Под соусом

Маккоуч Ханна

Лейла Митчнер, двадцативосьмилетняя выпускница кулинарной школы, пытается выкроить себе место в сумасшедшем и жестком мире лучших ресторанов Манхэттена. Она знает, что из нее получится отличный шеф-повар, но пока батрачит на босса-женоненавистника, который скорее сделает своим помощником посудомойщика, чем даст женщине возможность проявить усердие в роли шеф-повара. При этом Лейла сознает, что тающий остаток на ее банковском счете не покрывает долг перед соседкой по квартире, но зареклась просить помощи у своей эгоцентричной, многократно разведенной матери — актрисы мыльных опер.

На личном фронте дела обстоят не лучше. Лейлу сводят с довольно славным парнем, но его мокасины с кисточками и корпоративные манеры выдают аристократа «белой кости», а от таких она решила держаться подальше. После долгих неудач Лейла встречает музыканта, который кажется ей богемным прекрасным принцем, однако вскоре обнаруживает, что он просто халявщик, а не партнер. И все же Лейла не бросает поиски настоящей любви и успеха — и в конце концов находит и то и другое там, где меньше всего ожидала.

Свежий, живой голос Ханны Маккоуч звучит со страниц ее книги — очаровательной современной сказки про Золушку, любовь, секс, поваров и большой город.

 

Вот уже девять месяцев я изо дня в день перелопачиваю горы зелени в салатном цехе «Такомы», и терпению моему приходит конец. Осточертело умолять шефа, чтобы избавил меня наконец от фирменного салата «Цезарь» и кускуса и дал хоть разок приготовить что-нибудь стоящее. Я уж подъезжала и так и эдак. Поначалу вежливо интересовалась у Ноэля, нашего шеф-повара, не пора ли мне, по его мнению, проявить себя в искусстве соте. «Сперва научись с мороженым обращаться, — шипел в ответ Ноэль. — А то вечно у тебя каша вместо шариков». (Еще бы не каша: уголок для десертов в пятнадцати сантиметрах от 260-градусной жаровни!) Вот когда мороженое перестанет расплываться по тарелке, тогда он позволит мне попотеть над грилем. И только потом подумает, не перевести ли меня на соте.

Собственно, против гриля я ничего не имею. Более того, я его обожаю. Однако любой мало-мальски знакомый с кухней человек знает, что между грилем и соте — пропасть. Ни в коем случае не хочу сказать, будто гриль не требует мастерства, но так уж вышло, что у ребят, которые им занимаются, воображения не больше, чем у пещерного человека. Ни намека на художественное чутье. Они подадут вам безупречно розовую вырезку из оленины, предварительно посолив ее, поперчив, проткнув в двух-трех местах и подрумянив. И все! Эти люди не рождены для изысканных приправ и соусов. Их стихия — огонь и мясо.

А соте — это высший пилотаж. Повар на соте — самая высокая должность на кухне, не считая шефа и его помощника. И я, черт возьми, достаточно настругала салатов, чтобы о моей кандидатуре хотя бы подумали. Сколько еще мне гробить свое здоровье? Я и так уже усвоила, как щиплет от уксуса порезанные пальцы, — до конца своих дней не забуду. «У вас превосходный салат!» Знайте же — это мои голые руки потрудились над каждым листочком, втирая заправку. Латук от меня млеет.

Да, я честолюбива и, к чему скромничать, у меня неплохой вкус. Уверена, что могу передать тончайшие оттенки самых сложных соусов. Я хочу карабкаться вверх, а не прозябать среди салатиков и десертов. Хочу открыть собственное дело. Быть Шефом. Единственный способ добиться этого (если, конечно, не купить готовый ресторан) — стать лучшим в мире поваром. Вот моя цель. Вот о чем я мечтаю.

А пока готовлю десерты, холодные закуски и помогаю повару на гриле: нарезаю мясо, пеку кукурузный хлеб к тушеной козлятине. Это хороший знак. Значит, и моя самостоятельность у гриля не за горами. И что же делает этот придурок Ноэль? Проталкивает на гриль Хавьера, посудомойщика. Уму непостижимо: прочить Хавьера в повара на гриле! Унизительнейшая пощечина для выпускницы «Кордон Блё», доложу я вам.

Не то чтобы год в Париже, где я училась у великих мастеров, сделал меня асом кулинарии, вовсе нет. Откровенно говоря, «Кордон Блё» нельзя назвать суровой или требовательной école de cuisiné. Из трех десятков моих однокурсников кулинария как бизнес интересовала человек пять, считая меня. Большинство же — наследницы южноамериканских денежных мешков — намеревались ублажать будущих мужей. И все-таки в «Кордон Блё» я узнала, что к чему. Пусть даже образование во Франции сформировало у меня слегка завышенную оценку собственных поварских способностей, но на кухне я теперь в своей стихии.

Думаю, наша с Ноэлем проблема в том, что два медведя в одной берлоге не уживаются. Кулинария — штука эмоциональная. У человека, посвятившего себя этому искусству, попросту не может не быть своих взглядов и идей. В этом-то, видимо, и суть. Наверно, Ноэль тычет меня носом в дерьмо исключительно для того, чтобы показать, кто тут главный.

Ну а я стараюсь не попадаться шефу под горячую руку. В результате мне даже присесть некогда! Если выдается свободная минутка, помогаю новому посудомойщику собирать тарелки. Мое рабочее место практически стерильно — все выдраено, вытерто и на местах. Вместе с Пабло, коллегой по цеху, я скатываю махонькие, идеально круглые шарики тыквенного мороженого с пралине и украшаю хрупкими шоколадными звездочками, ухитряясь их не сломать. Работаю резво, чтобы мороженое по пути к посетителю не растеклось сливочной лужей.

И все это, между прочим, сверх своих прямых обязанностей, в которые входит: смешивать заправки для «Цезаря» и прочих салатов; резать тонкими ломтиками дайкон, морковь и молодой лук; мыть и крошить петрушку, базилик и кориандр; изящно раскладывать по тарелкам козий сыр, испанскую копченую колбасу с красным перцем, паштет из черных бобов и выдержанный пармезан; поджаривать грецкие орехи; резать кубиками груши; чистить и нарезать помидоры, огурцы, перец чили и свеклу… И т. д. и т. п.

Когда Ноэль объявил конкурс на вакансию мастера по соте, я немедленно предложила свою кандидатуру. Женщине на кухне приходится выпрашивать даже то, что она заслужила. Нужно написать речь заранее, да не простую, а пламенную. Какого черта шеф-повару переводить тебя на гриль или соте, если он вполне счастлив видеть тебя по локоть в зеленом салате и за сооружением вигвамов из черных бобов? Так было везде, где я работала. Разговор короткий: «Женщина? На закуски! Хочешь — милости просим. Не хочешь — проваливай».

Им нужна зависимая (как я) и наивная (какой я была) девочка, которой можно вешать лапшу на уши, которая будет безропотно выполнять самую грязную работу на кухне, считая это подготовкой к более престижным должностям.

Ноэля и поваром-то приличным назвать нельзя — вот что меня больше всего бесит. При необходимости он, конечно, что-нибудь сварганит, но никогда еще под белой крахмальной формой шеф-повара не скрывалась такая вопиющая бездарность. У Ноэля, как и у меня, за спиной четыре курса гуманитарного института, так что он не из тех, кто родился с поварешкой в руке. Зато он умеет роскошно преподнести блюдо: художественно сбрызнет его с одной стороны, с другой — соорудит интригующий зигзаг в духе абстрактного экспрессионизма и — вуаля! Шедевр готов! Башковитый парень, что и говорить. Тяжело, небось, носить котелок с такими мозгами. Даже при его жирной шее. И уж совсем добивает то, что он на год младше меня. Впрочем, посмотрев на ситуацию глазами психоаналитика, я пришла к выводу, что самомнение Ноэля — только маска: он дерьмо и сам об этом знает. Поди, и член у него не больше мизинца. По правде говоря, он голубой, а это качество на кухне нельзя недооценивать.

Черт, но как же он меня достал! Чему можно научиться у шеф-повара, который не умеет готовить? Все, что от него нужно, — не вставлять мне палки в колеса. Господи Иисусе, в этом городе столько профанов стоит у гриля и готовит соте! Справлюсь я или не справлюсь — для Ноэля не вопрос. Я женщина, и этим все сказано. Я знаю, что должна еще многому научиться. Но почему не дать мне шанс?

Захожу на кухню налить себе кофе. Джейми у раковины читает «Нью-Йорк таймс».

— Мой бог, ты уже встала? — притворно удивляется она. Джейми вечно цепляет меня за то, что встаю позже нее. Как будто я не пашу до часу ночи.

— С добрым утром.

Уже на взводе, я протискиваюсь мимо нее к плите. Чайник, ясное дело, пуст. Джейми вскипятила воды ровно на одну чашку своего травяного чая.

— Уж прости, не рассчитывала, что ты поднимешься в такую рань. Все утро кручусь как белка в колесе.

— Не страшно, — привычно бросаю я в ответ, а про себя думаю: трудно, что ли, налить на одну чашку больше? Теперь я должна доливать холодной воды и кипятить все это дело заново. Джейми в курсе, что без кофе я никакая, но каждое утро надо мной издевается. Тащится от моих мучений, не иначе.

— На телевизоре счета за телефон и свет. Я заплачу, только дай свою долю, — великодушно предлагает она, откусывая микроскопический кусочек рисового пирожного и отправляя остальное в ведро. Джейми из тех худосочных девчонок, которые вечно всем дудят в уши про свой зверский аппетит и страсть к молочным коктейлям. У меня вошло в дурную привычку при каждом удобном случае приглядываться к ее заднице. Где там целлюлит? Где?

Бумажный фильтр уже в нашей маленькой, на две чашки, кофеварке. Пакет молока и кружка-термос наготове. Как только закипит вода, я оживу. О деньгах сейчас думать не хочется. Я перешла на «Эль Пико» в жестяных банках, потому что он в два с лишним раза дешевле моего любимого кофе «Старбакс Френч Роуст». Сбережений у меня ноль, и с работы, судя по обстановке в «Такоме», я могу очень скоро вылететь. Надо будет как-то выкручиваться. На душе паршиво. Иду за «Кэмел лайтс» в гостиную, если так можно назвать комнату размером полтора на три метра.

— Курить? — кричит вслед Джейми.

— А что, нельзя?

— С утра? Фу, какая гадость.

Проглатываю молча — нет сил огрызаться. На каждой кухне какой-нибудь всезнайка непременно берет меня под крылышко, чтобы научить «правильно» печь тыкву или варить морковку. Не хватало еще, чтобы соседка по квартире выговаривала за выкуренную с утречка сигарету. Тем более что и сама Джейми курит. Только она из тех лицемерных курильщиков, что воротят носы от сигарет до пяти вечера, за выпивкой и после еды.

— Слушай-ка, я загляну вечерком в «Такому» с парочкой коллег, а? Как ты на это смотришь? Дашь чего-нибудь куснуть?

В этом вся Джейми. Она подруга моей подруги по колледжу, которую я считала клевой девчонкой, пока не поселилась с Джейми. Теперь только удивляюсь, как можно одновременно дружить со мной и с Джейми. Такая зануда, аж тошно.

— Ты про закуски? — уточняю я в расчете, что до нее дойдет: закуски ведь в меню значатся, за них платить надо.

— Ага. Что-нибудь пожевать. К винцу. — Она небрежно щелкает пальцами. Мол, так, пустячок.

Джейми — специалист по связям с общественностью. Благодаря своей профессии она прекрасно усвоила принцип «услуга за услугу»: ты мне бесплатные закуски, я тебе бесплатные билеты на премьеру какого-нибудь отстойного фильма. Ей не понять, что для Ноэля хуже бабы на кухне может быть только баба, разбазаривающая продукты на своих расфуфыренных подружек. В прошлый визит Джейми все совала нос на кухню и требовала меня, что едва не стоило мне работы. Положение спасли ее сиськи, эффектно выглядывающие из глубокого выреза платья. Хавьер и Пабло жадно вытянули вперед руки и принялись синхронно двигать бедрами — взад-вперед, взад-вперед… Ноэль захихикал и поплатился: прозевал пару порций паштета, которые я стибрила для Джейми.

— Ты куда вырядилась? Неужто на работу? — интересуюсь я после первого глотка крепчайшего кофе. По мне, в таком прикиде только гроб нести. Или я еще не отошла от выговора за сигарету?

— Критикуешь Армани?

— По-моему, обычные штаны.

— Ага. Обычные штаны от Армани, — надменно тянет она, встряхивая тщательно уложенными светлыми (благодаря ее парикмахеру) волосами.

— Весь вопрос, в каком количестве и что именно «куснуть». — Я пытаюсь изобразить пальцами кавычки, опрокидываю кружку и с воплем «Бляха муха!» заливаю всю футболку горячим кофе.

— Ну и выражения! Ты же девушка! Совсем распустилась на своей кухне.

Я не в настроении признавать ее правоту.

— Уши вянут? — цежу сквозь зубы.

— Знаешь что, Лейла? Забудь. Я тебя ни о чем не просила. Мы лучше сходим в «Готэм». Деньги, слава богу, есть.

Я еле сдерживаюсь: деньги есть, говоришь? Что ж ты, чертова кукла, вечно норовишь на халяву пожрать? Но ругаться с утра — последнее дело.

Все, начинаю новую жизнь. Я должна 75 долларов за телефон и 15 — за свет. Дело плохо: на счету только 10, и раньше следующей пятницы мне не заплатят. Терпеть не могу опаздывать с платежами, но с тех пор, как я работаю поваром, иначе не получается. Джулия (моя мать) помогла бы, но я скорее удавлюсь, чем приду к ней с протянутой рукой. Мать у меня — мастер все выворачивать наизнанку. Уж лучше испортить отношения с электросетью и сотовым оператором. Даже с Джейми! По крайней мере, не так унизительно.

Отец, пока был жив, холил и лелеял меня. Тем не менее в один прекрасный день, когда большинство моих друзей спокойно проматывали родительские денежки, мой Богатенький папочка, выкарабкавшийся из нищеты коммерсант, посадил меня перед собой и заявил:

— Нельзя всю жизнь жить на чужие деньги. Это вредно. Так ты никогда не узнаешь, что такое чувство гордости за собственные достижения. И вообще это портит характер. Я хочу, чтобы ты добилась успеха в жизни. А мои деньги станут тебе только помехой.

Ну и что он ожидал услышать в ответ? Стыдно сказать, но я завопила, как последняя истеричка:

— Да я других денег, кроме твоих, в руках не держала! Только благодаря им я прожила в этом мире двадцать один год! Твои деньги… Сколько раз они меня выручали! Ты что, решил отнять у меня все? Я привыкла каждое лето проводить в Нантакете, каждое Рождество кататься на лыжах в Церматте! У меня были лошади, престижное образование, модные шмотки и старый бабушкин БМВ! Весь мир лежал у моих ног, а теперь ты говоришь, что деньги — это вредно? Что значит — вредно? От хорошей жизни еще никто не умирал! Теперь прикажешь мне идти ишачить? Где бритва? Бритву мне, бритву! Задыхаюсь! Воздуху! Воздуху!

Джулия отправила меня к психиатру. Боялась, я выкину что-нибудь ужасное. И была, кстати говоря, недалека от истины. Особенно после известия, что папочка переписал завещание в пользу двадцатипятилетней шлюхи, ради которой он бросил мою мать. Я была уверена, что вот-вот отдам концы или, в лучшем случае, свяжусь с наркоманами. Ей-богу, всерьез подумывала, не подсесть ли на героин. Увидит, как его девочка загибается во цвете лет, запоет по-другому. И знаете, что случилось? Первым умер отец — разбился на мотоцикле в Швейцарских Альпах. По крайней мере, повеселился перед кончиной. Для меня, однако, это было слабым утешением: не отпускало чувство вины, ведь я почти желала ему смерти… А год спустя мы с Дженет, отцовской пассией, развеяли его прах в парке Гранд-Тетон. За отель платила она. И на том спасибо.

Отец, как выяснилось, все же завещал мне небольшую сумму — закончить образование. Есть! — вырвалось тогда у меня, как ни жестоко это звучит. В душе-то я знала, что он не бросит меня на произвол судьбы. Родитель бывал суров на словах, но человечность всегда брала в нем верх.

Я перечитала гору книжек из серии «Делай, что тебе нравится, и деньги придут сами», и в двадцать шесть лет меня осенило. Все вдруг встало на свои места: больше всего на свете я люблю готовить, есть и пить. Так чему же, как не кухне, посвятить свою жизнь? А где учиться кулинарии, как не в Париже?

Признаться, мы с отцовским юристом попили кровушки друг у друга: под образованием он понимал исключительно право и коммерцию. Но мое упорство победило, и вот я в «Кордон Блё». Как видите, это был осознанный выбор. За свою жизнь я дала столько званых обедов, что твердо знала: на этот раз я не ошиблась дорожкой. До этого перепробовала много разных занятий. Но теперь мои метания закончились. Кулинария. Почему я не подумала о ней раньше? Впервые в жизни мне показалось, что любимое дело и приличный заработок совместимы.

Целый год я училась рубить, резать ломтиками и кубиками, дегустировать. Совершенствовалась в таких блюдах, как bœuf bourguignon, cassoulet, filet de porc vouvray и lapin a la moutarde. Я постигала премудрости вин и училась отличать брюнуаз от мирпуа. Я практиковалась у самого Жака Венсана в «Ле Даймонд», в горах Юра под Женевой. Обедала в лучших ресторанах Франции. Хорошее было времечко! Сколько людей отдали бы полжизни, чтобы попасть во французскую кулинарную академию. Уникальный шанс.

А теперь, вернувшись в Нью-Йорк, я режу салаты за чисто символическое жалованье. Мое представление о кулинарии — вкусные блюда, удовольствие, выгода, общественная польза, радость творчества — перевернулось с ног на голову.

Половина третьего. Удивительно теплым, солнечным январским деньком на своем классном французском велике я держу путь по Шестой авеню к «Такоме». На мне велосипедки, ботинки и под распахнутой курткой веселенькая розово-зеленая рубашка в горошек. Еду быстро, лавируя между машинами, но в погоне за острыми ощущениями стараюсь все же уцелеть. Таксисты держат дистанцию. Спереди и сзади меня — пара рассыльных. Пристраиваюсь за автобусом, тот вдруг резко тормозит. Я ухожу вправо, выворачивая руль, и на миг теряю равновесие. Не скажу, что перед глазами пронеслась вся моя жизнь, но сердце точно чуть не выскочило через глотку. Еще через мгновение я прихожу в себя, вовсю кручу педали, адреналин разгоняет кровь… ШМЯК! Здрасьте, приехали!

Я даже не успела сообразить, как это произошло. Знаю только, что перелетела через руль, причем мои ноги по-прежнему намертво зажаты в креплениях педалей, и рухнула на бедро. А сверху на меня свалился мой велик. Боль адская; вопль рвется из меня сам собой.

— АААААА! АААААА! — ору без остановки, растянувшись посреди Шестой авеню под собственным шикарным велосипедом. Беру себя в руки и замолкаю, прислушиваясь к боли. Несколько секунд лежу, не в силах пошевелиться, в голове стучит: «Надо выбираться отсюда, не то раздавят!»

Надо мной склоняется молодой негр-рассыльный. Кто-то орет:

— Куда прешь, урод! Стой, мудила хренов!

— Эй, ты жива? — спрашивает парень. — Встать можешь? «Скорую» вызвать? Дай-ка я сперва твою машину уберу.

Его ладонь на моей руке успокаивает, как и заботливый голос. Похоже, он искренне беспокоится за меня. В Нью-Йорке это редкость (в смысле, доброта, а не авария). Парень осторожно высвобождает мои ноги, застрявшие в креплениях, и поднимает велосипед. Но мы все еще торчим посреди Шестой авеню, где нас могут переехать в любую секунду.

— Ну что, идти можешь? — Он протягивает мне руку.

Ухватившись за нее, я поднимаюсь и оцениваю ситуацию: вокруг нас несколько рассыльных, еще трое взялись регулировать движение. Верзила-растаман (грива черных волос заплетена в несметное количество косичек) буквально на руках оттащил такси на обочину и продолжает орать:

— Стой, где стоишь, козел. Попробуй только дернуться! — Увидев меня, висящую на руке своего спасителя, смягчается: — Цела? Я все видел. Давай копов кликнем. Этот ублюдок поддал тебе под заднее колесо.

Растаман разошелся не на шутку, — такое впечатление, что он на таксистов давно имеет зуб. У меня же мысли путаются и здорово болит бедро. С локтя капает кровь; подняв руку, я обнаруживаю, что содрала кожу под локтем. Таксист мотает головой, оправдываясь:

— Чего это он? Я тут ни при чем, я ее не трогал!

Честно говоря, я не уверена, что он виноват. Уж больно быстро все произошло. Но если подумать, с чего бы я вдруг кувыркнулась через руль, если мне не поддали по заднему колесу? Должно быть, все-таки парень меня задел. Растаман уже взгромоздился на капот машины, чтобы не дать таксисту удрать. Столпившиеся рассыльные тарахтят наперебой: «Все нормально? Врача нужно? В больницу?»

Я плетусь к тротуару, хотя бедро болит невыносимо. Наверняка вывихнула.

— Понятия не имею, как это вышло, — говорю. — Мне надо на работу.

В голове только одна мысль: опоздаю.

— Ты точно в порядке? — допытывается растаман. — Имей в виду, я все видел: парень точно тебя подрезал. Страховка-то у тебя есть?

Я киваю. Мой спаситель прислоняет велосипед к фонарному столбу и спрашивает напоследок:

— Все хорошо, да?

Я снова киваю.

— Ну, тогда я отчаливаю. Вот номер моего мобильника. Если будет нужен свидетель или еще что. — Он протягивает мне карточку, садится на велосипед и уезжает.

Разъезжаются и остальные рассыльные. Растаман неохотно слезает с капота. Таксист с облегчением вздыхает:

— Спасибо, мисс, спасибо, — и тоже скрывается из виду.

Я снова забираюсь на велик. Крутить педали оказывается не так больно, как идти. Однако на работу я опаздываю, да еще как. А для меня это дело чести — я должна успеть вовремя, чтобы не дать Ноэлю шанса пополнить свой список «Почему я не перевожу Лейлу на соте».

С трудом протащив велосипед через парадный вход ресторана, я взваливаю его на правое плечо. Ну и боль, черт побери! Цепляясь за перила, волочусь вверх по ступенькам в раздевалку, где наталкиваюсь на наших пекарей-колумбийцев, Бенни и Хоакина, в одних трусах от Кельвина Кляйна.

— Ух ты! Смотри-ка, чего она притащила! — восклицает Бенни.

Я медленно опускаю велосипед на пол, пристегиваю его к трубе и сбрасываю рюкзак.

— Ни фига себе! — Хоакин округляет глаза. — Где это тебя так?!

— Авария.

— Боже, а ты видела свой локоть, подруга? Я за аптечкой. — Бенни вмиг натягивает штаны и как есть, без рубашки, выскакивает за дверь.

— Ну ты глянь на него! Тоже мне супермен!.. — кричит ему вслед Хоакин. — Присядь, — он пододвигает мне складной стул, а сам опускается на одно колено. — Дай-ка Хо немножечко посмотрит. — Хоакин поднимает мою руку и осторожно сгибает ее в локте, поворачивая вверх тем местом, где кровь и грязь. — Сначала все надо хорошенько помыть. Вставай. — Он выпрямляется. — Обхвати меня за шею, я отведу тебя в ванную.

— Не стоит, Хоакин. Я сама.

— Да ладно, я тренированный, — заверяет он, поигрывая бицепсами, и подставляет руки, как ребенку. — Запрыгивай, донесу!

— Спасибо, не надо. Правда.

— Я встаю, но при первом же шаге вскрикиваю от боли. Хоакин тут же просовывает голову мне под руку:

— Ну что? Теперь заткнешься?

Мы вместе ковыляем в ванную. Хоакин моет мне локоть и колено дезинфицирующим мылом. В дверях возникает Бенни с аптечкой.

— Где наша раненая? — Достает флакончик бацитрацина, снимает красную крышку. — Сначала капельку этого, — приговаривает он, щедро поливая содранные места. — А теперь вытрем чистой салфеточкой, чтобы ничего не осталось. — Бенни дует мне на локоть и колено, смазывает неоспорином и завершает процедуру приклеиванием полудюжины полосок лейкопластыря. — Вроде все.

— Спасибо, ребята.

Одной моей половине приятна такая забота. Другая половина ежится от неловкости. Жуть как неохота показываться на кухне в таком плачевном состоянии. Я должна выглядеть сильной и бесстрашной: подумаешь, врезалась в такси на Шестой авеню. На деле же чувствую себя слабой, беззащитной и, кажется, сейчас разревусь. Наверное, я заслужила эту аварию. Просто так ничего не происходит.

Оставшись одна, я стаскиваю с себя рубаху и штаны и с тоской разглядываю гигантский багрово-сизый синяк вверху бедра. Только его мне и не хватало. Отличное украшение для задницы.

Кухня в «Такоме» квадратная, рабочие столы и холодильники — из нержавейки. Самый центр занимает стойка, уставленная белыми тарелками; мойка и участок гриля у дальней от входа стены, участок соте — напротив. Газовые плиты и духовки используются на обоих участках, следовательно, повара на гриле и повара-соте работают лицом друг к другу. С одной стороны двери стоит металлический стол для посуды, с другой — морозилка для десертов, жаровня и участок холодных закусок — наше с Пабло рабочее место. Окошко для выдачи блюд, рядом с участком соте, выходит в обеденный зал с крохотным баром. Собственно, бар у нас — одно название, по сути, всего лишь выгороженный в зале уголок. Так что, хоть «Таймс» пару недель назад и дала «Такоме» три звезды, обстановка здесь тянет скорее на забегаловку, пусть и дорогую, чем на изысканный ресторан. Закуску из голубятины под острым соусом по пятнадцать баксов за порцию вам подадут под музычку группы «Блюз Трэвелер» на всю катушку.

— Опаздываешь! — цедит Ноэль, когда я вползаю в кухню.

— Виновата. Больше не повторится.

Чтобы попасть к своему столику, мне приходится протискиваться мимо Ноэля. Я изо всех сил втягиваю задницу, стараясь не задеть его.

— Бурная ночка? — интересуется он сквозь зубы.

Я достаю ножи. Наверно, я двигаюсь как в замедленной съемке, потому что он повышает голос:

— Повторяю, ты опоздала, Лейла! А ну, давай пошевеливайся!

Я не отвечаю. В горле комок, но реветь я не буду. Я сильная. Пабло усердно крошит лук, прижав подбородком мокрое бумажное полотенце, чтобы не лить слезы.

— Qué te pasô? — шепчет он, придвигаясь ко мне.

— Tuve un accidente.

— Estas bien?

— Bastante, — заверяю я, пытаясь улыбнуться. Раскладываю ножи — овощной, рыбный и главный, достаю стальное точило. Я всегда завидовала ловкости, с которой повара точат свои ножи, и не сразу, но все же освоила эти быстрые движения вверх-вниз, из стороны в сторону. Теперь могу со знанием дела строить из себя профи. Вжик-вжик, свистит металл. Я успокаиваюсь, постепенно сосредотачиваюсь, с наслаждением представляю, что можно сотворить с Ноэлем хорошо наточенным ножом, и вдруг мой взгляд падает на нового парня.

Дэнни О’Шонесси, черт бы его побрал. Вот кого выбрал Ноэль на место повара соте. Я возненавидела этого О’Шонесси с первой минуты, и не только потому, что настроена ненавидеть любого мастера по соте.

Краснорожее, белобрысое чучело с торчащими «ежиком» волосами заходит, точнее говоря, бесцеремонно вваливается в кухню с таким видом, будто только что нюхнул кокса. Руки у него трясутся, лоб блестит от пота, в уголках рта — белые ошметки шелушащейся кожи, губы растянуты в ублюдочной ухмылке. И последний штрих к портрету — омерзительный фурункул на шее, прямо над ослепительно белым воротником халата.

Я до того убита, что Пабло кладет мне руку на плечо и утешает: «No te preocupas». Зато Ноэль, гений кадровых решений, предпочитающий видеть у себя на соте беглого зека-наркомана, а не «бабу-всезнайку», так откровенно наслаждается моим несчастным видом, что у меня руки чешутся запихнуть ему в зад самую большущую из наших мельниц для перца.

