Огромные руки-стрелки на циферблате часов на небоскребе, прославляющие тилберский чай, показывали десять часов пятьдесят минут, когда длинный черный лимузин свернул с Бродвея на 44-ю Западную улицу. Толпа была настолько густой, что автомобиль полз, как черепаха, проталкиваясь вперед на дюйм-два после каждой вынужденной остановки. Конный полицейский, свесившись с седла, заорал на шофера: «Что, тебя не касается?» Но он мигом осекся, стремительно приложив ладонь к козырьку фуражки, когда бледный луч от уличного фонаря упал на строгий профиль человека на заднем сиденье. «Сюда, инспектор!» Он пришпорил лошадь, грубо осадил толпу, освобождая место для проезда. Автомобиль остановился у самого начала переулка. Дверца открылась, и хорошо сложенный, крепко сбитый, высокий, отвечающий всем профессиональным требованиям нью-йоркской городской полиции человек вышел на тротуар. Его глаза живо забегали, внимательно изучая переулок, дома и гудящую толпу. Затем, словно еще сильнее сгорбившись под тяжестью свалившейся на него новой ноши, инспектор Фойл зашагал вниз по переулку, направляясь прямо к служебному входу Королевского театра.

Возле входа его встретил молоденький лейтенант из криминального отдела и лично проводил на сцену. Занавес был поднят, театр пуст. Ярко освещенная огнями рампы сцена вместе с двумя рядами ослепительных фонарей над головой казалась явным абсурдом — как будто все здесь было приготовлено для второго акта какого-то затасканного детектива. Помощник эксперта по судебной медицине склонился над неподвижной фигурой человека, лежащего на кровати в алькове, в глубине декораций. Сидящий за столом на переднем плане полицейский что-то стенографировал в своем блокноте. Дактилоскопист суетился со своими линзами и различными трубочками возле серебристого самовара, у набора чайных чашек из севрского фарфора. Полицейский-фотограф настраивал камеру, направляя ее из-за кулис на сцену. Несколько сыщиков сличали план декораций, выполненных художниками, с архитектурным планом здания, внимательно изучая каждый квадратный сантиметр настоящего и бутафорского дерева.

Когда инспектор Фойл проходил через дверь в театр с улицы, то туда же прошмыгнула, жужжа, жирная муха. Теперь она совершала ленивые круги над сценой и, казалось, тоже была занята изучением сцены, причем делала это самозабвенно, с каким-то почти научным интересом, почти так же, как делали это люди, находившиеся в театре.

Не снимая ни пальто, ни шляпы, инспектор Фойл сел в кресло перед «очагом», где Федора ожидала Владимира в первом акте. Сгорбившись, опустив подбородок на грудь, он с безразличным видом выслушивал устный доклад лейтенанта.

— Значит, в театре так никто и не смог опознать Владимира?

— Никто.

— Где в данный момент находится мисс Морли?

— Служанка отвела ее в артистическую. Когда мы прибыли сюда, мисс Морли здесь уже не было. У нее сейчас доктор. Все остальные — в кабинете Мильхау.

— Это все?

— Да, сэр. Кроме одного. Какой-то свидетель утверждает, что знает вас лично. Его имя вроде как… Биллингз. — Лейтенант заглянул в свой блокнот. — Простите, сэр. Уиллинг. Доктор Базиль Уиллинг. Я не обратил на него особого внимания и запер вместе с другими в кабинете Мильхау. Знаете, в подобных переделках всегда найдется какой-нибудь ушлый парень, который непременно заявит, что он ваш лучший, самый близкий друг, а может, даже и самого Верховного комиссара. Но потом, как всегда, выясняется, что когда-то, лет этак двадцать назад, он сидел рядом с вами на бейсбольном матче.

— Вы, я вижу, новичок в отделе криминалистики?

— Меня перевели сюда из отдела по борьбе с наркоманией.

— Ничего. Скоро вы узнаете, что в нашем деле доктор Уиллинг — просто незаменимый человек, которого всегда полезно иметь под рукой, когда сталкиваешься с трудным делом. Между прочим, он один из помощников окружного прокурора по судебно-медицинским расследованиям. Приведите его сюда. И немедленно.

Лейтенант густо покраснел и скрылся за кулисами. Вскоре они с Базилем шли рядом по сцене, оживленно разговаривая.

— Если бы вы мне сказали сразу, что служите в управлении окружного прокурора… — мямлил незадачливый юный детектив.

— Вначале я и хотел так поступить. Но потом понял, что стоит мне произнести эти слова, как все свидетели в моем присутствии тут же проглотят язык и следствие зайдет в тупик с самого начала. Вот я и решил сыграть роль человека-невидимки.

Фойл приказал лейтенанту собрать все вещи Владимира, а затем, пожав руку Базилю, слабо улыбнулся и спросил:

— Как вы думаете, доктор, чьих же рук это дело?

— Не рановато ли задавать такой вопрос? — ответил Базиль. Он взял шляпу и пальто из рук билетерши, бросил их на диван, сел. — Вы переоцениваете мои способности, инспектор.

— Отнюдь нет. Ведь у вас — редчайший дар видеть то, чего не замечают другие. Где вы сидели во время первого действия?

— В четвертом ряду, как раз в центре.

— Боже, значит, вы сидели почти на сцене?!

Фойл встал и уставился на Базиля.

— Насколько мне известно, у вас отличное зрение. К тому же вы — медик. Как же вы не сумели разглядеть на таком близком расстоянии, что Владимир на самом деле умирает?

— Вы, инспектор, недооцениваете убийцу, — Базиль вытащил портсигар. — Коль я теперь на сцене, а не в зале, то, надеюсь, могу закурить?

Фойл пожал плечами.

— Обратитесь к пожарникам. Это — не моя забота. Насколько мне известно, в театре сцена — это единственное место, где разрешается курить.

Базиль зажег сигарету и глубоко затянулся.

— Подумать только, как помогает! Не могу себе представить, как актеры ухитряются соблюдать запрет и не курить за сценой? И так каждый вечер! Чудовищно!

Он придвинул к себе одно из севрских блюдечек, намереваясь использовать его в качестве пепельницы. Устроился поудобнее на диване, откинувшись на спинку.

— Это преступление было подготовлено изобретательным человеком.

— Что вы имеете в виду?

— По пьесе Владимир должен умирать на протяжении всего первого акта. У него нет ни одной реплики, ни одного жеста. Он должен просто лежать на кровати в своей спальне в глубине сцены. Единственный источник света в алькове — горящая свеча перед иконой на сцене. Кроме того, там установлена лампадка из красного стекла. Свет от свечи отбрасывает загадочные, пляшущие тени, а красноватый свет не отличается особой яркостью. Кроме того, Владимир еще и загримирован под умирающего — у него сине-белое лицо, голубые тени возле глаз и рта, серые губы. Он должен был выглядеть так, как выглядит изнуренный болью человек, едва пребывающий в сознании. Теперь вам легко понять, какую уникальную, поистине единственную возможность давал весь этот «антураж» убийце. Никто, ни один человек, где бы он ни сидел в зале — четвертом ряду или в каком-либо ином месте, — не в состоянии определить, в какой именно момент выражение боли и изнеможения на лице Владимира перестало быть искусственным, актерским, и стало, так сказать, совершенно реальным. Никто не в состоянии сказать, когда его лицо, под маской жирного грима, действительно побледнело от полученной смертельной раны…

Фойл бросил быстрый взгляд на альков, а затем на четвертый ряд партера.

— Хорошо, я могу понять, что и вы, и другие зрители могли ошибиться, не рассмотреть детально из-за слабого освещения и расстояния, что на самом деле произошло на сцене. Но что вы скажете об актерах, которые в это время находились рядом? Не хотите ли вы меня убедить в том, что и они не заметили, что Владимиру явно не по себе?

