Захария Маккензи провел несколько лет в «Аббатстве» одновременно со своим младшим братом Амосом. Старший Маккензи был стеснителен, но бесстрашен. Например, в вечер своего тринадцатилетия на спор он перебрался через высокую стену сельского кладбища, залез в свежевырытую могилу и принес оттуда носовой платок, оставленный там накануне утром. В другой раз он привел нескольких мальчиков в приютскую часовню, вскарабкался на алтарь и, расстегнув ширинку, прямо у них на глазах помочился на скинию. Такое святотатство напугало всех ребят.

«Тетрадь», А. Макгау

Лет в пятнадцать он стал чувствовать, что настоящий Захария Маккензи – лишь тень придуманного им образа. Священники Святого Ордена Исправления числили за ним грех тщеславия, ибо часто заставали его глядящим на себя в зеркало. Он скрыл от них, что устройство его костистого носа, молочно-голубые радужки узких глаз, ничем не примечательные рот и подбородок и все его вытянутое лицо были закрытой книгой даже для него самого.

Когда пришло время покинуть приют, он поступил учеником механика на плавучую школу торгового мореходства – пароход «Опустошение». На второй год его и потерявшую мать дочь командора, шестнадцатилетнюю Матильду, застали голыми в кровати. Она сказала отцу, что за те полтора месяца, что продолжались их отношения с Захарией Маккензи, она узнала о том, что бывает между мужчиной и женщиной больше, чем тому когда-либо доведется узнать. Она сказала, что Захария мог быть самым нежным и внимательным другом на свете, и именно это покорило ее. Иногда он становился неуправляемым развратником и требовал ее тела снова и снова, пока она не чувствовала себя так, словно с нее содрали кожу. Иногда он бывал суровым моралистом, проповедуя ей: покайся, покайся; иногда – садистом, и тогда привязывал ее к кровати и хлестал поясом, кусал за соски, насиловал; иногда пресмыкался перед ней, молил пропитать его своей мочой, втереть ему в волосы свой кал; иногда вел себя, как незнакомец, отказывался узнавать ее, отрицал, что был с ней когда-либо близок. Оба они были девственниками в начале того лета.

Захария Маккензи списался с «Опустошения» и нашел место механика на маленькой торговой линии. В команде он был человеком полезным, но офицеры в кают-компании fie знали, что о нем и думать. Его слова были словно камуфляж для мыслей. Их непрозрачность смущала одних, но других странным образом успокаивала. В путешествиях он много читал, вел дневник. Со своей семьей он виделся только однажды после того, как оставил приют.

 

1

Следующей ночью я спал так крепко, что Хелен пришлось будить меня, чтобы я подошел к телефону в кабинете рядом со спальней. Было около двенадцати. Мне как раз снился странный сон, где я был на вечеринке у каких-то друзей, но никто из них, похоже, не знал, кто я такой. А если я пытался заговаривать с ними, спрашивать, в чем дело, то не слышал собственного голоса.

Я проковылял в кабинет, все еще не проснувшись. Я смутно видел, что сейчас – темная ночь и должно быть, шел дождь; время от времени с улицы доносился шелест проезжающих машин. Я поднял трубку.

– Алло?

Какое облегчение. Я слышал свой голос. Тот сон кончился.

– Эзра, извини, что беспокою тебя. Это Доналд Кромарти.

Мягкий хайлендский говор. Я не удивился, хотя следовало бы. Поэтому пришлось разыграть удивление.

– Кромарти! Как ты?

Некоторое время мы обменивались удаленными любезностями, пока он не добрался до причины своего звонка.

– Это касается четверых Маккензи.

Кого же еще… Я терпеливо ждал продолжения.

– Я нашел человека, который располагает информацией о старшем из них, Захарии. Я от него ничего не смог добиться, но он не врет. Дело верное. Он знает имена всех четверых. Он сказал, что ему велела связаться со мной Изабел Джаггард. Ты вряд ли ее знаешь, но в свое время она была довольно известна. Это все, что он мне сказал. Он сказал, что будет говорить с нами обоими или не будет говорить вообще. Так что дело за тобой. Сможешь вырваться?

 

2

Самолет зашел на круг над аэропортом в девять утра. Мы провели несколько часов на высоте тридцати тысяч футов, в бесконечной пустыне мыльной пены. Но спускаясь, самолет вдруг оказался в полумраке, под брюхом гигантского чудовища. Своим темным выменем оно вскармливало гладкие зеленые холмы края, расстилавшегося внизу. Мы мягко приземлились и побежали вдоль посадочной полосы, торопясь укрыться от дождя под уютными огнями терминала.

Итак, на сцене, наконец, появляется Доналд Кромарти.

Он встретил меня в зале ожидания. Его было нетрудно заметить. Высокий, сутулый, все лицо в рытвинах, как минное поле, после детских сражений с оспой. Я обратил внимание, что он стал укладывать пряди волос поперек головы, и это ему шло. Вообще все его тело наконец догнало ум, повзрослевший намного раньше. Осторожная улыбка и мягкий голос остались при нем. Я сказал, что рад видеть его спустя столько лет. Мы поболтали немного, и если бы я не заметил новую для меня жесткость в его зеленых глазах, мне, может быть, стало бы комфортнее; может быть, я бы даже почувствовал себя как дома.