Обстановочка для начала трудового вечера, сами понимаете, та еще. На кухне, как обычно, пекло градусов под сорок. Начинают поступать первые заказы. Я закатала штаны до колен, повязала голову синей банданой. Пабло опустил полотенце в ведро со льдом — пот с физиономий вытирать.

О’Шонесси, кажется, не без способностей, но, по-моему, чересчур усердствует с дверцей духовки и слишком рьяно швыряет сковородки на плиту. Из кожи вон лезет, чтобы показать, что в этом деле собаку съел. Но меня не проведешь. Я знаю, что такие чересчур шумные и прыткие парни на самом деле не контролируют свои действия. В горячке, конечно, хлопнуть духовкой не грех, но сейчас-то спешить некуда. Вся кухня (кроме Ноэля, похоже) прекрасно понимает, что это игра на публику.

Молчун Пабло с хитрой улыбкой бормочет себе под нос: «Maricôn, pinche rubio. Sabes? El es de Chiapas». Из Чьяпаса у нас Хавьер, и как-то так сложилось, что назвать чьей-нибудь родиной этот город в «Такоме» стало смертельным оскорблением.

А вот и первые заказы. Обычно их передает Ноэль, но сейчас он вышел, и новенький присваивает себе его полномочия:

— Острый паштет! Два зеленых салата! Один козий сыр! Один «Цезарь»! — орет он и вдруг добавляет (мы с Пабло и Хавьером не верим собственным ушам): — Andale, vite! Vite!

Я отзываюсь:

— Острый паштет! Два зеленых! Один козий, один «Цезарь»!

Мы с Пабло работаем молча: забрасываем в большие серебряные салатницы всевозможные виды латука, посыпаем солью, перцем, травами, поливаем заправкой из уксуса и оливкового масла, выдавливаем три треугольника паштета из черных бобов на специальную тарелку и на минуту суем в жаровню.

— Одна утка! Две вырезки! Один лосось!

Хавьер откликается:

— Dos вырезки!

Про утку и лосося он не повторяет: ими занимается козлина О’Шонесси. Ноэль возвращается на кухню. Пока все более-менее спокойно, но это только начало, ведь сегодня пятница. Скоро вся кухня в поте лица будет жарить, парить, тушить, что-то мешать и подбрасывать на сковородках.

Лавина заказов нарастает. Ноэль координирует работу и украшает блюда фирменными закорючками в стиле абстрактного экспрессионизма. О’Шонесси истово хлопает дверцами и швыряет сковородки, но все равно не поспевает, и Ноэлю приходится его выручать. Эта парочка, как два прикрывающих спины друг друга солдата, начинает пляску соте: Ноэль жарит красного люциана и ската, а О’Шонесси пыхтит над уткой с вишнями. По большому счету, это провал, ну да ладно, новичку простительно. Я великодушна, я ищу ему оправдания.

Ноэль как раз начал раскладывать рыбу на блюде, когда О’Шонесси, подпрыгнув пару раз и выпалив: «Надо отлить!» — вылетел из кухни в туалет через обеденный зал, прямо на глазах у посетителей. А это уж совсем никуда не годится.

Возвращается О’Шонесси явно вдохновленным. Готова поклясться, Ноэль уже закипает. Однако спесь не позволит ему так скоро признать свою ошибку, пусть даже ему пришлось взять на себя соте, пока О’Шонесси пудрил носик. А между прочим, когда Ноэль приближается к плите, ничего хорошего не жди.

У нас с Пабло короткая передышка: большинство клиентов закончили закуски и приступают к главному блюду. Скоро подойдет время десертов, и мы снова возьмемся за дело.

— Эй! — рычит Ноэль. — Хоть бы вид делали, что работаете!

Шеф в упор смотрит на меня. Мы с Пабло изображаем бурную деятельность: вытираем столы, на которых и без того ни пятнышка, переставляем с места на место рабочие причиндалы. Как только начинают заказывать десерты, я раскладываю по тарелкам шарики мороженого, а Пабло заливает их шоколадной глазурью, украшает мятой и выставляет под окошко. Ноэль бешено трезвонит в колокольчик: он весь вечер злится на официантов, что, впрочем, никого не удивляет, это его нормальное состояние. Он ненавидит их всех до единого — бездельники, дескать, едва волочат ноги, не торопятся доставлять его творения на стол. И чаще всего даже я понимаю Ноэля, он имеет все основания гневаться. Большинство официантов и официанток — неудавшиеся актеры, художники, музыканты, которым наплевать, дойдет ли фазан до посетителя хрустящим снаружи и сочным внутри.

Наконец у окошка появляется Сэм, рокер из Теннесси с прической а-ля Элвис Пресли, и начинает переставлять на свой поднос вазочки с фруктовым мороженым.

— Придурок, ты думаешь, их устроит фруктовая лужа? За это они платят по десять баксов? Урод! — дерет глотку Ноэль, как старый сержант на плацу, и брызжет слюной в физиономию нерадивого «солдата».

Лично я не удивилась бы, если б он добавил: «Живо! Упал, отжался! Кретин!» Однако Ноэль редко устраивает долгие разносы. Не любит, видно, терять самообладание на людях.

Все вазочки перекочевали на поднос, и Сэм уже поворачивается к залу, когда Ноэль хватает его сзади за пиджак.

— Лейла! Черт! Где мята?! — Шеф вопит, потрясая вазочкой с художественной композицией из шариков лимонного, мангового и малинового мороженого. Сверху должны быть листочки мяты. Ноэль не мог не заметить, что на мяте сегодня Пабло, и все же спрашивает с меня. С нелегальными иммигрантами он носится как курица с яйцом: работники они хорошие, и большинство кормит целые семьи у себя в Мексике, Гватемале и Сальвадоре, получая меньше меня, а ведь и мне едва хватает на квартплату. Распахнув холодильник, я запускаю руку в банку с мятой и вытаскиваю великолепную веточку с тремя листочками. Ноэль испепеляет меня взглядом: как ты могла такое допустить? Я кладу мяту поверх мороженого.

— Соте, да? — ухмыляется он.

Пабло выглядит пристыженным.

— Прости, Лейла, — стонет он, когда я возвращаюсь в наш уголок, и в знак отчаяния бьет себя кулаком по лбу.

Я его успокаиваю: моя вина, недоглядела. Он ведь всегда меня прикрывает, и я в любой момент готова сделать ради него то же самое. Мне нравится работать с Пабло — парень он молчаливый, работящий и уважает меня, что не может не радовать. Мы прозвали его Ратон — «мышь» по-испански. Шевелюра у него иссиня-черная, густая, и волосы растут так быстро, что бедняге приходится стричься каждые две недели. Пабло тощий, и росту в нем метр шестьдесят, но из-за шевелюры он кажется сантиметров на десять выше. Работник толковый, почти никогда не допускает ошибок. Я бы хотела иметь такого, если у меня когда-нибудь все же будет свой ресторан.

После случая с мятой Ноэль выходит на тропу войны. Его бесит манера новенького каждые полчаса бегать в туалет за очередной понюшкой кокса. Шеф свирепеет на глазах. Рвет и мечет, недоумок. Такого маху дал в выборе сотрудника, и, главное, все мы этому свидетели. Заказы на десерт следуют один за другим.

— Три фруктовых мороженых! — рявкает Ноэль. — Два раза коричные шарики! Три с глазурью! Четыре фруктовых! Три птифуры! И глядите не облажайтесь — это для друзей Оскара!

Оскар, наш хозяин, классный парень. Слегка не в ладах с законом, и кто знает, можно ли верить всем этим историям про его учебу в колледже, но со мной он всегда очень мил. Коротышка с обесцвеченными волосами, в роговых очках, Оскар почти каждый вечер торчит в баре. Стоит мне только высунуться за дверь кухни, и Оскар не отпустит, пока я не сделаю несколько глотков текилы.

Мы с Пабло работаем как хорошо налаженные автоматы, заранее договорились, кто что раскладывает, запаслись достаточным количеством бокалов, блюд и тарелок. В четыре руки выдавливаем из тюбика с шоколадным соусом завитушки, зачерпываем круглыми ложечками шарики мороженого, растапливаем шоколадную глазурь… Что может сравниться с чувством локтя, когда ты с надежным товарищем выбираешься из-под обстрела? Ноэль стоит над душой, выискивает промахи и ошибки.

Тарелки, блюда и бокалы (по два в каждой руке) подносим к окошку, откуда их забирают официанты. Поставив на раздачу последнюю тарелку, я замечаю на ней увечную шоколадную звезду: один лучик отломан. Ноэль тут как тут, хватает тарелку и сует мне под нос:

— Что за хреновина?!

Не надо лишних слов, я уже достала с полки коробку и выбрала идеальную пятиконечную звездочку. Есть у Ноэля этот дзэновский бзик: якобы четные числа — к несчастью. А звезды-то хрупкие, как рисовая бумага, ломаются буквально от взгляда. Хотя странно… я могла бы поклясться, что, когда ставила тарелку, все лучики были на месте. БАЦ! Оглянувшись на звук, я смотрю через голову Хавьера на стену за грилем — по белому кафелю стекает коричное мороженое с мятой.

— Другое давай! — гаркает Ноэль.

Пабло яростно зачерпывает ложечкой коричное мороженое, я выбираю три звездочки — две про запас, я теперь ученая. Ловко поливаю мороженое шоколадом, затем, затаив дыхание, кладу сверху шоколадку и мяту и, не глядя на Ноэля, направляюсь к окну. О’Шонесси лезет прямо в тарелку своей красной потной рожей: инспектирует, паразит! Фурункул на его шее таращится на меня злобным красным глазом, а изо рта явно несет шоколадом.

— Ça va? — насмешливо спрашиваю я.

— Не знаю… шарики мягковаты, могли бы быть покруче, — замечает он на полном серьезе.

Ноэль хихикает. И слава богу: доволен, значит. А вот я еле сдерживаюсь. Подумать только, я позволяю этому наркоману втаптывать меня в грязь.

— Пожалуй, — отзываюсь я. — Крутые, как яйца. Мы бы назвали этот десерт в твою честь — «Мороженые яйца Дэнни».

Хавьер и Пабло гогочут. По-английски они почти не говорят, но смысл улавливают, особенно когда речь заходит о яйцах.

Ноэлю не смешно. Своего протеже он притеснять не позволит:

— Повтори, что ты сказала?

— Ничего, — мямлю в ответ. Еще одно слово — и мне, похоже, крышка.

— Ну так и засунь язык сама знаешь куда.

Вся кухня замерла: Ноэль перешел границу, отделяющую просто придурка от скотины. Такая оплеуха, да при всем народе! Лицо у меня пошло красными пятнами, нижняя губа трясется: кажется, сейчас разревусь. В последнее время меня так легко довести до слез. Ноэль ведь на многих орет, но другим хоть бы хны. Моя беда в том, что я все принимаю близко к сердцу. Будь я хоть капельку увереннее в себе и в своих способностях…

М-да… На кухне — как на минном поле: ходи осторожно, пинки сноси терпеливо, а если уж очень хочется взбрыкнуть, тщательно выбирай момент. Убедись, что шеф в хорошем настроении, и гляди не задень его чувства. Короче говоря, Ноэлю нужно, чтобы его боготворили, а не испытывали и высмеивали: он трясется за свой авторитет. Понять я это могу. Одобрять не обязана.

Работа почти закончена, так что вполне можно разыграть маленькую драму. Прочь отсюда! Надо выпустить пар. Стянув фартук, я хочу стремглав выбежать за дверь, но бедро сразу дает о себе знать. Эффектный выход исключен. Я квазимодой выползаю наружу и шаркаю к мосту Квинсборо. Плохи мои дела. Можно бы хуже, да некуда. Или есть куда?.. Возможно, просто месячные на подходе, но мне кажется, что я схожу с ума. В висках стучит, по щекам катятся слезы. Вместе с ними уходит все напряжение этого дня. Все в порядке, все хорошо, шепотом утешаю я себя. Подумаешь, десерт. И вспоминаю, как от Дэнни пахло шоколадом. Долбаный ублюдок.

Представляю, что думают прохожие при виде хромоножки в бандане, черных сабо, клетчатых штанах и угвазданном поварском халате, которая что-то бормочет себе под нос. С приходом ночи в воздух вернулась морозная свежесть; я такая разгоряченная и потная, что это даже приятно. Возьми себя в руки, держись, твержу я. Эта скотина не будет тобой вертеть. И что бы ни случилось, он никогда не должен видеть твоих слез.

На Второй авеню ни души. Я провожаю глазами трамвай, идущий через Ист-Ривер на Рузвельт-Айленд. На Шестидесятой улице понимаю, что ноги сами привели меня к психушке, и хохочу от души. Краем глаза замечаю Марка Аллена — шеф-повар «Гриля-ассорти» топает к бару «Метро». Аллен знаменит своими обходами окрестных заведений в рабочее время: где кружку пива опрокинет, где пару рюмашек виски пропустит. Я не хочу, чтобы он меня заметил. Аллен всегда со мной любезен, но, подозреваю, только потому, что знает: я не стану проситься к нему на работу. Почему бы ему и не вести себя со мной по-человечески? Я перехожу на другую сторону улицы, разворачиваюсь и ковыляю обратно в «Такому». По дороге вытираю лицо полой халата и сморкаюсь туда же.

На кухню я возвращаюсь с невозмутимым видом. Ноэль ушел. Ребята роются в ящиках с ножами: у Хавьера пропал главный нож. Пабло утверждает, что видел, как О’Шонесси сунул его к себе в коробку.

Вооружившись бумажными полотенцами и моющим средством, я привожу кухню в порядок. После чего позволяю себе расслабиться в баре в компании с Густавом, мастером по соте из соседней «Перлы». Оба ресторана принадлежат Оскару, у нас общий холодильник в подвале и общие подсобки, поэтому мы с Густавом постоянно пересекаемся. Иногда в обеденное время он даже готовит соте в «Такоме».

За стойкой сегодня Дина, обкатывает на нас новые коктейли. Дину я люблю. Она всегда приветлива и не слишком зациклена на собственной персоне. Немножко похожа на Шер в былые дни, с неизменным загаром и великолепной кожей. Надо сказать, татуировка-солнышко вокруг пупка смотрится круто.

Густав разговаривает точь-в-точь как Арнольд Шварценеггер:

— Ну, Лейла? Кто тебе сегодня нассал в салат, а?

Неужели понял, что я ревела?

— Никто, — бурчу я.

— Да ладно, детка, я же вижу, когда ты не в своей тарелке. Критические дни подоспели, а?

Такие вот у Густава манеры. Физиологические подробности его не смущают.

— Угадал.

— Эй, Дина, гони «Маргариту» для моей подруги, у нее месячные. И лучше двойную, — посмеивается Густав. — Хочешь словить кайф? — предлагает он, похлопывая по оттопыренному карману своего халата.

— Давай.

Я не в настроении разговаривать, хочется просто посидеть за стойкой, тихо потягивая коктейль, может быть, пару раз затянуться косячком, взобраться на велосипед и, если получится, доехать домой.

— Пошли. Это тебя развеселит. Гарантирую.

Оставив стакан с едва тронутым коктейлем на алой салфетке, я выхожу вслед за ним.

К Густаву меня никогда особо не тянуло, хотя его можно назвать красавчиком — красавчиком из Австрийских Альп: атлетический блондин с голубыми глазами и массивной челюстью. На работу он ездит на роликах. Иногда мы устраиваем гонки по мосту Джорджа Вашингтона: он на роликах, а я — на велосипеде. Словом, мы с ним друзья. Густаву сорок, а готовит он с четырнадцати и знает кухню как свои пять пальцев. Я же, хотя это мой четвертый ресторан, в профессиональном плане пока новичок. Мне еще расти и расти, и неизвестно, насколько меня хватит.

Густав — большой любитель давать советы, и в этом своем хобби порой доходит до занудства. Да, да, знаю, морковку нужно чистить к себе, а не от себя, «как домохозяйка», но мне все-таки больше нравится так. В конце концов, какая разница? Времени уходит ровно столько же, так в чем дело? Дело в том, что на кухне каждый строит из себя доку, каждый желает показать, что знает, как правильно. Однако в кулинарии «правильно» — понятие относительное.

Я еле плетусь, но Густав этого не замечает, поглощенный поисками укромного уголка. Зайдя в темный подъезд, он осматривается и, убедившись, что никто не идет, достает косяк. Отсюда нам виден «Тайский дворец» — к одной из тамошних прелестниц Густав давно пытается забраться в трусики.

— Женюсь на ней. — Кивнув в сторону «Тайского дворца», он блаженно выпускает дым.

— Вы даже не знакомы. — Я двумя пальцами беру сигарету и подношу к губам.

— Ее зовут Жемчужина, — парирует Густав, наблюдая, как я затягиваюсь. — Эй, да ты весь косяк высосешь, подруга-э.

На конце слов он добавляет «э».

— Где ты этому научился? — удивляюсь я: забавно слышать от него американизмы.

Густав пожимает плечами.

— Не знаю. От тебя? Так что с тобой стряслось-то, поделишься наконец? Или и впрямь просто «гости»?

С одной стороны, мне неприятно об этом говорить. С другой — хочется увидеть реакцию Густава: тревогу, шок, злость.

— Для начала — по дороге на работу меня сбило такси.

— Да ты что! — ахает он, будто никогда не слышал ничего страшнее. — Тебя сбило такси?

— Угу. Кувыркнулась через голову и шмякнулась об асфальт. То еще удовольствие.

— Ну и как? Обошлось? — Он кладет руку мне на плечо, подходит ближе и добавляет: — Дай-ка зрачки проверю.

— При чем тут мои зрачки?

Густав запрокидывает мне голову и вглядывается в глаза, его лицо в двух сантиметрах от моего. Ничего не разглядев, он тащит меня за руку к фонарю. Там лучше видно.

— А-а-а-а! — ору я. Хороша забота, чуть руку не выдернул. Больно же!

— Ты в порядке? Господи, что с тобой? — Густав выглядит озадаченным и озабоченным одновременно. Он ведь всего лишь собирался поставить мне диагноз. И почему это европейцы в любой момент готовы продемонстрировать познания в медицине, нам абсолютно неведомые? Густав оттягивает мне веко большим пальцем и пристально всматривается в глаз.

— Ну? — не выдерживаю я.

— Жить будешь, — обещает Густав и возвращается к двери.

Он снова зажигает сигарету и, прежде чем передать ее мне, делает пару затяжек. Я втягиваю дым изо всех сил и подольше задерживаю его в легких. Минуту мы стоим молча.

— Сегодня на соте взяли нового парня, — сообщаю я.

— Козел. — Густав имеет в виду Ноэля. — Разве он не обещал поставить тебя?

— Не совсем.

— Тебе нужно переходить на соте, а то никто всерьез принимать не будет.

— Благодарствую.

— Эй, малышка, соте — это… одним словом, соте. Первая ступенька к настоящему успеху.

— Густав, — с раздражением прошу я, — скажи что-нибудь, чего я не знаю.

Он замолкает.

— Почему тогда ты еще не шеф-повар, если такой умный? — не унимаюсь я.

— Не хочу: слишком много работы. И к тому же я пока нелегал, без вида на жительство меня никто не возьмет. Между прочим, я подписался на лотерею «зеленая карта»!

— А что, бывает такая лотерея?

— Бывает. И я выиграю.

Я закатываю глаза и киваю: а что, все может быть! Косячок начинает действовать. Кайф!

— «Эй, покажи мне любовь», — мычу я популярный мотивчик.

— Малышка, я покажу тебе такую любовь, что мало не покажется, — отвечает он, хватая меня за задницу, чуток слишком энергично — при моем-то состоянии, но быстро ослабляет хватку и извиняется:

— Ой, пардон, забыл.

Можно было бы оскорбиться, когда Густав лапает меня за задницу или за ноги, но это бесполезно. Такой уж он есть, я не обижаюсь. Иначе мы не смогли бы дружить. Он уже «улетел», и я на «подлете». Затягиваясь, я вскидываю голову, и мой взгляд падает на выходящего из «Перлы» Дэнни О’Шонесси.

— Вот он, — показываю. — Наш новичок на соте.

— Чего прикажете с ним сделать? Дать под зад?

— Для начала. Ей-богу, Густав, этот чувак всю смену бегал нюхать кокс! А еще мы думаем, что он украл у Хавьера главный нож.

Густав навострил уши:

— Без дураков? Стащил главный нож Хавьера?

— Тсс! Сюда идет.

— По-твоему, меня волнует, слышит он или нет? Глубоко ошибаешься, малышка.

— Ради всего святого, Густав. Мне с ним работать.

— Не против, если я произведу небольшой… как его там? Обыск внутренних полостей тела?

Я хихикаю:

— По-твоему, он там его прячет?

— А что, некоторым нравится.

— Ладно, — обрываю его я, — пошли внутрь, холодно.

— Он подонок, это ясно. На роже написано. Представляешь, сколько Хавьеру придется пахать, чтобы купить другой нож? А этот отморозок… — восклицает он, когда Дэнни уже в полуметре от него.

— Не поминайте мое имя всуе. — Дэнни улыбается как человек, которому нечего терять. Он сменил белую униформу на свободные брюки и блейзер. Откуда, интересно, у повара деньги на такие стильные тряпки? Собственные ножи у нашего красавца при себе, в красном металлическом ящике с амбарным замком сбоку.

— Дэнни, это Густав, — говорю я, стараясь соблюдать приличия.

Густава моя любезность слегка смягчила, он протягивает руку:

— Здорово, рад познакомиться.

Глаза у Дэнни вращаются, того и гляди из орбит выскочат. Сам он покачивается из стороны в сторону, вытирая поочередно то нос, то уголки рта.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — начинает он, — но сдается мне, тут попахивает косячком? Что-то я приустал, не отказался бы…

— Нет, — отрезает Густав и обнимает меня за плечи. — Мы с Лейлой как раз о ножах трепались. Ей «Сабатье» нравится, а по мне, так нет ничего лучше «Вустхофа». Ну а ты какую марку предпочитаешь?

Дэнни невозмутим, тема его, похоже, не смущает.

— У меня разные есть. Самый любимый — с зубчиками, без всяких там марок, я его в простом хозяйственном купил баксов за десять.

— Неужели? — говорит Густав. — Он у тебя главный?

— Он тоже. У меня несколько главных.

— Ха, — подытоживает Густав. Мол, вон оно как.

И мы все тупо замолкаем.

— Ты уж прости, Лейла, тебе сегодня из-за меня попало… Сама знаешь, как оно бывает.

— Она, может, и знает, — вмешивается Густав, — а я так нет.

— Значит, ты не работаешь на кухне, — говорит Дэнни, пытаясь таким образом заручиться моей поддержкой. Он и понятия не имеет, что на кухне Густав его может сделать одной левой.

— Разве?

— А что, работаешь?

— Вроде сегодня числился.

— A-а… Ну, тогда ты понял, что я имею в виду.

— Ты это о чем? Не о нагловатых ли новичках с дерьмом вместо мозгов и тягой к сортиру?

Дэнни смеется, причем вполне натурально, без истерических ноток. Не похоже, чтобы испугался. Скорее — в жизни не слышал ничего смешнее. В свете фонаря сизый фурункул выглядит так, будто он над ним поработал.

— Эй, Дэнни, — любопытствую я. — А ты часом не в курсе, что приключилось с той шоколадной звездой?

— А, это… Извини. Хотел попробовать, не думал, что Ноэль так взбеленится. Он какой-то дерганый, скажи?

Да что ты говоришь?

— Ладно, но в следующий раз, если захочешь чего-нибудь попробовать, попроси по-человечески, идет?

К нам приближаются три негра в мешковатых джинсах и гигантских дутых куртках.

— Йоу, Дэнни О! — хрипит один.

— Здорово, Джамал, как она, житуха, братан?

— Ниче, брат, ниче. Готов?

— А то! — заверяет Дэнни. — Рад был и все такое. (Это уже нам с Густавом.) До завтра, Лейла.

— Жду не дождусь, Дэнни.

— Еще бы. — Он прищелкивает языком и подмигивает.

Расставшись с Густавом у «Тайского дворца», я возвращаюсь в бар «Такомы», ополовиниваю бокал розовой «Маргариты» со льдом и ликером «Гран Марнье» и понимаю, что не отказалась бы от мороженого.

— Эй, захвати там кокосового печенья для подружки! — просит Дина.

На кухне Пабло с Хавьером, усевшись прямо на рабочий стол, уписывают цыпленка и запивают колой.

— Qué tal, chica? — интересуется Пабло.

— Bien, — отзываюсь я по пути к холодильнику.

— Necesitas helado para el culo? — с широченной улыбкой добавляет Хавьер.

Это у нас с ним прикол такой. Я как-то призналась Хавьеру, что обожаю мороженое. Он задал дурацкий вопрос — почему, мол? Пришлось сострить: «Полезно для задницы». Теперь при виде меня с мороженым он всегда кивает: «Necesitas helado para el culo?» — и, по правде говоря, это меня уже достает. Не только потому, что мне не очень нравится обсуждать собственную задницу с Хавьером, а потому, что последнее время я совершенно сдвинулась на мороженом, и эта страсть уже сказывается на этой заднице. А остановиться-то сложно… По-моему, я вообще ничего не в состоянии контролировать — ни количество проглоченного за день мороженого, ни карьеру, ни собственную, если на то пошло, сексуальную жизнь. У меня никого и не было после скоротечного романчика в горах Юра с главным кондитером местного ресторана. Он носил очки с темно-зелеными стеклами. Над яблочными пирожными смотрелся не очень, зато в темноте превращался в истинного донжуана. Называл меня своей «американской пра-анцессой». Его карамельные лебеди и хрупкие розочки выигрывали конкурсы. Руки у него были что надо.

Я набираю по полной ложке коричного и орехового мороженого, бросаю сверху тонкую шоколадную звездочку. За вечер холодильник столько раз открывали и закрывали, что мороженое подтаяло, и теперь оно идеальной консистенции — чуточку мягкое. Утопив звездочку в мороженом, я забираюсь на стол к Хавьеру и Пабло, и мы втроем молча наслаждаемся вкуснятиной — кто какой. Иногда я думаю, что запросто прожила бы на одном мороженом. Ничто так не утешает.

От пиршества нас отвлекает Дина. Она сует голову в окно и кричит:

— Чем мне тут трахнуть, чтоб получить кокосовое печенье? Просила ведь!

— Ой, забыла.

Я спрыгиваю вниз и хватаю с полки коробку с печеньем. Хавьер и Пабло обсасывают куриные кости, пихая друг друга в бок на манер Бивиса и Батхеда. Она сказала «трахнуть»! Хи-хи-хи-хи!..

Сую Дине десертную тарелку с тремя кокосовыми кругляшками. Она берет одну, мечтательно рассматривает, откусывает и медленно жует.

— Другое дело, — мурлычет Дина, без стеснения выковыривая остатки печенья из зубов. — Спасибочки, Лей.

— Esta chica es guapa, — замечает Пабло, как только голова Дины исчезает из окошка. Хавьер энергично трясет головой. Согласен, значит.

— Нравится Дина, мальчики? (Оба улыбаются и кивают.) Pero estas casado pinche, Пабло..

— No le importa, — ухмыляется Хавьер.

— Perros, — возмущаюсь я.

К моему возвращению домой Джейми, как обычно, уже спит. Я наливаю себе стакан воды и читаю запись в блокноте у телефона: «Прослушай сообщения».

Одно от Густава с пожеланиями спокойной ночи и советом не переживать из-за отморозка. Другое от Билли, который устраивает вечеринку в мой выходной и хочет, чтобы я пришла.

И еще одно от Джулии: «Привет, котенок, это твоя мама. Помнишь меня? Я на секундочку, просто хотела узнать, как дела, и убедиться, что ты слышала о моей премьере завтра в девять. Ты работаешь? Ну все равно, запишешь на кассету. Отличная работа, одна из моих лучших. Думаю, тебе понравится. Не забудь сообщить всем друзьям». Би-иип!

Уверена, это не все. Джулия так скоро не заканчивает. Просто она не очень разбирается в автоответчиках, и для меня это великое счастье — я избавлена от нескончаемых монологов. По-моему, Джулия продолжает говорить и после сигнала, потому что иногда упоминает вещи, о которых якобы рассказывала мне по автоответчику, а я их слышу в первый раз. Так, например, я узнала о разводе Джулии с мужем номер три. Неплохой, кстати, был муж, собирался свозить нас на Рождество в Аспен, пока не застукал ее с ассистентом режиссера.

