ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Будь я сторонним наблюдателем, пишущим биографию Эндрю Полмрака, как бы я определил следующий период его жизни? Назвал бы его пустым и скучным? Сказал бы, что порой складывалось впечатление, будто собственное физическое существование для него – лишь тягостное бремя, которое он влачит из одного ничтожного дня в другой?

На самом деле я вполне могу рассуждать о тех годах так, словно каким-то образом отстраняюсь от них, словно я – наблюдатель, созерцающий свою жизнь извне. Кошмары участились и сделались почти невыносимыми. Они поглощали все мои эмоциональные силы, так что от бодрствования я желал одного – тупого спокойствия. Недостаток сна сильно утомлял, а потому никакие отношения с женщинами ни к чему не приводили. Кому бы захотелось общаться с мужчиной, который все время равнодушен – пусть даже я списывал это на усталость.

Тем не менее я ежедневно наведывался в «Ксанаду». Располагалась контора в цокольном этаже здания на площади Камберлоо, и в будние дни по утрам я, как правило, притаскивался туда – просто чтобы оставаться в курсе дела. Впрочем, и этого не требовалось: Лайла Траппер справлялась как нельзя лучше. Я устраивался в задней комнате, стараясь никому не мешать. Но порой, если Лайла и ее помощники были заняты, я тоже беседовал с клиентами, хоть и видел, что они предпочли бы иметь дело с кем-нибудь другим.

И Лайле становилось легче, когда я отправлялся странствовать. В первые годы, когда я только купил агентство, я много путешествовал, главным образом – по Центральной Америке. Мне нравилось посещать древние развалины Чичен-Ицы, например, или Тулума. Отбившись от экскурсии, я подыскивал тихое местечко, где можно было посидеть и поразмыслить о народах, которые некогда жили здесь, а потом исчезли и забылись. Мне также нравилось бродить по многолюдным городам, где языки и обычаи оставались для меня непостижимыми. Там я загадочным образом чувствовал себя дома: так оправдывалась моя отчужденность.

Однажды в феврале, через пять лет после смерти доктора Гиффена, я провел несколько дней на острове Санто-Лобито : проверяя, стоит ли рекомендовать этот курорт нашим клиентам; такие проверки Лайла мне доверяла. На острове в ту пору было немного гостиниц, и я поселился в отеле «Кортес» на краю города. Это был старый, роскошный отель с частным пляжем и огромным садом, где пахло экзотическими плодами и специями.

Однако в гостинице я проводил мало времени, потому что меня притягивал город. По меркам Нового Света – старинный, с разукрашенным собором XVI века, осыпающимися дворцами и кишащими народом переулками. Туристам не рекомендовали гулять в одиночку: они рисковали наткнуться на карманников и даже похитителей. Повсюду клянчили подачку нищие с пустыми глазницами, изуродованными членами, оспинами на лицах.

Как-то днем я бродил по городу в поисках чтива. Найти хоть что-нибудь было нелегко – в городе не было книжных магазинов. Однако туристы порой оставляли книги в гостиницах, и вскоре эти книги появлялись на лотках уличных торговцев. По пути я наткнулся на такой лоток и принялся изучать ассортимент. Углы многих томов выглядели так, словно кто-то их жевал. Стоило открыть книгу на любой странице – и наружу сыпались мелкие черные катышки.

Продавец наблюдал за мной. Я встретился с ним взглядом и потряс книгу, так что обрушился водопад катышков.

– Ratas, – сказал он, пожимая плечами.

Перевода не требовалось.

Другой разносчик подсказал мне, что на крытом городском рынке – «Меркадо» – найдется большой выбор книг, и я направился туда. Рынок располагался в старой части города – уродливой бородавкой огромная постройка торчала посреди кружева узеньких улочек. К входу вели широкие ступени, на которых толпились нищие. По обе стороны от двери караулили стражи с автоматами.

Внутри пахло скверно, но, по крайней мере, после уличного столпотворения здесь было относительно тихо. Наверху располагались мясные лавки, слышно было, как работают кондиционеры. Внизу кондиционеров не было – только жара и вонь.

Я бродил от прилавка к прилавку, а со всех сторон меня окликали щуплые, нервные люди, навязывали свой товар. Но я не интересовался гитарами, статуэтками Мадонны, золотыми серьгами, пончо, выкидными ножами и прочими сувенирами. Мне требовались книги.

Я прокладывал себе путь по лабиринту, задыхаясь и потея. Каждый раз, проходя мимо лестницы наверх и слыша гул работающих кондиционеров, я завидовал тем, кто покупал там товар. Но я пришел за книгами. И ни одной не нашел.

Наконец я вернулся к главному входу. И снова шум кондиционеров привлек мое внимание. Я подумал, а вдруг какой-нибудь ловкий книготорговец сумел пристроиться там в прохладе? С этой мыслью я поднялся наверх.

Гул становился все отчетливее, а запах сгустился так, что забивался в глотку. Я поднялся на верхнюю площадку, огляделся по сторонам и тут же понял, как заблуждался насчет кондиционеров: я мог одним взглядом охватить весь смутно освещенный этаж, без окон, сотни прилавков с мясными продуктами. Кондиционеров не было. Источником шума были мухи – бесчисленные мириады мух. Они были повсюду, они облепили и стены, и потолок. Ежесекундно свирепые орды мух с яростным гудением набрасывались на куски мяса, а продавцы тщетно отмахивались шляпами и свернутыми газетами, чтобы дать покупателям возможность хотя бы взглянуть на товар.

Я продержался считаные секунды и кинулся прочь, вниз, в удушливую жару. Омерзительная вонь преследовала меня, когда я пробирался по тесным улочкам, стараясь удержаться от рвоты. Наконец я выбрался из старого города и вернулся в «Кортес». Но упорный гул и скверный запах преследовали меня даже ночью и вошли в мои кошмары.

Больше я не ездил на юг. Тропики всегда привлекали меня, потому что красота и разложение сосуществуют в них бок о бок. Но теперь я опасался, что красоты в них больше не разгляжу.

Я утратил вкус к путешествиям. С тех пор я оставался дома, в Камберлоо. Перестал даже пользоваться машиной. Мир сузился до окружности в несколько миль от моей квартиры. С годами внешность моя изменилась. Физически я приближался к зрелости. Волосы редели, а талия раздавалась. Глядя на себя в зеркало после душа, я отмечал все большее сходство с мужчиной на фотографии у меня в спальне. Пухлый человек невысокого роста – вот отражение, которое видел в зеркале и мой отец.

Но порой, случайно поймав свой блик в зеркале магазина, скажем, или ресторана, я думал, что выгляжу испуганным. Интересно, гадал я, таким ли меня видят Лайла и ее клиенты в «Ксанаду» – пухлым, затравленным человечком. Я изо всех сил старался избавиться от этого образа. Практиковался перед зеркалом и силился постоянно контролировать выражение своего лица. Кажется, со временем мне это удалось.

Если б меня попросили подвести итоги тех лет, я бы сказал, что пришел к отчуждению и безопасности. По большей части я воспринимал свою отстраненность от мира как достижение, как победу над ним. Мало что могло меня удивить, и ничто не волновало. Если бы не кошмары и бессонница, я бы с готовностью поверил, что вполне счастлив – насколько человек вообще вправе быть счастливым.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Вечером в середине декабря, на десятый год моего пребывания в Камберлоо, кто-то постучал в дверь. Землю уже покрывал снег – хрупкая и скрипучая его разновидность, – дул пронизывающий северо-восточный ветер. Я читал и поначалу не обратил внимания на громкий стук. Но он становился все громче. Я нехотя поднялся и открыл дверь.

Передо мной предстал пожилой бородатый мужчина в темно-синей вязаной шапке и в бушлате. Таких бровей ни у кого больше не было. Я узнал Гарри Грина.

– Гарри! – Я с трудом верил своим глазам.

– Энди! Как поживаешь, мой мальчик? Канат господень! – воскликнул он так же яростно, как много лет назад. – Ну и холодную же страну ты себе облюбовал!

Он протянул руку, я пожал ее и провел гостя в дом, слушая его болтовню.

– Поверить не могу, ты казался таким смышленым пареньком – и чтобы такой паренек осел на суше в самой холодной части земного шара! – Он сел, но бушлат снимать не стал. – Совсем замерз, – пояснил он. – У меня и времени только полчаса, такси ждет у двери. Мое судно отправляется с западного побережья, следующего самолета ждать несколько часов, вот я и решил заглянуть и посмотреть, как ты тут поживаешь, спустя столько лет. – Он зыркнул на меня из-под кустистых бровей. – Так как же ты поживаешь, Энди? Я бы тебя нынче и не узнал. – Еще бы, подумал я, растолстевшего, с редеющими волосами.

Я налил ему стакан рома для согрева. Сам Гарри не выглядел ни на день старее. Возможно, на «Камноке» его старили растрепанные седые волосы и седая борода.

– Энди, мальчик мой, – продолжал он, – извини, что не навестил тебя в приюте. Подвернулось очередное место в экипаже и дальний рейс, вот я и не устоял. Нехорошо, коли у человека сложится репутация, что он от работы отказывается.

– Все в порядке, Гарри, – утешил его я. – Так давно это было, я уж и не вспомню. – И поспешил сменить тему. – Откуда ты узнал, что я в Камберлоо?

– Ну, порасспрашивал маленько, как водится. Моряку приходится прокладывать курс и на суше. И вот он я.

Я рассказал Гарри, как доктор Гиффен пригласил меня в Камберлоо, рассказал и о смерти доктора, кратко изложил свою жизнь за последние годы. Сказал, что у меня все хорошо.

Гарри пристально следил за мной. Кивнул, когда я закончил. Потом принялся изучать книжные полки.

– Стало быть, много читаешь?

– Почитываю, – признался я.

– Романы? – С присущей ему свирепостью продолжал он. – Я же тебя предостерегал.

– Главным образом – романы, – вздохнул я.

– В прошлом году был у нас один пассажир, писатель, романы пишет, – сказал Гарри. – Так он похвалил меня за то, что я избегаю художественной литературы. Сказал, что сам уже разучился видеть людей как они есть, – всех превращает в персонажей. Сказал, что уже и закатом насладиться не может, потому что ломает себе голову, как описать его словами. – Гарри мрачно покачал седой головой. – Какой от этого кому прок, Энди? Я улыбнулся, чтобы ему угодить.

– А ты снова спешишь на судно, – сказал я. – Я-то думал, ты уже на пенсии.

– На пенсии? – повторил он. – Весла господни! Мне еще и семидесяти нет. Думается, у меня сердце тикать перестанет, если море не будет подкидывать его вверх-вниз, трясти, точно старые часы.

– А капитан Стиллар? Он еще ходит в море?

Гарри на миг умолк.

– Ах да, конечно, про него ты никак не мог узнать. – Голос его смягчился. – Он уж десять лет как умер. У меня сохранилось несколько его картин. Беру их с собой в море – вроде как в память о нем.

Известие о смерти капитана огорчило меня сильнее, чем можно было ожидать. Он оставался для меня загадкой, и я всегда с восторгом представлял себе, как он бороздит океаны мира сего, рисуя этих отвратительных и прекрасных женщин.

– Что с ним случилось? – спросил я.

– Для начала, ему изменило зрение. Он сделался одним из тех старых капитанов, о каких ты читал в романах: они полагаются на старпома, когда швартуются или проходят узкий пролив. Но то в романах, а наш капитан не прошел ежегодное медицинское обследование и лишился лицензии. «Камнок» сдали на лом, а капитан Стиллар прибился к приюту отставных моряков в Глазго. Я навещал его пару раз – больше не смог, очень уж он был подавлен. Он еще достаточно видел, чтобы рисовать, и я сказал ему: почему бы вам снова не взяться за картины? Он сказал, что пытался, но ничего не выходит. Мол, теперь, когда не выходит в море, он не может рисовать, и дело с концом. А вскоре он умер. Это и к лучшему, так я полагаю.

Мы оба немного помолчали. Гарри допил ром, и я налил ему еще.

– А ты, Гарри? – продолжал я. – Как твои дела?

– Все так же, Энди. Ничего не изменилось, это уж точно. Старые моряки мало меняются. А ты? Расскажи мне про себя. Девушка у тебя есть?

Я ответил, что девушки у меня нет, но все хорошо. Гарри так поглядывал на меня, что я понял: скоро он проникнет в мои секреты. Найти бы подходящий вопрос, чтобы отвлечь его внимание.