 

3

Мы поехали на восток, к столице, на его старом «мерседесе». Отличная дорога бежала мимо грязных городков, разбросанных по индустриальной пустоши, как два десятка угольков, нанизанных на драгоценную цепочку. За разговором я не заметил, как мы добрались.

Кромарти рассказал мне, как много месяцев назад начал наводить справки о Маккензи. Как я и догадывался, ему не раз пришлось уткнуться в глухую стену: многие архивы выжжены бомбежками во время войны, западные острова обезлюдели, очевидцы испарились без следа. Кроме того, оказалось не так просто найти остров, который подходил бы для истории моего деда, Дэниела Стивенсона.

Но больше всего Кромарти разочаровало полное отсутствие каких-либо письменных свидетельств якобы совершённого преступления. Трудно поверить, чтобы пресса могла быть настолько осмотрительной. Он проверил всех возможных Маккензи. Опираясь на мои слова, он предположил, что Захария, с его записными книжками и наклонностями рассказчика, мог даже в конце концов попробовать себя в литературе. Кромарти изучил биографии примерно пятисот сочинителей по фамилии Маккензи – и все напрасно.

Перелом наступил, когда ему пришло в голову опробовать средство, от которого у него самого сводило зубы. Он за свой счет поместил в «Северные Новости» объявление, где без обиняков просил сообщить любую информацию о семейном преступлении, совершенном где-то на островах в самом начале века врачом по фамилии Маккензи; четверых детей звали Амос, Рахиль, Эсфирь и Захария.

На следующий день Кромарти позвонил человек и спросил, чем вызван его интерес. Кромарти рассказал ему обо мне. Человек сказал, что его друг Изабел Джаггард рекомендовала ему предложить помощь, но он опасается неприятностей с законом, и поэтому требует полной конфиденциальности. Кромарти знал, кто такая Изабел Джаггард; он дал ему слово и договорился о встрече, куда мы как раз и направлялись.

В свою очередь я рассказал Кромарти о своем путешествии на юг, о том, как обнаружил Эсфирь Маккензи и о своей уверенности в том, что она, Амос и Рахиль и есть патагонские Маккензи.

Когда я закончил, Кромарти покачал головой. Он никогда не сталкивался с такой чередой событий, с таким количеством странных связей и совпадений.

Кромарти был, разумеется, не из тех, кто прячет голову, увидев что-то странное. Он был историк, он нашел доказательства того, что несколько веков назад на островах у западного побережья существовала группа монахов-отшельников, о которых до тех пор ничего не было известно. Они калечили себя, чтобы продвинуться на духовном пути к своего рода извращенной святости. Эта научно-детективная работа принесла ему международное признание.

Так что когда он сказал, что обеспокоен, мне тоже стало не по себе, словно я должен был в чем-то оправдываться. Я помалкивал, опасаясь, что он считает ложью все, что я говорю ему, с самого начала. Мне пришло в голову, что он, быть может, и не верит, что я услышал эту историю от своего деда. Но я надеялся, что теперь, отыскав кого-то, кто знает о Захарии Маккензи, он убедится, что я ничего не выдумал.

Словно прочитав мои мысли, Кромарти заявил, что будет и дальше распутывать тайну семьи Маккензи, «куда бы это его ни привело». Он повторил это еще несколько раз, поглядывая на меня. И я оставил дурные предчувствия при себе – как и то, что их вызвало.

Примерно через час – раньше, чем предполагали, – мы 'были в столице. Я снял номер в небольшом отеле на улице Герцогини и сказал ему, что хотел бы немного вздремнуть. Я устал от мучений бессонной ночи в самолете. Кромарти сказал, что с удовольствием проведет это время, роясь в запасах местных книжных лавок.

 

4

Я хорошенько отдохнул, и около шести вечера мы с Кромарти уже торопились к условленному месту встречи. Это был бар в нескольких кварталах от моего отеля. Мы торопились, потому что стояла середина ноября, вокруг была непроглядная темень, ледяной ветер с близкого Устья шквалами выплескивал на город привычный для него дождь. Он завывал, призывая к суровости во всем.

Мы были счастливы оказаться в теплом зале «Последнего менестреля». Я огляделся сквозь завесу сигаретного и трубочного дыма. То был респектабельный бар; одна стена в нем щетинилась пыльными палашами и щитами, висящими на шотландском пледе; полоски на нем, казалось, прочерчены ржавым скиэн-ду . С другой стороны на нас глядела дюжина бурых портретов. Вероятно, на них были изображены прашуры горстки мрачных посетителей (ни одной женщины), сидевших вдоль стен за пластиковыми столиками.

Но здесь, по крайней мере, было тепло. Мы с Кромарти заняли столик в углу и принялись размораживать свои кости тепловатым виски. Едва мы устроились, как входная дверь снова распахнулась, позволив холодному сквозняку совершить мстительный рейд по залу. Виной тому было появление в баре весьма пожилой пары. Мужчина был в твидовом пальто, женщина – вся в черном. У нее были седые волосы, белое лицо и темные солнечные очки. Мужчина же, напротив, был румян и моложав для своих лет. Он посмотрел вокруг, увидел, что мы глядим на него, и привычным движением, твердо взяв старушку под локоть, повел ее к нашему столику.

