В тот вечер Квинз-Холл был переполнен, и как ни старался Джейми усадить Изабеллу на хорошее место, кончилось тем, что она попала на галерку, на одну из тех скамеек, сидя на которых невозможно расслабиться. Объяснение подобному дискомфорту следовало искать в истории здания: когда-то Квинз-Холл был церковью, а шотландская церковь никогда не приветствовала чрезмерные удобства, дабы паства не дремала во время проповедей. Джейми играл сегодня в оркестре, как бывало порой, и он очень хотел, чтобы Изабелла послушала эту программу.

— Это весьма авантюрная смесь, — объяснял он. — В первом отделении «Реквием» Форе, а во второй — новые вещи. Питер Максвелл Дэвис, Стивен Дизли и Макс Рихтер. Скажу без преувеличения: будет интересно.

Джейми дал Изабелле записи «Синих тетрадей» Макса Рихтера, и время от времени она их слушала, поглощенная этой захватывающей, загадочной музыкой. А как-то раз в магазине сыров Мелисс они с подругой, Розалиндой Маршалл, видели самого композитора, жившего в Эдинбурге. Он зашел купить кусок сыра, и Изабелла, узнав его по портрету на конверте пластинки «Синие тетради», обратилась к нему: «Вы меня не знаете, но «Синие тетради»…» Она не была уверена, что композитор услышал ее — скорее всего нет, так как в эту минуту как раз заговорила продавщица, перечисляя достоинства сыра, а потом в магазин зашел кто-то еще, и было уже поздно.

— Я поговорю с ним как-нибудь в другой раз, — сказала Изабелла Розалинде.

— Да, быть может, — согласилась Розалинда. — Однажды я чуть не поговорила с премьер-министром. Он посетил Портретную галерею, и я что-то ему сказала про одну из картин, но его кто-то отвлек, так что не знаю, услышал ли он меня.

Изабелла улыбнулась:

— Вероятно, нас много таких в Эдинбурге, кто почти что поговорил с известными людьми. — Она остановилась, припоминая слова, когда-то сказанные ей. — Однажды я гостила в Ирландии, где остановилась в доме под названием Гурталуфа-Хаус, вблизи Шеннона. У женщины, управлявшей отелем, была тетушка, которая как-то гуляла по Черному лесу и встретила — события относятся к тридцатым годам — небольшую компанию, направлявшуюся к ней по тропинке. «Доброе утро, мистер Гитлер», — поздоровалась она, а он лишь кивнул и продолжил свой путь.

Розалинда покачала головой:

— Какая странная история. Не знаю, что из нее мы можем принять на веру, но в ней определенно есть что-то странное.

— Если бы ее тетушка была вооружена, она могла бы изменить ход истории к лучшему, — задумчиво произнесла Изабелла.

— Убив Гитлера?

Изабелла заколебалась, но лишь на мгновение:

— Да. Хотя я не уверена, что употребила бы в данном случае слово «убийство». В убийстве есть что-то противоречащее природе человека, не так ли? Это слово несет на себе большую моральную нагрузку.

— Так как же нам это назвать? Казнь? Террористический акт?

— Назовем это просто уничтожением, — решила Изабелла. — Это слово нейтрально. Человек, защищаясь от напавшего на него, уничтожает агрессора, что оправдано с точки зрения морали. Мы не говорим, что он убивает лицо, напавшее на него. «Убийство» — это одно из слов с мощным шлейфом ассоциаций из сферы морали.

Розалинда нахмурилась:

— Значит, никто никогда не смог бы сказать, что убил тирана?

Да, если только его не убили, руководствуясь неправедными целями, — ответила Изабелла. — Возьмем, к примеру, Сталина или председателя Мао. Мао убил тысячи своих политических противников и упивался их страданиями. Западные интеллектуалы видели в нем поэта и каллиграфа. Допустим, соперник, еще более страшный монстр, убил Мао или Сталина, чтобы самому сделаться вождем. Я полагаю, что это можно назвать убийством. Но если бы тирана убил родственник одной из его жертв, тогда я не уверена, что назвала бы это убийством. Возможно, террористическим актом, причем справедливым, если бы это спасло другие жизни.