– Ты бывал потом на острове Святого Иуды? – спросил я.

– Мы проходили мимо, но в гавань больше не заходим. Остров совершенно обезлюдел. Там никто не живет. – Его брови свирепо опустились, и Гарри в упор поглядел на меня. – Канат господень! Скверные же вещи тебе пришлось пережить, – сказал он.

– И читаешь ты все так же много? – поспешил я задать вопрос.

– Штурвал господа бога! – отвечал он. – В последнее время попадалось мне кое-что замечательное. – И он тут же позабыл обо всем на свете. – Помнишь Моролога? Я тебе рассказывал про нумерологию и все такое прочее. Ах, будь это правдой…

Я вновь наполнил его стакан и ждал продолжения.

– У него была теория, что все следы, которые человек оставит за свою жизнь, складываются в некую важную весть. Разве это не великолепно, а? С другой стороны, как запомнить все свои следы? Нужно попросить кого-то ходить за тобой по пятам, чуть ли не с самого рождения, и все отмечать. А когда станешь старше, должен будешь сам записывать свой ежедневный курс, как это делает капитан на корабле. И потом я прикинул: человек ведь может специально подогнать свой маршрут так, чтобы написать сообщение, какое ему по вкусу, а, Энди? Но это уже мошенничество.

Он хлопнул себя по бедру и одним глотком осушил стакан.

– Но, может, я не вполне правильно понимаю Моролога. Большинство идей он заимствует у древних греков, так что мне пришлось немало часов посидеть над ними.

И он пустился рассказывать мне о тех книгах, которые он изучил, пытаясь постичь Моролога. Если б я не был так давно знаком с Гарри, я бы не поверил, что обычный моряк способен на такую учёность. Имена древних слетали с его языка легко, словно имена близких знакомых: Ксенофан из Колофона, Гермес Трисмегист, Мегасфен («Он писал о странных верованиях своего времени, а среди них были и очень странные, Энди»), Птолемей, Зенон, Фемистокл («Этот человек не любил ложиться спать по ночам – он говорил, что сон есть род смерти и сновидения открывают дверь в иной мир»), Платон, Гераклит, Эмпедокл из Агригента, Анаксагор («Он верил в бесчисленное множество обитаемых миров, Моролог несколько подпортил эту картину со своим Вторым Я»), Ориген, Заратустра, и главным образом – Пифагор («Это он первым сообразил, что в основе человеческого разумения лежат числа») .

Гарри все говорил и говорил о своих исследованиях. Я снова превратился в мальчика на борту «Камнока» – уселся поудобнее и расслабился. Ничто больше не давило на меня. Гарри задавал вопросы и сам же отвечал на них.

Время летело незаметно.

– Весла господни! – воскликнул он вдруг: в глаза ему бросились висевшие на стене часы. – Как всегда, Энди, ты уж сумел меня разговорить. – Он поднялся. – Пора мне ехать. Самолет вылетает через два часа.

Я пытался уговорить его, зная, что задержаться Гарри не может. Я и хотел, чтобы он остался, и не хотел этого: будь у него в запасе время, он бы слишком многое узнал обо мне. Провожая его до двери, я огорчался, потому что Гарри Грин был последней ниточкой, связывавшей меня с тем, что я мог назвать детством или невинностью. И все же я легко отпустил его.

Такси ждало у входа, мотор работал. Снег валил гуще. Мы немного постояли в холле.

– Ужасное место! – проворчал Гарри. – Как ты выносишь этот северный климат? На этот раз мы снова идем на Арувулу. Помнишь? Тот остров, откуда капитан Стиллар много лет назад привез жену. Сейчас он был бы разочарован: старинные обычаи забыты. Даже татуированной женщины нигде не увидишь – только на его картинах.

– Что сталось с этими портретами? – спросил я. – Кроме тех, которые ты оставил себе.

– Он просил меня сжечь их после его смерти. Они хранились на складе, целая груда. Несколько портретов я отложил для себя. Думается, он не был бы против. А остальные снес к морю, как он просил, и разложил здоровенный костёр. Жуткое было зрелище, когда они принялись извиваться в пламени, словно живые.

Мы вышли на улицу, и Гарри сел в такси. Попросил водителя подождать, и опустил стекло. Его дыхание струей устремилось мне в лицо.

– Помнишь, Энди, я обещал, что когда-нибудь укажу тебе путь в рай? Пока что я не узнал этого пути, но я еще найду. Я не сдаюсь. Надо лишь внимательнее читать Моролога.

– Не беда, Гарри, – сказал я, улыбаясь его энтузиазму.

Он понял, что означала моя улыбка.

– Почем знать? Если найду, сразу же напишу тебе. – Его неистовство иссякло, Гарри выглядел усталым и печальным. Он протянул руку и сжал мне пальцы.

– Моряки не умеют прощаться, ты ведь знаешь, – буркнул он. – Но я хотел тебе сказать, ты мне вроде сына. Я всегда помню о тебе.

Он выпустил мою руку, поднял стекло, и такси тронулось. Я вернулся в холл и проводил глазами машину, которая выехала с дорожки на убеленную улицу. Снег лежал плотным тяжелым покровом, на окнах внизу намело игрушечные сугробы, как на старинных рождественских яслях.

Такси медленно растаяло в дальнем конце улицы, а с ним – и мои воспоминания о том, кем я был когда-то. Я словно поймал на миг тень самого себя на дальнем берегу, и эта тень навеки растаяла. Я медленно поднимался по лестнице в свою квартиру, и никогда еще мой дом и вся моя жизнь не казались мне такими пустыми.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Через год после визита Гарри Грина я предпринял паломничество в Стровен. Не знаю, зачем, – может, инстинкт, побуждавший вернуться в родное гнездо. Не знаю также, что я ожидал там найти.

Я покинул Камберлоо в конце марта. В Онтарио еще лежал снег, но с юга надвигалась весна. Перелет был ночным, и мы приземлились в Лондоне около восьми утра.

Бесснежный пейзаж. Далеко внизу в редких лучах солнца автомобили блестели и переливались, словно в путь выступила армия жуков.

В Хитроу я взял напрокат машину и двинулся на север. Ясная погода продлилась недолго, дождь вступил в свои права, повис серой пеленой под низкими угрюмыми небесами. Спешить я не собирался, ехал по медленной полосе. Дождь и оседавший на окнах туман мешали разглядеть окрестности. Иногда я останавливался заправиться и поесть сэндвичей, вкусом не отличавшихся от бумаги, в которую они были завернуты.

На закате я пересек Границу и начал соображать, где проведу ночь. Я съехал с шоссе на узкую извилистую дорожку, что вела к приземистым холмам горной страны. Остановился я в придорожном мотеле, именовавшемся «Таверна „Катти-Сарк“», – приземистом строении с беленым фасадом. Снял номер, съел ужин, лег спать. Мне снилось, что я веду машину.

Наутро я поднялся с первым лучом солнца и выглянул в окно. Я ожидал увидеть горы, но за густым туманом с трудом различал парковочную площадку. Я простоял у окна долго, вспоминая детство. Спустя какое-то время оделся и позавтракал. К тому времени, как я доел, туман рассеялся настолько, что я, расплатившись по счету, двинулся дальше на северо-восток.

Первые два часа пути дались нелегко. Сквозь туман я различал дорогу на пятьдесят ярдов вперед, но шоссе так часто поворачивало и на нем встречалось столько подъемов и спусков, что я напрягался, пытаясь предугадать их. Иногда ниоткуда возникал легковой автомобиль или грузовик – словно только что материализовался – и с воем пролетал мимо.

К полудню мир начал обретать форму, и вскоре стало ясно видно во все стороны. Я уже далеко заехал в горы и приближался к Стровену. Теперь я узнал дорогу – та самая, по которой давним утром громыхал автобус, увозя меня прочь.

Неподалеку от Стровена на обочине появились огромные желтые знаки: «Опасность… Конец пути… Проезда нет». Я подъехал к передвижному домику с надписью «Охрана» и военным щитком: «Саперы». Дальше дорога была заброшена, заросла сорняками. Я припарковался. Несколько ошеломленный на вид юный солдат распахнул дверь домика, поправляя на голове берет. Спал, наверное.

– Я хочу проехать в Стровен, – сказал я.

– Невозможно, – ответил он. – Запретная зона.

– Почему?

– Вся земля вокруг города в любой момент может обрушиться. Там большая дыра. Проезд запрещен.

– Я приехал издалека, – сказал я. – Я жил тут прежде.

Он видел, как я разочарован.

– В самом деле? – переспросил он. – Послушайте, может, не следовало вам говорить, но большой беды не вижу. – Он ткнул пальцем вдоль заброшенного шоссе. – Примерно в полумиле отсюда будет проволочная ограда. Она под напряжением. Тянется вокруг всего Стровена. Если хотите, можете обойти город снаружи. Инженеры тоже так делают, когда приезжают осматривать местность. Если пойдете вдоль ограды, она вас выведет к Кэрн-Хед, а оттуда вы увидите сверху весь город. Погодите минуточку. – Он сходил в дом и вынес мне бинокль. – Возьмите напрокат.

Я поблагодарил солдата и повесил бинокль себе на шею.

Я пошел по дороге и вскоре оказался у изгороди, о которой он говорил. Прочная металлическая сетка высотой примерно в десять футов была обмотана наверху петлями колючей проволоки. Через равные промежутки к ограде крепились маленькие металлические значки с надписью «ОПАСНО – ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ».

Я взобрался на низкую каменную приступку, которой заброшенная дорога была окаймлена с восточной стороны, спрыгнул на болотистую землю и пошел вдоль ограды. К сожалению, я не прихватил с собой сапоги: здесь было сыро, и ботинки скоро промокли насквозь. По крайней мере пальто оказалось достаточно теплым, и мне было приятно брести на свежем воздухе по тем местам, где я гулял много лет назад.

По мере того как я продвигался вперед по болотам, я замечал на склонах холмов отары овец, они щипали весенний вереск. Овцы оглядывались на меня, но не пугались. Кружились и кричали под серыми небесами чибисы. Ограда пошла по склону Кэрн-Хед, и вся местность начала круто приподниматься. Мальчишкой я часто взбирался сюда. Гора не изменилась, зато изменился я сам: от усилий я вспотел и задыхался. Но я знал, что уже почти добрался – перевалив отрог Кэрн-Хед, я попаду на небольшой скальный уступ, откуда увижу весь Стровен.

И вот площадка – притаилась меж отрогами, словно между подпорками для книг.

С того места, где я стоял – в тысяче футов над городом и в полумиле от него, – можно было поклясться, что там ничего не изменилось. Только люди исчезли. На краю города все так же вздымался к серому небу шахтный подъемник. Гранитные здания главной улицы – Ратуша, Банк, Церковь – выглядели такими же, как прежде. И все остальные строения по периметру Площади – Аптека Гленна, Кафе – казались неизменными. Ряды шахтерских домов – все такие же опрятные. И, разумеется, дом, где я родился, где умерла моя мать. Внешне он сохранился в неприкосновенности.

Так мог бы выглядеть город спозаранку, пока никто еще не вышел на улицы Стровена, не проснулся в домах, и подъемник еще не начал выпускать ночную смену из тоннелей на глубине в несколько тысяч футов.

Я долго смотрел на город.

А затем поднес к глазам бинокль. Когда я подправил фокус, реальность обрушилась на меня: с подъемника свисали оборванные тросы, по всей главной улице пробились всевозможные травы и сорняки, мостовая потрескалась и напоминала мозаичную головоломку. Центр Площади оставался в тени, но здания по краям выглядели трагично, как в городе-призраке: краска облезла, окна выбиты, двери сорваны с петель, в крышах дыры от выпавшей черепицы.

Я направил бинокль на дом, в котором родился. С одной стороны крыша обвалилась, стекол в окнах нет, каминная труба рухнула. Трава, чертополох и крапива в саду переросли живую изгородь.

Я направил бинокль к западу, в сторону кладбища.

Там я приметил нечто странное. Большинство памятников тоже было разрушено, и вот что неожиданно: выглядели они так, словно их специально столкнули – так, чтобы все они указывали в одном направлении, на город.

Я снова перевел бинокль на Стровен и только теперь обнаружил тот же феномен в самом городе: каждое здание слегка покосилось, и угол наклона не был произвольным – все дома клонились в сторону Площади. Я снова присмотрелся. Поначалу я решил, что центр ее, примерно пятьдесят ярдов газона со скамейками и Мемориалом героям войны, находится в тени. Но то, что я принял за тень, на самом деле оказалось глубоким провалом. Все вокруг – здания, телефонные столбы, уличные фонари – склонилось к этой огромной дыре в земле.