— Даже если они нам что-то и скажут, то каким об-0м мы уличим их во лжи?

Значит, заговор?

— Вполне вероятно. Может, так и есть. В любом случае выигрывает убийца. По словам продюсера Мильхау, первый акт должен по расписанию длиться ровно сорок восемь минут, от 8.40 до 9.28. В рамках этого времени мы не можем установить, когда именно произошло убийство. Поэтому практически невозможно определить, кто же убийца.

— Почему вы все это связываете со временем?

— Когда поднимается занавес, то на сцене сидят за столом четыре актера и играют в домино. Все четыре заняли свои места перед самым началом, когда из-за кулис появился Владимир, прошел по сцене, живой и здоровый, вошел в альков до поднятия занавеса. Говорят, что на какое-то замечание одного из них он ответил ухмылкой и затворил за собой створки двери спальни. В алькове нет другой двери, нет окон, нет никакого иного прохода за сценой. В нем даже есть потолок, так что ни один человек не мог перелезть через стену декорации. После того как Владимир вошел в альков, к нему мог кто-то приблизиться, лишь пройдя по сцене к двустворчатой двери на виду у актеров, сидящих на сцене, и на виду у всей публики.

В первом акте только три человека входили в альков. Каждый из них поодиночке приближался к Владимиру в трех разных случаях, как это и требуется по ходу пьесы.

Таким образом, убийство, вне всякого сомнения, было совершено на виду у публики одним из этих трех актеров. Но мы не можем зафиксировать точный момент совершения убийства в течение тех сорока минут, пока длился первый акт. Мы не располагаем доказательствами, кто из трех актеров убил Владимира.

Как правило, убийца стремится избежать рук правосудия, отрекаясь от совершенного преступления с помощью ложного алиби, но как раз именно такое поведение и ведет его в тюремную камеру. Этот убийца прекрасно понимал, что его безопасность гарантирована несколькими находящимися на сцене лицами. Вместо того, чтобы заручиться правдоподобным алиби, он просто лишил его двух других. Они и оказались в равной с ним ситуации. Он поровну разделил подозрения между тремя действующими лицами. Он очень хочет, чтобы мы знали, что кроме него на месте преступления в одно и то же время были еще двое. При обычных обстоятельствах ни один убийца не пойдет на риск совершения преступления при двух свидетелях. Но самые обстоятельства пьесы, роль Владимира предоставили ему возможность совершить свое черное дело перед лицом сотен свидетелей, стоящих на сцене, за кулисами, сидящих в зале. Это совсем не похоже на обычно сработанное «мокрое» дело… Ни к чему не придерешься… Все физические законы против нас. Я видел собственными глазами, как совершалось преступление, как убивали человека, и все же я не знаю, когда все это было сделано и кто убийца…

Фойл поднялся с кресла и прошел в альков. Базиль остался сидеть на диване, куря сигарету. Инспектор кивнул криминалисту и принялся прохаживаться по алькову, постукивая по холстяным стенам, изучая пол и потолок. Он вернулся на свое место, остановился и, повернувшись спиной к «очагу», заметил, обращаясь к Базилю:

— Странное чувство вызывают эти бумажные стены, издалека кажется, что их выложили из кирпича чуть ли не в метр толщиной с настоящим раствором.

— Ради этого все и делается, — ответил Базиль. — Вы, очевидно, заметили, что через них нельзя пройти. Холст туго натянут, а филенки основания подрамников накрепко прибиты гвоздями к полу. Их нельзя приподнять, как простой полог палатки. Это настоящая комната-бокс на сцене без всяких щелей. Чтобы подойти к двери алькова, нужно обязательно пройти по сцене, как вы и сделали, инспектор, причем вы должны войти сюда через единственную дверь, расположенную слева. Других дверей в декорациях нет. Потолок над альковом и гостиной сделан из одного куска фанеры. Невозможно приподнять с помощью какого-то инструмента часть его, не привлекая при этом внимания актеров или зрителей.

Та самая жирная муха, которая влетела через служебный вход с улицы, продолжала совершать круги над их головами. Инспектор отогнал ее взмахом руки.

— Кто же, по-вашему, эти люди, которые приближались к Владимиру, чтобы прикончить его?

Базиль ожидал этого неизбежного вопроса. Тяжело вздохнув, он медленно произнес: «Ванда Морли, Родней Тейт и Леонард Мартин». Ему понравились оба актера и было немного жаль Ванду.

— Вы уверены, что все трое находились достаточно близко от Владимира и могли убить его на виду у публики? — спросил Фойл.

— Абсолютно. Ванда, играя роль Федоры, оставалась с Владимиром в алькове в двух случаях, причем все остальные актеры в это время находились у самой рампы. Оба раза она обвивала руками его шею, прижималась к нему, стонала, изображая свое неуемное горе. Она запросто могла заколоть его, и никто — уверяю вас — даже и не понял бы, что, собственно, она делает.

Леонард, который по пьесе играет роль полицеймейстера Греча, первым после поднятия занавеса растворил двери, ведущие в альков. Он уверенным, тяжелым шагом подошел к кровати Владимира и оставался на своем месте почти целую минуту. Спина его была обращена к зрителям, когда он наклонился над Владимиром. По ходу действия он таким образом должен был якобы удостовериться, жив ли еще Владимир. Он повторил всю сцену перед уходом, пообещав немедленно заняться расследованием обстоятельств убийства.

Родней, который играл роль хирурга Лорека, должен был по замыслу автора совершить медицинское обследование огнестрельной раны Владимира и извлечь пулю. Для этой цели он захватил с собой хирургическую сумку, вытащил оттуда скальпель и, орудуя своим инструментом в течение нескольких минут, принялся делать вид, что занят плечом Владимира. Никто в зрительном зале не видел, что именно он делал… Инспектор скорчил недовольную мину.

— Выходит, что каждый из этих трех человек мог совершить убийство в пяти разных случаях, и только у одного из них в руках был нож.

— Совершенно верно. План совершения преступления был разработан человеком оригинального ума. Смелые люди зачастую глупы и опрометчивы, расчетливые — робки и дотошны. Но на сей раз мы имеем дело с комбинацией смелости, отваги, расчета, чудовищной жестокости и беспощадности: ведь двум невиновным предстоит выстрадать столько же, сколько, по всей логике, положено лишь одному, то есть убийце.

Криминалист подошел к рампе и положил на стол скальпель.

— Да, Уиллинг, вы правы, — это был флегматичный молодой человек, для которого убийство было «простым делом», и не больше.

— Удар прямо в сердце, что я вижу и без всякой аутопсии… Но под странным углом… так самоубийцы не поступают… очень небольшое внутреннее кровотечение… — бесстрастно докладывал эксперт.

— Значит, все это дело рук человека, понимающего толк в медицине? — с надеждой в голосе спросил Фойл.

— Вовсе не обязательно. Как известно, у нас в стране каждый военнообязанный, мужчина или женщина, проходит небольшой курс оказания первой медицинской помощи при ранении. Найденный нож — это хирургический скальпель. Судя по потускневшей ручке, инструмент старый. Но лезвие было отменно наточено, судя по всему, недавно. На ручке много спиралеобразных глубоких нарезов. Следовательно, об отпечатках пальцев нечего и думать. Идеальное орудие для убийства.

Базиль заметил, что это был точно такой скальпель, который ему показывал Род перед началом спектакля, если, конечно, не считать пятен свежей крови на лезвии.

— Могли бы вы зафиксировать время наступления смерти в рамках этих сорока восьми минут? — спросил Фойл судебного медика.

— Могу. Но все же оно будет неточно, — ответил тот. — Начало окоченения трупа зависит от конституции тела и обстоятельств убийства. Поэтому в данном случае трудно положиться на температурные показатели. Обычно в помещении, в теплой комнате мертвое тело теряет тепло со скоростью двух градусов в час.