Моя мать играет в новом сериале под названием «Интриги». Все прошлое лето она снималась в пилотных сериях, буквально на днях их пустили по телику, и она страшно боится, что фильм уберут из эфира, как ее предыдущий, «Санта Розу».

Уже поздно, но я все равно набираю номер — Билли наверняка не спит. Билли — мой сокурсник по колледжу, но уже тогда он жил не в общежитии, а в собственной замечательной холостяцкой квартирке, где мы, бывало, валялись на подушках, покуривали кальян с гашишем и вели задушевные разговоры до самого рассвета.

— Привет, красавица, — говорит Билли.

— Ну-у, ты мне льстишь.

— Если не я, то кто?

— И то правда.

— В воскресенье придешь? Строго говоря, эта вечеринка планировалась для тебя.

— За что мне такая честь — или, может, бремя?

— Называй как хочешь, но помни: твой будущий муж жаждет встречи.

Я потрясена: Билли в роли свахи — это что-то новенькое.

— Ты собираешься меня с кем-то познакомить?

— Да. С твоим будущим мужем, — убежденно подтверждает он.

— Он часом не голубой, нет?

— Будем считать, я ничего не слышал…

— Прости, прости, но… я не думала, что ты знаешь столько людей традиционной ориентации.

— Я тебя, например, знаю.

— И что это значит?

— Ты — девушка традиционной ориентации.

— Не спеши с выводами.

— О-о, шалунишка, — хихикает Билли.

— По-твоему, я не прикидывала варианты?

— Разумный подход. Слушай. Он старый друг семьи, работает со мной, и еще — он клевый, клевый, клевый.

— Признайся, сам подбирался к нему?

— Я не удостою тебя ответом, — заявляет он. — Ты знаешь, я не предложу тебе никого, с кем сам не стал бы спать.

— Факты давай, — требую я с напускной скукой в голосе: слишком уж я взволнована тем, что на горизонте замаячил мужчина. Хоть какой-то. Год в смысле секса выдался совершенно пустой.

— Первым делом цифры. Рост — метр восемьдесят восемь, для тебя в самый раз. Сколько в тебе — метр семьдесят семь, метр восемьдесят?

— Метр семьдесят пять. Надеюсь, ты не пообещал ему королеву красоты.

— Я не рекламирую то, что не могу толкнуть, куколка.

Надо сказать, после давешней ночки неприкрытая лесть вдвойне приятна. Но я, видимо, никогда не научусь с достоинством принимать комплименты. Мне всегда нужно вставить что-нибудь вроде «Ага, а жуткий прыщ у меня на подбородке видел? Это нечто». Или как сейчас:

— Ты мою задницу давно видел?

— Да брось ты! У тебя роскошная задница. Уж поверь мне, в задницах я толк знаю. В мужских, женских, собачьих… И хватит об этом. Больше ни слова критики в адрес твоей попки.

— Я серьезно. За последние две недели я набрала килограммов пять.

— Ну, так мороженого ешь поменьше, а бегай побольше. Я видел тебя три дня назад, ты выглядела отлично.

— Отлично?

— Ты выглядела о-бал-ден-но. Можно продолжать?

— Вряд ли мне сейчас стоит с кем-то знакомиться. Я не в лучшей форме. Знаешь ведь: «Никто не сделает тебя счастливым, если ты недоволен сам собой».

— Бред. Что тебе нужно, так это хороший мужик. Тогда ты будешь довольна собой, а заодно, надеюсь, оценишь и мистера Дика Давенпорта.

— Издеваешься? — хохочу я. — Только не Дик!

— Таким уж именем наградила его мамочка.

Все, что тебе нужно, — это хороший мужик? Не уверена. Мужик, конечно, своего рода отвлекающая терапия, но она, увы, нередко дает побочные эффекты: страдания, нервные срывы, а напоследок вдребезги разбитое сердце. По правде говоря, я уже и не помню, когда последний раз занималась сексом. Видит Бог, я не хочу, чтобы сейчас меня разглядывали в голом виде. Но присущий мне оптимизм, а может мазохизм, побеждает.

— Валяй дальше.

— Волосы темно-каштановые; глаза голубые, размером с блюдце.

— Какая прелесть. Вылитый Бемби, — комментирую я по дороге на кухню, где достаю из-под раковины пыльную бутылку конька «Курвуазье».

— Не ерничай, ты поняла, что я имел в виду. Что еще? Обожает лыжи, горный велосипед, байдарки, гм… в общем, все эти безобидные развлечения, на которых и ты сдвинута. Да! Кроме того, он — магистр делового администрирования, закончил Гарвард и Колумбию!

Двух моих последних дружков едва хватило на среднюю школу. Внутри у меня что-то закипает. В последнее время, когда речь заходит о подходящих мужчинах, у меня подгибаются коленки. Я наполняю бокал, закуриваю, с наслаждением затягиваюсь и выдыхаю дым.

— Смолишь там?

— Нет, — вру я. — Так значит, он бизнесмен.

— И природу любит!

— Бизнесмен с золотым сердцем?

— Вот-вот.

— В воскресенье, говоришь? Начало когда?

В субботу дела определенно идут лучше. Первая радость — Джейми вскипятила воды на нас обеих. Я чувствую себя прекрасно, настроена оптимистично, и мне плевать, что растянутые мышцы в паху ноют невыносимо. Даже слой зимнего жирка на боках сегодня трясется меньше, ей-богу! Как это получается: еще вчера ты чувствовала себя гиппопотамом, а наутро с удовольствием крутишься перед зеркалом? Загадка.

Вторая радость — по дороге на работу меня не сбило такси, что я воспринимаю как подарок судьбы.

И наконец, кульминация: на кухне не обнаруживается Дэнни О’Шонесси! Пабло и Хавьер его не видели. Мое сердце готово выпрыгнуть из груди. Я на седьмом небе. Все ясно: Ноэль его раскусил и вышвырнул вон. Неужели моя взяла? Неужели с сегодняшнего дня я на соте?!

Я рывком выдергиваю миску, пританцовывая (синяки на бедре и боль в паху — побоку) проскакиваю обеденный зал и спускаюсь в подвал, в холодильную камеру, за овощами. Рэй, мясник, встречает меня улыбкой. Славный парень этот Рэй. Знает, что я интересуюсь разделкой мяса, и в свободную минуту отводит меня в сторонку и показывает, как правильно вырезать говяжье филе или надсечь вдоль кости ножку ягненка. Самое главное — острый нож, поэтому у Рэя всегда под рукой кремневый брусок и стальное точило: он постоянно подтачивает ножи во время работы.

— Хочешь глянуть на свиные ребрышки? — предлагает он.

— Некогда, — отвечаю я на ходу.

— Э-эй! В дерьмо не вляпайся!

Я резко торможу и смотрю вниз. По потрескавшемуся бетонному полу бежит густой бурый ручей. Только теперь замечаю, что тут жутко воняет канализацией.

— Какого черта?..

— Труба лопнула! — сообщает Рэй.

— Красота, — бормочу я, стараясь не наступать на коричневые комки (неужто и впрямь дерьмо?). Добравшись до холодильной камеры, открываю дверь — и кого я вижу? Кто это возится в углу с молочными продуктами? Подонок О’Шонесси собственной персоной.

— Дэнни… — цежу в надежде, что на этом наше общение и закончится.

Он спешно сует что-то в карман:

— Здорово, Лейла. Ну, как оно?

— Не особо, — хмыкаю я, ставлю свою миску и набираю из ящиков овощи. Причем не глядя на Дэнни: пусть берет поскорее что ему там надо и катится. Глаза бы мои на него не глядели. Но он застыл истуканом и таращится на глыбы масла.

— Знаешь, Лейла, что я ищу?

— Без понятия.

— Самый твердый кусок масла, — объясняет он, привычно вытирая нос.

— Н-да? Что ж, удачи. Хотя я бы сказала, здесь все масло совершенно одинаковой консистенции.

Свекла и морковь на своем обычном месте, а вот сладкого перца что-то не видно. Я сердито шарю под коробками с лимонами и лаймом, поднимаю и передвигаю ящики, изображая крайнюю занятость, но чертов О’Шонесси не умолкает:

— Именно это я и пытался установить. — Судя по звуку, он приближается.

В камере холодина, пара тусклых лампочек дает ровно столько света, чтобы видеть свои руки. Сидя на корточках, засунув голову под полку с мясным ассорти, я спиной чувствую, что Дэнни стоит сзади, но делаю вид, что не замечаю.

— У меня тут проблема, не поможешь? — спрашивает он.

Я поворачиваю к нему голову и — силы небесные, пусть это окажется всего лишь ночным кошмаром! — утыкаюсь взглядом в толстый, лиловый, твердый член.

— Так вот где у нас китайские баклажаны! — Я вскакиваю, чувствуя, как «баклажан» вжимается мне ниже живота.

— Как насчет того, чтобы разогреть мой? — сипит мерзавец прямо мне в ухо. Он опирается на металлический стеллаж позади меня, так что моя голова оказывается между его рук. — Сама вчера сказала: если захочешь чего-нибудь попробовать… — Изо рта у него воняет пивным перегаром и какой-то химической дрянью.

— Ха, Дэнни. Польщена, — ухмыляюсь я и, резко подавшись вперед, изо всех сил бью коленом ему по яйцам. Это причиняет мне не меньше боли, чем ему, и мы оба орем.

Дэнни стонет, сложившись пополам. Его скулеж тонет в громогласном окрике с порога:

— Без меня веселитесь? Нечестно, ребята!

Ничего не подозревающий Рэй, что-то насвистывая, направляется к ведру с петрушкой. Дэнни падает на колени, у него внезапно возник острый интерес к лимонам в нижнем ящике. Я же, отыскав наконец перец, добавляю его к куче овощей и удаляюсь прихрамывая, но делая вид, что ничего не произошло.

— Хочу картошки с тем классным коктейлем. Сделаешь? — кричит мне вдогонку Рэй.

На кухне меня встречает Ноэль со словами:

— Нужно поговорить.

Я еще даже не начинала готовить рабочее место, но разве ему возразишь? Хозяин-то здесь он. Ноэль усаживает меня, кладет на стол перед собой блокнот и приподнимает бровь — эта его привычка давно меня бесит.

— В последнее время я чувствую некоторое напряжение между нами, — начинает он с укором во взгляде.

Напряжение. Некоторое. Звание «Фарисей года» тебе обеспечено.

Меня так и подмывает сделать умное лицо и удивиться: «Неужели?»

Нет, лучше прикусить язык. Ясно как божий день, Ноэль завел этот разговор потому, что мечтает меня уволить, но боится, что я его засужу за дискриминацию по половому признаку. Помощница нашего главного пекаря бросается заполнять исковые формы, стоит только парням свистнуть ей вслед или промурлыкать любимую песенку: «Andale, апdale, уо necesito un poquito de chocha caliente». Перевод: «Скорей, скорей, мне нужна кошечка погорячей». Девчонка, которая раньше работала на моем месте, подала на ресторан в суд и выиграла. Я уверена, Ноэль молит Бога, чтобы я ушла подобру-поздорову. Точнее, по собственному желанию. Ладно, послушаем, что он там надумал.

— Понимаешь, о чем речь?

— Примерно.

Я придерживаюсь выжидательной тактики, а пока длится пауза, составляю мысленный список его недостатков: редеющие на макушке волосы, перебор с гелем, заметное пузцо, которое непременно в будущем дорастет до жирного брюха, одутловатая, самодовольная физиономия.

Черт возьми, сам же позвал, сколько можно ходить вокруг да около?

— Мне кажется, ты… гм… ставишь под сомнение мою власть.

— Я переживаю, что меня лишают шанса на профессиональный рост. Если это значит ставить под сомнение вашу власть, то вы правы.

— Ты не готова для соте.

Вот когда ты убедишься, что, несмотря на внешнюю грубоватость, я могу быть хрупким цветочком. Я не ору: «Да как ты смеешь, фарисей чертов! Сам-то ты готов для соте?! Ты держишь меня в черном теле только потому, что тебе приятно издеваться над моей мечтой!» Нет, я не произношу ничего подобного. Просто сижу, вконец ошарашенная, и молчу. Иногда это срабатывает. Есть такой психологический прием. А может, я за деревьями леса не вижу? Может, меня в самом деле никто не унижает, не тормозит, не ставит мне палки в колеса? Не знаю, что отвечать. Он что, серьезно? Я действительно не готова для соте? Конечно, я пока не лучший повар на свете, но хотя бы одну попытку определенно заслужила. Видит Бог, справилась бы не хуже Дэнни.

— Я чего-то не умею? — интересуюсь наконец как можно дипломатичнее.

Мне нужны конкретные факты, но в ответ я слышу только:

— Кое с чем определенно не справляешься, и это сказывается на работе всей кухни.

Заглядывает Бенни, спрашивает, не хотим ли мы чего-нибудь выпить. Ноэль просит принести воды.

Обвинять меня в падении морального духа всей кухни, когда всем ясно, что проблема кроется в О’Шонесси? Ну уж нет, этого я не потерплю.

— Если кто-то и подрывает мораль, — я делаю шаг к пропасти, — так это новенький.

Глаза Ноэля мечут молнии, он стискивает губы, как будто не может решить, вцепиться мне в горло или долбануть кулаком по столу.

— Новенький, — шипит он, угрожающе наклоняясь вперед, — превосходно готовит соусы. В отличие от тебя он подтвердил свои таланты в весьма респектабельных заведениях, красотка.

Во мне все кипит, когда он называет меня красоткой. Такое впечатление, что он дал мне это прозвище не столько с целью польстить, сколько для того, чтобы выглядеть этаким Стивом Маккуином. В любом случае его тон превращает «красотку» в оскорбление.

— А мне начхать, что он работал у Жан-Жоржа! Он сидит на кокаине, он половой извращенец и, чтоб мне сдохнуть, клептоман!

— Вот мы и подошли к следующему вопросу. — Ноэль складывает ладони домиком и отводит взгляд. — Не знаешь случайно, что случилось с ножом Хавьера?

— Случайно знаю, — говорю я с нажимом: мол, кроме тебя, все знают.

— Верни прямо сейчас, и я обещаю закрыть глаза на эту… гм… неприятность.

Как свисток паровоза в уши — ТУУУУУ! У меня отнимается язык, в глазах темнеет от бешенства. Нет ничего хуже несправедливого обвинения, особенно в воровстве. Жестокость мне не свойственна, но в этот момент я готова набить Ноэлю рыло до кровавого месива.

— Вы обвиняете меня, — уточняю я как можно более тихо и ровно, — в краже?

— Пока я никого не обвиняю. И не обвиню, если к концу рабочего дня нож вернется в мой кабинет. Там никого не будет, можно оставить анонимно.

— Ноэль! Ушам своим не верю. Вы обвиняете меня — меня, а не подонка, который его украл… Все ведь знают! Да он на глазах у Пабло сунул его в свой ящик, где нож наверняка лежит и сейчас…

— Я знаю, что тебе не нравится Дэнни.

— Не нравится?!

— Попрошу не кричать.

— Десять минут назад в холодильной камере он пытался засунуть мне в глотку свой агрегат!

Застигнутый врасплох Ноэль невольно крякает, но быстренько приходит в себя:

— Ты что, задремала, а когда проснулась, во рту у тебя было что-то лишнее? У-у-у, красотка, это здорово! Я знаю, тебе давно не хватает мужика, но уж будь добра, не смешивай работу с удовольствием. Минет в холодильнике — это уже слишком.

Бенни ставит перед нами воду, но у меня уже искры сыплются из глаз, и я не доношу стакан до рта, вода выплескивается мне на лицо и халат.

— Да у тебя и с выпивкой проблемы, — ржет Ноэль.

Кто, черт возьми, заставляет меня работать на эту скотину? Я чувствую себя тем несуразным увальнем, которого на арене цирка, на глазах у восхищенной публики дубасят все кому не лень. Дух у меня перехватило — ни вдохнуть, ни выдохнуть, в висках стучит паровой молот. Из носа течет, — утеревшись пальцем, я вижу, что это кровь.

— Эй, красотка, да у тебя кровь из носа, — хихикает Ноэль как зловредный мальчишка и через стол швыряет мне прямо в лицо льняную салфетку.

Поймав салфетку, я запихиваю уголок в ноздрю и гундошу:

— Официально заявляю: нож Хавьера я не трогала. Я не клептоманка. И я не уйду. Вам придется меня уволить и остаться без работника, а возможно (неужели это я говорю?), и отвечать перед судом.

Кровь хлещет рекой: половина салфетки пропиталась. Ноэлю уже не до смеха.

— Запрокинь голову! Бенни! Льда, скорее!

Вся кухня следит за сценой через окошко. Бенни метнулся к столу, но Дина подоспела первой, с куском льда в полотенце.

— Прош-шу прощ-щения, ш-шеф, — шипит она, явно готовая его придушить.

— Ага! Флоренс Найтингейл на посту. Передаю ее в твои руки. — Ноэль берет со стола блокнот и неспешно направляется на кухню. — Лейла! Как очухаешься, немедленно сюда — у нас на пять тридцать большой заказ!

Дина подводит меня к банкетке, помогает лечь. Одну руку она подкладывает мне под шею, другой придерживает мою ладонь на полотенце со льдом. Сегодня на Дине коротенький топик с тонюсенькими бретельками и очень глубоким вырезом. Джинсы с низкой талией открывают татуированное вокруг пупка солнышко. Ее браслеты приятно холодят мне подбородок.

— Я бы на твоем месте уволилась, — шепчет она.

— Вот еще. Ему только этого и надо.

— Никакая работа не стоит таких унижений. Я все слышала! Он из кожи вон лезет, чтобы тебя довести. На что, спрашивается, ты тратишь свою жизнь? На драчку с вонючим козлом, который хочет тебя выжить? А этот долбаный новенький? Неужели это правда? Он сунул тебе в лицо свою сардельку? Сегодня же звони в полицию и пиши заявление.

— Не в моих правилах.

Дина снимает лед — проверить, не остановилась ли кровь. Стоит ей приподнять мою голову, из носа снова течет густая горячая струя.

— Черт, никак не прекращается. Если минут через пять не пройдет, я вызову «скорую».

— Нет! Мне надо работать. Все будет нормально, — обещаю я, пытаясь сесть. — Голова что-то кружится.

— А то! Шутка ли, столько крови потерять.

— Не надо «скорую», я возьму такси.

— Одна ты не поедешь. Вдруг сосуд лопнул или еще что.

— Может, Ноэль отвезет? — острю я.

— Кого-нибудь позвать?

— Густава? Не помню, работает он сегодня или нет.

— Не шевелись. Я сбегаю в «Перлу».

Дину сменяет Бенни.

— Не давай ей двигаться, — предупреждает она.

— Есть, босс.

Через несколько минут надо мной склоняется Густав. К этому времени мне сменили уже два полотенца, и весь белый халат спереди залит кровью.

— Ни хрена себе! — восклицает Густав. И Дине: — Давно она так?

— Да уж минут пятнадцать.

Их голоса сливаются в смутный гул, я уже не разбираю слов. Густав зажимает мне нос салфеткой, и я сглатываю кровь. Она течет по задней стенке горла. Голова плывет. Последнее, что я чувствую, как отнимаются ноги.

Я прихожу в себя в палате Пресвитерианской больницы. Врач вставляет мне в нос какую-то длинную железку.

— Привет, — говорит он, — ты на пару минут отключилась.

— Скорее на полчаса, доктор. — Густав с обеспокоенным видом сидит в кресле у кровати. На мне по-прежнему окровавленный халат и клетчатые штаны, но башмаки и носки сняли. — Как ты, малышка?

Совершенно беспомощная, вся в засохшей крови, я глубоко растрогана тем, что кому-то не безразлично мое здоровье. Глаза наполняются, и через секунду я вовсю реву, а молоденький врач успокаивает:

— Ну-ну, не надо. Мы только что прижгли сосуд. Вы же не хотите, чтобы он снова лопнул? Стресс может усугубить такие вещи. Поскольку травмы не было, кровотечение вызвано, я бы сказал, повышением давления в результате нервного перенапряжения. Просто дышите глубже и старайтесь сохранять спокойствие.

Я слабо киваю. Густав придвигает кресло к кровати и накрывает мою руку своей.

— Ну, успокойся, маленькая плакса-э.

И ему опять удается меня рассмешить.

— Выглядишь умопомрачительно, — добавляет Густав.

Собрав все силы в правой руке, я показываю ему средний палец.

Я валяюсь на диване с бокалом пино «Грижьо», смотрю «Ежедневное шоу с Джоном Стюартом» и покуриваю. Возвращается с работы Джейми.

— Лейла? Ты где, рыбка? Боже, боже! — Она ставит свою сумочку от Кэйт Спэйд и кладет ключи на стеклянный кофейный столик. — Рассказывай.

Я рассказываю:

— У меня был тяжелый день.

— Ха-а, — тянет она, как манерная провинциальная девчонка, — оно и заметно. Но что случилось? Я заезжала в «Такому», мне сказали, тебя увезли в больницу!

— Сначала один наш псих сунул мне в нос свой член.

Джейми всплескивает руками:

— Тпру-у! Как это? Кто-то сунул тебе в лицо свой стручок?

— Скорее, китайский баклажан. Больше похоже.

— Да уж, экземпляры встречаются весьма неприглядные.

— Особенно когда на другом конце пришпилен такой подонок, как Дэнни О’Шонесси.

— Но… он не сделал тебе больно? Это из-за него тебя увезли на «скорой»?

— Косвенным образом.

Пока я излагаю всю длинную и на словах довольно нудную историю, Джейми слушает, не перебивая. И — невероятно! — кажется, даже сочувствует.

В девять звонит Джулия, чтобы напомнить о своих «Интригах». Я предпочитаю не делиться с ней своими несчастьями, впрочем, она и не спрашивает.

— Котенок, кажется, меня ждет колоссальный успех. Режиссер — чудный человек, просто чудный! Чрезвычайно доволен моей работой. Команда у нас отличная. Кстати, я говорила, что купила новый «мерседес» с откидным верхом? Может, неразумно было выкидывать на него все свои деньги. Но я подумала: ведь я заслужила, правда? Слушай-ка, а не поехать ли на нем этим летом в Нантакет? И ты бы покаталась. Мы с Паоло в конце месяца собираемся в Белиз, я жду не дождусь. На тот курорт в джунглях — помнишь, я о нем читала в «Путешествиях и досуге»? Тот, который принадлежит Фрэнсису Форду Копполе?

Швырнуть трубку, что ли? Кому сейчас нужен отпуск в джунглях? Высокооплачиваемой звезде вечерних мыльных опер и ее желторотому итальянскому альфонсу? Или мне, обескровленной кудеснице винегретов, у которой карьера летит к чертям, финансы поют романсы и с которой год никто не спал?

Когда Джулия болтает по телефону, можно отойти от аппарата хоть на пять минут и ничего не потерять. Хм… А прокатиться на «мерседесе» было бы совсем неплохо. Да только не видать мне его, как своих ушей: прежде новая игрушка должна ей надоесть.

— Так вот, я объяснила, что езжу верхом с тех пор, как ты была совсем крошкой, и мне позволили самой проехаться в кадре. Ах, котенок, видела бы ты меня — верхом без седла, на пляже…

Что они там пытаются раскрутить? Историю любви женщины средних лет, дескать, любви все возрасты покорны? Моя мать верхом без седла, на пляже — это уж чересчур. Не хочу сказать, что она не потянет. Если ты родилась от брака, состоявшегося только потому, что невеста беременна, один из сомнительных плюсов — мать, которую принимают за твою сестру. Привлекательная сорокавосьмилетняя дама. Вряд ли ее пустили бы скакать по пляжу без седла, если бы она не выглядела убедительно.

«Интриги» вот-вот начнутся, и мама, как выяснилось, собралась весь фильм висеть на телефоне, чтобы я, не дай бог, не упустила ни одного тончайшего нюанса съемки или освещения. С трудом, но доказываю все же, что смогу гораздо лучше оценить ее игру, если меня ничто не будет отвлекать (и если не стошнит).

На прощание Джулия задает два своих дежурных вопроса: «Какие новости на личном фронте?» и «Ты еще не шеф?» Причем второй вопрос ее почти так же мало волнует, как и первый. И мимоходом упоминает:

— Кстати, в воскресенье вечером увидимся. Твой Билли такой душка, никогда не забывает про меня.

Убью этого душку. Ему и всей его голубой компашке нравится распевать песни из фильмов под аккомпанемент Джулии, но я-то считала, что завтрашняя вечеринка будет моим соло. Хотя иллюзий я не строю, нет. Пытаться меня сосватать — неблагодарное дело. Да я и не уверена, что Билли способен выбрать парня по моему вкусу.

Не знаю, что творится со здешними мужчинами, только ничего приличного мне до сих пор не попадалось. Я странным образом западаю «не на тех»: вначале они горят энтузиазмом, но через некоторое время обнаруживают, что у них дел по горло. Все до единого, включая безработных. Пора переключаться на другой тип, хватит с меня грязных алкашей из Нижнего Ист-Сайда. Мне нужен человек, на которого можно опереться, с которым можно дружить и кататься на велосипедах. Еще одного бесперспективного увлечения я не переживу. Разве я слишком многого хочу — любить и быть любимой? Интересно, почему это от последней фразы мне захотелось треснуть саму себя по лбу? Клятвенно обещаю: на этот раз при первых же признаках «острой занятости» я повернусь и уйду.

Отделавшись от Джулии, я принимаюсь рыскать по каналам. Ну не хочется мне смотреть «Интриги». Может, найдется что получше? Хотя в пятницу вечером — вряд ли. Снова телефон. Я даю высказаться автоответчику, а сама наливаю себе еще один бокал пино «Грижьо». Это Билли.

— Дружок, ты свинья, — сообщаю я в трубку без предисловий.

— Вот как ты приветствуешь человека, который собрался представить тебя прекрасному принцу?

— Знаешь что, Билли? Прошелся по мне шиповками — нечего теперь манить пряником.

— Ну ты и завернула!

— Ты понял, — обрываю я, прикладываясь к бокалу и зажигая другую сигарету.

Он в искреннем недоумении:

— Клянусь, нет.

— Имя «Джулия» тебе о чем-нибудь говорит?

— Тьфу ты… Но я же хотел как лучше. С выпускного вечера не видел несравненную Джулию.

— Угу, она еле пережила.

— Послушай, я не ожидал, что она согласится. Но надо сказать, Джулия не одна будет блистать. Звезд и звездочек среди приглашенных хватает.

— Идеальная обстановка, чтобы влюбиться.

— Да ладно тебе, повеселимся на славу, обещаю.

— Я, наверное, не приду.

— Только попробуй!..

— …

— Ну что за детский сад, ей-богу! Она тебе мать как-никак, постарайся в кои-то веки получить удовольствие от ее компании.

— Настрой не тот.

— Ну так настраивайтесь, миледи. Вечеринку обслуживает «Вкус», и я уже заказал четыре ящика «Вдовы».

Билли в своем репертуаре. Твердит, что вечер готовится для меня, а сам небось задумал его в своих интересах еще несколько месяцев назад.

— Не сомневаюсь, что Джулия оценит. — Я швыряю трубку.

Но мне так стыдно, что, когда через десять секунд телефон звонит снова, я собираюсь извиниться.

— Билли?

В трубке чье-то тяжелое дыхание.

— Алло? Кто это?

Хриплое дыхание учащается:

— Хочешь меня завести? М-м-м?

Нет. Так не бывает. Я вообще не верила, что такое случается в реальной жизни, и вдруг на тебе — именно сегодня какой-то озабоченный сопляк хочет использовать меня в своих грязных целях.

— Ты что творишь, извращенец? Трахаешь сам себя? — верещу в трубку.

Сопение прекращается, на том конце провода молчат.

— ДА?!

Тихое «Нет».

— Сколько тебе лет? — интересуюсь строго.

Щелк — и отбой.

На мне прозрачный белый топик на бретелях и свободные шорты, не скрывающие огромного иссиня-черного пятна на бедре. Я вглядываюсь в окна напротив, пытаясь выяснить, не изучает ли меня кто-нибудь в подзорную трубу. Вроде нет. Я почти никогда не задергиваю штор. А что, в самом деле: если мне нравится наблюдать за другими в личной обстановке, почему я должна лишать их удовольствия видеть, как я валяюсь на диване, пялюсь в ящик и глушу дешевое вино? Пусть им будет не так одиноко.

Перезваниваю Билли:

— Прости, мне очень стыдно.

— Еще бы, — лаконично отзывается он.