Их внимание обратилось к покупкам. Розалинда рассматривала очень маленький кусок сыра.

— Интересно, — сказала она, — не изготовлен ли этот сыр одной женщиной, с которой я познакомилась в Оркни. У нее всего одна корова, и она не может производить много сыров.

Теперь, вспомнив тот разговор о Сталине и ему подобных, Изабелла подумала: «Да, люди должны помнить о преступлениях всех тиранов. Проблема в том, что люди избирательны в оценке морального и физического насилия или просто не всегда в курсе происходящего».

Она вздохнула. Моральная беспристрастность — редкое качество, но это уже другой вопрос, и он часто не давал Изабелле покоя. Моральная беспристрастность предполагает, что нужно одинаково обращаться и с друзьями, и с незнакомцами. Допустим, вы стоите перед горящим зданием. В двух соседних окнах появляются два человека, и они просят о помощи. Один из них твой друг, другой — незнакомец. У вас хватит времени, чтобы забраться по приставной лестнице и спасти лишь одного. Некоторые скажут, что оба имеют равные права на вас и что вам следует подбросить монетку, чтобы решить, кого спасать. Но кто из нас так поступит? — спросила себя Изабелла.

Однако вернемся к убийству, решила Изабелла, которое она начала обсуждать со своей подругой. Она мысленным взором увидела страницу с оглавлением специального выпуска «Прикладной этики», которое она назовет «Хорошее убийство». Она попросит профессора Джона Харриса написать статью для этого номера, потому что у него очень живой слог. К тому же он однажды назвал главу в одной из своих книг «Убийство как проявление заботы». Эта глава была вовсе не такой вызывающей, как ее название. Джон был добрым человеком и очень тонким философом и рассуждал об убийстве из милосердия, которое совершают именно потому, что не хотят, чтобы другой страдал. Признать это означало не столько простить, сколько разобраться, почему люди это делают. Изабелла любила Джона, которого очень хорошо знала, и в прошлом не раз с удовольствием вступала с ним в дебаты. Если бы это он показался в окне горящего здания, она была бы весьма склонна спасти именно его. Но сделал ли бы сторонник моральной беспристрастности — гипотетический сторонник, а не Джон — то же самое и спас бы ее? Несомненно, он бы выбрал наугад, возможно, подбросил бы монетку, а это означало бы, что он мог бы спасти незнакомца. Но он, конечно, извинялся бы и кричал снизу: «Изабелла, я был бы счастлив спасти тебя, а не незнакомца, но вы оба в беде, и я не должен предпочесть тебя просто потому, что мы знакомы. Мне очень жаль».

Во время первого отделения концерта, когда хор пел «Реквием» Форе, мысли Изабеллы блуждали. Джейми должен был играть только после антракта, и она представляла его в большом артистическом фойе за сценой. Он часто читал перед выступлением, чтобы отвлечься, — читал что-нибудь не связанное с музыкой. Она воображала, как он сидит там с книгой, купленной в маленьком книжном магазине на углу Бакклех-Плейс, — мемуары охотника на тигров. Она бросила на него косой взгляд, когда он достал эту книгу, но он объяснил: «Все они — людоеды. Он охотился только на этих тигров. Он странствовал по деревням на севере Индии в двадцатые — тридцатые годы и стрелял в тигров-людоедов, терроризировавших деревенских жителей». Но Изабеллу все равно удивляло, что Джейми читает такую книгу. Ни одна женщина не стала бы читать такое. И тут ей в голову пришла мысль: «Он же не женщина».