— Что вы можете сообщить нам об убитом?

— Молодой человек тридцати — тридцати пяти лет. Здоров, опрятен, атлетическая фигура, довольно упитанный, загорелый. Насколько я вижу, на теле — никаких шрамов, деформаций, признаков хронических заболеваний. Может быть, был наездником. Несколько искривлены ноги. Но он человек высокого роста, так что этот маленький дефект едва различим при ходьбе. Это все, что я могу вам сообщить. Я еще нужен?

— Нет, можете идти. Спасибо.

Знакомый нам лейтенант — новичок из криминального отдела — вошел через дверь на сцену, неся в охапке пальто, домашнюю куртку, белый жилет, широкополую шляпу и какие-то мелкие предметы, узелком завязанные в носовом платке. Он положил вещи на стол.

— Вот — личные вещи Владимира, я обнаружил их в артистической мисс Морли…

Фойл быстро перерыл все руками.

— Отличное качество. Нет торговых клейм. Он был в этом костюме там, на сцене? — поинтересовался инспектор.

— Не совсем, шеф. По пьесе на Владимире должна быть рубашка, брюки и носки.

Когда Фойл взял в руки широкополую шляпу, то Базиль тут же вспомнил того молодого человека в шляпе, надвинутой на самый нос, когда он чуть ли не бегом ворвался в коктейль-бар.

— Что в карманах?

Лейтенант развязал платочек.

— Золотые часы, серебряный портсигар, пять монет по 25 центов, три — по десять и одна — в пять, кожаный бумажник. Маленький клочок линованной бумаги, на котором написано несколько корявых букв и одна цифра — K.T.F.:30.

— Это по вашей части, головоломки и загадки, — Фойл отодвинул клочок бумаги к Базилю и взял в руки бумажник.

— В нем должна быть какая-то визитная карточка в целлофановой обертке, — сказал Базиль. — Я заметил ее, когда этот молодой человек расплачивался за выпивку в баре напротив, неподалеку от служебного входа в театр.

— Здесь нет никакой карточки, — заверил его лейтенант.

— Могли ли вытащить ее у него здесь, на сцене? — спросил Фойл.

— Насколько я заметил, он носил бумажник в нагрудном кармане жилета, — ответил Базиль, — но на сцене он был без него.

— Отправьте двух людей, пусть обыщут весь театр и найдут мне эту карточку! — приказал инспектор. — Имеются ли отпечатки пальцев на портсигаре или зажигалке?

— Да, мы уже их сфотографировали. Все они принадлежат убитому.

Фойл тщательно вытер оба предмета собственным носовым платком.

— Узнайте, лейтенант, готова ли мисс Морли для допроса…

Офицер возвратился через несколько минут.

— Врач мисс Морли утверждает, что в данный момент она не в состоянии давать какие-либо показания, но я сказал, что она нужна для опознания тела…

За холстяными стенами послышались шаги. Резко отворилась дверь с левого края сцены. Фойл и Базиль с удивлением поднялись со своих мест, когда Ванда Морли совершила свой самый драматический за всю свою долгую артистическую карьеру выход на сцену. Она все еще была платье Федоры из прозрачной золотистой ткани. Темные волосы свисали волнистыми локонами. Ее поддерживали под руки личный врач с одной стороны, с другой — служанка. В двух шагах сзади важно шествовал ее адвокат, за которым следовали агенты по связи с прессой и Мильхау собственной персоной. Гримерша несла ее роскошное меховое манто, шкатулку с драгоценностями и стеклянный пузырек с нюхательной солью.

— Мне жаль, мисс Морли, что я вынужден вас побеспокоить в такую минуту. Я — помощник главного инспектора полиции. Мое имя — Фойл.

Ванда окинула его тусклым, скучным взглядом. Вся сцена шла без репетиции, текста не было, реплики не рассчитаны по минутам, все перипетии сюжета не предусмотрены заранее.

Голос ее дрожал. Она заикалась. «Ох, да… да… ничего… пожалуйста… нет-нет…»

— Следуйте за мной, — приказал Фойл и повел всю группу прямо в альков. Ванда медленно шла за ним. Было заметно, какого усилия стоило ей взглянуть на лицо убитого. Оно еще было покрыто толстым слоем грима — безжизненная пепельно-серая кожа с голубыми разводами вокруг глаз и губ. И все же это было довольно привлекательное, миловидное лицо молодого человека, отражающее, вероятно, его несколько угрюмый характер, — лицо, которое уже никогда не оживет. Ванда прикусила нижнюю губу, ее охватила дрожь.

— Я… — она резко повернулась к инспектору. В ее глазах застыл страх. — Мне очень жаль, инспектор, — чуть слышно произнесла она. Это был не голос, просто выдох. — Я не знаю этого человека.

Уж не померещилась ли вся эта сцена Базилю? Или на самом деле было что-то чудовищное в этом отрицании. Оно было похоже на предательство… Он попытался вспомнить ее улыбку, когда она, повернувшись к этому человеку, лежавшему на кровати в алькове, произнесла нежно: «Вставай, дорогой! Вставай! Первый акт отыграли, и твоя работа закончена…» Разве то была улыбка, которую она могла подарить незнакомому человеку?

— Но ведь вы назвали его «дорогой», — тихо напомнил ей Базиль.

Ванда закрыла глаза.

— Ну и что? Я всех так называю. В театре это абсолютно ни о чем не говорит.

— Но, мисс Морли, — вмешался инспектор Фойл, — насколько мне известно, именно вы нашли этого человека и пригласили его для исполнения роли Владимира в сегодняшнем спектакле?

— Я? Что вы!

Ванда, прикрыв веки, посмотрела в сторону Мильхау.

— Я только думала пригласить кого-нибудь из своих друзей на эту роль, но ты, Сэм, ответил, что отдаешь предпочтение актеру-профессионалу. Разве ты не помнишь о нашем разговоре? Я не настаивала. Что мне за забота? Таким образом, сегодня вечером я вполне естественно предположила, что… что этот человек от тебя!

Теперь в театре наблюдался явный «перебор» абсолютного реализма, на который так полагался продюсер Мильхау. Настоящие свечи, настоящая еда — это одно, но настоящее убийство — совсем другое. Круглое, жирное лицо Мильхау покрылось крупными каплями пота. Он заломил над головой руки, как актер-любитель.

— Но послушай, Ванда! Ты заупрямилась, как ослица. Разве не помнишь? В конце концов мне это надоело и я сказал: «Ладно, делай, как знаешь!» Поэтому я никого не приглашал, а сегодня вечером, когда появился этот парень, я был в полной уверенности, что он — от тебя! Боже, так кто же его сюда прислал? И зачем? Я вложил восемьдесят тысяч из собственного кармана в этот спектакль, и вот теперь — все погибло! Я разорен! Ты — тоже!

Ванда сомкнула веки.

Фойл умел прекращать сентиментальное ломание.

— Мисс Морли, — резко начал он. — Находясь на сцене, вы целовали убитого в губы как раз за несколько минут до того, как опустился занавес. Вы хотите сказать, что в эту минуту вы не знали, жив ваш партнер или нет? Или вы сами прикончили его в эту минуту?

— Ах, я… — Ванда медленно начала оседать, но крепкие руки доктора подхватили ее. Вероятно, она потеряла сознание.

Доктор строго заметил Фойлу:

— Как вы видите, инспектор, мисс Морли более не в состоянии давать показания. Она — великая актриса, и ее Нервная система слишком хрупка, чтобы выносить подобные потрясения.

— Ладно, — сказал инспектор, — отвезите ее домой.

Гримерша накинула на нее ее меховое манто. Адвокат помог доктору довести ее до машины. Агенты по связи с прессой последовали за ними, чтобы разогнать толпу репортеров на улице.