— Мне только что звонил один из этих типов, что пыхтят в трубку, представляешь?

Билли оживляется, на мой взгляд, довольно неприлично:

— Да ты что-о-о?!

— Честно. Как, по-твоему, мне надо было испугаться?

Мне нравится думать, что у меня железные нервы, но тогда я чуть не свалилась с дивана.

— Тебе-то?! Несгибаемой атаманше? Ножик достань — и все дела. Или нет, помнишь, ты мне показывала секач для мяса? Стоит только им помахать — никто тебя и пальцем не тронет.

Повесив трубку, я ковыляю к двери, где рядом с зонтами, под вешалкой, стоит мой ящик с ножами. Прижав к груди тяжелый нож для мяса, возвращаюсь на диван как раз к титрам «Интриг»: по невероятно зеленым лугам Южной Калифорнии несутся лошади, целые табуны лошадей. Они сняли семь пробных серий «Интриг» под Лос-Анджелесом, и теперь ждут реакции зрителей, чтобы понять — продолжать съемки или бросить это дело к чертям. Потому Джулия и торчит на Манхэттене (в опасной близости от меня), собирает друзей у ящика и детально объясняет каждую свою сцену. Как-то раз и я попала на эти посиделки. Вся ее свита — большей частью мужики, в основном голубые, выдавали убедительные охи и ахи, будто смотрели классику мирового кинематографа, вроде «Унесенных ветром» или «Апокалипсиса сегодня», а не мыльную дрянь, которую явно передрали с «Династии». Но Джулии необходимо, чтобы ей пели дифирамбы. Она красива и небесталанна; знает об этом и в то же время не знает. Если вы понимаете, о чем я.

Моя мать, Джулия Митчнер, наполовину «доктор Куин — женщина-врач», наполовину Линда Эванс (можете себе это представить?), сжимает стройными, мускулистыми ногами золотистую лошадь с белой гривой. Длинные обесцвеченные волосы полощутся на ветру, белая рубашка просвечивает, слегка поношенные джинсы смотрятся в меру небрежно и потому — стильно. Надо отдать этой женщине должное, ездить верхом она умеет.

Джулия получает кучу денег за то, что весь день скачет по калифорнийским просторам на голливудских лошадках, а я за сотню в день рублю петрушку в душной кухне без окон. Мне так завидно, что смотреть не хочется. Хотя это очень красиво, — видимо, кроме нее никто из актеров ездить верхом не умеет, и ее выставляют напоказ: в половине кадров она на лошади.

Ее киношный муж (начинавший сто лет назад в «Днях нашей жизни») чуточку похож на Дэвида Хассельхофа — представительный, но коварный богач. А Джулия — простосердечная и сексапильная страдалица. Их дети (в реальности не намного моложе своих телеродителей) постоянно попадают во всевозможные межрасовые и бисексуальные неприятности.

Опять звонок. Ни за что не возьму трубку, хватит с меня сопения. Пусть отвечает автоответчик.

— Котенок? — Опять Джулия. — Котенок, ты дома? Ладно, где бы ты ни была, очень надеюсь, что ты меня смотришь. Хочу попросить тебя об одолжении. Я заказала такие карточки… ну, знаешь, с датой и временем выхода серий в эфир. Очень элегантные. Я пришлю несколько штук, раздай их друзьям в ресторане, ладно? По почте отправлю, швейцара-то у тебя нет.

Бииип!

Она думает, я на автобусной остановке живу? Представляю себе эти элегантные карточки: неприкрытое тщеславие, выписанное золотыми буквами на глянце. Ей-богу, руки хочется на себя наложить. Знает ведь, что дочь вкалывает как проклятая на одну квартплату, а сама с легкой душой разъезжает в новеньком «мерседесе» с откидным верхом. И я еще должна рекламировать ее фильм? Самое печальное, что так оно и получится.

Я провожу рукой по лезвию ножа и мечтаю раствориться в ночи, чтобы никто никогда обо мне не услышал. На Фиджи, к примеру, переехать или в Бомбей. В морозилке у меня полтора килограмма мороженого — «Кофе Хит Бар», «Мятно-шоколадное» и «Чабби-Хабби». Мои лучшие друзья.

Приглушив «Интриги», иду на кухню. Взгляд остекленевший, ничего не соображаю, ни о чем не могу думать, кроме прохладного, сладкого, сливочного, только меня ожидающего счастья. Лихорадочно достаю все три коробки, зачерпываю по две ложки из каждой и набиваю в кофейную кружку. Доковыляв обратно до дивана, я не торопясь, с чувством смакую лакомство, тщательно разжевываю хрустящие вафельки в арахисовом масле, мятно-шоколадное печенье, карамель. Сахар наполняет все мое существо, а сливки… о-о-о! Я чувствую себя ребенком, сосущим материнскую грудь (метафора основана не на воспоминаниях, а исключительно на фантазии). Ну наконец-то! Какое облегчение! На экране — Джулия крупным планом на террасе своего огромного особняка. Она с тоской смотрит на горы. Ее муж Эдгар только что укатил на своем «порше».

В воскресенье я просыпаюсь обожравшейся, с чувством полнейшего к себе омерзения. К несчастью, именно в это время я обычно инспектирую саму себя в голом виде. Ну-с, что мы сегодня имеем?

На работе, понятно, удержаться от еды невозможно. Но в последние дни я постоянно что-то жую и вне кухни. Видимо, жратва мне нужна, чтобы приглушить тоску. В целом тело у меня не безнадежное. Грудь немного маловата, но после того, как мне минуло восемнадцать, я уяснила, что это плюс. Вид стоя и спереди не так плох, но если усесться на унитаз, живот складывается в два дряблых валика жира. Внутренняя сторона бедер пошла целлюлитными вмятинами, а задница в ярком свете ванной (я притащила стул и забралась на него для полного обзора) похожа на жуткую рожу Фредди из «Кошмара на улице Вязов». Я напрягаю ягодицы и прощупываю бедра от боков до желеобразной массы, которую представляет собой моя задница. Я мну ее, щиплю, сжимаю-разжимаю мышцы, пока окончательно не наполняюсь ненавистью к своему телу. В жизни больше не разденусь. Всему виной мороженое, будь оно проклято. Ну почему я не могу остановиться? В чем проблема? Слабое, слабое я существо. Джулия вечно твердит, что я не имею понятия о дисциплине, что у меня нет силы воли. И сейчас с ней трудно не согласиться. Полное ничтожество, вот ты кто, Лейла. Скажи спасибо, что тебя взяли на салаты, и угомонись, лучшей участи ты и не достойна.

Расцеловав меня в щеки и поставив цветы в вазу, Билли хлопает в ладоши:

— Люди!

Вся комната — толпа мужчин и несколько избранных женщин, мне не знакомых, замолкает.

— Позвольте представить вам мою почетную гостью, прелестную мисс Лейлу Митчнер!

Кивки, улыбки.

Квартира Билли могла бы стать образцом для хозяйки особняка в фешенебельном Верхнем Ист-Сайде, хотя он живет в Верхнем Вест-Сайде (что тоже весьма неплохо). Подвязанные толстыми золотыми шнурами шикарные полосатые гардины на восьми окнах от пола до потолка сочетаются с уютными диванчиками по обе стороны камина. На стенах в продуманном порядке развешаны писаные маслом сцены из охотничьей жизни.

Даже если бы Билли не был редактором журнала «Дивас», все равно он жил бы не хуже. Еще до женитьбы на наследнице огромного состояния Рейнольдсов его отец сделал миллионы на продаже одежды. Билли получает в квартал больше дивидендов, чем многие преуспевающие семьи тратят на жизнь за два года. Сегодня на нем дорогие, свободного покроя темно-серые брюки и фиолетовая рубашка от «Брукс Бразерс», выгодно оттеняющая его каштановые волосы и веснушки. Я одета как обычно — джинсы, свитерок с «хомутом» и высокие замшевые ботинки шоколадного цвета, без каблуков.

— Я ведь просил одеться посексуальнее! Где наша юбка? Нарядный топик? Изящные лодочки? — с упреком шипит Билли мне в ухо. — Хотя бы изредка можно? От этого еще никто не умирал.

Тысячу раз ему объясняла, что на манхэттенских улицах в платье или юбке мне неудобно, тем более — на высоких каблуках. Мало ли что может случиться, вдруг придется бежать как угорелой? К тому же я не терплю, когда в метро пялятся на мои ноги. Словом, пусть радуется, что его почетная гостья не в кроссовках заявилась.

Желудок у меня стянут от страха и ожидания. Я украдкой обвожу взглядом комнату — ребята есть очень даже ничего, но все геи, как пить дать. Один из них — высокий брюнет, писаный красавец, ходит за Билли по пятам с таким видом, будто готов рухнуть на колени, стоит только тому дать знак.

— Кто этот небожитель? — интересуюсь я.

— Скажу одно, — шепчет он в ответ, — бразилец.

Билли проводит меня на кухню и открывает шикарный, сделанный, как мне известно, на заказ винный холодильник со стеклянными дверцами, забитый сейчас бутылками «Вдовы» — по шесть в высоту и две в глубину. Повар выглядит так, будто с ним сейчас случится удар: лицо багровое, мышиного цвета волосы, стянутые в тощий хвостик, взмокли, со лба капает пот. Присев на корточки, он что-то проверяет в духовке. На стойке у холодильника красуется большой бокал янтарной жидкости со льдом.

Билли кое-как пристраивает два хрустальных фужера для шампанского на заставленном рабочем столе — гранитном островке посреди кухни — и легко вытаскивает пробку из бутылки, обернув ее льняной салфеткой.

— Вот… — мягкий хлопок, — и все. — Наполняет бокалы, плотно, чтобы не выдохлось, закупоривает бутылку и опускает в серебряное ведерко со льдом.

— За тебя, дорогая.

— Иногда я действительно жалею, что ты гей, — отзываюсь я, запрокидывая голову и пропуская через горло ледяные, колючие пузырьки.

— Устрицу?

— А что, есть устрицы?

Билли подмигивает:

— Все, что пожелаешь. Мартин! Где устрицы? И кстати, где остальной лед?

Потный Мартин, скрючившийся над духовкой, откуда плывут восхитительные канцерогенные ароматы, оборачивается:

— Устрицы в холодильнике. Мой напарник должен был подъехать час назад. Никак не дозвонюсь.

— Твой напарник? Какой такой напарник? Ну-ка, напомни, сколько я тебе плачу? Ты обещал троих напарников! И где они?

Мартин облачен в белый халат шеф-повара, но намокший бумажный колпак съехал набок, того и гляди свалится. Один косой глаз смотрит вбок, другой расширяется. Наконец Мартин выдыхает:

— Можно я позвоню по межгороду, а?

Билли сейчас взорвется.

— По межгороду? Зачем?

— Тот парень живет в Коннектикуте.

— Делай что хочешь, сукин сын, — машет рукой Билли. Потом, повернувшись ко мне, говорит: — Пошли отсюда. Сегодня у нас на повестке дела поважнее.

— Слушай, если хочешь, я открою устрицы. Я умею.

— Еще чего. Да я лучше буду угощаться тараканами, чем позволю тебе работать сегодня вечером. Пойдем.

— Он здесь?

— Вон там, у камина, разговаривает с Люсиндой. Знаешь Люсинду? Редактор рубрики «Красота».

Сердце тяжело колотится. Прежде чем познакомиться с Диком Давенпортом, я пытаюсь составить о нем представление. Издалека смотрится неплохо — высокий брюнет в спортивном пиджаке, правда, подозрительно смахивает на пай-мальчика… Люсинда выглядит как пугало, которое забыли набить соломой. Из-под микромини торчат тощие ноги.

— А она вообще ест?

— Хм. Не уверен. Не очень-то приятное зрелище, а?

— Некоторым, похоже, нравится, — усмехаюсь я, делая большой глоток шампанского.

— Только не говори, что ревнуешь.

Я стреляю в него убийственным взглядом. Билли отлично знает, что я не ревную к доходягам. Я завидую только отличному мышечному тонусу и минимуму целлюлита (женщина на то и женщина, чтобы иметь чуточку мяса).

Мы подходим к увлеченной беседой парочке; Дик Давенпорт поднимает глаза и улыбается. Приятная улыбка, ровные зубы, нос немного кривоват, но это ничего. На ногах — мокасины с кисточками. Черт. Ненавижу такую обувь, она для дошкольников. Лейла, не будь занудой, смотри на вещи проще.

Люсинда даже не удостоила меня взглядом, вроде я пустое место, пока Билли не произнес:

— Люсинда, позволь представить тебе Лейлу. Дик, Лейла.

— Очень приятно. — Дик пожимает мне руку. У него теплая, сухая рука. Красивые ногти, хорошая форма, пристойная длина.

На губах Люсинды мелькает подобие улыбки, голова еле заметно склоняется в знак приветствия.

Ты кого из себя строишь, королеву Елизавету? Терпеть не могу скромных стерв и всегда стараюсь обратить всеобщее внимание на их скромную стервозность. Излучая дружелюбие, я протягиваю руку и бодро выдаю:

— Привет, Люсинда, рада познакомиться! Я в восторге от разворота в вашем февральском номере.

Энергично сжимаю и трясу ее холодную, влажную, вялую ладонь.

— Извините, — она выдергивает руку, будто я прокаженная. — У меня закончилось шампанское.

— Я с тобой, — вызывается Билли, и они уходят вдвоем.

Оч-чень тонкий ход.

Дик, Дик, Дик. Ну зачем эти кисточки? Зачем?

— Приятно слышать, что ты читаешь журнал Люсинды, — улыбается Дик.

— На самом деле не читаю, — признаюсь я после глотка шампанского. Увидев, как меняется лицо Дика, понимаю, что дала маху, и спешу исправиться: — Я имела в виду февральский номер.

— Я пришлю экземпляр.

— Спасибо, — киваю я, скромно потягивая шампанское, хотя сейчас предпочла бы валиум, чтобы успокоиться и не заботиться о впечатлении, которое я произвожу на какого-то Дика Давенпорта. Я дергаюсь, сижу как на иголках, а все почему? Потому, что этот в меру симпатичный мужик в детских мокасинах холост?

— Чем занимаешься? — интересуется Дик.

Оригинал!

— Я повар.

— Правда? Шеф-повар? — Обычная реакция человека, который никогда не работал в ресторане.

— Нет, просто повар. Это не одно и то же.

В который раз я уже произношу эту речь?

— Шеф — это и есть шеф, он командует парадом, он за все отвечает. А я так, мелкая сошка.

— А что готовишь?

— Пока ничего особенного. Я специалист по салатам. Салатница, так сказать.

Дик смеется:

— Салатница? Здорово!

— Сооружение салатов — скорее архитектура, чем кулинария. Воздвигаешь стройные здания из зелени так, чтобы они не развалились по пути к клиенту.

— Нелегкий хлеб. — Дик припадает к бокалу и долго в молчании разглядывает свои туфли.

Он считает меня неудачницей. А кем еще он должен меня считать? Я и сама чувствую себя неудачницей. Атмосфера напряженная. Разговор не клеится. Надо было давать деру, завидев кисточки, но я, оптимистка, на что-то надеялась.

— А чем занимаешься ты? — нарушаю молчание я.

— В некотором роде бизнесмен, — отвечает он со скучающим видом.

— Ты ведь работаешь с Билли?

Дик улыбается:

— Можно и так сказать.

— В маркетинге?

— М-м, нет…

Надо отдать ему должное, он немного смущен.

— Мне принадлежат «Дивас» и еще несколько журналов и кабельных каналов.

Дик Давенпорт.

— Ты не имеешь отношения к корпорации Давенпорт?

— Имею.

— Ого.

Что может быть сложнее, чем пролезть в семейный бизнес.

— Так ты работаешь на отца?

— Некоторые сказали бы, что он работает на меня.

— Скромность у вас в роду? — не сдерживаюсь я.

Дик бросает на меня ледяной взгляд:

— Нет.

Затем, поправив галстук, как будто пытаясь взять себя в руки и сохранить видимость приличной беседы, любопытствует:

— Как человек знающий, какие порекомендовала бы рестораны?

— Это смотря что ты хочешь получить.

Родился в рубашке? Поймал обоих зайцев?

— Что-нибудь настоящее. Неважно что, главное, чтобы блюда соответствовали своему названию.

— Глубокий подход к кулинарии — для бизнесмена.

— А какой еще может быть подход, когда у тебя с детства были французские повара, — говорит он без улыбки, глядя на меня в упор. Что значит его взгляд? Он издевается? Неужели я так плохо прячу свои колючки?

С тех пор как папочка вышвырнул меня из теплого гнездышка, я мало интересуюсь людьми, которым не приходится бороться. Меня привлекают те, кто потерял все, кто осмеливается мечтать, несмотря на насмешки друзей и родных, кто работает на трех паршивых работах, чтобы наскрести на кусок хлеба… Мне нужны истории страданий! Я все еще жду того чувства уверенности в себе и гордости за свои достижения, которое обещал мне отец. Иначе надо мной всю жизнь будут издеваться высокомерные богатенькие детки, как этот сытый мальчик Давенпорт.

Допивая шампанское, я понимаю, что мне нечего ему порекомендовать: он уже везде побывал. К тому же не хочется выдавать свои грибные места таким нахалам, как Дик. Услышав «Люди!», я вздыхаю с облегчением. Опять Билли кого-то представляет. Вечеринка становится все больше похожа на бал в Версале.

— Очаровательная, несравненная, талантливая… Джулия Митчнер!

Все улыбаются и выходят к дверям; улыбается и сама Джулия, благосклонно принимая похвалу; она в зените своей славы.

Аплодисменты, звон хрусталя. На Джулии дорогой шелковый топик цвета бургундского вина, тугие кожаные штаны и остроносые сапоги на таких высоченных каблуках, что ноги можно сломать. Похоже, зима ее не коснулась. На дворе январь, а она, словно в конце августа, щеголяет загаром, оттеняющим золотистый оттенок ее волос.

— Вы родственницы? — интересуется Дик, явно ожидая услышать «нет».

— М-м-м, — мычу я.

— Сестры?

— Нет, это моя мать.

— Ты дочь Джулии Митчнер? Не знал, что у нее есть дочь, — недоверчиво говорит он.

— Она не любит меня афишировать.

Дик бросает подозрительный взгляд на мои волосы, потом на ее.

— Вообще-то мы обе брюнетки, — объясняю, — но она как стала блондинкой после моего рождения, так с тех пор и осталась.

Мой бокал пуст, да только никого это не интересует.

— Тебе подлить? — предлагаю я Дику: может, хоть это его проймет. Таких парней, насколько мне известно, с рождения учат следить за тем, чтобы бокал дамы никогда не был пустым.

— Извини. Сейчас принесу. — Он резко встает и направляется в сторону Билли и Джулии. Очевидно, собирается сделать рядышком с ними привал по пути на кухню.

Похоже, хочет получить подтверждение моего родства со звездой экрана. Эх, Дик.

На манер музейного завсегдатая я с деланным интересом рассматриваю полотна маслом. Пока все нормальные люди увлеченно беседуют, толстозадая старая дева одиноко изучает произведения искусства. Вечер подошел к такому моменту, когда чувствуешь, что провалился в кроличью нору и летишь, летишь, и если что-то не изменится прямо сейчас, убьешься насмерть. Где, спрашивается, были мои мозги? Билли в роли свахи? ХА!

Я упорно не смотрю в сторону Джулии, но это не спасает от ее смеха: он дерет уши, проникает в мозг и вниз, вниз, ужом вползает в кишки. Дик Давенпорт не спешит с шампанским, так что я отправляюсь на кухню. По пути слышу хор голосов: «Я умираю с голоду», «Здесь что, не кормят?» Единственная еда, которую я видела до сих пор, — вазы с орехами и маслинами на антикварных столиках.

— Ч-черт возьми, Дэн, Дэн, н-не надо так с-со мной, — доносится до меня настойчивый пьяный голос. — Н-не говори мне это сейчас, не с-сегодня. П-потом п-п-поговорим. Нет! Нет, ты НЕ УЙДЕШЬ сегодня. Пожалуйста! — Заметив меня, Мартин прикрывает рукой трубку, опирается спиной на косяк светлой кухонной двери и меняет тактику: — Вечеринка в разгаре, а я не справляюсь, парень. Птифуры сгорели на фиг, гренки обуглились, тапенада дер-рьмо. Как с-сапожный крем. Устр-рицы! К ч-шертям устриц! Не ш-штану я открывать этих гребаных устриц! Ты ж маштер, шерьезно, никто их так не открывает, как ты, ха-ха-ха! — Мартин в отчаянии хохочет, как будто до него только что дошло, что собеседник (партнер по бизнесу и постели, ясное дело) больше никогда не будет открывать при нем устрицы. — Я ж и не знаю, как их открывают-то!

Хлопнув Мартина по плечу, я обещаю:

— Не переживай, помогу.

— Момент. — Он снова прикрывает трубку рукой и поворачивается ко мне. В уголках глаз у него стоят слезы. — Чё? Дай салфетку.

Обнаружив на стойке коробку с салфетками, я вытаскиваю одну.

— Я повар. Умею обращаться с устрицами.

— В холодильнике, — после секундной паузы бросает Мартин и возвращается к обломкам своей личной жизни.

Я посыпаю три серебряных подноса дробленым льдом. Устрицы лежат в сетках. Сдернув с ручки холодильника кухонное полотенце, я заглядываю на полку с ножами и выбираю короткий, с толстой рукояткой — никто и не сомневался, что у Билли имеется нож для открывания устриц, хотя я уверена, что он им ни разу не пользовался. Нож новехонький, будто только из магазина. Билли никогда не готовит.

На вечеринке у Брюса и Эрика Бромбергов в Ист-Хэмптоне Бобби Флэй научил меня одному секрету. Братья и Бобби, кстати говоря, далеко пошли: у Брюса с Эриком — «Голубая лента», у Бобби — «Меза Гриль», и все трое без конца выпускают то книги по кулинарии, то телешоу. Так вот, меня тогда отправили работать на задний двор к огромному четырехстороннему грилю. Он был установлен рядом с жарочной ямой, где на вертеле, поливаемый жиром, подрумянивался кучинильо (молочный поросенок). Я еще не имела понятия, кто такой Бобби, и мы с ним работали бок о бок: встряхивая на сковородках сладкий перец и лук, цуккини, тыкву, рыбу-меч и телячью вырезку. Только-только выскочив из «Кордон Блё», я мнила себя гуру от стряпни и помыкала Бобби, словно каким-нибудь рыжим пасынком. А он все сносил и советовал остальным поварам у гриля слушать «шефа». Никогда мне так хорошо не готовилось, я чувствовала себя своей в доску. Позже, узнав, кто такой Бобби Флэй, я чуть со стыда не сгорела, а поразмыслив, поняла, что он классный парень. Ни разу не воспользовался своим положением, не тыкал меня носом, не ограничивал мою свободу. Видимо, таковы отличительные черты мастера: ему не нужно самоутверждаться, втаптывая других в грязь.

Ах да, секрет Бобби. Устрицы следует открывать так: вставляешь кончик ножа сзади, под мышцу, быстро проводишь между створками и распахиваешь раковину. Проще простого. Я столько лет пыталась проткнуть ножом складку спереди раковины и расщепить ее, что единственно верный способ меня здорово впечатлил. Все, кто видят, приходят в восторг, — считается, что устрицы открывать сложно.

Аккуратно выложив первый десяток моллюсков на дробленый лед и украсив их дольками лимона, я перехожу ко второму десятку. За моей спиной хнычет, молит, шмыгает носом Мартин и… гремит голос Билли:

— Если она здесь — убью! Ну вот, полюбуйтесь!

Джулия подходит ко мне во всем своем бронзовом великолепии, наполняя пространство ароматом «Шанели № 5».

— Котенок! Что ты делаешь?

Чмокнув в обе щеки, она оглядывает меня прищуренным взглядом и выдает напрямик:

— Ты теперь перешла на выпечку?

У меня загораются уши.

— Ты что, ешь мучное?

Мой вид повергает ее в ужас. Еще бы — с нашей последней встречи я прибавила килограммов шесть, и теперь во мне уже не боевые пятьдесят семь, а все дряблые шестьдесят три. Я сжимаю ручку увесистого ножа и, опустив глаза, вижу, как белеют костяшки пальцев. Не хочу показывать ей, до чего мне обидно, но не могу удержаться и спрашиваю, словно маленький ребенок:

— По-твоему, я толстая?

Боюсь, мой тон выдает глубину оскорбления.

Грустно покачав головой, Джулия решает, что за рамки приличий я все-таки не вышла, и наклоняется к моему уху:

— Мы, женщины, всегда знаем, когда наш вес отклоняется от идеально, правда? На меня, например, даже лишние полкило давят как мешок камней. К слову, у меня чудный новый тренер, но тебе он вряд ли будет по карману.

— Угу, вряд ли.

Я провела с матерью всего пять минут, а уже скатываюсь в такую пропасть ненависти к самой себе, что глубже просто некуда.

— И наряд на тебе не самый выигрышный, — сообщает она, отстраняясь для лучшего обзора. — Юбки, котенок, — отличный камуфляж.

— Спасибо, Джулия, учту.

— И еще: ты должна общаться. Разве так ведут себя девушки на вечеринках, где столько подходящих мужчин! — добавляет она с наигранным оптимизмом.

Должно быть, именно так ты рассуждала, принимая предложение будущего мужа номер два, пламенного игрока в поло. Да если бы даже все эти «подходящие мужчины» не были геями, кто захочет общаться со мной, пожирательницей мучного?

Джулия понижает голос:

— Билли сказал, что у него здесь есть партия для тебя. Ты уже познакомилась с Диком? Чудный молодой человек, просто чудный. Послушай мамочку: долой этот нож, приведи себя в порядок — чуточку подкраситься не помешает — и вперед, к людям. Котенок, ты пропустишь все веселье! Лично я сейчас буду петь твою любимую, только вот капну себе шампанского. О-о, устрицы? Ну-ка, ну-ка, дай отведать. — Она строит из себя Мэй Уэст.

Я хочу, чтобы она ушла. Нет, я хочу, чтобы она сдохла.

Поле безуспешных попыток образумить Мартина — я все слышала — Билли подходит ко мне с вопросом:

— Как ты тут с… этими?

— Осталось всего шестьдесят.

— Я в трансе, Лей. Может, не надо?

— Есть варианты?

— С тобой не поспоришь. Среди туземцев начались волнения. — И, вспомнив вдруг: — А Дик? Дик-то тебе как?

— Ты говорил, что работаешь с ним.

— С ним, на него — какая разница? Там кто, Бенисио дель Торо пришел?

За его плечом нарисовался Мигель: белые зубы сверкают, карие очи под тяжелыми веками затуманились.

— Где ты берешь всех этих красавцев? На, — я вручаю ему поднос с устрицами. — Через пять минут приходи за другим.

— Котенок, котенок, обещай, что, как только будешь готова, выйдешь и послушаешь, хорошо? А я обещаю не петь без тебя «Нью-Йорк, Нью-Йорк», — подмигивает мне Джулия. Затем театрально разворачивается, взмахнув гривой длинных светлых волос, и, как дурной сон, исчезает.

Отложив нож и вымыв руки, я выхожу на балкон в спальне Билли. Отсюда открывается панорамный вид на Гудзон, Палисады, огни Мидтауна и Верхнего Вест-Сайда. Зажигаю сигарету, глубоко затягиваюсь и выдыхаю дым в холодный воздух. Голова гудит; я курю, то и дело запуская пальцы в волосы и царапая кожу ногтями. Надо срочно подстричься.

На кухне обнаруживаю Дика Давенпорта, он вынимает очередную бутылку «Вдовы» из холодильника. Игнорируя его, я мою руки, хватаю полотенце и снова принимаюсь за устриц.

— А у тебя отлично получается. Видно, что ты настоящий повар, — замечает он, вытаскивая пробку. — Я так и не принес тебе вина, да?

— Не-а. — Я с горестным вздохом пожимаю плечами. — А теперь поздно, потому что на работе я не пью.

— Я думал, все повара пьют на работе.

— Ну да, а все бизнесмены надираются за ланчем.

— Лично я очень люблю ланчи с тремя мартини, — саркастически подтверждает он. — Хочешь чего-нибудь еще? Может, «Пелегрино»?

— Нет, спасибо.

Я начинаю работать быстрее и скоро понимаю, что выпендриваюсь.

Дик молча смотрит, попивая шампанское.

— Ловко у тебя выходит.

— Спасибо.