– Профессор? – сказал он.

Кромарти поднялся, и человек снова хрипло заговорил:

– Меня зовут Джиб Дуглас. Я разговаривал с вами по телефону. Это Изабел Джаггард.

Кромарти представил меня. Старуха, Изабел Джаггард, ничего не сказала, не протянула нам руки, не заметила наших. Она была слепа. Джиб Дуглас помог ей сесть, так же привычно, и все последовали за ней. В наступившей тишине нам с Кромарти стало неловко, но женщина по-прежнему молчала. Она просто сидела, собираясь с силами, восстанавливая дыхание. Ее белое лицо искусал вечерний мороз; я не мог не обратить внимания на ее губы – необычайно красные, как у здорового ребенка, в контраст белому старушечьему лицу. Капли дождя покрыли бородавками ее темные очки, но она, конечно, их не вытирала.

Джиб Дуглас сходил к бару за напитками и сел рядом со мной. На вид он был стреляный воробей, вышедший в тираж, но как-то слишком нервный для бывшего солдата или полицейского. Было заметно, что он не рад нашей встрече. Стакан виски он поднял двумя руками (кожа на них будто стекала расплавленным воском), затем подвел руку Изабел Джаггард к стакану портвейна, который она заказала. Она обхватила его и принялась медленно пить. Потом он зажег сигарету, а она заговорила низким, чуть дрожащим от старости контральто.

Она хотела задать мне несколько вопросов. Кто я такой? Почему так интересуюсь семьей Маккензи? Как я собираюсь использовать эти сведения, если получу их? Что я уже знаю о Захарии Маккензи? Или думаю, что знаю?

Вопросы один за другим сыпались изо рта, который так не подходил ее увядшему липу. Этот рот настолько заворожил меня, что я пропустил момент, когда он закончил шевелиться, и спохватился, лишь когда она сняла темные очки и неуклюже опустила их на столик. Глаза у нее были белые, навыкате, с мертвыми зрачками, направленными в разные стороны, как у кролика.

Я вкратце изложил все, что, на мой взгляд, ей стоило знать: как еще мальчиком услышал историю Маккензи от своего деда, Дэниела Стивенсона, как, повзрослев, стал считать, что это не более чем выдумка, пока не повстречал доктора Ердели в Институте Потерянных. Она и рассказала мне об Амосе Маккензи и его судьбе. Это было так удивительно, что я обратился за помощью к Кромарти.

Кромарти все это было уже известно, но он так же внимательно слушал и смотрел на меня. Джиб Дуглас нервничал и дальше, пил и курил, словно собираясь для чего-то неприятного. Не знаю, что подумала Изабел Джаггард о моей истории. Ее белое лицо и слепые глаза больше не могли выражать каких бы то ни было чувств. Но пока я говорил, ее голова склонилась набок, что, наверное, могло означать интерес.

Я рассказал ей о своих последних открытиях, о еще двух Маккензи, Рахили и Эсфирь, которые носили ту же фамилию и, судя по всему, могли оказаться членами той же семьи; и я рассказал ей, как они умерли. Раз или два, когда я делал паузу, она покачивала головой.

– Надо же… надо же…

Когда я сказал все, что хотел, Изабел Джаггард поджала губы, которые время от времени казались мне парой пиявок, извивающихся на мертвом лице. И заговорила снова.

– Работы профессора Кромарти широко известны. Хотя я не могу больше читать, но мне читают, каждый день. Да, Джиб?

Этот вопрос чувственно соскользнул с ее губ.

– Когда я услышала, – продолжала она, – что профессор наводит справки о семье Маккензи, я подумала, что пора рассеять туман, прежде чем все, кто знает, умрут.

Поэтому она посоветовала Джибу Дугласу ответить на объявление и таким образом узнала, что за этим стою я. Она направила слова в мою сторону.

– Я знала, что вы должны быть здесь, когда прозвучит правда, – сказала она. Мне стало не по себе под взглядом Кромарти, но она продолжала: – Я никогда не говорила об этом, кроме как с Джибом. Я убедила его, что нет ничего плохого в том, чтобы предоставить факты людям, которые не станут использовать их в дурных целях.

Я не имел представления, какими в этом случае могли быть дурные – или же добрые – цели; но попросил ее продолжать.

– Много лет назад, – сказала она, – я была в этом городе издателем. В той жизни, когда еще могла видеть. – Ее пустое лицо не смогло изобразить горечь. – Я по-прежнему думаю, что выгляжу так же, как тогда. У меня были каштановые волосы и зеленые глаза. Джиб иногда говорит мне, как я выгляжу сейчас. Да, Джиб? Это единственное преимущество слепоты. Ты не видишь, как стареешь сам, не видишь уродства окружающих.

В этот момент ее губы стали сочно-алыми. Джиб Дуглас взглянул на нее, но я не мог определить, что он думает.