Когда Николас Вуд, которого Изабелла немного знала, начал исполнять «Pie Jesu», Изабелла снова обратилась мыслями к музыке. «Dona eis requiem» — «дай им покой». Это не была законченная музыка, с тщательно разработанной мелодией, а скорее колыбельная, а именно это, подумала она, и есть реквием. Если кого-то забирают на небо, то именно музыка Форе должна бы его сопровождать. И снова ей вспомнилась смерть Мак-Иннеса, смерть от воды. Если это было самоубийство, то приветствовал ли он эту смерть, отказавшись от естественной борьбы тела за жизнь, жаждал ли того, что ждало его впереди? «Дай им покой, вечный покой». Это такие добрые слова, несмотря на их окончательность, и музыка, сопровождающая их, как в этом реквиеме, должна быть кроткой.

Добрались до «In paradisum». Вопросы и ответы органа создавали гобелен из звуков, оказывавших почти гипнотическое воздействие, осторожно сплетаясь вокруг слов. Но Изабеллу занимали именно слова: «Да приведут тебя ангелы в рай, / Да примут тебя мученики, / И да проводят они тебя в священный город Иерусалим». Тут не было утешения по поводу смерти; но даже если кто-то не верил в рай или в ангелов, то эта музыка могла на несколько возвышенных мгновений подтолкнуть его к вере.

Последние ноты замерли, и раздались аплодисменты. Начался антракт, и Изабелла немного посидела на месте, поджидая, пока слушатели потянулись из зала. Какая-то женщина, сидевшая с ней рядом, встретилась с Изабеллой взглядом и сказала:

— Возвышенно.

Изабелла кивнула:

— Да, действительно. Да.

Когда поток устремившихся в бар иссяк, она встала со своего места и спустилась вниз. В фойе распахнули широкие двойные двери на улицу, чтобы впустить немного холодного ночного воздуха. У Изабеллы по непонятной причине всегда болели ноги на концертах, возможно, из-за жары или из-за того, что приходилось длительное время сидеть неподвижно. Как бы то ни было, ей всегда хотелось скинуть туфли — или чтобы повеяло холодным воздухом на лодыжки, вот как сейчас.

Она остановилась в фойе у самой двери, наблюдая, как мимо проезжает транспорт. По тротуару прошла маленькая компания студентов, увлеченных серьезным разговором, и один из них, в очках, с бородкой, что-то с жаром рассказывал. Вероятно, он сказал что-то смешное, так как его друзья разразились смехом.

Потом мимо прошел бедный человек. Она знала, что он был беден, потому что он постоянно продавал журнал, который продают на улицах бездомные. Время от времени Изабелла покупала у него экземпляр этого журнала — не потому, что там было что-то интересное для нее, но чтобы поддержать этого человека.

— Лазарь, — пробормотала она.

Она случайно произнесла это слово вслух и замерла на месте. Услышал ли он? Если услышал, то, конечно, удивится, с чего это она назвала его Лазарем.

Он услышал. Остановившись, он пристально смотрел на Изабеллу, отделенную от него лишь низенькой каменной стеной, между двориком театра и мостовой, на которой стоял этот человек.

— Лазарь? — повторил он хриплым, гнусавым голосом. — Я не Лазарь.

Изабелла смутилась.

— Простите, — сказала она. — Я думала вслух.

Мужчина нахмурился.

— Я не он, — повторил он. — Я не Лазарь.

— Конечно нет.

Он выругался себе под нос, довольно внятно. Изабелла начала незаметно отступать, но в этом не было необходимости: мужчина повернулся и побрел прочь. Что он обо мне подумал? А я всего-навсего думала о Лазаре в конце произведения Форе: «Et cum Lazaro quondam paupere / Aeternam rabeas requiem» (И вместе с Лазарем, когда-то нищим, / Да обретешь ты вечный покой). Лазарь, когда-то нищий, отнесен был ангелами в рай, как в притче.

