Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

29 апреля 1945 года

На улицах царила зловещая тишина. Птицы парами сидели на черепице, щебетали и чирикали о весне, но весна казалась пустой и немой. Щебет эхом отзывался в булыжных улицах и деревянных рамах.

После отъезда Йозефа гестапо больше не приносило муку, и припасы понемногу вышли. К первой неделе апреля кончился сахар. Элси принялась растапливать марципаны. Их хватило ненадолго, и теперь уже не было ничего – ни меда, ни патоки. В мешке осталось лишь несколько чашек муки. Мельницы не работали. Папа посылал Юлиуса собирать в лесу прошлогоднюю лещину и каштаны, что внук и делал с большой неохотой и только за шоколад, который по чуть-чуть скармливала ему Элси. Папа молол орехи и подсыпал порошок в муку для булочек. Руки у него загрубели и покрылись коричневыми пятнами, но каждое утро он растапливал печь и умудрялся выдавать тот же золотистый, пышный хлеб, что и раньше.

Однако дальше так продолжаться не могло. Скоро им придется закрыться. Касса пуста. Уже много недель покупатели вместо денег несут вещи.

Когда Элси пошла к мяснику и попросила обрезков в обмен на булочки, тот ответил:

– Мы питаемся вареными крысами и гнилой репой. Мы-то не хлебные короли.

Хлебные короли? Ха-ха. Конечно, соседу всегда лучше, чем тебе. Ночами ей снилась равнина с журнальной рекламы: ТЕХАС, США; земля вся из пышных батонов, украшенных фруктами; крутоны в сытном бараньем супе; сладкие булочки, покрытые сахарной пудрой; имбирное печенье и куски шоколадного торта, пропитанного вишневым ликером. Во сне у нее текли слюнки, застывали на подбородке.

Несмотря на нехватку припасов, чудом сохранился один шварцвальдский торт: сладко-горькая шоколадная стружка, пьяные вишни. Он был слишком дорогой, и никто его не купил. Все сласти уже были распроданы, а он стоял, нетронутый и безупречный, на витрине, и Элси ловила себя на том, что завороженно любуется им, и тогда отступает даже голод. Она знала каждую ямочку на вишнях и каждую шоколадную завитушку. Торт напоминал ей обо всем, что было, и обещал, что все еще будет. Где-то в мире есть масло и сахар, яйца и мука, улыбающиеся люди с блестящими монетками в карманах. Скоро папа возьмет нож, разрежет торт и скормит его голодным покупателям и родным.

Апрельский луч блеснул в окне и позолотил вишенки на торте. Да, подумала Элси, солнце снова сияет. Мама и папа вышли из кухни в воскресных шляпах и перчатках.

– Юлиус с нами не идет, – объявил папа.

Они собирались в кирху. Элси притворилась, что у нее болит голова, и сказала, что не пойдет, так как боится совсем разболеться. Бог прощает ложь во благо других, решила она. Ей хотелось остаться дома с Тобиасом. Волосы у него отросли, и она обещала вымыть их теплой водой.

– Настоящей теплой водой? – переспросил Тобиас.

Он никогда не мылся в теплой ванне. В гетто была только дождевая вода, в лагере их поливали из шланга. Ей больно было слышать о Дахау, ведь Тобиаса там мучили, а Йозеф был к этому причастен. Теплая ванна – маленькая радость. Если согреть чайник, на шею и голову малыша хватит. Надо было сделать это раньше, и теперь она решила использовать остатки розового шампуня, чтоб хоть что-то в его жизни восполнить.

Элси не сказала Тобиасу о фрау Раттельмюллер и Циле, и сейчас не собиралась. Вдруг у фрау не выйдет. Лучше не обнадеживать. Она слишком хорошо знала: хуже всего, когда ждешь – и не сбывается. Иногда она думала: лучше б точно узнать о смерти Гейзель, а не умирать без конца, гадая, жива она или нет. От этих мыслей ей становилось так стыдно, что начинала болеть голова и трудно было успокоиться.

– Он тоже чувствует себя не очень. Чай из боярышника и таволги. Заварю, когда вернусь.

Юлиус изредка ходил в кирху. В первый раз он всю службу жаловался на холод и говорил, что они сведут его в могилу, как папу… и маму. Хотел их уколоть, и у него получилось, но потом папа заметил:

– Лучше умереть праведно, чем жить бездушно. Так считает твоя мама. На этом основано человеческое общество.