И прямо у меня на глазах все очень медленно, едва заметно подвигалось к яме – на дюйм, на два, но с той же неуклонностью, с какой перемещаются ледники. Потом фасады ближайших к обрыву зданий – Библиотеки, Бакалеи Дарвелла, Пекарни Маккаллума – стали крошиться и съезжать в яму, подымая тяжелые тучи пыли. Остатки рухнувших домов опасно балансировали на краю, открывая всему свету свое чрево, будто сломанные кукольные домики.

А дальше произошло нечто ужасное. Послышался глухой рев, подобный грому, но доносился он из-под земли. Карниз, на который я вскарабкался, чуть подался – тоже в сторону Стровена. Сам Кэрн-Хед задвигался подо мной, медленно и неуклонно, в сторону великого провала.

Этот грохот и движение горы, и страх, что сейчас вся земля начнет безвозвратно сползать в бездну, повергли меня в панику. Я повернулся и обратился в бегство.

Кто-то гнался за мной.

Вот что самое страшное: я спасался бегством и отчетливо слышал шаги за спиной. Краем глаза я различал преследователя – или, по крайней мере, его фигуру. В черной одежде и непременно хочет схватить меня, оттащить обратно на рушащийся уступ. Испугавшись погони, я помчался так быстро, как не бегал никогда в жизни. Я все оглядывался, надеясь, надеясь, надеясь, что он меня не настигнет. Я бежал под откос по самой крутой части склона, передвигался огромными прыжками, когда запнулся ногой о куст чертополоха и покатился по склону, натыкаясь на камни, пока не налетел с размаха на валун.

Я поднялся, еле живой, но готовый отразить врага и бежать дальше. Преследователя нигде не было видно. Я оглянулся на Кэрн-Хед. Нигде никого. Только овцы паслись неподалеку, иногда поглядывая на меня. Я ничего не слышал, более не ощущал колебаний земли. Поднеся руку к лицу, я вымазал ее кровью – порезался острыми краями окуляров.

Я несколько раз глубоко вздохнул и принудил себя остаток пути пройти шагом. Возле караульного домика я остановился и поблагодарил молодого солдата за бинокль.

– С вами что-то случилось? – спросил он, заметив кровь у меня на лице и грязь на одежде и обуви.

– Все в порядке, – ответил я. – Кто-нибудь еще проходил этой дорогой после меня?

– Нет, – сказал он. – Инженеры приедут только завтра.

– Вы слышали шум? Земля не тряслась?

– Ничего такого, – сказал он. – С вами точно все в порядке?

– Точно, – сказал я.

Идя к машине я осознал, что пережитый мною ужас немногим отличался от постоянных кошмаров, и попытался уверить себя, что кошмар не мог прорваться в обыденную жизнь, и создание моих снов не могло обрести плоть в реальном мире.

Здравый смысл мог бы успокоить меня, однако не успокоил.

Когда я выбрался из лабиринта горных дорог на шоссе, дождь начался снова. Никаких планов, кроме визита в Стровен, я на эту поездку не строил. Теперь, когда дело было сделано, ничто меня тут не удерживало. В городе не осталось жителей. Я мог бы выяснить, куда они переселились, найти знакомых, но я не был уверен, хочу ли я кого-нибудь повидать и будут ли они рады мне.

Я ехал на север, к Глазго. День близился к вечеру, дождь сгущался. К тому времени, как я добрался до Города, наступила ночь. Тротуары были запружены людьми, под зонтиками шли немногие, а большинство – с непокрытыми головами, только воротники подняли от дождя. Эти люди казались мне зомби с пустыми глазами; если их взгляды и были куда-то обращены, то вовнутрь.

Знак над головой указывал направление к реке, и я последовал за машинами, ехавшими этим путем. Многие пересекали мост, но я выбрал путь вдоль северного берега, к докам.

Я ехал медленно, зная, что где-то здесь находится отель «Блуд». Я подумывал остановиться там на ночь. Интересно, думал я, работает ли там еще коротышка с козырьком на носу, узнает ли он меня. Я попрошу тот самый номер, где ночевал мальчиком. Сам не знаю, на что я рассчитывал: посмотреть в щель и увидеть женщину из бара с незнакомым моряком?

Но вывески «Блуда» нигде не было видно. Старые склады и трущобы на берегу реки снесли. Рельсы заасфальтировали, гигантские краны и швартовые тумбы убрали. Вместо доков разбили цветники, где теперь ничего не цвело, если не считать мусора, высаженного промозглыми ветрами. А вдалеке все так же сияла и переливалась в городских огнях река.

Я добрался до бокового проезда и повернул обратно. Проехал по мосту на юг к аэропорту и купил билет на следующее утро. Снял номер в гостинице при аэропорте, лег и попытался уснуть.

Но меня преследовал кошмар: я снова оказался на Кэрн-Хед и смотрел сверху на город, как вдруг издали донесся какой-то звук, похожий на вой. Я смотрел в сторону кладбища – и вот могилы раскрылись, из них вышли женщины Стровена, все сплошь одетые в черное. Они заняли свои места в процессии и под грохот барабанов и дудение труб, с развевающимися знаменами, начали свой марш, направляясь прямиком к Площади. Пока я смотрел на них, все здания в Стровене стали крениться еще сильнее, потом начали рушиться, соскальзывая к великому провалу. Колонна женщин достигла главной улицы и устремилась к центру Площади. Я закричал, приказывая им остановиться, я пытался их предостеречь, но никто не слушал, и они тоже начали скользить – вместе с улицей и зданиями их неудержимо сносило к самому краю бездны, одежды развевались на ветру, ряд за рядом женский строй проваливался в чрево земли. Замыкающие уже приблизились к провалу, высокая женщина по-прежнему держала в руках знамя, на котором я так и не сумел ничего прочесть. В последний момент ее стопы на щупали валун, движение остановилось, и женщина обернула ко мне лицо, протянула руку, словно моля о помощи. «Мама!» – вскрикнул я и хотел броситься ей на помощь, пренебрегши опасностью, но тут я разглядел ее глаза – они горели, как у дикого зверя, и я испугался, что она потащит меня за собой, если я осмелюсь подойти. Мать пристально смотрела на меня. Потом, высоко подняв знамя, развернулась и бросилась в бездну.

Больше я в ту ночь не уснул – мой разум, подобно волку в клетке зоопарка Камберлоо, метался взад и вперед, взад и вперед. В семь утра я занял свое место на борту самолета, возвращавшегося в Канаду, и гул моторов показался мне жалобным плачем. За иллюминатором простиралась неподатливая, бесплодная земля, линию берега словно изъела коррозия, и мне казалось, что холодный серо-зеленый океан в любой момент готов поглотить весь остров.

Какое ужасное место, твердил я про себя, это место обречено. Однако убедить себя я не смог: место как место, не хуже других и не лучше. Если ты несчастлив, катастрофа настигнет тебя везде.

 

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Следующие месяцы в Камберлоо дались мне нелегко. Появились новые кошмары: я в глубоком темном тоннеле, запечатанном с обеих сторон, воздуха уже не хватает, постепенно я задыхаюсь. Или: я заперт в камере посреди длинного коридора из таких же камер, но пустующих – это напоминало Дом Милосердия. Я чувствую запах дыма и слышу рев пламени. Надо звать на помощь, но никто не услышит. Со мною покончено. Или: я вхожу в какой-то мрачный, высокий склад, где полно людей с глазами и клювами хищных птиц, с когтями вместо пальцев. В любую секунду они могут разглядеть, что я – человек, и тогда меня разорвут на куски. И так далее, и так далее, ночь за ночью, месяц за месяцем, дурные сны возвращались, сплетаясь в чудовищных комбинациях.

Я пытался прибегнуть к снотворному, но таблетки вызывали еще более жуткие кошмары, а пробудиться от них было сложнее. Попробовал пить скотч, порой до двух часов ночи, чтобы провалиться в сон без сновидений, полностью утратить сознание. Иногда помогало, иногда – нет.

Я был до такой степени измотан, что раз или два подумывал о таблетках цианистого калия, которые завещал мне доктор Гиффен. Я так и не принял их, но не потому, что боялся смерти, а потому, что боялся: они окажутся горькими.

Однажды вечером я заглянул в «Принц» – бар возле моего дома. С барменом мы были много лет знакомы. Наливая мне скотч, он окинул меня задумчивым взглядом и сказал:

– Похоже, вам нужно как следует отдохнуть. Пар выпустить. – И добавил, что ему известно одно заведение, где многие люди находили полное исцеление от тревог. Пожалуй, и мне стоит попробовать. Он записал мне адрес.

Так я впервые попал в старинный особняк с декоративными башенками на Риджент-стрит, неподалеку от здания окружного суда. Мне открылась новая грань Камберлоо, с которой я прежде не был знаком. Город был невелик, но тем не менее в нем имелись кварталы с дурной репутацией. Старинные здания на аллеях к северу от ратуши были заброшены богатыми владельцами много лет тому назад. Часть из них превратилась в ночные бары и клубы.

Дом с башенками предлагал своим клиентам нечто необычное. Я начал посещать его как минимум раз в неделю и на какое-то время избавился от своих кошмаров. Неким образом эти визиты стирали из моего сознания страшные образы.

В тот вечер, в среду в конце октября, я находился в особняке. Я ждал, лежа на голом матрасе – на моем любимом матрасе в темном углу вытянутой комнаты. Коричневые шторы были плотно задернуты, горели свечи. Прежде это была столовая. С десяток матрасов лежало на деревянном полу, еще три или четыре были заняты. В воздухе плавал сладкий аромат дыма.

Владелец курильни вошел в комнату и опустился на колени возле меня. Я так и не узнал его имени. Худой мужчина лет пятидесяти, он повязывал вокруг головы грязную ленту, чтобы убрать длинные волосы со лба. Он захватил кончиком вязальной спицы кусочек густой коричневой массы, лежавшей у него на подносе, и подержал комок над огнем. Когда опиум задымился, он положил его в чашу моей трубки. Я присосался к длинному чубуку и выдохнул. Хозяин кивнул, поднялся на ноги и ушел.

Я откинулся на спину, медленно втягивая в себя дым. Перед тем как полностью отключиться от внешнего мира, мой взгляд на миг упал на фигуру, вытянувшуюся на соседнем матрасе. Это была женщина.

Меня это удивило. Никогда прежде я не видел в этом заведении женщин. Эта была смуглой и маленькой, в темной одежде. Какой худенькой она казалась… А когда свечи мигали, лицо ее и вовсе превращалось в череп с глубокими провалами глаз.

Почти сразу же я забыл о ней. Прикрыл глаза и созерцал лишь чудеса, предназначенные для меня одного. Блаженство длилось по крайней мере три часа. Когда я очнулся и собрался уходить, я заметил, что соседний матрас уже пуст. Я пошел домой и проспал еще несколько часов – бодрящим сном без видений.

В следующую среду, чуть за полночь, я встретил эту женщину на Уэберлейн. Она шла мне навстречу походкой заводной куклы, и мне показалась, что эта женщина должна передвигаться именно так. В мою сторону она и не глянула. В ту же ночь мы вновь оказались рядом – в доме с башнями.

С тех пор я всякий раз замечал ее во время своих регулярных вылазок по средам. То она шла по улице, то сидела одна в уголке подозрительного бара за рюмкой спиртного. Ее лицо не привлекало ухажеров – какое-то оно было подтаявшее, с налетом, словно покрыто оплывшим воском. Она никогда не снимала шарф, повязанный туго под подбородком.

Однажды я встретил ее в баре ровно в полночь. В час ночи она поднялась уходить, и я последовал за ней в надежде, что она направляется в дом с башенками. Я вошел в особняк вместе с ней и выбрал соседний матрас. Снимая пальто и укладываясь, я поймал на себе ее взгляд.

– Меня зовут Эндрю, – сказал я, протягивая руку.

– Алатырь Тристесса, – ответила она, не принимая мою руку. Мне почудилось, что она говорит на иностранном языке.

– Простите? – переспросил я.

– Мое имя – Алатырь Тристесса, – пояснила она. Надуманное имя, точно псевдоним актрисы, подумал я.