Следующий исполнитель. Доктор Лорек. Галстук развязан, твердый, накрахмаленный воротничок расстегнут, а пот, пропитавший розовую пудру и жирный грим, превратил лицо в какую-то ярко-красную сияющую массу. Сев, он провел пятерней по волосам каким-то нервным жестом, который безвозвратно нарушил нарядные, аккуратно вздыбленные гребенкой волны. Казалось, он был сильно расстроен, но всем своим видом давал понять, что он абсолютно невиновен.

— Мистер Тейт, вам знакомы эти вещи? — Фойл указал на одежду Владимира, разложенную на столе.

— Нет.

— Вы никогда не видели этот предмет? — и Фойл протянул Тейту портсигар. Род повертел его в руках, не сознавая, что оставляет на нем превосходные свежие отпечатки своих пальцев, и вернул инспектору. Отрицательно покачав головой, твердо сказал: «Нет».

— Мистер Тейт, во время спектакля, в первом акте, находясь на сцене, вы подходили к актеру, играющему роль Владимира. Был ли он жив в этот момент или нет?

— Боже, я… я не знаю…

— Вы хотите сказать, что, находясь близко от человека, почти рядом с ним, не в силах сказать, дышит он или нет?

— Но ведь там почти не было света, какой-то полумрак! — воскликнул Род. — Он был загримирован под труп. Владимир должен был играть умирающего человека — полузакрытые глаза, неподвижное, одеревенелое тело… Когда люди лежат, то дышат очень тихо. По сути дела, нельзя определить, дышит в таком положении человек или нет, если только он не страдает одышкой или не храпит во сне. Разве я могу вам сказать — играл ли он роль умирающего или же на самом деле умер? Я вообще об этом тогда не думал. У меня была своя роль…

— Но постарайтесь подумать об этом теперь, — предложил Фойл.

В разговор вмешался Базиль.

— Давайте разберемся во всем постепенно. Когда вы в первый раз вышли на сцену, то сняли верхнюю одежду — шляпу, пальто, перчатки. Насколько я помню, вы снимали все нарочито медленно и сложили свои вещи на стуле. Что, это была ваша собственная идея или так того требует сама пьеса?

— Нет, это была идея Мильхау. Он — режиссер, Леонард в роли Греча должен был второпях вбегать на сцену, на ходу стащить свои рукавицы и засунуть их за пояс, чтобы освободить руки и при необходимости пустить в ход револьвер. — Род улыбнулся. — По мысли Мильхау, полицейский в сцене убийства должен проявлять какую-то дисциплинированную торопливость. Я же, по его замыслу, должен был спокойно войти в гостиную, методически снять верхнюю одежду, аккуратно сложить ее на стуле — то есть представить таким поведением профессионала, который если и торопится, то медленно. Нужен контраст. Понимаете?

— Таким образом, режиссер Мильхау предполагал, что вы должны снять перчатки? — продолжал излагать свою мысль Базиль.

— Да, конечно. — Этот вопрос, судя по всему, озадачил Рода.

— Потом вы вошли в альков и… продолжайте, начиная с этого места.

— Я приблизился к кровати и в этот момент впервые взглянул на Владимира, — продолжал Родей Тейт. — Мне показалось, что он отлично играет. Он действительно умирал, но как он это замечательно делал! Он был абсолютно недвижим, не произносил ни единого слова, даже шепотом. Лицо его было каким-то расслабленным и отрешенным. Обычно когда играешь на сцене мертвого, все время так и подмывает чихнуть — нервы, конечно, — и эта вполне естественная реакция заставляет вас напрягать мышцы лица. Я взял его руку, поднял, чтобы пощупать пульс…

— Ну и вы почувствовали пульс?

— Не знаю! Черт побери, я ведь не доктор! Я, конечно, прошел краткосрочные медицинские курсы, как и все остальные, но я не в состоянии ни найти пульс, ни измерить давление, уверяю вас. Я просто «сыграл», что определяю частоту его пульса. Вообще-то я его не почувствовал.

— Вам не следовало поднимать его руку, — сказал Базиль, — легче найти пульс у человека, когда рука его лежит или свисает с кровати. Была ли его рука тяжелой, как у мертвеца

— Нет, она была расслаблена. Но она и должна быть Слабой, безвольной. Этого требует роль.

— Но она не была одеревенелой?

— Нет, что вы!

— А кожа была теплой?

— Да.

— Что случилось потом?

— Я поднял его правое веко. Ну, как это обычно делают доктора.

— И тем не менее вы не можете сказать, был он жив или нет! — саркастически заметил Фойл.

— Трудно определить, жив человек или уже мертв, когда он находится на грани смерти, — напомнил Базиль инспектору. — Даже опытные доктора, обнаруживающие все признаки смерти, в такие минуты могут допустить ошибку. Скажите, мистер Тейт, двигалось ли глазное яблоко? Расширился ли зрачок?

— Не знаю, не скажу. Я твердо помню, что он изо всех сил старался лежать как можно тише и неподвижнее.

— Ну и что произошло потом?

— Я попросил принести горячей воды и сделал вид, что выписываю рецепт. Затем я открыл хирургическую сумку, вытащил оттуда тот зонд, которым, как вы мне объяснили, настоящий хирург воспользовался бы на моем месте, отвернул стеганое одеяло до ключицы и стал играть сцену «извлечения пули из его шеи». Затем я наложил тампон на то место, где по разработанному сценарию должна находиться рана, — просто кусочек марли, на повязку. В этот момент я вышел из алькова, чтобы посоветоваться с Гречем, что нам делать. Через несколько минут я вернулся к раненому с кувшином горячей воды и с тем лекарством, за которым посылал слугу, сделал вид, что промываю рану, и наложил более плотный тампон. Потом я немного посуетился возле него, пощупал снова его пульс, сделал вид, что вливаю несколько капель лекарства в рот, прошел по сцене, подошел к ее правому краю и громко объявил, что пациент мертв.

— По сцене, к ее правому краю? — уточнил Фойл.

— Да, я подошел к самой рампе, — продолжал рассказывать Род.

— Направо — это значит «направо» на сцене, когда я стою перед зрительным залом. Для зрителей это означает «налево».

— Естественно, — улыбнулся Базиль. — После этого вы подходили еще раз к Владимиру?

— Нет, я просто стоял там, возле рампы, пока не дали занавес. Потом я вышел на первый вызов вместе с Вандой и Леонардом, — остальное вам известно.

— Судя по вашему рассказу, Владимир ни разу не пошевельнулся за весь тот промежуток времени, в течение которого вы находились рядом с ним. Может, сейчас вам легче вспомнить какой-то его жест? Ну, скажем, не моргнул ли он? Может, дернулись губы, он пошевелил пальцем? Не заметили ли вы отталкивающий рефлекс при вашем к нему прикосновении?

Род на несколько мгновений закрыл глаза. Вдруг он внезапно их открыл и решительно мотнул головой.

— Я предупреждаю заранее, что вы не должны руководствоваться в своем расследовании тем, что я сейчас скажу. Ведь это что-то вроде попытки вспомнить сон. Образ настолько расплывчат, неуловим, что нельзя особенно сильно стараться ухватить его. Если, совершая усилие над собой, вам кажется, что вы что-то вспоминаете, то на самом деле это может оказаться чистой фантазией. Мне кажется, что он был недвижим, но я не могу в этом поклясться. Я не обращал на него особого внимания и не могу ничего придумывать, так как если он в тот момент не двигался, то это означает, что либо Ванда, либо Леонард покончили с ним до моего появления возле кровати умирающего, а моя клятва подвергнет их жизни опасности!

— Звучит слишком альтруистично, мистер Тейт, — холодно прокомментировал Фойл. — Но что вы скажете о собственном положении? Вы принесли хирургическую сумку. Все зрители видели в ваших руках нож, когда вы склонялись над Владимиром. Из трех человек, у которых была возможность заколоть его, только у вас в руках было орудие убийства.