Все мое внимание уходит на то, чтобы не промахнуться и не пропороть ножом ладонь.

— А где ты все-таки работаешь?

— В «Такоме».

— Ее хвалят.

— Кормят неплохо.

— Может, как-нибудь заеду.

— Заезжай.

— Ну, я пойду, если ты не против.

Не против? Почему я должна быть против? Я останусь здесь и буду работать до одурения, потому что так я и живу! Я вкалываю! В отличие от некоторых любителей шампанского в мокасинах с кисточками — не будем называть имен.

Вообще-то я предпочитаю общество устриц сборищу снобов из глянцевой прессы, но в конце концов настал момент, когда мне захотелось, чтобы мой труд заметили и оценили. Нытье Мартина уже не вызывало жалости, а лишь действовало на нервы, и я начала закипать. Весь вечер превратился в уродливую карикатуру на мою жизнь. Еще десяток — и, слава богу, можно сматываться.

Когда я захожу в гостиную, Джулия в соблазнительной позе восседает на рояле и под аккомпанемент загадочного женоподобного типа поет «Воспоминания». Аудитория внимает, не сводя с нее благоговейных взоров. Смотрится она бесподобно. Билли в уголке нашептывает Мигелю на ушко нежные глупости, Люсинда приклеилась к Дику, вид у нее довольный, словно у кошки, которая проглотила канарейку.

Никто и не заметил, как я выскользнула за дверь.

Понедельник. Моросит дождик. Я еду по Восьмой улице в «Астор» — самую что ни на есть распаршивую в городе парикмахерскую. У меня длинные, непослушные курчавые волосы — кому такие нужны на кухне? К тому же небольшая встряска мне не повредит. Нужно отвлечься от мыслей, что удача повернулась ко мне спиной.

Пристегнув велосипед к знаку «Стоянка запрещена», я захожу в салон и стряхиваю свою непромокаемую куртку. Внутри так тепло, что стекла запотели, а светильникам на потолке не под силу рассеять мутно-белый полумрак.

В «Астор» предварительная запись не требуется; мастера обоих полов, в основном иностранцы, скучают в креслах, треплются или просматривают журналы в ожидании жертв. Лишь некоторые стоят над клиентами, жужжат машинки. Ист-Виллидж. Ну и что? Мне нужна дешевая стрижка, а здесь, говорят, берут всего двенадцать баксов.

Меня направляют к свободному мастеру, женщине по имени Овид, как гласит значок на лацкане ее униформы, и та интересуется, чего бы мне хотелось. Вместо ответа протягиваю вырезку из журнала «Вот»: снимок истощенной бродяжки с желтыми, как у синицы-гаички, коротенькими перьями вместо прически. Очень надеюсь, это как раз то, что мне надо для преображения.

— Вы думай так?

Я киваю.

— Отшен короткий, так?

— Так.

Меньше чем за минуту она срезает сантиметров двадцать. Волосы летят на пол, засыпают мой клеенчатый нагрудник. Вот и все. У меня вспотели руки. Я так взволнована, раздражена и испугана, что сердце колотится как сумасшедшее, а подмышки взмокли от пота. Пальцы Овид то и дело задевают мою шею, и каждый раз, когда они попадают на какую-то нервную точку, голова непроизвольно дергается, будто я страдаю припадками.

Волосы уже торчат над ушами. Парикмахерша опять сбрызгивает их водой (шампуня здесь не держат), включает машинку и приступает к делу. Чем дольше жужжит машинка, тем яснее становится, что артистическая натура парикмахерши не восприняла картинку из «Вог». Вероятно, наше понимание стиля расходится: в зеркале я вижу совершенно не то, что мне грезилось.

Результат убивает. Больше всего моя голова похожа на кочерыжку: по бокам совсем коротко, а на макушке значительно длиннее. Чувствуя, что вот-вот разревусь, спотыкаясь, выхожу под дождь. С одной стороны, нет ничего плохого в том, что я обрезала волосы, — ощущение новое, легкое. Я снова и снова провожу рукой по затылку и вискам. Последний раз короткая стрижка у меня была в пятом классе, называлась «паж», под фигуристку Дороти Хэмилл. Но с другой стороны, мне грустно и обидно, как будто я это сделала назло себе: и так не была красавицей, а теперь и вовсе мальчишка-сорванец. Но, оказывается, я и не представляла, как выгляжу, пока не вошла на кухню.

Пабло и Хавьер приветствуют меня обычным «Hola, сото estâs, chica?», но прическу никак не комментируют. Хоакин же без обиняков заявляет:

— Милая, я дам тебе телефон своего парикмахера. Это нужно исправить.

— Совсем плохо, да?

Этого я и боялась. Но ведь никогда не поймешь, насколько все ужасно, пока не скажет кто-нибудь со стороны.

Хоакин вежливо поправляется:

— Да нет, не то чтобы плохо, — и, наклонившись к моему уху, шепчет: — Ты же не лесбиянка, нет?

— Нет.

— Я так и думал. Тогда тебе ни к чему расхаживать в таком виде. Иначе девицы из «Каббихоула» прохода не дадут! Ты ведь недалеко оттуда живешь, в Вест-Виллидж?

Я киваю, кладу бумажку с номером парикмахера в карман куртки и повязываю косынку. Весь вечер я поглощена навязчивой идеей: исправить прическу.

Слава богу, хоть Ноэль орет меньше обычного. Со мной он, конечно, не откровенничал, но я расспросила менеджера: Ноэль, оказывается, предложил Дэнни открыть ящик, где тот держит инструменты, там нож Хавьера и нашелся. О’Шонесси сочинил какую-то неубедительную отговорку, вроде «случайно прихватил из посудомоечной машины», на что шеф, похоже, не купился. Уж не знаю, что там между ними произошло, только вид у нашего клептомана пришибленный.

В конце концов я решаю, что не стану втридорога платить за собственную ошибку. В «Асторе» мою голову изуродовали, пусть там же ее приводят в порядок.

На следующий день я возвращаюсь туда и попадаю к женщине по имени Ольга.

— Кто это сделал? — пугается она, как будто наткнулась в темном закоулке на мое истекающее кровью тело.

— Злодейку я здесь не вижу, но помню, как ее звали — Овид.

— Гречанка. — Ольга с отвращением качает головой. — Так коротко!

— Знаю.

— Могу попробовать исправить, но останется вот столько, не длиннее, — она показывает пальцами два-три сантиметра.

Я говорю: делайте что хотите, главное — укоротить сверху, сделать все ровнее и, по возможности, стильнее. В итоге я все равно нисколько не похожа на крутую оборванку из «Вог». Скорее на несчастную, одутловатую жительницу зимнего Нью-Йорка.

— У волос есть один плюс, — бормочет Ольга. — Они отрастают.

Перебродившим пивом несет за квартал. Тротуары в районе мясоконсервного завода лоснятся от жира. Зимой, когда он замерзает, ходить здесь становится небезопасно.

«Хогс» набит битком. Помнится, когда он только открылся, народ сюда редко заглядывал, даже было место потанцевать тустеп перед музыкальным автоматом. Потом «Хогс» вошел в моду, и теперь перед красной бархатной лентой выстраивается целая очередь. Цинк, здешний 140-килограммовый вышибала, влюбленный в свой «Харлей», узнает меня и пропускает за бархатную преграду, придерживая народ.

В одном углу зала байкеры горланят «Боже, храни Америку». Барменша Микки, в узких джинсах и корсете, отплясывает на стойке под мелодию «Эти ботинки созданы для ходьбы». Я немножко опоздала. Нужно напиться. Быстро. Дина уже в баре с бутылкой пива «Бад». В свободное время она наливается самым дешевым пойлом. Никаких изысканных напитков и коктейлей. Она обнимает меня, чмокает в щеку и дышит пивным ароматом в лицо:

— Глянь на красавчика в конце бара. Лакомый кусочек, а?

Лохматый блондин в бейсболке, с трехдневной растительностью на физиономии, погружен в раздумья. Лакомый кусочек? Не уверена, но все равно киваю, чтобы сделать приятное подруге.

— Познакомишься?

— Не сегодня.

— Что с тобой? Я думала, ты хочешь развлечься.

— Хочу. Но сегодня под «развлечься» я не имею в виду мужиков. К тому же я переезжаю в Сан-Франциско.

— Чего? — Дина так и замерла с поднятой бутылкой. — Не надо, — она качает головой и делает большой глоток пива. — Черт, он смотрит сюда. Он на тебя смотрит! Не смотри, не смотри!

— Да брось ты. Я до чертиков перепугала всех женщин в общественных туалетах: они принимали меня за парня. Выпивку закажешь? — прошу я, вытаскивая пачку сигарет.

— Микки! — кричит Дина. — «Куэрво» и «Бад»!

Микки ловко спрыгивает со стойки, и через несколько секунд у меня в руке бокал с текилой. Перед Диной уже стоит такой же. Она поднимает его, чокается со мной, и мы проглатываем текилу без соли и лайма.

Дине тридцать восемь лет, четыре последних года она живет со своим другом-фотографом, Стэном. За время работы в «Такоме» я видела его в баре только один раз. Не думают ли они пожениться, интересуюсь я, но Дина отвечает, что замуж вообще не собирается.

— Зачем все портить? — поясняет она. — Нам и так здорово.

— Разве ты не хочешь иметь детей?

— Пока нет. На самом деле даже не знаю, нужны ли они мне. И потом, чтобы родить ребенка, не обязательно быть замужем.

— А я бы хотела сначала выйти замуж, а потом уже заводить детей.

— Фу, что за консерватизм, — тянет она, разглядывая татуировку на своем животе. Затем поднимает бутылку с пивом, чокается ею со мной и с чувством провозглашает: — За консерватизм!

Не понимаю, как Дина может так легкомысленно относиться к материнству.

— Тебе не кажется, что… ну, что время уходит? — спрашиваю я.

Она хохочет и шутливо пихает меня в бок.

— Ты-то что переживаешь? Тебе сколько, двадцать пять?

— Двадцать восемь.

— Двадцать восемь! Не волнуйся, бабуля, успеешь!

— А ты? — говорю я.

— Я? Я и не волнуюсь. Что будет, то будет. Может, заморожу яйцеклетку-другую.

— Звучит романтично.

Кажется, курят здесь все. Рядом с баром — столб; если вскарабкаться на него и дотронуться до потолка, то пышногрудая Микки с осиной талией заулюлюкает, прикажет откинуть голову назад и зальет тебе в глотку текилы.

— Ах да, что еще за бред насчет Сан-Франциско? Что это ты надумала? — Дина протягивает два пальца, давая понять, что хочет сигарету.

— Ничего особенного. Просто давно мечтала.

— Я там три года прожила и, как видишь, сейчас слезы в пиво не роняю.

— Не в твоем вкусе?

— Уж больно народ там… правильный. Корпус мира, ей-богу. На нервы действовало.

— Захотелось жечь леса и вступить в Ку-клукс-клан?

— Ха, ха, ха. Очень смешно.

— А я бы не отказалась. Горы, свежий воздух, чем плохо?

— Так езжай в Нью-Полтц!

— Нет, я про настоящие горы. Хочу восстановить форму, прийти в гармонию с собой. Ну зачем я обрезала волосы? Нью-Йорк меня доконал.

— Микки, еще парочку! — кричит Дина через головы крутых парней, опустошающих банки «Пабст Блу Риббон» одну за другой. — Слушай, — говорит она, проводя ладонью по «ежику» у меня на макушке, — а по-моему, тебе идет. Классная стрижка.

— Честно?

— Честно, — повторяет она без особого энтузиазма. — И знаешь еще что? Не хочется тебя огорчать, но это не город тебя доконал. Думаешь, стоит переехать — и вся жизнь изменится? В Сан-Франциско полно таких же козлов, как Ноэль, разве что подружелюбнее, в калифорнийском духе. От них никуда не денешься. От самой себя, кстати, тоже.

Мечты у меня самые радужные: классная работа, которая меня полностью устраивает, море свободного времени на велосипедные прогулки по окрестным горам к, конечно, масса симпатяг-горцев. Лживый дряхлый Нью-Йорк со своей давкой и всеми этими зелеными хитрожопыми юнцами останется в прошлом. Хотя… Пожив немного на новом месте, я обычно понимаю, что и в раю дерьма хватает. Странно только, что это не приходит мне в голову до переезда. «Хорошо там, где нас нет» — так, наверное, назвал бы этот комплекс Фрейд.

Автомат запел «Мальчик по имени Сью», и Дина предлагает:

— Потанцуем?

— Пошли, — отвечаю я, отхлебнув «Бада».

Два парня, стоящих у стойки, делают шаг вперед:

— Мы постережем ваши места.

Когда мы наконец находим свободный пятачок, уже «Лед Зеппелин» наяривают «Далеко, за холмами». Обожаю эту песню. Мы с Диной танцуем лицом друг к другу, в нашем собственном мирке. Время от времени, когда перестаем мотать головой, мы мечтательно улыбаемся. Я редко танцую в последнее время, сама не знаю почему. Приятно слушать гитару Джимми Пэйджа и подпевать Роберту Планту, старательно выводя все высокие ноты.

Взмокшие, мы возвращаемся за стойку. Рядом с моим табуретом торчит наш лохматый мыслитель.

— Матерь божья, вот она, моя погибель!.. — едва двигая губами, шепчет Дина и улыбается парню во все тридцать два белоснежных зуба: — Здорово, красавчик.

В этом вся Дина. Ей, конечно, проще: имея за спиной Стэна (я его почти не знаю, но парень вроде бы хороший), она может кокетничать напропалую, но дальше невинного флирта не зайдет. Мужики, особенно нью-йоркцы, моментально заглатывают наживку. Они будто нюхом чуют, что ей от них ничего не надо, и это придает уверенности. И им и ей.

— Привет. Я Фрэнк Стилмэн, — представляется мыслитель. Невероятно, но он смотрит не на Дину, а на меня.

— Лейла Митчнер, — отвечаю я. Мы, улыбаясь, смотрим друг на друга, пока я не спохватываюсь: — А это Дина.

— Приятно познакомиться.

— Я в уборную! — Дина исчезает в направлении туалета.

— Обаятельная девушка, — одобряет Фрэнк, кивая вслед.

— Очень, — поддакиваю я, отхлебывая пива. Еще один поклонник Дины.

— А ты?

— В смысле, как у меня с обаянием?

— С обаянием у тебя все в порядке — видно по тому, как ты танцуешь.

— Рада, что вопрос был риторическим.

Подняв глаза, я встречаю ясный, заинтересованный взгляд. Парень выглядит умным, любознательным, может быть, немножко опасным. А что у нас с обувью? Пара поношенных черных башмаков… Сойдет.

— Ты откуда? — интересуется он.

— Отсюда.

— Честно?

— Я здесь родилась и выросла.

— Повезло. Я люблю Нью-Йорк.

— Значит, сам нездешний.

— Я вырос в Вирджинии.

— Акцента у тебя нет.

— У тебя тоже. Я думал, все нью-йоркцы говорят, как Джордж Костанца.

— Ха. Я думала, все южане говорят, как те парни в «Освобождении».

— Один — один. — Фрэнк допивает пиво, сдвигает на затылок бейсболку и спрашивает: — Хочешь еще?

— Пожалуй.

Фрэнку достаточно приподняться и повернуть голову в сторону Микки — и она уже срывает крышки с двух бутылок «Бада».

— Держи, симпатяга, — подмигивает она, и Фрэнк улыбается на манер Роберта Редфорда в фильме «Буч Кэссиди и Сэнди Кид».

Потягивая пиво, Фрэнк искоса смотрит на меня и усмехается:

— Полезешь на столб?

— Не знаю. А ты?

— Я думал, это только для девчонок, — отвечает он с хитрым огоньком в глазах.

— Не знаю, для меня ли.

— А что, ты можешь залезть?

— Не знаю, — повторяю в глубокой задумчивости. — Разве что с твоей помощью.

По правде говоря, я уж со счета сбилась, сколько раз забиралась на этот столб.

Фрэнк прищелкивает языком:

— Это, кажется, против правил. — И добавляет, мило улыбнувшись и обнаружив две привлекательные ямочки на щеках: — По-моему, нужно оставлять белье наверху.

— Гм, — я улыбаюсь в ответ, — а если я его не ношу?

— Тогда, наверно, мне придется пригласить тебя завтра на обед.

— Смело.

— Вообще-то я не такой смелый, — он понижает голос, — но приглашение остается в силе.

— Я подумаю.

Этот парень мне нравится. Симпатичный, находчивый, необычный…

После третьей текилы и четвертого пива я ни с того ни с сего сообщаю:

— А у меня раньше были длинные волосы!

— У тебя замечательная прическа, — отзывается Фрэнк. — Стильная, сексуальная. Не могу представить тебя с длинными волосами.

Хороший ответ. Я не стала возражать, что для полного сходства с лесорубом мне к этому «ежику» недостает только клетчатой рубахи.

— У меня и мать и сестра носят короткие стрижки, — продолжает он.

— Ну и как?

— Мне они обе очень нравятся, — просто отвечает Фрэнк.

Позже, когда мы просто сидим и молчим, он берет мою руку в свою и говорит:

— Красивая.

Внимательно рассматривает ее и добавляет:

— Пальцы длинные.

У меня небольшой комплекс по поводу темных пятен от масла под ногтями. Объясняю ему, что я — повар и что сколько ни три их щеткой, до чиста не отмыть.

— Она еще и готовит! — восторженно выдыхает Фрэнк, широко раскрывая глаза. Перевернув мою правую руку, он замечает родимое пятно в форме полумесяца, которое не замечает никто и никогда.

— Что это? — спрашивает он.

— Обожглась пудингом.

Он готов поверить:

— Правда?

— Нет. Родимое пятно.

— Ты словно картина, — признается Фрэнк, — все время открываешь что-то новое.

Я удивленно смотрю на него — что за шутки? — а он смеется:

— В чем дело? Я честно!

Я подкалываю его:

— Начитался руководств типа «Как завлечь женщину»?

— Почему бы и нет? Все, конечно, принимать на веру не стоит, но очень поучительно. — Он поглаживает коричневый полумесяц.

На пальцах у Фрэнка пара толстых серебряных колец; ногти правой руки длинноваты: «чтобы удобнее было щипать», как он выразился.

— Девчонок?

— Ага, — он слегка щиплет меня за щеку, — и струны гитары.

Рукава его фланелевой рубашки закатаны до локтей; руки сильные, с крупными венами. Я замечаю татуировку.

— Это что? — спрашиваю, показывая на тату.

Фрэнк закатывает рукав повыше:

— Новая Земля.

Я пытаюсь разобрать архаические печатные буквы.

— Вымышленное королевство у Набокова, — поясняет он.

— Мне нравится «Бледное пламя».

— Мне нравится, что тебе нравится «Бледное пламя».

А он не такой, как все.

Не спрашивайте почему, но меня заводит вся эта сцена в духе «Мыса страха» с Робертом де Ниро. Я представляю, как иду с Фрэнком рука об руку, стараясь попадать в ногу, по мощеным улочкам мясоконсервного района. Мы бы смотрелись.

Неожиданно Фрэнк спрашивает:

— Ты веришь в Бога?

— Да, — отвечаю. — Хотя и не понимаю, почему, учитывая мои жалкие карьерные успехи…

— Разве в воскресной школе не дают уроков по профориентации?

— Не знаю, не ходила. А если бы и ходила, то — в хедер.

— С такой-то фамилией? Митчнер?

— Отец у меня был шотландским ирландцем, а мать — в девичестве Гольдфарб.

— Я так и знал! — в восторге восклицает он. — У меня нюх на еврейских девушек.

— Ага, мы те еще штучки.

— Точно.

Дина исчезла, и я ей благодарна. Фрэнк берет с барной стойки две салфетки, вытаскивает ручку из кармана куртки и записывает свой телефон. Затем пододвигает ко мне вторую салфетку и ручку:

— Твоя очередь.

Когда мы уходим, Фрэнк распахивает передо мной дверь, а Цинк щиплет меня за щеку. С Гудзона дует ледяной ветер, но рука Фрэнка обвивается вокруг меня, и мне не холодно. На мне сегодня кожаная байкерская куртка и серенькая шерстяная шапка, настолько же модная, насколько уродливая. Во Фрэнке примерно метр восемьдесят пять — восемьдесят семь, он идет размашистым шагом, излучая сексуальность и уверенность. Он прижимает меня к себе; мы идем в ногу. Волосы у него растрепаны, большие карие глаза блестят, и по каким-то непостижимым причинам он, кажется, находит меня забавной. Короче, я капитально влипла.

Утром я еще валяюсь на своем матрасе на полу, когда в дверь просовывается голова Джейми:

— Здесь ночью был мужчина или мне показалось?

— Мы пили ромашковый чай.

У Джейми загораются глаза. Она садится на край матраса, подтянув к груди костлявые колени, торчащие из-под белого махрового халата.

— И?

— Разговаривали.

— Целовались?

Я улыбаюсь, я в эйфории. Желудок кувыркается.

— Ну и как? — любопытствует она.

Я приподнимаюсь на локте. Не хочется выдавать всю глубину своего восторга, но и удержаться нет сил.

— Здорово! — Я обвожу пальцем губы.

— Щетина?

— Да, немножко. Натерла? Красные? — спрашиваю я, наклоняясь поближе, чтобы она рассмотрела.

— Похоже, это настоящая страсть, — поддразнивает Джейми.

Звонит телефон. Джейми вскакивает и пулей вылетает из комнаты.

— Одну минуточку. — Вбегает обратно, прижимая трубку к груди, и выдыхает: — Это он!

— Алло? — говорю я.

Джейми тихо закрывает дверь.

— Хотел сказать тебе «доброе утро».

— Доброе утро, — отвечаю я.

Кажется, я в тебя влюбилась.

— А еще хотел спросить, когда мы снова увидимся.

Чувствую себя царицей Савской. Готова позвать его прямо сейчас. Я сварила бы кофе, сбегала за круассанами. А потом… Но не годится так сразу поощрять мужчину.

— В воскресенье у меня выходной.

— Можно пригласить тебя пообедать?

— Пообедать? Отлично, — небрежно говорю я. А сердце колотится: бум, бум, бум!

Откидываюсь на подушку, глядя, как в окно льется утреннее солнце, и вспоминаю фотографию, которая висела в спальне у каждой старшеклассницы: художественно смятая белая постель в квадратах мягкого солнечного света. Представляю, как мы с Фрэнком валяемся на такой постели, нам тепло и уютно в нашей взаимной любви. А когда мы не занимаемся любовью, я пеку французские фруктовые пироги, жарю ягненка с розмарином и сладким маслом на травах. Бокал шампанского? Сливок добавить? А теперь иди сюда и поцелуй меня…

Я смотрю в зеркало и вздрагиваю: ну и ну, это уже не ежик, а форменный дикобраз. Ладно, бог с ним. Дикобраз, по крайней мере, задорный.

Февраль. На улице холодно, градуса два мороза. Я закутываюсь потеплее, выхожу из дому и еду по Вест-Сайдскому шоссе. Бедро еще немножко ноет после аварии, поэтому я не спешу: сначала нужно разогреться. Качу себе, слушаю плеер (на радио 104,3 крутят «Траффик» — «Искорка на высоких каблуках»), свободной рукой подыгрываю на воображаемой гитаре. Еду мимо шикарных яхт в лодочной бухте и до самой окраины Бэттери-Парк-сити, где отдаю честь статуе Свободы и подпрыгиваю раз пятьдесят. На моем горизонте мужчина! Чувствую крылья за спиной!

На бульваре я улыбаюсь совершенно незнакомым людям. Они смотрят на меня с удивлением. Может быть, им меня жаль. Может, они знают то, о чем в данный момент мне думать не хочется: что всякое счастье недолговечно, что то, благодаря чему у человека вырастают крылья, на самом деле не существует. Эта мысль быстро перерастает в навязчивую идею. Воображаю самые страшные варианты: он женат, у него подружка, он наркоман, отчаянный лжец, голубой, плевать на меня хотел, начнет пудрить мне мозги после первой же ночи. Мой бедный череп съеживается до размеров мячика для гольфа.

Что с тобой? К чему эти черные мысли? Все отлично, радуйся. Пусть так и будет. Ты заслужила немножко счастья.

Ноэль вызывает меня к себе. Он всю ночь гулял по кварталу с японцем Йоси, главным поваром суши из «Востока». Энергии у этого Йоси — на десятерых, он всегда улыбается, даже после двадцатичетырехчасовой попойки. Носит национальные деревянные сандалии и толстые белые носки. Я видела, как он бегает по кварталу на этих ходулях, словно спринтер мирового класса.

— Сегодня придет новенький, практикант, — сообщает Ноэль. На его обычно гладко выбритом лице пробивается щетина. Гель, всегда приклеивающий волосы к намечающейся лысине, отсутствует, и непослушная темная челка спадает на лоб.

— Я назначил его к вам с Пабло на холодные блюда. Покажешь ему, что есть что, красотка?

Эге, да наш славный малый сегодня сам на себя не похож. Я обещаю сделать все, что в моих силах.

Практиканта зовут Джейк, он из Миннесоты — закончил колледж и, прежде чем продолжить образование, решил погулять годик, посмотреть, что собой представляет кулинарный мир. Вынуждена признать, этот Джейк неплохо выглядит. Слегка заигрывает со мной, но, кажется, так он ведет себя со всеми, включая Ноэля. Практику в нашем ресторане — достаточно престижном — ему обеспечило сопроводительное письмо «шеф-повару Ноэлю Барджеру», где были такие слова, как «восторг», «преклонение», «виртуоз» и «бог». Я это знаю потому, что несколько дней назад Ноэль зачитывал нам письмо, переводя сложные места для Пабло и Хавьера. Чтобы не уронить себя в наших глазах, он обратил особое внимание на рекомендации Джейка (сомнительные, между прочим): менеджер в «Макдоналдсе» и повар-практикант в «Черной собаке» на острове Мартас-Винъярд в то лето, когда он закончил школу.

Напустив на себя авторитетный вид, я провожу для Джейка мастер-класс по сооружению салата, внушаю, как важно правильно определить количество соли, перца, заправки и трав. Перемешивая листья голыми руками, предварительно отмытыми до хирургической стерильности, я оборачиваюсь и вижу, что он скучает и даже позевывает, как будто ему не терпится перейти к вещам более серьезным и более интересным.

Не так-то просто добиться красивой формы салата. Один латук — еще полбеды, с ним управиться легко, его можно ломать, скручивать, ставить вертикально. Вся сложность в том, что Ноэль требует добавлять туда летний эндивий, краснолистный салат, эндивий зимний, цикорий и овощную валерианницу. (Валерианница эта выращивается на гидропонике, в питательном растворе, и по какой-то причине воняет так, что слышно за километр. Я указывала на это Ноэлю, но он отрицает наличие дурного запаха точно так же, как отрицает, что креветок для лучшей сохранности обрабатывают отбеливателем.) Попробуйте-ка запихнуть в салат хрустящий лист эндивия — он сразу развалит всю конструкцию. Сначала нужно сделать несколько заломов, и только потом устанавливать его — бережно, не дыша.

Джейку не дано достичь совершенства в выкладывании салата: у него получается скорее муравейник, чем небоскреб. Он вздыхает и ведет себя так, будто все это занятие — пустая трата его бесценного времени.

— Ну и к чему столько хлопот? Попроще нельзя? — ноет он.

Я, как истинный такомец, нудно объясняю, что Ноэль помешан на высоте. Салат должен выглядеть так. И точка. Зачем резать свеклу тонкими ломтиками? Чтобы обжарить их и воткнуть вертикально, как башенки, в картофельное пюре. Зачем нужны веточки розмарина? Не для вкуса. Они эффектно торчат из рыбного филе, словно перевернутые елки.

— Что за идиотизм. Придется вправить ему мозги, — негодует Джейк.

К концу недели они с Ноэлем — закадычные друзья. Джейку, молодому, симпатичному, восприимчивому и слегка самодовольному, удается быть одновременно шестеркой и очаровательным лоботрясом. Ноэль видит в нем юную версию себя самого.

После первой же смены на холодных блюдах Ноэль переводит Джейка на гриль, а затем и на соте. Несколько раз он оставляет на него всю кухню. Джейк координирует нашу работу и распоряжается драгоценными шефскими тюбиками с приправами.

Нет, это не история талантливой восходящей звезды. Джейк еще в поиске, карьера в кулинарии его не особенно интересует. На самом деле, как он мне рассказал, весной он собирается поступать в бизнес-школу. Значительную часть времени на кухне они с Ноэлем хохочут, вспоминая свои полуночные выходки в «Уо Хоп», в Чайнатауне.