Она говорила низким мужским голосом, странным для такого хрупкого тела и тонких, туго сжатых губ. Почти шептала, словно заговорщик. Шарф она сняла, открыв темные волосы, так коротко подстриженные, что я не мог не заметить ее левое ухо – вернее отверстие в черепе, у самой линии волос, окруженное стянутой кожей. У нее были миндалевидные глаза, цвет которых я не мог разглядеть в мерцании свечей.

Больше мы не разговаривали. Но с тех пор каждую среду я высматривал в толпе эту хрупкую фигурку, скованную походку толчками. Теперь, проходя мимо по улице, она кивала мне.

Как-то ночью она явилась в особняк после меня. Можно было выбрать из нескольких матрасов. Она огляделась, заметила меня, подошла и устроилась по соседству. Я был доволен.

В следующую среду погода была малоприятной: моросил утомительный дождь, изредка для разнообразия налетал ветер. Я зашел в бар неподалеку от Кинг-стрит и увидел ее – как всегда, одинокую, в углу. Бармен сказал мне, что она пьет глинтвейн. Я заказал два стакана и подошел к ее столику. Она приветствовала меня скупой улыбкой, и я решился присесть рядом. Несколько минут мы в молчании прихлебывали горячий напиток. Она заговорила первой.

– Я редко общаюсь с людьми, – предупредила она. – И никогда не выхожу на улицу днем. – Сейчас я мог разглядеть ее глаза. Они были зеленые с желтым отливом, зрачки – словно цветы, чьи лепестки ритмично раскрывались и закрывались, пока она говорила. Никогда прежде я не видел таких глаз. Они словно знали такое, чего большинству смертных познать не дано.

Я прикинул, сколько ей может быть лет. При одном освещении оплывшее восковое лицо казалось гладким, как у младенца, но поддругим углом оно превращалось в актерскую маску. Все эмоции выражались голосом и необычными глазами.

Она сказала, что отец ее был архитектором:

– Он построил нам дом на холме над Рекой. – Она пустилась рассказывать о доме, и я не перебивал, лишь кивал ободряюще, когда она делала паузу. Говорила она медленно и вдумчиво, взвешивая слова, как золотые самородки. Ее откровенность, желание рассказать о себе мне весьма польстили.

– Дом, построенный отцом, – продолжала она, – был не домом, а скорее собором – собором из стекла. Это была оранжерея, заключавшая в себе маленький тропический лес, а жилые помещения располагались посреди бамбуковой рощи. Система парового отопления позволила отцу выращивать пальмы и экзотические плоды – гуаву, папайю, манго, нефелиум и тамаринд. Они цвели и плодоносили круглый гол. Свои джунгли отец населил попугаями и колибри, которые громко верещали на вершинах деревьев. Посреди собора находился аквариум. В нем росли огромные кораллы, города, где селились гуппи, меченосцы, тетры, морские коньки и золотые рыбки, рыбка-ангел и сиамская бойцовая рыба.

В этом соборе родилась Тристесса. Они с матерью все время проводили вместе и почти никогда не выходили на улицу.

Но отец жил странной двойной жизнью. Он по-прежнему ходил на работу. Зиму он переносил с трудом: в иные январские утра ему приходилось покидать свой тропический рай и пробираться сквозь метель, сквозь снежные заносы толщиной в десять футов.

Тристесса поглядела на висевшие за стойкой бара часы. Пора идти в дом с башнями, сообразил я.

– Пойдем, – позвала она.

Мы вышли, однако двинулись не в сторону особняка. Тристесса взяла меня за руку, и мы побрели под дождем на север, по неосвещенным переулкам, где оба ряда домов казались книжными стеллажами в опустевшей библиотеке, потом мимо товарных станций железной дороги. Минут через двадцать мы дошли до старого склада на углу Бриджхед-роуд. Тристесса отперла металлическую дверь, и мы ступили внутрь, на бетонный пол. Сквозь высокие закопченные окна почти не пробивался свет, но Тристесса крепко держала меня за руку и направляла мои шаги. В дальнем конце склада нас ожидала лестница. Мы поднялись на второй этаж. Тристесса открыла дверь и включила свет. Здесь она жила.

Длинная белая комната с высокими окнами. Несколько картин, два стула, черного металла кровать, коврик на вощеном деревянном полу. В одном углу низкой перегородкой отделена кухня, в другом – душевая кабинка и туалет. Никаких ярких пятен, кроме многолюдных рынков с тропическими фруктами на картинах и алого ковра возле кровати.

Тристесса выждала минуту, чтобы дать мне возможность оглядеть комнату, а потом выключила свет и в темноте подвела меня к кровати. Так, в темноте, мы и разделись.

Ее манера заниматься любовью удивила меня – не особой извращенностью, хотя я был готов ко всему, но энергией и напором. Своим жилистым телом Тристесса управляла с искусством акробата, выжимая из меня все, что я мог дать. Под конец она оседлала меня – легкая, словно птичка, – сжала мои груди, которые по размерам не уступали ее бюсту, и стала в неистовом темпе подскакивать на мне, плача и содрогаясь всем телом.

А потом легла рядом со мной в темноте и затихла. Спустя какое-то время она продолжила свой рассказ.

– Мама умерла зимой, когда мне было семь лет. После похорон мы с папой вернулись в собор. Он взял ружье, и я решила, что он хочет убить и меня, и себя, но он начал стрелять в крышу, разбивая одну стеклянную панель за другой, пока не проделал огромную дыру, и тогда нам на головы обрушился снег, а попугаи и колибри Пронзительно заверещали… Я позвонила в службу спасения, но к тому времени, как прибыла полиция, большинство птиц уже умерло от холода, их тела валялись повсюду, а выжившие съежились, дрожа, на ветвях. Тропические растения и плоды увядали на глазах. Рыбы в аквариуме плавали все медленнее, вода остывала. Полицейские смогли спасти несколько птиц и рыб, но нашему маленькому раю пришел конец.

Они с отцом перебрались в обычный городской дом. Впервые девочка поняла, как живут другие люди. Она ходила в школу и делала все то же, что обычные девочки ее возраста – до семнадцати лет, пока и отец не умер.

И с тех пор она живет на складе и почти никогда не выходит на улицу при свете дня.

– Днем все становится слишком отчетливым, – пояснила она. – Все, что ночью таинственно, превращается в обыденное.

Я подумал, не связано ли ее отвращение к дневному свету с ее уродством, с тем, как поглядывают на нее прохожие.

Рассказывая свою историю, Тристесса лежала неподвижно. Теперь она села и стала гладить меня в темноте – провела пальцами по остаткам редеющих волос, по моим пухлым щекам, спустилась ниже, покружила вокруг сосков, потом прошлась по выпуклому животу, еще ниже; она ласкала меня, а я затаил дыхание.

– Как долго я ждала! – шепнула она мне.

Она поднялась с постели; я слышал, как шуршит одежда, пока она одевается в темноте. Потом она включила свет и на миг ослепила меня. Впервые увидев пурпурное пятно у меня на груди, она подошла, чтобы внимательнее его рассмотреть, а потом нагнулась и поцеловала мою отметину. Повернула голову и позволила мне разглядеть обрубок правого уха.

– Один мужчина сделал это со мной три года тому назад, – сказала она, и лепестки ее глаз закрылись наглухо. – Ты – единственный, кто побывал здесь с тех пор.

Я гадал, что же случилось, как можно было причинить такое увечье. Мне показалось, что Тристесса собирается рассказать и об этом, но тут она решила, что еще не поздно и можно навестить дом с башнями. Я согласился, что это неплохая мысль.

 

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Пока длились наши отношения, Тристесса больше не заговаривала со мной о своем прошлом. Я все надеялся услышать что-нибудь еще, но тщетно. И она никогда не спрашивала о моей жизни, не интересовалась, как я провожу время без нее. Встречались мы только по средам. Обычно шли к ней на склад и занимались любовью – шумно, агрессивно. Иногда мы занимались любовью позднее, побывав предварительно в доме с башнями. Если сладкий дым не успевал выветриться, акт любви превращался в безмолвное наслаждение.

Остальные шесть дней недели каждый жил своей жизнью. Это перестало меня устраивать, и однажды на свидании с Тристессой я сказал, что хотел бы встречаться с ней чаще.

– Нет, – ответила она, – если мы превратим наши отношения в повседневную рутину, это все испортит.

Я смирился, хотя был несколько обижен тем, что она может так подолгу обходиться без меня. Я полюбил наши среды. Мне было хорошо с ней. Даже когда я оставался один, я с восхищением думал о ее удивительной жизни.

Но все пошло наперекосяк. Однажды вечером в пятницу я прогуливался по Уэ-бер-лейн и увидел Тристессу издали. Она шла прямо на меня. Невысокую щуплую фигурку и странную шаркающую походку я узнал сразу же.

Я остановился посреди улицы.

– Тристесса! – окликнул я ее. – Вот так сюрприз!

Она даже не глянула в мою сторону. Прошла мимо, словно меня тут и не было.

В среду я ждал ее возле склада. Мы рьяно занялись любовью, затем посетили старый особняк и продолжали свой роман как ни в чем не бывало.

Этот эпизод должен был бы насторожить меня, но я ничего не хотел знать. Тристесса была для меня экзотическим созданием, райской птицей-подранком, и я любил ее.

К концу марта погода смягчилась. Как-то посреди дня в воскресенье я пошел в «Принц» пообедать. Заказал скотч и присел возле стойки, просматривая меню и, как всегда, грезя о следующем свидании с Тристессой.

– Можно с вами поговорить? – Рядом со мной на табурет опустился человек с худым лицом, примерно моих лет. Темные, зачесанные назад волосы, брови – словно два тонких крыла, короткая острая бородка.

Не очень-то мне хотелось общаться с ним. Вероятно, инстинкт предупреждал, что разговор выйдет не из легких. Но деваться было некуда.

– Насколько мне известно, вы встречаетесь с моей сестрой, – начал он.

И сжато, методично принялся изъяснять мне загадку, в которую я был влюблен – Алатырь Тристессу. На самом деле, конечно, ее звали не так. Глэдис Браун. И не было отца-архитектора, не было экзотического дома, где она родилась. Ни словечка правды в том, что она рассказала мне о себе. Этот солидный, бородатый мужчина, юрист, – ее брат. Он старался, как мог, заботиться о сестре. Платил за аренду склада, где она жила, и позволял ей раз в неделю – по средам – проводить там ночь, при условии, что всю остальную неделю она живет в его доме, под его присмотром. Я ни на минуту не усомнился в истинности его слов.

– А изуродованное ухо?

– Она сама его отрезала.

– Что случилось с ее лицом?

– Пожар. Она подожгла матрас, когда была в Смитвильской лечебнице для умалишенных. Она провела там шесть лет.

Больше я не задавал вопросов.

– Она разбила сердца наших родителей, – продолжал брат. – Оба умерли до срока, еще молодыми. Жена меня оставила, когда я решил забрать сестру домой. Она боялась Глэдис. – Голос мужчины звучал сурово, но взгляд был кроток. – Я подумал, что вам следует об этом знать, – сказал он. – Против вас лично я ничего не имею. У нее всегда были мужчины, и каждый раз очередная история кончалась скверно.

Мне стало совсем нехорошо.

– Я хотел бы поговорить с ней еще один раз, напоследок, – сказал я. – Если вы не против.

– Вовсе нет, – ответил он. – Так даже лучше. Она сейчас дома, а я вернусь лишь часа через два.

Он дал мне адрес в Вудсайдсе.

На улице снова полил дождь, к вечеру похолодало – или мне так показалось. Я взял такси и доехал быстрее, чем успел обдумать, как буду говорить с Тристессой.

Я позвонил в дверь. Никто не ответил. Я подергал ручку – она поддалась. Глубоко вздохнув, я вошел.

Из прихожей была видна арка и ступени, ведущие в гостиную. Тристесса сидела в кресле, лицом ко мне. На ней был зеленый халат. При виде меня она не выразила удивления. Она вообще ничего не сказала.

– Я хотел поговорить с тобой, – начал я, запинаясь при виде ее непроницаемого лица.

– Мы видимся только по средам. – Голос ее был холоден.

Я шагнул к ней.

– Стой там! – приказала она. – Не приближайся ко мне!

Я замер.

– Твой брат говорил со мной, – сказал я.

– И ты пришел сюда, чтобы сообщить мне это? – спросила она. – Прекрасно. А теперь прощай.

Я толком не знал, зачем пришел, но еще на чем-то настаивал.