Впервые на лице Рода отразился испуг.

— Но ведь один из скальпелей у меня украли!.. — воскликнул он, повернувшись к Базилю за поддержкой.

— Посмотрите повнимательней, — указал рукой Базиль на скальпель, лежавший на столе, это тот самый, которого недоставало в сумке?

Род внимательно посмотрел на нож и поморщился, заметив темные кровавые пятна на его лезвии.

— Вполне возможно… — сказал он, покосившись на Фойла. — Но этот нож был бы на месте, в сумке, если бы я… я…

— Напротив, — возразил Фойл. — Если бы убийцей были вы, то самый надежный способ отвести от себя подозрение — это представить дело так, будто один из хирургических ножей был похищен перед самым началом спектакля. Ну теперь вы намерены сказать нам правду? — он наклонился вперед, далеко выдвинув подбородок, руки его все еще были за спиной. — Я не прошу вас высказывать здесь догадки, давать какие-то клятвы. Я прощу об одном: честно рассказать нам о вашем впечатлении — был ли Владимир жив, когда вы впервые прикоснулись к нему?

Род потупил глаза. У его рта образовался какой-то трагический изгиб. Казалось, ответ у него вытаскивали щипцами.

— Да.

— Был ли он жив, когда вы дотронулись до него в последний раз?

Сейчас ответы становились все более неохотными.

— Мне кажется, что был, но это лишь предположение.

— Сколько человек приближалось к нему после этого момента?

— Один.

— И кто этот человек?

— Мисс Морли.

— Спасибо, мистер Тейт. На сегодня достаточно.

Род встал со стула и, спотыкаясь, побрел к проходу между кулисами. Вдруг он остановился. Там, в тени, отбрасываемой аркой просцениума, стояла Полина.

— Род! — она схватила его за руку, подняла на него глаза. — Не отчаивайся. Все будет хорошо. Я отвезу тебя домой.

— Я доеду сам.

Голос его звучал глухо, хрипло, и он побрел, тяжело волоча за собой ноги, к своей гримуборной.

Базиль встал со своего кресла и пошел навстречу Полине.

— Ах, это ты, Базиль! Ну что, теперь ты вместе со стаей?

— Извини, но я просто хочу докопаться до истины. Это лучшее целебное средство. Почему бы тебе не помочь?

— Что я могу сделать?

— Ну если ты дизайнер по костюмам, то должна разбираться в тканях, фактуре, цвете. Нам нужен человек, который мог бы обшарить весь театр — артистические, костюмерные, подсобки — и попытаться отыскать длинный плащ, или пальто, или халат, который может укутать с головы до ног человека среднего роста и выглядеть издалека черным после наступления сумерек. Может, возьмешься?

— Почему бы и нет. — Она отвернулась с безразличным видом.

Фойл с удивлением прислушивался к их разговору. Когда Полина скрылась за кулисами, он упрекнул своего приятеля:

— Разве тебе неизвестно, что мои лейтенант уже дал это задание нашему человеку минуту спустя после того, как услышал твой рассказ о той фигуре в темном плаще.

— Ей нужно чем-то заняться, — серьезно ответил Базиль. — Кроме того, всегда интересно располагать несколькими сведениями, а затем сравнить их…

Леонард Мартин все еще был в темном парике, в тулупе с широкими плечами, в высоких сапогах Греча, этого полицеймейстера, но он уже им не был. Тихий голос, вкрадчивая улыбка, которой он ответил на приветствие Фойла, были его собственные, Леонарда Мартина.

— Мне очень понравилась ваша игра, — начал, обращаясь к нему, Базиль. — У Сарду Греч — просто случайная фигура, отнюдь не профессионал, а вы в своем отлично разработанном скетче показали истинного полицейского за работой.

Леонард был приятно удивлен.

— Я рад, что вам понравилось. Большинство людей предпочитают маловыразительных лиц как на сцене, так и на экране.

— Хотелось бы мне посмотреть вас на сцене, — ухмыльнулся Фойл. — Глядишь, и удалось бы найти какой-то ключик, случайную подсказку. Вам знаком какой-нибудь из этих предметов?

— Нет.

— Никогда не приходилось раньше видеть вот это? — и Фойл протянул ему зажигалку.

Но Леонард до нее не дотронулся. Его руки неподвижно покоились, как и прежде, на коленях. Он просто наклонил лову, вытянул ее поближе к зажигалке и занял прежнее место.

— Нет, думаю, что нет.

Фойл положил зажигалку на стол.

— Итак, вы дважды подходили к Владимиру, не так ли?

При упоминании этого имени довольная улыбка исчезла его губ. Руки, лежавшие спокойно на коленях, слегка вздрогнули. Очевидно, он тоже это заметил, так как топливо засунул их в карманы брюк.

— Первый ваш выход… — начал Фойл, заглядывая в блокнот лейтенанта. — «Входит Греч, решительно, второпях из единственной двери, расположенной слева. Он быстро, возбужденно подходит к двустворчатой двери и широко, обеими руками, ее распахивает…» Ну и что произошло дальше?

— Ничего. — Леонард начал говорить низким, достаточно напряженным голосом, но не теряя контроля над собой. — В алькове никого не было, кроме Владимира, лежащего на кровати. Перед иконой горела свеча. Была зажжена лампада. Я постоял рядом с ним около минуты, делая вид, что рассматриваю его, повернувшись при этом спиной к публике. Потом я пошел по сцене направо, где должен был произнести следующую реплику.

— Во второй раз вы подошли к нему как раз перед своим уходом со сцены, — продолжал читать указания по ходу пьесы Фойл в блокноте лейтенанта. — «Греч встает из-за стола и направляется в альков, к кровати…» Что происходило на сей раз?

— Я несколько мгновений смотрел на Владимира, снова стоя спиной к зрительному залу. По мнению Мильхау, публика должна видеть лишь лицо Ванды. Все для нее, как обычно. Затем я вытащил из кармана револьвер, прошел по сцене, бросив следующую фразу: «Люди, за мной, мы настигнем его!» После чего я вышел в левую дверь.

— Теперь постарайтесь быть повнимательней и хорошенько подумайте. Был ли Владимир еще жив или уже мертв в тот первый раз, когда вы посмотрели на него?

— Не знаю.

— Ну а во второй?

— Не знаю.

— Бросьте, мистер Мартин! Должны же вы были что-то заметить! По словам доктора Уиллинга, который видел первый акт с четвертого ряда, то есть сидя почти рядом, в самом центре, вы по сути дела оба раза возились с его постелью. Не заметили вы там кровь? Никакого бугорка в том месте на одеяле, где из груди торчала ручка скальпеля?

— Ничего подобного я тогда не заметил.

— Ну а если бы в этот момент было что-либо подобное, то, вероятно, заметили бы?

Этот вопрос, казалось, сбил Леонарда с толку. Какая-то зловещая тень промелькнула в его глазах. Фойл, воспользовавшись его замешательством, продолжил:

— Даже если вы не заметили никаких признаков, подтверждающих, что Владимир был в этот момент жив или мертв, то все же у вас должно сложиться собственное мнение, общее впечатление, основанное на каких-то мелочах, пустяках, которые вы все же заметили. Все же вы находились довольно близко от него, ближе, чем даже сейчас я от вас, и могли даже дотронуться до него рукой. Вы, вероятно, не отдавали себе отчета в том, что он уже был мертв или умирал, когда вы предполагали, что он играет роль умирающего. Теперь вам известно, что он умирал на самом деле в какую-то минуту в первом акте пьесы. Не могли бы вы бросить взгляд назад в свете этих, ныне известных фактов и сказать, когда же это печальное событие произошло? Вы ведь нисколько не менее наблюдательный человек, чем мистер Тейт, это бесспорно!

Леонард посмотрел на инспектора с удивлением.