– Кто-нибудь в моей семье всегда занимался книгами, начиная с XVI века. Я не хотела нарушать традицию.

Я унаследовала сколько-то денег и основала небольшое издательство. Я знала, что не разбогатею на этом; деньги, спущенные в трубу, вот что мне говорили. Это правда, любой издатель вам подтвердит.

Я заметил, что ее голос был не так глубок, чуть легче, пока она говорила о тех давних временах. Тогда она только-только окончила университет и пыталась запустить свое дело, тут и там выискивая рукописи, достойные публикации. Она помнила то утро, когда в ее контору на Верхней улице вошел человек. Высокий, с узким лицом, около пятидесяти. При нем был коричневый конверт с рукописью. Он сказал, что писал ее двадцать лет с перерывами – с тех пор, как оставил мореходство; он много лет служил судовым механиком. До сих пор ему не удавалось ничего напечатать.

Он представился как Захария Маккензи.

– Я сказала ему, что хотела бы посмотреть на рукопись, но ничего не стала обещать. Я сказала, что свяжусь с ним. И он ушел.

Мы с Кромарти сидели в этом безрадостном баре, наблюдая, как Джиб Дуглас нежно пожимает пальцы Изабел Джаггард, обнимающие стакан портвейна. Кромарти смотрел молча; не знаю, что было у него в голове. Здесь присутствовал, во плоти и крови, очевидец (ибо тогда она могла видеть), способный подтвердить, что по крайней мере один Маккензи, Захария, действительно существовал. Может быть, даже существует до сих пор. Кромарти не смотрел на меня.

Изабел Джаггард не торопилась. Она восстанавливала порядок событий, впервые в жизни рассказывая эту историю. Ее кроличьи глаза, казалось, не находили ни справа, ни слева никаких причин для беспокойства. Она глубоко вздохнула и перешла к тому, как тем вечером взяла рукопись Захарии Маккензи домой и прочла от первой страницы до последней.

 

5

Сразу было видно, что бестселлера из нее не выйдет. Роман, озаглавленный «Клетки», был сжатым, однако высокопарным рассказом о жизни исправительной колонии, с архаичным языком и малоубедительными персонажами. Например, в романе фигурировал человек, посадивший лес искусственных деревьев; ведьма, блевавшая разнообразными предметами, например, книгами и пистолетами; женщина-мэр, поощрявшая граждан обмениваться жизнями по первому желанию, пока те не забудут, кем они были вначале; начальник тюрьмы, не менее эксцентричный, чем его заключенные.

Хотя у романа были и свои достоинства, Изабел Джаггард хорошо понимала, что он не ко времени. Не так давно кончилась Великая депрессия и, что важнее, в силу вошло националистическое движение. Люди были настроены читать книги, возбуждающие оптимизм или патриотические чувства, а не запутанные фантазии, наподобие «Клеток».

Но все же книга чем-то понравилась Изабел Джаггард; она не знала, чем именно. Поэтому, несмотря на то что ее недооперившееся деловое чутье содрогалось от ее опрометчивости, нечто такое, что ей нравилось считать взрослой, эстетской частью себя, подтолкнуло ее роман опубликовать.

Уже в те давние дни она взяла за правило близко знакомиться со своими авторами. Поэтому она несколько раз встречалась с Захарией Маккензи при молчаливом уговоре не вспоминать о рукописи. Только через некоторое время, узнав его получше и поверив в его потенциал, она договорилась с ним о встрече в конторе. Там она официально сообщила ему о своем решении напечатать книгу. Он был окрылен. Она пыталась предостеречь его от чрезмерных ожиданий. Она сказала ему:

– Захария, если честно, это нельзя назвать настоящим романом. Это скорее набор едва связанных между собой коротких рассказов.

Он удивил ее своей готовностью к обороне. Он сказал:

– Так и вся наша жизнь – горстка рассказов, притворяющаяся романом.

Когда она пыталась подробнее разузнать, его биографию для рекламы в прессе, он отвечал очень неохотно. Несмотря на то что они встречались уже не в первый раз и были хорошо знакомы, он отказывался говорить о своей прошлой жизни. Она смогла вытянуть из него только одно: в его семье произошла трагедия, а его с братом и сестрами отправили в приют; и еще, что он был судовым механиком торгового флота.

Затем он посмотрел на нее молочно– голубыми глазами и попросил об особенном одолжении. Он был бы глубоко благодарен, если бы она воздержалась от использования каких бы то ни было сведений, полученных от него, ибо он не хотел, чтобы его книга публиковалась под его собственным именем. Он хотел бы использовать псевдоним – «Арчи Макгау».

Тогда Изабел Джаггард удивилась: это имя показалось ей несколько странным. Но ей не пришло в голову ни одного возражения, если только он и дальше собирался печататься под этим псевдонимом. Он обещал ей это.

В последующие несколько лет вышли три его романа – «Клетки», «Капитан Джек» и «Пир», все без особого успеха. Но на Арчи Макгау положили глаз националисты. Они снова и снова клевали его, поносили его книги, бранили их мрачными и никчемными.

