, какой преданной должна быть королева — которая, в конце концов, всего лишь женщина — интересам таких верных подданных.

С этими мыслями ко мне пришло постыдное чувство, что вот я, рожденная свободной американка, жительница великой державы, вынуждена молчать, потому что я не могу со всей искренностью и гордостью говорить о правителях своей страны, кроме как о самых выдающихся личностях — Джордже Вашингтоне и Аврааме Линкольне.

Нелли Блай. «Вокруг света за 72 дня».

 

29

Сегодня в программе фокусы.

На сцену выйдут факиры и будут показывать разные трюки, а я попробую проделать свой трюк в более приватном месте. Я только надеюсь, что моя затея не обернется против меня самой.

Я специально наметила осуществить задуманное сегодня, потому что следующий порт — Коломбо на Цейлоне, где я сделаю пересадку на другой пароход, чтобы продолжить плавание на Дальний Восток. Поскольку я, так или иначе, сойду с «Виктории», капитан не сможет осуществить свою угрозу высадить меня. Однако мой план настолько дерзок, что я побаиваюсь, что он примет какие-то иные меры наказания, пока я на борту. Конечно, капитан может проявить свой гнев только в том случае, если меня застукают.

После того как выключают свет в зале и освещается сцена, выходят два факира и представляются: Каролина Магнет, имеющая титул самой сильной женщины мира, и ее ассистент; он, как мы уже знаем, является ее мужем.

Он же церемониймейстер представления и конферансье, который объявляет, что эта женщина готова соперничать с самыми сильными мужчинами на судне.

Данное заявление производит впечатление, поскольку она не выглядит очень крупной или мускулистой.

— Есть желающие, господа? — спрашивает ведущий. — Мы приглашаем троих мужчин, с которыми Каролина Магнет померится силой.

Трое дюжих мужчин — два пассажира и второй помощник капитана — соглашаются выйти на сцену.

Каролина Магнет берет кий и поднимает его примерно на уровень шеи, а ассистент говорит волонтеру — помощнику капитана, чтобы тот взялся за другой конец кия.

— Каролина Магнет, — объявляет он, — за счет таинственной силы, называемой магнетизмом, будет так твердо стоять на ногах, что ее никто не сдвинет с места.

Ассистент отходит в сторону, так чтобы зрители могли хорошо видеть женщину и противостоящего ей помощника капитана, держащихся за оба конца кия.

Мне совершенно ясно, что, если женщина не прибегнет к какому-нибудь трюку, ей не устоять перед этим крепким мужчиной.

— Если сей отважный господин сможет хоть на один шаг сдвинуть назад самую сильную женщину мира, — заявляет ассистент, — он совершит то, что до этого не удавалось ни одному человеку.

— Он разделает ее под орех! — кричит с места пьяный зритель.

Начинается состязание, и помощник капитана не может сдвинуть женщину, как ни старается. Словно ее ноги прибиты к полу. Я тянусь вперед, чтобы посмотреть, не намазаны ли ее ботинки каким-нибудь клейким составом. Но даже если бы ее ботинки и вправду были прибиты к полу, то соперник мог бы по крайней мере наклонить ее назад, но он не в состоянии сделать и это.

Гремят аплодисменты. Потом двое других мужчин пытаются столкнуть женщину с места, но тоже безуспешно.

Я умираю от любопытства, мне непременно нужно знать, как это делается. Чтобы гарантированно получить объяснение, я села за один столик с фон Райхом и поклялась заранее на Библии, что никогда не раскрою секрета, которым он со мной поделится. Я знаю, что фон Райх редко когда может устоять, если его о чем-то просит женщина.

— Как она это делает? — шепотом спрашиваю я. — Пожалуйста, иначе мне не жить.

Он самодовольно улыбается, наклоняется ко мне и также шепотом отвечает:

— Если бы она толкала соперника, и тот толкал бы в ответ, ему ничего не стоило бы одолеть ее. Чтобы этого не случилось, она крепко держит кий, и когда ее противник делает толчок в ее сторону, женщина поднимает кий вверх. Она затрачивает очень мало усилий, чтобы противостоять напору мужчин.

— Это так просто?

— Мы как-нибудь попробуем повторить номер, и вы все поймете.

— А сейчас неподражаемая Каролина Магнет снова продемонстрирует таинственную силу магнетизма, чтобы поднять груз, вдвое превышающий ее вес, — объявляет ассистент.

На сцену выкатывают тележку с огромной штангой. С двумя большими железными шарами на концах металлического стержня она действительно выглядит тяжелой — каждый шар величиной с большой арбуз. Деревянная сцена скрипит под колесами тележки — настолько, очевидно, тяжела штанга.

Снова на сцену приглашаются трое мужчин. Никто из них не может поднять эту штангу.

Под барабанный бой женщина, которая утверждает, что ей подвластна сила магнетизма, явление, ставящее в тупик величайших ученых в мире, подходит к штанге и поднимает ее — к изумлению и под аплодисменты всех зрителей, за исключением фон Райха.

— Детские хитрости! — фыркает он. — Штанга очень легкая, но тележка слишком тяжелая. В ней есть потайной зажим, при помощи которого штанга крепится к тележке. Вот почему наши мужчины не могли поднять все — тележка весит несколько фунтов. А когда за дело берется дама, она освобождает зажим и без труда поднимает с тележки облегченную штангу.

Все же лучше не знать, как выполняются такие трюки. Но, с моей точки зрения, самым интересным фокусом будет тот, что приготовила я.

Я выскальзываю из зала, когда на сцену выходит следующий факир — властелин китайских колец. Я узнаю потом у фон Райха, как фокуснику удается разъединять цепочку, казалось бы, сплошных колец. Пароход качается на волнах, поднятых порывами тропического ветра, и некоторые зрители — их начинает мутить — покидают представление вместе со мной, так что мой уход выглядит вполне естественным.

Внутренний коридор главной палубы пуст. Пассажиры либо на представлении, либо в каютах, а судовой обслуживающий персонал отправился спать — завтра рано утром снова приступать к своим обязанностям.

Заместитель эконома дежурит за стойкой. Скучает и клюет носом.

— Как вам представление? — спрашивает он.

— Понравилось. Хрупкая женщина устояла перед тремя здоровыми мужчинами.

— Как ей это удалось?

Я наклоняюсь через стойку и шепчу:

— Зеркала, все делается при помощи зеркал.

— Надо же, что они вытворяют. Все как по-настоящему.

— Уму непостижимо, правда? А сейчас я хочу уточнить, перенесли ли в камеру хранения ковер, купленный в Адене.

Он снимает планшет-блокнот, висящий рядом с ключом от камеры хранения на стене позади него, и кладет его на стойку.

— И еще один вопрос. Вы регистрируете телеграммы, присланные пассажирам, или нет?

— Да, мисс. В задней комнате есть доска, на которую заносятся все телеграммы, отправляемые телеграфом на пароход, с указанием времени и даты доставки пассажирам.

— Мне кажется, где-то застряла одна телеграмма, адресованная мне, после того как я села на пароход в Бриндизи. Не могли бы вы проверить?

— Конечно, мисс. Ничего не может быть проще.

Вот и прекрасно.

— Спасибо. Пока вы будете заниматься телеграммами, я проверю, что с моим ковром.

Как только он уходит в заднюю комнату, я достаю чесалку для спины, которую я спрятала под платьем, и наваливаюсь на стойку в неподобающей воспитанной женщине позе.

В этом положении я дотягиваюсь чесалкой до ключа от камеры хранения багажа пассажиров, поддеваю его за кольцо, тяну к себе и кладу в карман. Потом я быстро листаю декларацию судового груза и открываю ее в разделе «Порт-Саид».

Лорд Уортон сдал три коробки в тот вечер, когда убили мистера Кливленда. Я находилась с лордом и его женой почти все время, пока мы были в городе, и не видела, чтобы они покупали хоть что-нибудь.

В декларации отмечено, что коробки хранятся на месте В5-3.

Заместитель эконома возвращается и качает головой.

— Все было вам доставлено, мисс Блай.

— Спасибо, я рада.

— Вы нашли свой ковер?

— Нет, но я вспомнила, что он, может быть, еще в моей каюте. Я дам его стюарду завтра утром.

К стойке подходит пассажир, и я быстро ретируюсь, оставив заместителя эконома в некотором недоумении. Я уже решила, как верну ему ключ, после того как обыщу багажное отделение. Я подойду к стойке, неожиданно наклонюсь, потом распрямлюсь с ключом в руке и скажу, что нашла его на полу.

Я восторгалась бы своей сообразительностью, если бы не перепугалась до полусмерти, когда осознала, что сейчас натворила — украла ключ от помещения, в которое не разрешается входить посторонним, и собираюсь обыскать багаж, принадлежащий лорду Британской империи.

Я совсем спятила — это уж точно. Десять дней, проведенных в сумасшедшем доме, явно не прошли для меня даром. Ради всего святого, зачем я снова подвергаю себя такой опасности?

Но пожалуй, главный вопрос: почему я начинаю раскаиваться только после того, как сделаю что-то совершенно безрассудное?

 

30

Нервы у меня напряжены до предела, когда я быстро спускаюсь по ступеням на нижнюю палубу.

Открыв дверь в багажное отделение, я шарю рукой по стене и нащупываю выключатель. Я поворачиваю его, и зажигается единственная лампа без плафона посередине хранилища.

Слава Богу, здесь есть современное электрическое освещение, пусть тусклое, но по крайней мере оно разгоняет темноту. Жаль только, что это не успокаивает меня.

Проскользнув внутрь, я оставляю дверь на волосок открытой и вставляю ключ во врезной замок — не дай Бог, потеряю.

— Будет нелегко, — бормочу я, глядя на стеллажи с багажом пассажиров.

Стеллажи по обеим сторонам длинного прохода — трехъярусные, с чемоданами и коробками, стоящими друг на друге по четыре-пять штук в отделениях каждого яруса. Отделения сверху донизу затянуты сеткой, чтобы вещи не сваливались во время качки. Когда я найду нужную секцию, мне придется снимать сетку, чтобы получить доступ к багажу, сложенному на полках.

Подойдя к стеллажам ближе и приглядевшись, я быстро усваиваю систему нумерации. Они по обеим сторонам прохода обозначены буквами А и В, В — справа от меня. Первое отделение под номером В1-1.

Я начинаю медленно продвигаться по узкому проходу. Из-за качки перемещающиеся из стороны в сторону предметы багажа то натягивают сетки, то они ослабевают, и мне кажется, что я, как Иона в чреве огромного кита, вдыхающего и выдыхающего воздух.

Дойдя наконец до нужной секции, я издаю стон. В5-3 означает, что багаж находится на третьем ярусе, и добраться до него можно, лишь поднявшись по узкой лестнице, что будет нелегко сделать и обезьяне, не говоря уже о женщине в длинном платье и в ботинках на каблуках.

Эта высокая, на колесиках, лестница, похожа на библиотечную, и ее можно передвинуть в нужное место. Но в библиотеке, если лестницу не трогать, она остается неподвижной, а здесь катится куда угодно при сильном волнении на море.

Да, сломать себе шею тут ничего не стоит. Мое скрюченное тело найдут, когда будут выгружать из трюма багаж. Но упрямая гордость и сумасшедшее безрассудство владеют мной и не дают отступить. Я перешла Рубикон, но у меня нет армии Цезаря.

Кое-как мне удается добраться до третьего яруса и отцепить сетку, но это только полдела. Ящики и коробки — далеко от края, и в секции друг на друге громоздятся по три-четыре штуки. Спасает только то, что они не упираются в потолок, и я, стоя на грозящей уехать из-под ног лестнице, могу сдвинуть некоторые из них. Лишь бы все это хозяйство не посыпалось с полок, если вдруг пароход качнет на хорошей волне.

При очень тусклом освещении мне все же удается разглядеть номера на предметах багажа. В секции всего пять коробок, и три из них — те, что отправил сюда лорд Уортон.

Передо мной возникает проблема. Я не могу спустить коробки на пол, чтобы заглянуть в них, а потом вернуть на прежнее место, потому что их неудобно держать и они тяжелые. Значит, багаж нужно открывать на стеллаже, а это возможно, если у меня будут свободными обе руки. Сейчас же одна держится за ступеньку лестницы, а другая — за металлический каркас стеллажа, не давая стремянке укатить в сторону.

В результате передвижки и перестановки коробок и ящиков мне удается высвободить среди них пространство, достаточно большое, чтобы втиснуться в него самой. И вот я стою в полный рост на третьем ярусе. Мне жарко, я обливаюсь потом, и меня подташнивает из-за корабельной качки, но я держусь за верхнюю коробку, которую собираюсь открыть.

Я больше никогда-никогда не буду такой бестолковой.

Каждая коробка туго обвязана бечевкой, а у меня нет ножа. От злости я готова перегрызть ее зубами.

Но поскольку у меня не такие крепкие зубы, я воспользуюсь предметом, всегда находящимся под рукой у женщин во всем мире, — шпилькой.

Мне удается развязать бечевку и открыть коробку. В ней я нахожу книги мистера Кливленда.

Достав Йоркширский свод законов и листок бумаги с написанными на нем цифрами, я по очереди выставляю их на свет и смотрю, что напечатано.

Первые цифры приводят меня к слову «чрезвычайная». Мурашки бегут у меня по спине, когда я нахожу второе — «опасность».

Стараясь твердо держаться на ногах, когда в очередной раз качнуло пароход, по написанным цифрам я нахожу третье слово — «для».

От волнения у меня трясутся колени, и я чуть не падаю.

Когда я рассматриваю четвертую комбинацию цифр, то слышу голоса, и дверь открывается. В ужасе я застываю на месте.

— Ну вот он. Ты, должно быть, забыл ключ здесь, когда последний раз приносил какой-то багаж.

Это эконом по хозяйственной части выговаривает своему заместителю.

— Но, сэр, я готов поклясться…

В этот момент судно накреняется, и я от неожиданности вскрикиваю.

— Кто здесь?! — рычит эконом.

Их обоих кидает влево по багажному отделению, когда судно снова резко накреняется. Стопка коробок, служащих мне опорой, сдвигается с места, и я глубже забиваюсь в секцию, чтобы не упасть.

Судно на короткое время замирает в нижней точке крена, а потом переваливается на другой борт.

Я отчаянно хватаюсь за багаж, а все, что есть вокруг меня, начинает сползать с полок — удерживающей сетки нет, я ее отцепила.

Ухватиться мне не за что, опора уплывает из-под ног, и я за лавиной вещей лечу вниз, дико визжа.

 

31

— Имея за плечами тридцатилетний опыт морской службы от кочегара и палубного матроса до капитана, могу сказать, что вопреки расхожим представлениям моряков женщина на судне не к несчастью.

Капитан откидывается назад в кресле и смотрит в потолок, словно ожидая послания с небес.

Я сижу на стуле недвижно, глядя прямо перед собой и зажав ладони между коленями, и жду, что сейчас ударит молния.

Он наклоняется вперед и пытается поймать мой взгляд, но я отвожу глаза в сторону.

— Нет, уважаемая, несмотря на утверждения моих помощников, что за этим предрассудком что-то есть, я не могу согласиться с ними. Вы не несчастье, вы сущая Медуза, хуже, чем казни, которые Бог наслал на египтян.

Эконом и первый помощник, стоящие за мной, сотрясаются от душащих приступов смеха.

Я просто съеживаюсь. Знаю, мое лицо пылает огнем, я страшно злюсь и ничего не могу с собой поделать — злюсь не на капитана и его помощников, а на себя. Я поставила себя в совершенно глупое положение. Опять.

— Ну-с, господа, что вы думаете? Что нам сделать с этой молодой женщиной, которая вопиющим образом не подчиняется судовым правилам?

— Килевать ее, — говорит первый помощник капитана.

Капитан наклоняется вперед, напуская на себя показную серьезность:

— Вы знаете, что такое «килевать»? От одного борта до другого под водой протягивают веревку и к ее концу привязывают злодея. Потом его бросают в море и вытаскивают на борт — только с другой стороны. Таким образом, он проходит под килем, и его плоть сдирается морскими уточками, которые облепляют днище судна.

Если они не перестанут играть в шарады, я закричу. Я знаю, ко мне не будут применяться карательные меры, за исключением одной, наводящей на меня страх, — унижения.

Ну и вид, наверное, был у меня, когда я летела со стеллажа на гору багажа.

Я подавлена из-за того, что выставила себя в дурацком свете. Я больше не выйду на палубу, где меня увидят люди, не пойду в ресторан, буду есть в своей каюте. Или утоплюсь.

— Килевание — слишком грубое наказание для женщины с нежной кожей, капитан, — говорит эконом. — Я предлагаю заковать ее в кандалы и бросить…

Я вскакиваю со стула и вылетаю из комнаты, а вдогонку мне несется смех обоих помощников капитана.

Фредерик стоит в коридоре перед дверью. Я проскакиваю мимо него и бегу прочь со всех ног.

— Нелли! Постойте!

Я мотаю головой, не оборачиваясь, и несусь к трапу на мою палубу. Слава Богу, уже поздно и в коридоре никого нет. Я брошусь за борт, если кто-нибудь увидит, что я бегу поджав, как собака, хвост.

Без стука я влетаю в темную каюту Сары вместе с потоком света из коридора.

Крышка ее гроба открыта, Сара сидит в нем и в испуге смотрит на меня. Ее лицо намазано кольдкремом, на руках перчатки, волосы еще в каком-то креме и убраны в чепец.

— Что с тобой?

— Они побили меня! — вою я.

— Кто?

— Уортон, Фредерик, Британская империя!

— Ну это уже конкретно.

Я плачу оттого, что оскорбила память мистера Кливленда и причинила вред Нелли Блай.

— Нелли…

— Нет, я не Нелли. Мое настоящее имя — Элизабет Кокран. Нелли Блай — это мой журналистский псевдоним. Я ничто, я заводская девчонка, которая думала, что знает все.

 

32

Лорд Уортон ходит взад-вперед, поглядывая на груду вещей, сваленных в конце прохода в отделении для багажа пассажиров.

Он поворачивается и спрашивает у капитана:

— Ну так где они?

Капитан и его первый помощник смотрят на заместителя эконома, который съеживается под их взглядами.

— Книги были здесь. Они выпали из коробки, что открыла мисс Блай перед своим падением. Когда все свалилось с полок, содержимое вывалилось из коробки. Я видел их здесь. — Заместитель эконома показывает на пол. — Три книги и какие-то бумаги.

— Если они были здесь, — кричит лорд Уортон, — то где они сейчас?! Я требую, чтобы вы обыскали каюту этой смутьянки репортерши.

— Мисс Блай была у нас, когда исчезли книги, — объясняет капитан. — Кто-то унес их, когда мой помощник пошел за матросами, чтобы они навели здесь порядок.

— Кто?! Кто унес?!

На лице капитана появляется напряженная улыбка, словно он хочет сказать, что ему порядком надоели все эти вопросы.

— Сэр, легко понять, что я не знаю этого, но, полагаю, чтобы выяснить «кто», нужно начать с «почему». Какую важность представляют пропавшие книги?

— Вы сказали мне, что, по словам женщины, там был секретный зашифрованный текст. — Лорд Уортон смотрит на заместителя эконома.

— Это действительно сказала мисс Блай, когда мы ее доставали из груды багажа, который она свалила.

— О каком секрете она говорила? — спрашивает капитан у лорда Уортона.

— Это вопрос национальной безопасности, к которому вы не имеете отношения.

Капитан смотрит на своих помощников:

— В таком случае, господа, нам не о чем беспокоиться, если мы к этому не имеем отношения.

— Вы?!

Это восклицание вырвалось у меня при неожиданном появлении лорда Уортона. Я отпускаю ручку своей каюты, словно это горячая кочерга.

— Вас ждут серьезные неприятности, любезная, каких вы себе не представляете.

— Простите?

— Назовите вашего сообщника, того, кто взял книги Кливленда, или будете арестованы.

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Прекрасно знаете, о чем я говорю. Вы сказали заместителю эконома, что в книгах шифр. Требую отдать их мне. Они будут вручены надлежащим властям в Коломбо.

Я молчу не потому, что поражена его требованием, а потому, что это значит — он не знал о шифровке. Но в любом случае меня голыми руками не возьмешь.

— У меня нет книг, и я даже не знала, что они пропали. Но сейчас, когда вы разъяснили вопрос, я понимаю вашу проблему.

— Вашу проблему, вы хотите сказать.

— Нет, сэр, я не брала на себя ответственность хранить имущество мистера Кливленда. Это вы обязаны отчитываться перед властями, как хранили его книги и почему не можете найти их.

Я улучаю момент, чтобы юркнуть в свою каюту и задвинуть щеколду. Потом прислоняюсь спиной к двери.

И все же трудно поверить, что Уортон не знал ничего о шифре. Тогда зачем ему понадобилось перекладывать содержимое багажа мистера Кливленда в коробки и устраивать комедию с отправкой чемоданов на берег?

Некоторым образом я довольна и даже рада, что кто-то выкрал книги. Это подтверждает мое подозрение, что в них заключается какая-то тайна.

Я думаю, капитан и его помощники не будут особенно смеяться надо мной сейчас, когда узнают, что я искала нечто важное. Но мне кажется странным, что капитан отнесся к этому так несерьезно.

Совершенно измученная, я едва доползаю до своей койки. Я больше часа разговаривала с Сарой, и она наставляла меня на путь истинный, рассказывая, через что ей пришлось пройти на пути к успеху.

Когда она была еще юной девушкой и хотела стать актрисой, мать готовила ее к профессии куртизанки, чтобы своими «услугами» богатым мужчинам добиваться театральных ролей.

Она получала эти роли, но ее менее удачливые и, по словам Сары, «менее талантливые» коллеги по театральному цеху относились к ней с презрением. В конце концов благодаря гениальной игре на сцене она стала знаменитостью, и разговорам о причине ее успеха положило конец всеобщее признание таланта Сары.

«Но с приходом успеха возникают новые проблемы, — сказала она мне. — Нужно постоянно самосовершенствоваться и самоутверждаться».

Ее жизненный путь весьма поучителен для меня. Я всегда считала, что, когда тебя сбивают с ног, надо встать и продолжать биться. Следовать нужно только такому принципу. Но по-видимому, прав и Фредерик: я не умею уклоняться от удара, а только и делаю, что сама наношу удары и иногда пропускаю их, как сегодня.

Я предполагала, что мой противник на борту — английский лорд, но он, похоже, не посвящен в тайну мистера Кливленда.

А в нее посвящен тот самый человек, который искал ключ в моей каюте. Он мог воспользоваться возникшим хаосом и утащить вывалившиеся из багажа книги.

Этот человек скрывается в тени и все время опережает меня на один шаг.

Кто-то, кого я знаю и кому доверяю?

 

33

Ярким, солнечным днем наш пароход входит в гавань Коломбо на Цейлоне.

Этот большой остров лежит вблизи южной оконечности Индии. От его берегов на тысячи миль раскинулся Индийский океан до Австралии и Антарктиды на юге.

Мне нужно остановиться на несколько дней в городе, прежде чем я сяду на пароход, идущий на Дальний Восток. После устройства в гостинице я должна найти телеграф и отправить репортаж редактору в Нью-Йорк. В нем не будет упоминания о происшествии в Порт-Саиде и моих злоключениях и перипетиях — об этом я напишу позднее, когда все выяснится. Но я пошлю еще телеграмму лондонскому корреспонденту газеты и попрошу его разузнать о торговце ножевыми изделиями по имени Джон Кливленд.

Вместе с остальными пассажирами я терпеливо жду, когда будет брошен якорь. Гавань и здесь слишком мелкая, пароход не может подойти к причалам, поэтому нас нужно доставлять на берег. Несколько катеров уже вышли нам навстречу.

После невыносимой жары в Аравийском море на всем пути следования из Адена покрытый пышной растительностью остров кажется тихим и приветливым. Побережье застроено невысокими зданиями с аркадными галереями перед ними, отчего они в ослепительном сиянии солнца выглядят как мраморные дворцы.

Как мне сказал стоявший рядом со мной пассажир, к востоку от Коломбо возвышается пик Адама. По преданиям, Цейлон — земля, на которую сошли Адам и Ева, после того как Бог изгнал их из Эдема, и якобы здесь они похоронены.

— Прекрасные синие сапфиры, добываемые на острове, — это превратившиеся в камни слезы Адама и Евы, пролитые ими после изгнания из райского сада.

Красивое поверье, как и то, что я узнала о Каине и Авеле в Адене. Запомню и использую в своем репортаже.

Береговая коса, обрамленная лесом тропических деревьев, словно поднимается в какой-то точке из моря и, изгибаясь, заканчивается острием перед гаванью, от которого в море уходит великолепный волнорез с маяком на его конце.

Берег снова изгибается назад до того места, где находится сигнальная станция. За ней тянется широкая дорога вдоль побережья и теряется у основания лесистой возвышенности, намного выступающей в море и увенчанной напоминающим замок и сверкающим на солнце строением.

Ранее, когда я заглянула к Саре, чтобы узнать, пойдет ли она со мной на берег, ее дверь была полуоткрыта, она нервно ходила по каюте с кольдкремом на лице и телеграммой в руке, а стюард упаковывал ее чемодан.

На лоцманском судне на пароход доставили почту, до того как мы вошли в гавань.

Сара сердито махнула мне телеграммой.

— Своими угрозами они не заставят меня прятаться.

— Какими угрозами?

Она сразу замкнулась и положила телеграмму в карман халата.

— Так, небольшая проблема с ролью, которую я должна играть. — Сара повернулась и посмотрела на стюарда. — Меня больше волнует, что мне сделать с этим кретином. Он помял мою шляпу.

— Я хотела спросить, поедем ли мы в гостиницу вместе.

— Встретимся в гостинице. Если я сойду с парохода со своими вещами и не сойду с ума.

Я подумала о телеграмме, когда снова вышла на палубу и встала в очередь желающих отплыть на берег. Кто ей угрожает? Семья любовника? И чем можно пригрозить в телеграмме?

Кроме телеграммы и помятой шляпы, похоже, есть еще веская причина, чтобы у Сары испортилось настроение. Коль скоро нам предстоит остаться на берегу, ей придется покинуть убежище, каким является ее каюта. Это несущественная проблема для большинства пассажиров, но для женщины, путешествующей с гробом, несомненно, сопряжено со сложностями.

Сама я бывалая путешественница, но явиться в гостиницу с гробом мне было бы как-то неудобно, будь то в Коломбо или каком-либо еще городе мира. Между тем Сару, кажется, больше волнует состояние ее любимой шляпы, чем возможная реакция гостиничной администрации.

Единственное, о чем я сожалею, покидая «Викторию»: пароход «Ориентал», на котором я поплыву в Китай, еще не прибыл в Коломбо из Австралии. Но зато теперь я буду избавлена от плохого обслуживания, оставляющей желать лучшего кухни и насмешливых взглядов помощников капитана и команды.

Коломбо — это пункт отправления в порты Индии, Австралии и Новой Зеландии, а также Дальнего Востока. Слава Богу, большинство пассажиров с «Виктории» не будут сопровождать меня по пути в Китай.

Но я все же не избавлюсь от своей репутации провокатора, когда пересяду на другой пароход: из ранее состоявшихся разговоров я знаю, что Уортоны, фон Райх, Фредерик Селус и некоторые другие «викторианцы» поплывут на «Ориентале» и на том же самом судне, на котором я пересеку Тихий океан, до Сан-Франциско.

Каждый лишний день задержки в Коломбо будет удлинять мое кругосветное путешествие, но по крайней мере я проведу время, как меня уверяют, в одном из самых красивых мест на Земле.

Я пытаюсь понять, почему Сара так странно среагировала на телеграмму, и мне хочется, чтобы катера быстрее доставили нас на берег, расстояние до которого немалое, как вдруг рядом со мной появляется Фредерик.

— Если вы готовы рискнуть и принять мое предложение, то я отвез бы вас в гостиницу, пока большинство пассажиров дожидаются очереди, чтобы добраться до берега.

Он застает меня врасплох. Фредерик, вероятно, считает, что я избегаю его из-за своего фиаско в багажном отделении. Едва ли он обратил внимание, что я стала сторониться его после посещения Адена, где леди Уортон сказала мне, будто Селус женат.

Я все еще обдумываю ответ, а он берет меня за руку и увлекает за собой.

— У вас будет масса времени, чтобы сказать мне, какой я негодяй, по дороге к берегу. Если вы не примете мое предложение, то все доберутся до берега раньше вас и займут лучшие места в гостинице.

— Вы поступили со мной бессердечно, потому что не встали на мою защиту, — говорю я ему, когда он ведет меня под руку к забортному трапу, по которому команда выгружает багаж.

— Я не дал посадить вас на гауптвахту.

— Уверена, на пароходе нет гауптвахты.

— Правильно, но капитан намеревался запереть вас в каюте.

— Он совершенно не вышел бы за рамки своих прав, после того как пропали книги. — При этих словах я приостанавливаюсь, и Селус слегка подталкивает меня под руку. — Но капитан подумал, что все это шутка.

— Только после моего разговора с ним и совета, что разумнее было бы обратить все это в шутку, чем представлять как серьезное происшествие в донесении пароходной компании.

— Значит, вы сказали ему, что я клоун?

— А вы хотели бы, чтобы я представил вас уголовным преступником?

— Я бы хотела, чтобы вы пошли к черту.

Он внимательно смотрит на меня.

— Разве леди подобает так говорить?

— Если бы я не была леди, то сказала бы вам, что думаю о вас в действительности, мистер Селус.

— Честно говоря, мисс Блай, вы должны быть благодарны мне. Меня больше всего беспокоило не то, что капитан сделает с вами, а то, что сообщат властям после нашей высадки. Думаю, вы понимаете, что вас могли бы арестовать.

— Чепуха! — Но мне кажется, он прав.

— В любом случае не волнуйтесь. Я разговаривал и с капитаном, и с Уортоном. Никто из них не хочет, чтобы в беседе с представителями властей выяснилось, что их обошла репортерша, и они выпустили из рук ценные материалы.

Меня снова начинают одолевать противоречивые чувства к этому человеку: с одной стороны, симпатия; с другой — недоверие. Я не знаю, что ожидать от него. Он лжет, а потом защищает меня. То он сражает наповал, то поднимает на пьедестал. То заставляет скрежетать зубами, а то вдруг ставит в такое положение, что хочется прильнуть к нему.

Мы останавливаемся, и я смотрю на скопление странного вида лодок внизу.

— Мы поплывем к берегу в одной из этих?

— Да, поплывем, если не утонем.

Лодки — какие-то утлые, неказистые, место для сидения в них не больше пяти футов в длину и двух — в ширину. Борта сужаются к днищу настолько, что на нем едва можно поставить рядом две ноги. Посередине два места, расположенных друг против друга и защищенных от солнца навесом из мешковины, который нужно отодвинуть, чтобы сесть в лодку.

На каждом конце этого своеобразного судна сидит туземец с веслом, представляющим собой прямой шест с привязанной к нему доской, по форме и размеру похожей на крышку от ящика для сыра.

Чтобы эта слишком узкая лодка не перевернулась, сбоку к ней прикреплено на расстоянии около трех футов такой же длины, как она сама, бревно, привязанное к выступающим за борт изогнутым палкам.

Внизу забортного трапа я перешагиваю в одну из этих лодок так же грациозно, как слон, залезающий в ванну, уверенная, что дело кончится тем, что до берега придется добираться вплавь.

Когда мы усаживаемся, лодочники начинают живо грести. Мы скользим по воде невероятно быстро и обгоняем пыхтящие рядом паровые катера.

— Как называются эти штуковины? — спрашиваю я Фредерика.

— Местные называют их катамаранами, а туристы — аутригерами. Местные рыбаки выходят на них в море. Мне говорили: катамараны настолько устойчивы, что не было ни одного случая, чтобы они переворачивались или тонули.

На причале он ведет меня мимо стоящих в ряд экипажей, дожидающихся пассажиров, которые еще плывут на тихоходных паровых катерах.

— Экипажи слишком медлительны на этих переполненных народом улицах, — говорит Селус.

Он ведет меня к двухколесным конструкциям с поднимающимся верхом. Они напоминают легкие двуколки, предназначенные для одного седока, только везет их не лошадь, а человек, небольшого роста и поджарый.

На ломаном английском и на языке жестов первый стоящий в ряду рикша доказывает, что он может вести нас обоих. Я не возражаю прокатиться на нешироком сиденье, прижавшись к красивому мужчине с поразительно синими глазами, но не хочу подвергать мучениям беднягу, который будет тянуть за оглобли.

— Вы уверены, что он не надорвется?

— Хрупкое телосложение сингальцев обманчиво. У них натренированные мышцы.

Как и во всех жарких странах, на мужчинах мало одежды, и она не отличается разнообразием — набедренная повязка и широкополая шляпа, похожая на большой гриб.

Красивое, напоминающее замок строение, которое я видела с парохода, — это гостиница «Гранд Ориентал». Когда смотришь на него с близкого расстояния, оно не теряет своей элегантности.

Сойдя с рикши, Фредерик спрашивает:

— Вы выпьете со мной чего-нибудь прохладительного, после того как мы зарегистрируемся в гостинице?

Я в нерешительности, но отвечаю:

— Да.

— А потом пообедаем?

— Если я с вами буду еще разговаривать. Вы мне не очень нравитесь.

— Я не виню вас. Я тоже себе не очень нравлюсь.

Махнув рукой, я свожу на нет его попытку пошутить.

— Почему вы не сказали мне, что женаты?

— А, понятно. Посплетничала ее светлость?

— Источник не имеет значения. А то, что вы бессовестный лжец, — имеет.

— Вы спрашивали меня, женат ли я. Я честно ответил — нет. Если бы вы спросили, был ли я когда-нибудь женат, я сказал бы правду: да, был. Моя жена умерла. Она была африканкой и заболела какой-то лихорадкой, которая вдруг приходит неизвестно откуда и сеет смерть. От этого брака у меня есть сын, он учится в школе.

— Извините меня за бестактность. Я сочувствую вам.

Два обстоятельства тревожат меня, когда я направляюсь к стойке администратора в гостинице. Не передумает ли Фредерик и не выдаст ли меня полиции, когда узнает о телеграмме, касающейся Кливленда, которую я собираюсь послать? И связанная с этой мыслью возникла внезапная догадка об исчезновении книг Кливленда и шифра.

Фредерик выдал себя: он знал, какое значение имеет путеводитель, когда заинтересовался справочником, который нашел в Адене. Но Кливленд не ограничился простым обладанием путеводителем, тем не менее Фредерик не проявил особого беспокойства, когда говорил о пропавших книгах.

Книги, должно быть, украл он.

Сейчас Фредерик изо всех сил старается, чтобы я не попала в руки полиции.

Почему? Пытается ли он помочь мне? Или затевает нечто более коварное?

 

34

Я регистрируюсь в отеле до Фредерика и в ожидании его выхожу на улицу, чтобы немного прогуляться и ознакомиться с окрестностями.

«Гранд Ориентал» — это большое красивое здание с облицованными аркадами, просторными и уютными коридорами, где в мягких, с широкими подлокотниками, креслах, стоящих перед низкими, с мраморным верхом, столами, можно наслаждаться лимонным прохладительным напитком, изумительным цейлонским чаем или вкусными фруктами в обстановке спокойствия и благолепия.

В этих коридорах, как в залах отдыха, мужчины курят сигары, пьют галлонами виски с содовой и просматривают газеты. А женщины читают романы или торгуются с миловидными женщинами с кожей медного цвета, которые приносят продавать тонкие, ручной работы, кружева, или с ушлыми, в высоких тюрбанах сигнальщиками, открывающими маленькие коробки, выстланные бархатом, с поразительной красоты ювелирными изделиями.

Широко открытыми глазами я смотрю на темно-синие сапфиры, искрящиеся бриллианты, чудесные жемчужины, яркие, как капли крови, рубины и приносящие удачу камни «кошачий глаз» с перемещающейся световой полосой. Все они вставлены в такие красивые оправы, что даже мужчины, которые сначала говорят торговцам: «Я уже покупал такие раньше у кого-то из ваших», — потом оставляют свои сигары и газеты и принимаются рассматривать блестящие орнаменты, манящие всех до единого.

— Я бы осталась здесь на веки вечные, — говорю я Фредерику, когда он подходит ко мне в зале.

Я погружаюсь в большое кресло, чувствуя приятную леность, и пью лимонный напиток, а Фредерик наслаждается холодным пивом и хорошей сигарой.

Он интересен и привлекателен, когда не выводит меня из себя. Мне встречались ранее такие, как он, мужчины, мужчины Запада, зарабатывавшие себе на жизнь охотой на бизонов и медведей, но, конечно, не на львов и слонов. Обычно это грубые, одинокие шатуны, неотесанные во всех отношениях, предпочитающие людскому обществу диких собак в прериях.

Что касается Фредерика, то он культурный человек. Когда я с ним, мои подозрения рассеиваются, мне становится тепло, уютно, я чувствую себя свободной и спокойной, что нечасто бывает с другими мужчинами.

Фредерик кивает на торговца в высоком тюрбане, показывающего сидящим вместе с нами в зале гостям большое разнообразие драгоценных камней.

— Интересно отметить, что большая часть ювелирных изделий, продаваемых в Коломбо, покупается именно в «Гранд Ориентал», в здешних коридорах. Это намного приятнее, чем ходить по магазинам.

— Я слышала на «Виктории», что драгоценные камни в Коломбо весьма высокого качества.

— Совершенно верно. Ни одна женщина, оказавшаяся в Коломбо, не уедет отсюда, не добавив в свою шкатулку для драгоценностей несколько колец. И продаваемые здесь кольца настолько хорошо известны, что если какой-нибудь путешественник увидит одно в любой части света, то тут же спросит у его обладательницы: «Бывали в Коломбо?» Давайте позовем торговца, пусть покажет свои изделия.

— Звучит заманчиво, но у меня нет ни таких денег, ни места в саквояже — туда больше ничего не положишь.

— Тогда вы наденете драгоценность на палец или на шею, так что ваш багаж не будет перегружен. — Он поднимает руку, чтобы отмести мои возражения. — Я знаю, что вывожу вас из себя и поступаю по отношению к вам как негодяй. Я хочу помириться с вами.

Я затаиваю дыхание. Этот красивый мужчина собирается купить мне драгоценный камень. Мне бы хотелось сапфир, такой же синий, как его глаза.

Селус поворачивается, чтобы позвать торговца, а к нам царской походкой направляется женщина, которая своей красотой затмевает сверкающие рубины и сапфиры Цейлона.

Фредерик застывает на месте и таращит глаза, словно царица Савская вошла в отель.

— А, вот ты где, дорогая Нелли! — Сара машет мне платком. Ее лицо не скрывает сетчатая вуаль, она у нее в руке. — Я боялась, что мы окажемся в разных отелях.

— Боже мой! — восклицает Фредерик. Это выкрик, но едва слышимый, скорее приглушенный шепот, хриплый, благоговейный и восторженный.

Я слышу его восклицание ясно и отчетливо и точно знаю, какие будут его следующие слова.

— Сара Бернар!

Человек мира, культурный и образованный, он, несомненно, видел ее на сцене в Лондоне и Париже. Его тон говорит о том, что ему только что явилась богиня.

Продавец камней смотрит на меня, но я качаю головой, чтобы он не подходил к нам.

Как и все мужчины, видящие Божественную Сару, Фредерик потерял голову, он больше не в состоянии здраво мыслить или поступать.

Я втягиваю голову в плечи, горблюсь, съеживаюсь, прижимаю руки к туловищу, чувствуя себя маленькой и нескладной, гадким утенком в присутствии грациозного лебедя.

 

35

Мы расходимся по своим комнатам, чтобы распаковать вещи и принять ванну. Фредерик пригласил Сару и меня на «тиффин», что на Индийском субконтиненте означает, как он сказал, второй завтрак, или ленч.