— Вы хотите тем самым сказать, что Род сообщил вам, что знает, когда…

— Он сделал все, чтобы честно сообщить нам о своих впечатлениях. Теперь я надеюсь, что вы последуете его примеру. И поступите так же честно.

— Но это чудовищно! Нас было трое, и все мы близко подходили к Владимиру, лежавшему на кровати. Сегодня, на сцене, — все мы старые друзья!

Инспектор терпеливо ждал ответа на свой вопрос.

— Хорошо. — Леонард, казалось, просто швырял в него свои слова. — Я выскажу свое мнение. В то время, конечно, я предполагал, что Владимир был в полном порядке. Жив-здоров. Теперь, когда я мысленно возвращаюсь ко всему в свете того, что произошло… то… я думаю…

— Ну?

— Я знаю, что он был жив, когда я открыл двери в альков. Не могу сказать с полной уверенностью почему. Просто — знаю. Но вот во второй раз, ну… он был либо уже мертв, либо на волосок от смерти.

— Почему?

— Я не могу этого объяснить. Просто интуиция, какое-то предчувствие.

— Сколько человек подходило к кровати Владимира в интервале между двумя вашими появлениями в спальне? — спросил Фойл.

— Два.

— И кто эти двое?

— Ванда Морли и Родней Тейт.

Когда Леонард ушел, Фойл устало посмотрел на Базиля.

— Ну вот, мы снова на том месте, откуда начали. Поздравляю! Родней и Леонард пытаются обелить друг друга. Если Род не лжет о времени наступления смерти, то убийца — Ванда. Если прав Леонард, то им может быть либо Ванда, либо Род. А что если кто-нибудь из них лжет? Или просто ошибается? Мы не можем добраться до истины! Мы располагаем тремя свидетелями, но ни один из них не годится в этом качестве. Родней подозревает Ванду, а Леонард — Роднея и Ванду. Вопрос заключается в следующем: сознательно или бессознательно поступают они, давая свои показания?

— Они могут действовать подобным образом из чистого упрямства, — предположил Базиль. — Но вряд ли бессознательно. Какой же актер может невольно запамятовать сценическую топографию и последовательность событий в пьесе, только что сыгранной да к тому же не однажды отрепетированной?

Фойл зевнул и встал.

— Думаю, на сегодня все. Или, может, у вас в рукаве найдется пара козырных карт?

— Во всяком случае не тузы, а так — двойка или тройка. Перед тем как пожелать вам спокойной ночи, я хотел бы повидать того актера, который играл Сириекса, а также того, который перебросился парой фраз с Владимиром, когда тот проходил по сцене к своему алькову до поднятия занавеса.

Сеймур Хатчинс, игравший роль сотрудника французского посольства, выглядел так, как и должны выглядеть князья и послы, но на деле это у них получается крайне редко. Темные, горящие, интеллигентные глаза смотрели из глубоких глазниц из-под сухой челки волос. Нельзя было представить себе Ванду или Леонарда занимающимися какой-то иной профессией, кроме сцены, но у Базиля сложилось впечатление, что этот Хатчинс — очень одаренный человек и смог бы добиться успеха почти в любой области. На сцену он, вероятно, был занесен ураганом обстоятельств либо просто ранним, юношеским увлечением.

— Вы выходите на сцену вместе с Гречем и остаетесь там в течение всего первого акта, — начал Базиль. — Не могли бы вы припомнить, не заметили вы что-то неладное с Владимиром в какое-то время, скажем, в какой-то определенный отрезок времени?

Хатчинс внимательно поразмыслил над вопросом, прежде чем дать на него ответ.

— В конце первого акта мне показалось, что Владимир, играя умирающего человека, несколько переборщил. В этот момент я подумал, что «умирание» неестественно, так как он явно переигрывал. Теперь я уверен, что оно казалось мне неестественным потому, что как раз и было вполне естественным, а это всегда нарушает тональность в мире условного искусства.

— Интересно, — задумчиво произнес Базиль, — интересно потому, что у меня лично сложилось такое же впечатление, а когда два свидетеля приходят к одному и тому лее заключению, независимо друг от друга, то тогда они близки к истине. Не могли бы вы сказать, в какой именно момент началось его «переигрывание»?

— Вряд ли. А вы?

Базиль печально покачал головой и вытащил какой-то сверток из кармана пальто — это была отпечатанная на машинке рукопись пьесы, переплетенная в обложку из плохого голубоватого картона.

— Вы узнаете этот текст?

— По-моему, он принадлежит мисс Морли.

— В роли Сириекса вы должны произнести следующую фразу на странице девятнадцать первого акта. — Базиль громко зачитал ее, открыв рукопись на нужной странице: «Ему теперь не уйти отсюда, все против него!» — Это вы подчеркнули эту реплику в тексте мисс Морли?

— Что вы! Конечно, нет.

Было видно, что Хатчинс искренне озадачен.

— Подчеркнута ли эта фраза в вашем собственном тексте пьесы?

— Нет. Я всегда отмечаю свои строки чуть заметной «галочкой» ручкой с красными чернилами. Я не подчеркиваю фразы.

— Можете ли вы объяснить причину, в силу которой кто-то другой пожелал привлечь внимание к этим произносимым вами словам в тексте мисс Морли?

— Нет, не могу.

Он нахмурился, пытаясь до конца осмыслить такой Странный вопрос.

— Конечно, это переработка, вольный перевод оригинального текста «Федоры». Мы столкнулись с определенными трудностями, пытаясь отыскать экземпляр пьесы. Мы обращались к букинистам, в библиотеки, но так и не смогли ее найти. У всех были другие пьесы Сарду, но как назло «Федоры» не было. А мисс Морли взбрело в голову оставить именно эту пьесу. Наконец мы нашли у одного музыкального издателя либретто оперы Джиордано, написанной по мотивам пьесы Сарду. Оно было написано на итальянском, и Мильхау заказал перевод, внеся в него кучу всевозможных поправок, адаптации, модернизаций. Некоторых «лишних», по его мнению, персонажей он убрал, и в ходе такой переделки моя реплика была перенесена с конца сцены в ее начало, а слова заменены другими. В оригинале она звучала примерно так: «Ему не уйти теперь, все тени сгущаются над его головой!» Конечно, фраза относится к убийце Владимира, когда полиция стремится напасть на его след. Но эта реплика вовсе не столь важна в пьесе, ибо вы, бесспорно, помните, что убийца Владимира скрывается в конце первого акта. Эта строчка не имеет никакого отношения к мисс Морли, кроме того незначительного факта, что она в роли Федоры прислушивается к Сириексу, когда он ее произносит. Я не вижу никакой причины, в силу которой мисс Морли или кто-то другой должен подчеркивать эту строчку в тексте пьесы. Я не вижу никакой причины, в силу которой кто-то должен ее подчеркивать, если только…

— Что «если только»?

Сеймур Хатчинс принялся кончиками пальцев тереть глаза, как будто хотел отделаться от какого-то видения.

— Принимая во внимание случившееся, не могла ли эта подчеркнутая фраза быть каким-то знаком, вестью? Предупреждением? Или даже угрозой?

— Предупреждение… но кому?

— Не знаю. Просто так… промелькнула мысль…

У последнего из пяти свидетелей, с которыми в этот вечер беседовали Базиль и инспектор Фойл, был несколько агрессивный вид. Его похожая на пулю голова была слишком мала для такой мощной выдающейся вперед глотки, сильных мускулистых предплечий, полных запястий, которые он демонстрировал благодаря своей рубашке с короткими рукавами и расстегнутому вороту. Его рыжеватая шевелюра казалась мохнатой шапкой. Карие, с красными прожилками глаза светились лукавством и дерзостью.

— Так вы и есть доктор Уиллинг, психиатр по специальности? — спросил он.

— Да.