Изабел Джаггард советовала ему поступать так же, как и все разумные люди на его месте – не обращать внимания. Она говорила ему, что этот род политических движений опирается на порядок и подчинение, которые прямо противоположны жизни и искусству. Но он не мог оставаться спокойным. Он был упрямец – с этой его чертой она познакомилась еще тогда, когда пыталась вносить в его книги редакторскую правку. Так же и с националистами – он поступил наихудшим образом. Написал письма во все газеты и центральный литературный журнал «Отечество», призывая к терпимости и справедливости; но этим лишь подбавил масла в огонь. Главный редактор «Отечества», человек по имени Ангус Камерон, с тех пор не упускал случая пройтись по поводу Арчи Макгау.

Но тут произошла удивительная вещь. Его последний роман «Пир», а затем и предыдущие два, стали продаваться – по-настоящему продаваться. Изабел Джаггард не могла угнаться за спросом. Каждый книжный магазин в районе требовал новых завозов, ежедневно, всего, что написал Арчи Макгау. Она радостно следила, как расходятся его книги, до того пылившиеся на складе. За одну неделю ушло все до последнего экземпляра, и она уже начала задумываться о дополнительном тираже. По всему выходило, что карьера Арчи Макгау наконец-то двинулась в гору.

 

6

Тут Изабел Джаггард повернулась к Джибу Дугласу, который совсем разнервничался, несмотря на все выпитое виски. В ее низком голосе появились льстивые нотки. Она сказала, что знает, как это трудно для него, но он должен рассказать свою историю и тем ее превозмочь. Но сперва он еще раз сходил за выпивкой.

В этот момент, наконец, заговорил Доналд Кромарти:

– Теперь ясно, почему не нашлось упоминаний о Захарии Маккензи в библиотечных архивах. Я должен был подумать о псевдониме.

Я тоже воспользовался паузой, чтобы задать пару вопросов:

– Захария когда-либо упоминал о путешествии в Патагонию?

– Не припомню, может быть. Он много где побывал.

– А говорил ли он когда-нибудь подробно о своей семье или об убийстве своей матери?

– Нет.

Вернулся Джиб Дуглас со своим стаканом.

– Теперь пусть Джиб расскажет, что он знает, – сказала Изабел Джаггард, – и пока он будет говорить, я подумаю, что еще может вам пригодиться.

Джиб Дуглас, урча, осушил стакан и глубоко затянулся сигаретой. Посмотрел на Изабел Джаггард, затем на свои руки и, наконец, собравшись с духом, хрипло заговорил.

 

7

Тогда я был еще студентом и примкнул к националистам. Мы много говорили и еще малевали лозунги на стенах вокзалов; этим все ограничивалось. И все же это было поинтересней, чем сидеть на лекциях.

Джиб Дуглас издал нервный смешок, как человек, который готовится рассказать что-то не слишком веселое. Он заметил, что рука, в которой он держал сигарету, подрагивает; это его раздражало. Изабел Джаггард слушала его, склонив голову набок. Ее красные губы чуть приоткрылись.

– Нам велели похитить Арчи Макгау (я знал его только под этим именем), устроить что-то вроде розыгрыша. Я не читал ни одной его книги, но Ангус Камерон, руководивший нашей группой, ненавидел его всеми фибрами души. Для нас этого было достаточно. Я вызвался участвовать в похищении – потехи ради.

Мы подъехали к дому Макгау июльской ночью. Он жил в одном из тупиков Старого Города. В такой час там не было ни души, но мы все равно боялись.

Начав рассказывать эту историю, Джиб Дуглас переменился. Сам он теперь был в ней всего лишь словом, но ему хотелось, чтобы история стала для этого слова хорошей декорацией. Всего несколько минут назад он нервничал и колебался. Теперь же он весь был поглощен рассказом, манипулировал им, стараясь сделать его более эффектным и запоминающимся. Он поглядывал на Изабел Джаггард, силясь угодить ей, – она и была его единственной слушательницей.

– Мы на цыпочках поднялись по узкой лестнице и приотворили дверь в однокомнатную квартиру Макгау. Он лежал на кровати; мы просто подошли и схватили его. Я сразу увидел, что он не спит, но он даже не попытался сбежать или позвать на помощь. Просто лежал и глядел на нас с ужасом. Он был в постели один…

 

8

… Он был в постели один, как вот уже много лет подряд. Ему было страшно, но не слишком, когда над ним склонились двое в черных шерстяных масках. Но он решил, что разумнее изобразить ужас, и так и сделал. По их движениям он понял, что они совсем юнцы. Он хотел надеть халат поверх пижамы, когда понял, что они собираются его увезти, но ему проводом связали руки за спиной. Он хотел спросить, зачем он им нужен, но квадратный пластырь, которым ему залепили рот, намертво сковал губы и превратил слова в глухой стон.

Одна из масок, коренастый молодой человек, заговорил хриплым шепотом.

– Заткнись! Или я тебя заткну.

Они стащили его вниз на еще не проснувшихся ногах, босыми пятками по холодному асфальту, впихнули его на заднее сиденье машины. То была старая черная машина с драными кожаными сиденьями. Она качнулась вперед и принялась пережевывать, изредка сглатывая, булыжник пустынных городских улиц, потом – мягко всасывать асфальт пригородных шоссе на юг.