Его приглашение ставит меня перед дилеммой: либо смириться с тем, что он будет оказывать внимание и мне, и самой желанной женщине в мире, либо сидеть и дуться в своем номере.

Я великодушно соглашаюсь — нелепо подчиняться низменным инстинктам и показывать себя ничтожной и ревнивой.

После прохладной освежающей ванны я быстро одеваюсь и выхожу из комнаты. Мне нужно кое-что сделать, до того как я встречусь с ними.

Я решаю, что рикша доставит меня к месту назначения быстрее, чем если я пойду пешком.

В воздухе витает специфический запах, когда мы движемся по улице, и его источник не в городе. Помимо того что на рикшах ничего нет, кроме набедренной повязки, они, как мне кажется, намазывают себя то ли растительным маслом, толи жиром. Когда жарко и они потеют на бегу, хочется, чтобы на них было больше одежды и меньше масла со своеобразным запахом.

Мне стыдно, что я еду в повозке, которую везет человек, но, проехав небольшое расстояние, утешаю себя мыслью, что он таким способом зарабатывает на жизнь себе и своей семье.

Проезжая часть улиц в превосходном состоянии. Чем объяснить это, я не знаю. Может быть, мостовая остается гладкой потому, что по улицам не ездят пивные фургоны, или из-за того, что здесь нет нью-йоркских муниципальных чиновников, отвечающих за состояние дорог.

Пункт моего назначения — редакция местной газеты, где я встречаюсь с двумя смышлеными молодыми шотландцами, владельцами обеих городских газет. Они с большим вниманием выслушали историю моего путешествия и задают много вопросов.

Я интересуюсь новостями из Египта, и мне говорят, что согласно проступающим оттуда сообщениям махдисты совершают злодейские нападения, но о происшествии на рынке в Порт-Саиде не упоминается, и я больше не развиваю эту тему.

Когда нужно уходить, я приступаю к осуществлению своего хитрого плана.

Зная, что газетчики постоянно имеют дело с местным отделением связи, я отдаю им тексты телеграмм и деньги за отправку моему редактору в Нью-Йорке и лондонскому корреспонденту «Уорлд».

— Не могли бы вы это сделать для меня? — говорю я с милой улыбкой. — Сегодня я занята под завязку.

Они любезно соглашаются.

В телеграмме, адресованной в Нью-Йорк, содержится краткое изложение событий с того момента, как я отплыла из Порт-Саида, без упоминания о покушении на меня и происшествии на рынке. В телеграмме, отправляемой в Лондон, я прошу корреспондента собрать информацию о торговце ножевыми изделиями Джоне Кливленде и прислать ответ в Гонконг, чтобы было больше времени на тщательную проверку.

Теперь мне уже не нужно беспокоиться, что кто-то пойдет за мной на телеграф, и что ко мне будут относиться как к провокатору.

Возвращаясь, я останавливаю рикшу в нескольких кварталах от отеля, чтобы полюбоваться экзотическими сиенами на улице, в частности выступлениями заклинателей змей и фокусников. Они почти целиком обнаженные, иногда в поношенном подобии жилета или с тюрбаном на голове, но чаще всего с непокрытой головой. Фокусы исполняются с большим мастерством.

Самый интересный трюк, на мой взгляд, — это выращивание дерева. Фокусники показывают семечко, потом кладут его на землю и засыпают горстью земли. Этот небольшой холмик они накрывают платком, который сначала передают зрителям, чтобы те могли убедиться, что в нем ничего не спрятано.

Над холмиком фокусники что-то напевают и через некоторое время поднимают платок. Под ним из-под земли появился зеленый росток.

Зрители смотрят на это с недоверием, а исполнитель говорит: «Дерево плохой, дерево очень маленький». Накрыв его снова платком, он опять напевает заклинания. Платок снова поднимается, и все видят, что росток стал больше, но он опять не нравится фокуснику: «Дерево плохой, дерево очень маленький». И кудесник снова накрывает его.

Так продолжается до тех пор, пока дерево не вырастет почти на несколько футов. Тогда он выдергивает его из земли, показывая нам корни.

Затем фокусник спрашивает, хотим ли мы посмотреть, как танцует змея.

Я говорю, что хочу, но буду платить только за то, чтобы увидеть, как змея танцует, и не за что другое.

Все мы отступаем на несколько шагов назад, когда заклинатель поднимает с корзины крышку и из нее медленно выползает кобра и сворачивается кольцами.

Как и ее египетская родственница, змея — одно из самых ядовитых созданий на Земле, однако заклинатель беззаботно ходит рядом с ней, словно она безобидная садовая змея.

Потом заклинатель начинает играть на маленькой дудочке. Змея неторопливо поднимается, и ее шея расширяется, когда она делает злобные выпады против флейты, продолжая подниматься все выше и выше с каждым движением, пока кобра чуть ли не становится на кончик хвоста.

Змея вдруг бросается на заклинателя, но он с быстротой молнии ловко хватает ее за голову и так сильно сжимает, что я вижу, как кровь выступает у нее изо рта.

Он еще некоторое время борется со змеей, держа ее за голову, потом опускает переднюю часть рептилии в корзину; кобра при этом яростно хлещет хвостом по земле.

Когда она целиком оказывается под крышкой, я с облегчением выдыхаю, а заклинатель грустно говорит мне:

— Кобра не танцевать, кобра очень молодой, кобра очень свежий.

Что и говорить — кобра действительно очень свежая.

Я щедро вознаграждаю заклинателя ради его семьи. Я думаю, заклинание змей — малодоходное занятие.

— Вы не хотите спросить, как это делается?

Фон Райх улыбается мне. Я не видела, как он подошел.

— На сей раз мне понятно. Змея реагирует на музыку.

Он качает головой:

— Ей нет дела до музыки. Она следит за движением флейты. Для таких представлений берут кобр, потому что их внимание приковывает движение и они относительно медлительны, когда наносят удар, по крайней мере в сравнении с другими сородичами. А эта еще слишком молода, ее нужно дрессировать.

— Вы остановились в «Гранд Ориентал»? — спрашиваю я фон Райха, когда мы направляемся к отелю.

— Нет, к сожалению, в гостинице более низкого разряда. К тому времени, когда мы прибыли, все номера в «Ориентале» были заняты. Я не слишком опытный путешественник, чтобы преуспевать в гонках такого рода.

Я оставляю его замечание без комментария, но благодарю Бога, поскольку Уортоны, вероятно, тоже не в моем отеле.

Джентльмен из Вены поглаживает свои длинные золотистые усы и краем глаза смотрит на меня, идя рядом со мной.

— Мне досадно, фрейлейн, что вы находите общество английского охотника более приятным, чем мое.

— Вовсе нет. Я отчасти приняла авансы мистера Селуса, потому что вы были заняты ухаживанием за каждой доступной женщиной на борту.

Он усмехается:

— Я только пытаюсь скрасить досуг одиноким женщинам.

— У некоторых из этих одиноких женщин, с каковыми вы флиртуете, есть мужья.

— Я также делаю одолжение и мужьям. Они могут наслаждаться сигарами и бренди, а я могу наслаждаться их женами.

Он смеется своему остроумию, и я вместе с ним.

— Ну что же, по крайней мере в своеобразной честности вам не откажешь. — Я решаю немного прощупать почву. — Лорд Уортон не говорил вам, что нелестно думает обо мне?

— В окружении его светлости о вас стараются не упоминать, поскольку при произнесении вашего имени его того и гляди хватит удар.

Он снова разражается смехом.

— Вы, конечно, понимаете, что я совершенно неповинна ни в каком проступке.

— Лорд Уортон так не считает. По его мнению, вы чересчур назойливая журналистка, постоянно сующая нос не в свое дело. Вы влезаете в крайне болезненную проблему: кто будет контролировать ту канаву, что соединяет Средиземное море с Красным.

— А вы считаете так же, как лорд Уортон?

— Я считаю, что у вас очень миленький носик. И что его могут оторвать, если вы будете и впредь совать его куда не следует.

Когда я возвращаюсь в гостиницу, Сара и Фредерик ждут меня у входа в ресторан. Они увлечены беседой, как давние друзья.

Изобразив на лице уверенную улыбку, я позволяю Фредерику вести нас обеих в ресторан. Я полна решимости не обнаруживать ненавистные мне чувства ревности и неполноценности — даже если меня подвергнут китайской казни «тысячи порезов».

— Я останавливался в этом отеле ранее, — говорит Фредерик. — Кухня у них очень хорошая.

— Тогда вы будете заказывать, — решает Сара. — Мы в этом деле несведущи.

Господи, она действительно умеет согревать сердца мужчин! Вуаль снова скрывает ее лицо. Жаль, что она не сделала этого раньше. А еще лучше, если бы ей, как фон Райху, вообще не досталось номера в «Ориентале».

Нелли — птичка-невеличка, Нелли — птичка-невеличка…

В ресторане комфортная прохлада, и обстановка не уступает другим помещениям гостиницы по части живописной величественности. Небольшие столы изящно сервированы и украшены растущими на Цейлоне цветами богатой колоритной гаммы и изысканной формы, но лишенными аромата. Мне это особенно приятно, поскольку, непонятно почему, многие цветочные запахи вызывают у меня головную боль. Вероятно, я унаследовала подобную странность от мамы, которая никогда не пользовалась духами.

Над нашими головами, на небольшом расстоянии от столов, висят длинные полотнища, прикрепленные к бамбуковым палкам. Фредерик говорит, что эти конструкции называются «панкха». Они раскачиваются посредством веревочных блоков мужчинами и мальчиками и создают прохладный ветерок в помещении, благодаря чему гости пребывают в атмосфере еще большего комфорта.

Пока Фредерик отвечает на вопрос Сары о красивом волнорезе, который мы видели, когда подплывали к Коломбо, я смотрю вокруг, впитывая атмосферу и аромат экзотических блюд. Вдруг мою мечтательность прерывает восклицание Сары и хлопок в ладоши.

— Я была бы очень рада! — восторгается она.

— После ужина, примерно в девять, самое подходящее время, — говорит мне Фредерик.

— Извините. Я задумалась.

— Сегодня вечером состоится представление иллюзионистов, и я уверен: вам обеим понравится. И Сара хочет увидеть знаменитый волнорез. Мы можем сделать там остановку.

— Почему бы вам обоим… — начинаю я. Ощущение, что я дурнушка и нежелательный элемент, все же берет надо мной верх.

— Вы должны поехать, — настаивает Фредерик. — Такая возможность посмотреть выступление известнейших в мире иллюзионистов может больше не представиться в жизни.

— Пожалуйста, Нелли. Это так интересно, — умоляет Сара.

— Хорошо.

Единственное, что пересиливает мою ревность, — это любознательность и боязнь остаться не удел. Матушка говорила, что она никогда ни в чем не ограничивала меня, когда я была ребенком, моя же боязнь оказаться вне игры происходит от того, что я была самой младшей из тринадцати детей в семье.

Когда я поднимаюсь по лестнице к себе в номер, мне вдруг приходит на ум неожиданная мысль.

Сара пришла на ленч в вуали.

Она всегда носит ее на людях.

Но когда актриса встретила Фредерика и меня в гостиной отеля, она держала вуаль в руке.

Почему столь легко узнаваемая женщина сняла вуаль?

На этот вопрос я нахожу быстрый ответ: она хотела, чтобы ее узнал Фредерик.

Но зачем ей нужно, чтобы он узнал ее?

 

36

Телеграмма, полученная Сарой.

Этот ответ на вопрос, почему актриса была без вуали, когда мы встретились в отеле, пришел ко мне, когда я пыталась вздремнуть перед ужином.

Она открыла свое лицо перед Фредериком из-за телеграммы.

Глупая угроза, сказала Сара. Физическая? Такая, что заставила ее завести дружбу с известным охотником, который мог бы защитить ее?

Вообще-то телеграммы с угрозой физической расправы не посылают — она не должна быть столь явной, — но, судя по тому, как Сара рассердилась, отправитель, несомненно, задался целью напугать ее. Безусловно, содержание послания вывело ее из себя и заставило встретиться с Фредериком. Тот, между прочим, был как-то связан с Кливлендом, а теперь она была связана с Фредериком. Означает ли это, что Сара связана с Кливлендом?

Дружба с Сарой не станет для меня тихой гаванью. Великая актриса имеет отношение к интриге, которая началась с инцидента на рынке и все еще затрагивает меня, протянувшись из Порт-Саида, как щупальца гигантского кальмара Жюля Верна.

Но попытки соединить воедино любовную интригу французской актрисы, восстание религиозных фанатиков в Египте и махинации сильных держав из-за контроля над жизненно важным Суэцким каналом начинают причинять мне сильную головную боль.

Поскольку старания хоть чуточку отдохнуть ни к чему не приводят, я встаю с кровати. Может быть, теплая ванна немного расслабит меня для вечера, который я собираюсь провести с красивой актрисой, явно проявляющей интерес к тому же мужчине, что и я.

Глядя на себя в зеркало, прихожу к выводу, что заставить Фредерика заметить меня в присутствии Сары я могу только одним способом: бросившись на рельсы перед приближающимся поездом. И только тогда гудок паровоза привлечет его внимание к моему изуродованному телу.

Фредерик и Сара ждут меня на стоянке экипажей перед гостиницей, когда я выхожу на улицу.

Я держусь с невозмутимым видом, но с интересом отмечаю нечто неестественное в том, как они стоят и говорят. Вместо того чтобы быть обращенными лицом друг к другу, как ведущие разговор знакомые, каждый из них смотрит немного в сторону, будто они не хотят, чтобы кто-то понял, что между ними идет беседа. Случайный прохожий даже не подумал бы, что они знакомы. Или что разговаривают.

Зачем этот спектакль? Что задумали охотник и актриса?

Мы садимся в экипаж и трогаемся в путь. Судя по количеству народа на улице, все, кто остановился в отеле и вообще живет в городе, отправились на прогулку. Дует прохладный вечерний ветер, и женщины и многие мужчины вышли с непокрытой головой.

Когда мы отъезжаем на некоторое расстояние, и другие европейцы не видят нас, Сара снимает шляпу с сетчатой вуалью, чтобы в полной мере насладиться легким бризом. Для женщины, ставшей актрисой примерно в то время, когда я родилась, она вы глядит достаточно молодой. Я невольно задаюсь вопросом, сколько же ей лет. Мне двадцать два, а ей, должно быть, на десяток больше.

Экипаж неторопливо везет нас по городу, по широким улицам, мимо красивых домов, стоящих в глубине тропических садов. Мы едем по Галле-фейс-драйв, тянущейся вдоль побережья вне досягаемости волн, которые рассыпаются на песчаном берегу с более глубоким и густым ревом, чем любой слышимый мной звук воды.

— Волнорез, который тянется почти на целый километр, — любимое место прогулок жителей Коломбо, — рассказывает нам Селус. — Утром и вечером можно видеть людей в ярких одеждах, прогуливающихся от берега до маяка и обратно. В сезон штормов через волнорез перекатываются волны высотой в сорок футов, и, чтобы потом по нему можно было ходить, его очищают от зеленого ила.

Сара покупает розу у уличного продавца цветов и кладет ее на табличку, гласящую, что пятнадцать лет назад наследник британского трона принц Эдуард Уэльский заложил первый камень в основание волнореза.

— Считается, что это самый красивый волнорез в мире, — говорит Фредерик.

На мой взгляд, данная реплика скрывает некоторое недоумение Селуса, поскольку возложение розы на старую медную табличку он, по-видимому, счел делом необычным. Она же совершает действие — по сути театральное — как само собой разумеющееся, и оно вызывает мое любопытство.

В памяти всплывает одна пикантная подробность из жизни Сары, о которой сплетничали в американских газетах.

— Кажется, некоторое время назад писали, что Сара и принц…

— Не будем об этом, — перебивает меня Фредерик. — Нам нужно успеть на выступление иллюзионистов.

Я невольно задела за больное место англичан — их чувство безграничной преданности Короне и готовность встать на ее защиту. Конечно, уже давно говорили о любовных связях Сары с членами европейских королевских семей, да и принц Уэльский, как известно, был не просто ее поклонником. Жуир международного масштаба, он имеет склонность к красивым женщинам, изысканным блюдам, старому бренди и чемпионским скачкам.

На обратном пути к экипажу я не могу не думать о сказанной Сарой фразе, что семья ее любовника вознамерилась убить ее, но мне трудно представить, чтобы королева Виктория сплела заговор с целью убийства актрисы. Конечно, если бы Сара была беременна или уже произвела на свет претендента на трон, кто знает, что мог бы сделать преданный Короне британец и без разрешения королевы.

Я глубоко вздыхаю и говорю себе, что с меня хватит неразгаданных тайн и незачем создавать еще одну.

— Вы что-то сказали, Нелли? — спрашивает Фредерик.

— Нет. Просто, наверное, мысли вылетают из отверстий в моей голове.

— Простите?

— Извините, старое американское выражение.

На самом деле это я его придумала, и оно точно передает, что я чувствую.

 

37

— Индийский фокус с веревкой считается не только самым загадочным трюком, — говорит нам Фредерик. — Он почти такой же древний, как Гималаи. Согласно некоторым источникам его исполняли в Древней Греции и Египте за несколько столетий до рождения Христа. А шестьсот лет назад этот трюк видел Марко Поло.

Мы сидим на бревнах, положенных рядами перед почти полностью открытой сценой, позади которой растет высокое и ветвистое грушевое дерево.

Гремит барабан, и на сцену выходит факир в одеянии монаха, с белой бородой мудреца и темными глазами бродячего торговца змеиным маслом. С ним мальчик-туземец лет десяти в чалме и набедренной повязке.

После длительной жестикуляции и произнесения заклинаний, как я понимаю, на местном языке, старик просит мальчика более-менее ясно, чтобы тот залез на дерево и что-то достал.

— Плод, который дозволено вкушать только богам, — шепчет Фредерик. — Его стерегут джинны, скрывающиеся на дереве.

Факир стоит перед плетеной корзиной и играет завораживающую мелодию на флейте.

Я ожидаю, что сейчас вылезет злобная кобра, но на самом деле появляется конец веревки. Веревка поднимается все выше и исчезает в листве деревьев.

— Ее поднимают тонкой нитью или, может быть, рыболовной леской, — шепчу я Фредерику, а он равнодушно пожимает плечами.

После того как конец веревки скрывается в кроне дерева, мальчик, выслушав наставления факира, хватается за веревку и начинает взбираться по ней.

Зрители вскрикивают в изумлении, когда он, перебирая руками, добирается до верха и исчезает в листве.

Факир смотрит на дерево, ходит по сцене и кричит что-то мальчику — очевидно, чтобы он спускался с плодом.

Но тут сверху раздаются крики, листва содрогается, словно на дереве происходит борьба.

Оттуда что-то падает, и все зрители, в том числе и я, ахают.

Это не плод, а рука ребенка.

Джинны, стерегущие плод, явно кровожадные демоны.

Потом падает еще что-то, это нога.

Вскрикивает женщина.

Я начинаю истерически хохотать, а Фредерик берет меня под руку и шепчет:

— Не надо.

Он прав, это невежливо, и я приглушаю смех.

На сцену сыплются остальные части тела, последней падает голова. Нервы зрителей на пределе, они впились глазами в корзину, куда сложены фрагменты тела.

Старик подходит к ней, заглядывает внутрь и скорбно качает головой. Склонившись над корзиной, он начинает играть на флейте.

Через некоторое время оттуда появляется волосатая макушка, а потом голова.

Это мальчик. Швы и свежая красная рана вокруг шеи указывают на то, что голова была пришита к туловищу. Когда он медленно вылезает из корзины, мы видим, что его руки и ноги также пришиты к торсу.

Когда мальчик наконец полностью выбирается из корзины и бежит со сцены, факир кричит ему вдогонку, что он не выполнил задание.

Зрители громко аплодируют, и на сцену летит град монет; мы трое также не скупимся на вознаграждение.

— Смешно, — говорю я своим компаньонам, когда мы ждем, чтобы рассеялась толпа.

— Вам не понравилось? — спрашивает Фредерик.

— Конечно, нет. Мальчик залезает на дерево, потом спускается с другой стороны ствола, разрисовывает себя и через лаз под сценой забирается в корзину, в которой есть отверстие.

Фредерик смотрит на сцену.

— Я не был бы столь категоричен. Сцена приподнята над землей достаточно высоко, так что вы можете видеть, что под ней. Мы видели бы, как мальчик поднимается наверх.

— Зеркала. Все делается с помощью зеркал.

После того как факир и мальчик собирают монеты на сцене и уходят, я бросаюсь туда, чтобы доказать свою точку зрения.

Я хватаю корзину и поднимаю ее. В дне нет отверстия, а также в полу сцены под ней. И нигде нет зеркал.

— Двойник, — объявляю я. — В корзине сидел двойник мальчика. Ребенок мог легко свернуться калачиком внутри…

Фредерик берет меня под руку и решительно уводит со сцены.

— Вы самая настырная женщина, каких я только знаю.

— Мне нужно осмотреть дерево.

— Идемте отсюда, пока факир не произнес магическое заклинание и не превратил вас в мышь.

— Мышь? Я по крайней мере заслуживаю быть тигрицей.

 

38

На обратном пути в отель Фредерик велит кучеру остановиться у рынка.

— Вы там получите удовольствие, — уверяет он нас.

Мы расходимся и бродим по рынку, рассматривая экзотические товары: драгоценные камни и декоративные ткани, шелк, такой легкий, что кажется, он будет парить в воздухе, и духи, усиливающие любовное влечение.

Сара выбирает духи с возбуждающими свойствами, Фредерик заглядывает в ювелирные магазинчики, а я иду в лавчонку, где продают прохладные лимонные и мятные напитки.

Я проявляю сдержанность и не позволяю себе набрасываться на красивые вещи — мой саквояж предназначен для удовлетворения моих потребностей, а не желаний.

Я иду с бутылкой лимонада и вдруг впервые с тех пор, как уехала из Америки, вижу американские деньги — продавец шелка носит их в виде украшения.

Он неплохо говорит по-английски и объясняет мне, что американские золотые монеты очень популярны в Коломбо как украшения и высоко ценятся.

— Как деньги они не очень в ходу.

Я уже заметила это. Когда я предъявила доллары в качестве оплаты по счетам, мне сказали, что их примут с шести-десятипроцентной скидкой. Золото есть золото, но американское золото дисконтируется, когда им оплачивается счет! Но не когда носится.

— В ювелирных лавках охотно берут американские двадцатидолларовые золотые монеты, и даже по цене выше номинала, — говорит продавец шелка.

Поступают же с ними однотипно: вставляют в них кольцо и вешают на цепочку для часов как украшение. Как мне говорят, по цепочке для часов судят, сколь богат владелец ювелирной лавки. Чем богаче торговец, тем больше американских золотых монет болтается на его цепочке.

Я обратила внимание, что у некоторых мужчин таких монет до двадцати штук. Женщины предпочитают более элегантные драгоценности.

Уступая дорогу группе детей, бегущих мне навстречу, я вхожу в боковой проход, огибаю какую-то лавчонку и направляюсь в магазин шелковых тканей. В этот момент ко мне подходит человек:

— Bonjour, Mademoiselle, nous devons parler.

Это европеец, моряк. Он вышел из-за угла магазина. Одет неряшливо: брюки в черных угольных пятнах, ботинки стоптаны, а нестираная рубашка пропитана потом и залита ромом. Под сдвинутой набекрень матросской бескозыркой копна темных волос. Нечесаная борода завершает портрет мореходца, каких множество слоняется по кабакам в портах всего мира. Такие нигде не могут найти пристанище, поскольку повсюду прославились грехами различной тяжести.

— Я не говорю по-французски, — лгу я и поворачиваюсь, чтобы уйти от него.

— Эй, постой! Я думал, ты фрэнчуха. — Он переходит на кокни лондонских работяг.

То, что я повернулась к нему спиной и ухожу, его не останавливает.

— Пойдем выпьем, и я покажу тебе свою татуировку. Она танцующая.

Вдруг между мной и им встает Фредерик:

— Ты ошибся. Топай отсюда подобру-поздорову.

Моряк злобно смотрит на него:

— Кто ты такой, чтобы приказывать мне?

— Ты узнаешь, когда я отделаю тебя так, что ты будешь валяться в сточной канаве до прихода полиции.

Рука моряка тянется к рукоятке ножа, висящего на поясе. Он окидывает противника оценивающим взглядом.

Фредерик не спускает с него глаз и с ухмылкой постукивает тяжелой тростью по земле. Трость служит хорошим оружием самообороны — набалдашником можно нанести сильный удар, не говоря уже о том, что в ней часто скрывается и более грозное оружие.

Фредерик, высокий и широкоплечий, не отступавший перед атакой слонов, выглядит как солдат, готовый к бою.

— Да пошел ты! — Моряк отпускает рукоятку ножа. — Надо же, какие важные господа. — Он снимает бескозырку и, размахивая ею перед собой, по-клоунски кланяется. — Адью, ваши светлости.

Он удаляется, и Фредерик предлагает мне руку.

— Спасибо, — говорю я ему.

— Я вмешался только для того, чтобы вы не обидели морячка.

Я проникаюсь к нему теплотой.

— Ничто так не возвышает мужчину в глазах женщины, как его порыв защитить ее честь.

— Неприятный тип. Наверное, частенько заглядывал на дно бутылки рома и теперь слоняется как неприкаянный и живет на морском берегу. В теплых странах таких встретишь чуть ли ни на каждом шагу. Они ленивы, работать не хотят, питаются выловленной в море рыбой, сорванными с деревьев фруктами и тем, что могут утащить. — Когда возвращается Сара, выясняется, что Фредерик приготовил сюрприз: — Вот вам кое-что на память о Коломбо. — Каждой из нас он дает по золотому талисману. — Это вождь обезьян, который даровал острову мир, уничтожив демонов. Он приносит счастье тем, кто живет и действует с добрыми намерениями.

Мы обе благодарим его, но я, птичка-невеличка, не забыла, что Фредерик собирался купить мне подарок до того, как появилась божественная Сара.

Но и золотая обезьяна очаровательна.

После возвращения в гостиницу Фредерик провожает нас до наших номеров. Сначала мы прощаемся с Сарой, потом подходим к моей двери, и он удивляет меня.

— Вы особенная женщина, Нелли Блай. Когда я увидел эту вещь, то понял, что она должна принадлежать особенной женщине.

В его руке на золотой цепочке висит синий сапфир — цвета его глаз.

Я онемела, ошеломлена. Тотчас я испытываю чувство вины за ревность.

— Я… я не знаю, что сказать. — Я хватаюсь за лацканы его пиджака и встаю на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку. — Спасибо.

Когда я хочу идти, он останавливает меня за плечо и поворачивает лицом к себе. Прежде чем я успеваю сообразить, он наклоняется и целует меня. Это долгий поцелуй.

— Пожалуйста.

У меня нет слов.

Я прибегаю в свою комнату и прикладываю цепочку к шее.

Сердце сильно бьется. Мне не хватает воздуха. Я чувствую жар во всем теле.

Я узнаю симптомы.

Я влюблена до безумия в Фредерика Селуса.

На доске в коридоре отеля написано, что пароход «Ориентал» отплывет в Китай завтра утром в восемь часов.

Надеюсь, это моя последняя ночь в Коломбо. Завтра начнется следующий этап моего путешествия — в Китай. Я засыпаю быстро, устав от дневных событий, но просыпаюсь вся в поту, потому что не открыла балконную дверь.

Встав с постели, я беру одеяло и подушку и устраиваю себе спальное место на балконе в плетеном кресле. Я наслаждаюсь легким ночным ветром и лунным светом, льющимся на землю.

Мой балкон выходит в большой внутренний двор гостиницы. Уже поздно, но гостиничный бар открыт, и мужчины сидят на террасе, наслаждаясь бренди, табаком и тихой беседой.

Знакомая фигура на левой стороне террасы бросается мне в глаза. Я узнаю большую широкополую шляпу Фредерика Селуса.

Слишком темно, чтобы разглядеть его и понять, с кем он разговаривает, но я продолжаю наблюдать, и воспоминание о его особом подарке согревает сердце.

Беседа прерывается, Фредерик проходит через террасу и направляется к входу в здание. Он замедляет шаг под газовыми фонарями, и я вижу, что это действительно Фредерик в своей шляпе.

Человек, с которым он разговаривал, пересекает внутренний двор и идет к выходу на улицу. Когда он оказывается в свете газовых фонарей, я ахаю.

Это моряк с рынка.

 

39

Я просила разбудить меня в пять часов и вскоре после подъема выхожу из гостиницы.

Поскольку Сара предупредила меня, что для нее это слишком рано даже подумать о том, чтобы открыть глаза, я отправляюсь одна.

Правда, она спрашивала меня, пойду ли я с ней несколько позже покупать драгоценности, но я ответила, что буду очень нервничать, пока не найду дорогу к пароходу, на котором поплыву в Китай. Поэтому, мол, я хочу выйти пораньше.

На самом деле мне нужно было побыть одной и привести в порядок мысли, кружащиеся в голове.

Фредерик и моряк разыграли на рынке комедию. Они знали друг друга. Но зачем им понадобилось притворяться и обманывать меня?

Что Фредерик сказал тому человеку? «Ты ошибся». Этим охотник предупреждал моряка, что он подошел не к той женщине.

Ему нужно было подойти к Саре.

Фредерик не защищал меня от моряка, а оберегал тайну, скрывающуюся за тем, что они замышляли. И Сара имеет к этому прямое отношение. И ее роль здесь, конечно, ведущая.

Какая же тогда отводится мне? Роль объекта романтического интереса одного из главных действующих лиц? Я должна отводить внимание от сговора, в котором задействованы две звезды? Поэтому меня чуть не прибили на носу «Виктории» как дублершу женщины, занятой на первых ролях?

Но тогда при чем тут многозначительный подарок, который мне сделал Фредерик, — сапфир, растопивший мое сердце?

— Кость, брошенная собаке.

Я говорю так громко, что прохожие на улице оборачиваются и смотрят на меня.

Когда я думаю о Фредерике при дневном свете, когда чувства не господствуют над разумом, все сводится к одному: если бы он не заявил, что лично разговаривал с мистером Кливлендом, мои настойчивые утверждения, что последний был убит на рынке, заслуживали бы доверия.

И опять-таки Фредерик убеждал меня, что он отговаривал Уортона и капитана отдавать меня под арест.

Кажется, Фредерик всячески старается, чтобы я оставалась на виду, под его контролем.

Означает ли все это, что моя роль — стать жертвенной овечкой?

Совершив последнюю часовую прогулку по улицам Коломбо, я иду на причал, где пассажиров уже перевозят на борт «Ориентала».

Фредерик находится там и разговаривает с Уортонами и фон Райхом. Сара прибывает вслед за мной. Я становлюсь в очередь со своими врагами, и мы вместе дожидаемся лодки.

Неизбежная участь репортера, как заметили бы поэтому поводу парни из новостного отдела нашей редакции.

Фредерик поворачивается ко мне:

— Для аутригера слишком ветрено.

Действительно, начал крепчать свежий бриз и по гавани побежали белые барашки.

Все придерживают головные уборы, а то вдруг кто-то бросается в погоню за сорванной шляпой. Глядя на женщин, в их числе на Сару и леди Уортон, отчаянно пытающихся удержать замысловатые сооружения на голове — некоторые с вуалями для защиты от солнца и комаров, — я снова хвалю себя, что взяла простую немодную кепку, не покидающую положенного ей места.

Мое внимание привлекают мужчина и две женщины, выходящие из подъехавшего экипажа, потому что на мужчине необычный наряд: широкополая шляпа, похожая на головной убор Фредерика, в котором тот ходит по джунглям, рубашка, жилет, брюки и сапоги, какие носят, судя по виденным мной фотографиям, фермеры в австралийской глубинке.

В то время как такой костюм, несомненно, считался бы обычной рабочей одеждой на австралийской ферме, на цейлонском причале он выглядит весьма экстравагантно.

Налетает порыв ветра, который чуть не срывает мою кепку и уносит шляпы с многих голов. Лорд Уортон бросается за шляпой ее светлости, а Фредерик наступает ногой на свою, прежде чем она успела упасть в воду и поплыть по гавани.

«Австралиец» смотрит на нас и кричит:

— Эй, привет!

Я не знаю, кого из нас он приветствует, но никто ему не отвечает. Мужчина какое-то время пребывает в нерешительности, словно озадачен или сомневается, потом поворачивается к двум женщинам. Даже на этом расстоянии слышно, как дамы раздраженно спорят друг с другом.

— Как странно одет этот человек: на нем почти маскарадный костюм, — говорю я Фредерику, когда он оказывается рядом со мной и Сарой на паровом катере.

— Вы попали в точку. Мне сказали, что это эстрадный артист. Его зовут Хью Мердок, австралиец, который рекламирует себя в афишах как лучшего стрелка в мире.

— А разве не вы лучший стрелок в мире?

— Может быть, лучший охотник, если вы простите меня за хвастовство, но я всегда был ужасно плохим стрелком. Совсем скверным. Правда. Я подпускаю зверя так близко, что чувствую его горячее дыхание, и только тогда спускаю курок. — Он кивает на группу австралийцев, выгружающих на пирс свои чемоданы. — Я слышал, он также ловит зубами пули, выпущенные из пистолета его женой. Иллюзионистам, выступающим на пароходе, предоставляется скидка на билет, так что, возможно, он даст представление.

— Пусть австралиец выберет для этого время, когда море будет спокойное. А то как будет стрелять его жена? — говорит Сара.

Мне уже не нужно думать, опередила ли меня моя репутация истеричной женщины и главной нарушительницы спокойствия: помощник капитана, проверяющий имена по списку пассажиров, пристально смотрит на меня, когда я называю свое имя. Я могу объяснить это только тем, что кто-то прибыл на пароход раньше и уже успел очернить меня. Скорее всего то был лорд Уортон, хотя, надо признать, в список моих врагов входит не одно его имя.

Мне не хочется коротать время в каюте, поэтому я стою у перил и наблюдаю, как нескончаемый поток пассажиров высаживается из катеров на забортный трап. Когда снайпер поднимается на борт, нетрудно заметить, что враждебность между двумя женщинами вспыхнула снова.

— Его жена и ассистентка, — говорит фон Райх, появившийся у меня под боком. — Та, что по возрасту могла бы быть их дочерью, — ассистентка. Его жена тоже неплохой стрелок, хотя с ним она не сравнится.

— Похоже, что ассистентка чем-то досадила его жене.

Он улыбается и поглаживает торчащие в стороны усы:

— Я слышал, что жена не хочет уступать ей супружеское ложе.

Меня не удивляет, что пассажиры уже начали перемывать косточки австралийцам. Слухи на пароходах распространяются быстрее, чем в светских салонах.

— Говорят, он выдает себя за лучшего стрелка в мире, — сообщаю я фон Райху. — И что он ловит пули зубами.

— Ну, лучшим стрелком его не назовешь. Мне достоверно известно, что однажды он проиграл соревнование в меткости стрельбы.

— Энни Оукли — лучшая из всех, кого я видела. Как этот австралиец может утверждать, что ему нет равных, если он от кого-то потерпел поражение?

— Дорогая Нелли, это шоу-бизнес. Австралиец может говорить что угодно. Кроме того, у другого снайпера возникла проблема с осознанием самого себя в качестве личности, после того как он восстал из мертвых, и сейчас этот стрелок не выступает. Что касается ловли пуль зубами… — Фон Райх скептически улыбается.

— Вы знаете, как он делает это?

— Конечно.

— Правда? Расскажите мне, пожалуйста.

Он грозит мне пальцем.

— Нет-нет-нет. Иначе вам будет неинтересно.

Думаю, он прав. Лучше я своими глазами увижу этот фокус и сама отгадаю, как он делается, чем знать наперед его секрет.

Когда австралийцы проходят мимо, мне кажется, что жена сейчас влепит пощечину ассистентке, но она только злобно шипит: «Сучка».

Я киваю на них фон Райху:

— Это утверждение помогает понять суть отношений между сторонами.

В час дня мы отплываем, и я стою на носу парохода, раздираемая противоречивыми эмоциями. Я снова в пути. Путешествие продолжается. Но я знаю, что тайна, окружающая слова Кливленда, сказанные им в Порт-Саиде, последовала за мной, и меня до смерти утомляет отбрасываемая ею тень. Сейчас, когда Египет остался позади за тысячи миль, я решила не ввязываться ни в какую игру, в которой участвуют Фредерик, Сара или кто-либо еще.

Когда я вернусь в Штаты, поставлю этот вопрос перед послом Великобритании в Вашингтоне и попрошу его связаться с Амелией, той самой, чтобы отдать ей странный ключ, спрятанный в каблуке моего ботинка.

Вся эта печальная история не только лишила меня радости путешествия, но и нагнала черные тучи надо мной, грозящие сорвать мой план — совершить кругосветное путешествие менее чем за восемьдесят дней. Кроме того, я знаю еще одну простую истину: когда кто-то втягивает тебя в игру, имея на руках все козыри, ты обязательно проиграешь.

Поэтому я просто сосредоточусь на своих репортажах. Буду писать о путешествии и закончу его вовремя. Я не стану никому наступать на ноги и искать приключений на свою голову.

Как я могу навлечь на себя несчастье, если буду заниматься только своим делом?

 

40

Хью Мердок выходит из ванной в своей каюте и попадает в осиное гнездо.

— Да прекратите вы наконец! Часами цапаетесь как две кошки.

— Прогони эту сучку, и я буду жить спокойно, — настаивает его жена Айрин.

— Иди в свою каюту, — говорит Хью ассистентке Цензе.

Та обвинительным жестом показывает на его жену:

— Она засадила меня в каюту чуть ли не на дне трюма. Моими попутчиками будут рыбы.

— Хорошо бы, чтобы ими были акулы, — шипит Айрин.

Женщины обмениваются ядовитыми взглядами, прежде чем ассистентка уходит.

— Я разведусь с тобой, как только мы вернемся домой, — грозит Айрин мужу. — Ты взял с собой эту шлюшку, чтобы унизить меня. Она подкатывает к тебе как раз перед нашим отъездом из Австралии, и ты тратишь наши последние деньги ей на билет. Она не умеет стрелять, она не умеет…

Хью отмахивается от нее.

— Остынь, здесь что-то может произойти.

— Что-то? Уже много чего произошло и кроме твоих измен. Ты не просто плохой муж, ты плохой игрок и плохой бизнесмен. То, что не проиграл в карты, ты ухлопал в эту идиотскую затею с освоением земель в какой-то глуши. У нас нет ни гроша за душой, у нас нет денег на дорогу домой. Нам нечем заплатить за гостиницу, когда причалит этот чертов пароход.

Не обращая на нее внимания, он становится у иллюминатора, прикусив губу.

— Что с тобой? — спрашивает Айрин.

— На борту есть некто, кого я знаю.

— Какая-нибудь бабенка, с которой ты спал? Я не удивляюсь, учитывая, сколько сучек ты затащил в кровать.

Он поворачивается и смотрит на нее в упор.

— Ты не понимаешь. Человек, которого я видел, может решить все наши проблемы.

— Наша проблема в том, что мы разорены.

— Я об этом и говорю. Здесь пахнет деньгами.

Айрин остывает.

— Говори яснее.

Он криво усмехается.

— Что-то здесь затевается, и пахнет деньгами. Немного я хочу прибрать себе.

— Ты хочешь сказать — нам.

 

41

В Малаккском проливе сначала так влажно и жарко, так душно и стоит такой плотный туман, что все начинает ржаветь, даже ключи в кармане, а зеркала так потеют, что в них не видно отражения. Потом ветры, которые называются муссонными, набирают силу, и море наказывает нас, когда мы плывем к портам Пинанг, Сингапур и Гонконг. Из-за встречного ветра мы идем медленнее, чем я рассчитывала.