Услышав это, Юлиус заткнулся. В Программе он быстро выучился не перечить нацистским догмам, а теперь понял, что и с дедом спорить не стоит. Он перестал попрекать их матерью, но кирха стала настоящим полем брани. Его бабушка сдалась пару недель назад, когда Юлиус потребовал свой мундир, хотя снаружи было еще слишком холодно для кожаных штанов. Однако он одержал победу и с тех пор сидел дома, играя в солдатиков у себя в чулане.

В то воскресенье Элси надеялась, что папа заставит мальчишку пойти в нормальных штанах. Однако ей не повезло.

– Но, папа… – начала она.

Он отмахнулся.

– Орехов на неделю не хватит. Пусть Юлиус к нашему приходу наберет хотя бы пару дюжин.

– Если он заболевает, ему не стоит выходить, – возразила мама.

Папа шумно выдохнул и надел шляпу.

– Пойдем, Луана, а то опоздаем. Закрой двери и окна, – велел он Элси через плечо. – На западе грозовая туча.

Элси взглянула на небо. Небо было ясное, солнце сияло. Она вернулась на кухню, чтобы поторопить Юлиуса. Может, пока он будет собирать орехи, ей удастся вымыть Тобиаса.

Юлиус неуклюже растянулся на ковре, оловянные солдатики перед ним выстроились в стройные ряды. – Да, – сказал он, не поднимая головы.

– Разве дедушка не велел тебе собрать орехи? – Велел.

– Может пойти дождь. Надо сейчас, – сказала Элси.

Юлиус бросил взгляд на залитые солнцем окна и перекатился на спину.

– Орехи нужны для хлеба, – уговаривала Элси. Он зевнул:

– Все равно больше никто не приходит. Чего трудиться?

Элси топнула ногой, опрокинув шеренгу солдатиков:

– А ты сам-то не хочешь есть?

Он посмотрел ей в глаза:

– Пойду, когда мне захочется, а сейчас мне не хочется, так что выйди из моей комнаты.

Он пнул ногой дверь кладовки, и она стукнула Элси по лбу.

Чаша переполнилась. Он жил с ними уже три месяца, и она устала от того, что все перед ним плясали, а он всех презирал – и бабушку с дедушкой, и мать. Она в ярости ворвалась в кладовку, схватила Юлиуса за шкирку и рванула на себя – шмидтовский нос к шмидтовскому носу.

– Послушай-ка, малый, – прорычала она, – твоя мать, моя сестра, быстро прекратила бы это свинское тупоумие! А твой отец, упокой Господь его душу, взял бы тебя сейчас и как следует выпорол. Ты мне поверь, я его хорошо знала. Он нахальства не терпел. А что касается твоей драгоценной Программы… – Она покачала головой. – Выгляни из своего чуланчика! Ты слышал, что Вену и Берлин бомбили? Придурок ты мелкий! Третий рейх скоро падет. Он будет стерт с лица земли, а твои приятели и учителя получат от русских пулю в брюхо.

Его глаза округлились и стали размером с яйца.

– Программе. Пришел. Конец. Программе пришел конец, а я устала голодать. Я устала смотреть, как страдают мама с папой. Я устала от того, что унижают добропорядочных граждан, и почему? – Она встряхнула его. – Потому что у них, видите ли, недостаточно чистая родословная! Ну что ж, ты – сын простой дочери пекаря, и у тебя столько же прав на хорошую жизнь, как и у… у Исаака Грюна!

И у Тобиаса. Ее раздирало изнутри. Руки дрожали от его тяжести.

– Я устала от этой ненависти, страха и уродства, а главное, я устала от малолетних хамов и эгоистов, которые не понимают, что вокруг все умирают ради них и из-за них! Я устала!

Нижняя губа у Юлиуса задрожала; шея под льняным воротничком покраснела.

Она отпустила его. Он скорчился у ее ног. Она спрятала лицо в ладони; в голове стучало.

Юлиус всхлипнул, и она вдруг увидела перед собой не противного ребенка, а свою сестру Гейзель. Как Элси скучала по ней. Писем нет уже несколько месяцев, поневоле будешь думать самое плохое. Юлиус – сын Гейзель, он ее племянник, перепуганный маленький мальчик. Она запустила пальцы в его мягкие светлые волосы.

– Прости меня, Юлиус.

Он отпрянул. Злые слезы текли по его щекам.

– Я тебя ненавижу! – взвизгнул он. – Я ненавижу вас всех! – Потом схватил свою коричневую курточку с нашивками гитлерюгенда и выскочил на задний двор.