Видимо, мне придется смириться с тем, что Ноэль без зазрения совести продвигает своего желторотого дружка. Отсутствие опыта, да и вкуса, его не волнует. Когда у О’Шонесси выходной, Джейк варганит соте и фактически занял место помощника шефа, поскольку у нас его нет. Я страдаю молча. Терпение, Лейла. Нужно терпеть.

Фрэнк ведет меня в «1492», стильное заведение в Нижнем Ист-Сайде, специализирующееся на тапас. Он выдвигает мне стул, как делал дедушка на Рождество. Старая школа. Мне нравится.

Фрэнк заказывает бутылку дорогой «Риохи», и пир начинается. На столе тарелки с финиками, завернутыми в бекон, норвежские омары с чесноком и маслом, копченая колбаса «чоризо» в томатном соусе и миниатюрная испанская тортилья (картошка, яйца и лук). Перед нами бифштексы с кровью и корзинка с тонко нарезанным, поджаренным до золотистого цвета, хрустящим картофелем. Я рада видеть, что Фрэнк любит поесть, безо всяких там «Это не люблю, а на это у меня аллергия».

— А я надеялся, что в меню будут потроха.

— Любишь потроха? — При одной мысли о телячьем зобе у меня подпрыгивает сердце.

— Обожаю, — признается Фрэнк после глотка вина.

— Я знаю одно местечко, где подают роскошное жаркое из потрохов.

— Ты?

Судя по выражению его лица, он приятно удивлен.

— Моя слабость.

Мы оба обожаем потроха. Я воспринимаю это как добрый знак.

Отрезая от бифштексов по кусочку, мы кладем их в рот, закрываем глаза, как будто умерли и очутились на небесах, жуем и стонем. По задней стенке нёба струится соленокровавый сок.

Фрэнк, оказывается, мечтает о славе. По правде говоря, он просто помешан на карьере, и я его понимаю. Перед моим мысленным взором появляется разворот в «Нью-Йорк таймс», в разделе «Рестораны»: снимок вашей покорной слуги в полный рост, в белоснежной униформе шеф-повара, перед столом с десятком сверкающих ножей. Роковая женщина из мира кулинарии. Заголовок? «СЪЕШЬ МЕНЯ» — нетрадиционный взгляд на жизнь царицы кухни. Автор — Хантер С. Томпсон.

Устремления Фрэнка не менее грандиозны. Он хочет быть вторым Бобом Марли — звездой рэгги с «вызывающей, свежей струей», как он выразился, и тут же, слава богу, сам над собой и посмеялся.

— Поддерживаю твои мечты, «белый мальчик», — киваю я.

— Не понял, — хмурится он, — ты что, смеешься? Ты же никогда не слышала, как я пою.

— Не слышала.

Я чувствую себя пристыженной. Не хотела задеть его чувства.

— А я еще и менеджер, — сообщает Фрэнк.

— У музыкантов? — спрашиваю я.

— Да, это мой хлеб с маслом.

— Круто. Я кого-нибудь знаю?

— Слышала о «Бэнг Ми»?

— Нет.

— А о «Станнере»?

— Не-а.

— Эти две группы сейчас зависли, на мой взгляд, несправедливо.

— И ты их проталкиваешь. Здорово!

— Я вроде как трудоголик, — объясняет Фрэнк, слегка смущаясь.

И, надо отметить, не занудный трудоголик, который вкалывает ради кругленькой суммы на счету, а живой, творческий трудоголик, каким в глубине души хочет быть каждый из нас. В двадцать шесть лет он смог найти способ прилично зарабатывать и не бросать искусство. Чем больше Фрэнк распространяется об альбоме, который записывает со своей группой, тем менее блестящей представляется мне собственная карьера на кухне. В искусстве женщин берегут, а не толкают на амбразуру наравне с мужчинами. Распухшие ноги, варикозное расширение вен и ожоги от кипящего масла — вот участь женщины на кухне.

К концу обеда я ненавижу свою работу так, что стараюсь о ней и не думать. Знакомство с Фрэнком дает мне надежду. Иногда, когда все валится из рук, встреча с тем, кого ты искала, может иметь большое значение.

Мы держимся за руки, потягиваем из бокалов густое красное вино и задумчиво смотрим друг другу в глаза. Фрэнк спрашивает:

— Ты веришь в любовь с первого взгляда?

— Как правило, нет, — отвечаю я.

— Я тоже, — он сжимает мою руку, а потом, а потом наклоняется через столик и целует меня в щеку.

Что это значит? Что раньше он не верил, а теперь верит и поэтому сжимает мою руку и целует меня?

Мое сердце растекается по столу, но приятные сюрпризы продолжаются. Фрэнк, оказывается, выпускник университета Брауна, имеет черный пояс по карате, катается на лыжах и мотоцикле, занимается альпинизмом. Чего еще пожелать? По-моему, нечего.

— Мой отец разбился на мотоцикле, — доверительно говорю я: пусть он знает обо мне все.

— Честно? — переспрашивает Фрэнк. — Ты серьезно? Какой ужас. Нет, подожди, ты шутишь?

— Я не каждому об этом рассказываю…

— Какой ужас, — повторяет он. — Хотя… не пойми меня неправильно, это не самая плохая смерть.

— Да, — соглашаюсь я, — если пришло твое время…

— Оно ко всем приходит.

Я, конечно, предлагаю заплатить за себя, но Фрэнк не дает мне даже заглянуть в счет. До моего дома идти пятнадцать кварталов, но нам мороз нипочем. Я приглашаю Фрэнка к себе, согреться, и мы устраиваемся рядышком на диване, прихлебываем ромашковый чай, пока Фрэнк не отбирает у меня кружку. Он гладит мою шею, прикасается губами к щеке. Меня обдает жаром, в висках стучит, между ног горячо и влажно. Фрэнк накрывает ртом мои губы, проводит по ним языком.

Через пять минут мы валимся на диван, запыхавшиеся и потные. Одежда уже мешает, и я не возражала бы от нее избавиться, но Фрэнк вдруг приподнимается на локте и молча смотрит на меня.

— Что-то не так? — спрашиваю я.

Он качает головой с таким видом, будто не верит собственному счастью, и уверяет:

— Нет, все отлично.

После чего садится и отхлебывает из кружки с чаем.

— Думаю, мне надо идти, — говорит он с искаженным, как от боли, лицом.

— Почему? — спрашиваю я в полном замешательстве. Хорошенькое дело — девушка лежит рядом, на все готовая, а он…

— Я не хочу уходить, — Фрэнк встает и надевает куртку, — но боюсь, что если останусь… Понимаешь, я от тебя без ума и не хочу спешить.

Мне приходилось слышать подобные речи, и всякий раз я корчилась от ощущения собственной ненужности, нежеланности. Но только не сейчас. Я убеждаю себя, что Фрэнк выбирает разумный, взрослый путь, а мне давно пора влюбиться в парня, который думает не только о своем причинном месте. Глотнув чая, я встаю и провожаю его к двери:

— Согласна, не будем спешить.

Фрэнк проводит пальцами по моим волосам и мягко массирует затылок, а потом наклоняется и целует меня долго и глубоко. Не будь я такой счастливой, упала бы в обморок.

— Позвоню завтра, — обещает он и, дождавшись моего кивка, бежит вниз.

Пока он спускается с шестого этажа, я сажусь на подоконник, словно Мэг Райан в каком-то фильме Норы Эфрон, и молюсь. Если он посмотрит на меня, это судьба. Сердце бешено колотится. Вот он — прыгает по ступенькам: раз, два, три, четыре — и Фрэнк на тротуаре. Делает два шага в другую сторону (его дом в Ист-Виллидж), поворачивается, неожиданно поднимает голову и, улыбаясь, шлет мне воздушный поцелуй.

Сегодня Ноэль поручил мне картофельное пюре. Впервые он позволил приготовить мне что-то от начала до конца: гарнир для свиных отбивных с имбирной подливой. Самое заурядное пюре приобретает для меня судьбоносное значение. Это способ доказать, что у меня хороший вкус, что я могу приготовить лучшее картофельное пюре, какое Ноэлю доводилось пробовать, что я действительно умею готовить.

Я пропускаю очищенную вареную картошку сорта «Айдахо» через хитрый агрегат, который редко встретишь в домашнем хозяйстве. Это металлическое сито с ручкой наверху; когда ее крутишь, картофель проходит через крошечные дырочки, превращаясь в однородную массу. Я кладу масло, щедро, без опаски пересолить, сыплю соль, — так меня учили во Франции. Разбавляю горячим молоком до нужной консистенции, добавляю еще соли и перца.

Наконец, выложив пюре в кастрюлю, я выравниваю его пластмассовой лопаточкой, крошу сверху сливочное масло и снова сбрызгиваю горячим молоком, чтобы на поверхности не образовалась пленка.

С поступлением первых заказов Джейк принимается расхаживать по кухне с таким видом, точно у него яйца внезапно перестали помещаться между ног. Совсем обнаглел наш практикант: сунет палец здесь, понюхает там, раскритикует рабочие места — как будто он эксперт, а не сопливый недоумок, решивший пару месяцев покрутиться на кухне перед поступлением в бизнес-школу. Джейк берет мою кастрюлю с картошкой, снимает с нее пергаментную бумагу и, прежде чем я успеваю открыть рот, тычет пальцем в безупречно гладкую поверхность. На манер дегустатора вин он пробует пюре на язык, причмокивает, возводит очи к небу и, выдержав паузу, выносит вердикт:

— Мало соли.

Да будет известно, что я (как почти все повара) фанатичка соли. Большинство людей, не связанных с кулинарией, приходят в ужас, увидев, сколько соли я кладу в блюда, но попробовав их, все без исключения соглашаются, что вкус божественный. Приправы — единственное, в чем я чувствую себя уверенно. Никто не докажет мне, что я в них не разбираюсь.

— Нет. — Я отбираю у Джейка кастрюлю и разглаживаю пюре.

— Что значит нет? — вопрошает он, глядя на меня, как на неразумное дитятко, которое отказывается вытирать попку.

— Нет — значит, соли достаточно.

— Послушай, я не сказал бы, что соли мало, если бы не был уверен, что ее действительно мало.

— Можешь быть уверен в чем угодно, это твое право, Джейк, но сегодня картошкой занимаюсь я и солить ее буду по своему усмотрению.

Ноэль наблюдает за этой сценой, прищурившись и сдвинув брови. Не говоря ни слова, он топает к солонке, лезет в нее своими толстыми пальцами, набирает гигантского размера щепоть, снимает крышку с моей кастрюли и, не пробуя пюре, швыряет туда соль. Что на языке Ноэля означает: «Изволь подчиняться практиканту, потому что на моей кухне ты, Лейла Митчнер, со своими взглядами ничего не решаешь». Яснее дать понять, что я здесь никто, ничто и звать никак, невозможно.

Я стою, как будто пыльным мешком огретая. Ответить нечем. Меня одновременно унизили, пристыдили и взбесили. Да так грубо. Можно сказать, изнасиловали. И ни черта тут не поделаешь. Будь я мужиком, двинула бы Ноэлю в рожу как следует. Но вместо этого я стою и молчу, разинув рот и выпучив глаза. Голова, кажется, сейчас лопнет; очень надеюсь, что у меня, как в тот раз, не пойдет кровь из носа. Не пора ли делать отсюда ноги?

Автоответчик голосом Фрэнка поет «Я верю в чудеса». Фрэнк звонит по два раза на дню, просто узнать, как у меня дела. Он приглашает меня к себе на обед, и, несмотря на его недавний монолог об осмотрительности, я уверена, что в итоге мы окажемся в постели. «Где женская загадочность?» — сказала бы Джулия. Но я не из тех, кто останавливается на поцелуях (да и она тоже, если уж на то пошло).

На верхний этаж, где живет Фрэнк, меня везет громыхающий грузовой лифт. Я принесла два гиацинта — один уже расцвел и благоухает, другой скоро распустится. Я придаю этим цветам символическое значение.

Поспешно взяв у меня цветы, Фрэнк кладет их на пол, притягивает меня к себе и целует, целует истово, ненасытно, будто после долгих лет разлуки.

Хорошо бы он никогда не переставал целовать меня вот так. Чем дольше это продолжается, тем яснее мне вспоминается мой первый опыт французского поцелуя. Это было с Дэвидом Эдельштейном, на галерке темного театра, где мы не смотрели «Серебряную стрелу».

Когда мы отрываемся друг от друга, я замечаю, что в комнате есть еще кто-то.

— Лейла, это Пепе, — говорит Фрэнк, обнимая меня за плечи.

Перед Пепе, на кухонном столике, раскрытый чемоданчик с травкой всех сортов.

— Тайская, чистая, обычная? — предлагает он.

— Нам надо было закончить одно дельце, — объясняет Фрэнк.

Пепе смотрит на нас и с улыбкой качает головой.

— Мы два дня не виделись, — оправдывается Фрэнк.

Пепе, кажется, понимает.

— Выкурите одну, пока я не ушел? — спрашивает он.

Фрэнк смотрит на меня.

— Спасибо. — Я рада, что найдется, чем успокоить нервы.

Фрэнк приготовил салат и спагетти с мясным соусом — под столом лежит хозяйственная сумка, набитая пустыми банками из-под рагу. Я принесла две бутылки хорошего калифорнийского каберне «Совиньон». Сегодня воскресенье, магазины закроются рано, а мне вовсе не хочется остаться без выпивки.

Пепе сворачивает большой косяк, а я под «Напрасное ожидание» в мягком исполнении Боба Марли прогуливаюсь по просторному жилищу, устроенному на чердаке. Не могу удержаться от вопроса:

— Где ты находишь деньги на такое жилье?

Фрэнк на другом конце комнаты, где у него оборудована кухонька, помешивает соус.

— Да оно мне дешево обходится, — кричит он. — Считай, почти даром.

— Почти даром — это сколько? — уточняю я в рамках своего частного исследования: мне всегда интересно, как другие умудряются выживать в Нью-Йорке.

— В пределах разумного, — отвечает он, закрывая дискуссию.

На стенах несколько картин маслом, изображающих Фрэнка. На каждой из них какая-нибудь черта его лица преувеличена: на одной нос изогнут уродливым крючком, на другой мочки ушей свисают до самых плеч. Забавные и грустные картинки. Есть тут и скрипка из топора, и что-то вроде маслобойки из колючей проволоки. Я потрясена.

— Это все твои?!

— Нравится? — смущается он.

— По-моему, здорово. Особенно автопортреты.

Боже, как я завидую Фрэнку: он может выразить себя в искусстве, а у меня нет никакой отдушины. Начиная карьеру на кухне, я думала, что выбрала творческую область, но оказалось, что профессиональная кулинария скорее похожа на скучный заводской конвейер. Я мысленно клянусь начать брать уроки бас-гитары. Образование лишним не бывает.

Мы с Пепе и Фрэнком, окружив большой разделочный стол, курим косяк размером с сигару.

— Ну, я побежал. — Пепе берет пальто и испаряется, спасая тем самым меня от ступора: мы успели выкурить только одну восьмую его «сигары».

«Начинай, крошка, начинай», — тянет Боб Марли… Обеденного стола нет, мы устраиваемся прямо на огромном алом восточном ковре: миски спагетти на коленях и деревянная салатница между нами. Я немедленно опустошаю бокал, чтобы успокоиться, но со спагетти не тороплюсь, смакуя сладкий томатный соус. Если питаешься исключительно ресторанными блюдами высокой кухни, баночный соус к спагетти может показаться деликатесом.

Только я положила в рот очередной кусочек, как Фрэнк наклоняется над салатницей и терпеливо ждет. Его лицо — прямо перед моим. Он дает мне прожевать, и целует в шею, мое слабое место. Когда он переходит от щеки к губам, у меня по спине бегут мурашки. У Фрэнка легкие и ласковые руки, они дотрагиваются до меня нежно и бережно, как будто боятся сделать больно.

События развиваются стремительно. Фрэнк угодил коленом в салатницу, мне в бок впилась вилка, но мы уже не можем остановиться. Сама не заметив как, я остаюсь в лифчике (обычно не ношу, купила специально для этого случая) и джинсах.

Фрэнк берет меня на руки, несет, как в кино, в дальний конец комнаты, ногой откатывает полупрозрачную ширму на колесиках. За ней кровать королевских размеров, в каждом углу по деревянному столбику в готическом стиле. Совсем не похоже на невинную, залитую солнцем белую постель из моих девичьих фантазий. Простыни и пуховое одеяло — серые, как у всех мужчин, а столбики наводят на воспоминания о сценах из «Дракулы» или «Грозового перевала».

Фрэнк опускает меня на кровать и стягивает свою футболку, обнажая бледную, гладкую грудь. Растрепанные волосы разметались по плечам. Он выглядит почти как Клаус Кински — бледный, но сексуальный, ранимый, но нежный.

Расстегнув молнию на моих джинсах, Фрэнк медленно стаскивает их за штанины, потом снимает свои брюки (белья под ними нет) и накрывает меня собой, легкими поцелуями касаясь моего лица.

Этого момента я ждала, но почему-то оказалась к нему не готова. В голову лезут мысли, от которых я каменею: что, если ему не нравится, как я целуюсь? Или мое тело? Что, если я ему вообще омерзительна? Эй, кто-нибудь, на помощь! Требуется срочная лоботомия!

Стащив с меня и трусики, Фрэнк никак не реагирует на узкую темную полоску волос — результат эпиляции воском в бразильском салоне. Может, он считает подобные изыски идиотскими? Или я не первая клиентка «Сестер Джей», которую он имеет честь осматривать?

Что за паранойя. Вообрази облака в голубом небе, горы, солнце, море. Думай о чем-нибудь приятном, ободряющем. Он явно от тебя без ума, ты влюблена в него по уши. Пусть ты знакома с ним всего неделю, что с того?

Мужское лицо пониже твоего пупка всегда обескураживает. Ну почему я не могу просто расслабиться и получить удовольствие?

Фрэнк прижимается и работает языком вроде бы в нужном месте, но я, как ни стараюсь, ничего не чувствую. Может, нужно помедленнее? Или побыстрее? Или чуть левее?

Неожиданно Фрэнк поднимается и поворачивается к тумбочке.

Не к добру.

Достает маленькую коробочку.

— Что это? — спрашиваю я.

Он молча срывает обертку.

— Сейчас увидишь. Я думаю, тебе понравится.

Я слышу негромкое жужжание. Фрэнк с надеждой в глазах показывает мне вибратор размером с пулю:

— Я купил это для тебя.

— Для меня?

— Ну да, ты же сказала, что любишь.

— Я? — абсолютно уверена, что ничего такого не говорила.

Я превратилась в подопытного кролика: Фрэнк нажимает на разные кнопочки, соответствующие разной силе давления. Он хочет, чтобы мне было хорошо, но, совершенно обескураженная, я начинаю подозревать, что в действительности мои ощущения его не интересуют. Ему важнее доказать, что он может сделать мне хорошо.

Мои попытки поэкспериментировать Фрэнк пресекает. Он берет инициативу на себя, он главный. А я-то всегда думала, что такое распределение ролей мне понравится.

— Фрэнк, — я кладу свою руку на его подрагивающую ладонь, — успокойся, все нормально. Ты и без этого отлично справлялся.

— Правда? — недоверчиво переспрашивает он, но жужжание прекращается, и Фрэнк опускает руку мне на живот. — Мне так не показалось.

— Ну и напрасно, — уверяю я таким тоном, будто знаю в этом толк. Незачем ему видеть, каким я стала тормозом в сексе.

Чтобы загладить эту неловкость (надеюсь, нашу общую), мы переходим к активным действиям. Как атлеты, мы прыгаем так энергично и дико, что через пять минут рама кровати ломается, и матрас заваливается одним углом на пол. Мы хохочем. Ну разве мы не созданы друг для друга? Разве нам не весело?

Фрэнк кончает. Я — нет. Я зациклилась на том, чтобы расслабиться, а при таком подходе по-настоящему расслабиться невозможно. Желудок завязывается узлами. По меньшей мере каждые две минуты я сжимаю ягодицы, пытаясь удержать (только этого не хватало!) газы. Намучившись, бегу в ванную — якобы почистить зубы.

— Лейла?

Фрэнк стоит под дверью. Я лихорадочно прикидываю, нужно ли его впускать. Яркий свет в ванной подчеркивает каждую целлюлитную ямочку. Глядя на свою жалкую физиономию в зеркале, я думаю: не создана ты для жизни с людьми, чучело. Подыщи себе подходящую стаю волков и тусуйся с ними. Или с семейством медведей.

— Одну секунду! — Я хватаю зубную щетку (их три в стаканчике на раковине) и выдавливаю аккуратную полоску пасты. Боюсь, что веду себя слишком бесцеремонно, — что, если Фрэнк один из тех парней, которые терпеть не могут, когда кто-то пользуется их зубной щеткой? Ну и пошел он, решаю я и начинаю истово чистить зубы. Дверь, слава богу, заперта.

— С тобой там все нормально?

— Да! Порядок! Просто чищу зубы!

— Ты не против, если я зайду отлить?

Окна нет, выключателя от вентилятора тоже не видно. Одной рукой я чищу зубы, другой размахиваю туда-сюда перед задницей, чтобы развеялось. Конечно, я не обязана его впускать, но вдруг он подумает, что я тут ширяюсь втихую или еще что? Я хочу, чтобы он считал меня крутой девчонкой! Крепко зажмурившись, я сплевываю, молюсь, размахиваю руками и вытираю рот цветастым полотенцем. Поворачиваю ручку и распахиваю дверь.

На губах Фрэнка неопределенная улыбка. В ярком свете ванной я замечаю маленькие красные пупырышки на внешней стороне его рук, и хватаюсь за этот недостаток как за соломинку. На бачке унитаза стоит тюбик геля для волос «Пантин». Воображаю, как Фрэнк, обеспокоенный собственной внешностью, укладывает волосы перед зеркалом — нарочито небрежно. От этого мне становится легче, но ненадолго.

Нырнув обратно в постель, я лихорадочно натягиваю одеяло до самого подбородка. Мне хотелось, чтобы между нами все было непринужденно и естественно, но я сама взвинтила себя до такого состояния, что какая уж тут естественность. В кишках снова заурчало. Мое бунтующее тело производит такие звуки, что я готова отдать жизнь, только бы они прекратились.

Фрэнк забирается в кровать и обнимает меня. Лицо у него умиротворенное, дыхание пахнет красным вином, марихуаной, соусом к спагетти и салатной заправкой. А от меня чем? Ах да, зубной пастой. Уф.

Неусыпным караульным у собственного тела, я отсчитываю час за часом, прислушиваясь к машинам, «скорым» и «пожарным» на Второй авеню. Тени на стенах и потолке, как в детстве, превращаются в людей. У бабушки с дедушкой в Нантакете был домик, весь утопающий в розах. Там, лежа на верху двухъярусной кровати и вглядываясь в тени на потрескавшейся побелке потолка, я разыгрывала целые пьесы с участием угрюмого бакалейщика Джимми, сморщенной старушки Чокстик, толстого садовника Эрни. Здесь, у Фрэнка, тени чужие — резкие, угловатые, неестественные, похожие скорее на машины, чем на людей.

Ночь длинна.

В шесть я сажусь на кровати и потягиваюсь, как будто мне никогда так хорошо не спалось. Как будто встать в такой час — для меня обычное дело. Кровать стоит прямо напротив импровизированной кухни на другом конце комнаты, еще одна ширма отгораживает ее от окон. Еще темно, и я с трудом различаю предметы, но свет не включаю: боюсь разбудить Фрэнка. Он тихо похрапывает.

Интересно, где у него кофе, не в морозилке ли? Точно! «Старбакс Фрэнч роуст». Отлично. Кофеварка есть? Нет. А фильтр для кофе? Нет. Посмотреть в тумбочках, ящиках, под раковиной. Ладно, обойдемся и ситечком с бумажным полотенцем. Кипячу воду, наливаю кофе на двоих, расставляю кружки и жду, голая, замерзшая…

Запах кофе пробуждает Фрэнка. Он приподнимается на локте и удивленно говорит:

— Как ты рано встала. Сколько времени?

— Шесть пятнадцать.

Он встает, идет в ванную, выходит оттуда с клетчатым фланелевым халатом, накидывает его мне на плечи. Потом обнимает меня, целует в обстриженные виски и снова забирается в кровать.

— Не возражаешь, если я еще немножко вздремну?

Не возражаю? Не возражаю? Разумеется, возражаю! Мне нужно срочно мотать отсюда! У меня кишечная катастрофа! Не стоило, наверное, варить кофе, но ведь хотелось соблюсти приличия. Нельзя же просто с воплем выбежать в предрассветный город, стискивая ягодицы. Это уж точно не было бы круто.

Глоток кофе может оказаться смертельным для моих внутренностей, но я не сдаюсь. Как будто нет ничего естественнее, чем готовить кофе у Фрэнка на квартире в понедельник утром, в шесть пятнадцать.

Фрэнк лежит на боку, с головой под одеялом.

— Нет, больше не усну, — бормочет он минут через пять и присоединяется ко мне. Включив свет и обнаружив мое примитивное приспособление для варки кофе, обнимает меня сзади за талию.

— А ты изобретательная, — замечает довольно, куснув мое ухо.

— Молоко? Сахар? — улыбаюсь я.

— Просто черный.

Спокойствие, только спокойствие. Веди себя невозмутимо, как будто ты всю жизнь варила Фрэнку кофе. Я подхожу к огромным окнам и безмятежно (ха!) наблюдаю за проносящимися по Второй авеню машинами. Люди выгуливают собак, бомжи толкают тележки, мусор закручивается в маленькие смерчи. Небо серое, и, хотя еще рано, мне ясно, что весь день будет таким же.

Обернувшись, чтобы глянуть на комнату в утреннем свете, я вижу, что чистота здесь безупречная, если не считать посуду на ковре и неубранную кровать. Я тяну время, прежде чем сделать глоток: от кофе мои кишки точно зайдутся в конвульсиях.

— Ну, мне пора, — заключаю я, ставлю кружку на столик и направляюсь к шкафу за пальто. Эх, будь я нормальным человеком, как было бы славно поваляться в постели со своим новым парнем. Но не судьба.

— Уже? — Фрэнк явно обижен.

— У меня сегодня куча дел. — Ничего лучшего на ум не приходит.

— Но поцелуй я по крайней мере получу? — Фрэнк подходит ближе.

Нужно бежать, бежать, бежать!

Я улыбаюсь, надеюсь, не идиотской, а сексуальной утренней улыбкой после совместно проведенной ночи. Не довольствуясь простым поцелуем, Фрэнк засовывает свой кофейный язык мне в рот. Дело хорошее, но время выбрано неудачно.

— Я тебе позвоню, — обещает он.

— Конечно. — Я накидываю пальто и неспешной походкой кинодивы (надеюсь, это выглядело именно так) выхожу за дверь. Я настолько озабочена предстоящим путешествием через весь город, что забываю посмотреть с улицы на окно Фрэнка. Потом гадала, стоял ли он там.

Я не увольняюсь из «Такомы» ни завтра, ни послезавтра, ни после-послезавтра, потому что боги решили одарить меня мимолетной улыбкой. Каким-то чудом Дэнни О’Шонесси с Джейком разом заболели. Раньше чем через неделю на работе их ждать не приходится. Поскольку у Ноэля больше никого нет (к тому же я все равно практически одна готовила для О’Шонесси рабочее место), он нехотя ставит меня на соте. Но предупреждает:

— Если мне придется спасать твою задницу больше чем один раз за вечер, отправлю обратно на закуски, поняла?

Последние два месяца я изучала все тонкости каждого блюда соте. Я узнала, что жареный лук с ячменной начинкой хорошо сочетается с красным люцианом в крепком бульоне, посыпанным острым перцем-чили и политым маслом из кориандра. Что фазана, обжаренного с обеих сторон и доведенного до готовности в духовке, подают с тыквенным ризотто, клюквенным пюре и стрелками чеснока. Что морского окуня, припущенного в оливковом, а затем в сливочном масле и подрумяненного в духовке, нужно выкладывать на горку из картофельного пюре, обложенную по кругу молодыми репками и жареной кукурузой, сбрызнутой бальзамическим уксусом.

Рэй в подвале нарезает телячьи отбивные.

— Эй, мамуля, иди-ка, глянь на телятину!