– Жаль, что ты сразу не сказала мне правду, – сказал я.

Если подобное лицо, совершенно лишенное выражения, способно усмехаться, значит, это была усмешка.

– Правду? – повторила она. – Смех, да и только. К чему тебе правда? Я говорила тебе то, что ты хотел услышать. – Каждым словом она ранила меня, будто ножом. – Правду? – еще раз повторила она. – Разве человек, которому нужна правда, станет рыскать по темным улочкам после полуночи и проделывать все то, что делал ты?

Я стоял перед ней, униженный, растерянный, и не знал, что ответить.

– Убирайся! – сказала она. Цветы в ее глазах увяли.

Я был только рад поскорее убраться. Но когда я подошел к двери, она меня окликнула.

– Думаешь, я тебя не знаю? Я знаю о тебе все, – сказала она. – Я следила за тобой из окна по утрам, когда ты проходил мимо. Разве коротышка доктор не говорил тебе, что я была его пациенткой, пока он не махнул на меня рукой?

Я выскочил за дверь, в промозглую, дождливую ночь, и только там смог вздохнуть полной грудью. Я не успел разглядеть дом перед тем, как вошел, – слишком занят был своими мыслями. Теперь я перешел дорогу и оглянулся. Да, тот самый высокий белый дом о четырех колоннах. И я вспомнил, как приподымалась занавеска. И лицо, которое мерещилось мне тогда в окне, – то было лицо Тристессы.

В среду я навестил особняк с башнями. Тристесса пришла раньше и уже раскурила трубку. Цветки ее зрачков начали сокращаться, когда она заметила меня и сосредоточила на мне свой взгляд.

– Пойдешь потом ко мне? – заговорила она льстиво – прежде я никогда не слыхал, чтобы она так говорила. – Хочешь пойти ко мне домой?

– Нет, – ответил я.

– Боишься? Я промолчал.

– Бедняжка, – вздохнула она, притворно надув губы. Потом откинулась на матрас, и глаза ее обратились вовнутрь, в поисках приоткрывшейся двери в тот мир, где сбывались ее сны. Я нашел матрас как можно дальше от нее и прилег там. В четыре часа утра, когда я поднялся, чтобы уйти из особняка с башнями, ее матрас был уже пуст.

Конец весны прошел заведенным порядком. Неделю из неделей дождь смывал остатки зимней грязи. По том засияло солнце, и казалось, что тепло пришло навсегда.

Еще один раз я видел Тристессу – я так и не привык называть ее Глэдис Браун.

Мы были в ее комнате наверху склада, мы занимались любовью, в темноте, как всегда. Потом она уснула, лежа на спине. Никогда прежде я не видел ее обнаженной, но теперь почувствовал, что должен увидеть. Я осторожно выскользнул из постели и включил свет. Это не разбудило ее. Я взялся за уголок простыни и потихоньку стянул ее. Вероятно, тело Тристессы было прекрасно, каким я его всегда себе представлял, но я видел только треугольное пятно от груди до пупка – темную пурпурную родинку, зеркальное отражение моей. Я в ужасе уставился на эту отметину и не сразу заметил, что глаза Тристессы открыты и цветы в них пульсируют, бьются, стучат, как сердце.

Я проснулся в поту и с благодарностью осознал, что это был всего лишь сон. Но где еще я мог повстречаться с Тристессой? Да, моя возлюбленная отныне обитала в моих кошмарах.

 

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Так под конец романа с Тристессой кошмары вернулись, и теперь в них поселилась она. Еженедельные визиты в особняк с колоннами не помогали, и я стал наведываться туда чаще, порой по три-четыре раза в неделю, но только не по средам. Я знал, что столь частые посещения курильни опасны, но чем чаще я ходил, тем больше меня тянуло туда.

А что касается женщин, роман с Тристессой разбил лед. Вскоре я подружился с женщинами – из тех, кто до утра сидит в сомнительных барах. «Подружился» – не совсем точное слово, "я не дружбы у них искал, и они это знали. От меня требовались либо наличные, либо оплаченный визит все в тот же особняк. Спустя неделю я едва ли мог вспомнить имя очередной спутницы.

Так продолжалось полгода. А потом я остановился. Обрубил в одночасье. Как-то утром я проснулся в мотеле рядом с совершенно незнакомой мне женщиной и почувствовал глубокое отвращение к себе. Я стал сам себе противен и решил наконец, что мне требуется четко отделить реальность этого мира от видимости, даже если ради этого придется мириться с кошмарами. Даже если придется рискнуть жизнью. И я перестал ходить в особняк. На восемь дней я заперся в своей квартире – я страдал, я обливался потом; и так прошло восемь ужасных дней, пока руки мои перестали ходить ходуном и я смог хотя бы поднести к губам чашку кофе.

Потом я сделал следующий шаг: вернулся в «Ксанаду», куда не показывался уже несколько месяцев. Я предупредил Лайлу Траппер, что буду появляться каждый день на два часа. Один ее глаз поверил мне, другой усомнился. Я и сам не был вполне уверен.

Однажды я проходил мимо зоомагазина и увидел в витрине черно-белых котят. Я вспомнил Софи, кошку миссис Чэпмен, и подумал, что и меня животное могло бы развлечь. Я купил себе кошечку и назвал ее Минни. В следующие месяцы выдавались дни, когда лишь заботы о котенке мешали мне вернуться в тот особняк или проглотить одну из таблеток, унаследованных от доктора Гиффена.

Я принял еще одно важное решение: сменить день рождения. Лежа на кровати, я часто всматривался в фотографию, которая прежде стояла в доме доктора Гиффена: мои родители на горнолыжном курорте. По словам доктора, там я и был зачат. Я решил, что именно тот день, пока еще родителей – и меня – не настигли несчастья, и стоит увековечить. Несложный расчет показал, что, поскольку мы с сестрой родились преждевременно, в качестве исходной даты нужно принять последний день октября.

Как ни странно, после этого мое состояние заметно улучшилось. Даже ночные кошмары рассеялись, прекратились без помощи скотча, наркотиков или сверхъестественных усилий воли. Сны сделались заурядными – продолжением дневной жизни. Я спал крепким, здоровым сном. Так продолжалось два года, и я уже надеялся, что вновь сумел пережить бурю и смогу наконец вести простую и нормальную жизнь. Приближался мой тридцать третий день рождения по новому исчислению.

И тут все рухнуло.

Как-то раз в субботу я работал в «Ксанаду». Было солнечное утро начала сентября. Лайла Траппер попросила меня отвезти путеводитель клиенту в Сент-Янус – это небольшой городок к западу от Камберлоо. Я с радостью покинул контору.

На дороге было плотное движение, и я ехал медленно, поскольку давно уже не позволял себе садиться за руль. Помимо обычных автомобилей по присыпанной гравием обочине двигались запряженные лошадьми повозки. Этот транспорт принадлежал агарянам – суровой религиозной секте, для которой время остановилось в 1800 году. Bee поголовно – мужчины, женщины, дети – были одеты в черное. Они возвращались из Сент-Януса с фермерской ярмарки, где продавали свой товар. Полуприкрыв глаза, я мог принять их за жителей острова Святого Иуды, заброшенных на этот берег, в тысячах миль от родины, Большой Волной.

Даже каменный деревенский домик с маленькой верандой и ухоженным садом – я заметил его, когда разминулся с последней тележкой на углу Бергсона и Норт-Кинг – немного напоминал коттедж тети Лиззи. Неподалеку, на окраине поля, торчал кое-как намалеванный плакат: 

ВЫНЬ ПРЕЖДЕ БРЕВНО ИЗ ТВОЕГО ГЛАЗА И ТОГДА УВИДИШЬ

КАК ВЫНУТЬ СУЧЁК ИЗ ГЛАЗА БРАТА ТВОЕГО

Я не раз видел этот плакат прежде и не обращал на него внимания. Но тут, когда я проезжал мимо на машине, странный, старомодный язык поразил меня, а особенно – эта необычная форма «сучёк».

Я завез клиенту путеводитель и вернулся домой примерно к трем. Черно-белая Минни выбежала к двери встречать меня, потерлась, мурлыча, о мои ноги. Она была рада мне, и я был доволен, поскольку выбрался из конторы и сделал за утро что-то полезное. Никаких планов у меня не было, разум мой был совершенно пуст – подобное состояние я научился ценить в пору своего выздоровления.

И в тот момент, когда я закрыл входную дверь, как раз, когда я сделал первый шаг к гостиной, я заметил это.

Черное пятно.

Оно появилось прямо у меня перед глазами и поплыло через комнату. Я потянулся следом и попытался смахнуть его правой рукой, как комара. Пятно не давалось. Оно не приземлялось на потолке, на стене или на ковре, но оказывалось всюду, куда бы я ни взглянул. Крошечная пылинка, порой она скользила вбок или вниз, как падучая звезда. Я подумал: если это пятно не находится в комнате, вне меня, значит, что-то попало мне в глаз – какая-нибудь пылинка, только она почему-то не причиняет боли. Сколько я ни моргал, ничто не помогало. Я не мог даже определить, в правом глазу возникла помеха или в левом. Мне казалось, что сразу в обоих. Я крепко зажмурился, но все так же ясно различал пятно. Потом оно исчезло.

В первый раз это длилось не более минуты, и я решил, что мне удалось проморгаться. Почему-то мне припомнился тот «сучёк» – слово, прочитанное на плакате.

И так, словно бы невзначай, пришел кошмар.

В следующие недели пятно появлялось время от времени, главным образом – но не всегда – у меня дома. Однажды оно застигло меня, когда я сидел в конторе и разговаривал по телефону с клиентом. Я не позволял «сучку» особо докучать мне, но не мог и забыть о нем. В другой раз он возник, когда я вел машину и только что свернул с Торндейла на Фишер. Пятно отвлекло меня, и я чуть было не врезался во встречную машину. Я свернул на парковку в Бичвуде и подождал, пока зрение не прояснилось.

После того как я чуть не попал в аварию, я понял, что «сучёк» – не просто досадная помеха, а нечто более серьезное; и обратился за помощью.

Мой врач, доктор Лю – как я опасался, различавший во мне своими острыми восточными глазками гораздо больше, чем мне хотелось бы ему открыть, – нимало не медля послал меня к офтальмологу, чей кабинет находился в том же здании. Окулист тоже была мне знакома – эта высокая словоохотливая женщина покупала в нашем агентстве путевки. Я смотрел в какой-то приборчик, а она с помощью сканнера изучала мой глаз с другой стороны, при этом неустанно болтая о своих планах на будущий отпуск.

Фухх! – прибор выпустил точную дозу воздуха прямо мне в глаз. Я вздрогнул, врач ненадолго замолчала, сосредоточившись на моем глазном яблоке.

– Вроде бы что-то видела, – сказала она, – а теперь не вижу. – И она снова нажала на кнопку.

Фухх!

– Нет. Ничего не вижу, – сказала она и снова сделалась словоохотливой и бодрой. Скорее всего, решила она, источник моих неприятностей – кусочек белка, который плавает в глазу, в крошечном океане, окружающем зрачок. Всего лишь обломок кораблекрушения, плавучее бревно, со временем оно уйдет из поля моего зрения, и я никогда более его не увижу.

Я шел по коридору обратно в кабинет доктора Лю, и тут «сучёк» вернулся. Доктор направил луч света мне в глаз и долго в него смотрел. Я видел свой «сучёк», а доктор нет.

– Для перестраховки просканируем мозг, – решил он.

Лаборатория располагалась в другом конце здания, но пока я добрался туда, «сучёк» не исчез. Вот и прекрасно, подумал я, теперь-то мы выясним, что ты такое. Но едва к моему черепу подсоединили электроды, пятно исчезло. Врач тщательно изучил картинку.

– Нет, – сказал он. – Не о чем беспокоиться. Ваш мозг в полном порядке.

Все-таки я беспокоился, хоть и не слишком. «Сучёк» появлялся у меня в глазу ненадолго, и сами эти явления изменились и даже доставляли мне удовольствие.

Помню, как это произошло в первый раз. Я сидел в кресле в гостиной, глядя через окно в парк. Листва на деревьях обнаруживала первые признаки осеннего увядания. В этот момент появилось пятно, и я испытал своего рода эйфорию – как будто снова оказался на матрасе в том особняке с башенками и сделал первую, самую глубокую затяжку. Это пятно стало для меня знакомым, родным. Это мой «сучёк», подумал я. Он похож на Минни, которая с мурлыканьем пристраивается у меня на груди, когда мы одни, но убегает в спальню и прячется от посторонних. Да, это пятно, чем бы оно ни вызвано, принадлежит лично мне, и ни окулисту, ни специалисту по мозгам его увидеть не дано.