Я работаю над репортажем о Коломбо, который отправлю в редакцию, и над разделом о нем же в секретном дневнике, который веду. Я описываю все события, что произошли с того момента, как увидела мистера Кливленда, когда он ранним утром покидал пароход в первый день стоянки в Порт-Саиде.

Если улечу за борт по какой-либо причине, я не хочу, чтобы его последняя воля умерла вместе со мной. Кроме того, я слишком мелкая сошка, поэтому вряд ли быстро найдут и повесят моего убийцу, если окажусь в морской пучине по злому умыслу, а не по воле Создателя. И здесь вся надежда на мой дневник — лишь бы он попал в хорошие руки.

Тяготы океанского путешествия вскоре начинают сказываться, и почти все пассажиры скрываются в каютах, пряча от остальных свои страдания, — морская болезнь становится эпидемией.

За ужином первый помощник капитана делится впечатлениями о том, как мучаются пассажиры от морской болезни, грозящей скрутить и капитана. Я слушаю, потому что не могу не слышать, но потом рассказы о несчастных пассажирах вынуждают меня выбежать наружу, к перилам. После того как меня выворачивает наизнанку, я решительно возвращаюсь в ресторан к своей тарелке, намеренная не давать болезни повелевать мной.

Я удивляюсь, как Сара может оставаться в душной каюте и только изредка выходить на палубу вдохнуть свежего воздуха. Я все никак не могу понять, почему она делает тайну из своего присутствия на борту, но сейчас у меня нет сомнений, что ее путешествие неким образом переплетается с событиями в Порт-Саиде. Моему носу хочется и дальше соваться в это дело, несмотря на данную клятву быть в стороне от чужих интриг, но в данный момент мне не до того. Когда мне изредка попадается на глаза Фредерик, я замечаю: его, как и всех, мучают приступы тошноты, — и я тайно радуюсь, что справляюсь с ней несколько лучше, чем великий охотник.

Гигантские валы, несущиеся по океану во время муссона, невероятно красивы. У меня захватывает дух, когда, сидя на палубе, я наблюдаю, как пароход вздымается вверх на волне, потом ныряет вниз, словно намереваясь погрузить нас на самое дно.

В момент умопомешательства я влюбляюсь в восхитительную обезьянку в Пинанге и не задумываясь покупаю ее. Продавец заверил меня, что она не кусается, но вскоре я обнаруживаю, что у маленькой зверушки нрав хуже, чем у Медузы: мне пришлось спасаться от нее бегством, после того как я совершила оплошность, открыв клетку, в которой ее швыряло туда-сюда из-за качки.

Ночью волны устрашающе перекатываются через палубу, и мою каюту заливает; правда, кровать остается сухой. Я лежу в ней, и меня охватывает страх, а вместе с ним странное чувство удовлетворения. Мне кажется, что пароход непременно утонет, и тогда никому не будет дела до того, совершила ли я кругосветное путешествие за семьдесят пять дней или нет. Эта мысль потому кажется утешительной, что я сомневаюсь, смогу ли совершить его даже за сто дней.

Тут мне приходит в голову, что я в любом случае не смогу изменить заданный ход событий — пойдет пароход ко дну или останется на плаву. Поэтому я засыпаю, убаюканная плещущейся водой на полу каюты, и сплю крепким сном до самого завтрака. Когда выглядываю из каюты, судно натужно бороздит неспокойное море, но палуба свободна от воды, хотя еще не высохла.

Вскоре море окончательно успокаивается, и я возобновляю вечерние моционы без особой боязни, что меня смоет за борт, но с возрастающей тревогой — прибуду ли я вовремя в Гонконг, чтобы пересесть на пароход, на котором пересеку Тихий океан.

Поглощенная своими мыслями, я вдруг слышу голос австралийского снайпера:

— Таково мое требование.

Он стоит внизу у трапа. Я не вижу австралийца в темноте, но голос определенно его. Я также узнаю широкополую шляпу фермера, какую носит он, и никто другой. Мне не видно, с кем снайпер разговаривает, но тон сказанной фразы резкий, словно между ним и кем-то еще идет спор.

Я лихорадочно ищу причину, по которой можно было бы задержаться и все разнюхать, но, подумав, что меня могут обнаружить, прохожу мимо собеседников, прислушиваясь, не скажет ли кто-то из них еще что-нибудь. Но этого не случилось.

Когда спустя некоторое время я рассказываю фон Райху об этом эпизоде, он не усматривает в нем ничего особенно интересного и советует, как мне самой прояснить ситуацию у самого снайпера.

— Для начала предложите ему попасть в сигарету, которую вы будете держать в зубах.

Я опущу не подобающую женщине реакцию на это предложение. Тем не менее вместе с другими пассажирами и членами команды иду посмотреть на выступление снайпера в судовом ресторане.

Фон Райх жестом приглашает меня к столу, за которым сидят лорд Уортон, капитан и итальянский граф с женой. Я замечаю Фредерика, стоящего у дальней стены с теми, кому не досталось места в переполненном зале.

Я не спрашиваю лорда Уортона, почему нет его жены. Общеизвестно, что она плохо переносит морские путешествия.

В зале выключается свет и освещается сцена, когда появляется жена Хью Мердока и объявляет своего мужа:

— Самый лучший и самый меткий стрелок в мире.

Он выходит без своей обычной шляпы с правой стороны сцены под гром аплодисментов.

Мердок демонстрирует поразительную меткость, стреляя в игральные карты на вращающемся колесе и по пламени свечей. Толстая деревянная панель в левой части сцены служит пулеуловителем.

Из-за сцены слева выходит ассистентка, становится перед панелью и поднимает вверх спичку.

Мердок отмерят от девушки двенадцать шагов, становится почти у занавеса в правой части сцены и стреляет оттуда. Пуля чиркает по спичечной головке, и та вспыхивает.

— Это еще не все, — шепчет мне фон Райх. — Я видел эти трюки в Будапеште и Лондоне.

Ассистентка зажигает сигарету горящей спичкой. Прицелившись, снайпер выстреливает и сбивает кончик сигареты.

Ассистентка не двигается, и он выстреливает снова. Сигарета полностью разлетается.

Зрители награждают снайпера громкими заслуженными аплодисментами.

Мердок поднимает руку, и овация прекращается.

— А сейчас, дамы и господа, мы продемонстрируем самый смертельный номер, когда-либо исполнявшийся на сцене. Моя жена выстрелит в меня, и я поймаю пулю зубами. — Он прикрывает глаза рукой и смотрит в темный зал. — Да, я вижу мистера Фредерика Селуса, знаменитого охотника и исследователя. Пожалуйста, выйдите сюда.

Фредерик идет к сцене и становится рядом со снайпером.

— Уверен, все вы знаете, что мистер Селус — всемирно известный охотник, человек, вдоль и поперек исходивший Черный континент и охотившийся на самых свирепых зверей. Ни у кого нет такого опыта, как у этого прославленного охотника: он лучше всех умеет заряжать оружие и стрелять из него. От этого умения сотни раз зависела его жизнь, когда он встречался с нападавшим на него грозным хищником.

Ассистентка выносит небольшой стол, накрытый черным бархатом, и ставит перед Мердоком и Селусом. Жена артиста кладет на стол винтовку и два патрона.

— Мистер Селус, зарядите, пожалуйста, винтовку одним из патронов и выстрелите в панель. Это оружие малого калибра, чтобы хлопок был не очень громкий, — сообщает Мердок зрителям.

Фредерик выстреливает в панель.

— Вы убедились, что оружие полностью боеспособно и им можно убить льва? — спрашивает Мердок.

— Я не вышел бы с этим калибром на льва, но метким попаданием из такой винтовки можно уложить небольшого зверя.

— А человека из нее можно убить?

Фредерик улыбается:

— Конечно, человек — небольшой зверь.

Мердок дает Селусу перочинный нож с открытым лезвием:

— Пожалуйста, нацарапайте свои инициалы на свинцовом наконечнике пули.

Фредерик помечает пулю и протягивает ее снайперу, но тот поднимает руки вверх вперед ладонями, отказываясь брать ее.

— Нет, я не хочу прикасаться к пуле или винтовке. Иначе зрители могут подумать, что я ловко подменил ее другой, заранее помеченной пулей. Пожалуйста, зарядите винтовку и положите ее на стол.

Фредерик вставляет патрон в патронник и кладет винтовку на стол.

Мердок предлагает Селусу вернуться в зал, что он и делает под аплодисменты зрителей. Потом к снайперу подходит жена, и он спрашивает ее, готова ли она выпустить в него пулю.

— Как ты скажешь.

— Тогда посмотри, устраивает ли тебя это оружие и приготовлено ли оно к стрельбе.

Она быстро осматривает винтовку, передергивает затвор и кладет ее на стол.

— Я готова, но…

— Никаких «но», любовь моя, зрители заплатили приличные деньги, хотя, может быть, только потому, что являются вынужденными пленниками на судне. Но в любом случае они заслуживают увидеть самое опасное и невероятное представление, когда-либо исполняемое на сцене.

Она хочет дать ему его широкополую шляпу и, намереваясь поцеловать в щеку, говорит:

— Постараюсь не промахнуться, дорогой.

Но он отступает назад и поднимает руки.

— Ты не должна дотрагиваться до меня, чтобы у зрителей не было никаких подозрений в обмане.

Наконец Мердок занимает позицию перед панелью, а его жена с винтовкой в руках — на противоположной стороне сцены. Ассистентка вообще уходит за кулисы.

Мердок заметно волнуется и вытирает платком пот со лба, но мне кажется, что это всего лишь игра на публику.

Начинают бить барабаны в медленном ритме, который нарастает, когда жена принимает стойку для стрельбы, передергивает затвор и целится.

Под усиливающийся бой барабанов она начинает считать:

— Один, два…

«Три» заглушает рев барабанов и звук выстрела.

Голова Мердока откидывается назад, летяг брызги крови, и он всем телом ударяется о панель. Его рот открывается, и из него выпадает пуля.

В зале мертвая тишина, все словно оцепенели. Вдруг отчаянный крик разрывает тишину.

Кричит жена Мердока.

Винтовка со стуком падает из ее рук на пол сцены.

 

42

До того как проснулся весь пароход, я стою перед дверью Фредерика Селуса. Я удивлена, что он уже полностью одет и готов выйти из каюты.

— Я ожидал вас. Давайте пройдемся.

— Почему вы ожидали меня?

Сдвинув брови, он выходит из каюты и закрывает за собой дверь.

— Я уже привык к тому, что вы появляетесь там, где происходит что-то сенсационное.

Я резко останавливаюсь в коридоре:

— Простите, мистер Селус. Вы говорите так, будто я бегаю на место преступления за полицейским фургоном. Ничего подобного. Если что, так это полицейские бегут за мной.

— Ах извините, вы правы. Я не спал полночи, занимаясь этим несчастным случаем вместе с капитаном и другими людьми.

— Несчастным случаем? — с явным сарказмом произношу я.

В ответ он вскидывает брови и пожимает плечами:

— Давайте немного походим, пока не стало слишком жарко. Мне нужно проветриться после дешевых сигар капитана и невыдержанного бренди.

Фредерик широко шагает на длинных ногах, и мне приходится почти бежать, чтобы поспеть за ним.

Мы совершаем целый круг по палубе в полном молчании. Я выбираю момент, когда нас никто не может услышать, и останавливаюсь, чтобы удовлетворить свое любопытство.

— Что произошло вчера вечером? Что было не так?

— Две вещи. Во-первых, в свой простой снайперский трюк Мердок решил добавить самый опасный элемент иллюзионизма. Во-вторых, он проявил неосторожность.

— Это был первый случай, когда Мердок пытался поймать пулю?

— Нет, он делал такое много раз за последние несколько месяцев. Но ведь достаточно одной ошибки, чтобы распроститься с жизнью. Вы знаете, как выполняется этот трюк?

— Нет, но фон Райх, кажется, знает.

— Да, он вызвался помочь капитану в расследовании. Но миссис Мердок раскрыла тайну этого фокуса, и мы осмотрели оружие, дабы проверить ее показания.

— И что же?

— Кое-что вышло не так, как нужно было. Этот фокус исполняется по-разному, но есть некоторые сходные элементы. Кого-то из зрителей просят пометить пулю для предъявления ее в конце фокуса.

— Как это сделали вы.

— Да. В большинстве случаев иллюзионист ловко заменяет патрон с помеченной пулей другим, который не выстрелит, потому что в нем недостаточный заряд пороха, или пуля выполнена из воска, или каким-то образом сделана безопасной. Эта поддельная пуля выстреливается, и фокусник, зажимающий настоящую пулю в руке, делает вид, что поймал ее и выплевывает ее на ладонь.

— Но я смотрела внимательно. Мердок не прикасался к оружию. И вы сделали выстрел из него, чтобы показать, что оно настоящее.

— Я вложил патрон со свинцовым наконечником у пули и выстрелил. Второй патрон, которым я зарядил винтовку, тот, что Мердок должен был поймать зубами, являлся также настоящим, но пуля оказалась изменена так, что жена могла вынуть ее.

— Как она могла вынуть пулю из патрона, ведь тот находился в винтовке?

— Есть одна хитрость в том, как передернуть затвор. Можно сделать так, что патрон выпадет. В руку. А в патронник вставляется холостой патрон, которым производится выстрел.

— Как пуля оказывается у Мердока во рту?

— Пуля была спрятана у него во рту, когда началось представление. При производстве холостого выстрела он выплевывает пулю, якобы ту, что я пометил.

— Каким образом у него оказывается эта помеченная для показа зрителям пуля?

— Когда он выходит вперед с мокрой пулей в руке, жена дает ему носовой платок, чтобы вытереть ее. В платке…

— …настоящая пуля. И Мердок подменяет пули. Хитро придумано. Ловкость рук, и никакого мошенничества. Подача ему платка — дело естественное. Так что же вышло не так, как надо?

— Похоже, Мердок без должного внимания готовил оружие. Он вложил в патронник боевой патрон вместо холостого. Это могло легко произойти, на вид они одинаковые. Подобные ошибки совершаются не впервой. Малейшая невнимательность — и происходит трагедия. А его жена рассказывала, что в последнее время он не только увлекался спиртным, но и тем, что французы называют «белым ангелом».

— Кокаином.

Он удивленно смотрит на меня.

Я пожимаю плечами:

— Вас удивляет, с чем приходится иметь дело журналисту, освещающему криминальную хронику? Что говорит жена: почему он пил и прочее?

— Денежные проблемы. Естественно, мы не вникали в подробности.

— Естественно.

Он не пропускает сарказма в моем тоне и говорит с заметной прохладцей в голосе:

— Хорошо, Нелли, скажите мне, почему мы должны поднимать на дыбу бедную женщину, чтобы получить от нее признание в убийстве мужа?

— Я не берусь утверждать, что она преднамеренно убила своего мужа. Может быть, нет, но кто-то хотел, чтобы он был мертв, и она, возможно, располагает соответствующей информацией.

— Ну хватит; холостые патроны внешне ничем не отличаются от настоящих, и их нетрудно спутать.

— В результате смерть человека.

— И такие случаи вовсе не редкость. По словам фон Райха, из девяти иллюзионистов, постоянно демонстрировавших этот трюк за последние полстолетия, пятеро погибли. Из-за того, что он такой сложный, неизбежно происходит что-нибудь неладное, если он выполняется достаточно часто. И любая оплошность всегда приводит к смертельному исходу.

— Допустим. Но я склонна думать, что, поскольку Айрин спустила курок и все на борту знали, как она злилась на мужа за его какие-то там отношения с хорошенькой молодой ассистенткой, вероятность убийства вполне могла обсуждаться.

— Действительно, это обсуждалось вчера вечером, и, надо сказать, капитан намекнул Айрин о такой возможности.

— И что она ответила?

— Что если бы она хотела кого-нибудь убить, то убила бы ассистентку, а не мужа. — Фредерик улыбается. — И капитан нашел ее логику вполне убедительной.

И я тоже, но не была готова признать это.

Фредерик откашливается.

— Нелли, мой вам совет: не идите в своих подозрениях слишком далеко; достаточно того, что вы высказали мне.

— Иначе вы снова станете контролировать мои действия?

Он останавливается и преграждает мне дорогу:

— Я уже извинился за свою неудачную попытку сделать в Исмаилии то, что считал правильным для своей страны. Но по какой-то причине со времени отплытия из Коломбо в наших отношениях нет той теплоты, что была раньше.

Фредерик умолкает, а я не знаю, как разрядить обстановку, не обвинив его в том, что он плел интриги, в которые были вовлечены Сара и моряк в Коломбо.

— Нелли, вы, конечно, попытаетесь извлечь некий криминал из этого происшествия, которое и так досадило капитану. Но произошел всего лишь несчастный случай из разряда тех, что бывали раньше. Вы понимаете это?

Его назидательный тон возмущает меня, тем более что на свои поучения он не имеет никакого права.

— Если бы вы видели дальше своего носа, мистер Селус, то могли бы кое-что узнать. А я вот, применительно к происшествию с Мердоком, усмотрела некоторые подозрительные детали. Ну прежде всего это его сложные семейные отношения. А еще он узнал кого-то на причале, но тот, в свою очередь, не признал его.

Фредерик с раздражением всплескивает руками:

— А может быть, тот человек не услышал его или Мердок обознался. В любом случае вы делаете из мухи слона.

— Я также случайно слышала, как Мердок высказал требование человеку, с которым разговаривал.

— Какое требование? Какому человеку?

— Я не знаю.

— И как вы интерпретируете это требование, о котором вы ничего не знаете?

— Он хотел, чтобы тот человек дал ему денег.

— Великое открытие!

— Едва ли. Но оно хорошо увязывается со словами жены Мердока о том, что они испытывают финансовые трудности.

— И из этого вы делаете вывод о заговоре с целью убийства?

— Здесь много вопросов, и если ответы на них приведут к заговору с целью убийства, я не буду уж очень поражена.

— Вы удивительная женщина. — Он качает головой. — На редкость удивительная. У вас по-настоящему богатое воображение. Я понимаю, почему лорд Уортон считает вас возмутительницей спокойствия. Фрагменты, которые вы складываете воедино, совершенно не связаны друг с другом. — Фредерик снова вскидывает руки. — Теперь вы будете говорить мне, что смерть Мердока имеет прямое отношение к убийству на рынке, свидетельницей которого вы стали.

Я отворачиваюсь, чтобы он не мог видеть моего лица и читать мои мысли.

Фредерик берет меня за руку и поворачивает лицом к себе.

— Не смейте снова становиться на эту дорожку. Если вы начнете распространять слухи о том случае в Порт-Саиде, я лично буду просить капитана, чтобы он запер вас в каюте до конца плавания.

Отдернув руку, я делаю шаг назад:

— Чтобы обеспечить охрану кому?

Он чуть не подпрыгивает.

— Вам, конечно!

— Я в этом не уверена. Я хорошо помню, что вы единственный, кто видел мистера Кливленда живым после того, как я видела, что его убили. Кроме того, выдержали в руках винтовку, из которой был застрелен мистер Мердок. Возможно такое, что вы случайно подменили холостой патрон боевым?

Его лицо вспыхивает от гнева, и чувствую, что перешла границы. Я поворачиваюсь и ухожу, перебирая ногами с быстротой, на какую они только способны. Поражаюсь своей глупости.

Кто меня тянул за язык? Опять черт попутал.

 

43

Вечером 23 декабря я сижу одна на палубе в темном углу и слышу, как мужчины поют и рассказывают всякие истории. Мы приближаемся к Гонконгу, и я сойду с парохода, чтобы через несколько дней пересесть на другой.

Чувствуя себя виноватой за то, что, по сути дела, обвинила Фредерика в убийстве снайпера, я спряталась в своей каюте и сидела там, пока уже не смогла выносить визг моей обезьянки, которая злилась на меня больше, чем я сама на себя.

Мучимая угрызениями совести за собственную тупость и грубость, я сказала своему стюарду отнести Фредерику небольшой пакетик с сапфиром на цепочке, который он подарил мне в Коломбо. Сопроводительная записка была краткой и по существу: «Я не заслуживаю этого».

Томимая хандрой, я вышла на палубу и прячусь в темноте. Уж лучше так, чем сидеть в каюте, уставившись в стену, и слушать визгливые упреки обезьянки.

Я молчком ругаю себя, когда Фредерик садится рядом со мной, и съеживаюсь в ожидании встречных обвинений, которых заслуживаю и которые, уверена, сейчас услышу.

Он дает мне цепочку с сапфиром.

— Это мне принесли по ошибке. Она принадлежит вам.

— Я сказала вам, что не заслуживаю ее.

— Вы не заработали ее, это подарок в знак уважения и восхищения.

— Вы не можете уважать меня после моих обвинений.

— Ваших обвинений? Вы имеете в виду обвинение в убийстве пассажира? Пустяки, не переживайте из-за этого. Просто запрятал его туда же, куда и обвинения в том, что я лакей лорда Уортона и говорил с мертвецом на берегу. — Встаю, чтобы уйти, но он берет меня за руку. — Пожалуйста, останьтесь. Я пошутил. Виноват, что также бросал обвинения в ваш адрес. Должен был помнить, что вы действительно умеете наносить удары. Как только я набрасывался с кулаками, вы давали сдачи.

— Я росла со старшими братьями и научилась защищаться.

— Могу я вместе с вами походить по Гонконгу?

Я непродолжительное время обдумываю вопрос. Я до бесстыдства рада, что Фредерик ищет моего общества, но побаиваюсь, что он делает это, чтобы присматривать за мной.

— Спасибо, но у меня другие планы. Я собиралась съездить в Кантон и посмотреть тамошнюю печально известную тюрьму. Но сначала должна поехать в пароходную компанию и заказать билет до Сан-Франциско.

— Прекрасно. Тогда договорились.

— О чем договорились?

— Что мы встретимся после того, как вы закажете билет, и я провожу вас в тюрьму. — Он наклоняется ко мне, застегивает цепочку у меня на шее и целует меня долгим поцелуем. — Спокойной ночи, Нелли.

У меня снова нет слов.

Я иду в свою каюту и говорю обезьянке, что она скоро прибудет в Гонконг.

— Ты имеешь какое-нибудь представление, почему Фредерик хочет поддерживать отношения со мной?

Обезьянка издает пронзительный вопль, громкий, как пароходная сирена.

 

Пытка бамбуком

44

Первый взгляд на Гонконг мы бросаем рано утром: сверкающие в лучах восходящего солнца, похожие на замки дома поднимаются уступами по склону горы. При входе в гавань производится залп из орудия: как объяснил капитан, по традиции, сложившейся для почтовых судов.

Великолепная гавань окружена стеной гор. На ее зеркальной поверхности оставляют след самые разные суда из многих стран: тяжелые бронированные торпедные катера, паровые почтовые суда, португальские лорчи, китайские джонки и сампаны.

Китайское судно со странной, высоко поднятой над водой кормой и громадным глазом на носу медленно выходит в открытое море.

Экзотическое и элегантное, думаю я о нем, но кто-то из помощников капитана говорит, что оно ненадежное при волнении.

Мы с Фредериком доплываем до берега на лодке, выходим на пирс и идем в его конец, где выбираем паланкин, в котором нас отнесут в город. Я думала, что мы воспользуемся рикшей, но только в городе поняла, что колеса не годятся для здешних крутых улиц.

Носильщики палантинов — агрессивные, как извозчики у железнодорожных вокзалов в Америке: стараются отбить друг у друга пассажиров.

Нас несут по улице, тянущейся вдоль берега, мимо различных складов и переполненных китайскими семьями зданий с высокими балконами. На палках, торчащих из них, сушится белье, которое висит, как, например, пальто на вешалке. Все это выглядит так, словно каждая семья, живущая на улице, выставила напоказ свою одежду.

Свернув с прибрежной улицы, наши носильщики поднимаются по дороге, серпантином вьющейся вверх по горе от одной террасы к другой, а потом спускающейся вниз. Когда мы добираемся до делового центра, я расстаюсь с Фредериком. Мне нужно попасть в Восточно-Западную судоходную компанию, чтобы узнать, когда в ближайшее время я смогу отплыть в Японию и продолжить свое путешествие.

Всего лишь тридцать девять дней прошли со дня моего отъезда из Нью-Йорка, и я — в Китае, то есть объехала полмира. На «Ориентале» я не только наверстала пять дней, потерянных в Коломбо, но пароход пришел на два дня раньше, чем я ожидала, и это при встречном северо-восточном муссоне.

Я вхожу в офис пароходной компании в приподнятом настроении, оттого что мне везет, и без тени сомнения, что будет везти и в дальнейшем.

— Скажите, пожалуйста, когда отплывает ближайший пароход в Японию? — спрашиваю я клерка за стойкой.

— Одну минуту, — говорит он и уходит во внутреннюю комнату. Потом возвращается еще с одним молодым человеком, который вопросительно смотрит на меня.

Когда я повторяю свой вопрос, он интересуется:

— Как вас зовут?

— Нелли Блай, — отвечаю я с некоторым удивлением.

— Пойдемте, — приглашает он меня во внутреннюю комнату с определенной нервозностью в голосе.

Я иду за ним. Предложив мне сесть, он уверенно говорит:

— Вы опоздаете.

— Думаю, нет. Я наверстала опоздание.

Вообще-то я удивлена его заявлением. Он говорит так, будто Тихий океан высох после моего отправления из Нью-Йорка или все пароходы на этой линии были уничтожены.

— Вы проиграете, — снова произносит он с уверенным видом.

— Проиграю? С какой стати? Что вы имеете в виду? — засыпаю я его вопросами, начиная думать, что он не в своем уме.

— Вы участвуете в состязании на побитие рекорда в кругосветном путешествии? — спрашивает он, будто не верит, что я Нелли Блай.

— Да, абсолютно верно. Для меня это гонка со временем.

— Не для вас одной. Для нее тоже.

— Для кого именно? — Я думаю, у бедняги совсем съехала крыша.

— Для другой женщины. Она выиграет. Она уехала отсюда три дня назад.

Я тупо смотрю на него:

— Другая женщина?

— Разве вы не знали? В тот день, когда вы отправлялись из Нью-Йорка, выехала еще одна женщина с намерением опередить вас. Она отбыла отсюда три дня назад. Вероятно, вы встретились где-то в Малаккском проливе. По ее словам, ей позволено платить любую сумму, чтобы пароходы выходили из порта раньше, чем по расписанию. Ее редактор предложил тысячу долларов Восточно-Западной компании, чтобы «Океаник» вышел из Сан-Франциско на два дня раньше. Они не согласились, но сделали все возможное, чтобы пароход поспел к отплытию английского почтового судна на Цейлон. Если бы они не прибыли сюда раньше, то она не успела бы на это судно и задержалась на десять дней. Но она успела и отбыла три дня назад, а вам придется здесь ждать пять дней.

— Да, ситуация не из приятных, — спокойно говорю я и даже изображаю на губах улыбку, хотя на сердце кошки скребут.

— Удивляюсь, почему вы ничего не знали об этом. Она представила дело так, будто обо всем было договорено заранее.

— Я не думаю, что мой редактор стал бы договариваться, не поставив меня в известность, — категорически заявляю я. — Не получали ли вы телеграммы или письма из Нью-Йорка на мое имя?

— Нет, не получали.

— Наверное, в редакции ничего не знают об этой женщине.

— Знают. Она работала в той же газете, что и вы, до самого последнего дня перед своим отбытием.

— Уточните, пожалуйста, — говорю я по возможности спокойно. — Я действительно не смогу выбраться отсюда в течение пяти дней?

— Совершенно верно, и я думаю, что вы не доберетесь до Нью-Йорка за восемьдесят дней. А она намеревается уложиться в семьдесят. У нее есть письма чиновникам пароходных компаний по всем точкам с просьбой всячески содействовать ей. У вас есть какие-нибудь письма?

— Только одно, от агента судоходной компании «Пенинсьюлар энд ориентал» с просьбой к капитанам судов помогать мне, потому что я путешествую одна. И все, — говорю я с застенчивой улыбкой.

— Тем более вы проиграете. У вас нет шансов. Вы потеряете здесь пять дней и еще пять — в Иокогаме, к тому же в это время года плавание по Тихому океану будет не быстрым.

— Я обещала своему редактору, что совершу кругосветное путешествие за семьдесят пять дней, и если мне удастся, буду довольна, — говорю я безразличным тоном. — Я ни с кем не соревнуюсь. Если кто-то намеревается пройти кругосветку быстрее, это его личное дело.

Я выхожу из здания судоходной компании с невеселыми мыслями. Мое заявление, что я ни с кем не соревнуюсь, конечно, было попыткой спрятать свой ужас перед реальной возможностью оказаться побежденной кем-то, кто украл мою идею.

«Не давай собственным страхам взять над тобой верх», — говорю я себе. Я неизбежно проиграю, если буду бояться потерпеть неудачу, вместо того чтобы предвкушать успех.

Я еду на рикше в свой отель и вдруг замечаю знакомую фигуру на другой коляске, поворачивающей за угол впереди нас. Леди Уортон.

Мне кажется странным, что она одна. Меня тоже никто не сопровождает, но это мой образ жизни и удел. Однако ее светлость — дама из общества, которое осудило бы леди Уортон за появление без эскорта на улицах Гонконга, где царит хаос. К тому же она придерживается более строгих правил и более консервативна в поведении, чем, по моим представлениям, большинство женщин ее положения.

Скорее из любопытства, чем по какой-либо иной причине, я говорю своему вознице повернуть на ту же улицу. Первое, что приходит на мой репортерский ум, — она направляется на романтическое свидание, но не со своим мужем, конечно.

Когда мы поворачиваем за угол, я вижу, что она слезает с коляски перед рестораном.

Двое мужчин встречают ее.

Я настолько поражена, что забываю сказать рикше, чтобы он повернул обратно, и мы проезжаем мимо всех троих, когда они входят в ресторан. Мне ничего не остается, как отвернуться и смотреть в противоположную сторону. Сердце у меня колотится, и голова идет кругом.

Один их тех, кто встречал леди Уортон, — Фредерик Селус.

Другой — пьяный задира моряк с рынка в Коломбо.

 

45

Я еду дальше в гостиницу, в которой помощник капитана «Ориентала» зарезервировал для меня номер. Он также проследил за тем, чтобы мою обезьянку перенесли на пароход «Океаник» и, с моих слов, дали распоряжение стюарду ухаживать за ней до нашего отплытия.

Когда я вхожу в холл гостиницы, ко мне подходит женщина:

— Мисс Нелли Блай?

— Да.

— Я жена Джона Кливленда.

— Амелия?

— Да, Амелия Кливленд.

Происходит тот редкий случай, когда я теряю дар речи и просто смотрю на нее. Она немного старше меня — наверное, ей около тридцати. Привлекательная, строго, по-вдовьи в черное, одетая женщина, очки с тяжелой оправой, очень светлые волосы собраны в пучок на затылке и спрятаны под шляпой. Она говорит с английским акцентом.

— Как я понимаю, вы были свидетельницей ужасного случая. — Женщина промокает уголки глаз кружевным платком.

— Да-да. Это была… трагедия. — Собравшись с мыслями, я веду ее к дивану. — Какая неожиданность! Я не представляла себе, что вы в Гонконге. Я была готова искать вас по всему свету после возвращения домой. — Я качаю головой, все еще не веря своим глазам.

— Муж планировал встретиться со мной здесь. Его компания направляла Джона сюда после встреч с клиентами в Египте. Вы, вероятно, были потрясены, когда его зарезали на ваших глазах.

Я только молча киваю. Можно ли рассказывать ей, как кровь хлестала из его раны?!

— Он сказал мне ваше имя. Его последняя мысль была о вас.

— О Боже! — Она опускает глаза и, кажется, сейчас лишится чувств.

— Я принесу вам стакан воды.

Она берет меня за руку, когда я встаю.

— Он передавал что-нибудь для меня?

— Господи, я совсем забыла. Да, конечно. Я сейчас принесу.

Оставляю ее на диване и быстро иду к лестнице, чтобы подняться в свой номер. Я могу справиться с любой жизненной ситуацией, но перед горем пасую. Я бегу от него, чтобы не сталкиваться с ним. Мама говорит, это потому, что я очень переживала, когда не стало отца, — тогда мне было шесть лет. Сейчас поднимусь к себе в номер, достану ключ из каблука ботинка, и самообладание вернется ко мне.

У лестницы меня останавливает портье и передает конверт с эмблемой телеграфа. Поднимаясь по ступеням, я открываю конверт и читаю ответ лондонского корреспондента:

«Дж. К. 34 года, холостяк, работал компании ножевых изделий 8 лет. Умер чахотки 2 года назад, похоронен Лондоне».

Я останавливаюсь посередине лестницы как вкопанная и не могу отвести глаз от телеграммы. Джон Кливленд в самом деле был торговцем ножевыми изделиями в течение восьми лет, но умер по естественной причине два года назад в возрасте тридцати четырех лет. Корреспондент наверняка посетил кладбище, дабы убедиться, что он действительно умер и похоронен.

Самое главное — этот человек был холост.

Я оборачиваюсь и смотрю на женщину, которая встала с дивана. Не знаю, что она прочитала на моем лице, только ее охватила паника. «Амелия» поворачивается и бежит к двери.

Я бросаюсь за ней и налетаю на мужчину и женщину, поднимающихся по лестнице. Не обращая на них внимания, я сбегаю по лестнице к выходу и слышу брошенное мне вдогонку: «Грубиянка!»

Я снова на улице, смотрю направо и налево, мечусь туда-сюда, но женщины и след простыл — ее поглотили толпы людей на тротуаре и армада рикш и паланкинов, движущихся в обоих направлениях по мостовой.

Продолжать погоню бессмысленно, и я возвращаюсь в гостиницу.

Когда иду к своему номеру, у меня закрадывается подозрение, и я нахожу подтверждение ему, как только вхожу внутрь и бросаю беглый взгляд на положение своих личных вещей: мою комнату обыскали.

Поскольку я взяла в дорогу совсем немного вещей, мне не составляет большого труда проверить их и убедиться, что ничто не пропало, даже мои драгоценности. Это убеждает меня, что ко мне наведывался не простой воришка.

Что бы я ни делала, случай на рынке за тысячи миль отсюда все еще преследует меня по пятам.

По всей видимости, леди Уортон стала участницей интриги, которую плетут Фредерик, Сара, моряк и бог знает кто еще.

Мой номер обыскали, и вдобавок какая-то женщина изображала из себя вдову Кливленда.

Как я ни сопоставляю кусочки, они не складываются в цельную картину, будто листья китайского чая. Правда, я прихожу к неожиданному заключению. Хорошо, что я приняла предложение Фредерика вместе проводить время. Когда он присматривает за мной, я могу присматривать за ним.

 

46

В записке от Фредерика, просунутой мне под дверь на следующее утро, говорится, что он будет рад встретиться со мной через час.

Я со стоном вздыхаю и забираюсь обратно в кровать под одеяло, чтобы обдумать ситуацию. У меня много вопросов к великому охотнику, но по опыту я знаю, что лобовая атака не удастся. Мне нужно быть хитрее, чем раньше.

Мистер Селус объявил мне войну.

Отвечу ему тем же, но не стану более ввязываться в словесную перепалку; я должна быть хитрее и изощреннее, что мне совершенно несвойственно. Я обязана проявить сдержанность и что-то перенять у него, а не раскрывать свои не очень хорошие карты.

Мне нужно научиться уклоняться от ударов.

Я все еще в недоумении от вчерашнего эпизода, когда женщина, представившаяся Амелией Кливленд, хотела заполучить то, что человек, погибший на рынке, дал мне.

Но она не знала, что это ключ, иначе обязательно попросила бы именно его.

Что он открывает, кто на самом деле та женщина и кто из моих попутчиков связан с ней — вот какие вопросы меня сейчас мучают.

Но сколько ни хандри, сколько ни прячься под одеялом, толку не будет, поэтому я встаю и привожу себя в порядок перед встречей с Фредериком.

Я выхожу из номера, спускаюсь в зал и, увидев Фредерика, улыбаюсь ему. Во всех наставлениях по этикету можно прочитать, что истинная молодая леди должна блистать в разговоре — хотя не настолько ярко, чтобы затмевать своего собеседника, — и слушать внимательно, с шире обычного раскрытыми глазами, когда он рассказывает о своих мужских успехах.

Иными словами, в это утро я буду знать свое место в присутствии мужчины.

Он по-джентльменски кланяется мне:

— Как вы сегодня себя чувствуете, Нелли?

— Спасибо, хорошо, только я спешу. В Гонконге есть много чего посмотреть, и я намерена увидеть все. Идемте.

Я пролетаю мимо него и держу язык за зубами, хотя мне очень хочется сказать ему что-нибудь едкое по поводу его встречи с леди Уортон.

На улице я тяжело вздыхаю и жду, когда он догонит меня. Хватит, с хорошими манерами покончено. Так дело не пойдет.

Я должна изменить тактику, иначе мне удачи не видать.

— Пожалуйста, извините меня, Фредерик. Вчера в судоходной компании мне сказали нечто такое, что выбило меня из колеи.

Я вкратце рассказываю ему, как не по своей воле оказалась втянутой в состязание, и спрашиваю, что мы будем осматривать в первую очередь.

— Мы поднимемся на самую высокую гору на острове Гонконг.

На пик Виктории высотой тысяча восемьсот футов, названный в честь королевы, к счастью, можно подняться на фуникулере, который довозит до конечной остановки Виктория-гэп на высоте тысяча двести футов.

Пока мы едем, Фредерик рассказывает, что в летние месяцы в Гонконге так жарко, что те, кто в состоянии сделать это, поднимаются на вершину горы, где ветер дует круглый год.

На конечной остановке мы берем паланкины. Чтобы подняться на самую вершину, нужно три носильщика на один паланкин, как и на отрезке пути по пересеченной местности от пирса. На площадке, называемой «Под зонтиком», где стоит одна скамейка с заостренной крышей над ней, все останавливаются, чтобы дать носильщикам передохнуть. Потом мы продолжаем путь, оставляя позади туристов и нянек с детьми.

Через некоторое время носильщики снова останавливаются, и мы идем пешком до сигнальной станции.

Вид захватывающий. Правильно говорят, что он особенно великолепен ночью, когда кажется, будто ты находишься между двумя небесами: тысячи огней на лодках и судах в заливе вместе с огнями на улицах и в окнах домов внизу производят впечатление неба, усыпанного мириадами звезд.

— Нас занесло ветром на небо, — говорю я Фредерику и рада, что все это время держала язык на привязи.

— Верно. А сейчас, если вы не против совершить ночное плавание, мы спустимся в Дантовад — ту тюрьму в Кантоне, где вы хотели побывать.

— В отличие от колонии Кантон — стопроцентно китайский город, — говорит нам капитан Грогэн, когда мы садимся на его каботажное судно «Пувань».

Капитан, проживший многие годы в Китае, очень застенчивый, доброжелательный и приятный в общении.

Вскоре после отплытия «Пуваня» из Гонконга опускается ночь, и я одна выхожу на палубу, где все погружено в темноту.

Плавно и уверенно наше судно скользит по воде, и единственный звук, самый утешительный и успокаивающий в мире, — это плеск воды. Сидеть на тихой палубе под звездным небом и под всплески рассекаемых носом корабля волн для меня одно удовольствие.

Что бы ни говорили о радости человеческого общения, щедрой теплоте солнца, мягкости лунного света, красоте музыки, лучше дайте мне плетеное кресло на палубе в тихом уголке. И пусть останется за горизонтом мир со всеми его заботами, суетой и интригами.

Мои мечты прерывает мое собственное назойливое чувство реальности. Новость, что я оказалась втянутой в гонку помимо своей воли, лишила удовольствия мое путешествие. Не важно, что его омрачили события в Порт-Саиде и еще кое-какие происшествия: оно все время было мне в радость. Теперь же мне нужно не только побить рекорд вымышленного героя, но и опередить коллегу по профессии, ну и, само собой, противостоять интригам и козням, устраиваемым вокруг меня после смерти мнимого Джона Кливленда.