Я стою рядом с ним, улыбаясь во весь рот, не в силах вымолвить ни слова, и слежу, как он вырезает мясо между ребрами острейшим ножом и кладет каждый кусок на стоящие перед ним весы.

— Сияешь как медный таз.

— Угадай, кто сегодня на соте?

— Вот это да-а! — Рэй, похоже, взволнован не меньше меня. — Не сядь в лужу, мамуля. Покажи ему, на что ты способна.

— Покажу, не сомневайся.

Решив все делать по науке, я прежде всего прокаливаю сковороды с толстым слоем крупнозернистой соли. Затем, ухватив щипцами сложенное бумажное полотенце, надраиваю этой солью дно сковороды и смазываю его арахисовым маслом (азы профессиональной кухни: при высоких температурах это масло не так быстро сгорает, как другие).

Сегодня среда, поэтому зал наполняется часам к восьми. Я работаю методично и сосредоточенно, рассчитываю время, чтобы мясо и рыба были готовы одновременно с гарниром. Ноэль стоит над душой, наблюдает, скрестив руки на груди, выгнув бровь, выискивая ошибки.

Я в ударе — сообразительная, организованная, старательная. Такое впечатление, что Ноэль разочарован отсутствием промахов. Но ничто не может испортить мое хорошее настроение и мою радость: я так благодарна ему за этот шанс. Я хочу впечатлить его. Ты думал, Ноэль, я ни на что не гожусь? Смотри же!

Мы с Хавьером работаем слаженно, как первая и вторая скрипки в оркестре, постоянно согласуем время готовности наших блюд. Хавьер — отличный напарник (геев, правда, ненавидит; иной раз у них с Хоакином чуть не до драки доходит, но мне-то что за дело). Я мечтаю о том, как Ноэль уволит О’Шонесси и поставит меня на соте. Давненько работа на кухне не шла так хорошо. Бифштексы Хавьера готовы одновременно с моим фазаном и окунем, все составные части блюда горячие, специй ровно столько, сколько нужно. Несмотря на обычное сумасшествие и крики, такой четкий ритм создает иллюзию, что на три часа нам дано навести в мире порядок.

Всю неделю я доказываю себе, Ноэлю и прочим, что умею готовить соте. Чувствую себя морским волком: подумаешь, соте, пара пустяков. Но вот мои минуты славы позади. Ноэль не увольняет О’Шонесси и не ставит меня на соте — он отправляет меня обратно, на участок холодных блюд, где, судя по всему, мне и предстоит провести остаток своих дней.

Я требую встречи с Ноэлем. Я решительно настроена не беситься и не обижаться. Буду вести себя благородно, никого не проклиная. С тех пор как я работаю с Ноэлем, мой интерес к кулинарии полностью улетучился. Я ненавижу этого типа со страстью, которая запросто может спалить меня изнутри.

В обеденный зал под стеклянной крышей, где мне предстоит встреча с Ноэлем, Хоакин приносит стакан простой воды.

— На этот раз без крови, ладно? — просит Хо.

Я киваю и глубоко дышу. Ноэль садится за столик напротив меня; я стараюсь улыбаться как можно естественнее.

— Чем могу быть полезен, красотка? — осведомляется шеф.

Заранее речи я не готовила и сама поражаюсь тому, что произношу:

— Для начала позвольте сказать, что работа в «Такоме» под вашим руководством меня многому научила.

Ноэль удивлен. И доволен.

— Вы даже не представляете, как много мне дали, — продолжаю я.

— Ну-у… рад, что смог тебе помочь, красотка, — простодушно говорит Ноэль.

— Хотела, чтобы вы это узнали, прежде чем я уйду.

Странное дело — на меня снисходят счастье и умиротворение. Да, я ухожу. Я всегда считала, что с врагами нужно обращаться великодушно и ни в коем случае не выдавать своих страданий. Только до сих пор мне приходилось применять эту тактику к мальчикам, которые нехорошо со мной обошлись.

У Ноэля явно гора с плеч свалилась.

— Уже уходишь? Так быстро?

Быстро? Больше года прошло, но какая разница.

— Боюсь, что да, — вздыхаю я.

— Ты была ценным работником на моей кухне.

— Правда? Ха. Тогда, может, остаться? — предлагаю нахальнее, чем собиралась.

Ноэль нервно ерзает на стуле и кривит губы, как мальчишка, пойманный на лжи.

— Есть конкретные планы? — уходит он от ответа.

— А как же. Рассматриваю несколько предложений, — вру я. На самом деле ты, скотина, раздавил меня в лепешку, и я не знаю, захочу ли вообще работать на кухне!

— Хорошие места? — интересуется он. Не знаю, понял ли он, что я вру, но в данный момент мне это безразлично.

— Отличные.

Я делаю скромную паузу. Хочу поблефовать, просто чтобы увидеть его реакцию.

— Дэвид Боули пригласил меня на соте, — заявляю я, прекрасно зная, что Ноэль не станет проверять. Это было его первое место работы, и, по слухам, великий мэтр Боули регулярно доводил его до слез.

Утратив дар речи, Ноэль лишь молча трясет головой.

— Видите ли, я у него подрабатывала по выходным.

Трудно сказать, верит он мне или нет, ни черта не поймешь по его лицу.

— И представьте, мои навыки его глубоко впечатлили. Что можно объяснить исключительно работой с вами.

Ноэль откидывает назад голову, поднимая бровь; по его жирной физиономии расползается вопросительное выражение: «Издеваешься?»

Прежде чем он успевает открыть рот, я продолжаю:

— Там славный коллектив, просто не терпится приступить к работе.

Я вежливо, с улыбкой, протягиваю руку. Ноэль пожимает ее и выдавливает:

— Нам будет тебя не хватать.

Похоже, он потрясен больше меня.

Перспектива любви и бедности побуждает меня к активным действиям, и следующее утро я сижу на телефоне, обзванивая всех знакомых, связанных с ресторанным делом. Пинки Фейну, другу Оскара, принадлежит «Золотая лилия», четырехзвездочный ресторан в Мидтауне, который славится фирменным блюдом под названием «кошельки нищих» — это тончайшие блинчики с начинкой из белужьей икры и сметаны. Их связывают по несколько штук стрелками лука скороды, припудривают пищевым золотом и подают в канделябрах, словно свечи. Пинки известен тем, что расхаживает по ресторану с парой наручников и пристегивает обедающих к спинке стула, чтобы они ели «кошельки» без помощи рук. Остальные посетители, видимо, должны получать удовольствие, наблюдая страдания ближнего.

Прежде чем заняться ресторанным бизнесом, Пинки разбогател на банковских операциях. Несмотря на колоссальный успех «Золотой лилии», никто не воспринимает Пинки всерьез: он настаивает на звании шеф-повара, а сам не способен сварить даже яйцо. И даже женившись на Сильвии, истинной опоре ресторана, он остался гулякой с откровенной слабостью к азиаткам.

Пинки обожал заглядывать на кухню «Такомы» и раздавать непрошеные советы. Помню, однажды приперся с вырезанным из какого-то черно-белого кулинарного журнала снимком женщины в клетчатых поварских легинсах, кокетливо прикрывающей ладонями голую грудь. Подмигнул и сказал:

— Не хочешь такие? Я тебе сам куплю.

— Спасибо, Пинки. Классные штаны.

Мне всегда было его жалко: я не раз наблюдала, как он, спотыкаясь, шатается по своему ресторану, с красным лицом и слезящимися глазами, и глушит неразбавленный джин из граненого стакана. Из месяца в месяц его лицо все больше сжималось в кулачок, нос заострялся.

В следующий раз, понятное дело, он заявился с эластичными штанами в упаковке с бантиком. Я была польщена, но примерить презент и не подумала. Других проблем было выше крыши, не хватало еще отбиваться от насмешек. Не так уж трудно было догадаться, что скажут ребята, если я стану разгуливать по кухне в клетчатых колготках (иначе их и не назовешь).

Ноэля колготки привели в телячий восторг, идея показалась ему бесподобной: «Давай, красотка, покажи всем, что там у тебя есть». Козел. Они и по сей день лежат у меня в нижнем ящике гардероба.

В «Золотой лилии» мест нет, но Пинки обещает позвонить друзьям в «Итериз Инкорпорэйтед» — эта компания имеет контракты с множеством городских музеев, театров и оперных домов.

— Ты ведь не против свободного графика?

— Конечно нет.

— Ну и лады.

Этим же вечером звонит шеф-повар из Линкольн-центра и предлагает на следующей неделе обслуживать банкет на 250 персон — 20 долларов в час. Я соглашаюсь.

Снова близится час расплаты, и сумма в 1000 долларов за крошечную квартирку на двоих в Вест-Виллидж представляется мне грабежом, особенно теперь, когда я опрометчиво отрезала себя от постоянного источника дохода. Даже работая полный день, с медицинской страховкой, я едва сводила концы с концами. Став вольным художником, не добываю даже на квартплату и, похоже, до самой смерти не скоплю ни гроша.

Глупо, конечно, но я решаюсь попросить в долг у Джулии. Она согласна одолжить 500 баксов. Возвращать буду с интересом. В буквальном смысле. Планирую ли я когда-нибудь устроиться на работу, интересуется Джулия. Или ей придется содержать меня всю оставшуюся жизнь? И о чем только я думала, когда ввязалась в эту аферу с кулинарией? Неужели не понимала, что стряпней достойных средств не заработаешь?

«А лицедейством?» — вертится у меня на языке. Как будто ей одной позволено мечтать и рисковать. Хотя когда это Джулия рисковала? Да она за всю жизнь ни дня не работала!

Джулия зла и разочарована. Она рекомендует мне, раз уж дела совсем плохи, окрутить какого-нибудь престарелого миллионера. «Тебе это не помогло», — едва не ляпнула я, но, слава богу, удержалась.

А мамочка принялась пополнять список «Почему Лейла — нехороший человек»:

Она чуть со стыда не сгорела, когда меня вышвырнули из интерната за четырехлитровую бутылку «Попова», обнаруженную завернутой в плед под моей кроватью. Она настрадалась от моей связи с женатым человеком. Измучилась за те три года, что я шлялась по Западу. Ей вечно приходится выпутывать меня из бедственных положений, в которые я регулярно вляпываюсь. Я встречаюсь исключительно с никчемными лоботрясами, которые недостойны завязывать мне шнурки.

И это еще не все. Я ленива, стараюсь пройти по жизни, тратя минимум усилий, и поэтому совершенно в этой жизни не разбираюсь. Я эгоистка и неряха. Я не оправдала своего воспитания. Я использую людей, но в то же время слишком щедра и легковерна, из-за чего становлюсь жертвой разных подлецов. По мнению моей матери, я Неудачница — именно так, с большой буквы.

Всю жизнь я слышу подобные монологи и уже готова поверить, что Джулия в чем-то права. Я и сейчас не перебиваю. Она расписывает, какое отвратительное я существо, пока, наконец, не подходит к торжественному финалу, к главному выводу. К какому же?

— Я слишком тебя любила!

Но довольно обо мне. Весной Джулия собирается с Паоло в Аспен, кататься на лыжах. Она бы с радостью пригласила меня, но, разумеется, я буду слишком занята поиском работы.

И все это за 500 долларов? Лучше бы я подцепила пару клиентов у консервного завода. Быстрее, денежнее и, главное, не так унизительно.

— Эй, угадай, кто выиграл зеленую карту в лотерею?

Никогда не видела Густава таким счастливым. Мы сидим в баре «Голубой ленты». Он заказал бутылку французского шампанского «Тэттэнже» и большое блюдо устриц.

— Ты?

— Не я один, еще куча народу.

— Сколько их там раздают?

— Точно не знаю. Порядочно-э. Ты хоть представляешь, что это значит?

— Нет.

— Это значит, что мне не придется возвращаться домой и я никогда больше не увижу этого вонючего ублюдка! Ура! — он чокается со мной и, запрокинув голову, делает два больших глотка.

— Какого вонючего ублюдка? — переспрашиваю я, держа бокал за ножку и неспешно потягивая вино.

— А пошел он. Даже говорить не хочу.

Густав залпом допивает вино. Наливает еще. Щелкает пальцем по краю бокала и поднимает на меня глаза.

— Паршивец, сукин сын-э. Мне от него житья не было. Матери тоже. Я ушел из дома в шестнадцать. Рассказывал?

Мотаю головой:

— Такое бы я не забыла.

Первый раз Густав заговорил о своей австрийской семье.

— Я работал в ресторанчике при дядиной бензоколонке. Там и научился готовить.

— Отец тебя бил?

Густав смотрит на меня и с ожесточением говорит:

— Бил — не то слово. Как это у вас называется?

— Дубасил?

— Что такое «ду-уба-асил?»

— Бить очень сильно.

— Да, вот именно-э. Он сломал об меня палец! — Густав выпрямляет средний палец (я чуть со стула не падаю, а ему хоть бы что) и тычет себе в челюсть. — Правда, он уж совсем старик; надеюсь, скоро сдохнет.

Впервые кто-то при мне признался, что желает смерти родителю. Я облегченно вздыхаю. Исповедь Густава несколько успокаивает меня: не такая уж я уникальная злодейка, как думала.

— С детства мечтал, чтоб он поскорее сдох-э.

— А когда он действительно умрет, ты, возможно, пожалеешь, — задумчиво говорю я. Вспомнила о покойном отце, и сердце екнуло. Сказать по правде, я до сих пор на него в обиде.

— Ну уж нет, — возражает Густав, качая головой и делая еще пару глотков. — Черта с два! Клянусь, я буду самым счастливым человеком на свете!

За стойкой бара — громадный полинезиец с перевязанным локтем. Он не шутит, когда утверждает, что это атрибут профессионала: устрицы парень щелкает, как орехи. Вытаскивает мясо из раковин, раскладывает на блюде со льдом и ставит его перед нами на прилавок, сдвинув в сторону стаканы и бутылки. Мы с Густавом чокаемся раковинами и, громко причмокивая, заглатываем ледяных, солоноватых, скользких моллюсков.

— Круто-э. Знаешь, как растет жемчуг?

— Все начинается с песчинки, да?

— С песчинки, соринки — неважно, главное, что этого мусора там быть не должно. Они затягивают его перламутром, а в итоге получается жемчужина. Вот и я так хочу со своей жизнью. Превратить плохое в хорошее-э… Ах да, — подпрыгивает он, будто только что вспомнил, — у Вестсайдского шоссе сдается закусочная, там объявление висит. Хочу тебе показать.

— Ты собираешься открыть собственный ресторанчик?

— Ага. «У Густава».

— Ты хотел сказать — «У Лейлы»?

— Может, все-таки просто — «У Густава»?

— «У Лейлы» лучше. Слушай, ты это серьезно, Густав? Вправду возьмешь меня к себе?

— Серьезно, как инфаркт-э.

— Ты вроде не хотел быть шеф-поваром.

— Я не хочу быть шеф-поваром в чужом ресторане, а в собственном — другое дело.

— А где деньги найдешь?

— Спонсоры нужны, это точно. Первым делом позвоню дяде. Надеюсь, и Оскар поможет. А ты что скажешь? Как по-твоему, твоя мать заинтересуется?

— Сомневаюсь.

— Деньжата-то у нее водятся, верно?

— Верно, только она не любит делиться.

— А что, если… как там ее?

— Джулия.

— Что, если назвать ресторан «У Джулии»?

— Может, на это она и клюнет.

К концу вечера мы с Густавом договорились сходить туда на следующий день. Как всегда, счет оплатил он.

Густав провожает меня до велосипеда, на прощание целует в щеку и неожиданно сообщает:

— А я к Жемчужине.

Ничего себе — на часах двенадцатый час.

— К какой Жемчужине?

— Помнишь, та красотка из «Тайского дворца»?

— Так у вас, ребятки, сладилось?

— Я не говорил-э?

— Наверно, забыл. Поверить не могу, что она запала на такого кобеля, как ты.

Густав с оскорбленным видом хватается за сердце:

— Кто кобель? Я?

В моей шутке только доля шутки. Не нравится мне, когда мои друзья заводят себе девушек. В глубине души хотелось бы верить, что все они ждут не дождутся того дня, когда я снизойду до того, чтобы лечь с ними в постель.

— Приятного вечера, — вздыхаю я.

— О, приятный вечер обеспечен, — подмигивает он. — Она танцовщица. Я говорил? Такая гибкая.

— Это здорово.

Я вспоминаю Жемчужину: точеная, спортивная, длинные шелковистые черные волосы — действительно красотка. Представляю ее в постели с Густавом, и мне вдруг становится очень грустно. Не потому, что я хочу быть на ее месте, а потому, что мне трудно радоваться чьей-то счастливой любви, когда у самой все так ужасно.

Стараюсь не гадать, звонил ли Фрэнк, но не могу. Я ведь и поужинать с Густавом согласилась главным образом для того, чтобы убраться из квартиры, где наверняка не отходила бы от телефона в ожидании звонка. Прошло два дня, а Фрэнк все еще не объявлялся, хотя должен бы, после той ночи.

Вернувшись домой, обнаруживаю Джейми восседающей на матрасе бок о бок с парнем, весьма привлекательным и по виду — богатым, в отутюженном белом хлопковом пиджаке и свободных брюках. Мне он незнаком. Джейми нарядилась в обтягивающее платьице, у кофейного столика валяются черно-желтые, в цвет, «лодочки» из крокодиловой кожи от Гуччи.

Оказывается, можно чувствовать себя оборванкой и в собственном доме.

На столике — недопитые бокалы с шампанским и большое серебряное ведро со льдом, в котором лежит запотевшая бутылка «Кристалла». На заднем плане Ван Моррисон тихо поет: «И это ошеломило меня». Джейми улыбается так, как будто безумно рада меня видеть.

— Привет, Лейла! Это Том.

— Привет, Том.

— Очень приятно, Лейла, — отвечает Том. — Шампанского?

Он встает и любезным жестом приглашает меня присоединиться к их празднику любви.

— Спасибо, — благодарю я. Влюбленная парочка, шампанское — только этого мне и не хватало.

— Никто не звонил? — бросаю небрежно, чтобы не выдать, как важен для меня этот звонок.

Джейми, сочувственно улыбаясь, качает головой.

— К сожалению, нет, дружок. Ну же, садись к нам, расскажи, что происходит.

Тот случай с кровотечением сослужил мне добрую службу: теперь мы с Джейми ладим. Правда, видимся редко, что, как я теперь догадываюсь, связано с Томом.

— Ничего не происходит.

— И все-таки я заметила, что кое-кто не ночевал дома в воскресенье.

Я пытаюсь закрыть тему:

— М-да?

— Да.

— Новый парень? — интересуется Том.

— Можно сказать, — бормочу я.

— Влюбился в нее по уши, — поясняет Джейми. — Пел по автоответчику: «Я верю в чудеса» и все такое.

Она многозначительно смотрит на Тома: видал, какие бывают ребята?

— Впечатляет, — поддакивает Том. Непонятно, шутит или нет. — Он звонил?

— Нет, — отвечаю я.

— Позвонит, — убежденно обещает Джейми. — Он от тебя без ума, да разве и может быть иначе!

Что с ней сегодня? У меня внутри все оборвалось, когда я узнала, что Фрэнк не звонил. Я чувствую, как теряю всякую связь с реальностью, проваливаясь в дыру психоза. Больше всего хочется закрыться у себя и проплакать всю ночь, но меня почему-то прорывает, и я описываю в подробностях каждую мелочь, каждую фразу и слово между мной и Фрэнком. Мои слушатели вежливо смеются — у меня определенно крыша поехала, но в небольших дозах и чокнутые забавны.

— Потерпи, пусть пройдет какое-то время, — наставляет меня Том, словно старинный друг.

— Попробую, — соглашаюсь я. — Но это нелегко.

— И поспокойнее с ним, — добавляет Джейми.

— Хороший совет, — подтверждает Том.

— Вы оба так и делаете? — спрашиваю я, умирая от желания узнать их историю.

— А то! — Том обнимает Джейми.

Откуда это внезапное желание надраться в стельку? Нет уж, ограничусь сигаретой. У меня вдруг открываются глаза, и я вижу, что моя чопорная, благопристойная до занудства Джейми чувствует себя гораздо увереннее и уютнее с этим невероятно симпатичным и, похоже, надежным Томом, чем я — с Фрэнком. Я нервная, дерганая неудачница. Джейми подбрасывает пальцами ног свои «лодочки» и пьет шампанское, а я как угорелая лечу в ванную — кишечник опять взбунтовался.

— Ты такая симпатичная девушка, не круглый же он дурак, чтобы дать тебе уйти, — говорит Том, когда я возвращаюсь.

Ой, ради бога! Какая угодно, только не симпатичная.

— В мои планы не входит, чтобы он меня бросил, — отвечаю я. — Если кто-то кого-то и бросит, то это я брошу его.

Том пожимает плечами.

— И что значит этот жест? — паникую я.

— Тебе не кажется, что ты немножечко спешишь?

— Том, милый, ты просто не понимаешь женскую душу, — говорит Джейми.

— Так просвети меня. Пожалуйста!

— Женщина обычно больше вкладывает в отношения, чувствует острее. Верно я говорю, Лей?

— Абсолютно.

Звонит телефон.

— Телефон! — вскрикиваю я.

— Спокойствие! — смеется Том.

Джейми разделяет мое волнение:

— Пусть прозвонит три раза.

После третьего звонка я беру трубку. Щелчок — сорвалось. Не выпуская телефон из рук, я говорю:

— Наверно, ошиблись номером.

— О, дружок, как жалко.

— Выпей еще шампанского, — услужливо предлагает Том.

Я спрашиваю:

— У тебя есть друзья?

— Полно, — Том наливает мне еще бокал.

— Это хорошо. Кстати, что празднуем?

Глаза обоих сияют, они глядят друг на друга, смущенные и счастливые.

— Нашу помолвку! — выдыхает наконец Джейми. Крепко поцеловав Тома в губы, она выбрасывает вперед тонкую ухоженную руку и вертит у меня перед носом огромным ослепительно сверкающим бриллиантом.

— Помолвку? Сколько же вы вместе?!

От моего вопля Джейми и Том разом подскакивают.

— Извините. — Я быстро справляюсь с собой. — Просто это так… неожиданно. И так здорово!

Сию же секунду иду топиться в Гудзоне.

— Сколько мы вместе? Месяца три? — прикидывает Том.

— Три месяца, — повторяю я в трансе.

— От судьбы не уйдешь, — поет Джейми.

— Да уж, — отзываюсь я. Надеюсь, это не прозвучало как «зелен виноград».

Шампанское кончилось; я пытаюсь уговорить Тома с Джейми распить со мной «Курвуазье», но они отказываются и, махнув мне на прощание, закрываются в ее спальне. А я остаюсь на диване, в одиночестве и безысходности, вцепившись в горлышко бутылки. Бокал? К дьяволу бокал! Я вытаскиваю пробку, запрокидываю голову и лью в себя жгучую жидкость. «Пусть будет горячо», — говаривал дедушка Митчнер, и мне становится горячо. Мне становится горячо снова и снова, а потом мне становится грустно. Я устала, я хочу умереть. Но я иду в ванную и чищу зубы. И перед смертью нужно выглядеть прилично.

Мне так жаль себя, что, забравшись в постель, я зажмуриваюсь и беззвучно лью слезы. Уголки рта ползут вниз в страдальческой гримасе. А тут еще это воркование за стеной, негромкий смех, музыка.

Ну почему ты не позвонил, Фрэнк? Почему?

Самоистязание только началось, как вдруг снова звонит телефон. Оборвав скулеж, я подскакиваю с матраса и рывком открываю дверь. После четырех звонков включается автоответчик. Настенные часы показывают полпервого.

— Привет, Лейла, это Фрэнк. — У него усталый голос. — Извини, что так поздно, — только что закончил запись. Мы заперлись в студии, и я никак не мог позвонить. Думал поговорить с тобой, но, похоже, тебя нет дома. Попробую завтра.

Меня нет дома? Где же мне быть? Шастаю со своими шикарными друзьями по светским тусовкам? Черта с два. На меня накатывает волна облегчения — жаркая, тропическая. Он не врет! Он и вправду работал! Конечно, он только что закончил запись, и понятно, что у него не было ни одной свободной минутки. Голос Фрэнка успокаивает меня, уверяет, что все будет в порядке. Я подхожу к автоответчику и пять раз прокручиваю сообщение, вслушиваясь в интонации. Врет — не врет? Неужто в самом деле за двое суток не нашел времени на звонок? А «позвоню завтра» не означает ли — сегодня?

Решаю поверить. Альтернатива была бы слишком трагична. Я кружусь в танце в обнимку с угловым столиком: впервые после нашей постельной встречи у меня появилась надежда. Забравшись обратно в кровать, пытаюсь уснуть, но после спиртного не выходит. Без конца бегаю то в ванную — глотнуть водички, то в туалет. Наконец погружаюсь в беспокойный сон. Мне снится, что я удираю от врага. Я стреляю, но пули не долетают или уходят в сторону перед самой мишенью. Бросаюсь к древнему телефону с диском — вызвать помощь, но все ошибаюсь номером. Звонки срываются, в трубке отбой.

Жадно глотая кофе, я брожу кругами по квартире и мучительно прикидываю, позвонить Фрэнку или нет. Нехорошо не позвонить человеку, если он оставил сообщение, но сейчас только полдевятого, он может подумать, что я прямо-таки сгораю от нетерпения поговорить с ним. Надо подождать хотя бы полчаса. Если он так поздно лег, то должен быть дома.

В девять я звоню. После четырех гудков голос Фрэнка произносит:

— Чего надо? Дождитесь сигнала и валяйте.

Я чуть не бросила трубку. Почему его нет? Нарочно, что ли, не отвечает на мои звонки?

— Привет, Фрэнк, это Лейла Митчнер. (На случай, если у него дюжина знакомых Лейл.) Получила твое сообщение вчера ночью. Спасибо, что позвонил. (Миленький дрожащий фальцетик.) Меня почти весь день не будет, но попробуй перезвонить, когда сможешь. Надеюсь, скоро поговорим.

Ах, какие мы подобострастно-любезные. Мой голос скакал по октавам, как у Мэрайи Кэри, когда она поет национальный гимн. Что в этом парне такого, что я вся трясусь как желе? Всем сердцем надеюсь, что он ничего не заметит.

На крик Густава с улицы я открываю ему дверь подъезда и слушаю, как он топает до шестого этажа на своих роликах. Его светлые вихры мелькают на лестнице то справа, то слева, и вот он передо мной — красный и потный.

— Отлично выглядишь, — сообщает он, с грохотом подкатывая ко мне, и целует в щеку.

— Только без твоих шуточек, Густав, я не в настроении.

— Какие шуточки? Я серьезно!

— Глубоко тронута.

— И правильно. — Он плюхается на матрас в гостиной, тяжело дыша. — Кстати-э, я вчера забыл рассказать. Этот придурок, О’Дебил…

— О’Мудак? Что он там еще выкинул?

— История шикарная, тебе понравится. Говорят, в один прекрасный день Ноэль решил попробовать новый рецепт фокаччи, знаешь, итальянская лепешка, а миксер-то — тю-тю!

— Ух ты, — оживляюсь я. — Класс!

— Разумеется, после случая с ножом Ноэль набрасывается на О’Шонесси, который, ясное дело, клянется-божится, что он, дескать, ни при чем. Ноэль чешет в затылке: мол, ему-то что ж теперь делать — топать к О’Шонесси домой искать миксер или как? Тем временем этот парень все прикладывается к коксу, и тут один из его шайки — помнишь ту ночь, когда мы ловили кайф?

— Еще бы.

— Так вот, один из этих бугаев заглядывает в окно. Пятница, я на соте, на кухне дым коромыслом…

— Господи, Густав, не тяни, как кончилось: хорошо, плохо?

— Очень плохо. — Он весь сияет. — Бугай сует в окно во-от такую пушку, метит в Ноэля и требует подать ему О’Ублюдка. Посетители сначала не въезжают, но тут какая-то слабонервная бизнес-дамочка замечает ствол и поднимает визг. Оскар в баре, нажрался до потери пульса, а Ноэль чуть не наложил в штаны, как баба-э. Он и слова не успел вымолвить, как Хавьер хватает Дэнни за халат и пытается вышвырнуть из кухни. О’Пидору не светит расставаться с жизнью, верно? Он как бешеный дерется с Хавьером, — Густав размахивает перед собой кулаками, — а его дружок-бугай, не будь дурак, включает этот… знаешь, такой химический душ, на случай пожара, с потолка брызжет? Эта вонючая пена заливает всю кухню. Посетители наутек! Кр-расота-э.

