«Немецкая пекарня Элси»

Эль-Пасо, Техас

Трейвуд-драйв, 2032

27 декабря 2007 года

Пекарню украсили от пола до потолка: синтетические гирлянды, серебристая мишура, разноцветные рождественские картинки, искусственный пенный снег в витринах.

– Веселого Рождества! – крикнула Джейн, к которой стояла длинная очередь покупателей. Хотя праздник уже прошел, торговала она в колпаке Санты с белым помпоном. С каждым заказом помпон подпрыгивал.

– Веселого Рождества, – ответила Реба.

В пекарне не протолкнуться. В школах каникулы, и румяные детишки выстроились в очередь, болтая и тыкая пальцами в витрину со сластями в шоколадной и сахарной глазури. Звенели рождественские песни, покупатели рассеянно им подпевали, и в целом получалось волшебно. Даже колокольчик над дверями звенел веселее обычного.

Ребе нравилась эта шумиха и неразбериха. Накануне приехала Диди, они провели сутки в маленькой квартире, и теперь Реба жаждала развеяться. Уклониться, не дать сестре начать расспросы. А то утром уже началось.

В кухонном ящике, куда Реба редко заглядывала, Диди нашла фотографию Рики и Ребы в ущелье Мунди в горах Франклина.

– С кем это ты? – спросила Диди.

Реба не стала отпираться:

– Рики Чавес. Из погранслужбы.

Диди кивнула, положила фото обратно и продолжила поиски кофейных фильтров, но Реба занервничала. Она не готова говорить о Рики. Сестра ее пришибет, узнав, что Реба скрыла помолвку, хоть помолвка и отменилась. Как сказал Рики, у них перерыв, они размышляют. Реба по-прежнему носила кольцо. Все очень непросто, а значит, нечего зря мусолить. При одной мысли об этом у нее трещала голова.

Когда Диди принялась искать в ванных туалетную бумагу, Реба поняла, что этого ей не вынести. Вдруг Рики что-нибудь там забыл? Заблудшее лезвие, мужской дезодорант, завалившийся в угол презерватив.

– Пойдем обедать? – позвала Реба сверху самым что ни на есть натуральным тоном. – Тут немецкая пекарня. Моих друзей. У них лучший хлеб для сэндвичей во всем городе.

Диди завтракала засохшими кукурузными колечками, так что предложение пришлось кстати. Колечки – единственное, что обнаружилось в шкафу и не требовало консервного ножа. Перед приездом сестры Реба выкинула все просроченные полуфабрикаты, но не удосужилась набить шкаф новыми. В довершение всего Диди пришлось хрустеть сухим завтраком без молока – Реба допила его накануне.

– Это кто? – спросила Диди, кивая на кассу.

– Это Джейн. Ее мама Элси – хозяйка. Бодрая как огурчик. Семьдесят девять, а работает каждый день.

Диди расширила глаза и покачала головой:

– Да, это круто.

Они сели и выложили на стол бумажные пакеты с нарезанной индейкой из кулинарии и швейцарским сыром.

– Когда мне будет семьдесят девять, – сказала Диди, – я буду спать до полудня, ходить в шелковой пижаме и питаться пончиками. И плевать на моду и фигуру. Буду сумасшедшей бабкой и радоваться жизни.

Реба засмеялась. Несмотря ни на что, она обожала сестру. Умеет Диди заглянуть в счастливое будущее.

– Весь хлеб пекли утром, – сказала Реба. – А еще у них очень вкусные сласти. Попросим Джейн, пусть посоветует нам десерт.

– Она же занята.

– Сейчас народу поубавится. – Реба взглянула на наручные часы: – Эта толпа пришла обедать.

– Часто здесь бываешь?

Реба пожала плечами:

– Пару раз в неделю. Джейн и Элси для меня – почти семья.

– Правда? – Диди воздела бровь. – Я про них от тебя не слышала, но ты ведь не звонишь, не пишешь, так что неудивительно. Я знаю, что ты большая девочка, но мама беспокоится.

– Я была дико занята. Работа, работа, работа, – Реба махнула рукой. – Да и о чем тут беспокоиться: тусуюсь в пекарне с женщинами вдвое и втрое старше меня. Ладно тебе. – И она слишком громко засмеялась.

Диди с сомнением усмехнулась и повернулась к корзинам с хлебом:

– А ржаной они пекут? Я уже много лет не ела вкусного ржаного. Магазинный на вкус как картон. Реба глубоко вздохнула. Слава богу.

Они сошлись на буханочке ржаного хлеба, подождали, пока народ схлынет, и подошли к кассе.