Ему было страшно лишь чуть-чуть, так что он смог все спокойно обдумать. Он знал, что это, скорее всего, националисты. Не думают же они, что кто-то станет платить деньги за его освобождение. Невозможно, чтобы они так заблуждались. Может, его похитили в символических целях, как-то связанных с внезапной популярностью его книг? Поскольку он боялся только чуть-чуть, то позволил себе подумать: какая ирония, какой нечаянный комплимент – после всех помоев, вылитых на него, он стал достаточно известен, чтобы кому-то пришло в голову его похитить.

Милях в двадцати к югу от города, когда луна прорывалась сквозь облака, он мог различить сквозь окно низкие холмы, торчащие из пейзажа, как гигантские курганы. В такие холмы он любил помещать героев своих романов. Они были уже далеко от города, и он, только чуть-чуть напуганный, все больше чувствовал себя как дома. Машина замедлила ход, свернула на проселочную дорогу, что была как шрам на склоне холма, еще милю или две тряслась по колдобинам и, наконец, остановилась у стены, сложенной из плитняка, в которой виднелся пролом. Тишина.

Вокруг проступили силуэты еще дюжины машин. Тот из похитителей, что покоренастее, открыл дверь:

– Вылезай!

Он выбрался наружу, чувствуя, как постарел. Его босые ноги бунтовали против каждой колючки, каждого камешка. Его втолкнули в пролом и погнали по склону вверх по вьющейся овечьей тропе. Воздух был свеж и чист, пахло дымом и вереском. На мили вокруг пустоши играли в прятки с луной.

Впервые за этот час – с того момента, как люди в масках вошли в его квартиру, – ему пришло в голову, что сейчас с ним может произойти что-то очень неприятное. Не то чтобы ему стало страшнее. Просто любопытно. Будто он только что начал писать новую историю и понятия не имел, что будет дальше.

Дальше по долине, в сотне ярдов от него полыхал костер; несколько десятков людей толпились вокруг. Коренастый стал кричать им, надрывая горло:

– Эй! Он у нас! Он у нас!

Далекие лица, темные лица поворачивались им навстречу.

Двое подтолкнули его поближе к остальным, стоявшим неподвижно и безмолвно, наблюдая за ним. Костер, как маяк, по ошибке попавший в долину, был огромен; ничто, кроме треска бревен, не нарушало тишину этой холодной ночи. На всех присутствующих были шерстяные маски; отражая огонь, поблескивали белки глаз. Коренастый последний раз пнул его так, что он растянулся на какой-то куче в нескольких ярдах от огня.

Падая, он успел разглядеть, что это за куча, прежде чем острые углы и края подтвердили ему, впившись в тело. Это были книги. Плоские поверхности обложек на мгновение поддержали его, но чем сильнее он старался сохранить равновесие, тем сильнее соскальзывал. Его руки были все так же связаны за спиной. Наконец, вся эта гора раскрылась и наполовину заглотила его.

Он нащупал голыми ступнями землю, встал на колени и выбрался из кучи книг, словно существо, ими же порожденное. Поднявшись на ноги, он стал замечать – когда его глазам удавалось навести резкость в мерцающем свете костра, – что среди них есть и его книги. Он различил корешки последней, «Пира», несколько экземпляров «Капитана Джека» и «Клеток».

Правда тихонько подобралась к нему – только для того, чтобы размахнуться и нанести удар со всей силы, да так, что на глаза навернулись слезы. Все это были его книги. «Пи», «ир», «ан Дже», «етк», «Ка», «тан», «ак», «иМак», «иАр», «тки А» «кАр», «ир Арч», «гау», «ек», «апит», «ле», «кгау», «тки», «Макг», «ек», «ек», куски и обрывки его имени, перевернутые под нелепыми углами, но все – его. Его наполнил ужас. Откуда все это, откуда столько? И тут, с остановившимся сердцем, он понял.

– Да, они все ваши, – раздался из-за кипы книг тонкий голос, заглушив треск костра. Несмотря на маску, он узнал сопрано Ангуса Камерона, редактора «Отечества». – Мы купили всё до последнего экземпляра. Заказали в каждом книжном города. Ушло две недели, чтобы собрать их все. Каково быть таким популярным?

От костра шел жар, но он поежился, оглядывая полное собрание своих сочинений – не так уж и много. Больше он не хотел ничего слышать. Но Камерон обошел книги и встал рядом с ним. Сквозь прорези в маске он видел знакомые презрительные глаза.

– Вы ведь не думаете, что кто-то в здравом уме стал бы читать эту дрянь? Особенно последнюю? – Он поддел носком ботинка томик «Пира» – с омерзением, словно это был кусок дерьма: – Эта еще хуже остальных. Мы потратили кучу денег, чтобы их скупить. Но оно того стоило – чтобы защитить тех, кому они могли попасть в руки.

Остальные маски смеялись над ним, поддразнивали. Ему было нечего сказать, абсолютно нечего. Но он услышал звук из своего заклеенного рта, против его воли, звук всех его слов, согнанных в один протяжный стон.

– Мы решили, что вы будете рады увидеть, как мы ценим ваше творчество.