Увы, Фредерик не дал мне никакого ключа к разгадке тайных замыслов, к которым он может быть причастен. Если бы я не узнала у ресторана этого негодяя-моряка вместе с ним, то подумала бы, что у великого охотника романтическая встреча с леди Уортон.

Не желая больше напрягать мозги, ухожу в каюту и ложусь спать.

Перед рассветом мы бросаем якорь в Кантоне.

 

47

В то время как мы завтракаем, на борт поднимается приглашенный капитаном гид-китаец Ай Сун. Он молча наблюдает, как для нас готовится легкая закуска, которую мы возьмем с собой.

Первое, что говорит нам Ай Сун: «Веселого Рождества», — и мы по достоинству оцениваем его вежливость и внимательность, поскольку эта дата вылетела у нас из головы.

Ай Сун сообщает нам, что посещал занятия в американской миссии в Кантоне, но со всей искренностью признается, что усвоил только английский язык, не переняв христианскую религию.

Капитан говорит, что помимо зарплаты гида Ай Сун получает проценты от торговцев за все товары, купленные туристами, которых китаец приводит в определенные магазины. Конечно, туристы там платят больше, чем в других магазинах, а Ай Сун старается устроить так, чтобы путешественники не ходили туда, где ему ничего не перепадет.

— Очень сообразительный малый, — хвалит его Фредерик.

Ай Сун одет весьма элегантно: в черные, украшенные бисером ботинки с белыми подошвами, ярко-синие брюки, точнее сказать — трико, потому что они завязаны вокруг щиколоток и плотно обтягивают почти всю ногу. На плечах синяя, жестко накрахмаленная одежда наподобие длинной, доходящей до пят рубашки, а поверх нее подбитый и стеганый шелковый жилет, чем-то похожий на то, что надевают под смокинг. Его длинная черная как смоль косичка с кисточкой из черного шелка опускается по спине почти до земли. На том месте, откуда начинается его коса, прикреплена круглая черная шапочка.

У забортного трапа нас ждут носильщики с паланкинами, о которых позаботился Ай Сун. Его паланкин — изящное сооружение из черных шелковых драпировок с кисточками и бахромой и черными деревянными стойками с украшениями в виде медных шишаков. Сев внутрь, он задергивает драпировку от глаз прохожих.

Наши незамысловатые переносные кресла имеют обычный полог, который, по-моему, мешает обзору, и мы откинули его назад и завязали.

У каждого из нас по три носильщика, что не совсем справедливо, поскольку тем, кто несет Фредерика, достался вес вдвое больший, чем моим. Носильщики — босые, их косы растрепаны, а синие рубашки и штаны в чистоте и качестве сильно уступают щеголеватому наряду Ай Суна.

Его носильщики — в белой, без единого пятнышка одежде, изящно отороченной широкой красной лентой и очень похожей на костюмы цирковых клоунов.

Наша кавалькада с Ай Суном впереди пробирается по переполненным людьми улицам, темным и узким переулкам, мимо рыбных прилавков, пока мы не пересекаем мост, перекинутый через мутный, медленно текущий поток.

Говорят, в Кантоне живут миллионы людей, а улицы, многие из которых неаккуратно выложены камнем, кажется, немного больше ярда шириной.

Магазины, с яркими и красивыми резными вывесками, открыты с передней стороны, словно вся стена, выходящая на улицу, была взорвана. В глубине каждого магазина находится алтарь, красочно оформленный и богато украшенный.

Меня предупреждали, что в Кантоне китайцы могут попытаться закидать меня камнями. В них глубоко пустили корни гнев и горечь, посеянные Опиумными войнами, в результате которых английская Корона получила гигантский источник дохода от продажи опиума в Китае, и другими несправедливостями, допущенными западными странами.

Капитан Грогэн говорит, что китаянки, завидев туристок, плюют им в лицо. Однако у меня не возникают таких проблем. Наоборот, когда мы появляемся на виду, сидя в переносных стульях, из магазинов выбегают люди посмотреть на меня как на диковинку, но их совершенно не интересует Фредерик. Они не проявляют никакой враждебности. Некоторые встречающиеся мне женщины смотрят на меня с любопытством, реже — с добротой.

У людей лица не радостные. У них такой вид, словно они ничего не знают в жизни, кроме тяжелого труда и нищеты, как шахтеры в моем родном штате Пенсильвания.

Очень странно, что внимание людей больше всего привлекают мои перчатки. Китайцы смотрят на них с удивлением, и иногда кто-нибудь, набравшись смелости, подходит и дотрагивается до них.

Небо на узких улицах города увидеть невозможно из-за громадного количества вывесок, всякого рода украшений и скученности построек.

Иногда наша кавалькада паланкинов встречается с другой, и, поскольку они не могут на таких улицах разминуться, все останавливаются, и тогда начинаются неимоверные галдеж и суета, продолжающиеся до тех пор, пока мы не разойдемся.

Когда мы приближаемся к тюрьме, которую я хотела увидеть, Ай Сун говорит, что там проводятся политические казни. Тираническое правление вдовствующей императрицы вызывает большое недовольство в стране, и оно жестоко подавляется казнями оппозиционеров.

— Почему вы хотите увидеть тюрьму? — спрашивает меня Ай Сун во время очередной остановки.

— Драма жизни и смерти нужна как воздух репортерам криминальной хроники, — отвечает за меня Фредерик.

Я же считаю, что меня ведет репортерская интуиция, а не извращенное желание увидеть нечто ужасное.

 

48

Мы входим через ворота во двор, где вокруг стола для азартных игр собралась толпа. Несколько бездельников отделяются от нее и лениво плетутся за нами. Тюрьма совсем не похожа на то, что называется тюрьмой. На первый взгляд она напоминает кривой переулок в поселке.

Когда мы проходим мимо выставленных на сушку гончарных изделий, женщина, изготавливающая горшки, прекращает работу, очевидно, чтобы посудачить о нас с другой женщиной, которая ставит их в ряды.

— Место казни, — говорит Ай Сун, показывая широким движением руки на площадку длиной примерно семьдесят пять футов и шириной двадцать пять футов по передней стороне и сужающуюся к дальней стороне.

Площадка в одном месте очень красная, и на мой вопрос, почему так, Ай Сун, ковырнув темно-красную землю носком ботинка с белой подошвой, безразлично отвечает:

— Вчера здесь отрубили головы одиннадцати преступникам.

Фредерик отходит назад к гончарной мастерской и говорит мне:

— Я видел столько крови людей и животных, что мне хватит на несколько жизней.

Ай Сун уточняет, что обычно одновременно казнят десять — двадцать человек. В среднем за год получается около четырехсот. И еще наш гид добавляет, что за один 1855 год в этом «переулке» обезглавили пятьдесят тысяч повстанцев.

Я содрогаюсь при мысли, что так много душ было насильственно отправлено на небеса или в ад из-за политических разногласий.

Слушая Ай Суна, я замечаю несколько грубо сколоченных деревянных крестов, прислоненных к высокой каменной стене. Предположив, что они предназначены для каких-нибудь религиозных целей до и во время казней, я спрашиваю о них гида.

Дрожь пробегает у меня по спине, когда я слышу ответ:

— В Китае приговоренных к смерти женщин привязывают к деревянным крестам и четвертуют. Мужчинам отрубают голову одним ударом, если они не злейшие преступники. Злейших преступников казнят, как женщин, чтобы они умирали более позорной смертью. Их привязывают к крестам и душат или четвертуют. При четвертовании людей расчленяют и потрошат полностью, прежде чем они успевают умереть. Не желаете ли взглянуть на отрубленные головы?

Ай Сун настолько красочно и с такими подробностями живописует жестокости, что невольно думаешь — не выдумка ли все это? Потому я холодно говорю:

— Конечно, давайте несите сюда свои головы.

По совету Ай Суна я даю серебряную монету какому-то человеку, у которого руки испачканы глиной. Он идет к нескольким бочкам, стоящим рядом с деревянными крестами, опускает в одну из них руку и достает голову!

— В бочках известь, — поясняет Ай Сун. — После казни преступников их головы бросают туда. Когда бочки наполняются доверху, их опорожняют и используют снова. Если заключенные умирают в тюрьме, им всегда отрубают голову, а потом хоронят.

По словам нашего гида, если к смертной казни приговаривается какой-нибудь богач, он может без особых хлопот купить человека на замену, которого казнят вместо него. Китайцы весьма спокойно относятся к смерти; кажется, она не сильно пугает их.

Я иду за Ай Суном к зданию тюрьмы и удивляюсь, что все двери открыты. Но когда вхожу внутрь, то вижу, что на шеях всех заключенных закреплены толстые тяжелые доски, потому двери и не заперты: в этом нет необходимости.

Потом мы идем в здание суда, большое квадратное помещение с мощенными камнем полами. В небольшой комнате справа от входа нас представляют некоторым судьям, покуривающим опиум во время отдыха. В другой комнате судьи играют в фан-тан. При входе находится большое игорное заведение. Я не думаю, что здесь должным образом отправляется правосудие.

— А сейчас вы можете увидеть инструменты убеждения, — со смешком говорит Ай Сун.

Двое судей ведут нас в камеру с орудиями пыток: плетьми из расщепленного бамбука, тисками для больших пальцев, воротами для подвешивания людей за большие пальцы и другими подобными приспособлениями.

Две пары носильщиков втаскивают в камеру две висящие на жерди корзины. В каждой из них человек в неудобной позе: колени цепями подтянуты к подбородку. Как оказывается, это воры.

Судьи объясняют нам через гида, что их схватили на месте преступления, когда они брали то, что им не принадлежит, поэтому руки воров положат на плоские камни и раздробят все кости ударами камней.

Потом их отправят в больницу на «лечение».

Я отказываюсь смотреть наказание.

От одного американца, многие годы прожившего в Кантоне, я слышала еще об одном, самом ужасном и мучительном наказании, когда-либо придуманном людьми: на небольшом мосту над протокой раздетых донага преступников подвешивали в тонкой проволочной сетке. При входе на мост раскладывали острые ножи, и каждый прохожий был обязан нанести порез висящему в проволочном гамаке страдальцу.

Однако, по словам Ай Суна, пытка бамбуком еще страшнее — и не такая уж большая редкость в Китае, как можно было бы предположить, учитывая ее жестокость.

Причиняющая долгую, мучительную, невообразимую боль, эта самая жестокая и чудовищная пытка приводит в ужас только при мысли о ней.

Преступников, подвергаемых такому наказанию, привязывают над бамбуковым ростком голыми, с расставленными в стороны ногами.

Чтобы я поняла всю чудовищность казни, Ай Сун поясняет, что, хотя бамбуковый росток похож на безобидную спаржу, он тверд как железо. Когда бамбук начинает подниматься, ничто не может остановить его. Он может проткнуть все, что угодно, во время роста. Пусть это будет асфальт или что-нибудь такое же плотное, бамбук проходит сквозь препятствие, будто его нет вовсе.

Он растет с удивительной быстротой вертикально вверх в течение тридцати дней. За это время бамбук может достичь высоты в семьдесят пять футов. Потом его рост прекращается. Тогда он покрывается прочной, как раковина, корой, и его листья медленно разворачиваются. Они мягкие и воздушные, тоньше, чем у ивы.

И вот во время роста бамбук проходит насквозь через человека, который медленно умирает стоя, находясь в сознании, потом у него начинается жар, и в конце концов после нескольких дней страданий наступает конец.

— Еще страшнее, когда человека привязывают к столбу под палящим солнцем, обмазывают негашеной известью и ничего не дают, кроме воды, — продолжает свой рассказ Ай Сун. — Человек терпит и терпит из последних сил, потому что только так может остаться в живых. В конце концов он не выдерживает и начинает пить воду, которая всегда стоит в пределах его досягаемости. Как только человек напивается, то потеет, и пот вступает в реакцию с известью, вызывая сильное жжение.

У меня кружится голова, и я чуть не теряю сознание, когда мы уходим из пыточной, а Ай Сун продолжает описывать еще более ужасные наказания. Например, пойманного вора подвешивают за руки, вывернутые назад. Он остается в живых, пока напрягает мышцы, но как только расслабляет их, разрываются кровеносные сосуды и жизнь покидает его вместе с вытекающей кровью.

Этих несчастных всегда подвешивают так в общественном месте, говорит Ай Сун, и чиновники наблюдают, чтобы никто не мог освободить их.

Друзья приговоренного к смерти обычно просят представителя власти его пощадить. Если они могут возместить стоимость похищенного им, то вора снимают с дыбы и отпускают. Если нет, то преступник висит, пока ему не откажут мышцы, и он не умрет.

Еще — человека закапывают по горло в землю лицом к солнцу. Веки закрепляют так, чтобы он не мог закрыть их, и в таком положении его оставляют умирать.

Кроме того, чтобы наказать преступника, ему загоняют под ногти бамбуковые щепки и поджигают их.

— Хватит! — кричу я удивленному гиду. — Вы мучаете меня.

— Вы суеверны? — спрашивает меня чуть позже Ай Сун.

— Суеверна? Наверное, как все.

— Вы хотите попытать счастья?

Я думаю о навязанной мне гонке до финишной черты и отвечаю утвердительно.

— Тогда мы отправимся в Храм пятисот богов, и вы узнаете свою судьбу.

Фредерик неотступно следует за нами. В храме Ай Сун ставит ароматические палочки в медный сосуд перед богом удачи. Потом он берет со стола две деревяшки. Отполированные и грязные от частого пользования, они, если их соединить вместе, по форме напоминают грушу.

Держа эти деревяшки — китаец называет их голубем удачи — сложенными вместе плоскими сторонами, он совершает ими три круговых движения над тлеющими ароматическими палочками и бросает их на пол.

— Если одна половина голубя удачи падает выпуклой стороной вверх, а плоской вниз, значит — повезет. Если они упали в одинаковом положении — не повезет. Как видите, мне не повезет, потому что они обе лежат на одной и той же стороне.

Результатом он явно недоволен.

Теперь я беру голубя удачи. От волнения у меня трясется рука, и я чувствую, как подпрыгивает сердце, когда я совершаю круговые движения над горящими палочками.

Бросаю деревяшки. Одна падает одной стороной вверх, а вторая — другой. Я с облегчением вздыхаю и улыбаюсь.

Мне должно повезти.

Теперь очередь Фредерика, но он отказывается от гадания:

— Я сам творец своего счастья.

 

49

Ай Сун ведет нас в здание, где, как он говорит, будет приятно вкусить легкие китайские блюда. Пройдя через ворота в высокой стене, мы оказываемся в прелестном саду перед невозмутимой гладью озера. На противоположном берегу низкие деревья свисающими ветками касаются неподвижной воды, в которой стоят длинноногие аисты, грациозные птицы, знакомые мне по рисункам на китайских веерах.

Гид приводит нас в комнату, отгороженную от внутреннего двора большими резными воротами. Внутри стоят жесткие деревянные стулья и столы.

Мы садимся за стол и слышим пение под странные, тоскливые звуки тамтама и пронзительной флейты.

— Мы в Храме мертвых, — говорит нам Ай Сун.

Я вспоминаю, что сегодня Рождество.

— Мы совершаем рождественскую трапезу в Храме мертвых, — обращаюсь я к Фредерику.

— Будем надеяться, мертвые не помешают нам насладиться вкусной пищей.

Пока мы едим, Ай Сун рассказывает нам о посмертном ритуале.

— Когда умирает человек, ночью разжигают костер и бросают в огонь вещи домашнего обихода, такие как шкатулки, где хранились деньги, коробки, в которых лежала женская одежда, и прочее, в то время как священнослужители играют на флейтах. Демон покидает тело покойного, чтобы сохранить его собственность, а назад уже не может возвратиться, и тогда душа спасена.

Я поднимаюсь по высоким каменным ступеням к водяным часам, которым, по словам Ай Суна, пятьсот лет, и они никогда не останавливались, и их никогда не чинили.

В небольших нишах в каменной стене стоят божки, а перед ними дымятся ароматические палочки. Водяные часы состоят из четырех медных сосудов — каждый величиной с деревянную бадью, — расположенных друг под другом лесенкой. Они соединены желобом, по которому вода переливается из сосуда в сосуд. Деревянная линейка, прикрепленная к нижнему сосуду, поднимается по мере наполнения его водой, указывая час.

Для горожан время отмечают на доске, висящей рядом с храмом. Самый верхний сосуд наполняется водой раз в сутки, и другого обслуживания для часов не требуется.

Когда я спускаюсь к двери внизу лестницы, какой-то человек, одетый во все черное, вдруг выхватывает мою сумочку, сильно толкает меня, так что я падаю, и выбегает через дверь.

Я вскакиваю и кидаюсь к двери, а за ней вдруг оказывается группа людей, которые не дают мне открыть ее.

Фредерик находится снаружи. Он кричит «стой!» убегающему человеку и бросается за ним в погоню. Я же, кипя от негодования и пронзительно визжа, давлю на дверь.

Люди с другой ее стороны расступаются, и я, прорвавшись сквозь них, несусь в том направлении, в каком скрылись Фредерик и вор. Я не пробежала и десятка шагов, как из-за угла дома выходит Селус и с видом победителя отдает мне сумочку.

— Отнял.

— Воры никогда не упускают случая и делают свои дела за считанные секунды. — Я проверяю содержимое сумочки.

— Он бросил ее, когда я догонял его. Что-нибудь пропало?

— Нет.

— Прекрасно. Значит, голубь счастья не обманул — вам повезло.

— Какое же это везение, если у меня воруют сумочку! Разве везением назовешь, когда толпа вдруг собралась у двери, и я не могла броситься за жуликом.

Я киплю от негодования и прошу Ай Суна немедленно доставить меня на «Пувань».

Ясно как божий день — похитителю нужны были не деньги, а ключ.

Также очевидно, что Фредерик специально организовал наше посещение места, где можно легко устроить такую «операцию», а это значит, что гид тоже в ней задействован.

После этого случая я холодна и сдержанна с Фредериком.

— Попросите на чай у вашего приятеля воришки, — говорю я Ай Суну, когда он доставляет нас к забортному трапу судна, отказав гиду в вознаграждении.

Тот ничего не отвечает, а только сверкает на меня виноватым и обиженным взглядом.

Всему есть предел — не хватает еще платить за то, что тебя пытались ограбить.

После нашего возвращения на «Пувань» я не могу избавиться от ощущения внутренней пустоты. Сегодня Рождество, и мне жаль, что я не дома за праздничным столом.

Страдая от тошноты и головной боли, я иду в свою каюту, и вскоре мы отплываем обратно в Гонконг.

Вор ничего не украл у меня, за исключением последней надежды, что Фредерик проводит со мной время, потому что питает ко мне симпатии.

И еще я лишилась чувства безопасности. Я в Китае, за тысячи миль от махдистов и Порт-Саида, а со мной все еще может произойти что угодно.

Ощущение такое, словно я проиграла очередное сражение.

 

50

В последний вечер в Гонконге помощник капитана «Океаника» и один из пассажиров, с которым мы вместе поплывем на пароходе через Тихий океан, зовут меня посмотреть постановку «Али-Баба и сорок разбойников» в исполнении артистов любительского драматического клуба Гонконга.

Они говорят мне, что в театре Гонконга редко выступают профессиональные труппы, но эти актеры-любители английской колонии своим мастерством практически не уступают маститым артистам. Помощник капитана утверждает, что в спектакле заняты лучшие люди города и что члены клуба сами шьют костюмы для выступлений. У молодых офицеров расквартированных здесь полков также обнаружились артистические способности.

Мы отправляемся в театр в паланкине, потому что на запряженных лошадьми экипажах проехать по узким улицам очень проблематично. К тому же красиво одетые женщины, выходящие из паланкинов, расцвеченных китайскими фонариками спереди и сзади этого своеобразного транспортного средства, смотрятся весьма эффектно. Конечно, иметь экипаж — роскошь, но еще большая роскошь владеть своим собственным паланкином с постоянным штатом носильщиков.

Отделанный серебром паланкин с шелковыми драпировками можно купить, как я поняла, за двадцать или чуть больше долларов. У некоторых женщин по четыре, а то и восемь носильщиков; они стоят недорого, поэтому можно позволить себе сразу нескольких. Каждый член семьи с хорошим достатком в Гонконге имеет собственный паланкин и личных носильщиков, готовых в любой момент приступить к работе.

Многие мужчины предпочитают переносные плетеные кресла без навеса со свисающей подножкой, а женщины — полностью закрытые паланкины, чтобы на них не смотрели во время прохождения по улице. У хорошо оборудованных паланкинов имеются удобные кармашки и ящички для вещей и зонты.

«Арабские ночи» — новая версия старой сказки на основе местного колорита, поставленная армейским капитаном; музыка написана брандмейстером шотландского полка. Красивые и красочные декорации придуманы и созданы двумя военнослужащими, как и световые эффекты.

Атмосфера в театре чарующая. Шуршание мягких платьев, аромат цветов, взмахи вееров, негромкий говор довольной публики, миловидные женщины в вечерних платьях под руку с приятными мужчинами также в вечерних костюмах, как предписано правилами хорошего тона, — что может быть восхитительнее всего этого?

Когда в зал входит губернатор, все встают, и оркестр исполняет «Боже, храни королеву».

Спектакль хорошо поставлен, актеры играют выразительно, особенно тот, кто исполняет роль Удирающего по переулку.

После того как Али-Баба находит пещеру сорока разбойников и приносит часть их сокровищ в дом брата, он встречает Моргану, хитрую девушку-рабыню.

Я не могу оторвать от нее глаз, потому что узнаю ее.

— Что вам известно о ней? — шепотом спрашиваю я у помощника капитана, слывшего знатоком гонконгских театральных постановок.

— Профессиональная актриса; кажется, австралийка. Ее занесло сюда, после того как развалилась их бродячая театральная труппа. Зовут ее Вирджиния Лин.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не сказать ему, что совсем недавно она представилась Амелией Кливленд и убежала от меня из отеля.

Как только заканчивается спектакль, я, извинившись перед своими приятелями, оставляю их и иду ждать ее у служебного выхода.

Она появляется с двумя мужчинами, но потом они расходятся в разных направлениях. Я догоняю ее.

— Добрый вечер, Амелия.

Она сверкает на меня глазами.

— Уйдите.

— Вы будете говорить со мной или с полицией?

Она останавливается и поворачивается ко мне лицом:

— Я не сделала ничего такого, чтобы мной заинтересовалась полиция.

Я подхожу к ней почти нос к носу и смотрю прямо в глаза:

— За исключением того, что вы пытались украсть ценный предмет, выдав себя за другого человека.

Она отступает на шаг назад:

— Я всего лишь выполняла просьбу.

— Просьбу? Посмотрим, не вызовет ли это у полиции такое же подозрение, как у меня.

— Что вам угодно? Уйдите, убирайтесь отсюда, продолжайте свое дурацкое путешествие! Оставьте меня в покое! У меня и без вас хватает неприятностей!

— У вас их будет еще больше, если вы не скажете, почему выдали себя за жену Джона Кливленда.

— Меня просто взяли на эту роль, и только.

— Кто взял? Селус?

— Кто?

— Скажите мне, кто нанял вас.

— Я не знаю имени. Одна женщина предложила мне два фунта стерлингов, чтобы я пошла в гостиницу и сказала вам, что я жена Джона Кливленда и пришла взять принадлежащую ему вещь.

— Какая женщина?

— Я не знаю; она не назвала свое имя.

— Как она выглядела?

Вирджиния Лин задумывается.

— Не могу сказать. Она встретилась со мной в темноте, такой же как сейчас. Я толком не видела ее. На ней была высокая модная шляпа с плотной вуалью.

— Какого цвета были ее волосы?

Актриса пожимает плечами:

— Я не могу сказать точно. Может быть, каштановые. — Она качает головой. — Я не знаю.

— Какой у нее голос?

— Тоже не знаю. У вас американский акцент. У нее был английский.

— Что еще она сказала вам?

— Сказала: она жена Джона Кливленда, а он дал вам что-то такое, что принадлежит ее семье.

— Эта женщина сказала, что конкретно?

— Нет. Она только просила сказать вам, что я его жена, а вы якобы знаете, что дать мне.

— Она объяснила вам, почему не хочет сама прийти ко мне?

— Я задала ей этот вопрос. Она ответила, что слишком переживает из-за случившегося. Вот все, что я знаю. Я заработала два фунта и головную боль. Оставьте меня.

— Было ли что-нибудь особенное в ее внешности, одежде? Брошь, ожерелье?..

— Ее ботинки. Высокие каблуки, экзотическая кожа, светло-коричневая, с мешочками и дырочками или трещинами в них, вроде как змеиная кожа или что-то похожее на нее.

Мы расстаемся, она чуть ли не убегает, а я беру паланкин, чтобы вернуться в отель.

Очевидно, что две женщины подходят под описание, данное актрисой: леди Уортон и Сара. Важная деталь — акцент. Я слышала, что Сара имитирует английский акцент.

Также очевидно, что половина европеек в Гонконге могут подходить под нечеткое описание Вирджинии.

Не отпадает и Фредерик Селус. Он плетет интриги с обеими женщинами. Возможно, он и устроил эту петрушку. Неплохая идея, чтобы актрису наняла женщина: ей легче скрыть свое лицо под большой шляпой, шарфом и вуалью. Рост, фигуру и возраст женщине тоже гораздо легче скрыть, чем мужчине.

Убийство в Египте и международные заговоры, протянувшиеся на тысячи миль и грозящие следовать за мной, пока я буду огибать вторую половину света, — все это чересчур много для молодой женщины из городка Кокранс-Миллз, штат Пенсильвания, с населением пятьсот четыре человека.

Особенно когда появилась другая женщина, прибавившая мне забот и огорчающая меня тем, что превратила мою увлекательную гонку со временем в конкурентную борьбу.

 

51

Первым делом, поднявшись на борт «Океаника», я должна скорее идти в свою каюту, дабы убедиться, что оба места моего багажа и обезьянка доставлены в целости и сохранности с «Ориентала».

Я встречаю горничную в коридоре и интересуюсь своим питомцем.

— Мы познакомились, — сухо отвечает она.

Она закатывает рукав и показывает, что ее рука забинтована от запястья до плеча.

— Что вы сделали? — спрашиваю я с испугом.

— Я ничего не делала, а только кричала. Делала обезьяна.

Я недолго слушаю ее жалобы и иду в свою каюту на встречу с дьяволенком. Увидев меня, он поднимает визг и сквозь прутья клетки швыряет в меня орехи.

— Если будешь безобразничать, я тебя вышвырну за борт!

Он отвечает мне на своем обезьяньем языке, которого я, к счастью, не понимаю.

Незадолго до того, как нам предстоит отойти от пирса и отправиться в плавание к берегам Японии, я выхожу из каюты и вижу в коридоре самую таинственную затворницу на судне с телеграммой в руке.

Сара корчит мне гримасу:

— Ну вот, по крайней мере я в не меньшем почете, чем скаковая лошадь. — Я удивленно вскидываю брови, а она качает головой: — Не обращай внимания, милочка, это просто мысли вслух. Я хочу, чтобы ты пошла со мной посмотреть на мадам Си Ши.

Обезьянка пронзительно визжит на нее позади меня.

— Что это? — удивляется Сара.

— Моя ошибка.

Когда мы поднимаемся на верхнюю палубу, актриса сообщает мне, что прославленная китайская медиум ждет у забортного трапа, а помощник капитана проверяет ее посадочные документы.

— Я видела выступление Си Ши в Париже три года назад. У нее настоящий дар вызывать души умерших.

— Может быть, попросить ее вызвать Джона Кливленда?

Мы становимся у перил рядом с другими пассажирами, собравшимися посмотреть на мадам Си Ши. Элегантный паланкин с задернутыми занавесками стоит внизу забортного трапа. Рядом с паланкином носильщики и, одетые в черное, мужчина и две женщины — как я полагаю, слуги медиума.

На палубу выходит помощник капитана и дает разрешение на посадку. Паланкин начинает подниматься по забортному трапу.

— Как видно, она привилегированный пассажир, — замечаю я. — Даже королевы сами поднимаются на борт.

— Она ни за что не стала бы делать этого, — говорит Сара. — И ты увидишь почему.

На верху трапа занавески паланкина открываются, и появляется худенькая женщина ростом меньше, чем мои пять футов. Она напоминает керамическую куклу, очень красивую, изящную и хрупкую. Одно неосторожное движение — и она разобьется на миллион кусочков. На ее бледном белом лице ярко выделяются красные губы и щеки. На глаза наложены бирюзовые тени, очерченные темно-зеленой краской. Ее черные как смоль волосы лежат кольцами, образуя большой пучок на темени. Из этой прически торчат небольшие восточные палочки с очень маленькими желтыми перьями на конце. Мне не видно ее рук, они спрятаны в складках цветастого шелкового халата, скрывающего фигуру медиума. На ней замечательное платье из шелка, расшитое золотой и серебряной нитями, такое же красное, как и ее зонт.

Когда служанки помогали ей выйти из паланкина, я поняла, почему забортный трап был бы для нее непреодолимой горой. Ее ступни, стиснутые башмачками, необычно маленькие и похожи на обрубки.

— Лотосовые ножки, — шепотом говорит Сара.

Вся компания — слуга впереди, а за ним две служанки, на чьи руки опирается мадам Си Ши, — пересекает палубу и направляется к двери, ведущей во внутреннее помещение. Даже с посторонней помощью при ходьбе медиум раскачивается из стороны в сторону больше, чем обычный человек, тем не менее ее движения грациозны и даже, можно сказать, эротичны.

— Лотосовые ножки? — переспрашиваю я.

— Да. Девочкам ноги туго затягивают, в результате чего они не растут и деформируются. Длина ступни может быть всего три дюйма. Про Си Ши говорят «золотой лотос», потому что маленькая нога считается признаком изящества женщины.

Я смотрю вниз на свои ноги. Для женщины они не слишком большие, но в сравнении с ногами Си Ши выглядят как доски.

— Эта походка враскачку называется «лотосовой». Китайцы считают ее эротичной.

— А как же все-таки получается «лотосовая ножка»?

— Девочке начинают бинтовать ноги с шестилетнего возраста, до того как у нее полностью сформируется свод стопы. Ногти постоянно обрезают, чтобы они не врастали в кожу, а маленькие пальцы и кости стопы ломают.

Я содрогаюсь.

— О Боже! А это зачем?

— Чтобы пальцы можно было подогнуть под ступню. В этом случае передняя часть стопы растет назад и выгибается дугой. Многие годы ноги туго перебинтовывают каждый день, пока они полностью не деформируются и не перестанут расти.

Я немею от ужаса.

— В китайских эротических трактатах описываются десятки способов мужских забав с изуродованными женскими ножками, — добавляет Сара.

Я решаю изменить тему разговора:

— Вы познакомились с мадам Си Ши, когда она была в Париже?

— Нет, я была занята в новой пьесе, но один мой друг был потрясен, когда Си Ши установила контакт между ним и его покойной матерью. Это имя известно в китайской истории. Так звали одну из Четырех красавиц Древнего Китая. Вы знаете предания о них?

— В общих чертах. — Конечно, я говорю неправду, пытаясь казаться начитанной перед женщиной, которая сколь красива, столь и эрудированна.

— В истории Китая известны четыре женщины, о чьей красоте слагали легенды. Согласно одной из легенд, если эти женщины проходили по берегу пруда, рыбы при виде их красоты тонули, забыв, как нужно плавать; птицы падали с неба, потому что переставали махать крыльями…

— …а цветы увядали и осыпались, — высказываю я догадку.

— В легенде говорится, что цветки свертывались и смущенно склонялись.

Сара уходит в свою каюту, а я остаюсь у перил и наблюдаю, как на борт поднимаются еще две пассажирки. Они мне знакомы: вдова Хью Мердока и его молоденькая ассистентка. Но я замечаю, что их отношение друг к другу странным образом изменилось: это уже не две кошки, цапающиеся между собой, а оживленно беседующие подружки. Вдова показывает девушке нефритовый браслет на запястье, а за ними вереницей идут носильщики не просто с их багажом, а с новыми покупками в коробках. В многочисленных коробках.

Вдова, как видно, быстро оправилась, после того как убила своего мужа на глазах у публики. И боги благосклонно отнеслись к ней, поскольку не видно, чтобы теперь она была отягощена денежными проблемами.

Мой склонный к подозрительности рассудок отказывается верить, что смерть меткого стрелка не связана с другими странными происшествиями, свидетельницей которых я оказалась. Я все еще убеждена, что Мердок разговаривал с кем-то, кого он заметил на пристани в Коломбо, а потом шантажировал.

Мне кажется, его жена знает, кто это. И если я не спрошу ее, то никогда не узнаю.

«Не суйся не в свое дело», — подсказывает мне здравый смысл, но я не слушаю его.

 

52

Два часа спустя, убежденная, что она распаковала багаж и расположилась в каюте, я стучу в дверь «убитой горем» вдовы.

Дверь резко открывается.

— Положи на…

Она в халате, босиком, мокрые волосы закручены полотенцем. Вдова смотрит на меня. На ее лице появляется недоброе выражение.

— Я думала, что пришла горничная. Что вам нужно?

— Меня зовут Нелли…

— Я знаю, кто вы. Вы та самая пронырливая газетчица.

Я мило улыбаюсь. Начало неутешительное. Ее лицо залито краской. От нее пахнет виски и дешевыми духами. Рановато для возлияний.

— Я была страстной поклонницей вашего мужа.

Она разражается хриплым смехом.

— Вот как! Тогда вы не единственная. Вы с ним тоже спали? Он не пропускал ни одной юбки.

— Я хотела бы написать о том, что случилось на «Ориентале».

— Знаю, к чему вы клоните, но вы постучали не в ту дверь. Я ничего не буду рассказывать вам.

— Ваш муж был убит. — Это выстрел в пустоту, чтобы увидеть ее реакцию, и та оказалась предельно враждебной. Я делаю шаг назад, потому что вдова наступает, готовая накинуться на меня.

— Ты, сучка, занимайся своим делом, если не хочешь неприятностей!

Она отходит в глубину каюты, и я сокращаю дистанцию между нами.

— Я заплачу, если вы скажете, кого ваш муж узнал на пристани.

Дверь ванной комнаты открывается, и оттуда выходит голая ассистентка и вытирает мокрые волосы. Она видит меня и останавливается.

— Что…

Она быстро соображает, что к чему, и улыбается, не стесняясь своей наготы.

Вдова злобно смотрит на меня.

— Не рой яму другому — сама в нее угодишь.

Я шарахаюсь назад, чтобы мне дверью не расквасили нос.

Уф!

По крайней мере визит оказался не напрасным. Перед тем как я постучала к ним в дверь, мне было ясно, что вдова от кого-то получила финансовое вознаграждение, а сейчас я добавила еще несколько фрагментов к головоломке: кто-то предупредил ее, чтобы она не разговаривала со мной. И ее отношения с ассистенткой далеки от того, что они ранее демонстрировали на людях.

И здесь возникает интересный вопрос: зачем на виду у всех пускать в ход когти, если эти женщины настолько близки?

Знал ли о том Мердок? И что еще важнее: играли ли их отношения какую-либо роль в его смерти?

Между тем моя встреча со вдовой не ответила на самый главный вопрос: есть ли связь между убийством Мердока и убийством мнимого Джона Кливленда?

Ну что же, этот этап моего путешествия становится очень интересным. На другом конце планеты все кажется поставленным с ног на голову.

 

53

Мы на пути из Гонконга в Иокогаму, Япония. Между тем приближается Новый год. Стоя на носу парохода — в запретной зоне, — я подставляю лицо ветру и морским брызгам и смотрю на горизонт. Я рада, что совершаю такое увлекательное путешествие, но также и встревожена: моя подражательница не просто может украсть у меня лавры — из-за унизительного поражения мне придется уйти из профессии.

Говорят, что я вижу мир черно-белым. Наверное, так и есть. Победа или поражение. Никаких компромиссов.

Я знаю, это неправильно, но такова моя натура. Возможно, потому я так отчаянно держусь за память о «мистере Кливленде» — как собака, заскочившая в фургон с мясом, я вцепилась зубами в эту тему, и ничто на свете не заставит меня отпустить ее.

Отбросив в сторону мрачные мысли о своих недостатках, я раздумываю о кругосветке. Моя судьба связана с этим пароходом, потому что предстоящий отрезок пути — самый протяженный: более тысячи шестисот миль до Иокогамы и потом еще пять тысяч по просторам Тихого океана до Сан-Франциско. После этого на «железном коне» через весь континент до Восточного побережья Америки.

Морская тишь и пребывание в одиночестве способствуют тому, что я снова погружаюсь в свои мысли, а это опасная ситуация, слишком часто приводившая меня к беде. Учитывая, что на борту находится фокусник, специализирующийся на чтении запечатанных посланий — а он даст представление в канун Нового года, — появляется возможность включить свое богатое воображение, которое, по мнению Фредерика Селуса и лорда Уортона, я неумеренно использую.

И вот я придумала, как пролить немного света на тайну, прибегнув к ловкости своих рук, и, прежде чем судовой колокол возвестит о наступлении Нового года, я приведу в действие разработанный мною план.

Еще через каких-то несколько часов 1889 год уйдет в анналы истории и наступит 1890-й.

День такой теплый, что мы не заворачиваемся ни в какие шали, платки или пледы. Ранним вечером пассажиры сидят в общем зале, беседуют и рассказывают всякие истории. Мне не хочется с кем-либо контактировать, но я заставляю себя принять участие в общем разговоре, чтобы отвлечься, потому что мой план дерзок и я нервничаю.

У капитана есть шарманка, которую он принес в зал, и по очереди с судовым врачом они крутят ручку.

Спустя некоторое время мы идем в вестибюль ресторана, где помощник капитана угощает нас пуншем, шампанским и устрицами, которые он припас в Америке специально для этого случая.

Потом веселый японец из Иокогамы, жена которого такая же веселая и добродушная, учит собравшихся пассажиров исполнять под простую и легко запоминающуюся мелодию песенку, состоящую из одной строки: «Ослик радостно поет, выйдя на лужок. Ослик радостно поет, выйдя на лужок. Эй-хо-ха! Эй-хо-ха!»

Я потягиваю пунш, слушаю, как поют пассажиры, и смеюсь. Я не осмеливаюсь пить шампанское, потому что мне нужно прочно стоять на ногах и иметь светлую голову.

После того как объявляют о начале представления иллюзиониста, мы проходим в ресторан, где устроили небольшую сцену.

Наступает время и для моего представления. Придуманный мною план состоит в том, чтобы заставить тех, кто нанял мнимую Амелию Кливленд, выдать себя.

Для этого мне нужно собрать за одним столом Сару, лорда и леди Уортон и Фредерика. Поэтому я уговорила капитана пригласить их за его стол, и еще фон Райха, поскольку он, как кажется, идет на поводу у Уортонов. Я буду сидеть с ними и наблюдать за их лицами, когда проделаю свой трюк.

Вытащить на свет божий двух затворниц — леди Уортон и Сару — и усадить их за стол было нелегко, но капитан уговорил ее светлость, которая пришла в вуали. Сару мне удалось выманить из ее монастыря, предложив выйти в свет в каком-нибудь измененном облике. Это был вызов, и она не могла его не принять; Сара решила явиться в образе немолодой русской княгини, роль которой когда-то исполняла.

Какими бы ни были мои подозрения в отношении Сары, я не только обожаю ее как человека, но, подобно всему миру, трепещу перед ее талантом. Фредерик поведал мне, что он видел Сару на сцене в Париже, когда она играла роль, не вставая со стула, и тем не менее очаровала зрителей и затмила других исполнителей.