– Привет, дамы! – сказала Джейн. – Простите, ни минутки не было. А вы, значит, мисс Диди?

Диди улыбнулась:

– Я и есть.

Джейн с энтузиазмом пожала ей руку:

– Приятно познакомиться. Реба про вас талдычит уже две недели. Мне всегда интересно, откуда вышли мои друзья. Какая у человека семья – это о многом говорит. – Она ткнула в сторону кухни: – Уж не знаю, о чем говорит моя семья… – Она рассмеялась, и помпон на шапке запрыгал. – Так чем вас порадовать?

– Мы принесли мясо и сыр, хотим сделать бутерброды. Возьмем, пожалуй, ржаного.

Джейн достала с полки толстый черный каравай.

– Всегда правильный выбор. Этот мама испекла сегодня. Подождите, я нарежу покрасивее.

Она ушла. Заиграла «В зимней стране чудес».

– Твоя любимая, – сказала Диди, толкнула Ребу локтем и промурлыкала: – «Он спросит: ты замужем? – хмм-хмм, ни за кем…»

Песня была действительно любимая, но Реба только скривилась. Вот они, экстрасенсорные способности семейки Адамс.

Джейн вернулась с нарезанным хлебом.

– Так вы тоже из Вирджинии?

– Оттуда. У нас почти все там живут. Реба вот только уехала. – Диди склонилась к Ребе. – Мы по ней скучаем.

– Могу себе представить. – Джейн протянула Ребе хлеб. – Мама оставила семью в Германии. Бабушка и дед умерли, когда я была еще в пеленках, но, наверное, у меня там остались какие-то кузины. Я понимаю, почему мама переехала в Штаты, но иногда жаль, что я не знаю свою родню. Они точно по ней скучали.

– Наплачь мне озеро, – сказала Элси с порога кухни и хлопнула руками, подняв мучное облако.

– Нет, мама, реку, – поправила Джейн. Элси и бровью не повела.

– Моя жизнь – это вам не сентиментальный сериал. Знаете, как на этом дурацком канале «Лайфтайм». Не смотрите? Рыдающие, умирающие и беременные пятнадцатилетние девочки. – Она взмахнула рукой. – И это называется развлечением! (Диди кашлянула, чтоб не рассмеяться.) В наше время были Богарт, и Хейуорт, и фильмы поинтереснее, чем сопливый платочек. А вы, должно быть, сестра Ребы Диди.

– А вы, должно быть, подруга Ребы Элси.

– Старая подруга. – Элси указала на хлеб: – Папин рецепт. В войну он часто его пек. Рожь было легче достать, чем пшеничную муку. Вы знаете, что такое pumpernickel? Ржаной хлеб, а еще?

– Мама, – начала Джейн.

– Пуканье дьявола, – сказала Элси.

Диди засмеялась. Она хихикала все громче и громче. Ребе тоже стало смешно.

Джейн закатила глаза:

– Простите, мама иногда такое ляпнет…

– Не надо за меня извиняться, – сказала Элси. – Вряд ли родственников Ребы легко шокировать.

– Я совершенно не шокирована! – заверила Диди. – И я понимаю, почему Реба часто к вам ходит.

– Верно. Дело не в выпечке. Ей нравится мое вульгарное общество. – Элси подмигнула Ребе.

– Точно. Вы меня раскусили, – сказала Реба. – Вы уже обедали? У нас с собой много чего есть.

– Спасибо, я перекусила, – сказала Джейн. В пекарню вошел покупатель. – Чем вас угостить?

Элси пристроилась между Диди и Ребой и взяла их под руки.

– Булочки пекутся двадцать минут. А сыр какой? – Швейцарский.

– Аck, ja! – сказала Элси. – У меня есть очень хорошие друзья в Швейцарии. Очень хорошие.

Втроем они сделали бутерброды. Реба раскладывала хлеб, Диди – индейку, а Элси – сыр.

– Ой, – сказала Диди, глядя на три бутерброда, – Ребе сыр не класть.

Элси отмахнулась:

– Глупости! Девочка наконец-то пришла в чувство. А кроме того, к ржаному хлебу полагается сыр. Подслащивает горький кусок.

Диди воззрилась на Ребу. Та быстро-быстро покивала, положила сыр обратно и раздала бутерброды:

– Готово!

– Реба теперь – как это называется? – млечная ди-ва. – Элси сплющила свой сэндвич – мясо и сыр слиплись.

Диди скрестила руки на груди:

– Правда?

– Я умираю от голода! – Реба затолкала сэндвич в рот.