Камерон дал сигнал остальным (среди них, судя по одежде и голосам, были женщины), и они принялись охапками кидать книги в огонь.

Он смотрел на это, словно во сне. Книги, беспомощно взмахивая крыльями обложек, как искалеченные птицы, вспыхивали в пламени костра, выкидывая в ночное небо сполохи искр. Все напрасно – их уже ничто не могло спасти. Он смотрел, как сгорают его книги – просто нарядные дрова, в конце концов. Волны раскаленного воздуха окатывали его, едкий дым летел в лицо, жалил ноздри и глаза. Огонь трещал, кочегары трудились в поте лица. Наконец, все топливо вышло, и они встали вокруг, как дети, радуясь полыхающему огню.

Рванувшись вперед, он на мгновение увидел другой костер, много лет назад, среди вот таких же холмов и людей, сидящих вокруг него, – теперь от них ничего не осталось, все до одного мертвы. Он разбежался и прыгнул – изо всех сил, в жар и треск, выкинув колени вперед, – и стал карабкаться вверх по пылающей горе, не чувствуя ничего; но внезапно языки пламени превратились в скальпели, взрезающие его белые бока, ступни и ноги, и его белый живот, и лицо, и ужаснее всего – его руки, все еще стянутые за спиной.

Но он не закричал, когда его собственные слова, как каннибалы, пожирали его, своего создателя, и заодно сами себя. Лишь иногда они поднимались вновь – не фениксы, просто бумажные огарки, и уплывали прочь, растворяясь в ночной мгле.

 

9

Джиб Дуглас на мгновение опустил голову на восковые руки и глубоко вздохнул. Но он еще не закончил.

– Прыгнув в огонь, – сказал он, – Арчи Макгау унес с собой молодость большинства тех, кто видел это.

Все стояли как парализованные. Джиб Дуглас и его напарник рванулись было вслед за Макгау, но тысячи книг полыхали так яростно, что к огню нельзя было подойти даже близко. Они совали в пламя длинные палки, надеясь как-то зацепить тело, но все без толку. Они могли только наблюдать, как он сгорает среди своих книг. Поверх треска пламени было слышно, как шипит его тело. Пламя выстреливало вверх, пируя над плавящейся плотью. Джиб Дуглас в отчаянии дотянулся до его ноги, но, к общему ужасу, ступня по щиколотку оторвалась и осталась у него в руке.

К тому времени, как им удалось вытащить Арчи Макгау из огня, от него остался только обугленный остов с торчащими обломками костей. Они оставили его там, в вереске у костровища, и молча разъехались по домам (Ангус Камерон не произнес ни слова с того момента, как Макгау прыгнул в огонь). Через пару дней пастух увидел, как его колли обнюхивает какой-то черный ком возле кучи пепла, и вызвал полицию.

Тело так и не опознали. Расследование было не слишком тщательным – возможно, полиция быстро выяснила, что к делу причастны сыновья и дочери некоторых весьма влиятельных персон. В конце концов, коронер сделал заключение, что это, скорее всего, самоубийство. Хотя костер выглядел необычно, и по некоторым признакам было ясно, что рядом с ним стояла группа людей. Газеты мало писали об этом случае – в Европе тогда происходили вещи поважнее. Так что смерть Арчи Макгау прошла никем не замеченной, как и его литературная карьера.

Но с этого дня, сказал Джиб Дуглас, все изменилось. Он и некоторые его друзья порвали с национализмом, да и с любыми другими политическими течениями, если на то пошло. Он провел неделю в больнице с сильными ожогами рук, но даже через тридцать лет подлинные раны так и не зажили. Ангус Камерон через какое-то время собрался с духом и попытался снова втянуть Джиба и других в движение.

– Чувствительное сердце, – сказал он, – это роскошь, которой не может себе позволить настоящий патриот.

 

10

Джиб Дуглас расправился со своей историей. До сих пор он никому не рассказывал того, что знает о смерти Арчи Макгау. Годами он пытался даже не думать о ней. Он быстро влил в себя еще одну порцию виски и посмотрел на Изабел Джаггард. Теперь мы можем идти?

Нет. Сперва она хотела сказать нам, что лишь через месяц после сожжения, попытавшись связаться с Захарией Маккензи, она поняла, что он исчез. Ей приходило в голову, что тело в вересковых холмах принадлежит ему, но она оставила эти подозрения при себе.

– Все знали, что с этим как-то связаны националисты, так что я оставила все как есть. В те времена было непонятно, кому верить. Я не знала правды, пока Джиб не рассказал мне. Но тогда уже никому не было дела ни до Захарии Маккензи, ни до Ангуса Камерона, ни до тела в холмах.

Я хотел кое о чем спросить Джиба Дугласа.

– Вы не знаете, был ли у него шрам на животе? Он поглядел на меня, потом покосился на Изабел

Джаггард. Она не могла видеть того, что видели мы – горечи на его лице.

– Это вопрос не ко мне, – ответил он.

Изабел Джаггард повела непроницаемыми глазами. Джиб Дуглас встал, застегнул пальто и подошел к ней, чтобы помочь ей подняться со стула. Но, почувствовав его руку на запястье, она попросила его немного подождать.