Иллюзионист называет себя «Великий Нельсон». В начале представления зрителям раздают бумагу, карандаши, конверты и предлагают написать короткую записку — не более десяти слов, — положить бумагу в конверт и запечатать его.

Конверты сделаны из толстой бумаги, и иллюзионист не может видеть сквозь нее, даже если будет смотреть на просвет.

Когда приходит время собирать конверты у пассажиров, Великий Нельсон говорит:

— Приглашаю добровольца собрать запечатанные конверты.

Я вскакиваю с места и сразу же начинаю их собирать.

— Мисс, пожалуйста, убедитесь, что они все запечатаны и что сквозь них ничего нельзя увидеть.

Собрав конверты, я вкладываю в стопку и свой, так чтобы он был ближе к верху — тогда иллюзионист скорее его прочитает. Я передаю на сцену конверты и поворачиваюсь, чтобы вернуться на место.

— Это еще не все, любезная. — Обращаясь к публике, он говорит: — Чтобы доказать свою сверхъестественную способность видеть сквозь конверт, я попрошу эту очаровательную леди давать мне их по одному.

— Простите, я не могу.

— Давайте поаплодируем этой молодой женщине, которая любезно предложила свои услуги.

Я подавляю стон, когда люди начинают мне хлопать, ведь я хотела быть за столом, чтобы наблюдать за своими соседями.

— Пожалуйста, дайте первый конверт, — говорит он мне.

С мрачным видом я передаю его.

Едва взглянув на конверт, Великий Нельсон произносит:

— Здесь написано: «Этот пароход самый хороший».

Он разрывает конверт и читает вслух записку, повторяя слово в слово то, что сказал ранее. Глядя на публику, фокусник поднимает руку, чтобы закрыть глаза от света, направленного на сцену.

— Правильно? — спрашивает он кого-то в зале, потом восторженно поднимает записку вверх. — Как видите, я прочитал записку правильно до того, как вскрыл конверт.

Снова раздаются аплодисменты, и я даю ему второй конверт. Иллюзионист сообщает, какого содержания записка находится в нем, потом вскрывает конверт и в подтверждение своих слов читает вслух что там написано, — о размере шляпы на женщине из зала, в которой я узнаю пассажирку, плывущую вместе со мной от самого Коломбо.

Я передаю иллюзионисту третий конверт.

— Эта записка не совсем обычная, — говорит он публике, прежде чем открыть его. — В ней сказано: «Вирджиния Лин шлет привет». — Я вздрогнула: этот текст написала я. Фокусник открывает конверт, читает записку вслух, прикрывает глаза рукой от света и спрашивает собравшихся: — Подтвердит ли автор послания, что я прав?

Никто не подает голоса, и он повторяет вопрос. Не желая ставить человека в неудобное положение или подрывать его репутацию из-за своих тайных замыслов, я робко поднимаю руку.

— Это моя записка.

— Правильно ли я ее прочитал?

— Правильно.

Стоя с понурым видом на сцене и давая иллюзионисту следующий конверт, я подавляю в себе желание с криком убежать из зала. Какое фиаско! Я рассчитывала сидеть за столом и наблюдать за лицами своих подозреваемых, когда будет произнесено имя Вирджинии Лин. Но я стою на сцене в лучах яркого света и оттого не вижу сидящих в зале.

Все, чего мне удалось добиться, — это выставить себя на посмешище по крайней мере одному человеку из присутствующих, тому, кто нанял Вирджинию Лин, кем бы он ни был.

Выполнив обязанности перед Великим Нельсоном, я не сажусь на свое место за столом, а останавливаюсь возле Сары и шепчу ей:

— У меня болит голова.

И иду в каюту хандрить.

Не успеваю я сделать и нескольких шагов, выйдя из ресторана, как меня догоняет Сара.

— Ты должна сказать мне, как делается этот фокус с конвертами. Ты единственная, кому фон Райх раскрывает секреты.

— Я обещала ему больше никому не рассказывать.

— Скажи мне, иначе я распущу слух, что ты больна сифилисом.

— Это подло. Ну ладно, он не брал с меня обещаний относительно фокуса с конвертами, но что касается других, то я поклялась молчать как рыба.

— Давай говори.

— Когда фокусник открывает первый конверт, он сообщает нечто такое, что не написано на листке бумаги.

— Не написано? Не понимаю.

— Вспомните, до того как фокусник вскрыл первый конверт, он объявил: в записке, мол, сказано, что это лучший корабль. Потом он вскрыл конверт, прочитал вложенную в него записку и сказал, что был прав.

— Да.

— На самом деле фокусник прочитал записку от женщины, которая писала о размере шляпы, но он сказал неправду, заявив нам, что в ней говорится о пароходе.

— Но кто-то же подтвердил, что записка о пароходе.

— Нет. Если вы вспомните, то убедитесь, что никто не говорил этого во всеуслышание. Великий Нельсон просто смотрел на публику и делал вид, что кто-то подал некий знак, будто это его записка. В зале было темно, так что ни у кого не возникло сомнений, хотя никто не видел, чтобы кто-то взмахнул рукой или кивнул, подтверждая правоту фокусника.

— Значит, иллюзионист прочитал вымышленную записку и сделал вид, что кто-то подтвердил ее. Но я пока не поняла, чего он таким приемом добился.

— Это дало ему возможность прочитать про себя первую подлинную записку. Из нее, как я сказала, он узнает, что речь идет о шляпе. Потом фокусник вскрывает следующий конверт.

— Теперь поняла! Он читает вторую записку про себя и узнает о чем она, но сообщает публике, что говорилось в первой. Фокусник все время идет на шаг впереди, делая вид, что читает послания сквозь конверт, в то время как он на самом деле уже вскрыл предыдущий конверт и запомнил его содержание.

— Всегда есть простые объяснения сложным фокусам. В жизни все иначе.

— Это верно. — Сара хмурит брови, глядя на меня, и я думаю, не хочет ли она сказать что-либо о моей неудачной попытке выявить человека, нанявшего Вирджинию Лин. Тогда мне станет ясно, что наняла ее именно Сара.

— Иди в свою каюту и ложись спать, — говорит, однако, она. — Ты правда плохо выглядишь. И прими порошки от головной боли. Если это не поможет, у меня есть винишко с кокой.

Я отказываюсь от этого «винишка», крепкого, с настоем из кокаиновых листьев, и ухожу поджав хвост в свою каюту.

Обезьянка начинает визжать и прыгать вверх-вниз в клетке, но сразу замолкает, увидев выражение моего лица.

Я сажусь на кровать и не знаю, то ли мне вопить от гнева, то ли реветь от жалости к себе. Какой промах! И еще эти чертовы огни рампы.

— Я не отступлюсь, — говорю я обезьянке.

Я просто выжду, а когда буду готова, сделаю решающий ход; пока же мне остается продвигаться шаг за шагом. Даже если это будут маленькие шаги, я стану ближе к намеченной цели.

Незадолго до полуночи в дверь стучит горничная.

— Ваши друзья просят вас вернуться и встретить с ними Новый год.

Я неохотно возвращаюсь в ресторан. Там всем разливают шампанское. Фредерик дает мне бокал.

— Я поставила себя в глупое положение, — признаюсь я.

Он с удивлением смотрит на меня и качает головой, словно не понимает, о чем я говорю. Странно. Неужели он такой хороший актер? Или я не права в своих подозрениях и это не он организовал визит ко мне мнимой Амелии Кливленд?

Когда судовой колокол бьет восемь раз, мы встаем, запеваем «Старое доброе время» с бокалами в руке и после последнего куплета пожимаем друг другу руки, желая счастья в Новом году. 1889 год закончился, начинается 1890-й со всеми его радостями и печалями.

Фредерик провожает меня до моей каюты, и мы стоим друг перед другом в коридоре, зная, что каждый из нас скрывает свои тайны. Какое-то время царит неловкая тишина. Он нарушает ее:

— Нелли, охота на крупного зверя — опасное занятие. Оно требует большой выносливости и способности жить в самых тяжелых условиях. Я никогда раньше не брал женщину с собой на такое дело и поклялся никогда не брать, но, встретив вас, понял, что был не прав. Вы способны превзойти большинство мужчин, хотя вдвое уступаете им в росте и во много раз — в силе.

Я сияю от нескромной гордости.

— Но это не все, — продолжает он. — Вы еще красивы и обаятельны.

— А вы большой лжец, — говорю я, все еще сияя. — Продолжайте.

Он улыбается.

— Я рад, что встретил вас, Нелли, и надеюсь, что когда-нибудь вы составите мне компанию во время одной из моих поездок. Думаю, у нас получится хороший тандем.

Сердце мое тает, когда я смотрю в его добрые синие глаза.

— Мне бы очень хотелось этого, — говорю я, но в глубине души сомневаюсь в его словах. Я все еще не доверяю ему.

— Очень хорошо. Значит, решено. — Прежде чем уйти, он медленно наклоняется и целует меня в губы. — С Новым годом, Нелли.

Вскоре я засыпаю, убаюканная звуками знакомых песен, которые поют мужчины в курительной комнате под моей каютой, с ощущением теплых уст Фредерика на своих губах и его тела, льнущего ко мне.

 

54

В Иокогаме мы с Сарой сходим с парохода, потому что пять дней проведем в Японии и остановимся в гостинице.

Сара не перестает удивлять меня. Актриса вышла на палубу в мужском обличье: одежда, волосы, даже тонкие усы, которые, если она не может творить чудеса, фальшивые.

— Тебя что-то смущает, девушка, — говорит Сара с бруклинским акцентом.

— Зачем это? — спрашиваю я, имея в виду не то, почему она изменила внешность — это мне понятно, — а почему одета как мужчина.

— Мне надоело быть женщиной. Я люблю разнообразить свой наряд. Я играла роль принца Гамлета, дорогая моя. А изобразить американца вообще дело пустяковое, поверь мне.

Она говорит не то чтобы совершенно нормальным мужским голосом, но очень похожим.

С парохода, бросившего якорь в заливе на некотором расстоянии от берега, до пирса нас доставляют на небольшом паровом катере. Первоклассные отели во всех портах имеют собственные катера, но, как и в омнибусах на конной тяге, имеющихся у американских отелей, пассажиры должны платить, хотя эта услуга рассчитана на то, чтобы привлекать клиентов.

Фредерик садится к нам на катер. Он в хорошем расположении духа и одаривает меня нежной улыбкой, но когда я вижу, как он смотрит на Сару, я готова вонзить ей нож в сердце.

Порт в Токийском заливе имеет приятный и опрятный воскресный вид. На японских рикшах ярко-синяя одежда, ноги обтягивают трико без единой морщинки, на теле короткие куртки с широкими, развевающимися на ветру рукавами. У рикш комичные, похожие на грибы шляпы, и с коротко подстриженными волосами на затылке они разительно отличаются от своих коллег в других странах, где мне довелось бывать. На спине и рукавах верхней одежды у них, как у всех мужчин, женщин и детей, которых я вижу, вышиты их гербы.

После прошедшего ночью дождя улицы стали грязными, а воздух — прохладным и бодрящим, но солнце, пробивающееся сквозь дымку раннего утра, согревает нас благодатным теплом.

Мы с Сарой останавливаемся в «Гранд-отеле», большом здании с длинными верандами, просторными холлами и номерами, из окон которых открывается великолепный вид на озеро.

После недолгих уговоров Сара соглашается осмотреть со мной достопримечательности Иокогамы.

— О Боже! — Это все, что я могу произнести, когда некоторое время спустя мы с Сарой встречается в вестибюле гостиницы.

Из дерзкого бруклинского парня она превратилась в престарелую женщину — седые волосы собраны в пучок, трость, сгорбленная осанка при ходьбе, даже большая брошь на груди; точно такая была у моей бабушки. Да, она настоящая актриса.

— Зачем это? — опять спрашиваю я. В ее присутствии мне всегда не хватает слов.

— Мне сказали, что японцы с большим уважением относятся к пожилым людям, вот я и подумала: внучка с бабушкой гуляют по городу — как это будет мило.

— Хорошо. После экскурсии по Иокогаме мы могли бы поехать в Токио, благо он близко. Надеюсь, это будет тебе по силам, бабушка?

Рикша везет нас по улице, на которой мужчины, женщины и дети играют в бадминтон и запускают змеев. Сара застенчиво улыбается мне.

— Я заметила, что ты смотришь на этого красавца Фредерика как влюбленная барышня. Почему ты не пригласила его вместо меня?

— Вздор, ничего такого ты не могла видеть. Кроме того, меня больше устраивает твое общество.

— Не ври. Я видела, как вы бросаете друг на друга похотливые взоры.

— Какие взоры? Не намекаешь ли ты…

— …что вам назначено судьбой быть любовниками? Конечно. Если ты собираешься прятать свои страсти под одеялом, дорогая моя, пусти туда мужчину и раздели с ним жар страстей.

— Сара, ты невыносима. Пожалуйста… Между мной и мистером Селусом ничего нет.

— Дорогая Нелли, меня не проведешь. Тебе ведь очень хочется, чтобы он… — Она наклоняется ко мне и тихо произносит нечто непристойное.

— Прекрати! Или я сейчас выпрыгну. — Щеки у меня пылают, но я не могу решить, то ли смеяться, то ли бежать от ее бесстыдства.

— Нелли, ты взрослая женщина. Ты же наверняка мечтаешь, как он шепчет тебе на ушко всякие нежности, а ты лежишь с ним, и он…

— Хватит! Я тебя не слушаю. — Я зажимаю руками уши.

Она отдергивает одну руку.

— Не будь ребенком. Я ожидаю большего от тебя. Я даю хороший совет. Никто другой тебе этого не скажет. Давай наслаждайся волшебной чувственной страстью, которую он тебе даст. Не пожалеешь.

— Не останусь ли я после этих наслаждений матерью-одиночкой?

— Да ладно тебе; каждая женщина знает способы, как избежать беременности. Если не знаешь, я подскажу, но не думаю, что ты несведуща в этих вопросах. Постой! — Сара наклоняется ближе и шепчет: — Может, ты предпочитаешь женщин?

— Я предпочитаю, чтобы ты перестала изводить меня и намеренно смущать. Но уж коли ты завела разговор о любовниках, почему бы тебе не рассказать, что происходит между тобой и тем таинственным человеком, о ком ты упомянула на «Виктории»?

— Смотри. — Она показывает на группу японок, которых мы обгоняем на улице. — Не кажется ли тебе, что они самые красивые на свете? Можно подумать, что их лица принадлежат кисти художника. Эти идеально очерченные алые губы, румяные щеки. Не говоря уже о черных шелковистых волосах. Меня поражает, как грациозно они идут в этих ужасных деревянных сандалиях.

Иначе говоря, Сара сменила тему.

— Горничная в отеле сказала, что японки ходят без сумочки. Деньги, расческу, шпильки и все, что нужно, когда они выходят из дома, японки прячут в манжете рукава. — Сара с симпатией улыбается мне. — Но как и большинство женщин, они не прячут свои чувства. Я в этом уверена.

Рикша высаживает нас у крытого рынка, где все, от рыбы и риса до одежды и палочек для еды, продается в ларьках. Сара отходит от меня и ищет слепого, который вымыл бы ее и сделал массаж.

— У японцев это профессия слепых, и они берут совсем немного. — Она хватает меня за руку. — Пойдем со мной, расслабишься для Фредерика.

Я выдергиваю руку. Сара смеется. Я женщина, умеющая владеть своими страстями. А она совершенно раскованная и несдержанная с мужчинами и в интимных отношениях с ними. Несмотря на ее поддразнивание, я восхищаюсь ею.

Бродя между прилавками, я ловлю себя на том, что воображаю: какие отношения сложились бы между мной и Фредериком, если бы я вела себя на манер Сары? Вдруг я замечаю на ногах какой-то женщины ботинки, от которых не могу отвести глаз, и останавливаюсь.

Я не вижу саму женщину, потому что она за стеной. Ларьки отделены друг от друга бамбуковыми перегородками, не доходящими до пола для циркуляции воздуха. В этом пространстве и видны ботинки, а мое внимание привлекла их кожа. Она подходит под данное мнимой миссис Кливленд описание ботинок у женщины, нанявшей ее: светло-коричневая с мешочками и дырочками или трещинами.

Сердце скачет, когда я из керамической лавки направляюсь в соседний магазинчик.

Я быстро огибаю угол и чуть не налетаю на женщину. Делаю шаг назад:

— Извините.

— Ну что вы.

Юная ассистентка Хью Мердока улыбается мне. Я смотрю вниз. Она обладательница ботинок.

— В чем дело? Я испачкалась?

— Нет-нет, — бормочу я. — Извините за мою назойливость, но я увидела ваши ботинки и хотела спросить: не продаются ли такие здесь?

Конечно, это ложь. Ее ботинки высокие, со шнуровкой на подъеме, как у моих, — в западном стиле, совершенно непохожие на японские сандалии высотой пять дюймов, выглядящие словно ходули на ногах у женщин.

— Совсем не такие, как здесь носят, правда? — говорит ассистентка.

Я думала, она австралийка, как Мердоки, но хотя акцент у нее английский, в нем улавливается примесь языка какой-то другой европейской страны. У девушки темные волосы, зеленые глаза и смуглое лицо.

— Мне понравилась кожа — с мешочками и прочее. Никогда не видела такую. Что это за кожа?

— Страусиная, тех больших птиц, что не летают.

— Страусиная? Вот как? Меня зовут Нелли Блай.

— Ченза.

Свою фамилию она не называет.

— Мы один раз виделись.

— Да, когда я была совсем голая. Я рада, что вы не оскорбились. Мужья часто внушают своим женам такое, что они чуть ли не падают в обморок, если слышат о любви между женщинами.

— Говорят, что те, кто тянется к себе подобным, тоже нормальные люди. — Я снова смотрю на ботинки. — Я слышала о страусах. Широко известны их перья. Это австралийские животные?

— Там есть фермы, где их разводят; впрочем, они, кажется, обитают в Африке. — Она смотрит на мои ноги. — Если у вас тот же размер, я дала бы вам свои ботинки, ведь они вам очень нравятся.

— Собственно, это Вирджиния Лин сказала мне о них. Вы были в этих ботинках, когда наняли ее.

Она вскидывает брови.

— Извините, боюсь, я не знаю вашу подругу. Не ее ли имя вы упомянули во время выступления иллюзиониста?

Лобовая атака отменяется. Я должна была догадаться, что она сидела в ресторане.

Она слегка касается меня, уходя из магазина:

— Если захочешь повеселиться, заходи к нам в каюту. Иначе иди к черту, сучка.

Потрясающе. Какая грубиянка! Мне очень хочется догнать ее и потребовать, чтобы она рассказала, что знает, но, конечно, ничего я не добьюсь да еще и угожу за решетку за нанесение побоев, если эта девица оскорбит меня вновь.

— Нелли! — окликает меня Сара. Для бабушки она идет ко мне слишком резвой походкой. — До чего здорово. У него руки ангела. — Увидев выражение моего лица, актриса добавляет: — У тебя такой вид, словно тебя окатили холодной водой.

 

55

Вскоре после возвращения в гостиницу Фредерик вызывает меня через посыльного, и мы встречаемся с ним в зале.

— Что вы знаете о страусах? — спрашиваю я, прежде чем он успевает открыть рот.

— Страусах? Крупные быстроногие отвратительные создания. Взрослые самцы весят до трехсот фунтов и опасны, если их раздразнить. Один мой знакомый пьяным забрался к ним в загон ночью. Они насмерть забили его. Он, вероятно, забыл, что они бьют ногами вперед, а не лягаются, как лошади. Почему вы спрашиваете?

— Когда мы были в Гонконге, в гостинице ко мне подошла женщина и сказала, что она Амелия, жена Джона Кливленда.

— Что?! Почему вы не сказали мне?

— Не сказала, потому что предположила: это вы наняли ее с целью взять у меня некий предмет.

— О чем вы говорите? Я никого не нанимал. Нелли…

— Постойте. — Я поднимаю вверх руки. — Вы утверждаете, что не нанимали ее. Значит, это мог быть ваш приятель, лорд Уортон.

— Я не слежу затем, что делает лорд Уортон, а он не следит за мной. Мы не работаем вместе, у нас общий интерес к королеве и стране, и только. А вы отдали той женщине в Гонконге… Вы сказали, что это было?

— Посмотрите мне в глаза и чистосердечно признайтесь, что вы не пытались вместе с лордом Уортоном увести меня в сторону в моем расследовании.

— Слово джентльмена! — Он искренне смотрит мне в глаза.

Я вздыхаю. Конечно, он лжет, однако продолжать эту тему бессмысленно. Перед нами снова тупик, каждый из нас пускает пыль в глаза, притворяется невинной овечкой и не желает открыть свои карты.

— Вы хотели видеть меня по какому-то делу?

— Совершенно верно. Японский дипломат, с которым я встречался в Южной Африке, пригласил меня сегодня на ужин. После него состоится особенное представление — будут танцевать девушки. Японцы называют их гейшами. Не хотите ли вы пойти?

— С удовольствием. — Конечно, он произнес волшебные слова: я никогда не отказываюсь от чего-либо особенного.

— Я зайду за вами в шесть. Так что насчет страусов и того, что у вас есть? Вы должны сказать мне…

Я отхожу от него:

— Вам придется извинить меня, мне нужно приготовиться к сегодняшнему ужину.

По дороге на званый ужин о таинственной страусиной истории речи не возникает. У Фредерика ужасная способность демонстрировать полное равнодушие ко всему этому делу, а я полна решимости не раскрывать и толику того, что мне известно, пока он не поделится своими секретами.

Ужин устраивается в традиционном японском доме, представляющем собой контраст со всем, к чему я привыкла в Пенсильвании. Дом небольшой и аккуратный, скорее игрушечный, чем настоящий, сделанный из тонких досок наподобие дранки, несмотря на то что хозяин — человек с положением.

Планировка дома хорошо продумана. Передняя стена отодвинута внутрь, так что между двумя боковыми стенами и полом второго этажа образуется встроенная в дом, а не пристроенная к нему терраса. Легкие рамы, в просветах которых вставлены не стекла, а натянута рисовая бумага, служат одновременно и окнами, и дверями. Рамы не открываются и не закрываются на петлях, как наши двери, не поднимаются и не опускаются, как наши окна, а сдвигаются в сторону. Они служат перегородками внутри дома, и их можно в любой момент сдвинуть, сделав из двух или более комнат одну.

И хозяин, и хозяйка разговаривают по-английски, и когда я сообщаю, что хотела бы узнать больше о культуре и обычаях японцев, удовлетворяют мое любопытство.

Улучив момент, хозяйка говорит мне, что женщины ее страны попробовали носить европейскую одежду, но сочли ее очень неудобной и неэстетичной и снова перешли к изысканным кимоно. Однако они переняли европейское белье, убедившись, что в нем гигиеничнее и приятнее, чем ходить вообще без белья, как было принято раньше.

— Этикету и красивым манерам обучают в школе, — продолжает хозяйка. — Девочек учат грациозно двигаться, принимать и развлекать гостей, прощаться с ними, красиво подавать чай и сладости и правильно пользоваться палочками для еды.

Действительно, одно удовольствие смотреть, как эта миловидная женщина управляется палочками, и какое ужасное впечатление, занимаясь тем же, должно быть, произвожу я.

Во время своего путешествия я не раз пожалела, что в спешке забыла взять с собой «Кодак», и сожалею особенно сейчас, когда ужинаю с этими обаятельными людьми. На каждом судне, в каждом порту я встречала путешественников с «Кодаками» и завидовала им. Они могут фотографировать все, что им нравится. Страна восходящего солнца совершенно изумительна, и те, кто захватил с собой «Кодак», кроме приятных воспоминаний сохранят и множество пластин с изображением новых знакомых и их самих.

После ужина прохладным вечером мы направляемся в дом, где должно состояться выступление гейш. Кроме нас в числе зрителей будут несколько членов иностранных дипломатических миссий.

Перед дверью стоят ботинки обитателей этого дома, и нас также просят снять обувь, перед тем как войти. Подобный обычай не нравится кое-кому из дипломатов, которые категорически отказываются выполнить просьбу. Компромисс достигается, когда им предлагают надеть матерчатые тапки поверх обуви.

Второй этаж целиком преобразован в одну большую комнату, где ничего нет, за исключением циновок, расстеленных на полу, и японских ширм тут и там. Мы садимся на пол, потому что в Японии нет стульев; циновки, хотя и сделанные из рисовой соломы, мягкие как бархат. Смешно видеть, как мы усаживаемся на них; еще комичнее — как мы стараемся удобнее расположить ноги. Мы грациозны как танцующие слоны.

Улыбающаяся женщина в черном кимоно расставляет перед нами несколько японских переносных очагов — круглых и квадратных — с горящими углями. Потом она приносит поднос с длинными курительными трубками — скоро мне предстоит узнать, что японки курят постоянно, — а также чайники и несколько чашек.

С нетерпением я ожидаю, когда появятся гейши. Наконец в комнату вплывают миниатюрные девушки в элегантных кимоно, ниспадающих шлейфом, с рукавами как крылья ангела. Девушки грациозно кланяются, и так низко, что лбами касаются коленей, на которые потом перед нами встают и произносят приветствие. При этом они втягивают воздух с длинным шипящим звуком, что, как нам сказали, является признаком глубокого уважения.

Музыканты садятся на пол и начинают играть на сямисэнах, барабанах и гонгах, извлекая из них тревожащие звуки.

Перед тем как начать танец, гейши замирают, держа раскрытые веера над головой. Все девушки небольшого роста, с тончайшими талиями. Ресницы накрашены, брови подведены, отчего их большие добрые глаза кажутся темнее. Черные как ночь волосы красиво уложены большими кольцами, укреплены клейкой смесью и украшены золотыми и серебряными цветами и помпонами из золотистой бумаги. Чем моложе девушка, тем ярче ее прическа.

Кимоно, сшитые из прекрасной ткани, на талии свободно подвязаны широким поясом с бантом оби, длинные широкие рукава сдвигаются назад, открывая предплечья и изящные руки. На маленьких ногах у них белые носки со специальным отделением для большого пальца.

Японки — единственные виденные мной женщины, которых губная помада и пудра делают еще более очаровательными. Они особым способом подкрашивают нижнюю губу, отчего становятся еще более соблазнительными, а губы — похожими на две спелые вишни.

Музыканты запевают протяжную мелодию, и танцовщицы оживают. С чарующей грациозностью они взмахивают веерами и пластично двигаются, принимая различные позы, каждая из которых более возбуждающая, чем предыдущая. При этом они выглядят по-детски и застенчиво, а от улыбки на щеках появляются ямочки. Черные глаза светятся от удовольствия, испытываемого во время исполнения танца.

Потом девушки знакомятся со мной, рассматривая с удивлением и восхищением мои платье, браслеты, кольца, ботинки — для них самые необычные и поразительные вещи, — волосы и перчатки. Ничто не ускользает от их взгляда, и они все одобряют.

Гейши говорят мне комплименты, приглашают меня снова приехать к ним и в знак уважения к моей стране — японцы никогда не целуются — прижимаются своими пухлыми губами к моим.

— Вы произвели на гейш неизгладимое впечатление, — говорит Фредерик, когда мы возвращаемся в гостиницу. — Они пришли в восторг, узнав, что вы совершаете такое увлекательное путешествие.

— Я тоже в восторге от него, — признаюсь я, с немым вопросом глядя на собеседника. — Во время этого путешествия произошло так много интересных событий.

— Вы хотите что-то сказать? — спрашивает он строгим голосом, каким отцы говорят с детьми и властные мужья — с женами.

— Да, сегодня я чудесно провела время. Спасибо вам. И еще у меня к вам есть вопрос. Как был одет Джон Кливленд в тот день, когда сказал вам на берегу, что собирается остаться в Порт-Саиде?

— Что за чепуха! Он был не в национальной одежде, а в обычной, в какой любой англичанин выходит в город.

— А-а…

Он смотрит на меня и слегка шевелит губами, не зная, какое откровение я получила от богов на этот раз. Но моя триумфальная улыбка говорит ему, что он дал неправильный ответ.

Фредерик отходит от меня с выражением разочарования на лице.

Почему я сделала это? Меня возмутил его тон, не говоря уже о требовании довериться ему, в то время как он прячет от меня свои карты.

Вообще-то в моих правилах не будить лиха, пока оно тихо. Но и с момента первой встречи с Фредериком у меня не выходило из головы его утверждение, что он разговаривал с мистером Кливлендом на берегу, а вопрос, как тот был одет, вдруг возник только сейчас. Я не знаю, действительно ли Фредерик беседовал с кем-то на берегу, но даже если и так, то явно не с «мистером Кливлендом», который спускался с парохода в матросской робе, и в его небольшом вещевом мешке было место разве что для египетской одежды.

 

56

В оставшиеся дни моего пребывания в Японии Фредерик больше никуда не приглашает меня, но я приятно провожу время и даже уговариваю Сару съездить в Токио.

Случай с Чензой и ботинками из страусиной кожи заставил меня проявлять большую осторожность, и я постоянно держу ухо востро, хотя мне следовало бы расслабиться в экзотической атмосфере. У меня нет ни малейшего представления, каким образом Ченза вписывается во всю эту интригу, ибо ассистентка возникла намного позже Порт-Саида, однако она лишает меня спокойствия. Ченза производит на меня впечатление человека, который будет улыбаться, даже когда попытается пырнуть кого-то ножом под ребро.

Одно из наиболее приятных событий в период моего нахождения в Японии — это обед, устроенный для меня на американском военном корабле «Омаха», стоящем на якоре в заливе. Потом, вернувшись в гостиницу, я собираю свои вещи. Несколько новых друзей провожают меня на «Океаник», и, когда мы поднимаем якорь, паровые катера подают громкие гудки мне на прощание и оркестр на «Омахе» исполняет в мою честь «Дом, милый дом», «Привет, Калифорния» и «Девушка, оставленная мной».

Я долго машу платком, пока берег не исчезает из вида, и потом у меня болят руки в течение нескольких дней.

Сара только качала головой при виде такого прощания со мной.

— При всем моем сценическом успехе не было случая, чтобы меня так обожала целая команда военного корабля. Знали бы все эти мужчины, что имеют дело с женщиной, обладающей характером девственницы.

Есть все предпосылки для того, чтобы путешествие было приятным и быстро завершилось. Даже главный судовой инженер Аллен написал на паровых машинах и повсюду в машинном отделении:

За нашу Нелли Блай.

Умри, но побеждай.

20 января 1890 года.

Мы идем с хорошей скоростью, пока на третий день на нас не обрушивается шторм. Команда пытается приободрить меня, говоря, что он продлится всего сутки, но на следующий день буря разыгрывается с еще большей силой и продолжается, не ослабевая ни на минуту. Дует встречный ветер, с диким ревом вздымаются волны, пароход зарывается в них носом. Каждый день я выясняю, с какой скоростью мы идем, не увеличилась ли она хоть на несколько миль по сравнению с минувшими сутками, но каждый раз меня ждет разочарование.

Когда шторм наконец заканчивается, по судну начинают ходить слухи, что на борту есть Иона, и, к моему ужасу, экипаж утвердился во мнении, будто Ионы — это обезьяны.

— Они приносят плохую погоду, и, пока обезьяна на борту, нас будут преследовать шторма, — со знанием дела говорит мне мой стюард.

Главный судовой инженер спрашивает, не соглашусь ли я, чтобы обезьяну выбросили за борт. Пока я размышляю над этим вопросом, во мне происходит борьба между суеверием и чувством жалости к обезьянке. И тут кто-то заявляет, что Ионы — это священники. Они якобы навлекают на корабль всякие невзгоды. А у нас на борту два священника.

Я говорю главному судовому инженеру:

— Если священников выбросят за борт, я не буду возражать, чтобы обезьянка последовала за ними.

Как только погода окончательно улучшается, я решаю, что настало время осуществить мой план по выявлению человека или людей, причастных к смерти «Джона Кливленда». Пассажиры разбегутся во все стороны, когда мы высадимся в Сан-Франциско, и сейчас последний шанс узнать правду. И выяснить, кто пытался прикончить и меня.

Лежа ночью с открытыми глазами, я представляю, как тикают часы, и как с каждой минутой я становлюсь ближе к Сан-Франциско, ближе к моей цели, но это также значит, что остается все меньше времени на разоблачение несправедливости. А мне до сих пор так мало известно. Сказал бы «Джон Кливленд» еще хоть одно слово или…

Я сажусь в кровати, затем встаю и начинаю босиком ходить взад-вперед. Серебряный лунный свет отнимает у темноты небольшой кусочек.

Моя обезьянка открывает сонные глаза и смотрит, как я мечусь по каюте.

— Почему бы не добиться от него признания, кто подстроил это убийство? — спрашиваю я ее. Приблизившись к клетке, я смотрю в глаза брату моему меньшему. — Это не безумнее, чем упрятать самое себя в психушку, чтобы получить работу.

Обезьянка показывает белые зубы и лязгает ими. Я воспринимаю это как знак одобрения того, что «Джона Кливленда» нужно вернуть, дабы он мог предстать перед человеком, который организовал его убийство. И я точно знаю, как это сделать.

— Я подниму мертвого из могилы, — говорю я обезьянке.

Она прыгает как мячик в клетке и визжит так громко, что может разбудить мертвого.

— Ш-ш-ш, — пытаюсь я угомонить ее, но уже поздно — пассажир в соседней каюте стучит в стенку и выкрикивает неджентльменское замечание.

Эта задумка не покидает меня, когда я забираюсь обратно в постель. Слишком рискованно, сказал бы мистер Пулитцер, если бы я поделилась с ним своими соображениями. Но редактор говорил так о многих моих задумках, и, в конце концов, поэтому и взял меня на работу — я рискую, и что-то происходит. Например, растет тираж его газеты.

«Джон Кливленд» не успел сказать мне всего, что хотел. Но на борту есть человек, который в состоянии помочь ему сделать это.

 

57

Все, что мне нужно было, чтобы организовать интервью с известным спиритуалистом, действующим как медиум между этим миром и потусторонним, — послать записку мадам Си Ши с просьбой дать мне аудиенцию с намеком на финансовое вознаграждение.

«Аудиенция» — именно такое слово я употребила в своем послании, надеясь, что оно точно передаст мое раболепие перед царственной женщиной и восхищение ею. «Рассыпаешься мелким бисером», — сказали бы парни из редакционного отдела новостей по этому поводу.

Идя в каюту Си Ши, я раздумываю над другой проблемой: как мне отчитаться перед Пулитцером за деньги, потраченные на вызывание некоего лица из загробного мира. Чуждый всему сверхъестественному, он разделает меня под орех, если я не найду разумного оправдания этим расходам.

Мое мнение о спиритуалистах совпадает с мнением Уильяма Джеймса, который развенчивал многих из них, пока не встретил Леонору Пайпер, получившую первый опыт медиума в возрасте восьми лет: она услышала шепот своей тети, когда та умирала совсем в другом месте.

Доктор Джеймс провел исследование феномена Леоноры Пайпер. Для основателя философии прагматизма, считавшего, что все экстрасенсы — шарлатаны, эта женщина стала той белой вороной в спиритуализме, существования которой достаточно, дабы опровергнуть утверждение, что все вороны — черны.

Мадам Си Ши тоже белая ворона?

Точно это знают только мертвые, потому что сеанс медиума есть некромантия, или общение с мертвыми. Раньше такие попытки считались черной магией и приводили тех, кто ею занимался, к большой беде, а сейчас спиритизм — салонная игра, правда, воспринимаемая многими вполне серьезно.

Что касается моего отношения к общению между живыми и мертвыми, то я практичный, здравомыслящий человек и не пытаюсь захлопывать дверь перед чем-то, чего не знаю, хотя и имею по данной теме негативный опыт.

Когда в прошлом году в Нью-Йорке я услышала о медиуме, который удивлял высшее общество своей способностью вызывать бестелесные сущности умерших любимых людей, я попыталась пообщаться с моим дорогим отцом, ушедшим из жизни, когда мне было шесть лет.

Приятельница высмеяла меня, когда я сказала ей, что собираюсь сделать, но мне было не до шуток. Я надеялась, что для любви не существует границ даже загробного мира. Но, услышав невразумительное бормотание призрачной фигуры и какой-то стук и увидев, что стол вдруг начал подниматься в воздух, я вскочила со стула и включила свет, чтобы разоблачить обман. Оказалось, что медиум ногами при помощи скрытых рычагов со стуком поднимал стол, а в соседней комнате сидел человек и что-то мямлил в трубку, выходившую к люстре, висевшей над нами в комнате, где проводился сеанс.

В тот вечер я и сама выступила в роли предсказательницы. Предвидя, что мои действия вызовут бурную реакцию, я взяла с собой полицейского, который заливался смехом, уводя меня от рассерженных «духов».

Служанка впускает меня в каюту мадам Си Ши, и, войдя, я сдерживаюсь, чтобы не сделать реверанс. Спиритуалист сидит в плетеном кресле с высокой спинкой и низком настолько, чтобы ее «лотосовые ножки» доставали до пола, и тем не менее производит впечатление царицы на троне.

Чи Линь, ее главный ассистент и служитель, стоит подле нее со скрещенными руками, спрятанными в рукава. Худой, во всем черном, он напоминает мне хищную птицу у того бедуинского шейха в Египте.

Дав согласие выпить чаю, я присаживаюсь и обращаюсь к птице, которая, как мне сказали, является переводчиком.

— Мадам Си Ши прославилась на весь мир способностью общаться с духами усопших, которых любили.

Он кивает:

— Прославилась во всем этом мире и в других.

— Я пришла просить ее применить свою незаурядную силу на сеансе, установив контакт с человеком, умершим насильственной смертью.

— С тем, кого вы любили?

— Вообще-то я никогда не видела этого человека вплоть до последних секунд его жизни.

— Мадам Си Ши проводит частные сеансы. — На его лице появляется огорченное выражение. — Естественно, нужно сделать небольшой подарок, чтобы помочь ей работать с миром духов.

— Ее труд заслуживает щедрого вознаграждения и пойдет на пользу другим. На сеансе будут присутствовать девять гостей.

Чи Линь качает головой:

— Мадам Си Ши требуются семь гостей, чтобы установить энергетическое равновесие между этим миром и миром духов. «Семь» считается благоприятным числом, потому что во время седьмого месяца, Месяца призраков, открываются двери ада и мертвые могут навещать живых.

— Надеюсь, что дух, с которым я хочу пообщаться, пребывает в более прохладном месте, нежели ад. И мне нужно, чтобы присутствовали именно девять человек. Я компенсирую мадам Си Ши дополнительные спиритуалистические усилия.

Она выслушивает перевод и кивает в знак согласия.

— Нам понадобится комната примерно такой же площади, — говорит Чи Линь, — но в ней ничего не должно быть, кроме круглого деревянного стола и стульев. Нам потребуется время, чтобы подготовить ее для входа духов.

— Я смогу организовать это. Кажется, на пароходе есть две пустые каюты люкс.

— Там не должно быть источников света и никаких помех.

— Мне нужно, чтобы горела одна свеча.

Он качает головой.

— Невозможно.

— Ну хотя бы совсем небольшая, на столе в центре. — Я не смогу увидеть реакцию гостей в полной темноте. — Безусловно, я сделаю дополнительное пожертвование за труды мадам Си Ши слухами, если будет разрешено, чтобы там горела маленькая свеча.

После недолгих переговоров мне говорят, что медиум сделает исключение и разрешит поставить на стол небольшую свечу.

Сердце у меня начинает биться чаше, и я делаю глоток чаю.

— Позвольте, я объясню, что мне нужно.

Господи, помоги, чтобы все сошло гладко!

После того как я вышла из каюты мадам Си Ши, ко мне подходит коридорный.

— Мадемуазель Аиссе просит вас зайти к ней.