Элси кивнула:

– Молочные продукты – это сила. Говорят, они меняют гормональный фон. Я видела по телевизору. – Она откусила кусок и продолжала: – Медицинское исследование доказало, что если женщины с предменструальным синдромом едят молочное, то у них меньше истерик, депрессий, перепадов настроения и вообще они спокойней. Это врачи говорят, они все исследовали. – Она проглотила. – А я верю в науку. Реба – типичный случай. Начала есть молочное – в голове просветлело, и с женихом все стало ясно.

Реба зажмурилась.

– Um Gottes willen! И самое время. – Элси вгрызлась в ржаную корку.

– Невероятно! Я слышу о помолвке младшей сестренки от семидесятидевятилетней немецкой дамы, с которой знакома десять минут! – Диди мерила шагами кухню Ребы.

Реба сидела на столе, смотрела, как луна вылезает из-за горных вершин, и горячо желала оказаться на ней.

– Это он, так? – Диди указала на ящик, где нашла фотографию. – Почему ты не сказала, что он твой жених?

– Бывший, – уточнила Реба.

– Хоть бы и бывший. Ты согласилась выйти замуж – и даже не потрудилась сообщить семье! Мне! – Она драматически ткнула себя в грудь. – Родной сестре!

Реба выковыривала из-под ногтя темную ржаную крошку.

Диди вздохнула:

– Ты беременна?

Реба вскинула голову:

– Господи, нет. Диди, это не «Джерри Спрингер».

– Я пытаюсь понять, почему ты так поступила. – Диди потерла виски и сузила глаза.

– Знала, что ты не поймешь, – проворчала Реба. – Поэтому ничего и не рассказываю.

Диди села рядом, кулаком подперла щеку.

– А что тут понимать? Сказала бы просто: я влюбилась! Уж я бы как-нибудь сообразила. Но ты же не сказала ни слова! – Она с надеждой посмотрела на Ребу: – Ты любишь его?

Реба уткнула нос в ладони. Ладони пахли швейцарским сыром. Она не знала, что ответить. Все сложно. Она любила Рики, но, может, недостаточно. Это как чизкейк. Она думала, что любит чизкейк, но, возможно, только потому, что ела его втайне. Теперь можно не прятаться, но ведь хочется попробовать все остальное: рулеты с чеддером, пирожные с кремом, гамбургеры и говяжий сатэй, масляные блины с рубленой телятиной, и все это со взбитыми сливками. Весь мир на вкусовых сосочках. Неужели снова чизкейк, пусть она когда-то жаждала его, пусть даже он был самым любимым ее лакомством? И как объяснить это Диди?

Она закрыла лицо и прошептала сквозь пальцы:

– Он чизкейк.

– Что? Чизкейк?! – вскинула брови Диди. – И, кстати. Я думала, что ты все это не ешь. Ты меня заставила усыновить теленка, господи прости!

Реба застонала. Как все сразу навалилось. Она сложила руки и зарылась в них головой, как на переменках в первом классе.

– Поговори со мной. – Диди погладила ее по спине.

Ребе было очень уютно в своем убежище. Лежишь, слушаешь собственное дыхание.

– Я теперь ем молочное. – Нужно с чего-то начать.

– Здорово. Мама будет рада. Она ужасно переживала, что ты не ешь ее сырные шарики. Во всех ее призовых рецептах либо крем, либо сыр, либо кусок говядины. – Голос Диди смягчился. – Как ты встретила Рики?

Реба положила подбородок на локоть.

– Писала статью об иммиграции в приграничных областях. Брала у него интервью на заставе, он там работает. Он был так непохож на вирджинских мальчиков. В ковбойских сапогах и стетсоне, и не потому, что так нарисовано в свежем каталоге «Дж. Крю».

Сапоги в настоящей грязи и конском навозе.

Диди засмеялась, и Реба с ней.

– Считал, что я… утонченная – с Восточного побережья, мир повидала. Не верил, что можно сесть за руль и через два часа выехать к морю. Ему понравились мои фото с пляжа Сэндбридж – кому еще понравится этот престарелый Сэндбридж? Но Рики торчит здесь всю жизнь. Заперт в пустыне. Океана в глаза не видел. Представляешь?

Диди покачала головой.

– А главное, он так меня любил. Меня никогда так не любили. Так сильно, понимаешь?

– Не понимаю. Я даже не буду рассказывать, со сколькими кошмарными мужиками я встречалась. К твоему сведению, на свете куча идиотов, которым только и надо, что симпатичную мордашку и порезвиться. – Диди раздраженно передернула плечами. – Честно говоря, я завидую.