– Я только что вспомнила одну вещь, – сказала она. Это пришло ей в голову, еще когда я рассказывал историю моего деда, Дэниела Стивенсона; а теперь, когда я спросил Джиба Дугласа о шраме, она снова об этом подумала. В тот день, когда она сообщила Захарии Маккензи, что собирается опубликовать его первую книгу, а он спросил, может ли он взять псевдоним «Арчи Макгау», она поинтересовалась, почему он не хочет подписывать книгу собственным именем. Он ответил: ему кажется, что его настоящее имя, Захария Маккензи, было бы шрамом на животе его книги.

– Он именно так и сказал, «шрам на ее животе». – Ее глаза еще больше вылезли из орбит; последние слова смочили ее губы слюной. – Тогда я сказала ему: что за странная блажь. Он ответил, что для меня это может быть и странно, но есть люди, которым так бы не показалось.

Джиб Дуглас помог ей встать. Они направились к выходу, снова превратившись в обычную пожилую пару. Покидая «Последний менестрель», Изабел Джаггард обернулась и пригласила меня навестить ее утром. Она передаст мне все реликвии, оставшиеся от Захарии Маккензи. Она была уверена, что у нее осталась хотя бы одна фотография.

 

12

Джиб Дуглас распахнул дверь, и они вышли наружу, снова пустив сквозняк рыскать по залу. Бурые портреты недоброжелательно наблюдали, как мы с Кромарти берем по последней. Кромарти был так тих, что я решил заговорить первым.

– Какая ужасная судьба.

– Чья? – спросил он, застав меня врасплох.

– Ну, Захарии Маккензи.

– Да уж.

Он молчал, так что за недостатком лучшего я спросил:

– Ты думаешь, Захария Маккензи и Изабел Джаггард были любовниками? Джиб Дуглас так посмотрел на нее, когда я спросил о шраме.

Кромарти полувопросительно рассматривал мое лицо.

– Какая теперь разница?

Я собирался спросить, что он имеет в виду; вообще-то я хотел спросить, что творится у него в голове, настолько странно он себя вел; может, и спросил бы. Но теперь он был готов говорить – по крайней мере, задавать вопросы.

– Давай начистоту. Ты говоришь, твой дед Дэниел Стивенсон встретился с Захарией Маккензи много лет назад в Патагонии.

– Да.

– И он рассказал твоему деду историю убийства и его последствий для четверых детей, одним из которых был он сам?

– Да.

– А твой дед, в свою очередь, рассказал эту историю тебе?

Я кивнул.

– Теперь выходит, что каждый из четверых детей Маккензи погиб неестественной и ужасной смертью?

– Да, выходит так.

– И ты узнал обо всех этих смертях в последние месяцы?

Я снова согласился.

Он замолчал, словно перебирая в уме мои ответы. Я чувствовал недружелюбие в его глазах, мне было не по себе под их настойчивым взглядом. Кромарти сказал:

– Я уверен, ты согласишься: здесь много непонятного. Прежде всего, несмотря на то что мы выяснили о четверых детях, невозможно найти никакого свидетельства преступления, с которого все началось.

Я и тут согласился. Что мне еще оставалось?

– Наконец, ты не станешь отрицать, что в случае с каждым из четверых детей никто не мог подтвердить наличие шрамов на их животах.

С этим нельзя было спорить. Вообще-то я мог спросить его, разве не я сам задавал этот вопрос все четыре раза. Но я группировался перед его следующим вопросом, логически вытекающим из всего сказанного.

К моему облегчению, он не стал его задавать. Допрос закончился.

Но мне, само собой, не слишком понравилась роль допрашиваемого. Поэтому я спросил, на что, собственно, он намекает.

– Нет, я не намекаю ни на что, – ответил он спокойно, тщательно подбирая слова: – Больше не нужно ни на что намекать.

Правда была ему почти очевидна – и будет очевидна мне, если я аккуратно взвешу все факты.

– Правда выйдет, – сказал он.

Я, не колеблясь, ответил, что не имею ни малейшего представления, о чем он говорит.

– Жаль, – сказал он, вставая. Ему пора было ехать обратно на Запад.

Мы вышли наружу. Там лило как из ведра, но это было лучше, чем сидеть под теми хмурыми портретами на стене «Последнего менестреля». Мы под дождем дошли до переулка возле моего отеля, где был припаркован его старый «мерседес».

Мы обменялись рукопожатием. Он сказал, что рад был моему приезду и встрече с Изабел Джаггард и Джибом Дугласом. В свете уличных фонарей я изо всех сил старался прочесть хоть что-то на его лице, но дождь заполнил оспины, и оно выглядело незнакомым. Я обещал написать ему, когда доберусь домой, если найду что-либо интересное в архивах Изабел Джаггард. Сев в машину, Кромарти напоследок сказал:

– Думаю, скоро все определится.

Теперь, когда по его лицу не текла вода, я снова его узнавал. Он улыбнулся, кивнул мне, захлопнул дверцу и уехал. Пока его машина уменьшалась в перспективе улицы, ко мне, выбравшись из своего укрытия, вернулся душевный покой.