Кто-то хлопнул Изабеллу по плечу. Перед ней стояли Питер и Сьюзи Стивенсоны. Сьюзи держала в руках маленький стакан воды со льдом и с кусочком лимона. Она протянула его Изабелле.

— Я подумала, тебе захочется. Изабелла поблагодарила их.

Почему на концертах всегда так жарко?

— Много народа, — объяснил Питер. — И нет кондиционеров. Впрочем, это не так уж и плохо: чем больше кондиционеров, тем жарче в мире. Во всяком случае, в этом нас пытаются убедить зеленые.

Они обсудили Форе и произведения, которые предстояло услышать. Изабелла вполуха слушала разговор, так как все еще думала о неловком случае с бездомным. «Не думай вслух», — пробурчала она себе под нос.

— Что-что? — переспросил Питер.

Она поспешно сказала:

— Я собиралась к вам заглянуть. У меня появились кое-какие соображения. — Она сделал глоток. — Относительно той картины.

— А, — сказал Питер. — Она все еще тебя соблазняет? Знаешь, мне кажется, что ты собираешься ее купить. А почему бы и нет? Полагаю, это тебя не разорит.

— Я не собираюсь ее покупать, — возразила Изабелла, — потому что это подделка.

— Ты это серьезно? — спросил Питер. — У тебя есть доказательства?

— Есть, — решительно произнесла она, чего Питер никак не ожидал. — И даже более того: я знаю, кто это сделал. Человек по имени Фрэнк Андерсон.

В голосе ее звучала убежденность, а когда она произнесла имя того, кто подделывал картины, — гнев. Как странно, подумала она. Почему она испытывает подобные чувства относительно того, что, как сразу же указал бы Джейми, не имеет к ней никакого отношения? Нет, это имеет ко мне отношение, сказала она себе: ведь я чуть не стала жертвой мошенничества, потому что купила бы эту картину, если бы не Уолтер Бьюи. Он жертва и… в свою очередь, пытался сделать жертвой меня.

Сьюзи нарушила ход ее мыслей:

— Фрэнк Андерсон?

Изабелла впилась в нее взглядом:

— Ты его знаешь? Художника?

Издалека послышался вой сирены «скорой помощи», который приближался. Питер с беспокойством взглянул на часы: до конца антракта оставалось пять минут.

Изабелле пришлось повысить голос, чтобы перекричать сирену.

— Знаешь? — настаивала она. — Ты знаешь это имя?

Сьюзи смотрела на прохожих. На нее падал свет из двери, отбрасывая тень на низкую стену. Где-то в закоулках ее памяти возникло имя Фрэнк Андерсон, но она не могла сказать, кто он такой и почему ей вспомнилось это имя. «Скорая помощь» проехала мимо, обогнув автомобиль, который неуклюже остановился посреди улицы, поскольку водитель растерялся.

— Это довольно распространенное имя, — заметил Питер. — В Шотландии, наверное, множество Фрэнков Андерсонов. — Он снова бросил взгляд на часы. — Но вот что важно, Изабелла: откуда ты знаешь?

Она сомневалась, достаточно ли убедительно прозвучит ее объяснение.

— Мы были на Джуре, — сказала она. — Ты знаешь, что на этих двух картинах изображена Джура? Ну так вот, человек по имени Фрэнк Андерсон остановился там в одном доме и, уезжая, оставил картину, которую написал. Это Мак-Иннес, как две капли воды. Я видела ее, Питер. Я абсолютно уверена. Тот же самый пейзаж, что на той картине, которая у Уолтера Бьюи. — Изабелла пожала плечами. Она изложила свои доводы.

Питер смотрел на Изабеллу, но она не могла понять, верит ли он ей.

— Ладно, — сказал он. — Это в некотором роде доказательство или, по крайней мере, причина, чтобы что-то заподозрить.

Внутри зазвенел звонок, предупреждая об окончании антракта. Они вернулись в вестибюль.