На каждом отрезке пути Сара регистрируется под другим именем. Я думаю, это персонажи, чьи роли она играла на сцене, и, видимо, актриса надеется, что такая тактика собьет с толку ее врагов.

Кем, где и какими бы они ни были.

Меня не удивляет, если кто-то видел, что я ходила в каюту медиума. Возможно, коридорный, который сказал об этом Саре, и сейчас ей хочется узнать какие-нибудь пикантные подробности. На судне в море от любопытных глаз не спрячешься.

Сара впускает меня к себе. Она в вязаной шапке, матроске и расклешенных брюках.

— Идешь поднимать паруса? — спрашиваю я.

— После этого длинного и тоскливого путешествия мне кажется, что у меня в жилах течет соленая вода. Может быть, я сыграю Одиссея по возвращении в Париж. Меня привяжут к мачте, рабочие сцены будут окатывать водой, а я буду бороться с искушением плыть на их чарующие голоса.

Она идет к своему закрытому гробу, садится на него, вытянув ноги на крышке и опершись спиной на стену. Актриса затягивается сигаретой в длинном мундштуке и жестом показывает мне на стул, но я вся будто на иголках и не хочу садиться.

Запах дыма совсем не такой, как у знакомых мне сигарет, что заставляет меня иногда задумываться об образе жизни Сары и окружающей ее богемы.

Она тычет в меня мундштуком:

— Так скажи мне, газетчица, о чем ты разговаривала с вдовствующей императрицей мира духов. Если она на что-то способна, я бы задала ей кое-какие вопросы о своем бывшем любовнике. Этот негодяй ушел в мир иной, не сказав, где бриллиантовое ожерелье, которое он обещал мне.

— Ты невыносима, Сара. Я брала интервью у нее для моих читателей. Точнее, задавала вопросы ее тощему адъютанту в черном или кем бы он ни был.

— Он евнух.

— Не может быть! Ты имеешь в виду — как евнухи в гареме?

— Существуют тысячи евнухов, служащих не в гаремах, а в императорских семьях. Они считаются самыми преданными слугами и становятся в их стране влиятельными политическими советниками, и почти все эти люди получили свой статус добровольно.

— Ты хочешь сказать, отрезав свои мужские принадлежности?

Она строит гримасу и рукой отгоняет от себя дым.

— Мне смешно слышать, когда взрослые женщины употребляют детские выражения для описания анатомии человека.

— Они отрезают себе яички? — Я хочу выказать себя современной женщиной.

— Они оттяпывают себе яйца, — говорит она хриплым моряцким голосом. — Не сами, конечно; это делает человек, который бродит по белу свету и отрезает их острым ножом.

— Не могу представить, чтобы мужчина совершил над собой такое лишь ради получения работы.

Она пожимает плечами:

— Люди делают себе еще более страшные вещи.

— Почему считается, что евнухи заслуживают большего доверия?

— У них нет ни жены, ни детей. Свою жизнь они могут посвятить лишь императорской семье. Подобно священнослужителям лишь раз в жизни они, так сказать, надевают мантию, и хода назад нет. А вознаграждение может быть невероятным. Некоторые евнухи правили Китаем от имени императоров.

Я содрогаюсь при мысли о том, что они должны чувствовать, когда нож начинает резать плоть. Мужчины идут на все ради власти.

Моя следующая задача — уговорить капитана взять на себя роль хозяина на этом сеансе. Как иначе я соберу подозреваемых вместе?

Нашла для него подходящий довод: это мероприятие развлечет пассажиров, и им будет что вспомнить.

— Было бы жаль, если бы мы не воспользовались услугами самого знаменитого в мире медиума, пока она борту.

— Зачем кому-то захочется вступать в контакт с мертвыми? — удивляется капитан.

— Королева Виктория присутствовала на одном из сеансов для контакта со своим любимым мужем Альбертом. — Я не знаю, было ли такое на самом деле, но всему миру известно, как она горевала о муже, так что по крайней мере это правдоподобная ложь.

— Правда? — Такой аргумент заставляет капитана задуматься. — Ну, если королева будто бы контактировала с мертвыми, тогда я не вижу причины, по которой мы не можем попробовать сделать то же самое. Кроме того, это ведь все шутки ради. Правильно?

— Конечно.

 

58

Сегодня ночью, когда должен состояться организованный мной спиритический сеанс, мадам Си Ши, как видно, призвала всех духов морей. Вокруг судна мечутся и кружатся клочки плотного тумана, в которых легко признать призраков или вообразить себе во мраке все, что угодно.

Помнится, будучи маленькой девочкой, я заигралась с другими детьми и должна была поздним вечером возвращаться домой через темный лес. Я пустилась бежать и, запыхавшаяся, влетела в дом. Мне казалось, в темноте что-то гонится за мной. Но мама только покачала головой: «У страха глаза велики».

— Ну ладно, — говорю я, оттолкнувшись от перил, у которых стояла, и собираясь с духом перед подготовленной мной драмой и возможной dénouement. Я надеюсь, что китайские духи мадам Си Ши помогут раскрыть тайну, не дающую мне покоя.

Чувствуя озноб от ночной прохлады, я вхожу внутрь помещения для сеанса и убеждаюсь, что трудно представить себе лучшую обстановку для вызывания духа.

Наступает полночь, и приглашенные мною живые собираются для встречи с мертвыми.

Капитан предоставил пустую каюту люкс на этот вечер, и ассистент мадам Си Ши превратил ее в…

— Склеп! — произносит Сара, войдя в комнату, которая полностью задрапирована в черное: стены, пол, потолок. — Даже воздух кажется черным.

— Словно в гробу, — соглашаюсь я. — Под закрытой крышкой.

Она содрогается:

— Однажды такое случилось.

Удивительно. Сегодня Сара немодно одета. На вид это женщина средних лет со следами увядания. Такого эффекта она достигает не за счет грима, а тем, как себя держит, да и тускло-коричневая одежда подчеркивает старомодность во всем ее облике. Говорит сейчас Сара с центральноевропейским акцентом.

Единственные предметы мебели посередине комнаты — круглый деревянный стол и деревянные стулья без обивки со следами продолжительного пользования. Как я просила, на столе тонкая белая церковная свечка в простом серебряном подсвечнике.

Сара проводит рукой по столу.

— Напоминает мне обстановку в одной из моих пьес. Стол в средневековом замке. Когда гаснет свеча, появляются духи людей, замученных в темнице.

— Да, все выглядит превосходно. — Конечно, если не будет гаснуть свеча.

Входят Уортоны: его светлость с недовольно поджатыми губами, а ее светлость со зловеще нахмуренными бровями. Всем своим видом она напоминает мне Даму пик из «Приключений Алисы», приказывающую: «Отрубить ей голову!»

Ну что же, я всегда могу броситься за борт, если сегодня все пойдет не так.

Приходят остальные, по большей части, как Сара, в черном. По всей видимости, это дань уважения, поскольку черный — цвет смерти. Я тоже думала явиться в таком одеянии, но у меня с собой нет черного платья. А вот Чензе нет дела до этикета. Эта развратница выбрала цвет, которому отдают предпочтение жрицы любви — красный, и липнет к фон Райху, к явному неудовольствию вдовы Мердок.

— Это что еще за примадонна? — шепчет Сара.

Известно, как притягательна сила денег, поэтому я не удивляюсь, что Ченза проявляет симпатию к господину из Вены.

Чи Линь усаживает девятерых из нас: Сару, Уортонов, фон Райха, развратницу в красном, вдову с пылающим от виски лицом, Фредерика, не узнающего актрису, капитана в идущей ему темно-синей форме и перепуганного кролика в моем лице.

— Во время сеанса не должно быть разговоров, — предупреждает нас Чи Линь тоном учителя, отвечающего за дисциплину в классе. — Требуется полная тишина, чтобы мадам Си Ши могла вступить в контакт с духами.

Зажигается свеча, двери закрываются, и гасится свет. Сразу становится ясно, почему медиум не очень возражала против свечи — без отражающих поверхностей в комнате она едва рассеивает полную темноту. Все лица в тени, и я с трудом различаю их.

Фон Райх поясняет нам:

— Свеча для того, чтобы служить источником света, по которому духи найдут нас. Ой, где же вы?

Чи Линь исчез в темноте.

Я не стала уточнять, что свеча нужна для того, чтобы я могла видеть лица присутствующих.

Все и всё на своих местах. Я начинаю молиться про себя, потом осекаюсь, вдруг осознав, что мне не стоит привлекать внимание Всевышнего к тому, что я инициирую занятие черной магией.

Сожаление обо всем, что я затеяла, сдавливает горло, и тут появляется мадам Си Ши — точнее, плывет по воздуху к столу. У нее на груди неяркий огонек, частично освещающий лицо.

По кругу пробежал шепот, кто-то ахнул — мне кажется, вдова Мердок, — и Сара едва слышно говорит мне:

— Она умеет произвести эффект.

Небольшая свеча, на которой я настаивала, выдает секрет трюка, по крайней мере мне, ближе всех находящейся к медиуму. Я могу рассмотреть, что она сидит на подушке, лежащей на небольших носилках, выкрашенных в черный цвет, с ручками из бамбука. Ассистенты, несущие ее, полностью накрыты черной тканью, и их фигуры не больше чем намек на легкое движение в темноте.

Хорошо придумано. Без свечи я ничего не видела бы, кроме лица медиума в лучах источника слабого света у нее на груди. Его едва достаточно, чтобы отнять у темноты неширокое пространство и заметить, что взгляды всех сидящих за столом сосредоточены на медиуме.

Когда я увидела ее первый раз, Си Ши напомнила мне одну из красивых фарфоровых кукол, что с таким искусством делают гонконгские мастера. Но сегодня она поражает меня как богиня экзотического и таинственного Востока, божество мира теней.

Мадам Си Ши наклоняет голову, складывает руки вместе, как в молитве, и мы слышим шепот ветра, холодное дуновение, которое заставляет колыхнуться пламя свечи, а меня — задрожать.

Что это? Ведь иллюминаторы закрыты, и вся комната завешана тяжелыми черными портьерами.

Тут мадам Си Ши начинает производить некий звук. Но это не слова, которые я могу понять или определить, что ведется речь на каком-то иностранном языке, — звук скорее похож на гудение или пение.

И из темноты до нас доносится голос Чи Линя:

— Мадам Си Ши установила духовный контакт с тибетским монахом, чье физическое тело покинуло пределы страдания триста лет назад, но чей дух еще обладает силой. Он ее проводник в потустороннем мире.

Детское воспоминание вспыхивает в моем сознании. После того как умер отец, мама, стоя перед гробом, смотрела на него. Рядом с ней находился пастор. Она спросила его: «Сколько нужно времени, чтобы душа покинула тело?» Его ответ навсегда запомнился мне: «Это зависит от того, умер ли человек естественной смертью».

«Мистер Кливленд» умер насильственной смертью. Означает ли это, что его дух все еще здесь и жаждет справедливости? Может быть, мадам Си Ши в самом деле вызовет призрак «Джона Кливленда»?

Гудение постепенно усиливается и заполняет всю комнату.

Призрачный образ проносится по помещению, и все вздрагивают.

Ченза хихикает, и это ослабляет напряжение.

— Наверное, световой трюк, — произносит фон Райх, но громкое шиканье заставляет его замолчать. Несомненно, Чи Линь.

Слышится другой голос, похожий на низкий гул, и я чувствую, что кто-то стоит позади меня. Я хочу обернуться, но, право же, боюсь. Все происходящее становится для меня чересчур реальным.

Позади мадам Си Ши материализуется темная масса, нечто вроде тени, не имеющей определенных очертаний.

Она подплывает ближе к мадам, и между ними происходит оживленный разговор, похожий на невнятное бормотание, какое я однажды слышала в церкви трясунов, или, по словам некоторых, «говорение на языках».

Звучит гонг, потом наступает полная тишина, и темная форма исчезает в ночном воздухе.

Странный гортанный звук вырывается изо рта мадам Си Ши, и, распрямившись, она смотрит прямо на меня.

Мадам открывает рот и неестественным мужским голосом произносит:

— Амелия…

— Несчастный! — выкрикивает леди Уортон. — Тебя убили! Господи, помоги! Тебя убили!

Она встает и хватается за грудь, ловя ртом воздух. Потом ее дыхание становится затрудненным, и леди падает на стул:

— Сердце! Сердце!

Фредерик распахивает дверь в коридор, впуская тусклый свет в комнату, и срывает темную ткань с лампы у двери.

— Кто-нибудь, позовите врача! — кричит капитан.

Меня будто ударили обухом по голове. В шоке, словно пригвожденная к стулу, я не могу шевельнуться, говорить, в то время как вокруг леди Уортон разыгрывается драма. Парализованная чувством стыда и ударом судьбы, я не могу даже повернуть головы, когда ее светлость сажают в кресло-каталку.

Судовой врач склоняется над ней, а фон Райх вывозит ее из комнаты. Лорд Уортон надвигается на меня, а Фредерик вдруг оказывается рядом со мной и пытается сдержать его.

— Вы дьявол! — рычит на меня лорд Уортон. — Если эта нелепая затея убьет мою жену, ее смерть будет на вашей совести, и я добьюсь, чтобы вас отдали под суд.

— Оставьте ее в покое! — кричит ему Сара и обнимает меня за плечи.

Я не могу ничего сказать и только качаю головой, когда Фредерик выводит из комнаты разгневанного лорда.

Передо мной вдруг встает капитан.

— О чем говорил лорд Уортон?

Фредерик подходит к нам и отвечает за меня, а я сижу как парализованная.

— Нелли, Уортоны и господин фон Райх в Египте были свидетелями убийства человека по имени Джон Кливленд. Мисс Нелли Блай считает, что я каким-то образом замешан в том происшествии.

Я съеживаюсь, услышав эти слова.

— В тот самый момент, когда было произнесено имя Амелия, стало очевидно, что она устроила этот фарс, чтобы установить, кто убийца. Нелли Блай действовала из лучших побуждений.

— Чепуха! — Капитан пылает от гнева. — О чем вы вообще думали, когда затеяли это?!

Мне нечего ответить. Я погибла.

— Несчастная женщина, у нее сердечный приступ! — Сейчас капитан уже не сдерживает себя. — Вы могли убить жену английского лорда жестокой и бестактной шуткой. Все, что я слышал о вас, — правда. Вы смутьянка! — Входит его старший помощник, и капитан поворачивается к своему подчиненному. — Препроводите эту даму в ее каюту. Без моего разрешения вы не должны выходить оттуда, — приказным тоном говорит капитан теперь уже мне. — Я не позволю вам нарушать спокойствие на моем судне. Если вы не прекратите свои штучки, я буду держать вас на привязи.

Старший помощник капитана протягивает мне руку, но Фредерик вдруг снова вмешивается:

— Я провожу ее вместе с вами.

Он подает мне руку, я медленно встаю и беру ее. У меня слабость в ногах. Я должна собраться с силами, чтобы не упасть.

Ченза, идущая впереди нас по коридору с вдовой Мердок, оборачивается и смеется.

— Каждый имеет свою цену! — выкрикивает она.

Я не представляю, о чем она говорит. Подавив позыв к рвоте, держась за Фредерика, я ковыляю как старушка.

Когда мы подходим к моей каюте, старший помощник капитана говорит:

— Прошу извинить меня, мисс Блай. Вы знаете, весь экипаж болеет за вас.

Я просто мотаю головой. Я подвела и их тоже.

Фредерик обхватывает меня и обнимает. Я позволяю ему прижать меня к себе, но не отвечаю тем же. Я совершенно опустошена эмоционально.

Он берет меня за голову:

— Я знаю, вами руководили чистые мотивы.

Я наклоняю голову, не в силах смотреть ему в глаза:

— Я идиотка. Меня нужно пристрелить.

— Капитан на это не пойдет. Я надеюсь. — Он улыбается.

— Спасибо, что вы заступились за меня. Вы настоящий джентльмен. Я не заслуживаю вашего участия.

Скрывшись в своей каюте, я закрываю за собой дверь и плетусь к кровати.

Я все еще сижу на ее краю, и перед глазами проплывает вся моя жизнь, когда Сара открывает дверь:

— Вода и хлеб для заключенной! — У нее бутылка шампанского и небольшой торт. — Ты будешь счастлива услышать, что леди Уортон не ушла в мир духов и даже не положена в лазарет, она велела доставить ее в их каюту.

— В их каюту? После того как леди Уортон кричала: «Сердце! Сердце!» Теперь я знаю, о чем шла речь, когда она сказала, что каждый имеет цену.

Сара ставит на стол мою тюремную еду и смотрит на меня:

— Леди Уортон сказала это?

— Нет, Ченза, та, что в красном. Она смеялась надо мной и сказала: «Каждый имеет свою цену».

— На кого она намекала?

— На Чи Линя, евнуха, рупора медиума, ее прислужника. Он выдал мой план другим не за «спасибо».

— А, тогда понятно.

— Что понятно?

— Почему сердечный приступ у леди Уортон был такой наигранный. Я умирала на сцене, когда мне разбивали сердце, более реалистично, чем она со своими патетическими стонами и вздохами.

Я хлопаю себя по лбу.

— Они меня подставили! Вся их компания. Меня нужно пристрелить за глупость.

— Не говори об этом так громко, дорогая. Капитан может услышать.

 

59

21 января 1890 года я подплываю ко входу в залив Сан-Франциско. Серое утро с его влажным холодным воздухом и неспокойным морем усиливает чувства уныния и тоски, владеющие мной, когда я стою на палубе буксирного судна и оглядываюсь на «Океаник», медленно превращающийся в темную тень в густом тумане.

Фредерик, Сара и фон Райх среди пассажиров, собравшихся на палубе проводить меня или просто взглянуть на землю, впервые появившуюся в поле зрения за то время, что мы преодолевали пять тысяч миль. Уверена, Уортоны, вдова Мердок и ассистентка тоже находятся на многолюдной палубе, дабы убедиться, что я покинула пароход.

На «Океанике» продолжают плавание Сара и Фредерик, два человека, к которым я неравнодушна, но не могу относиться с полным доверием, потому что они оба что-то утаивают от меня. К Фредерику я питаю чувства посильнее дружеских, несмотря на неискренность с его и моей стороны. Впрочем, я не настолько глупа, чтобы верить, будто он променяет зеленые джунгли Африки на каменные — Нью-Йорка.

Сейчас, когда маленький буксир увозит меня от тех людей, с кем я совершила путешествие протяженностью в полмира и которые могли бы ответить на все мои вопросы, я не могу не испытывать ощущение потери и отчаяния.

Но хуже этого преследующее меня чувство неполноценности. Мне не удалось разоблачить несправедливость. Я так и не узнала, почему «мистер Кливленд» сложил голову. Он доверил мне скарабея с ключом внутри, когда прошептал имя Амелия. Кто она? Его возлюбленная? Кто? Конечно, не та актриса в Гонконге.

Я лишилась уверенности в себе, потому что умиравший у меня на руках человек пытался сообщить причину его смерти, а я не смогла докопаться до нее.

— Прекрати, Нелли! — говорю я вслух. Бесполезно распускать нюни, и легче на душе от этого не станет.

Я еще раз машу рукой «Океанику» — Фредерику, Саре и всем другим, хотя знаю, что они не увидят моего прощального жеста. Я должна смириться с тем, что навсегда рассталась с этой тайной, и двигаться дальше.

Сейчас передо мной стоит одна задача: закончить путешествие.

Не будет преувеличением сказать, что я скорее умру, чем стерплю унижение, если проиграю гонку женщине из журнала «Космополитен», которая показала, что у нее нет ни чести, ни элементарной порядочности, когда вступила в соревнование со мной, даже не сказав мне об этом.

По моим предположениям, конкурентка уже покинула французский порт. Чтобы пересечь Северо-Американский континент на поезде, нужно примерно столько же времени, сколько на пароходе переплыть Атлантику из Кале до Нью-Йорка, если железная дорога через горы Сьерра-Невада не засыпана снегом.

Если засыпана, то это не должно удивлять меня — сейчас январь, разгар зимы.

То, что горы становятся непреодолимыми в результате буранов, должно быть, послужило причиной, по которой ее редактор решил, что путь с востока на запад предпочтительнее, — она, видимо, пересекла Сьерра-Неваду более двух месяцев назад.

Скоро я буду на вокзале, и из телеграфных сообщений, передаваемых железнодорожниками о состоянии их линий, узнаю, не потерпела ли я уже поражение. Если каким-то чудом рельсы расчистили, то мы будем голова в голову на финишной прямой, и мне не видать покоя, пока я — если я — не пересеку черту первой.

А еще я питаю слабую надежду, что мою конкурентку смоет за борт во время шторма в Атлантике и она закончит круиз в морской пучине.

Отворачиваюсь от «Океаника» и иду на нос буксира с глупой мыслью, что, стоя там, я скорее миную Золотые Ворота, чем находясь на корме, и эти несколько секунд помогут мне одержать победу.

Хотя еще предстоит преодолеть расстояние в тысячи миль, но я испытываю огромное чувство облегчения оттого, что снова в своей стране, где мне не надо опасаться ареста или неприятностей, вызванных чьими-либо темными махинациями. Отраднее всего, что не нужно постоянно быть начеку, не думать, что меня того и гляди столкнут за борг или ударят ножом в спину.

Ключ все еще спрятан в моем ботинке, и я все еще не знаю, от чего он, почему был важен для «мистера Кливленда», и почему кто-то очень хочет завладеть им. Как поступить с ним в дальнейшем, я решила: передам его в британское посольство в Вашингтоне, после того как заручусь обещанием, что они найдут Амелию условного мистера Кливленда. Ей лично нельзя отдавать ключ, иначе она окажется в опасности.

Ключ стал причиной смерти двух человек в Египте, еще одного — во время представления иллюзиониста посреди океана, да и я чуть не лишилась жизни, причем дважды.

Если бы я только могла потереть этот ключ как лампу джинна и узнать наконец все его секреты.

Из капитанской рубки выходит человек и становится рядом со мной на носу.

— Добро пожаловать в Сан-Франциско, мисс Блай. Я Генри Стюарт из портовой администрации Сан-Франциско. Мне поручено доставить вас как можно скорее на Оклендский железнодорожный вокзал.

— Очень любезно с вашей стороны. Известно ли что-нибудь о горных перевалах? Они все еще занесены снегом?

— Об этом мы узнаем, только когда прибудем на вокзал, но два часа назад дела обстояли именно так. Вы знаете, есть еще один маршрут — по центральной долине и через южную пустыню.

— Не намного ли он длиннее, чем через горы?

— Да, на это потребуется немало времени.

Когда буксир приближается к причалу, я вижу группу людей, размахивающих руками и выкрикивающих мое имя.

— Добро пожаловать, Нелли Блай! С прибытием, Нелли Блай!

Я улыбаюсь и машу им в ответ.

— Откуда они знают, что я уже здесь?

Мистер Стюарт усмехается.

— О вас говорит весь город, говорит вся страна. Когда стало известно, что вы выплыли из Иокогамы, все очень обрадовались. Если вы не возражаете, мы подойдем ближе к причалам, когда будем огибать полуостров по пути к Окленду на другой стороне залива. Жители Сан-Франциско хотят взглянуть на вас, и это займет всего несколько минут.

— Чудесно, — говорю я, хотя мне совсем нежелательно терять эти минуты. — Жаль, что у меня нет времени, чтобы посмотреть ваш замечательный город и поблагодарить всех его жителей за поддержку.

— Поскольку самые известные кварталы города располагаются на холмах, обращенных в сторону залива, вы много чего увидите прямо с буксира. — Он показывает на трамвай, ползущий на холм. — Это канатный трамвай. Вы знаете, как они были изобретены?

Я качаю головой.

— Раньше кнутами погоняли лошадей, тянувших по скользкой булыжной мостовой трамвай в крутой подъем. Лошади скользили, до смерти выбивались из сил и не могли удержать скатывавшийся назад вагон. Спас положение местный инженер Эндрю Халлиди, которому пришла в голову мысль тянуть вагоны тросом в углублении между рельсами, приводимым в движение электричеством.

— Слава Халлиди!

Пока мистер Стюарт певучим голосом рассказывает о яркой истории города, я продолжаю махать рукой людям, которые стоят на причалах и приветствуют меня. Появилось солнце, и уныние и тоска, испытываемые мной, когда я сошла с парохода, улетучились, но тревога осталась.

Люди приветствуют меня как героя-победителя, словно путешествие вокруг света я совершаю для всех американцев, — путешествие, которое поможет связать нас с обширными пространствами Земли, где о нас так мало знают. Но гонка еще не выиграна, и радость победы может легко обернуться горечью поражения.

Сан-Франциско пока не соединен мостом с восточным берегом залива, поэтому трансконтинентальная железная дорога заканчивается в Окленде и пассажиров и грузы перевозят на судах в Сан-Франциско.

Как только мы причаливаем, мистер Стюарт вступает в разговоры с какими-то людьми, стоящими на причале, и возвращается с улыбкой.

— Поезд ждет вашего прибытия и готов отправиться, как только вы займете свое место. Все хотят, чтобы вы победили.

— Как перевал в горах?

— Все еще засыпан, но, насколько мне известно, для вас предусмотрен альтернативный вариант.

«Все еще засыпан» — эта мысль сидит в голове, когда меня ведут к поезду с одним пассажирским вагоном. Я не верю своим ушам, когда мне говорят, что это специальный поезд для меня.

«Литерный мисс Нелли Блай» состоит из красивого пульмановского вагона «Сан-Лоренцо», служебного вагона, локомотива, носящего название «Королева», одного из самых скоростных у железнодорожной компании «Сазерн пасифик», и тендера с углем и дровами для паровоза.

— Когда вы хотите прибыть в Нью-Йорк, мисс Блай? — спрашивает меня начальник пассажирской службы «Атлантик энд пасифик систем».

— Не позднее чем в субботу вечером.

— Очень хорошо, мы доставим вас вовремя, — спокойно говорит он. — По крайней мере на первом отрезке пути «Королева» довезет вас до Чикаго.

— Как вы доставите меня туда вовремя, если перевал еще закрыт?

— Мы поедем по маршруту, который выбрал мистер Пулитцер. Должен сказать, он намного свободнее. Вместо того чтобы ехать прямо на восток, в Чикаго, вы направитесь на юг, далее на юго-запад по пустыне через Аризону и Нью-Мексико, а потом повернете на север, в сторону Чикаго. Этот путь на пятьсот миль длиннее, но там меньше снега и менее интенсивное движение.

Когда я сажусь в поезд, мне представляются кондуктор, проводник, машинист и кочегар.

— Буду гнать на полной скорости, — с гордостью заявляет машинист.

— А я разогрею котел докрасна, — объявляет кочегар.

Меня переполняет такой энтузиазм, что хочется самой внести какой-то вклад в теперь уже общее дело.

— Если вы устанете кидать уголь в топку, — говорю я кочегару, — я помогу вам: буду кидать, пока «Королева» не полетит.

Сменив средство передвижения с парохода на паровоз, я ловлю себя на мысли, что в течение последних двух месяцев зависела от силы рук кочегаров, кидавших уголь в топки, и что мне все это время везло, поскольку ни машины, ни люди не подвели меня.

Скрестив пальцы, я молю Бога, чтобы удача и в дальнейшем сопутствовала мне.

В первый день мы идем с хорошей скоростью, но вдруг раздается гудок, и мы ощущаем толчок, словно во что-то ударились. Скрипят тормоза, и поезд останавливается. Мы выходим посмотреть, что произошло. Первая моя мысль — сейчас будет задержка.

Небо затянуто тучами, идет град, и, выйдя из вагона, мы видим, что нам навстречу двигаются два человека. Проводник, вышедший встретить их, вскоре возвращается.

— Мы налетели на дрезину. — Он показывает на груду искореженного металла и поломанные доски — все, что осталось от четырехколесной платформы с ручным управлением, на которой ехали железнодорожные рабочие.

Когда они подходят к нам, один из них с возмущением и удивлением на лице говорит:

— Вы несетесь как очумелые.

— Спасибо, рада слышать это, — отвечаю я, и мы все смеемся. — Кто-нибудь пострадал? — спрашиваю я с волнением.

— К счастью, нет.

Слава Богу, все обошлось, люди целы и не очень сердятся. Мы прощаемся с ними, машинист нажимает на рычаг, и мы снова в пути.

Следующая остановка в городе Мерсед. Там у вокзала собралась большая толпа, одетая по-праздничному.

— Что, у них пикник? — спрашиваю я.

— Нет, они пришли посмотреть на вас.

— На меня? О Боже!

При моем появлении раздаются громкие приветственные возгласы, до смерти пугающие меня, и оркестр начинает исполнять «Голубые глаза Нелли».

Мне передают большой подносе фруктами, сладостями и орешками — презент от миловидного молоденького продавца газет, но у меня возникает такое чувство, будто это был подарок от какого-то короля.

Мы машем руками, кричим «спасибо», и наш экспресс трогается.

Нам, трем единственным пассажирам в вагоне, остается только любоваться красотами страны, по которой мы несемся, как облако по небу, или читать, или считать телеграфные столбы, или играть с обезьянкой.

Не имея желания что-либо делать, кроме как спокойно сидеть, я отдыхаю телом и душой. Да и делать мне нечего. Я не могу ускорить события или что-либо изменить, и, видимо, поэтому ко мне приходит понимание, что в деле с убийством «мистера Кливленда» аналогичная ситуация. Я не в состоянии на нее повлиять. Я могу только сидеть и ждать, когда поезд доставит меня к конечному пункту моего путешествия. Тогда я пойду в британское посольство, отдам ключ и попрошу найти Амелию.

Поэтому я закрываю глаза и просто наслаждаюсь быстрой ездой, и мне страшно представить, что поезд остановится.

Когда мы делаем следующую остановку, весь город выходит приветствовать меня, и мне дарят фрукты, вина и цветы — все, что производится в округе Фресно, Калифорния.

Мужчин привлекает мой обгорелый нос, они интересуются, какие задержки были в пути и какое расстояние я оставила позади, а женщины хотят увидеть мое платье, в котором я путешествовала вокруг света, и кепку, что я носила, спрашивают про мой саквояж и обезьянку.

Мужчина, стоящий позади толпы, кричит:

— Нелли Блай, мне нужно подойти к вам!

Толпе, как и мне, любопытно узнать, чего он хочет, и люди расступаются, пропуская его вперед к площадке вагона.

— Нелли Блай, вы должны дотронуться до моей руки, — взволнованно говорит он.

Почему бы не порадовать человека. Я тянусь к нему и касаюсь его руки. Он кричит:

— Теперь вам наверняка повезет — у меня в руке левая задняя лапа кролика!

Я ничего не знаю про левую заднюю лапу кролика, но позднее мой поезд благополучно пересекает мост, который держался только на винтовых домкратах, и рухнул, едва мы успели проскочить. После того как мы избежали катастрофы, у паровоза, переведенного от нас на другой путь, отлетело колесо. В такие моменты я вспоминала о левой задней лапе кролика и думала — а может быть, в этом что-то есть. А еще о том, не отведет ли она несчастья, которые, по-видимому, приносит ключ, спрятанный в каблуке моего ботинка.

В другом месте, где меня опять приветствует большая толпа, кто-то кричит:

— Нелли, на слоне вы катались?!

Когда я отвечаю «нет», этот человек опускает голову и уходит, и мне кажется, что я подвела его.

Потом мы останавливаемся в городе, где полиции приходится сдерживать толпу. Все хотят пожать мне руку. Одного из полицейских оттесняют в сторону, а другой, видя, какая судьба постигла его товарища, поворачивается ко мне:

— Толпу мне уже не сдержать, но руку я вам пожму.

Однако пока он пытается дотянуться до моей руки, толпа увлекает его в сторону.

Вся поездка по центральной долине Калифорнии и пустынным районам юго-запада проходит по тому же сценарию: на каждой станции я свешиваюсь с площадки и обеими ладонями жму протянутые мне руки, а когда поезд трогается, люди бегут за нами и хватают меня за руки, пока им это удается.

Руки у меня болят, но я не обращаю внимания на такую ерунду. На всем пути следования я слышу добрые пожелания, получаю поздравительные телеграммы, мне дарят фрукты и цветы, встречают и провожают приветственными возгласами, жмут руки. И локомотив, несущийся как сумасшедший по цветущим долинам и среди заснеженных гор, увлекает за собой красивый вагон, наполненный ароматами цветов.

Все это время я живу текущим моментом и забываю обо всех моих заботах и тревогах. «Мистер Кливленд» больше не причиняет мне беспокойства. Я дома, счастливая, довольная и в безопасности.

— Выходи, и мы изберем тебя губернатором, — говорит один житель Канзаса, и я верю, что они так и сделают, если судить по радушному приему, устроенному мне.

Невозможно сказать, в каком месте меня встречали с большей теплотой. Более десяти тысяч человек приветствуют меня в Топеке. Сказать, что мне оказывают почтение, было бы сильным преуменьшением. Все проявляют ко мне доброту, хотят, чтобы я закончила путешествие вовремя, словно на карту поставлена их собственная репутация.

Только ночью, когда я лежу в кровати и слушаю ритмичный стук колес, снова сомнения и опасения закрадываются в душу и в сознании звучит навязчивый вопрос:

«Какого теперь ждать подвоха?»

 

60

Я еще сплю, когда проводник Джордж стучит ко мне и говорит, что мы подъезжаем к пригородам Чикаго.

Я не спеша одеваюсь и выпиваю последний кофе, оставшийся в поезде, после того как мы угостили всех желавших прокатиться с нами на любое расстояние, а потом приглашаю в свое купе двух моих попутчиков.

Нам — кондуктору Генри, Джорджу и мне — в пульмановском вагоне делать почти нечего, кроме как смотреть на поля и горы, проносящиеся за окном, когда мы летим на полной скорости.

Я с интересом слушаю их рассказ об истории пульмановского вагона. Совсем недавно он произвел революцию в стандартах обслуживания на железной дороге, предоставив обычному пассажиру отель на колесах, а богатому — дворцовую роскошь.

Изобретатель спального вагона Джордж Пульман спроектировал его, после того как провел не одну мучительную ночь, сидя в пассажирском кресле. Альтернативой этому было спать на грязном полу, положив под голову вместо подушки сумку.

Концепция Пульмана — раскладывающиеся на ночь сиденья, чистые простыни, полотенца и подушки, а также дамская и мужская туалетные комнаты — оказалась очень популярной.

В вагоне моего специального поезда — толстые ковры, портьеры, резные панели из красного дерева, французские стулья с мягкой обивкой, книжный шкаф с интересными изданиями, карточный столик, люстра и масляные светильники вместо свечей, высокие потолки и вода из системы резервуаров под крышей вагона. И конечно, Джордж, проводник. Я не знала, пока он мне не сообщил, что всех проводников в пульмановских вагонах называют Джорджами в честь Джорджа Пульмана.

Проводник рассказывает мне, что мой специальный вагон не выдерживает сравнения с личными вагонами состоятельных людей. Такие пульманы строятся по их заказам, при этом деталям уделяется повышенное внимание, как при конструировании яхт. Но Аврааму Линкольну, очевидно, так не понравился богато отделанный железнодорожный вагон, предназначавшийся для него как президента, что он лишь один раз воспользовался им — когда его везли в гробу.

— Похоронный поезд Линкольна до сих пор с призраками ездит по железной дороге, — говорит Джордж. — Каждый год в апреле он проезжает в полночь по тому же маршруту, по которому везли тело президента в Спрингфилд, место, где жил Линкольн. На ветру развеваются длинные черные ленты, играет оркестр, а в вагонах сидят скелеты.

Я смотрю в окно на пролетающие мимо телеграфные столбы и рассеянно слушаю проводника, как вдруг слышу имя, от которого вздрагиваю.

— Что ты сказал, Джордж?

— Простите, мисс?

— Какое имя ты произнес?

— Вы имеете в виду «Амелия»?

— Да, так что Амелия?

— «Амелия» — самый красивый личный вагон в стране. В прошлом году я месяц работал на нем, когда заболел мой приятель проводник.

— Кому он принадлежит?

— Стирлингу Весткоту, железнодорожному магнату.

Весткот. Его имя знакомо не только мне, но и жителям сорока двух штатов, как одного из богатейших людей страны. Он владеет железными дорогами и угольными шахтами. Его имя — синоним безжалостной эксплуатации наемного персонала.

— Амелия — имя его жены?

— Нет, имя его лошади, выигравшей кентуккийское дерби в прошлом году.

Что сказала мне Сара накануне нашего отплытия из Гонконга? Что-то о своем сходстве со скаковой лошадью.

Совпадение?

Судя по тому, что на голове у меня шевелятся волосы, нет, не совпадение. И холодок в животе. Я встаю и начинаю ходить взад-вперед, мысли крутятся-крутятся, но не оформляются во что-то логически стройное.

Как мне увязать вместе убийство на рынке в Порт-Саиде, священную войну за изгнание англичан из Египта и Суэцкого канала, железнодорожный вагон под названием «Амелия», величайшую в мире актрису и американского любителя скачек, богатого, как Мидас?

Как ни переставляй эти фрагменты, они не складываются в цельную картину. Чтобы соединить их, требуется романтическое звено между Сарой и Стирлингом Весткотом. Хотя он немыслимо богат, но не вышел ростом, у него слишком большая голова, к тому же Весткот прослыл подлым, как змей, и скупым, как мемфисский священник.

Впрочем, мужчина с деньгами может привлечь женщин, даже если похож на жабу и ведет себя по-хамски. Но когда Сара говорила о своем таинственном любовнике, в ее голосе чувствовалась неподдельная страсть. Огонь вспыхивал в ее глазах, и она вся светилась, как бывает, когда человек по-настоящему любит.

У страстной Сары нет ничего общего с дельцом Стирлингом Весткотом. Как и фанатичными террористами во всем мире и борьбой за контроль над Суэцким каналом.

— Между ними нет связи, несмотря на имя, — говорю я Генри и Джорджу.

Они оба соглашаются, хотя не знают с чем.

Я сажусь, довольная, что пришла к правильному выводу, и тут вспоминаю, что есть еще один предмет, связанный с «мистером Кливлендом», назначение которого остается неясным.

Когда мои сопровождающие возобновляют разговор, я снимаю ботинок и поворачиваю каблук. Мне в руку выпадает ключ.

— Так что же ты открываешь?

Джордж смотрит на мой ключ и нащупывает кольцо, висящее у него на поясе.

— В чем дело, Джордж?

— Извините, мисс, мне показалось, что у вас мой ключ.

— У тебя есть такой же ключ?

— Конечно. Они есть у всех проводников. Он от багажного отсека под днищем вагона.

О Боже!

 

Ключ от «Амелии»

61

Перед прибытием поезда на станцию в пригороде Чикаго я ухожу к себе в купе под предлогом, что мне нужно умыться. На самом же деле я должна побыть одна и кое о чем подумать.

Больше у меня нет никаких сомнений, что открывается ключом «мистера Кливленда»: пока проделывала путь длиной двенадцать тысяч миль, я возила с собой ключ от ящика под принадлежащим кому-то пульмановским вагоном.

Теперь я совсем сбита с толку и не понимаю, в чем его важность.

Почему он был спрятан в скарабее, кажется очевидным: чтобы его можно было передать кому-то скрытно, не привлекая внимания посторонних. Кто бы ни передавал его и кто бы ни получал, эти люди знали, что за ними будут следить, и не хотели, чтобы кто-то видел, как ключ переходит из одних рук в другие.

Но «мистер Кливленд» заметил это, перехватил его и побежал — значит, он этому англичанину не предназначался. И тогда его убили.

Использовать скарабея в качестве тайника — мысль хорошая. Из всех сувениров, что европейский турист может купить на египетском рынке, скарабей находится в числе основных, если вообще не на первом месте, оставляя позади картуши и папирусы с иероглифами. Он не привлек бы к себе внимания.