 

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Эта приятная фаза продолжалась около двух недель, а тем временем деревья, лишенные летнего тепла, меняли окраску. В этот краткий период я пришел к выводу, что мне в определенном смысле повезло: я был избран для какого-то прекрасного и уникального опыта. Каждый раз, когда пятно возвращалось, я вздрагивал от восторга. И хотя теперь оно являлось мне дважды и трижды в день, я нисколько не тревожился.

Я начал даже уговаривать себя, что сам это делаю – своей волей вызываю пятно всякий раз, когда хочу испытать душевный подъем.

Но четыре недели спустя начались новые события, которые уже никак не зависели от моих желаний.

Впервые я заметил это вечером в середине октября. Я возвращался домой из агентства около шести часов, прихватив с собой кое-какие бумаги, которые собирался просмотреть, прежде чем пойду обедать в кафе. Когда я уселся за стол, чтобы прочесть бумаги, я вдруг спохватился, что за весь день ни разу не видел пятна.

Как только я вспомнил о нем, оно явилось. Но кое-что было иначе, и я почти сразу заметил разницу. Изначально пятно было черным, но теперь сделалось еще чер, нее. Однако не это главное: чем дольше я в него всматривался, тем яснее сознавал, что изменился не столько оттенок, сколько размер пятна.

Точно. Оно росло у меня на глазах.

И на этот раз никакой эйфории не было. Напротив, я почувствовал угрозу – сам не знаю, почему. К счастью, пятно довольно скоро пропало. Но в тот вечер оно являлось еще трижды. Каждый раз при появлении оно было своего прежнего размера, потом немного увеличивалось, потом исчезало.

Я старался не принимать это близко к сердцу. Мне вспомнилась ящерка под потолком коттеджа на острове Святого Иуды – как она раздувалась, стараясь напугать меня, хотя на самом деле была совершенно безобидной. В тот вечер в Камберлоо я заставил себя сравнить пятно с ящеркой и постарался не волноваться.

Так продолжалось с неделю. «Сучёк» заметно увеличился. И появлялся он только по ночам, у меня в комнате. До вечера вторника.

Во вторник я сидел в конторе и беседовал по телефону с клиентом, как вдруг пятно вернулось. Я повесил трубку, запер дверь в кабинет и снова сел.

На этот раз пятно продолжало расти и достигло таких размеров, каких я никогда прежде не видел. Из крошечной соринки оно развилось в черную повязку на глазу пирата, потом сделалось еще больше, размером с черного ската – на острове Святого Иуды мы видели таких: они поднимались к поверхности из чистой глубокой воды, окружавшей остров. Трудно было поверить, что пятно может стать таким большим, однако оно продолжало расти, округляясь и становясь все чернее. Я уже не видел ничего, кроме черного пятна, словно пленник в пещере с заваленным входом. Центр моего восприятия померк, уцелел лишь ореол света по краям, будто призрачное воспоминание.

Я начал задыхаться, судорожно втягивая в себя воздух. Наконец один луч света прорвал тьму, за ним – другой. Камень, заваливший вход, медленно, однако неуклонно съеживался. И вот он снова превратился в пятно, в маленькое черное пятнышко. Потом рассеялся.

Кто-то постучался в кабинет. Я встал и открыл дверь. Ноги подгибались.

– Что-то случилось? – Лайла Траппер обеспокоенно смотрела на меня. – Я услышала какие-то звуки, – продолжала она. – Словно собака взвизгнула. – Подойдя к столу, она вытащила из коробки «Клинекс» и протянула мне. – Вытрите слюну с подбородка.

В тот вечер я ушел из конторы позже всех, оставив на столе Лайлы записку: мне что-то не по себе, я беру отгул на несколько дней.

Следующий день – тридцатое октября, канун установленного мной дня рождения. Моего тридцать третьего дня рождения.

Утро и середина дня прошли без новых посещений черного пятна. Это дало мне возможность собраться с мыслями. Я решил, что в моей жизни было достаточно испытаний, и я готов к новым бедам, что бы судьба ни припасла для меня. В кармане лежала коробочка с таблетками цианида. Они выручат меня, если наступит худшее.

К шести часам за окном уже стемнело. Я сидел в кресле и ждал. Пятно появилось и стало быстро расти, как тогда, в конторе. Вновь внутри меня все померкло, и я оказался замурован в пещере заживо. И вновь я сделал то единственное, что было в моих силах: собрался с духом и постарался не смотреть на страшную черноту. Щурясь, я всматривался в края, цеплялся за немногие оставшиеся клочья света, но стальная дверь прочно замкнула камеру темницы, куда проникал лишь тончайший луч.

Спустя какое-то время этот луч, как в прошлый раз, начал расширяться. Пятно медленно съеживалось, пока снова не превратилось в точку. Но теперь оно не вовсе исчезло, а оставалось на границе моего восприятия – автономная, пульсирующая область. Более всего меня тревожило подозрение, что пятно лишь затаилось и собирает силы для новой атаки.

Потом другая, еще более страшная мысль настигла меня. До сих пор я считал, что пятно – это нечто изначально небольшое, но способное к росту. Теперь я призадумался: а так ли мало пятно само по себе, как мне казалось? И чем дольше я размышлял, тем яснее становилось, что тут все дело в перспективе: так и Луна, из-за своей отдаленности, кажется не больше серебряного доллара. На самом деле пятно представляет собой нечто массивное, огромное, оно не растет, а надвигается на меня.

Не слишком-то утешительная мысль.

День был влажный. К семи часам разразился типичный для Камберлоо осенний ливень. Ветер с дождем – сущий кошмар. По телефонным проводам в парке покатились шаровые молнии. Пятно, пульсировавшее вдалеке, выбрало этот момент для нового штурма.

Я несколько раз глубоко вздохнул и приготовился к бою.

Когда пятно приблизилось, я расслышал какой-то шум. Сперва мне подумалось, что эти звуки издаю я сам – скулю от страха. Но нет, то был не я. Звук был неприятный, похож на рычание волка, и доносился он с той стороны, откуда надвигалось пятно.

Я пришел в ужас, но по мере того, как пятно приближалось, я сосредоточился и постарался разглядеть его поверхность. Не скрывалось ли в этой черноте лицо? Есть ли рот? Какие-нибудь другие черты? Это лицо горгульи или другого чудища, порожденного воображением?

Оно приблизилось вплотную, заперло меня в моей пещере. Рычание сделалось громким и свирепым. Я с отчаянием всматривался в поверхность пятна, но не видел ничего, кроме сплошной черноты.

Как и прежде, когда я уже лишился надежды, пятно остановилось и начало постепенно отступать. Как и в прошлый раз, оно зависло где-то вдалеке.

Как устроен разум человека? Перепугавшись до полусмерти, я, однако, продолжал изучать объект, вызывавший у меня страх. В результате у меня сложилась теория, показавшаяся весьма убедительной: пятно, решил я, представляет собой отросток или орудие чего-то другого, того, что стоит за ним – ТОГО, КТО РЫЧИТ, – того, что толкает его вперед, имея определенную цель. И не убить оно хочет меня, а выдавить из пространства. Оно хочет занять мое место.

Возможно, мне следовало радоваться, что моя жизнь не подвергается опасности. Но я не радовался, отнюдь. Мысль, что кто-то хочет внедриться в меня, не просто пугала – она отравляла меня.

И я принял решение, зная, что пятно, мерцающее в отдалении, следит за мной.

Я неторопливо достал из кармана маленькую коробку с пилюлями и выложил одну таблетку на стол перед собой. После этого поудобнее уселся в кресле и стал ждать. Ко мне вернулись силы – я и не знал, что у меня их так много. Если мне суждено погибнуть, приговор приведу в исполнение я сам. Может быть – почем знать, – таким образом я уничтожу и силу, которая стоит за пятном, и не позволю ей завладеть мною. Одно я решил твердо: я умру прежде, чем отдамся ей. Я слишком гордился своим личным, независимым существованием, и эта гордость пересилила страх смерти. Вот почему я сидел и ждал.

«Делай что хочешь, – думал я. – Одолеть меня ты не можешь».

Долго ждать не пришлось. Пятно ринулось на меня с невероятной скоростью. Рычание сделалось плотоядным.

Но я не дрогнул ни перед тьмой, ни перед этим грозным шумом. Мгновение – и от света уцелело только слабое мерцание. Мне было трудно дышать. Но я не впадал в панику. Я держал таблетку у самых губ.

– Оставь меня! – крикнул я. – Оставь!

Тьма и рык. Это было ужасно. Я не мог более противостоять им. Все было напрасно. Я раскрыл губы, чтобы проглотить лекарство.

Но едва рука поднялась ко рту, как натиск прекратился. Тьма нехотя отступила. Рычание сменилось визгом. Я слышал чье-то затрудненное дыхание, и это насторожило меня: значит, то существо, по другую сторону тьмы, тоже выбилось из сил? Значит, гнать эту темную массу на меня ему не легче, нежели мне – сопротивляться? Мой противник может устать?

Брызнул свет, его становилось все больше. Я удерживал столь новую для меня решимость, пока тьма не обратилась в бегство. Даже когда она вновь превратилась в далекое, слабо пульсирующее пятно, я не успокаивался.

– Оставь меня! – восклицал я снова и снова.

Оно и мерцало уже еле-еле, а потом вовсе исчезло. Где бы я ни искал его – ни следа. Впервые за много недель я остался в одиночестве.

Я был счастлив, но не утратил бдительности. Сидел в кресле, настороже, выжидая. Прошло полчаса. Час. Никаких признаков моего «сучка».

Прошло два часа. Девять вечера.

Я понемногу расслабился. Как солдат, побывавший подогнем, позволяет себе расслабиться, когда пушки замолкнут. Как животное, выскользнувшее из когтей хищника. Внезапно я ощутил приступ голода. С ланча я ничего не ел, и за это время прошел через ад. И все это – в канун дня рождения.

Я пошел в кухню и сделал себе несколько бутербродов. Выпил пива и большую рюмку коньяку в честь самого себя. Кажется, я поверил, что пятно ушло навсегда. Или, по крайней мере, я полагал, что теперь знаю, как с ним справиться. Возможно, пиво и коньяк придали мне пьяной отваги. Как бы там ни было…

Я пошел спать, и когда я раздевался, мощный разряд молнии вырубил электричество и в доме, и на улице. Меня это не обеспокоило. В спальне имелись свечи. Одну я зажег и поставил на комоде перед фотографией отца и матери, которую унаследовал от доктора Гиффена. Другую свечу я поставил на тумбочку возле кровати и рядом с ней положил таблетку цианида, чтобы она была под рукой.

Но я ни о чем не беспокоился. Я полагал, что пятно не вернется, пока я сплю. Если оно и попытается еще напасть на меня, то во время бодрствования. Во сне я буду в безопасности. Помню, как я зевал и говорил про себя: оно никогда не является во сне.

Я оставил свечи – пусть догорают. Минни, мурлыкая, улеглась в ногах.

Не знаю, как долго я спал перед последним боем. Меня разбудила Минни – ее коготки панически заскребли по деревянному полу, когда она спрыгнула с кровати и бросилась прочь. Свечи сгорели наполовину.

Пятно сделалось чернее прежнего. Оно надвинулось на меня так быстро, что парализовало, придавило к постели. Я не мог расцепить скрещенные на груди руки и достать пилюлю. Лежал, точно труп, окруженный горящими свечами. На этот раз тьма приближалась бесшумно. Ни рыка, ни утомленного дыхания, вообще никакого шума. Только тьма и чье-то страшное присутствие. Надежды не было, но любопытство все еще не покинуло меня. Кем и почему я был отмечен?

Кем или чем станет теперь Эндрю Полмрак?

 

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Бывало ли с вами такое, что вы словно выходили из самого себя куда-то прочь? Это случилось со мной на следующее утро – утро моего дня рождения. Я как будто наблюдал со стороны за пробуждением другого человека, словно сам уже не обитал в своем теле. Как объективный наблюдатель, я отмечал то, что происходило в моем уме, но уже не по моей воде. Я видел это словно сквозь стекло или воду. Я видел, как я, белый, одутловатый мужчина с тусклыми глазами, поднимаюсь с постели и одеваюсь. Маленькая черно-белая кошка тоже следила за мной.