— Тогда, может, вы поможете мне с моей пьесой. Я пишу о нимфоманах и хотел бы узнать…

— Мы находимся здесь, — перебил его хриплым, усталым тоном инспектор Фойл, — для того, чтобы расследовать убийство. Ваше полное имя — Дерек Адеан, и вы являетесь актером.

— Это мое сценическое имя. Настоящее мое имя — Даниэль Абелаан, но оно слишком длинно для световой рекламы.

Базиль подумал, действительно ли длина фамилии стада единственной причиной, из-за которой сменил ее тевтонский владелец. Его пулеобразная голова говорила о том, что в его жилах течет прусская кровь, и Адеан, кроме того, обладал типично прусской, лишенной воображения бесчувственностью по отношению к окружающим его людям. Он начал беседу с инспектором Фойлом не с той ноты и, не осознав собственной оплошности, продолжал в том же духе.

— По сути дела, я не актер, — нагловато заявил он, — я просто временно занимаюсь этой профессией, пока не найду продюсера для собственной пьесы. Первый ее акт происходит в салуне, неподалеку от морского побережья…

Фойл вновь его перебил.

— Мы еще поговорим о Вашей пьесе.

— Конечно, когда только пожелаете.

В голосе Адеана звучала неприкрытая ирония.

— Насколько мне известно, вы играли роль одного из слуг, которые сидели за столиком для домино?

— Так точно. Я играл роль Никиты, одного из слуг Владимира.

— И вы видели Владимира, когда он проходил по сцене к алькову и входил в него до поднятия занавеса?

— Угу.

Быстрые, бегающие глазки Адеана следили за мухой, которая все еще совершала круги и пикировала вниз, на нож, лежавший на столе. Ее прозрачные крылышки сложились, и муха приземлилась на ручку скальпеля. Инспектор снова ее отогнал. Она вновь сердито зажужжала и взмыла вверх. Но не улетела далеко. Сделав два круга над их головами, она опять села на ручку ножа.

— А теперь расскажите нам, что случилось, — спросил его Фойл.

Адеан зевнул. У Базиля возникло впечатление, что Адеану становится смертельно скучно, как только беседа переходит с таких интересных предметов, как он сам, его карьера, его пьеса, на что-то малопривлекательное, недостойное внимания.

— Владимир вышел из того вон прохода в кулисах, прошел через сцену, — сказал Адеан. — Двустворчатая дверь была закрыта. Он распахнул ее, вошел и закрыл за собой створки.

— Как он выглядел? Ничего вы не заметили в нем особенного, привлекающего внимание?

— Нет, ничего такого.

Глаза Адеана все следили за мухой. Брови нахмурились, как будто в этот момент его что-то сильно озадачило. Казалось, что он вообще не обращал на инспектора никакого внимания.

— Само собой разумеется, он был загримирован, как того требует роль Владимира, — белое лицо с голубыми разводами под глазами, вокруг рта, серые, безжизненные губы. Он прошел по сцене несколько торопливо, так как опаздывал. Занавес должен был подняться через три минуты, а ему еще нужно было устроиться поудобнее в постели, так как после начала спектакля из алькова не должно раздаваться никакого шума, даже шороха. Эти двери сделаны из дешевой фанеры и матового стекла. Если бы он продолжал разгуливать в алькове после поднятия занавеса, то публика заметила бы его движения по тени на стекле.

— Во что он был одет?

— Черные носки, брюки, белая рубашка, без галстука, расстегнута на шее.

— Кто-нибудь еще входил в альков после этого?

— Никто, до прихода Греча, то есть Леонарда Мартина. Он обеими руками широко распахнул дверь в первом акте. Он, Ванда Морли, Родней Тейт — все должны были по ходу пьесы побывать в алькове.

— По свидетельству других актеров, находившихся на сцене в это время вместе с вами, только вы разговаривали с Владимиром, когда он шел по сцене. Что вы ему сказали?

Адеан нахмурился, словно силясь вспомнить свои слова.

— Боже, теперь это звучит довольно смешно!

— Почему же?

— Я вот что сказал… — Он опять рассмеялся, словно все это его страшно забавляло. — Я сказал ему: «Привет! Так это вы наш труп?»

Когда Адеан ушел, Фойл задумчиво, мелкими шажками вновь подошел к своему креслу.

— Несомненно, какой-то странный случай! Я легко прочитываю эмоции на лицах людей, многое замечаю по их поведению. Это моя специальность. Но актеры так натасканы в искусстве притворства, настолько мастерски маскируют свои чувства выражением глаз, движением голоса, осанкой, манерой разговаривать, игрой рук, походкой — словом, всем на свете. И это им превосходно удается, и не только на сцене. Они ведь живут в вымышленном мире, где ложные имена, ложные лица! Как же догадаться, когда один из них начинает незримо играть свою роль?

— Как раз все это и усложняет расследование, когда преступление совершается либо в театре, либо на сцене, — согласился с ним Базиль.

— Черт подери, на что же еще необходимо обратить внимание?

— На расчет времени.

— Расчет времени?

— Да. В любой пьесе каждая строка, каждый жест, каждое действие рассчитаны по времени с аккуратнейшей точностью, так что все представление идет ровно столько, сколько ему выделено времени. Каждый актер говорит свою реплику в определенный, строго фиксированный момент, вся пьеса обладает своим ритмом и должна быть хорошо скоординирована. Большинство из нас не отдает себе отчета в том, сколько времени затрачивается на то или на это, — скажем, проходу по диагонали по комнате, продолжительности беседы. Но актеры умеют помнить свои слова и жесты и в то же время действовать с точным расчетом времени. Мне кажется, убийца совершенно точно знал, сколько времени у него займет убийство, и он, бесспорно, рассчитал все время, чтобы самым аккуратным образом «вписать» его в хронологическую мозаику пьесы. Многие попадаются на том, что неправильно рассчитывают время. А актер, если он убийца, такой ошибки никогда не допустит.

— Но это просто какое-то рационализированное убийство, — взорвался Фойл. — Всего трое подозреваемых, никакого «ключа», никакого алиби, никаких проливающих Свет на убийство сведений, никаких взглядов, жестов, наконец!

— У нас с вами — три отправные точки, — сказал Базиль.

— Итак!

— Ни один преступник не может до конца избавиться от трех вещей: жертвы, орудия убийства и психологии преступления. Прежде всего — орудие убийства. Это единственная материально ощутимая вещь, которой мы располагаем и можем быть уверены, что она находилась в непосредственном контакте с убийцей. Второе — жертва. Пока мы не знаем, кто она, но как только мы установим личность, то одновременно получим и кое-какие сведения и о личности преступника. Третье — психология убийства — едва заметная черточка характера, которая оставляет свой след во всех действиях преступника, в его поведении. Этот убийца очень разумно уничтожил все обычные «ключи» к разгадке. Но обязательно остается жертва, орудие убийства и тот разум, который двигал рукой, совершившей убийство. И, скорее всего, его способ мышления является нашим сильнейшим козырем, а он у человека так же индивидуален, как и отпечатки пальцев. Нам предстоит выяснить, кто из этих трех людей обладает таким разумом, который мог бы заставить действовать так, как действовал настоящий убийца.

— Я не вижу, каким образом орудие убийства может оказать помощь в нашем деле, — мрачно сказал Фойл и снова взял в руки нож со стола. Муху словно ветром сдуло с ручки скальпеля.

— Любой человек в театре мог похитить его из гримуборной Рода Тейта, включая и его самого. Любой мог наточить этот нож в точильной мастерской, которая находится почти рядом со служебный входом в театр. А на предметах с глубокими нарезами отпечатки пальцев не остаются. Они «ломаются».

Вздохнув, Фойл положил нож на стол. Муха покружила немного над лезвием ножа, но, сделав очередной заход, замысловато повернула и снова опустилась на ручку.