В моем воображении начинает вырисовываться схема передачи ключа. Человек, который предположительно должен был получить его, европеец — возможно, кто-то с нашего парохода. Конечно, многие пассажиры «Виктории» могли бы отправиться на рынок, но первыми приходят на ум лорд и леди Уортон и фон Райх, и только потому, что я сопровождала их.

Пойти в ту часть рынка предложил лорд Уортон, так как хотел что-то купить для сестры. Но это не значит, что в том месте не находилось с десяток пассажиров с нашего парохода или что передача не могла состояться позднее. Мое внимание привлек заклинатель змей, и я не видела, что делается вокруг.

Но кем бы ни был тот, кто завладел бы скарабеем с ключом, он намеревался ехать с ним в Америку и открыть багажный отсек под личным вагоном Весткота. Но зачем?

Судя по прочитанному мной о Стирлинге Весткоте, маловероятно, чтобы он имел отношение к каким-либо международным заговорам. Весткот гордится тем, что умеет делать деньги, и с политиками контактирует лишь тогда, когда передает им набитые банкнотами конверты, если чего-то хочет взамен. Помимо выкачивания денег из угольных шахт и железных дорог единственная его страсть — это скачки.

Я не имею ни малейшего представления о содержании хранилища под вагоном, но, как бы я ни ворошила мысли и ни сопоставляла факты, дело сводится к одному: если воспользоваться ключом от «Амелии», откроется ящик Пандоры. И это даст толчок чему-то с международными последствиями. Иначе как объяснить махдистский след в данной истории?

Каким-то образом в ней замешана и Сара, но я уверена, что самым косвенным образом. Она чересчур прямолинейна и открыта в своих мыслях и чувствах, чтобы быть участницей заговора. И она не производит впечатления человека, увлеченного политикой. Я уверена: ей безразлично, будет ли Суэцкий канал принадлежать египтянам, англичанам или пришельцам с Луны.

Какие бы таинственные события ни происходили, они имеют отношение явно не к Саре, а к тому важному человеку, с которым она тайно встречается. И как бы я ни старалась, не могу представить себе романтическую связь между ней и Стирлингом Весткотом. Чтобы покорить ее сердце, одних денег недостаточно. Может быть, у Весткота есть сын, вскруживший ей голову? Из дипломатического корпуса?

Теперь я беспокоюсь о Саре. Мне нужно связаться с ней, узнать, куда она направляется и где этот вагон «Амелия». Но как?

Я должна завершить свое путешествие. Так много народу рассчитывает на меня. Уклоняться в сторону я не могу. Черт! Мне позарез нужно время, которого у меня нет.

Джордж стучит в дверь:

— Мисс Блай, вас встречает делегация.

В гостиной вагона столпились весьма приятные на вид люди.

— Здравствуйте, мисс Блай. Я Корнелий Гарднер, вице-президент Чикагского пресс-клуба. Я приехал в Джолиет, чтобы встретить вас и сопровождать до Чикаго.

— Благодарю вас.

До отправления поезда я прошу Генри отправить телеграмму со станционного телеграфа мистеру Бисселу, любезному сотруднику из железнодорожного управления, с кем я встречалась в Окленде. Я прошу его срочно прислать ответ, который надеюсь получить в Чикаго, где будет наша следующая остановка.

До прибытия туда я ответила на все вопросы газетчиков, даже пошутила по поводу своего обгорелого носа и обсудила преимущества путешествия вокруг света в одном платье и с чертовски умной, но своенравной обезьянкой.

Со слезами на глазах я прощаюсь с этими милыми людьми — железнодорожниками, с которыми благополучно и с рекордной скоростью пересекла две трети континента. Поездная бригада и многие десятки железнодорожников на всем пути следования внесли огромный вклад в то, чтобы я одержала победу в этом марш-броске, и я буду вечно благодарна им.

«Литерному мисс Нелли Блай» открывали «зеленую улицу» по всему маршруту, не соблюдались никакие ограничения скорости. Когда по телеграфным линиям наследующую станцию передавалось сообщение о предстоящем прибытии поезда, наготове стояли стрелочники и сцепщики, тендеры с углем и водой. Люди работали быстро и слаженно, словно вместе со мной шли на побитие рекорда. Паровоз меняли за сорок пять секунд.

Благодаря их стараниям мы побили рекорд на дистанции между заливом Сан-Франциско и Чикаго: две тысячи шестьсот миль мы прошли со средней скоростью тридцать семь миль в час, а на некоторых участках она достигала шестидесяти миль в час.

Железнодорожное движение между Чикаго и Восточным побережьем слишком интенсивное, и обеспечить безостановочный проезд специального поезда невозможно. Поэтому с «Литерного мисс Нелли Блай» я должна пересесть на обычный пассажирский и ехать на нем до окончания своего путешествия.

Когда мы прибываем в Чикаго, мой поезд не готов к отправлению, поэтому меня и группу журналистов ждут экипажи, чтобы доставить в пресс-клуб.

Когда я сажусь в двухместную карету, в которой поеду с вице-президентом пресс-клуба Гарднером, ко мне подбегает запыхавшийся проводник Джордж и протягивает ответ на мою телеграмму.

— Вот, пожалуйста, мисс Блай. И поскорее вам пересечь финишную черту.

В телеграмме, отправленной оклендскому служащему, я просила сообщить о дальнейшем пути следования некоторых пассажиров с «Океаника», который пришвартовался, после того как я сошла с буксирного судна. Железнодорожный служащий может быстро установить, как движутся поезда, потому что большинство телеграфных линий идут в стране вдоль путей.

Конкретно я интересовалась Сарой, Фредериком, Уортонами и фон Райхом. Вот какой ответ я получила: они вместе выехали поездом, следующим по маршруту через горы, и должны прибыть в Чикаго через несколько часов после моего отъезда.

Мистер Гарднер прерывает мои размышления.

— Извините, я задумалась. Что вы сказали?

— Дорогая мисс Блай, я испытываю искушение похитить вас. Вы бесподобная женщина.

— Мистер Гарднер, — говорю я с невинной улыбкой на губах, которая много раз имела успех с мистером Пулитцером, — это своевременное предложение. Мне действительно нужно, чтобы вы и члены пресс-клуба похитили меня на несколько часов. Я откладываю отъезд, потому что мне нужно встретиться с друзьями, прибывающими с Запада.

— А вы не рискуете опоздать?

— Надеюсь, что нет. — Но я знаю, что рискую.

Я вижу заголовки: «НЕЛЛИ БЛАЙ ПОДВОДИТ АМЕРИКУ И ВСЕХ ЖЕНЩИН!» Я слышу, что вместо восторженных возгласов меня освистывают.

Но у меня нет выбора. Единственный достойный шаг — это отложить отъезд и встретиться с моими бывшими попутчиками. Я уверена, что Сара в опасности, о которой она не догадывается.

Война, убийства, противозаконная любовь — все эти смертные грехи так или иначе сопутствуют Саре; события, с которыми у меня ассоциируются походы армий по равнинам под покровом темноты.

— Вы загрустили, мисс Блай? — Мистер Гарднер с доброй улыбкой смотрит на меня. — Вероятно, из-за того, что вы проведете всего несколько часов в нашем прекрасном городе.

— Я думала о том, какой спокойной и беззаботной была у меня жизнь в детстве.

 

62

В красивых комнатах пресс-клуба я встречаюсь с его президентом Стэнли Ватерлоо и несколькими коллегами-журналистами. Они ожидали меня только во второй половине дня. В клубе готовились устроить мне прием в неофициальной обстановке, но когда сообщили, что я прибуду раньше из-за того, что спешу, уже не оставалось времени на оповещение членов клуба.

После восхитительного приема мы направляемся в ресторан, где клуб заказал для нас завтрак. После этого с членами пресс-клуба едем на Чикагскую товарную биржу, где меня ждут два сюрприза.

Первый: на доске объявлений вижу свою фамилию и сообщение, что сегодня я выступаю перед трейдерами.

Второй: под моей фамилией указан мистер Стирлинг Весткот. Он выступает завтра вечером.

Мои коллеги замечают, что я не могу оторвать глаз от его имени.

— Вы знакомы с мистером Весткотом?

— Только понаслышке, но хотела бы встретиться с ним.

— К сожалению, в этот раз вам не удастся. Он выступает завтра и на следующее утро уезжает на Западное побережье.

Едет на запад в своем личном вагоне, конечно. А я еду на восток. Как и мои попутчики с парохода. Сара не стала бы проделывать весь этот путь до Чикаго, чтобы сразу повернуть назад и снова ехать на запад. А ведь на свете не одна Амелия, и я, может быть, сосредоточилась не на той?

Когда мы входим в биржевой зал, бедлам, царящий там во время торгов, кажется, достигает пика.

Мои коллеги ведут меня на галерею, и в тот момент, когда мы появляемся на ней, какой-то человек поднимает руку, чтобы сообщить что-то ревущей толпе, но замечает меня и кричит:

— Там Нелли Блай!

Тотчас бешено орущая толпа замолкает, наступает такая тишина, что слышно, как муха пролетит. Все лица, радостные и восторженные, поворачиваются в мою сторону, люди снимают головные уборы, и в огромном зале раздается взрыв аплодисментов.

Я потрясена. Пусть говорят все, что угодно, о Чикаго, только я не верю, что где-нибудь еще в Соединенных Штатах так восторженно приветствовали бы женщину, как в Чикагской товарной бирже.

Среди бурных аплодисментов слышатся возгласы: «Скажите речь!»

Я снимаю кепку и качаю головой, потому что не могу. Мне бы только не расплакаться — нельзя, чтобы эти люди видели мои слезы. У меня просто невероятное состояние.

Мой жест только заводит людей, и они начинают кричать еще громче.

Уже далеко за полдень члены пресс-клуба доставляют меня на Пенсильванский вокзал, где я неохотно прощаюсь с ними. У меня нет слов, чтобы выразить сердечную благодарность за царский прием, оказанный ими невзрачной залетной гостье.

Из телеграммы мистера Биссела я уже знаю, что купе Уортонов и фон Райха в одном вагоне. Фредерик и Сара едут в других. Мое купе в том же вагоне, что и купе Сары; они расположены рядом, и мы с ней окажемся ближе друг к другу, чем во время путешествия по морю. Интересно, что произойдет, когда, как сардинам в банке, нам некуда будет деться.

Сейчас же я в совершенном нетерпении — хочется увидеть, как все он и среагируют на мое появление. И услышать, что Сара ответит на мои вопросы.

Группа людей, садящихся в вагон, замирает и смотрит в моем направлении, когда какой-то мужчина снимает шляпу и кричит:

— Ваш последний бросок, Нелли?! Счастливого пути и скорее пересечь финишную черту!

Я улыбаюсь в ответ, машу рукой и говорю ему «спасибо». Действительно, скорее бы пересечь эту черту.

Ну вот я себя и обнаружила.

Лорд Уортон, садящийся в пульман через два вагона от того, в котором поеду я, оборачивается, хмурит брови и изображает гримасу, какую я представила бы себе на лице судьи, смотрящего на подсудимого при вынесении смертного приговора. Что касается ее светлости, то она лишь бросает короткий взгляд в мою сторону, вскидывает подбородок и поворачивается спиной. Ледяной пронизывающий ветер в данный момент, наверное, был бы приветливее.

Я забрасываю саквояж и пальто в свое купе и стучусь в дверь Сары.

— Полиция, — шепчу я в дверную щель. — Мы разыскиваем женщину, исчезнувшую при загадочных обстоятельствах.

Крик радости слышится за дверью, и она открывается.

— Нелли! — Сара искренне, горячо и восторженно обнимает меня. — Входи!

Окинув взглядом тесное купе, я спрашиваю:

— А где же спальный гроб?

Сара полным драматизма жестом прижимает тыльную сторону ладони ко лбу.

— Увы, он угодил в багажный вагон. Я так рада, что ты здесь! Я была уверена, что мы больше не увидимся.

— И я тоже. — Я закрываю за собой дверь. — Сара, мне нужно поговорить с тобой.

Она садится, а я продолжаю стоять.

— В чем дело, дорогая? Ты явно встревожена.

— Нужно поговорить о твоих рандеву. Ты должна сказать мне…

Сара качает головой с такой силой, что кажется, та сейчас отвалится.

— Нет, нет и нет. И не спрашивай. Это совершенно не твое дело.

— Мне нужно знать. Особенно об Амелии.

— Вон! — Она вскакивает и отодвигает дверь.

— Сара…

— Вон! — Она слегка толкает меня. Я переступаю через порог, а Сара целует меня в щеку. — Когда-нибудь я тебе расскажу, но сейчас ты для меня персона нон грата.

— Сара, я думаю, ты в опасности.

— Меня умиляет твоя наивность и непосредственность. Иногда мне кажется, весь мир в опасности.

— Походы армий под покровом темноты?

— Вот именно. — Сара еще раз чмокает меня в щеку. — А сейчас беги, дорогая, и… — Она наклоняется ко мне и шепчет на ухо: — Не приходи, пока я не позову тебя.

Сара проскальзывает назад в купе и закрывает дверь.

Какой-то момент я смотрю на дверь, борясь с желанием отодвинуть ее, но слышу, как щелкает замок. Ну что ж, пока пусть будет так. Я решаю было войти в свое купе, но у меня появилась иная мысль.

Я нахожу проводника.

— Джордж, в каком вагоне мистер Селус?

— В следующем по ходу движения. Но я только что видел его в курительном вагоне. Это третий по ходу движения.

— Спасибо.

Я меньше всего люблю курительные вагоны в поезде. По мне, лучше ехать в угольном тендере с кочегаром, чтобы нас обдувало дымом из топки, чем поневоле вдыхать густые клубы противного сигарного дыма. Сколько раз я говорила об этом с мужчинами в поезде, и все напрасно.

Войдя в курительный вагон, я вижу там лорда и леди Уортон. К счастью, обворожительное личико ее светлости скрыто под вуалью вместе с чувствами, которые она испытает при виде меня. Здесь же и Фредерик — занят беседой с каким-то человеком и не видит, что я вошла.

Высокомерные Уортоны полностью игнорируют меня, хотя, как я слышу, произносится мое имя и несколько человек дружески мне улыбаются.

— Что вы думаете, господа, об «Уэстли триста три»? — спрашивает один из присутствующих Фредерика.

— О чем? — недоумевает лорд Уортон.

— Это же ружье для охоты на тигров, — говорит его жена. — Не так ли, Фредерик?

— Да, им можно уложить тигра, — кивает он и, увидев меня, широко улыбается. — Но стрелять из него надо наверняка, иначе разъяренный зверь весом шестьсот фунтов набросится на вас со скоростью локомотива.

Я прохожу вперед, ожидая, когда Фредерик закончит разговор с людьми, желающими задать вопросы знаменитому охотнику, и тут замечаю другие знакомые лица.

Вдова Мердок и Ченза, ее ассистентка или любовница, и общительный фон Райх сидят вместе в конце вагона. Последний — откинувшись в кресле с бокалом в руке, и, похоже, он уже вкусил некоторое количество виноградного нектара. Вдова курит сигарилло — маленькую «дамскую» сигару — и держит стакан бренди, а судя по румянцу на ее щеках, уже не первый.

Ченза улыбается мне с ехидцей, словно намекая, что знает нечто такое, чего не знаю я, и сейчас она меня этим ошеломит.

Ехидная улыбка, надо полагать, просто дефект ее лица.

Все-таки страшную пару представляют собой Ченза и вдова Мердок. Они слишком разные, какими бы ни были их сексуальные наклонности. Должно быть, что-то еще связывает их, и единственное, о чем я могу подумать, — это горшок с золотом, которым вдова, кажется, овладела после безвременной кончины мужа.

Я поворачиваюсь и иду в обратную сторону, чтобы быть подальше от них, и вижу, что Фредерик отходит от своих собеседников и направляется ко мне.

— Нелли, я так рад видеть вас здесь!

Лорд Уортон снова поворачивается ко мне спиной, берет свою очаровательную жену под руку и выходит. Я улавливаю что-то вроде «только ее здесь не хватало», когда они удаляются.

— Приношу извинения за Уортонов, — говорит мне Фредерик так, чтобы не слышали другие. — Он невоспитанный негодяй. При других обстоятельствах я призвал бы его к ответу за хамское поведение по отношению к вам.

— Что это за обстоятельства, которые делают лорда Уортона таким агрессивным по отношению ко мне и не позволяют джентльмену прийти мне на помощь?

Он ухмыляется.

— Нелли, вы обладаете обостренным любопытством, но вам нужно учиться контролировать его.

— А Амелия контролирует его? — говорю я наобум.

Он вскидывает брови.

— Амелия? Не то ли это имя, что вы якобы слышали…

— Вот именно, якобы слышала. На самом деле я ничего не слышала. Я никогда не была в Порт-Саиде. Я даже не знаю, кто вы. Или кто я.

— Нелли, я думаю…

— Думайте все, что хотите. Я же пойду и выпью порошки от головной боли или что-нибудь покрепче для поддержания моей слабой женской психики, а то просто хлебну у Сары кокаинового вина.

Не будь я женщиной, я бы… Но я поворачиваюсь на каблуках и ухожу не оглядываясь. Вернувшись в свое купе, я резко закрываю дверь и поворачиваю защелку.

Зачем я это сделала? Я хотела цивилизованно поговорить с Фредериком. Я была рада видеть его, и он тоже, как я поняла, хотел видеть меня. И что я наделала? Устроила ему сцену.

Меня извиняет лишь то, что я сержусь, я расстроена и растеряна, поскольку никто не хочет придавать значение тому, что я считаю опасным заговором.

— Что происходит? — спрашиваю я стену, разделяющую меня и Сару.

Может быть, я просто дура. Должно быть. Я рисковала своим успехом ради спасения Сары, а она не хочет, чтобы ее спасали. Она даже не хочет общаться со мной.

Я начинаю думать, не правы ли те, кто считает, что у меня не все в порядке с головой.

Зачем ставить под угрозу свой успех, карьеру и репутацию, специально задержавшись и сев на поезд с людьми, которые удивлены и даже раздражены тем, что я все еще существую на этой планете?

Сара обожает меня, но выставляет за дверь и говорит, чтобы я не вмешивалась в то, что касается только ее. Фредерик смеется надо мной или по меньшей мере проявляет снисходительную терпимость к моим выходкам. Лорд и леди Уортон относятся ко мне как к прокаженной. Фон Райх игнорирует меня. А Ченза, источающая злобу своими самодовольными улыбочками, приводит меня в содрогание.

«Что знают эти люди, чего не знаю я?»

 

63

Вместо целого пульмановского вагона класса люкс я имею в своем распоряжении лишь одно купе, такое тесное, что все подношения в виде цветов и фруктов пришлось оставить, о чем я очень сожалею. Да и скорость у этого поезда не та, с какой мы мчались из Сан-Франциско. Он ползет будто черепаха, и я боюсь, что этот отрезок пути не завершу вовремя.

Когда я шла в свое купе, Джордж дал мне телеграмму, которую я должна была получить в Сан-Франциско, но она только сейчас нашла меня.

Это послание доставляет мне огромное удовольствие, и мое настроение меняется:

«Господин Жюль Верн желает, чтобы это послание было вручено Нелли Блай в тот момент, когда она ступит на американскую землю. Жюль Верн шлет искренние поздравления отважной Нелли Блай».

О, как мне нужна сейчас помощь Жюля Верна!

Обслуживание в поезде оставляет желать лучшего. Пассажирам приходится ссаживаться, чтобы поесть. Наша первая остановка в Логанспорте, где мы ужинаем.

Когда я выхожу на платформу, молодой человек, которого я никогда не видела и больше не увижу, заскакивает на другую платформу и, размахивая шляпой, кричит:

— Ура Нелли Блай! Ура Нелли Блай!

Делегация железнодорожников встречает меня и дарит цветы и сладости, как и другие люди. Толпа аплодирует и приветствует громкими возгласами. Она размыкается, чтобы пропустить меня в станционную столовую, а потом смыкается и снова восторженно рукоплещет. Люди даже подходят к окнам, чтобы посмотреть на меня.

После того как я сажусь за стол, передо мной ставят несколько блюд с надписью «Успеха, Нелли Блай».

Несмотря на оказанное мне внимание с того момента, как я сошла с «Океаника», всеобщее восхищение не очень радует меня. Я недовольна собой — люди высокого мнения обо мне, они рассчитывают на мою победу, а я могу подвести их, потому что задержалась на несколько часов.

Я ем очень осторожно, чтобы у этих замечательных людей по крайней мере не сохранилось в памяти, как за ужином я облилась супом.

От древней старушки за одним из соседних столиков я получаю записку. Я раскрываю ее и читаю, прихлебывая суп:

«Даже когда я играю в пользующемся успехом спектакле, меня не встречают с таким энтузиазмом. В следующий раз, если захочу польстить себе, я совершу кругосветное путешествие за рекордное время».

Я бросаю быстрый взгляд на старую актрису, она чуть заметно кивает мне, а я робко улыбаюсь ей.

На обратном пути к поезду мне сообщают: будет задержка из-за того, что маневровый паровоз добавляет еще вагон через один от моего. У меня появляется возможность пройтись вдоль железнодорожного пути на прохладном вечернем воздухе и отвлечься от суматохи последних дней.

Хотя кругом находятся люди, я время от времени оглядываюсь. Уже темно, а при мне все еще ключ, из-за которого убили человека.

На некотором расстоянии от меня прицепляют новый пульмановский вагон. Он красивый, полированный, темно-зеленого цвета с позолоченными элементами отделки, что свидетельствует о принадлежности его человеку, имеющему солидное состояние.

Я останавливаюсь и смотрю на табличку на боковой стене вагона — серебряную, с выгравированным золотом названием.

«Амелия».

Сердце у меня начинает учащенно биться, и перед мысленным взором возникает истекающий кровью человек, который произносит это имя.

По ступенькам вагона из «Амелии» спускается проводник и закуривает сигарету. Я бросаюсь к нему.

— Добрый вечер.

— Добрый, мисс.

— Это вагон мистера Весткота?

— Да, мисс.

— Я однажды встречалась с ним. Не могли бы вы передать ему мою визитную карточку?

— Нет, не могу. Его нет в вагоне.

— Вот как? А кто едет в нем?

В тамбуре слышится кряхтение. На посадочной площадке пульмана стоит рыжий мужчина и смотрит сверху на нас.

Проводник, буркнув «извините», поднимается по ступенькам. Мужчина пропускает его, не сводя с меня глаз.

Еще один мужчина, почти такого же вида, как тот, что смотрит сверху, появляется позади меня.

Понятно, это переодетые полицейские: толстые шеи, бычье телосложение, красные носы от ирландского виски, как у нью-йоркских полицейских, мешковатые дешевые костюмы из одинаковой ткани. Или, может быть, это личная охрана.

Кем бы мужчины ни были, почему они охраняют «Амелию»? Или, что более вероятно, того, кто в вагоне. Конечно, там не Весткот, ведь он держит путь на запад подсчитывать свои денежки.

Повернувшись, я вежливо улыбаюсь им:

— Всего хорошего.

Они тоже прощаются со мной в не особенно дружественной манере и касаются шляп кончиками пальцев.

Очень интересно. Они при исполнении, это точно. Но одно обстоятельство удивляет меня: у них английский акцент.

Почему два английских полицейских охраняют железнодорожный вагон любовника Сары?

Кто эта столь важная особа, что один из богатейших людей Америки предоставляет свой роскошный пульман для романтического свидания гостя с актрисой?

Список, ясное дело, невелик. Но кто же все-таки он?

На ум вдруг приходит предположение о возможной личности любовника, но оно столь невероятно, столь немыслимо, что даже мое богатое воображение отвергает его. В рамки разумного не вписывается, что в вагоне находится один из самых важных людей на планете. Будь так на самом деле, новость уже находилась бы на первых полосах всех газет.

Нет, такого быть не может. Чему удивляться, если меня одолевает жажда узнать, кто все же едет в пульмане.

Я не могу уснуть.

Лежа с открытыми глазами, прислушиваюсь, не раздастся ли предательский звук, указывающий на то, что Сара отправляется на романтическое свидание с таинственным пассажиром «Амелии», но ничего не улавливаю. Должно быть, она тихо выскользнула из купе, а я этого не слышала из-за стука колес и скрипа вагонов.

Наконец я впадаю в сон, но среди ночи просыпаюсь от скрипа тормозов. Мы останавливаемся для дозаправки углем и водой.

В тот самый момент, когда пробуждаюсь, я знаю, каким будет мой следующий шаг. Быстро одеваюсь, достаю ключ из каблука ботинка и кладу в карман. Взявшись за ручку двери, я на секунду замираю и спрашиваю себя: нужно ли делать то, что я задумала?

Поезд остановился, сейчас ночь, все спят. У меня ключ от «Амелии». Появилась возможность, какая может больше не представиться.

Если есть более легкие способы узнать, что находится в багажном ящике, чем вскрывать его в темноте, то в данный момент они не приходят мне на ум.

Чувствуя мелкую дрожь во всем теле, я прижимаюсь лбом к двери и закрываю глаза. Мне действительно нужно делать это? Сейчас или никогда — только так стоит вопрос. Если делать, то сейчас.

Я сжимаю ключ в ладони. Я обещала мертвому человеку доставить ключ по назначению. Только так я могу выполнить обещание.

Настало время открыть ящик Пандоры и посмотреть, что в нем.

 

64

Проскользнув мимо храпящего за шторой проводника, я быстро открываю и закрываю за собой входную дверь, чтобы он не проснулся, если по вагону будет гулять ветер.

Спустившись на каменистое полотно, я сожалею, что не надела пальто, потому что ночь холодная.

Хотя темно, я могу различить в начале состава желоб, по которому уголь сыплется в тендер, и колонку для подачи воды в котел. Это заправочная станция у черта на куличках — ни тебе домов, ни вокзала. Я у дальнего конца моего вагона от «Амелии», и мне нужно идти медленно и осторожно, чтобы не оступиться на каменистом полотне. Хорошенькое будет завершение моего путешествия вокруг света, если я после всего пережитого упаду здесь, стукнусь головой и останусь лежать на обочине железной дороги, а поезд продолжит триумфальный бег и прибудет в Нью-Джерси — без меня.

Ни в одном из окон «Амелии» не горит свет. Багажный ящик примерно посередине вагона.

Хотя под ногами у меня скрипит щебень, я стараюсь ступать осторожно, потому что не хочу повстречаться с кем-нибудь, кто решил размяться и подышать свежим воздухом.

Присев на корточки перед ящиком, я сожалею, что не догадалась положить в карман спички, поскольку в темноте не вижу замка. Я нащупываю его пальцами.

Меня мучает приступ нервной дрожи, словно мое тело знает что-то, чего не знаю я, хотя должна знать.

Поднося трясущимися руками ключ к замочной скважине, я роняю его на каменистое полотно, черное от сажи и угольной пыли. Я шарю руками по земле и нахожу его, а потом вставляю в замок и поворачиваю. Когда я начинаю поднимать крышку, петли производят ужасный металлический скрежет, от которого я съеживаюсь. Черт! Скрежет такой громкий, что разбудит мертвого.

Но я ничего не вижу в ящике, это просто черная пустота. Либо он абсолютно пуст, либо что-то есть, но лежит в глубине, скрытое темнотой.

Я тянусь туда насколько могу, но ничего не нащупываю. Ящик Пандоры пуст? Я выбираюсь наружу и смотрю на него, отказываясь верить своим глазам: ключ от «Амелии» открыл пустой контейнер.

Справа от меня слышатся шаги, я поворачиваюсь и вижу перед носом дуло пистолета.

— Вы верно сказали, мистер Селус. Эта женщина — возмутительница спокойствия. Совершенно точно.

Говорит один из английских полицейских. Тот, который рыжий. Дозаправка локомотива закончилась, и мы в общем салоне вагона, в котором едет Фредерик. Когда рыжий полицейский направил на меня пистолет там, у вагона, другой зашел мне за спину и спрятал свой пистолет, только для того чтобы надеть на меня наручники.

Здесь же, в салоне, лорд Уортон. Пришел, чтобы потоптать меня, по крайней мере фигурально.

У его светлости румянец на лице от виски, и он нестойко держится на ногах. Все ясно — среди ночи прикладывался к бутылке. Видимо, желание расслабиться с Джоном Ячменное Зерно, какова бы ни была причина, усилилось, с тех пор как я видела лорда на «Океанике».

На помощь мне пришел Фредерик. Он убедил полицейских снять с меня наручники, сказав:

— Она неопасна, только чересчур любопытна.

Слушая в тихой ярости, как мужчины тешат свое тщеславие и похлопывают друг друга по спине, я сижу с закрытым ртом, потому что мне нечего сказать в свое оправдание.

Фредерик избегает смотреть мне в глаза, и это меня только радует, потому что я больше злюсь на себя, чем на него. Он догадался о моих намерениях и предупредил полицейских, а они устроили ловушку. Попасть в нее было просто непростительно.

Другим пассажирам, которые повысовывали головы из своих купе, чтобы посмотреть, что за шум, когда я возмущалась грубым обращением со мной, приказали идти спать. Сара и носа не показала.

Комитет бдительности — так я назвала про себя этих британцев, схвативших меня, словно я преступница. Подобно добровольным блюстителям порядка, которые вылавливают плохих парней на улицах Сан-Франциско и других городов, эти полицейские превышают свои полномочия. То, что у них есть оружие и мускулы, делает их в данный момент неоспоримыми вершителями правосудия.

Когда переполняется чаша моего терпения от того, что они приступают к обсуждению, как «сдержать» мои «порочные порывы», я начинаю наносить словесные удары.

— На следующей станции я попрошу шерифа ссадить всех вас с поезда, — говорю я рыжему, — и отправить под арест за грубое обращение с женщиной.

— Да будет вам известно, мы полицейские, — огрызается рыжий.

— Если даже так, вы на тысячи миль за пределами вашей юрисдикции. Вы группа иностранцев, совершивших нападение на американского гражданина.

— Нелли! — Фредерик хочет похлопать меня по руке, но я отдергиваю ее.

— Какие у вас полномочия, мистер Селус, и у всех остальных, скажите мне? Кто дал вам право похищать женщину и удерживать ее? — Я перевожу взгляд с одного на другого и многозначительно смотрю на каждого из них. — Совершенно ясно, что вы вступили в заговор с моей конкуренткой с целью не дать мне выиграть. К вашему сведению, если вы не заметили, на каждой остановке стояла полиция, которая приветствовала меня. — Это не совсем так, но я говорю очень убедительно. — Когда на следующей станции я выйду и сообщу толпе, что вы оскорбили меня действием, как, по-вашему, она среагирует?

Рыжий полицейский смотрит на Селуса:

— Вы утверждали, что она неопасна. Так ли это?

— Ее нужно посадить в карцер, — лопочет Уортон.

Его пьяный лепет напоминает мне отчима-алкоголика, который оскорблял всю нашу семью и распускал руки. Я ненавидела его всей душой. Я почти вплотную подхожу к Уортону.

— На следующей станции я предъявлю вам обвинения во лжи и в оскорблении меня. Вам придется просить следующую бутылку виски в тюремной камере, если толпа не вздернет вас на ближайшем дереве.

Лорд Уортон делает шаг назад и чуть не спотыкается. Моя речь повергла его в ужас. Его того гляди хватит удар.

— Вас высекут. — Он грозит мне пальцем.

— Еще одна угроза в мой адрес, — констатирую я.

Фредерик становится между нами.

— Отведите лорда в его купе, — говорит он рыжему полицейскому. — А вы возвращайтесь к своим обязанностям, — приказывает другому.

Селус берет меня под руку, но я вырываюсь.

— Вы тоже сядете за решетку.

Он начинает смеяться, и это еще больше выводит меня из себя.

— Пожалуйста, остыньте, — просит Фредерик. — Я смеюсь не над вами, а над тем, как быстро эти ребята ретировались.

Мы стоим и молча смотрим друг на друга. Немая сцена, кажется, тянется нескончаемо долго.

Естественно, я нарушаю молчание:

— Я не шутила, когда сказала, что засажу в тюрьму всю вашу шайку.

— Я не сомневаюсь, что вы можете сделать это, ведь вы любимица Америки. Но с тех пор как встретился с вами, я столько всего пережил, что длительное тюремное заключение покажется раем.

— Вы пережили? На мне кровь убитого, и меня саму чуть не убили, и не один раз, а дважды.

Довольная, что последнее слово осталось за мной, я направляюсь в свое купе.

Фредерик догоняет меня и шепчет заветные слова:

— Я знаю ответы на ваши вопросы.

И я, конечно, останавливаюсь.

Он снова касается моей руки, на сей раз осторожно, словно боится, что я укушу.

— Пожалуйста, пойдемте в мое купе, там мы сможем поговорить с глазу на глаз.

В его купе мы садимся друг против друга. Я расправляю складки на платье и откидываюсь на спинку сиденья, сложив руки вместе.

— Выкладывайте все, — командую я. — Все. С самого начала. И не пытайтесь слишком много лгать.

— Прежде чем я начну, вы должны дать честное слово, что все сказанное мной не станет достоянием всеобщей гласности, пока живы те, кого это касается.

— Не могу обещать этого, поскольку я репортер. Кроме того, я уже многое знаю сама.

— Я буду говорить, только если вы дадите слово.

— Как я могу обещать, если не знаю всех фактов? А если вы скажете нечто такое, что, по чистой совести, следует предать огласке или довести до сведения властей? — Я поднимаю руку, предвосхищая его возражения. — Давайте договоримся: если вы сообщите мне вескую причину, по которой я не должна писать об этом, то я не буду писать. Но только в том случае, если сочту причину убедительной. Я уже сопоставила многие вещи, о чем вы и не догадываетесь, и мне все равно, какая страна в итоге будет контролировать Суэцкий канал. И я с уверенностью могу сказать, что знаю личность таинственной персоны, которую посещает Сара. — Многое из того, что я якобы знаю, не больше чем догадки, но мне приходится блефовать, поскольку я сомневаюсь, что Фредерик будет со мной полностью откровенен. Я не имею представления, насколько убедительна была моя тирада, но он, кажется, слегка улыбнулся, поэтому смотрю ему прямо в глаза, чтобы Фредерик до конца прочувствовал нокаутирующий удар, который я собираюсь нанести.

— Как поживает старина Берти? — спрашиваю я, имитируя акцент кокни.

Улыбка мгновенно исчезаете его лица. Глаза сужаются, и на лоб ложатся морщины.

— Вы в самом деле опасны.

— Итак, вам слово, — снова командую я. Как приятно одержать верх, после того как я долгое время ползала по дну. — Начинайте с убийства в Порт-Саиде.

— Хорошо. События, которые привели к нему, начались несколькими неделями раньше, по крайней мере для меня. Я навещал в Каире старого приятеля — охотника, турецкого коллекционера экзотических животных, который имел дела с широким кругом партнеров в Египте, в том числе с некоторыми активными сторонниками махдистского движения. Назовем его Бей. Он слышал историю, которая мне показалась не заслуживающей доверия, но когда я рассказал ее главе нашей миссии в Каире, то поразился, узнав, что она соответствует действительности. Бей тогда сообщил мне, что махдисты готовят заговор с целью нанести удар по Британии, который потрясет мир и поднимет на борьбу все египетское население. Заговорщики намеревались убить очень важную персону…

— Берти, — вставляю я.

— Они хотели убить эту персону во время… э…

— Романтического свидания?

Фредерик откашливается.

— Во время неофициального посещения конных скачек в Америке. Как вам, должно быть, известно из газет, эта персона имеет большое пристрастие к бегам и, будучи владельцем скаковых лошадей, регулярно выставляет их на важных скачках в Англии и на континенте. В течение ряда лет он дружески соревнуется с мистером Весткотом, имеющим самую быструю в мире кобылу-трехлетку. Время, которое показывает эта кобылка и лучшая лошадь нашей персоны, примерно одинаковое, и решить спор можно, только выставив в одной скачке их обеих. Таким образом… э… персона решает привести свою лошадь в Америку и устроить приватное и, конечно, тайное соревнование на ипподроме, на котором проводится кентуккийское дерби.

— Такие гонки было бы гораздо легче устроить, отправив туда одних лошадей, без их владельцев, поэтому мое предположение о романтическом свидании выглядит более правдоподобным.

Селус дипломатично улыбается:

— Допустим, есть и другие мотивы для поездки. Персона, о которой мы говорим, иногда совершает путешествия инкогнито.

— Тогда каким же образом сведения о его предстоящей поездке дошли до Египта и до ушей террористов?

— Не таким уж необычным, как может показаться. Человек, занимающий второе место в руководстве английской миссии в Египте, входит в число лиц, приближенных к нашей персоне у себя в стране. Будучи в Лондоне, он слышал о намечаемой поездке. А когда вернулся к своим обязанностям в Каире, как-то за ужином сказал об этом жене…

— В присутствии слуг, — догадываюсь я.

— Да.

— Вы правы, вовсе не необычно. В Нью-Йорке найдется не один слуга, разбогатевший благодаря тому, что удачно навострил уши, когда господа говорили о делах за сигарами и бренди. Это плата за высокомерие тех, кто не считает прислугу за людей.

— Совершенно верно. Слуга был приверженцем махдистов и передал информацию кому-то из их главарей. Махдисты знали, что персона будет ехать в пульмановском вагоне. Кстати, они однажды убили важного члена английского правительства и вместе с ним несколько высокопоставленных египетских чиновников, заложив бомбу в поезд, направлявшийся из Александрии в Каир.

— Вы хотите сказать, они выкрали ключ от ящика под днищем пульмановского вагона и заложили туда бомбу?

— Правильно. Завладеть ключами достаточно легко: пульмановские вагоны есть в Египте.

— И мистер Кливленд перехватил ключ. Как я понимаю, он был английским агентом?

— Морским офицером.

— Уже два года как мистер Кливленд умер.

Фредерик снова прочищает горло.

— Мы воспользовались именем Кливленда не только потому, что он больше в нем не нуждается, но и потому, что его профессия торговца ножевыми изделиями, имевшего бизнесе Египтом, подходила для прикрытия. Морской офицер получил задание, поскольку он знал арабский. У английского правительства не так много штатных агентов и никого, кто бы свободно говорил по-арабски. Моя же задача изначально состояла лишь в том, чтобы встретиться с «Кливлендом» в Порт-Саиде и сообщить ему, что я узнал от Бея. А тот сказал мне, что ключ будет передан наемному убийце продавцом скарабеев на рынке.

— Махдисты предпочли наемного убийцу, а не кого-то из своих рядов? Не потому ли, что свои обратили бы на себя внимание?

— Да. «Кливленду» нужно было отправиться на рынок и наблюдать за передачей, как вы знаете, а вместо этого скарабей оказался в его руках. Мы не понимаем, почему он вдруг схватил скарабея. Может быть из-за незнания, как поступить в такой ситуации, или потому, что египтянин принял «Кливленда» за убийцу и поначалу решил отдать скарабея ему…

— …а потом, поняв, что ошибся, крикнул кому-то, чтобы его убили.

Фредерик кивает:

— Бедняга. Он действовал по внутреннему побуждению, как солдат, не учитывая хитростей шпионажа.

— Ваш «Кливленд» переоделся египтянином, хотя мог смешаться с другими европейцами на рынке. Правильно?

— Да, я согласен, Нелли. О чем это вам говорит?

— Он с самого начала решил завладеть ключом. И разговаривал с продавцом скарабеев, который вполне мог сказать ему, что объект атаки — «Амелия».

— Вы совершенно правы. Я понял, что вы имеете в виду. Он пошел туда не наблюдать, как ему было приказано, а сорвать заговор.

— Где вы находились, когда его убили?

— Не так близко, как вы. Я не видел самого убийства. Я подошел к лорду Уортону, после того как вы ушли с ее светлостью.

— Ага. И принялись делать из меня дурочку.

Он пожимает плечами и разводит руками.