Руки Элси онемели, в глазах все дрожало. Голова заболела еще сильнее. Шатаясь, она вышла из кухни, поднялась по лестнице и упала в постель, чтобы не свалиться прямо на пол.

Коснувшись виском подушки, она сдавленно вскрикнула.

– Элси? – прошептал Тобиас из-за стены. – Элси, что случилось?

В глазах вспыхивали черно-серые точки.

– Мне нехорошо, – простонала она из последних сил.

Стенная панель отворилась, и по комнате прошелестели шаги. Как на Рождество, во время болезни, Тобиас лег рядом и замурлыкал тихую песню ей в ухо. Приятная мелодия облегчила острую боль. Он сладко пах шерстью ягненка и брецелями.

– Спасибо, Тобиас. – Она прильнула к нему щекой. На мгновение ей захотелось забыть все: Юлиуса, Гейзель, Петера, фрау Раттельмюллер, Цилю, Йозефа, маму и папу, даже себя. Пусть останется только Тобиас и его чудесный голос в темноте.

– Я знал, что ты изменница!

Элси проснулась от топота сапог. Она едва уснула, но успела забыть, что происходит, и растерялась. Кто-то схватил ее за волосы и выволок из постели, из комнаты, вниз по лестнице, в общество вооруженных гестаповцев.

– Изменница! – пророкотал голос позади нее.

Над головой протопали сапоги, разбилась лампа, загрохотала мебель; от ударов пыль вздымалась с пола.

Тобиас, подумала она. Они нашли Тобиаса! Сердце билось, как ястреб в западне. Дыхание перехватывало.

Конвоир, державший Элси за волосы, развернул ее, и она увидела своего врага.

– Кремер! – выдохнула она.

– Фройляйн, – грязно ухмыльнулся тот.

Конвоир выпустил ее, и она упала на четвереньки к ногам Кремера.

– Йозеф расстроится, что его маленькая булочница оказалась иудой. – Он пожал плечами: – Но я-то знал. Я знал.

Он снял кожаные перчатки, палец за пальцем, и бросил на пекарский стол. Конвоир держал Элси на прицеле. Он стоял так близко, что она видела нагар в стволе.

Кремер покрутил тонкий ус.

– У нас есть полномочия расстреливать изменников на месте, но я безоговорочно верю в силу зрелища. Ты согласна? Те, кто предал свою страну, должны служить примером. Ты что выбираешь? Пулю или веревку? Ты немка, так что можешь выбрать.

О себе она не думала. Она ненавидела этого человека, и если он прольет ее кровь, она успеет помолиться о Божьей каре для него. Но что они сделали с Тобиасом? Замучили? И помыслить невыносимо.

– Он же просто ребенок! – крикнула она.

– Это не меняет дела: ты – изменница, – сказал Кремер. – Вот жалость-то. Герр Шмидт – лучший пекарь в Баварии.

Папа и мама? Только бы их не впутать.

На столе стояла миска с лесными орехами и щипцы. Кремер сжал орешек металлическими рычажками. Скорлупки упали на пол. Кремер бросил ядрышко в рот.

– Пожалуйста, пощадите мою семью. Они невиновны. – Она стиснула складки подола. – Я дам вам все, чего вы хотите. Все что угодно.

Он усмехнулся и выплюнул орех в миску:

– Червивый.

Со второго этажа донесся крик, и конвоир поднял голову.

Кремер кивнул ему:

– Иди. – Он вынул пистолет из кобуры и наставил на Элси. – Только ты и я, фройляйн.

Конвоир послушался и вышел. Они остались вдвоем.

– Пожалуйста, майор Кремер, – молила Элси, – просто один еврей. Какая уже разница? – Ее голос дрогнул.

Войне почти конец. Все это понимали. Гитлера загнали в берлинский бункер, он вот-вот сдастся. Зачем проливать кровь? Даже такой человек может сообразить, что жестокость уже бессмысленна. В раю и аду нет ни расы, ни вероисповедания. Смерть придет и за ним, и за ней, и за Тобиасом. Но его теперешний выбор определит, что будет потом – ад или рай.

Кремер повернулся к ней, и его глаза были как два дьявольских огня:

– Еврей?

– Ради всего святого, я умоляю вас…

– Приведите мальчика! – крикнул Кремер солдатам. – «Народы, которые развращают сами себя или дают другим себя развратить, грешат против воли вечного Провидения». Так говорит наш фюрер. – Он подмигнул ей: – Это единственный бог, в которого я верю.