— Мне это не нравится, — заявила Сьюзи. — Ты столкнулась с преступлением, Изабелла. Я не уверена, что тебе стоит в это вмешиваться. Подобные дела…

— Сьюзи хочет сказать, что это опасно, — пояснил Питер. — Я думаю, что она права. Так что, по-моему, тебе следует пойти и поговорить с Гаем Пеплоу. Передать это дело ему. Он знает что делать.

— Хорошо, — согласилась Изабелла.

— А ты точно последуешь моему совету? — спросил Питер. — Я знаю, у тебя есть склонность…

— …вмешиваться во все? — игривым тоном продолжила Изабелла.

— Это ты сказала, а не я, — заметил Питер.

В ту ночь, после концерта, когда Изабелла никак не могла уснуть, Джейми повернулся к ней. Взяв ее за руку, нежно погладил. В комнате было темно, только лунный луч проникал в щель между портьерами, словно прожектор в ночном небе.

— Ты играл так красиво, — сказала Изабелла. — Особенно Максвелла Дэвиса.

Джейми прижал ее руку к своей груди. Его кожа была гладкой, совсем как атлас.

— Каждая нота звучала идеально, — продолжала она. — Просто идеально.

Он провел ее рукой по своей груди. Она почувствовала под пальцами биение его сердца и ощутила, что они близки как никогда. Она могла им обладать, но не в ее силах было дотронуться до его сердца.

— Тебе не следует так говорить, — прошептал он. — Ты мне льстишь.

— Нет, я действительно так считаю. Я никогда не говорю пустые комплименты. — Она умолкла. Они разговаривали шепотом без всяких на то причин. Но почему-то казалось, что в темноте нужно шептать, чтобы не спугнуть тишину.

— Когда я был ребенком, то думал, что говорить в темноте — это как бы беседовать с Богом, — сказал Джейми. — Странно. Я думал, что он может нас услышать в темноте.

Изабелла не была в этом столь уверена.

— Разница в том, что мы можем услышать себя, — заметила она. — Вот в чем разница. — Вот в чем дело, подумала она. И в том, что в темноте обостряется слух, так как не задействованы другие органы чувств.

Повернувшись к ней, Джейми поцеловал ее в лоб и коснулся тыльной стороной ладони ее щеки.

— Расскажи мне историю о татуированном мужчине, — попросил он шепотом. — Ты же обещала.

— Правда?

— Да, обещала.

Изабелла слегка передвинулась, так что его ладонь упала с ее щеки. Она подумала о татуированном мужчине — того типа, какой видишь на эдвардианских фотографиях, где запечатлены интермедии прошлого. Каждый квадратный сантиметр его тела был покрыт рисунками — священными и демоническими. Что она может сказать об этом татуированном мужчине? Что он любит свою жену, татуированную леди, и гордится своим сыном, татуированным беби? Это звучит как строчки из стихотворения, но подобного стихотворения нет. И такая история была бы банальной; банальной и трагической одновременно.

— Твой татуированный мужчина, Джейми, — начала она. — Сейчас, сейчас. Итак, татуированный мужчина…

Он ответил сонным голосом:

— Я слушаю.

Его дремотное состояние передалось ей, это столь же заразительно, как зевота. Изабелла ощутила, как ее накрывает волна усталости. Ей хотелось только одного: лежать рядом с ним в темноте и погружаться в сон. Ей трудно было говорить, она так устала, да и ни к чему: он все равно уснул и дыхание его стало более глубоким и ровным. Веки ее опустились, так что погас даже лунный луч. Засыпая, она подумала: «За свою жизнь мы забываем так много историй… некоторые из них рассказаны, другие так и остались нерассказанными, а некоторые нам и вообще неизвестны. «Татуированный мужчина, / Который любил свою жену, татуированную леди, / И гордился своим сыном, татуированным беби»».