— Не по злому умыслу, уверяю вас.

— И вы встали на место «Кливленда»?

— Именно так. Его начальник привлек меня к этому делу, потому что не было никого другого. Так получилось, что я уже приобрел билет до Индии для участия в сафари, и мое появление на пароходе не вызвало бы подозрения.

— И вы выдумали историю, что «Кливленд» жив.

— Тогда казалось, что это будет уместно.

— Почему вы не попросили у меня ключ?

— Нелли, вы же не говорили мне, что он у вас.

— В самом деле. Я, собственно, не знала, что у меня есть что-то важное, пока не почувствовала, как вокруг меня плетутся козни.

— Помимо всего прочего, допускалась возможность и вашей причастности к заговору. Бею сказали, что убийц двое. И ими могли быть мужчина и женщина.

— Вы думали, я убийца? И спланировала кругосветное путешествие, чтобы скрыть свои истинные намерения?

— Тогда я не знал, кто вы. Вскоре я поверил, что вы настоящий репортер.

— Ну что же, очень мило и благоразумно с вашей стороны.

Он снова покашливает, прочищая горло.

— Но потом возникла еще одна проблема. Скарабея не было на теле «Кливленда», когда я обыскивал его. Но я нашел фрагменты скарабея в вашей каюте.

— Значит, вы знали, что ключ у меня. И мы начали играть в кошки-мышки.

Он улыбается.

— И вы были кошкой. С острыми когтями.

— Когда вы поняли, что ключ у меня, почему же просто не попросили его?

— На то были сложные причины.

— Сложные причины? A-а, я, кажется, поняла. Наемным убийцам также понадобился бы ключ. И, следя за мной, вы бы установили, кто они…

— Верно.

— Когда меня станут убивать.

Он опять откашливается и слегка улыбается.

— Я надеялся не допустить такого хода событий.

— И вы просто невинный сторонний наблюдатель, призванный служить королеве и стране.

Он безуспешно пытается скрыть ухмылку.

— Мне казалось, что я успешно справляюсь с ролью шпиона.

— Неплохо-неплохо. — Я пожимаю плечами. — Хотя вам нужно почаще оглядываться. Мне удалось проследить, как вы встречались с леди Уортон и тем агрессивно настроенным моряком — вашим приятелем — в Гонконге. Я не скажу, что наткнулась на вас случайно.

— Выходит, за шпионом шпионили. Но Гэри неплохо сыграл свою роль, не правда ли? В общем-то он служит в морской разведке.

— Нет, актер из него неважный. Он заговорил по-французски не с той женщиной, и это натолкнуло меня на мысль: у вас есть какой-то интерес к Саре. Как я теперь понимаю, вы пытались убедить ее вернуться домой и забыть про свидание.

— Да, но, как и вы, она не любит плясать под чью-либо дудку.

— А с какой целью вы тайно встречались с леди Уортон в Гонконге?

— Ее светлость хотела поделиться мнением о фон Райхе. Дело в том, что ее муж поддерживаете ним тесные отношения, но она недолюбливает фон Райха, чьи антианглийские высказывания возмутили ее.

— Терпимость ее мужа, на мой взгляд, — результат того, что он не задаром представляет фон Райха правительственным чиновникам.

— Совершенно верно.

— Значит, — я на секунду задумываюсь, — замысел состоял в том, чтобы подложить бомбу в ящик под днищем пульмановского вагона. Как было сделано в Египте.

— Да.

— Но вы помешали этому?

— Попытки пресекли за несколько часов до того, как вы воспользовались ключом. Мы знали, что она будет предпринята, и были готовы к ней. Когда мы заметили злоумышленника, он бросил взрывное устройство и убежал. Но нам известно, кто он. И ваша полиция поймает его. Если не что-нибудь еще, то сильный акцент выдаст его.

— Акцент? Фон Райх? Фон Райх — убийца? — Мое изумление не знает границ.

— Да, он подходит по всем статьям, вам не кажется? Эксперт по взрывчатым веществам, иностранец, был на рынке…

— Но он человек совсем иного склада.

Фредерик вскидывает брови:

— Нелли, дорогая, убийц не создают по шаблону.

— Но…

— Не может быть никаких «но». Вы должны просто принять это.

— Вы и те полицейские видели фон Райха?

— В темноте нельзя было разобрать приметы человека, но когда он убегал, с него слетела шляпа.

— Какой у фон Райха мотив?

— Деньги, конечно. Махдисты в состоянии много заплатить золотом. Вероятно, он также изготовлял взрывчатку, которая была заложена в вагон египетского поезда.

— У вас нет признания вины. Вы не знаете, где…

Селус поднимает руку, чтобы остановить меня.

— Он сбежал. Уверен, как репортер, вы знаете, что бегство с места преступления равносильно письменному признанию. — Фредерик встает, наклоняется и целует меня в щеку. — Отдохните, мы еще поговорим об этом утром. Вам нужно беречь силы для финишного рывка.

Вернувшись в свое купе, я раздеваюсь и забираюсь в кровать, изнемогая от усталости. Конечно, Фредерик прав: таинственная история с ключом от «Амелии» закончилась, а мне нужно с победой завершить свое путешествие.

Я не упустила из виду, что Фредерик забыл взять с меня слово не писать о том, что я узнала. Эта история станет сенсацией. Пулитцер будет потрясен, не говоря уже о том, что меня ждут поощрения: повышение зарплаты, новые возможности писать. Я не только вовремя закончу кругосветку, но и привезу еще одну сенсационную новость.

Придя к этому решению, я закрываю глаза и стараюсь уснуть, как вдруг мысль пронзает мой уставший мозг: бедный фон Райх.

Почему эта мысль сейчас пришла на ум? Фон Райх — убийца. Я сажусь в кровати. Но он полный и быстро бежать не может. От полицейских ему едва ли удалось бы уйти. И к тому же он теряет шляпу.

— Как кстати, — произношу я вслух.

Теряет шляпу, и теперь не будет проблем с установлением личности?

«Хватит, Нелли!»

Все позади, все кончено, в этой истории поставлена точка. Пора двигаться дальше.

Фон Райх — главный злодей. Он террорист-профессионал. Тюрьма по нему плачет. Но почему мой разум не приемлет, казалось бы, очевидный факт? Я ложусь и натягиваю одеяло на голову. Терпеть не могу, когда сознание не выключается и не дает уснуть.

Слышится слабый стук в дверь, и проводник спрашивает:

— Мисс Блай, вы не спите? Вам записка.

Встаю и приоткрываю дверь.

Проводник, протянув записку в щель, извиняется и поясняет:

— Мне ее дали несколько часов назад, а я о ней совсем забыл.

— От кого она? — спрашиваю я, разворачивая листок бумаги.

— Не знаю, другой проводник передал ее. Спокойной ночи.

Джордж уходит. Я закрываю за ним дверь и читаю записку:

«МНЕ НЕОБХОДИМО УВИДЕТЬСЯ С ВАМИ

7201C — ФР.».

Инициалы автора полыхают огнем перед моим внутренним взором.

«Что нужно от меня этому человеку?»

 

65

«Полночную тишь потревожить не смеет даже юркая мышь», — звучит у меня в ушах, когда я, легко ступая, иду по коридору в купе проводника. Единственные признаки жизни в вагоне — это храп, доносящийся из-за дверей. В который уже раз все спят, а я бодрствую.

Перед занавеской, отделяющей купе проводника от прохода, я шепотом произношу имя Джорджа, и он высовывает голову.

— Извини, Джордж, где вагон семьдесят два ноль один?

— Через два вагона по ходу поезда, мисс.

— Кто занимает купе С в том вагоне?

— Не могу сказать, мисс. Точно знает проводник этого вагона. Вы хотите, чтобы я…

— Нет. — Я протягиваю ему серебряный доллар. — Спасибо. Спи дальше.

Через два вагона тот, в который, как я видела, садились Уортоны.

Следующий — вагон Фредерика. В коридоре никого нет, как и в моем, и в 7201-м, когда я вхожу в него. Сказав проводнику «ш-ш-ш» и дав ему серебряный доллар, я спрашиваю, кто занимает купе С.

Он достает планшет-блокнот, смотрит.

— Некий мистер Лазарь.

— Как он выглядит?

— Я не знаю. Он нездоров и никогда не выходит из своего купе.

— Откуда ты знаешь, что он болен?

— Мне сказала молодая леди, та, которая с другой австралийкой. Она просила не беспокоить его, потому что он «реагирует на погоду».

В голове вертятся всякие вопросы, пока я иду к купе С. Кто такой мистер Лазарь, и почему он укрывает фон Райха? Почему мерзавка Ченза выступает от имени Лазаря? И чего хочет от меня фон Райх?

Собираясь с духом, я стою перед дверью купе. Я понимаю, что могу попасть в руки опасного убийцы и мне нужно звать на помощь Фредерика. Но в таком случае я никогда не узнаю, что происходит на самом деле. Фредерик арестует фон Райха, и я не получу окончательного ответа.

Посмотрев направо и налево, дабы убедиться, что за мной никто не наблюдает, я тихонько стучу ногтем в дверь. Никакого ответа, и я стучу снова, немного громче. Тишина. Сделав глубокий вдох, я медленно отодвигаю дверь и заглядываю внутрь. Там темно.

Я рывком полностью открываю дверь, и из груди у меня вырывается испуганный крик.

Фон Райх в сгорбленной позе сидит, прижавшись правым плечом к оконной раме. От виска тянется струйка крови. На сиденье рядом с ним лежит «дерринджер».

Из соседнего купе высовывается голова женщины.

— Что происходит?

— Убийство! Совершено убийство.

Она вскрикивает. Я ошеломленно смотрю на нее.

Она снова вскрикивает.

Начинают открываться двери купе, и показываются головы пассажиров.

Мне хочется кричать самой. Я набираю полную грудь воздуха и издаю душераздирающий вопль.

 

66

Я снова в руках полицейских и прочих, кто следит за мной бдительным оком. При иных обстоятельствах я только была бы рада, если бы убийству фон Райха уделялось профессиональное внимание, но поскольку высокомерные полицейские относятся ко мне почти как к подозреваемой, я без всяких сожалений опровергаю их выводы и ставлю под сомнение их компетенцию.

Но, потрясенная и огорченная смертью человека, которому симпатизировала, и кто долгое время был моим попутчиком и оказывал мне знаки внимания, я позволяю отвести себя в общий салон в вагоне Фредерика. Я не знаю, что и подумать. В данный момент у меня нет ответов. И даже нет вопросов. Все слишком нереально, чтобы дойти до сознания. В первый момент, когда открыла дверь я, подумала, что это инсценировка, шутка фон Райха, но, когда увидела мертвенную бледность его кожи, все поняла.

Половина поезда была разбужена истерическими криками «убийство!», которые разносились по проходам. Порядок в конце концов был восстановлен, пассажиров успокоили. Ожидается «официальное» заявление полицейских, осмотревших тело фон Райха. Его завернули в одеяла и сейчас переносят в багажный вагон.

Фредерик со мной, как и лорд Уортон. Его светлость утомлен и выглядит хуже некуда, в мою сторону старается не смотреть.

Никто не в восторге, что я нашла тело. Никто не считает меня совершенно невиновной.

Большинство смотрят на меня так, словно я угоняла их скот и буду скоро болтаться на веревке.

Фредерик читает мои мысли и трет лоб, будто это избавит его от головной боли.

— Нелли, я не перестаю поражаться вам. Один мой приятель из английской администрации в Индии интересуется верованиями индийцев. Согласно их религии наша жизнь предрешена — дороги, что мы выбираем, предопределены от рождения нашей судьбой, нашей кармой. Я не могу не задаваться вопросом, какая у вас карма, если она притягивает к вам убийства, как медведей к меду?

Возвращаются два полицейских и избавляют меня от необходимости как-то оправдывать свое существование на этом свете.

Они кивают Фредерику и смотрят на Уортона, похоже, погрузившегося в пьяную дремоту. Подбородок его светлости отвис, и изо рта вот-вот потечет струйка слюны.

— Самоубийство, — объявляет рыжий полицейский.

— Чепуха! — Это, конечно, заявляю я.

Полицейский резко втягивает воздух сквозь редкие зубы, и Фредерик вскидывает руки.

— Меня не удивляет ваше утверждение, — говорит он, обращаясь к полицейскому. — Давайте выслушаем факты, выявленные вашим тщательным расследованием, а потом мисс Блай потешит нас своими догадками.

Я вся киплю, но держу рот на замке.

— Все совершенно ясно, сэр: вокруг раны нет следов пороха, однако они есть на небольшой подушке, которой он воспользовался, чтобы заглушить выстрел.

— Зачем ему нужно было подушкой заглушать выстрел? — спрашиваю я.

Полицейский какое-то мгновение переваривает мой вопрос, прежде чем решает ответить в манере, подходящей для детей и… женщин:

— Разве не ясно: выстрел заглушают для того, чтобы его не было слышно.

— Тому, кто скрывается от полиции, охвачен паникой и настолько подавлен, что вынужден лишить себя жизни, нет смысла заглушать выстрел.

— В поступках психов трудно найти здравый смысл, — отвечает полицейский с обидой в голосе.

— В течение нескольких недель я плыла с фон Райхом на одних и тех же пароходах и не отмечала никаких отклонений в его поведении.

— Я вас всех предупреждал, какая она. — Лорд Уортон вернулся к жизни.

Его пьяная декларация, которую он сделал, не открывая глаз, на секунду привлекает наше внимание к нему, но лорд опять быстро погружается в сон.

Рыжий полицейский бросает на меня грозный взгляд. Уверена, под таким взглядом не один преступник дал признательное показание.

— Этим делом занимается полиция, и я вам недвусмысленно заявляю, что у вас возникнут серьезные неприятности, если вы будете вмешиваться в официальное расследование. Мы поняли друг друга, мисс?

— Повторяю, у вас нет официальных полномочий в этой стране. И если вы будете вмешиваться в мое официальное расследование в качестве журналиста, на следующей станции я позову шерифа, и он заключит вас под стражу. Вы поняли меня, сэр?

Он открывает рот как рыба, пытаясь что-то сказать в ответ, но слов не слышно, и рыжий взглядом обращается за помощью к Фредерику.

— Нелли, пожалуйста, полицейские только пытаются оказать содействие в деликатной ситуации. Дайте им закончить донесение. Прошу вас, господин полицейский.

Он прочищает горло.

— Да, сэр. Самый важный и убедительный довод — оружие, которым воспользовался покойный. Это «дерринджер». На его рукоятке, — он смотрит на меня с победоносным видом, — имеется пластинка с именем «фон Райх».

Слово берет коллега рыжего:

— Естественно, мы рассмотрели вопрос мотива. Покойный скрывался от закона, ему грозило банкротство, а остаток жизни он провел бы в тюремной камере. В качестве причины самоубийства этого вполне достаточно.

Фредерик кивает:

— Совершенно верно. Молодцы, ребята. Вы согласны, ваша светлость?

Лорд Уортон разом просыпается, с шипением подтягивает слюни и смотрит по сторонам, словно не понимая, где находится.

Рыжий полицейский хмурит на лорда брови и говорит Фредерику:

— Мы пойдем. — Он кивает в сторону «Амелии». — Нам нужно дать полный отчет о происшедшем.

Я жду, пока они пройдут мимо меня, а потом делаю одно замечание Фредерику, когда тот встает:

— Так остался без ответа вопрос…

Селус плюхается на прежнее место и смотрит на двух полицейских, которые замерли на пороге. Бедняги, они с удовольствием заткнули бы мне рот, но боятся, что я действительно могу поставить их в трудное положение.

— Хорошо, Нелли, — вздыхает Фредерик, — мы все устали, и вы, конечно, тоже. Пожалуйста, сделайте одолжение и скажите, что у вас на уме?

Вот так! Я встаю и иду на выход.

— Нелли! — кричит Фредерик. — Вы же не сможете спать, если не облегчите душу.

Он прав, конечно, но мне хотелось бы, чтобы все эти люди немного попотели, поэтому я останавливаюсь у двери, поворачиваюсь и улыбаюсь им.

— А как насчет мистера Лазаря?

— Лазаря? — переспрашивает Фредерик.

— Это расследование нельзя считать законченным, пока не решен вопрос о мистере Лазаре.

— Какое нам дело до этого Лазаря? — спрашивает рыжий полицейский.

— Мне любопытно знать, где находится этот человек, поскольку фон Райх был найден мертвым в его купе. Если фон Райх, как вы считаете, действительно террорист и если он знал мистера Лазаря настолько хорошо, что застрелился в его купе, я не могу не задать вопрос: не является ли и этот человек террористом и изготовителем бомб? — Перед тем как выйти из общего салона, я произвожу еще один залп: — Не кажется ли вам странным, что никто никогда не видел мистера Лазаря? Мне хотелось бы спросить ассистентку Мердока Чензу, почему она говорила от его имени.

— Ассистентка сошла с поезда, — говорит лорд Уортон. — Я видел, как она сходила на последней станции.

Я развожу руками:

— Вот так вы ловите террористов! Вы дали уйти единственному свидетелю, кто мог бы подтвердить существование человека, которого никто никогда не видел.

Закрыв за собой дверь, я прислоняюсь к ней спиной. Сердце вырывается из груди, во рту пересохло, желудок того и гляди извергнется. Хотя я пыталась говорить твердым, спокойным тоном, меня всю трясет. Но я довольна, что нанесла последний удар.

Бес опять потянул меня за язык, но я испытываю чувство удовлетворения, по крайней мере в данный момент.

 

67

Лазарь восстал из мертвых. Вот что сказано в Библии, если в моей памяти правильно запечатлелся тот конкретный урок в воскресной школе.

Я не спала, лежа рано утром в кровати и слушая стук колес, когда вспомнила это имя, и сейчас оно не выходит у меня из головы. Лазарь, восстающий из мертвых, связан с чем-то, что сказал фон Райх на пристани в Коломбо, когда Мердок крикнул какому-то человеку, словно узнал его.

Фон Райх также сказал, что есть лучший стрелок, чем австралиец, и что-то о проблеме с осознанием самого себя в качестве личности и воскрешении из мертвых.

Еще одна мысль сверлит мозг. Если никто не видел Лазаря, кроме Чензы — весьма сомнительного источника, находился ли он вообще в купе?

Я пытаюсь размышлять далее, но мысли путаются. В маленьком помещении, в этом замкнутом пространстве, трудно сосредоточиться, и я решила попытаться снова вызвать Сару на разговор со мной.

Постучав в ее дверь и не получив отклика, я полагаю, что она еще занимается утренним туалетом. Но, подумав, что актриса может просто спать, я открываю дверь — с готовностью принести извинения за беспокойство — и вижу, что ее вещей в купе нет. Божественная Сара либо перебралась в багажный вагон, чтобы спать в гробу, либо нежится в кровати своего любовника. Последнее, на мой взгляд, вероятнее.

И поскольку она наслаждается нежными ласками запретной любви, в то время как я решаю мировые проблемы, симпатии к ней у меня не прибавляется.

В салоне в головной части вагона теперь никого нет, и я направляюсь туда, где достаточно места, чтобы слегка размять ноги. Большинство пассажиров сошли на предыдущей станции, а Сара перебралась в более комфортабельное помещение, так что в вагоне я осталась одна.

Джордж проходит мимо меня с длинным узким футляром в руках. Он улыбается мне, а я смотрю на чехол странного вида.

— Клюшки для гольфа английского лорда. Его проводник просил меня взять их к себе, потому что у них в вагоне нет места. Не представляю, зачем они ему понадобились сейчас в поезде.

— Может быть, он хочет погонять мячи в проходе.

Джорджу эта идея кажется забавной, и, продолжая улыбаться, он идет в следующий вагон через переходную площадку.

Меня тоже удивляет сей необычный предмет багажа. Если лорд Уортон не исцелился чудесным образом, дай Бог ему сегодня хотя бы встать с кровати, но чтобы играть в гольф в поезде…

Я становлюсь коленями на сиденье, опираюсь локтями на подоконник и смотрю в окно, чувствуя себя жалкой и несчастной. Терпеть не могу, когда дела идут не так, как надо, и не удается направить их по правильному руслу.

Поезд идет по холмистой местности, извиваясь из стороны в сторону. На поворотах мне видны передние вагоны, и я бесстыдно смотрю на «Амелию» с надеждой увидеть «персону», едущую в ней. Как и у всех пассажирских вагонов, у пульмана Весткота широкие окна, но мой вагон прицеплен слишком близко к нему, и под таким острым углом обзора мне ничего не видно, зато открывается хороший вид на вагоны, которые ближе к началу состава.

Единственное, что я замечаю в «Амелии», — ящик под днищем вагона, и это заставляет работать мое сознание.

Я настолько рьяно защищала себя как женщину, репортера и человека перед своими оппонентами, что не высказала им одну мысль относительно того ящика, и она потом вылетела у меня из головы. Сейчас же эта мысль снова зашевелилась в мозгу: после того как «мистер Кливленд» взял ключ, ящик стал бесполезным в качестве тайника для бомбы.

Полное осознание данного факта побуждает к немедленному действию. Мне хочется бежать и сказать об этом Фредерику. Но я борюсь с собой, заставляя удержаться на месте, потому что мои мысли окончательно не оформились.

Несомненно, заговорщики должны были сообразить или даже точно знать, что «мистер Кливленд» перед смертью передал ключ мне вместе с необходимой информацией. Бедняга умер у меня на руках, и я не делала тайны из сказанного. Фредерику не потребовалось много времени, чтобы вычислить, у кого оказался ключ, о чем он сообщил лорду Уортону, который мог шепнуть фон Райху или бог весть кому еще. Так или иначе, террористы были в курсе происходящего.

И когда все это случилось, уже нереально было заложить бомбу в багажный контейнер «Амелии» не потому, что заговорщики не могли достать другой ключ, а потому, что теперь элитный вагон окажется, естественно, под пристальным наблюдением. Трудно представить, что кому-то придет в голову подойти к «Амелии» с бомбой в руках, когда два вооруженных полицейских с особой тщательностью охраняют данный объект.

Но вся эта сцена с ключом могла послужить другой цели заговора: отвлечь внимание от истинного места и способа покушения.

И вот охрану предупреждают, что будет попытка взорвать вагон. Она оказалась неудачной, а потерянная шляпа обрекла преступника на разоблачение. И сейчас мнимый террорист благополучно пребывает в мире ином.

Кто-то взмахнул волшебной палочкой и сказал: «Абра-кадабра!» — после чего все могут расслабиться, а любовники — наслаждаться запретным свиданием.

Так в чем же заключается подлинный план? Каким будет оружие убийства — пистолет, винтовка, кинжал, еще одна бомба?

Состав в очередной раз изгибается на повороте, и на один короткий миг в окне я успеваю заметить Сару и ее любовника — мужчину плотного телосложения, с темной бородой. На большом расстоянии я не могу хорошо разглядеть, кто это, но после памятного разговора с Фредериком в его личности сомневаться не приходится. В то же мгновение в голове проносится мысль, что он мог бы стать легкой мишенью для снайпера на земле или даже в поезде. Для стрелка, едущего в другом вагоне с той же скоростью, эта задача выглядит не слишком сложной.

А что — на таком повороте, как сейчас, будь у меня винтовка, я могла бы…

Я цепенею от ужаса.

Человек по имени Лазарь где-то в поезде, и он первоклассный стрелок.

Но Фредерик и английские полицейские, должно быть, обыскали весь поезд, и Лазарю было бы чрезвычайно трудно спрятаться, если ему кто-то не помогает — человек, который вне всяких подозрений и чье помещение не станут обыскивать.

Вчера вечером леди Уортон продемонстрировала знание мощной, но пока малоизвестной винтовки, с которой незнаком даже ее муж — англичанин, большой любитель охоты. Скорее всего она хотела порисоваться — едва ли это сделала бы добропорядочная женщина, благовоспитанная леди, особенна та, которая, как Уортон, гордится своей рафинированной женственностью.

Если она и ее муж работают с Лазарем, информацию леди Уортон могла бы получить именно от него. Это звучит малоубедительно только потому, что Уортон — английский лорд. Но он к тому же пьяница и картежник и не имеет ни пенни за душой, поскольку променял репутацию достопочтенного человека на медный грош, став швейцаром, открывающим двери бизнесменам, которые хотят получить доступ к правительственным чиновникам. Неужели лорд помогает террористам из-за того, что, будучи в бедственном положении, может лишиться своего имения? Что ж, люди делают худшие вещи и за меньшие блага жизни.

Если вдуматься, Уортон все время пытался командовать. Он взял на себя главенствующую роль на рынке. С самого начала принялся опровергать мои подозрения, держал у себя вещи «мистера Кливленда», хотя мог отправить их английским властям в Порт-Саиде. Фон Райх знал что-то о Лазаре и каким-то образом был с ним связан. Лорд Уортон руководил фон Райхом и заявил, что Ченза сошла с поезда, то есть дал понять, что искать ее по вагонам бесполезно.

Сейчас он приказал принести его клюшки для гольфа. Сумка для клюшек идеально подходит для того, чтобы в ней спрятать винтовку.

Голова идет кругом, и я сжимаю виски. Может быть, все это чушь? Карточный домик? Но уж больно гладко все складывается.

— Голова трещит от всей этой кутерьмы, да?

Ченза. С небольшим, зловеще блеснувшим револьвером в руке.

— Очень кстати. Тебя уже ищут. И у полицейских пистолеты больше твоего. — Это всего лишь бравада — на самом деле я в ужасе.

— Если те двое выйдут из «Амелии» и побегут по коридору, я выйду из купе и выстрелю в них — надеюсь, в спину. Не я, так мой брат прикончит их.

— Лазарь.

— Это его сценический псевдоним из пьесы, в которой он играл еще ребенком. Он вставал из сгоревшего гроба. Бела взял псевдоним, когда стал снайпером.

— Он тот, кого Мердок узнал в Коломбо, а потом пытался шантажировать. И он убил Мердока, стреляя за сценой. Выстрелил одновременно с женой Мердока. Она, конечно, знала. Продалась?

— Не просто продалась. Бела не дурак. Он знал, что Мердоки поплывут на пароходе, и подослал меня к ним. Пристроиться к этой парочке не составило большого труда. Я влезла к ним в постель, к обоим.

Странное спокойствие овладевает мной, когда я разговариваю с женщиной, пришедшей убить меня. Я шевелю губами не из смелости, а потому что нахожусь в состоянии глубокого шока.

— А зачем было убивать Мердока? Вы могли бы откупиться от него.

— Я пыталась. Но у Хью оказался слишком большой аппетит.

— А фон Райх? Когда вам не понадобилась его взрывчатка…

Ченза ухмыляется.

— Он ничего не смыслит во взрывчатке. Он был импресарио иллюзионного представления Белы и зарабатывал на продаже пороха махдистам. Но слишком много болтал. Ты умна, надо отдать тебе должное. И любопытна как кошка. — Ченза зловеще улыбается. — Но у тебя на восемь жизней меньше. Ну так что — ты разгадала замысел?

— Кажется, разгадала. Это произойдет на одном из поворотов дороги, когда твой брат сможет выстрелить без помех в человека в «Амелии». Винтовка в сумке с клюшками для гольфа. Вы заплатили и лорду Уортону за помощь.

— Какая умница! Ты могла бы быть хорошим детективом, только вот очень скоро станешь трупом.

«Нужно, чтобы она говорила не переставая. Кто-нибудь пройдет мимо».

— Сколько вы заплатили Уортону? Даже если ему нужны были деньги…

— Он в таком безнадежном положении, что готов продать душу, чтобы выкупить заложенное имение. Но это еще не все. Бела смог подорвать его репутацию. Скандал на сексуальной почве, от которого никто не избавлялся.

— Ты…

— Повернись. — Она смотрит на часы. — Пора. Хватит болтать.

— Выстрел услышат.

— Не бойся, я не собираюсь стрелять.

В ее голосе зловещее ликование.

Я поворачиваюсь. Ноги вдруг слабеют. Еще немного, и они подкосятся. Я слышу движение за спиной и краем глаза вижу, что в руках у Чензы ремень. Мое сердце сейчас взорвется. Кожаная петля перекидывается через голову и обхватывает шею, колено упирается в талию, и дыхание перекрывается, когда Ченза дергает за ремень. Мне кажется, что шея ломается. Освободиться я не могу, как ни стараюсь.

Вдруг натяжение ремня ослабевает, и Ченза, упав на меня, сползает на пол. Я отталкиваю ее и чуть сама не оказываюсь на полу рядом с ней.

— Что случилось?

Я держусь за горло, хватая ртом воздух, и смотрю на изумленного проводника. В руках он держит большое серебряное блюдо, а на полу валяются булочки для завтрака.

Проводник показывает на Чензу.

— Она душила вас. Она что, спятила?

— Вот именно.

Ченза начинает подниматься. Я выхватываю тяжелое блюдо у Джорджа и, подняв его над собой, со всего маху обрушиваю на голову Чензы, повергнув ее снова на пол. На всякий случай ударяю эту женщину еще раз.

— Вы убьете ее! — всполошился Джордж.

— Сомневаюсь, но надеюсь на это. — В руке Ченза все еще сжимает маленький револьвер, и я забираю его. — Смотри за ней, она опасна.

— Кто она?

— Убийца.

Я сую ему в руки блюдо и бросаюсь к выходу на переходную площадку между вагонами, чтобы бежать в купе Фредерика. На ходу кричу Джорджу:

— Скажи тем английским полицейским, чтобы они не давали их пассажиру подходить к окну, а потом приходи в купе мистера Селуса!

Ворвавшись в соседний вагон, я открываю дверь купе Фредерика. Там никого нет.

— Где он?! — кричу я проводнику, который смотрит на меня как на ненормальную.

Он качает головой и пятится назад, подняв вверх руки:

— Я не знаю.

До меня доходит, что я направляю на него револьвер, и я опускаю оружие.

— Найди мистера Селуса. Скажи ему, что это Уортоны.

— Что сказать про Уортонов?

— Что это они.

Я бегу мимо проводника.

— Куда вы?

— Остановить убийцу!

 

68

Не доходя до вагона Уортонов, я останавливаюсь и смотрю на револьвер малого калибра, который держу в руке.

«Что я делаю?» Я хочу обезоружить снайпера с винтовкой, а у меня какой-то пугач. В барабане маленького револьвера Чензы пять пуль — меньше, чем в шестизарядном, из которого я училась стрелять. Впрочем, мне, давно не бравшей в руки оружия, и этот пугач кажется пушкой.

«Не думай, — говорила Энни Оукли, когда давала мне уроки стрельбы, — просто смотри, куда хочешь попасть, направь на цель оружие и стреляй».

«Направь на цель оружие и стреляй». Отводя назад курок, я чуть не роняю револьвер.

Собравшись с духом, я начинаю шаг за шагом двигаться дальше. Я так трясусь, что с трудом открываю двери на переходную площадку — сначала из тамбура, где стою, а потом в тамбур следующего вагона.

Коридор пуст, и я медленно иду по нему, держа перед собой револьвер обеими руками. В салоне на другом конце вагона возникает чья-то тень, и я замираю на месте.

Лорд Уортон появляется на моей линии прицеливания, покачиваясь и почти теряя равновесие.

— Иди в свою нору, — мямлит он.

Лорд настолько пьян, что я не уверена, узнает ли он меня.

— Поднимите руки!

— Глупая женщина. — Уортон уходит за угол, скрывшись из моего поля зрения.

Держа перед собой револьвер на вытянутых руках, я неуклюже бегу к салону. В тот момент, когда я оказываюсь перед полуоткрытой дверью какого-то купе, из него выскакивает леди Уортон и прикладом винтовки выбивает оружие из моих рук.

Потом тем же прикладом бьет мне в живот. От боли я сгибаюсь, ноги у меня подкашиваются. Чтобы не упасть, я вытянутой рукой хватаю леди Уортон за волосы и… стаскиваю их с лысой головы.

Она тоже хватает меня за волосы и тащит вверх. Когда я поднимаюсь на трясущиеся ноги, леди Уортон приставляет к моему подбородку винтовку. Перед глазами плывут круги, дыхание хриплое и горячее, словно я извергаю пламень.

— Будешь ерепениться — снесу тебе башку.

Голос у нее не женский, хотя мягче, чем у большинства мужчин. Теперь понятно, что это за проблема с осознанием самого себя в качестве личности, о чем говорил фон Райх: леди Уортон не женщина. Теперь мне понятно и замечание Чензы о скандале на сексуальной почве, в котором замешан лорд Уортон.

— Бела! — вырывается у меня.

Он ударяет меня по лицу тыльной стороной ладони:

— Заткнись.

Бела очень похож на свою сестру. Я могла бы заметить сходство между ними, если бы видела их рядом и без сетчатой вуали.

Он ведет меня по проходу, держа одной рукой за волосы, а другой — упирая мне в бок дуло винтовки. Слезы текут у меня по щекам от мучительной боли.

В салоне он толкает меня на диван рядом с лордом Уортоном, который цепляется за бутылку как за спасительную соломинку.

Бела поднимает мой подбородок стволом винтовки:

— Где моя сестра?

Я не могу говорить и только качаю головой. Слезы текут ручьем, я все еще тяжело дышу.

Он ударяет меня по лицу, и моя голова откидывается в сторону.

— Она в их руках, а ты — в моих. Когда я освобожусь, мы поторгуемся. Если ее хоть пальцем тронут, я тебя убью.

Он замахивается, чтобы снова ударить меня, и я съеживаюсь, втягивая голову в плечи и рыдая.

Бела смотрит на что-то позади меня, наклоняясь вперед и прищуриваясь. Поезд начинает изгибаться на повороте, и в поле зрения появляется «Амелия».

— Не делай этого, — бормочет лорд Уортон. — Мы так не договаривались. Остановись.

— Закрой рот, старая пьянь! Я спасаю твое имение от кредиторов.

Уортон мотает головой:

— Не смей.

Вдруг позади моей головы взрывается окно. Я кидаюсь ничком на пол, а вокруг сыплются осколки стекла. Бела падает на колени, и я обеими руками хватаюсь за винтовку. Он встает на ноги, пытаясь вырвать ее, но я не уступаю, борясь за свою жизнь. Сначала Бела мотает меня из стороны в сторону, а потом мы встаем друг против друга, держась за винтовку. Он делает резкий толчок, чтобы опрокинуть меня, но я поднимаю винтовку вверх, отклоняя силу толчка, как Каролина Магнет. Бела повторяет толчок, но я тем же приемом нивелирую его усилие, визжа от радости, а лицо снайпера наливается кровью от злобы.

Дернув меня на себя, Бела выкручивает винтовку, но я продолжаю держаться за нее. Видя, что не может вырвать оружие, Бела тащит меня по кругу. Потом он снова делает сильный толчок, стараясь прижать меня к стене, но я опять поднимаю руки, и мы останавливаемся посередине салона. Его ярость обращается в дикий звериный рев.

Продолжая держать винтовку одной рукой, другой он ударяет меня по голове, и я отлетаю в сторону. Освободившись от моей хватки, Бела вскидывает винтовку и целится в меня, и в этом момент лорд Уортон приходит мне на помощь — вскакивает с дивана и с размаху бьет бутылкой виски снайпера по голове.

Бела падает назад, к противоположной стене, и, выкрикнув: «Старый идиот!» — стреляет. Лорд Уортон опрокидывается на диван.

Вдруг раздаются еще выстрелы. Я лежу ничком на полу, а надо мной свистят пули и ударяются в стены. Бела шарахается назад, но держится на ногах и стреляет от бедра, пока не падает, дергаясь под градом пуль.

В ушах звенит, в воздухе висит пороховой дым. Бела и лорд Уортон лежат недвижные и не дышат.

Рыжий полицейский идет по коридору с пистолетом в руке.

— Не стреляйте! — кричу я во все горло, не поднимая головы. Если он что-то говорит, то я ничего не слышу из-за звона в ушах.

Несколькими минутами позже я сижу в купе Фредерика, а он приносит мне извинения, которые не доходят до моего оцепенелого сознания.

— Ченза, — перебиваю я Фредерика.

— Спрыгнула с поезда. Наверное, разбилась насмерть. — Он становится передо мной на колени. — Дорогая Нелли, я чуть не попал в вас, когда выстрелил в окно, но я должен был.

— Должен был? Рискуя мной, чтобы убить того человека или ту женщину, кто бы это ни был?

— Вы должны понять…

— Что вы были готовы рискнуть моей жизнью ради королевы и страны?

— Я стрелял из «Амелии» в Лазаря или леди Уортон, кем бы ни являлся этот монстр.

— И чуть не попали в меня, вы, величайший в мире охотник?

— Я же говорил, что я плохой стрелок. Я должен…

— …подпустить зверя совсем близко. Помню. — Я медленно встаю, отказавшись от помощи Фредерика.

— Нелли, мне нужно поговорить с вами. Предание гласности того факта, что персона в «Амелии» имеет роман с актрисой, может оказать пагубное воздействие на престарелую женщину, чье здоровье и благополучие представляет исключительную важность не только для страны, но и для мира в целом.

Я протискиваюсь мимо него и открываю дверь купе.

— Куда вы? — спрашивает он.

— Умыться и вытрясти стекла из волос. А еще мне хотелось бы достать где-нибудь ружье и показать вам, каково это, когда тебе чуть не сносят голову.

— Пожалуйста, сделайте, что я прошу. Из-за одной Нелли она чуть не умерла от горя. Не будьте той, которая сведет ее в могилу.

— Тем не менее мне нужно решить с вами один вопрос.

Он вскидывает брови.

— Только один?

— Пока один. Это вы спасли меня в ту ночь, когда убийца напал на меня на носу «Виктории»?

— Нелли, дорогая Нелли, жаль, что это был не я, иначе вы помнили бы обо мне не только потому, что я чуть не попал в вас.

— Тогда, вероятно, это был фон Райх.

— Вас спас лорд Уортон.

— Что?

— Сара призналась мне, что видела, как он убегал, когда нашла вас лежащей на палубе. Уортон не был хорошим человеком и не вызывал к себе симпатию, но, как вы убедились сегодня, не позволил бы, чтобы совершилось убийство.

— Мне придется поблагодарить его в молитвах. После того как я прощу его за то, что из-за него меня чуть не убили.

— Вы не великодушная женщина, Нелли Блай.

— Мистер Селус! — Я постукиваю его указательным пальцем по груди. — Меня оклеветали, били и пинали ногами, а я все вынесла и боролась за правду, справедливость и американские жизненные принципы. Или что-то в этом роде. А сейчас…

Он притягивает меня к себе и обнимает. Я чувствую его теплоту и мужскую силу. Наши губы встречаются, и теплота разливается по моему телу с головы до ног.

Потом я слегка отталкиваю его, потому что еле стою на ногах, и, прежде чем выйти из купе, говорю:

— Я принимаю ваше предложение отправиться с вами на сафари. Вам нужен тот, кто умеет хорошо стрелять. Направлять на цель оружие и стрелять, просто направлять на цель оружие и стрелять. Не целясь. Я покажу, как это делается.

— Не давайте обещания, которые не можете выполнить. — Он смотрит на меня своими сверкающими синими глазами. — Но я настою на выполнении того обещания, что вы дали.

Какие-то мгновения мы стоим и смотрим друг на друга, потом я бегу в свое купе и начинаю вытаскивать стеклянные осколки из волос.

Он чуть не убил меня. И все же я не хочу ничего другого, кроме как бежать обратно и позволить обнять меня и никогда не отпускать.

Мой марш-бросок еще продолжается. Я доползу до финишной черты во что бы то ни стало, но на несколько драгоценных секунд я хочу быть в его сильных объятиях, чувствовать щекой его теплое дыхание и его губы своими губами.

Кажется, я сейчас заплачу, но такова уж женская участь, не так ли?

— Вдохни глубже, — говорю я себе. Люди хотят, чтобы я как можно скорее пришла к финишу, — я так и сделаю.