Собравшись, я оставил снаружи на двери квартиры записку для консьержа и направился в прокат, где предлагали подержанные автомобили. Я выбрал одно из старинных чудищ – тех машин, что были в ходу давным-давно, – выехал из города и двинулся на север. Я ехал много часов, мимо больших и малых озер к горам, где снег выпадает рано.

Оказавшись посреди заснеженных холмов, я уже не мог толком сориентироваться.

Знал я одно: я проехал множество миль по сужавшейся дороге, проложенной снегоуборочной машиной. Еще я помнил, что это мой день рождения. Меня никто не обгонял, сам я несколько раз обгонял машины, такие же старые, как моя, – сплошь зализанные горбы и плавники.

Останавливался я только однажды – в местечке под названием «Верхний Обзор». Я подъехал к ограждению и опустил стекло. Втягивая холодный воздух, я смотрел вперед, на ледяные валы гор. Мороз щекотал тонкие волоски в ноздрях.

Как все это мне знакомо, думал я. Как это знакомо.

Еще несколько поворотов дороги – и я добрался до мотеля, старомодной гостиницы с мерцающей электрической вывеской: «Горец». У двери красовалась резная фигура воина в юбке с занесенным палашом. Женщина за стойкой не подняла головы, когда я вошел, и даже когда спросил номер комнаты.

– Тринадцать, – ответила она, усердно стуча спицами. Седоволосая старуха, полностью поглощенная своим вязанием.

Я прошел по коридору; темно-коричневый немаркий ковер пружинил под ногами. Мне казалось, что это далеко не первый такой коридор в моей жизни.

Дойдя до номера тринадцать, я повернул ручку и толкнул дверь.

Комната – в точности как миллионы других гостиничных номеров, разве немного старомодная, с темными панелями. У постели стояла женщина – обнаженная; она улыбалась, и что-то подсказало мне, что я давно с ней знаком. При виде нее я ошутил такую печаль – сам не зная почему, – что едва не разрыдался.

Значит, вот до чего дошло, твердил я про себя. После стольких лет – вот до чего дошло. Она стоит здесь, в душной комнате, и ждет меня. Глубоко вздохнув, я захлопнул за собой дверь. Прислонился к ней на миг, словно собираясь что-то сказать – может, спросить ее имя или не встречались ли мы прежде. Но когда я попытался заговорить, она с улыбкой прижала палец к губам и покачала головой.

– Не надо ничего говорить, дорогой мой, – сказала она. – Иди ко мне – сейчас.

Я скинул старое клетчатое пальто, которое подобрал в машине (сам не помню, каким образом оно оказалось у меня на плечах, это старое пальто со знакомым, чуть затхлым запахом). Снимая с себя одежду, я как будто снял и печаль. Теперь я полностью сосредоточился на смутных потребностях тела, и постепенно эти позывы, как им и следует, взяли верх. Так всегда бывало. Грудь разрывалась – мне казалось, сейчас она лопнет и наконец-то из нее родится на свет мое сердце. Я хотел как можно скорее излиться в эту женщину и покончить со всем, возвратиться в то, чему я принадлежал, хоть я и не знал, что это.

Но она без труда читала мои мысли.

– Нет-нет, – сказала она, – на этот раз мы спешить не будем.

Она откинула покрывала и заставила меня лечь. На тумбочке стояла бутылочка с маслом. Женщина отлила немного себе на ладонь. Потом встала на колени посреди постели и принялась покрывать теплой смесью мою кожу, втирая ее в каждую часть тела, медленно, осторожно, задержалась на пурпурном пятне, двинулась ниже, тихо меня лаская, затем помогла мне перевернуться на живот, тихонько замурлыкала.

Когда умащение закончилось, она вздохнула – с удовлетворением, как показалось мне, – и сама легла рядом.

– А теперь, – сказала она, – приступим!

Я вскарабкался на нее, приподнялся на локтях и заглянул ей в глаза. Я понимал, что должен это сделать – должен узнать ее. Я готов был даже поцеловать ее в губы, хотя обычно этого не делал. Но она уклонилась от моих губ, поцеловала меня в щеку, потрепала редеющие полосы, прошлась ладонями по пухлому телу (каждый день, глядя в зеркало, я отмечал, каким пухлым я становлюсь, белым и пухлым – одутловатый белый мужчина). Какое-то время она ласкала меня, потом прижала мою голову к груди и укачивала, пока я сосал. Я почувствовал, как ее сосок приподнимается навстречу моему языку, и прикрыл глаза, уткнулся носом в ее мягкое тепло, и мне казалось, будто я чую, как всего в четверти дюйма от поверхности кожи подступает молоко.

– Довольно, – прошептала она. – Довольно, милый!

И она легонько подтолкнула мою голову ниже, мимо того места, где расходятся ребра, мимо сладостной мандалы пупка. Ниже и ниже я скользил по выгнувшемуся навстречу мне телу, соскользнул по животу к месту соединения ног, к мягкой поросли волос, к ее манящему, манящему аромату. Я попытался ввести в расщелину свой язык.

– Нет! – выдохнула она. – Нет!

И начала поворачиваться подо мной, легко скользя, благодаря маслу, перевернулась на сто восемьдесят градусов, и ее голова вынырнула у меня между ног.

Ах! – вот к чему свелись мои мысли. Ах!

Я напряг пенис навстречу ее лицу, навстречу влажному теплу ее губ.

Но снова -

– Нет, – сказала она. – Нет, мой сладкий.

И она продолжала скользить, пока мы не оказались соединены только переплетавшимися ногами: она лежала лицом вверх и головой в изножье кровати, а я уткнулся лицом в подушки.

Чего же она хочет от меня? – недоумевал я. – Чего ждет?

Потом я почувствовал, как она гладит мою правую стопу, приподымает ее и просовывает себе между бедер, почувствовал, как она берет меня за пальцы ноги и начинает осторожно втягивать мою стопу в себя. Я весь затрепетал, отдаваясь мягкому влажному теплу, впитывая ее вздохи, а она раскрывалась медленно, постепенно, пока не приняла в себя все пальцы стопы.

Чуть передохнула, и вновь ее руки принялись за работу, подталкивая внутрь смазанный маслом носок, за ним костлявый свод стопы и огрубевшую пятку. И вот – о чудо – уже и щиколотка вся ушла в нее, вся правая стопа целиком, а она тяжело дышит, пыхтит от усилия, от боли.

Я заставил себя замолчать (до той минуты я повизгивал от возбуждения), и она тоже на миг умолкла.

Потом ее руки опять принялись за меня – теперь за левую стопу, и весь процесс повторился. Как и раньше, сначала она вбирала в себя пальцы, один за другим. Ее дыхание сделалось прерывистым, но медленно и уверенно она продолжала свое дело. Она ввела в себя носок, свод, пятку, щиколотку; масло скользило по маслу, моя левая нога уютно размещалась рядом с правой.

Я боялся, как бы невольным движением, спазмом, не причинить ей вред, а потому лежал совсем тихо, чувствуя, как стопы прилипают друг к другу в теплой, влажной, гибкой трубе. Подобного возбуждения я давно не испытывал, и невольно начал тихонько всхлипывать.

– Т-сс, – сказала она, – тише, мой дорогой.

Я понял, что всхлипывать нельзя, и повиновался ей – лежал тихо, в ожидании. Передышка была недолгой. Вскоре за дело принялись мускулы ее живота, начали затягивать мои ноги, невообразимо – затягивать мои ноги вовнутрь. Дюйм за дюймом, мои икры, а потом и колени, медленно уходили в глубину.

Я изогнул шею, чтобы глянуть на нее, но через плечо различал лишь немыслимо растянутые гениталии с каймой волос, а сверх того – лишь собственные бедра, пухлые мои бедра, которые понемногу исчезали в ней. Моя голова опустилась на место, и я замер. Когда к отверстию подошел смазанный маслом бугор моих ягодиц, ее дыхание сделалось тяжелее, прерывалось порой воплями боли – она напрягалась, впуская меня в себя.

Но если ей было больно, то мне – ничуть. Вся кожа у меня сделалась слегка пунцовой, все тело налилось кровью от нетерпения проскользнуть в нее.

Поглощая мои ягодицы, она испустила громкий вопль, но мышцы ее по-прежнему не знали отдыха. Они продолжали сокращаться, пока я не ушел в нее до талии и все еще погружался. Инстинкт подсказал мне прижать руки к бокам, чтобы облегчить проникновение, и я поспешил это сделать, поскольку скольжение ускорялось. Словно меня тянули канатом – восторженного спелеолога, проникшего в гладкий тоннель вне времени. Даже умащенная грудь и плечи каким-то образом сжались и прошли в нее.

И тут я подумал, впервые подумал, а не умру ли я от этого? Может ли человек умереть от избытка наслаждения? Не это ли чувствует кролик, зажатый узкими, нежными челюстями питона?

Эти мысли промелькнули в моей голове как раз в тот момент, когда процесс внезапно остановился.

Я прислушивался с небывалым напряжением. Тембр ее стонов изменился – с болью смешивалось отчаяние. Я понял, в чем дело: моя голова, лысеющая, пухлая, умащенная голова оказалась чересчур массивной.

Ее воля слабела, тонус мускулов спадал, и я начал выскальзывать обратно, теряя один с трудом отвоеванный дюйм за другим. Я горестно взвыл – потерпеть поражение, когда желанная цель была так близка… Я знал: этого я не вынесу.

И тут она заговорила. Голос ее был так настойчив, так ласков.

– Милый, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне, сладкий мой, дорогой!

Да, да, попытался ответить я. Она должна мне поверить, да, обязательно должна поверить, что я всеми силами стараюсь помочь.

Я напряг тело, напряг волю, еще немного, еще! Она содрогнулась и – чудо! – ее мышцы вновь обхватили меня, снова начали втягивать. Вот уже и плечи исчезли внутри, и шея. Я прижал подбородок к груди и в последний раз вдохнул. Мягкая, нежная кожа волной накрыла мои губы, сплющила нос. Я закрыл глаза и услышал, как она вскрикнула в последний раз, великим криком мучительного усилия, торжества и любви.

Дальше – темнота.

Я пролетел сквозь короткий тоннель и упал в шар розового света и матовой воды. Все вокруг меня мощно пульсировало, и тело мое завибрировало в такт. Я пытался выговорить слово, как-то именовать свой восторг. Но слово не выходило – только бульканье, меня уносило прочь от всех слов…

 

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Слов… слова… слова достигли меня издали, прервали мой сон.

Нос и рот были закрыты, но я вдыхал чистейший воздух. Я открыл глаза. Я лежал в постели, в белой комнате, залитой солнечным светом. Все тело застыло и болело. С какой-то вешалки свисали трубки, уходили в мою левую руку. Возле постели стоял монитор, на экране пульсировал график.

Человек в белом халате, с длинным лицом, стоял возле кровати и что-то говорил. Голос его хрустел, как автомобильные шины на гравии. На шее у него висел стетоскоп. Рядом стояла женщина в халате медицинской сестры.

Я попытался заговорить.

Медсестра подошла и сняла с меня кислородную маску.

– Очнулись, значит, – сказала она. Я попытался пошевелиться, но левая рука была плотно забинтована и привязана к кровати.

– Где я?

– В больнице Инвертэя, – ответила медсестра. Название показалось знакомым, но я не знал, почему. Мужчина выступил вперед.

– Я – доктор Берне, – представился он. – Вы попали в аварию. Сейчас я закончу осмотр, и тогда медсестра займется вами.

Он посветил мне в глаза фонариком, и тут я еще кое-что вспомнил. Огляделся по сторонам, однако пятна нигде не было видно – оно не таилось в углу, готовясь к новой атаке.

Доктор простучал мою грудную клетку.

– Интересное родимое пятно, – отметил он, проводя по нему пальцами. Он вернулся к изножью кровати и стал что-то записывать. Потом убрал планшет и ушел, сказав на прощанье:

– Завтра зайду, – не столько мне, сколько медсестре.

Пока в палате был доктор, она держалась по-деловому, но тут расслабилась и заулыбалась. Это была коренастая женщина, в очках, с короткими седыми волосами.