– Отпустите меня! Я донес вам все, что она сказала, – она изменница! – Юлиус извивался и бился в руках гестаповца.

Кремер оглядел его и фыркнул, как лошадь.

– Забавно. Иногда так трудно распознать. На грызуна совсем не похож. – Он взял мальчика за подбородок. – Может быть, зубы. Уклончивость взгляда, пожалуй.

– Я? Я не еврей! – завопил Юлиус.

Кремер поднял пистолет. Солдат убрался с дороги.

– Нет! – Элси вскочила, заслонила Юлиуса. – Он сын моей сестры Гейзель и вашего товарища Петера Абенда. Он чистый ариец из Программы Лебенсборн!

Кремер направил на них пистолет:

– Это не я назвал его евреем. Это ты. – Свободной рукой он выковырял из зуба ореховую кожуру.

– Лгунья! – Юлиус ткнул Элси кулаком в поясницу. – Изменница!

Она поморщилась и сложилась пополам.

Кремер тихо засмеялся.

– Я верю тебе, мальчик. Низшая раса не проявляет такой доблести.

Гестаповцы вернулись из спальни Элси:

– Ничего, герр майор.

Элси подняла глаза. Тобиас спасен? Кремер поймал ее взгляд. Посмотрел на потолок и щелкнул языком.

– А я полагаю, там что-то есть. – Он улыбнулся Элси: – Мышь на чердаке?

Сердце Элси сбилось с такта, замерло и вновь пошло. Она покачала головой. Солдаты развернулись, чтобы еще раз подняться на второй этаж.

– Стоп! – остановил их Кремер. Показал на Элси: – Ты приведешь к нам еврея.

– Здесь никого нет, кроме меня и моего племянника. Родители в кирхе.

– Действительно, лгунья и изменница. – Кремер толкнул ее на пол, схватил Юлиуса, закрыл ему рот ладонью и приставил пистолет к виску.

– Он немец! – закричала Элси.

Гестаповцы беспокойно переминались.

– Быстрей! – поторопил ее Кремер. – Это ублюдок, сын шлюхи. Хотя и неплохой шлюхи. Мне самому она нравилась, но порочность не нужна нашей расе. – Он пожал плечами: – Лучше избавить дитя от страданий, чем дать ему воспитание в семье изменников и шлюх.

Глаза Юлиуса покраснели от слез, выпучились от напряжения и паники; одеревеневшие руки были вытянуты по швам; перед замшевых штанов потемнел и намок.

– Какой же ты сын Отчизны. Даже к горшку не приучен, – заржал Кремер. Он склонился к уху Юлиуса: – Возможно, задержка в развитии. Ты знаешь, что делают в Программе с такими детьми? Цианистый калий в утреннем молоке или… – он подтолкнул его дулом пистолета, – пуля в голову.

Как твоему братику.

Слезы полились по щекам Юлиуса.

Элси держалась за холодный пол, чтоб успокоиться. Мир катастрофически сузился.

– Вот что, – Кремер выпустил Юлиуса и бросил его на пол рядом с Элси, – ты выдашь мне еврея, а я дарую жизнь ублюдку. Конечно, не тебе, фройляйн, но обещаю, что твоя смерть будет быстрой.

Юлиус лежал тяжелой, неподвижной куклой. Стоит ли его жизнь жизни Тобиаса? Ее жизни? Тобиас не сделал ничего, он лишь верил ей и ее любил. Разменять его жизнь – за что? Но как обречь на смерть семью? Она не сможет ни жить, ни умереть, совершив такое. Элси верила в жизнь после смерти и не хотела брать на душу ни то ни другое зло.

Она закрыла глаза; под веками вспыхивали звездочки. Кошмар был так близок к концу. Говорят, русские и американцы уже встали лагерем в долине за городом. Лучше умереть от их рук, чем делать такой выбор.

– Ну так как? – спросил Кремер.

Мысли метались, как маятник, расщепляя мозг. Решение не приходило. Логика утратила силу. Элси помолилась Богу: может, он подскажет, что делать. Она медленно встала.

– Я его приведу. – Ее голос срывался, как у охрипшего зяблика. – Но я пойду одна. Он иначе не выйдет.

Конвоиры посмотрели на Кремера.

Тот цыкнул зубом.

– У тебя пять минут, потом я застрелю племянника, сам найду еврея и пристрелю его. Тебя последней, чтоб ты насладилась зрелищем.