Реба выпрямилась:

– Не надо завидовать! Это совершенно ужасно.

– Очень жаль. Я уже от зависти позеленела. Я же видела фотку. Чувак просто супер. – Диди ухмыльнулась. – Убей бог, не пойму, почему ты мне не рассказала про предложение. Застеснялась?

– Да нет. – Реба уставилась на полную луну над скалистой вершиной горы. – Засомневалась. Не хотела никому говорить, пока сама не почувствую.

Пока не полюблю так же сильно.

Реба вытащила кольцо на цепочке.

– Красивое, – сказала Диди.

– Я его не ношу.

– Почему? Если б у меня был такой брюлик, его бы увидел весь город.

– Как-то неловко, – объяснила Реба.

Диди кивнула:

– И поэтому ты отказала?

– Наверное. Формально отказа не было. Просто поссорились, и он съехал. И вот уже больше месяца не общаемся. – У нее перехватило горло. Глаза обожгло.

– Так проще, верно? – сказала Диди.

Реба отвернулась, чтобы спрятать слезы. Сдержаться не удалось.

– Ты ему звонила?

Реба пожала плечами. Сколько раз она набирала номер – весь, кроме последней цифры? Вот кабы он сам позвонил, но он не звонил – и она не звонила, и безмолвные дни превращались в безмолвные недели. Она тосковала по нему на удивление сильно.

Диди взяла Ребу за руку и помассировала пальцы.

– Помнишь, как мама говорила, когда мы были маленькие? Если любишь человека по-настоящему, пойдешь за ним на край света; пожертвуешь всем, что есть, и жизнью тоже. Но это вовсе не значит, что надо резать вены из-за какого-то Санчо-с-ранчо только потому, что у тебя при нем сердце сильней стучит. – Она умолкла.

Реба знала, что они подумали об одном: мама так и поступила. Не в буквальном смысле, конечно, но всю жизнь они смотрели, как она умирает по чуть-чуть день за днем, пытаясь сохранить репутацию семьи снаружи и видимость нормальной жизни внутри. Мама даже себя умудрялась обманывать, но они-то знали. Они всегда знали.

– Когда выходишь замуж, надо понимать, во что ввязываешься.

Вот она, старая заноза, вышла на поверхность. Реба устала от нее. Хотелось вытащить, к добру или к худу.

– Думаешь, мама знала, во что ввязывается с папой?

Диди сморгнула. И снова. Угол рта дернулся. Тема болезненна для обеих.

– Папа был слишком мягкосердечный. Война разбила ему сердце, и никто, ни мы, ни мама, склеить его не могли. – Она вздохнула. – Иногда приходится и такое принять: что любимый от тебя уходит. Телом или душой. Смерть является в разных обличьях.

– Голодный волк, – прошептала Реба.

Диди взъерошила челку и продолжала:

– Я ни минуты не сомневалась, что мама его любит. Уж тут-то они были честны.

Реба тоже не сомневалась, что любовь была. Реба помнила эту любовь. Помнила папины хорошие дни. Как они с мамой гуляли в лесу за домом: мама обмахивается кленовым листом, огромным, как медвежья лапа, а папа держит ее за талию. Как мама смотрела на него за столом, будто его смех – музыка. И ее улыбку, когда он принес домой букет подсолнухов. Когда Реба приехала в Эль-Пасо, изумилась: подсолнухи растут сами по себе, по краям люцерновых полей. Сорняки. Возможно, в иных краях такую же двойную жизнь ведут розы.

– Пожалуй, но и другого было очень много. Мама заслуживает «Оскара». – Реба прикусила губу, чтоб не дрожала. – Что в нашем детстве правда, что нет? Крыша едет. Вот так и у папы, наверное.

– Папа… у него бывали черные полосы.