– Вы здесь уже два дня, – сказала она и сообщила мне все, что ей было известно. По-видимому, меня обнаружил водитель снегоуборочной машины, который расчищал дорогу в холмах в двадцати милях от Инвертэя. Мой автомобиль вылетел на обочину и врезался в дерево. Я едва не умер от переохлаждения, в правой руке были порваны связки. Мне еще повезло, что руку не пришлось ампутировать.

– В бреду вы много говорили, – продолжала сестра. – Иногда мы снимали маску, чтобы вас послушать, но это были бессвязные слова.

Потом она задала мне положенные вопросы: кто я такой, где живу. Она хотела выяснить подробности аварии, но сколько я ни старался, ничего вспомнить не смог. По мере того как я отвечал на вопросы, боль в руке становилась сильнее. Сестра заметила это, сделала укол морфия и оставила меня в покое.

На следующий день я почувствовал себя лучше, хотя руку все еще дергало. Ее отвязали от кровати и позволили мне вставать и ходить по комнате. Явился полицейский, тоже расспрашивал о подробностях аварии, но я ничем не мог помочь – только гадал, как это могло случиться. Наверное, так же ломал себе голову дядя Норман много лет тому назад, на острове Святого Иуды.

После утренней дозы морфия я прекрасно себя чувствовал. И тут явился очередной посетитель. Это был крупный человек, круглый, как бочка. Бочка в дорогом костюме.

– Мистер Полмрак! Доброе утро. Меня зовут Кактейль – доктор Гордон Кактейль. Зовите меня Гордон, пожалуйста. Я – психолог, – заговорил он, улыбаясь.

Мы уселись рядом на двух стульях у окна. Накануне шел снег, а теперь солнце заливало сиянием окрестные холмы.

– Бёрнз решил, что нам с вами стоит поговорить, – продолжал посетитель. – В таких случаях часто дает себя знать затяжной шок. Пациенту нужно выговориться.

Несмотря на большой рост, ничего угрожающего в нем не было. Казалось, все его физические и умственные силы сосредоточены в усилии помочь мне. К такому человеку сразу проникаешься доверием.

– По-видимому, обошлось без травмы головы, – сказал он. – Тем не менее вы полностью забыли этот инцидент. Возможно, следует поискать другую причину амнезии.

Доктор располагал к себе, но я все еще не вымолвил ни слова. Он сцепил широкие ладони.

– Насколько я знаю, – мягко сказал он, – вы говорили о чем-то, пока к вам не вернулось сознание. Бёрнз считает, что перед тем как сесть в машину, вы испытали какое-то сильное потрясение. Нам нужно поговорить о том, что было с вами раньше. Это поможет вам вспомнить, что произошло в машине.

Благодаря морфию я чувствовал себя так хорошо, Гордон Кактейль был так добр ко мне, и я так давно ни с кем не говорил… Я охотно открылся ему. Слова превратились в горячие угли, мне не терпелось их извергнуть. Я говорил и говорил. Вернулся к самому началу, рассказал о своем рождении и о смерти сестры, о смерти отца и безнадежной болезни матери, о вояже на «Камноке» и дружбе с Гарри Грином, я рассказал ему про остров Святого Иуды и про то, как тетя Лиззи убила дядю Нормана, рассказал о пребывании в Доме Милосердия и о том, как я переселился в Канаду, о мирных годах и о кошмарах, загнавших меня в дом с башенками, и о романе с Тристессой; я рассказал о борьбе с черным пятном и о поездке в мотель среди холмов, я рассказал ему о встрече с женщиной и сказал, что то было самое чудесное происшествие в моей жизни.

Но когда дело дошло до обстоятельств аварии, я снова ничего не смог припомнить. Меня удивляло другое: как странно, что я лежу в больнице города Инвертэя, города, который называется в точности как курорт, где мои родители зачали меня. И еще кое-что я припомнил – сон, который я видел в первую ночь на больничной койке: я стоял у окна верхнего этажа какого-то дома в горах, и мимо шла процессия одетых в черное женщин.

Они вдруг застыли на месте, будто кадр на экране. Листья, падавшие с деревьев, зависли в воздухе, словно и время, и ветер тоже остановились. Высокая женщина, несшая знамя, занесла ногу для следующего шага. Знамя развернулось и тоже окаменело, и теперь я мог прочесть слова: «Чудовищный строй женщин». Я посмотрел в окно здания напротив, и там, наверху, тоже стоял наблюдатель, весь одетый в черное, и смотрел на меня холодными, страшными глазами.

Гордон Кактейль умел слушать. Он то и дело кивал, поощряя меня. Когда я закончил, он попросил разрешения задать несколько вопросов.

Но странное дело: едва закончив рассказ, я пожалел о своей откровенности. Эйфория морфия испарилась, пока я излагал историю своей жизни, и к тому же я так увлекся процессом, что почти не обращал внимания на то, что говорю. Теперь я не мог поверить, что решился на такое, выдал себя. Меня охватила неприязнь к доктору. Он застиг меня врасплох, воспользовался моментом, когда мой ум ослаб. Я разозлился, утратил власть над собой.

– Стыдитесь! – заорал я – очень громко, хотя психолог сидел в шаге от меня. – Вы лезете в частную жизнь пациента, когда его накачали наркотиками. Это психологическое изнасилование! Вы попросту насильник! – Судя по неистовой вспышке, морфий еще действовал.

Гордон Кактейль улыбался, оставаясь все таким же любезным.

– Хорошо, хорошо! Это вполне естественные эмоции, – кивал он. – После всего, что вы пережили. Мне осталось задать вам несколько очень простых вопросов. Помогите мне, и я сумею помочь вам.

Перед глазами все расплывалось, я потер их и понял, что плачу. Только этого унижения мне и не хватало.

– Шарлатан, прилипала! Оставьте меня в покое! – орал я. – Оставьте меня.

– Хорошо, – повторил он, неспешно поднимаясь со стула. – Не удерживайте эмоции в себе. Я вернусь, когда вам станет лучше.

На следующий день седовласый полисмен отвез меня на место аварии. Мы ехали молча по однообразным заснеженным дорогам.

– Рано в этому году выпал снег, – промолвил он какое-то время спустя. – Местность вам знакома?

На мой взгляд, все дороги тут выглядели одинаково, точно стеллажи огромной библиотеки. Как отличить одну от другой?

– Почти приехали, – сказал он.

Впереди была развилка, и водитель свернул налево. Короткий проезд мимо рядов вечнозеленых елей закончился пустырем размером с футбольное поле. Водитель притормозил и указал рукой на деревья.

– Здесь нашли машину, – сказал он. – Наверное, вы думали, что все еще едете по шоссе. Когда росчисть закончилась, вы ударили по тормозам, и вас понесло через насыпь прямо на деревья.

Сквозь ветровое стекло я разглядел дерево со сломанными ветками и свежей раной на стволе.

– Ну как, припоминаете? – настаивал полисмен. Я ответил – нет, ничего не помню. Так я сказал ему. Однако что-то знакомое в этой местности было, хотя, готов поклясться, никогда прежде я здесь не был.

– Много лет назад мы патрулировали эти места, – сказал он. – Тут был мотель, его давно снесли.

Я бы ни за что не стал у него спрашивать название мотеля, но он поспешил сам:

– «Горец» – вот как он назывался, – сказал он.

 

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

В субботу меня выписали из больницы. Я полностью пришел в себя и, если не считать травмы руки, был здоров. Доктор Бёрнз надеялся, что со временем и рука обретет подвижность.

Около часа пришлось ждать такси, которое должно было отвезти меня обратно в Камберлоо. Я стоял за кадками с папоротниками в вестибюле, и Гордон Кактейль вместе с доктором Бёрнзом остановились в нескольких ярдах, не заметив меня. Они о чем-то говорили, каждый держал в руке чашку с кофе. Я подумал, что разговор обо мне, и не ошибся.

– … Классический случай, – говорил Гордон Кактейль. – Жаль, что он выписывается. Все признаки хронического эдипова комплекса. Ему кажется, что он возвращался обратно в утробу. Массивный комплекс вины. Он говорит, что его сестра-близнец погибла вскоре после рождения, а потом в тех местах, где он жил, происходили катастрофы и погибала значительная часть населения. Он пережил неудачный роман и несколько лет наркомании, которая привела к галлюцинациям. К этому присоединяются явные элементы параноидальной шизофрении: он уверен, что недавно им завладело иное существо. – Кактейль покачал головой. – Право, Бёрнз! Такой случай не часто встречается.

В этот момент доктор Бёрнз увидел меня и кашлянул. Гордон Кактейль обернулся и тоже заметил меня.

– А, мистер Полмрак! – сказал он. – А я как раз говорил о вас.

Его нисколько не смущало, что я подслушал диагноз. Невероятный, ужасный человек – человек без тайн, готовый повторить перед всем миром то, что сказал наедине. Доктору Бёрнзу стало неловко, он поспешил уйти.

– Мистер Полмрак, – сказал Гордон Кактейль, – если б я мог уговорить вас встретиться со мной снова. – И он заговорил самым вкрадчивым и убедительным тоном. – Послушайте, раз в месяц я приезжаю в Камберлоо, в Центр душевного здоровья. Я мог бы составить расписание сеансов для вас.

Я ответил, что мне это не нужно, и доктор понял, что я не шучу.

– Ладно, – сказал он. – Коли вы так считаете… Но если передумаете, вы знаете, как меня найти. Поверьте мне, когда испытания, подобные вашим, облекаются в слова, это целительно. Даже если вы не хотите разговаривать со мной или с кем-либо другим – запишите все это. Это поможет вам выздороветь.

Я с отвращением пожал плечами и отвернулся, но Гордон Кактейль сказал такое, от чего я вынужден был задержаться:

– В нашем разговоре вы упомянули «чудовищный строй женщин». Я подумал, что вам было бы полезно узнать: слова эти составляют часть названия старинной книги. Полное название – «Первая труба к бою против чудовищного строя женщин». Или вы знаете это? Я заглянул в энциклопедию и выяснил, что речь идет вовсе не об армии уродин. Слово «строй» означало «правление», монархию. Автор выступал против того, чтобы женщин допускали к власти. Вот и все – «предостережение против скверной тирании женщин», что-то в этом роде. Хотя вообще-то автор не жаловал женщин, это правда. Возможно, его бы вполне устроила ваша трактовка – строй женщин, марширующий под развернутым знаменем, внушающий ужас миру.

Вечером я вернулся в Камберлоо. Консьерж приветливо поздоровался. Он видел мою записку и присмотрел за Минни, пока я был в отъезде.

Я поблагодарил его. Лифтом ехать я не стал, поднялся к себе по лестнице, с трудом подавляя страх. Мне казалось, что пятно поджидает меня дома. Я осторожно приоткрыл дверь, и что-то черное ринулось мне навстречу. Я дрогнул – но то было не пятно, а всего-навсего Минни, хвост торчком, а мурлыкала она громче прежнего.

Я закрыл за собой дверь и поспешно оглядел квартиру. В гостиной всё на месте. В спальне свечи, расставленные вокруг кровати, оплыли и превратились в восковые кляксы. Черная таблетка все еще лежит на тумбочке. Я отнес пилюли обратно в ванную.

Налив себе скотча, я опустился в кресло, пристроив на коленях Минни. Поглаживая ее, я впервые за долгое время позволил себе расслабиться.

Или нет еще. Я снял с колен кошку и сходил в спальню за фотографией. Положил ее на стол в гостиной и стал внимательно разглядывать сквозь лупу: мать и отец стоят на занесенной снегом парковке. За спиной – какое-то здание, рядом стоит машина. Одна из тех старомодных машин, на каких уже не ездят, сплошь зализанные горбы и плавники.

При виде машины мое сердце учащенно забилось. Я перевернул снимок, отогнул перочинным ножом небольшие зажимы, снял рамку и вытащил фотографию. Перевернул ее. Верхняя полоска, шириной около дюйма, была матовой. Я едва различал старомодную неоновую вывеску над входом.

Рука, державшая лупу, дрожала, когда я подносил ее ближе к фотографии, пытаясь разобрать название мотеля. Я щурился, пробуя так и эдак расшифровать надпись. В самом ли деле тут сказано: «Горец»? Фотография была старая, фокусировка нечеткая. Когда я подносил ее слишком близко к глазам, изображение распадалось на точки. И чем дольше я вглядывался, тем яснее понимал, что никогда не узнаю наверное – и дрожь в руке успокаивалась. Наконец я сдался. Вернулся в кресло, разрешил Минни снова пристроиться на коленях, взял в руки стакан скотча. И на этот раз позволил себе расслабиться.