Базиль подошел к столу, тихо-тихо, почти подкрался, так, что муха ничего не почувствовала и продолжала спокойно сидеть на своем месте.

— Очень странно…

— Что странно?

— На лезвии пятна свежей крови, но муха почему-то упрямо садится на ручку ножа. Лишь только раз она села на лезвие за все то время, что мы с вами находимся здесь.

Муха вновь ракетой взвилась кверху, когда Фойл поднял нож со стола, взяв его осторожно за ручку.

— Она липкая. Что же кроме крови может привлечь внимание мухи? Соус?

— Возможно. Или же сахарный сироп.

Базиль почувствовал какой-то щекочущий, едва уловимый аромат, когда он поднес ручку поближе к носу, аромат, похожий на тот приторный, терпкий запах, который пропитывает надежно огороженный фруктовый сад.

— Попросите Ламберта сделать соответствующий анализ и поискать здесь следы какого-то сахаристого вещества.

Ламберт был известным в городе токсикологом, который стал знаменит благодаря своей способности определять химические ингредиенты в ничтожных долях вещества — жирных пятнах на жилетке, грязи под ногтями, скоплениях пыли в ранте ботинка и т. д.

— Почему именно сахар? — спросил Фойл.

— Просто идея, — ответил Базиль. — Может, глупость. Я еще не разработал ее до конца.

— Я вам помешала? — раздался чей-то голос у них за спиной.

Это была Полина. Она вышла из-за кулис. Волосы ее были в живописном беспорядке, глаза поблекли.

— За эту работу я должна получить премию от полицейского управления! Это ужасно! — устало сказала она, опустившись на стул, который ей любезно пододвинул Базиль. — И все же мне не удалось отыскать ваш длинный черный плащ. Вот, я составила опись.

— Давайте посмотрим, — Фойл несколько опасался этой подозрительной помощницы-любительницы.

Базиль стал за ее спиной, поглядывая на листок бумаги в ее руках.

— Итак, в гримуборной Ванды я обнаружила женский халат из желтого сатина, а также пеньюар из шерстяного крепа зеленоватого цвета. Ни то, ни другое не подходит. Федора не носит ни пальто, ни плащ в остальных актах пьесы. Так что это все. Леонард был в летнем пальто, когда вечером пришел на спектакль, — темно-серое твидовое пальто на рыбьем меху. Мундир, в котором он был одет на сцене, играя роль Греча, темно-голубой с серебряными галунами и серебряными пуговицами, которые были бы видны даже в самой кромешной темноте. Его халат — ярко-красного, пунцового цвета. Больше в его комнате нет носильных вещей…

Она помялась, помолчав в нерешительности, а затем нахмурилась.

— Ну а Родней Тейт?

— Я с самого начала была уверена, что здесь он вне «сяких подозрений… В противном случае я даже не стала бы и искать, — она улыбнулась. — Пальто, в которое он был одет по приезде в театр, бежевого цвета и сделано из верблюжьей шерсти. Его халат — из голубоватой фланели. Длинное пальто, в котором он играл на сцене доктора Лорека, — черное, но оно подбито мехом с блестящим серым воротником. При любом освещении этот воротник будет казаться бледно-серым, и каждому станет тут же ясно, что пришит он скорняком-профессионалом. Он не мог его отпороть, а потом быстренько пришить, так же как и Леонард не мог спороть серебряные галуны и пуговицы со своей темно-голубой шинели, а потом быстро пришить их. Я обошла все артистические, даже заглянула в кабинет Мильхау. Осмотрела все костюмерные и даже подсобные помещения, которыми пользуются рабочие сцены. Но нигде не удалось обнаружить длинный плащ черного цвета, даже темное пальто или, на худой конец, халат, которые в темноте могли выглядеть черными.

— А что вы скажете по поводу норкового манто, в которое была одета Ванда в первом акте? — спросил Базиль.

— Ах, я об этом и не подумала! — испуганно спохватилась Полина. — Я не была в ее артистической! Наверное, она в нем уехала домой.

— Оно было густого черно-коричневого цвета, — продолжал Базиль. — Она была в него закутана с головы до пят, и, насколько я помню, был еще и капюшон. Если бы она надела его поверх своего желтого халата, то был бы желтый сатин виден снизу?

— Вряд ли, — улыбка исчезла с лица Полины. — Я не люблю Ванду, но вряд ли она способна совершить преступление. Только подумайте, что это означало бы для нее. Провал премьеры, гибель пьесы, может, даже всей карьеры. Ну вот, инспектор, я передаю вам опись. На сегодня я сделала все возможное. Или вы не удовлетворены? Во всяком случае, я еду домой…

— Я подвезу тебя, — сказал Базиль. — Сегодня здесь больше нечего делать.

На улицах уже почти никого не было, за исключением редких прохожих. Базиль остановил такси, и они поехали домой к Полине, которая жила где-то в верхней части Ист-Энда.

— Как мне следует себя вести? Поблагодарить тебя за замечательный вечер, доктор Уиллинг? Мне так понравилось убийство, что мы просто обязаны повторить все с самого начала еще раз! — Она горестно улыбнулась и протянула руку.

— Но ведь это ты предоставила мне билет вместе с убийством! Мое представление о развлекательном вечере значительно менее амбициозно…

Он пожал ей руку и повернул ее тыльной стороной вверх. Ее перчатка была по-прежнему испачкана.

— Как же это произошло?

— Ах, это! — она посмотрела на свою перчатку с нескрываемой гримасой отвращения. — Должно быть, на пожарной лестнице. Скопившаяся там грязь превратилась в прессованную пудру черного цвета.

— Ты что, вышла поглазеть на звезды?

— Нет, сегодня их на небе не было. Мои часы остановились в 7.30, и я захотела поставить их по точному времени. Площадка пожарной лестницы — единственное место в театре, откуда видны часы, прославляющие ароматный чай компании Тилбери…

Вдруг она осеклась. Смех ее оборвался.

— Уж не думаешь ли ты, что я была той мистической фигурой в черном, которую ты заметил на верхней площадке пожарной лестницы?

— Нет. Твое пальто и платье — бледно-голубого цвета, а голубой цвет, как известно, темнеет значительно позже всех прочих, когда наступают сумерки. Вот почему безоблачное небо кажется голубым даже по ночам, когда нет никакого света.

Полина резко выдернула руку.

— Значит, ты все же думал обо мне? Базиль Уиллинг, что за страшно подозрительный, отвратительный, безобразный у тебя характер.

Он засмеялся.

— Ничего не вижу смешного! До свидания!

Базиль вернулся к себе домой уже после полуночи, в свой старомодный дом из коричневого кирпича на Первой авеню сразу за Большой центральной улицей. Пошарив в кармане пальто, пытаясь выудить оттуда ключи, он вдруг бросил взгляд на пол в вестибюле — мозаичное полотно из черно-белых каменных квадратов.

Эта картинка внезапно возродила в памяти деталь его похождений за сценой, которую он забыл в сумятице последовавших за этим событий. Подобно миниатюрному киноаппарату, его память начала распутывать кадр за кадром видение той женщины в платье с диагональными черно-белыми полосками, которая, открыв дверь, прошла по слабоосвещенной сцене и исчезла в проходе между кулисами. Эти двустворчатые двери вели в альков. Владимир в это время, очевидно, уже лежал в кровати, в своей спальне, так как до поднятия занавеса оставалось несколько минут, по словам Адеана, тот видел, как туда входил Владимир за три минуты до начала спектакля.

Таким образом, подозреваемых становится уже не три, а четыре. Может, нет смысла и доказывать, что Владимир был жив до какого-то момента во время первого акта? Возможно его закололи еще до поднятия занавеса? Он мог преспокойно лежать мертвым во время всей этой глупой кутерьмы в течение первого действия, и никто, ни на самой сцене, ни в зрительном зале, даже не догадывался од этом…