– Черные полосы? – рассмеялась Реба. – Боже, Диди, ты бы еще сказала – «неудачные дни»! – Годы обиды лежали в ней штабелем дров, и Диди поднесла спичку. – Ты всегда так к этому и относилась. Уехала учиться с легким сердцем, будто в доме все высший класс. А все было совершенно не так. У папы была серьезная депрессия. Я нашла его медкарту. Ему делали электросудорожную терапию. Ты понимаешь, что это такое? – Она ткнула пальцем в висок. – Разряды тока прямо в мозг. Я, конечно, не знаю, но, по-моему, это куда круче, чем просто «черные полосы». А еще он делал разные вещи во Вьетнаме. Ужасные вещи. Я читала запись его сессии с психиатром – там он другой человек, мы такого вообще не знали. – Мысли обгоняли речь. – Помнишь… помнишь, как я сказала тебе, что он ударил маму? Ты ответила, что мне это приснилось. Приснилось! Это ты спала, а не я! Притворялась, что все у нас в порядке, а папе нужна была помощь, и он нашел себе помощника – бутылку виски! Но нет, всех это устраивало – либо притворяться, либо сбежать. Я рада за тебя. Ты уехала в свою школу, стала там Мисс Крутейшей Особой, а дома – кошмар, и у тебя хватало мозгов догадаться. Ты знала. Я точно знаю, что ты знала! – Ее лицо пылало. – Он убил себя, Диди! – Она подавила рыдания. – Мама уже перерезала веревку, когда я пришла из школы. Она звонила в полицию. Тебя не было. Ты не видела. А хуже всего, что он даже не выглядел мертвым. Как будто просто напился и уснул!

Она никогда не говорила о той ночи. Костер разгорелся до небес.

– Когда приехала «скорая», когда они сказали, что он мертв, – она закрыла глаза рукой, – я вздохнула с облегчением. С облегчением, Диди! Я так его любила, но я его боялась. Как это может быть – невозможно ведь любить то, чего боишься?

Слезы струились по щекам Диди, но Реба не могла плакать. Слишком сильно жгло внутри.

– Мы никогда об этом не говорили, – продолжала она. – А меня это пугает до сих пор. Во мне очень много от отца.

– Ох, Реба. – Диди взяла ее за руки. – Прости меня.

Взгляды сестер встретились. Костер уже не полыхал – просто горел.

– Я не хотела тебя оставлять. – Лицо Диди сморщилось. – Но я должна была вырваться оттуда. Я хотела освободиться от тоски. Я так боялась, все было так безнадежно.

Реба понимала сестру.

– А со мной почему не поделилась?

– Ты была маленькой. – Диди хлюпнула носом. – Хотела тебя защитить. Когда папа говорил о своих страхах, о демонах, ты так огорчалась. И я не хотела тебя пугать. Хотела, наоборот, успокоить, но было уже поздно. Я должна была уехать – чтоб самой не свихнуться. И еще я не хотела, чтобы ты переживала за меня.

– А мама? Она страдала.

– Мама понимала папу гораздо лучше, чем мы с тобой. – Диди пальцами вытерла потекшую тушь. – Юриспруденция научила меня: мы можем знать факты и не знать правды. Время, разные характеры, человеческие переживания – это все усложняет. – Правда есть правда, – прошептала Реба.

– И да и нет, – возразила Диди. – Я каждый день вхожу в зал суда со своей правдой, и меня не перестает удивлять то, что прокурор делает то же самое. Кто прав? – Она пожала плечами. – Спасибо, что я не судья.

– Значит, анархия? Опустить руки и жить в самообмане, прятаться от правды? Папу мы этим не спасли.

– Нет, – сказала Диди. – Это значит, что пусть судит Бог, а мне и тебе эта работа не по плечу. Хватит бояться теней, пора понять, что мир сделан из оттенков серого, из света и тьмы. Одного без другого не бывает. – Она сжала руки Ребы. – Папа был не прав, когда казнил себя за прошлое и этим лишал себя настоящего. Мы ничем не могли помочь – только любить. Невозможно заставить другого поверить в твою правду, невозможно заставить простить. Мы можем отвечать только за себя. – Диди прижала Ребу к груди. – Прости, что я тогда не была с тобой. Прости, что мы так долго не говорили о папиной смерти.

Реба привалилась к ней.

– И ты меня прости. – Впервые за долгую вечность между ними не было вранья. Мир снизошел в душу Ребы – мир, которого она ждала всю жизнь. – Диди. – Ее голова покоилась на груди сестры. – Я не хочу быть как папа.

Диди прижалась подбородком к ее макушке.

– Его самая большая ошибка в том, что он не видел, как сильно мы его любили.

Реба подумала о Рики, и у нее что-то сжалось в груди.

– Рики – настоящий мужчина, я таких больше не знаю… и я люблю чизкейк.

– А, – прошептала Диди. – Чизкейк. – Она кивнула. – Ну, может, он не чизкейк. Может, он молочник.

Они тихо захихикали, обнимая друг друга.

– И чего ты не ела молочного? Это тебе не шло. – Диди поцеловала Ребу в лоб.

– Я пыталась стать тем, чем не была, – сказала Реба и улыбнулась. Ложь испарялась. А правда живительна, как воздух.