— А что потом?

— Как это «что потом»? Тебе мало?

— Дэнни застрелили или что?

— А начхать мне, что случилось с Дэнни. Бугай вытащил его из ресторана, размахивая пистолетом, как ковбой, швырнул в черный «лексус» и смылся.

— Ч-черт.

— Ага, ч-черт.

Густав предлагает на выходных покататься с ним на лыжах в Хантере, но я, чтобы не признаваться, что мне это не по карману, отвечаю:

— Терпеть не могу Хантер. Я там из принципа не катаюсь. — И это правда.

— Слушай, — удивляется он, — я вырос в Австрийских Альпах, но, как видишь, от Хантера нос не ворочу.

— На Западе лучше, — возражаю я.

— Тогда что ты делаешь здесь?

— Я встретила парня.

— Да ладно! — недоверчиво говорит Густав. — Ты?

— Что? Думаешь, вру? — спрашиваю я.

— Не знаю-э, — он качает головой. — Пожалуй, нет.

Сообразив, что я обиделась, Густав ерошит мне волосы:

— Да брось ты! Я ничего такого не имел в виду… Ну и кто же он?

— Познакомились в «Хогс».

— «Хогс»! — восклицает он. — Тогда покажи мне его.

Густав ласково треплет меня по плечу. Я ожидаю чего-нибудь теплого, искреннего.

— Ты с ним трахаешься?

— Не твое собачье дело!

— Ты с ним не трахаешься.

— Почему бы и нет?

— Не трахаешься, — заключает Густав. — Поверь мне, я бы знал.

— Кто бы сомневался.

— Малышка! Когда ты позволишь Густаву сделать тебя счастливой женщиной?

— М-м, дай подумать, — бормочу я, прижав указательный палец к подбородку и поджав губы, — пожалуй, верный ответ «никогда».

— Ты не знаешь, что теряешь-э.

— Прекрасно знаю, к тому же я разбила бы тебе сердце, сам понимаешь.

Густав хватается за грудь, изображая приступ. Потом, покачиваясь, выпрямляется и произносит:

— Vamanos.

У меня похмелье после вчерашнего, но на улице дышится легче. Воздух свежий, и, несмотря на пронизывающий ветер с Гудзона, денек обещает быть солнечным и в целом приятным. Заметив, что я дрожу, Густав обнимает меня.

— Потом вместе позавтракаем, ладно?

— Ладно, — соглашаюсь я. Густав никогда не разрешает мне платить. Говорит, это австрийское правило. Не знаю, не знаю… Но пусть платит, раз ему так хочется, — поможет мне растянуть деньги Джулии.

— Не спросишь, как прошла ночь? — намекает он.

— Наверняка замечательно, — коротко говорю я. Подробности мне ни к чему.

— Сначала мы вместе с ней занимались йогой в фитнес-клубе. Она подрабатывает инструктором, так что-э…

— Этим и объясняется ее гибкость?

— Пр-роехали. — Густав пытается изобразить Джо Пеши, но становится еще больше похож на Арнольда.

Вдалеке показалась закусочная моей мечты — сияющая хромированными поверхностями, с большой неоновой стрелкой (перегоревшей) на крыше, которая указывает вниз, на табличку «Ешьте здесь». Густав дает мне свой мобильник и тычет в объявление об аренде:

— Звони.

Набираю номер.

— Закусочная «Большое яблоко», — отзывается женский голос.

— Здравствуйте, меня зовут Лейла Митчнер, я звоню по поводу аренды закусочной на Вестсайдском шоссе.

— Секундочку.

Я слышу приглушенный голос на заднем плане:

— Эдди! Насчет закусочной!

Трубку берет мужчина:

— Да?

— Здравствуйте, это Лейла Митчнер. Я хотела бы поговорить с вами об аренде закусочной.

— О, конечно. Пр-рекрасно. Хотите посмотреть?

— Мы с компаньоном стоим прямо перед ней.

— О, хорошо, отлично. Я сейчас в еще одном своем заведении, «Большом яблоке». Могу подъехать через пятнадцать минут. Устроит?

— Вполне. До встречи.

Повесив трубку, я поворачиваюсь к Густаву и, подпрыгивая, чтобы согреться, сообщаю:

— Он едет.

— Сейчас?

— Ага.

— Давай заглянем в окна, может, что увидим.

Стойка бара и несколько столиков заставлены грязными стаканами и чашками. В проходе осталось ведро со шваброй. Густав рвется влезть по столбу на крышу и осмотреть здание, но я отговариваю.

— Зачем там ведро? — размышляет он вслух. — Может, потолок течет…

У подоспевшего Эдди вид человека, который собрался продать как минимум городской мост. На нем что-то красное, плохо сочетающееся с седыми висками. Он сразу приступает к делу:

— Итак, вы двое заинтересованы в том, чтобы открыть здесь ресторан? Отлично, просто отлично. Место идеальное. У меня здесь раньше сын работал. Ему принадлежала кулинарная компания «Филм-Фуд» — дела шли великолепно, великолепно. Но вы же знаете, как это бывает с детьми. Он решил, что хочет сам снимать фильмы, а не кормить съемочную группу и актеров. Думаю, его можно понять. Он уже пару месяцев в Голливуде. Только вчера разговаривал с ним. Представляете, у него есть шанс продать сценарий.

Густав изучает гриль, духовку, посудомоечную машину, едва ли не залезая внутрь, чтобы лучше рассмотреть, а я оглядываю интерьер и думаю, что с ним можно сделать. Я представляю себе приличную модную закусочную, не слишком дорогую, где подавали бы качественные, красиво оформленные домашние блюда — пикантный мясной рулет, бифштексы, жареного цыпленка, картофельное пюре с подливкой, шницель по-венски, торт с мороженым, корзинки с пятью сортами домашнего хлеба. Мы с Густавом готовим, а бригада красоток — точь-в-точь девушки из клипа Роберта Палмера «Просто неотразима» — обслуживают посетителей, создавая особую, стильную атмосферу. Наше заведение станет одним из лучших в своем роде.

Густав практически ничего не спрашивает: ни он ни я не можем вставить ни слова.

— Так вот, я снял это помещение на пятьдесят лет и могу для вас сделать вот что: мой юрист заключит с вами договор субаренды — три тысячи в месяц. Оплата раз в месяц, раз в год — как захотите. Вы даже не представляете, как это выгодно!

Наконец Густав обрывает его:

— Спасибо, мы позвоним.

Мы направляемся по узким булыжным улочкам в «Дом», ресторан на Корнелия-стрит. Густав на редкость молчалив. Как только мы входим внутрь, он говорит:

— Не верю я этому чуваку-э. Заведение пустует давно, дураку понятно. Уж больно красиво он нам его расписывал. Если это такое замечательное место, почему никто еще не открыл там ресторан?

— Вот мы и откроем.

— Не думаю, малышка. Когда что-то воняет, этот шнобель чует сразу, — возражает он, показывая на свой большой нос. — Крыша рушится, плиту нужно переставлять. Это дорого. Потому и арендная плата такая низкая.

— Значит, безнадежно? — спрашиваю я.

— И связываться не стоит, это и слепой бы увидел. Но мы ведь продолжим поиски, да-э? Что ты будешь?

— Чизбургер с беконом.

— Я тоже.

Когда я прихожу домой, на автоответчике мигает огонек. Прошу тебя, Господи, пусть это будет Фрэнк. Не подведи, не оставь меня, Господи!

— Здорово, Лейла, это Фрэнк.

Ур-р-ра!

— Похоже, я опять работаю допоздна. Как насчет обеда в пятницу?

Сегодня понедельник. Даже такой законченной идиотке, как я, понятно, что Фрэнк меня динамит. Что ж, в эту игру можно играть вдвоем. Не стану отвечать на звонок. Если хочет меня увидеть, может, в конце концов, приложить усилия. А если нет — у меня есть своя жизнь. На Фрэнке свет клином не сошелся. У меня полно друзей и полно дел, буду развлекаться и работать. Я решила отплатить Фрэнку его же монетой. Сама не знаю почему, но я объявила ему войну. Если Фрэнк не собирается меня кинуть, то я веду себя как стерва. А если он собирается меня кинуть, то я больше не желаю его видеть. Одно точно: с каждым днем мое отчаяние нарастает.

Я спускаюсь в цокольный этаж Линкольн-центра, где повара работают прямо в коридоре: кухня слишком тесна, а ведь помимо постоянных есть и особые заказы. Вдоль стены на столиках с колесами лежат разделочные доски; бригада мексиканцев рубит на куски сырого лосося.

Шеф-повар отправляет меня на шпинат к Максин. Она худенькая, неловкая, с жиденькими волосенками мышиного цвета. Мы с ней практически ровесницы, но выглядит она лет на шестнадцать и примерно с этого возраста всерьез занимается кулинарией. Максин мечтает о месте кока на какой-нибудь частной яхте, бороздящей Средиземное море, но пока кормится случайными вечеринками вроде этой.

В четыре руки, и тоже в коридоре, мы ощипываем шпинат и складываем его в пластиковые пакеты. Листочек за листочком Максин разворачивает передо мной историю своей жизни. «Я жила в Лондоне с мужем и двумя детьми…»

Она выглядит так молодо, не верится, что она замужем и уж тем более что у нее есть дети. Тяжелая повесть о любви, пьянстве и лжи с каждой минутой становится все грязнее и грязнее. Это не та история, которую я с легкостью могла бы вместо нее продолжить, что-нибудь вроде: «Ты закрутила роман с домработницей, она ушла от тебя к твоему мужу, они поженились и забрали детей». Я молчу и слушаю.

К четырем часам кухонный народ расходится, мы несем шпинат к раковине, моем его, а потом варим на пару в больших кастрюлях. Он уваривается в несколько раз. Шеф-повар, Роберт, — парень неплохой, без ноэлевской напыщенности, но все же со своим понятием о месте женщины на кухне. Мужчины готовят филе миньон, жарят на рашпере цыплячьи грудки, варят лосося на медленном огне, колдуют над бордоским, соево-имбирным и сливочно-укропным соусами, а мы с Максин отжимаем воду из вареного шпината.

Впрочем, у Роберта есть и большой плюс. Он один из тех шефов, которые не брезгуют никакой работой, за что я готова смириться даже со шпинатом. Это не парень, а здоровенный медведь, с густой бородой и в резиновых сандалиях. Обходя по очереди всех поваров, он помогает каждому и наконец выходит в коридор, к нам с Максин.

— Где ты работала? — спрашивает он у меня.

— В последнее время в «Такоме», — отвечаю я.

— О-о. Ноэль Барджер, — сочувственно тянет Роберт.

— Ага, — киваю я, а он останавливает меня, вскинув ладонь в листьях шпината: — Ноэль — этим все сказано.

— А что с ним такое, с Ноэлем Барджером? — интересуется Максин.

— Ну… скажем, его чрезмерно волнует собственное достоинство, — говорит Роберт.

Я заинтригована.

— Что ты имеешь в виду? — переспрашиваю я в приятном ожидании, что знающий человек подтвердит то, что мне уже известно.

— Ты ведь слышала, что случилось в «Такоме»?

— Конечно, — отзываюсь я. — Пусть скажет спасибо, что не получил пулю в зад.

— По-моему, мы говорим о двух разных историях, — посмеивается Роберт.

— Ты о чем? — не понимаю я.

— Я слышал, — Роберт зачерпывает большую пригоршню шпината и выжимает его обеими руками, — что Оскар нашел себе нового дружка.

— ЧТО?

— Не знала? — хохочет Роберт.

У меня отвисает челюсть. Выкатив глаза, я неуверенно говорю:

— Ноэль не голубой! — Не в защиту Ноэля как мужика, боже упаси, — скорее от изумления.

— Это ты так думаешь, — возражает Роберт. — Однако у Оскара губа не дура, верно?

— Боже…

— Да ладно, я слышал, и не на такое люди идут, чтобы получить место шефа.

Никогда не ожидала, что буду жалеть Ноэля, но, когда Роберт рассказал, что Оскар его уволил и он нигде не может найти работу, я действительно начала его жалеть. До тех пор, пока Роберт не притащил лоток с головками чеснока и не заставил нас удалять несъедобные зеленые ростки из середины каждого зубчика. Тогда уже я начала жалеть себя и Максин.

Абдул (дневной повар на соте в «Такоме») предлагает свести меня с Уэйном Нишем из «Марта». Джимми, такомский пекарь, когда-то работал с Жан-Жоржем. Рэй советует поговорить с его приятелем Мики, который занимается рыбой: тот, кажется, знает всех в бизнесе. Густав рекомендует встретиться с женщиной-шефом по имени Лори из «Западной 12-й».

Представительный и вежливый Уэйн Ниш полдня водит меня по кухне «Марта». Соте жарит карибиец Натаниэль, который раньше работал на Пинки в «Золотой лилии». Натаниэль — местная легенда, славится не только смертельными дозами рома, которые поглощает за приготовлением изысканных блюд, но и мужским достоинством невероятных размеров.

Уэйн мне нравится. Вопреки общепринятому представлению о шеф-поваре как о человеке взвинченном и раздражительном, он излучает спокойствие. К сожалению, вакансий у Уэйна нет. Если что-нибудь появится, он мне сообщит.

До Жан-Жоржа дозвониться невозможно.

Мики я вытягиваю из «Университетского клуба», куда меня впускают только на один бокал, поскольку я не в юбке. Мики водит меня по всевозможным ресторанам и знакомит с шеф-поварами, а сам раздает длинные белые конверты, набитые наличностью. Чтобы не выглядеть деревенщиной, я надела свои единственные приличные брюки с подходящей блузкой, кофейного цвета ботинки и длинный пиджак.

Один из шефов, француз с длинными сальными лохмами, сморщенной кожей пьянчуги и «голуазом», дымящем в уголке рта, принимает конверт с вымученным видом, будто столкнулся с очередным унижением в своей горькой, полной разочарований жизни. Мики представляет меня и говорит, что я закончила «Кордон Блё». Он заинтересованно расширяет глаза:

— Лё «Кордон Блё»? C’est quoi ça?

— Чего он сказал? — переспрашивает Мики.

— Хочет знать, что это такое, — перевожу я.

— Ну ты даешь! — Мики толкает шеф-повара в плечо. — Это же кулинарная школа — «Лей Корд-он бля»! Правильно я говорю? — оборачивается ко мне.

Я киваю.

— Ah bon? C’est une école?

Большинство моих знакомых французов понятия не имеют, что «Кордон Блё» — кулинарная школа. Для них это не что иное, как характеристика: высший сорт.

— Oui, c’est ça, — подтверждаю я, неожиданно увидев себя глазами этого человека. Избалованная американочка, пожелавшая узнать жизнь с изнанки и немножко поработать на кухне, вот и все. Он не продаст мне того, на что потратил всю свою несчастную жизнь.

Нам с Мики весело вместе, мы распиваем светлое пиво «Амстел» в пустых барах. В «Бачи» к Мики подходит толстяк средних лет и расцеловывает в обе щеки.

— Дядя Доум, — шепотом объясняет Мики, дождавшись, когда толстяк отойдет на приличное расстояние. — Только что из тюрьмы. Видишь на нем часы? Это «Ролекс». Снял с умирающего.

Проведя вечер с Мики, в поисках работы я не продвинулась ни на шаг, но по крайней мере развлеклась. Он подвозит меня домой на белом «Форде», причем я сгоряча назвала адрес Фрэнка. Когда мы подъезжаем, я пытаюсь разглядеть, горит ли у него свет, но в окнах темно.

— Дай пять, — требует Мики, протягивая руку.

Я крепко жму ему руку, как бизнесмен при заключении сделки.

— Я еще кое-кому позвоню, посмотрю, что можно сделать.

— Спасибо, Мики, это было бы здорово. Я тебе давала свой номер, да?

— Так точно.

Я подхожу к звонку и останавливаюсь, уставившись на него. Мики все еще ждет, пока я войду внутрь, поэтому я поворачиваюсь, машу ему и улыбаюсь, как будто так и надо. Не следовало бы звонить — это жест слабости и отчаяния, но рука сама поднимается и зависает над металлическим квадратиком. Не надо!

Окинув взглядом улицу, я вижу неподалеку навес и направляюсь к нему. Совершенно не соображаю, что делаю и даже что думаю. Я должна встретиться с Фрэнком или по крайней мере поговорить с ним — роман с автоответчиком уже доводит меня до белого каления. После той ночи мы так толком и не разговаривали. Кажется, он пытается отделаться от меня, даже не дав ни одного шанса. Видимо, Фрэнк не разглядел меня настоящую, но если бы мы встречались подольше, я бы смогла расслабиться. Я была бы спокойной, уверенной в себе и милой, безо всяких комплексов, проблем с желудком и причуд.

Швейцар открывает дверь, я вхожу.

Несколько минут понаблюдав за тем, как я, взвешивая все «за» и «против», ломаю руки перед кнопкой звонка, швейцар проникается ко мне отеческой заботой и предлагает оставить записку.

— Вот, напиши ему, — он роется в своем ящичке в поисках ручки и бумаги. — «Жду ответа, как соловей лета».

Ручка в моих окоченевших пальцах зависает над листом. Дорогой Фрэнк. Фрэнк… Привет, Фрэнк. Здорово, дружище. Г-ну Фрэнку Стилмэну… О черт!

Я благодарю швейцара и выхожу в ветреную ночь, проклиная собственную трусость. Переходя через Вторую авеню, заставляю себя обернуться и посмотреть на окно. Темно по-прежнему. Часы показывают начало второго. Может, спит?

Дома на автоответчике меня ждет сообщение от Фрэнка.

— Привет, Лей, я просто так. Хотел сказать, что думал о тебе. Прости, что так много работаю. Я скучаю. На выходных повеселимся, да? Спи, моя радость, усни…

У-уф. Нужно расслабиться.

Джейми сообщает, что в конце мая переедет к Тому.

— Ты только не беспокойся, дорогая, я помогу найти кого-нибудь на мое место.

Мне не хочется никого видеть на ее месте, я привыкла к Джейми. Даже думать об этом не хочу. Если уж на то пошло, не хочу думать ни о чем — ни о работе, ни о Фрэнке, ни о Джулии. У меня черная полоса в жизни, из тех, что толкают человека к пропасти. Похоже, люди нередко совершают самоубийство из-за таких вещей, из-за которых умирать совсем не обязательно. Просто некоторым легче удалиться самим, нежели найти другую соседку, парня, мать.

Звонит телефон, и я хватаю трубку на первом же звонке. Плевать, что подумает Фрэнк.

— Котенок! Ты дома! Я вчера оставляла тебе сообщение, прослушала?

Джулия.

— М-м, нет. Джейми забыла сказать.

Или мне надоело играть роль твоей девочки для битья?

— Бернштейны пригласили меня с Паоло на седер в этом году, я подумала, почему бы тебе с нами не поехать?

Представляю себе крепыша Паоло с длинным черным конским хвостом и в бархатной ермолке. Из еврейских праздников Джулия отмечает только Пасху. Насколько я помню из детства, празднество заключается в затяжных молитвах, урчащих желудках, грудах петрушки, соленой воде и вонючей фаршированной рыбе.

— Не могу.

Многозначительная пауза.

— Очень жаль, — наконец цедит она, смертельно оскорбленная.

Время от времени Джулии нравится делать вид, что мы одна семья. Я некогда поддерживала этот миф, но мне надоело. В данный момент мне в голову лезут разные разности, вроде: почему я такая идиотка? На черта мне эта кулинария? Какого дьявола я сложила все яйца в одну корзину, которую нашла в «Хогсе» две недели назад? Кто виноват? Я виню Джулию.

— Ну и как твои дела? — меняю я тему.

— О, дела просто изумительно. Я тут кое-что изменила в своей квартире. Да, я месяц назад купила замечательный персидский ковер, он стоит целое состояние, но с цветовой гаммой гостиной никак не сочетается. Я подумала, может, ты захочешь взять его на время?

— Тебе негде его хранить?

— Он мог бы прекрасно вписаться в твою гостиную. Не знаю, какие там у тебя краски…

— Никаких.

— Глупости, котенок, у каждой комнаты есть цветовая гамма.

— Ты ни разу не была у меня в квартире, но смею уверить, цветовой гаммой здесь и не пахнет, — возражаю я, невольно глянув на потрепанный серый вязаный коврик, который Джейми подарила бабушка. Единственная наша попытка украсить интерьер.

— Не зайдешь посмотреть, что я у себя сделала? Такие метаморфозы, не поверишь. Я поставила новые окна, переделала кухню. Поляк, который клал плитку, сказал, что из меня вышел бы превосходный дизайнер. Говорит, если я захочу с ним сотрудничать…

— Похоже, у тебя талант.

— Кстати, как там у тебя с поиском работы?

— Отлично, — вру беззастенчиво. — Предложения сыплются со всех сторон.

— В детстве ты хотела стать врачом.

— Не помню, — говорю я. В висках пульсирует кровь.

— Ну, может, выйдешь за врача.

— Изголодался по Лейле, — заявляет Фрэнк, когда на следующее утро я, сонная, беру трубку. — Увидимся?

— М-м…

Сколько я ждала, пока ты снизойдешь до меня?

— Лично я в выходные с удовольствием свозил бы тебя куда-нибудь покататься на лыжах. Как ты на это смотришь? Ну, то есть я знаю, что ты прекрасная лыжница…

— Отличная идея.

Итак, он переспал со мной и после этого неделю не видел. Ну и что? Разве мне не нужен добросовестный трудяга? Разве не с таким человеком я хочу завести семью и детей?

Фрэнк объясняет, что мы можем остановиться у его друга по колледжу, который живет под Шугарбушем, так что средства потребуются скромные, и это хорошо. Моя финансовая ситуация ухудшается. У меня не хватит денег даже на подъемник, тем более что теперь удовольствие покататься по вермонтскому снежку стоит больше семидесяти баксов в день. Однако существует много вещей, о которых Фрэнку знать не обязательно, и одна из них — мое банкротство. Выдвинув ящик комода, я достаю из-под кучи нижнего белья новенькую «Мастеркард»: раз уж все равно от долгов по кредитке никуда не деться, почему бы не начать их делать сейчас?

— Одна загвоздка, — добавляет Фрэнк. — Нужна машина.

— Не проблема, — с готовностью отвечаю я, хотя на самом-то деле проблема есть. Я вызываюсь попросить машину у Джейми; не слишком приятно, но так хочется устроить самые головокружительные выходные в своей жизни.

Первое, что говорит Джейми:

— Он решил куда-то свозить тебя на выходные, а машину напрокат не взял?

— Угу.

В самую точку.

Но Джейми сама на седьмом небе и рада быть полезной. Теперь, на пути к супружескому счастью, она всеми силами старается помочь мне наладить отношения с Фрэнком.

— Бери машину! На здоровье! — разрешает она. — Я все равно хочу от нее избавиться: у Тома гораздо лучше.

— У Тома тоже есть машина?

— БМВ. Не машина — фантастика, чуть ли не сама себя водит, представляешь?

— С трудом.

Мне нравится водить Джеймину четырехлетнюю «джетту»: шустрая машинка. Нравится водить вообще. Очень хочется похвастать перед Фрэнком, какой я классный водитель. Ну и просто посидеть за рулем.

Я заезжаю за ним; он швыряет снаряжение на заднее сиденье и останавливается у дверцы водителя:

— Ты не против, если я поведу?

— Нет-нет. Конечно. Давай, — поспешно отвечаю я, немедленно делая себе выговор за мягкотелость. Стало быть, не судьба поразить Фрэнка своими шоферскими способностями.

Фрэнк, слава богу, за рулем явно не новичок, что заметно поднимает его в моих глазах. На Вестсайдском шоссе он достает сигарету и, зажав ее в зубах, сообщает:

— Планы изменились. К моему другу не едем, — без объяснения причины. — Я забронировал номер в «Пайни-Лодж-шале».

Он собирается платить за мотель? Или предполагается, что половину оплачиваю я? Черт, опять желудок закувыркался.

Мы едем долго, и, хотя он не говорит этого напрямик, я вижу, что Фрэнк не в восторге от моего выбора дисков. «Адская летучая мышь» определенно выводит его из себя.

Я подпеваю, идеально попадая в ноты и в такт, с модуляциями. Должно быть, чересчур разошлась, поскольку Фрэнк бурчит:

— Как насчет «Уин»?

— Ладно, — соглашаюсь я, — только после этой песни.

Сирены гудят и костры завывают В долине внизу в эту ночь…  

Фрэнк не сводит налитых кровью глаз с дороги и упорно молчит. Я занервничала: иногда достаточно такого пустяка, как песня, чтобы оттолкнуть мужчину.

— Или прямо сейчас, — уступаю я, вынимаю «Митлоуф» и вставляю диск группы «Уин». Лицо Фрэнка смягчается. Вот и ладненько — чем бы дитя ни тешилось…

Я надеюсь, что эти выходные сломают все барьеры, сделают нас с Фрэнком ближе. Скорее бы пройти через эту неловкую фазу и научиться понимать друг друга с полуслова.

Мы останавливаемся у «Макдоналдса», я заказываю филе-о-фиш и яблочный пирог («Осторожно, горячая начинка!»). Фрэнк берет биг-мак, большую порцию картошки и большой молочный коктейль.

— Никогда не видел, чтобы это кто-нибудь ел, — замечает он, когда прыщавая девчонка за стойкой кладет свертки на поднос с бумагой.

— Филе-о-фиш?

— Да.

— Попробуй как-нибудь.

— Может, и попробую. Еще и яблочный пирог, э-э? Ну ты даешь.

От этой реплики я инстинктивно втягиваю живот и опускаю руку в карман, нащупывая двадцатидолларовую банкноту, которую прихватила на всякий пожарный. Вытаскиваю смятую бумажку, чтобы Фрэнк видел: я не халявщица, я готова платить за обоих.

— Тринадцать пятьдесят, — объявляет девчонка.

Фрэнк сует ей свою двадцатку со словами:

— С этим я справлюсь.

Как-то странно он себя ведет, отстраненно, и меня это пугает. Заплатить-то он заплатил, но совершенно ясно, что ему жалко своих денег. А как же — «я изголодался по Лейле»?

В «Пайни-Лодж-шале» мы приезжаем за полночь. От центральной части с огромными окнами на фасаде, крыльями расходятся номера мотеля. Мы вываливаемся из машины, как Чич и Чонг. Холодно и тихо, снег падает большими пушистыми хлопьями.

Мы перетаскиваем лыжи, ботинки и сумки из багажника в мотель. Земля уже припорошена снегом, и я поддаю его своими походными башмаками.

— Хороший завтра будет снег, — говорю я.

— Скорей бы на лыжи, — соглашается Фрэнк.

Мне вдруг стало легко-легко. Как это мило он сказал: «Скорей бы». Я представила себе румяного радостного маленького мальчика, которого мама укутала с ног до головы, он провел в снегу целый день и даже не заметил, что устал и замерз… Это самый приятный наш диалог с начала поездки. Грозовая туча, собравшаяся над «джеттой», потихоньку рассеивается.

Когда мы у себя в номере готовимся лечь в постель, меня беспокоит только одно. На мне кружевное белье, которое я купила лет пять назад в «Секрете Виктории» и ни разу не надевала. Всю поездку оно натирало мне пах. Впрочем, уж из-за этого мучиться осталось недолго. Я разливаю мерло по мотельным пластиковым стаканчикам.

Фрэнк расстегивает мой пуховик и, пристально глядя на меня, осторожно стягивает с меня свитер. В его действиях есть что-то странно театральное. Мол, соблазняя тебя, я должен выглядеть именно так. Но ничего. Он просто прелесть… Ему так хочется скорее покататься на лыжах.

Фрэнк укладывает меня на кровать, целует в шею и, не обращая внимания на кружевное белье, оказывается у моих ног. Волосы у него растрепались, на губах порочная улыбка.

Боже, неужели он собирается сосать мои пальцы?

Ноги у меня никогда не потели, но значит ли это, что и сейчас они пахнут нормально? Остается только надеяться. Все в порядке. Возьми себя в руки. Сосать пальцы — это смело, сосать пальцы — это сексуально. Ради бога, Лейла, тут нет ничего такого…

Фрэнк гладит мой большой палец, как будто разогревает обед, потом облизывает, словно леденец, берет его в рот и сосет, втягивая щеки, постепенно засасывая все глубже. Совсем как поросенок.

Я лежу голая на синтетическом покрывале, вся в мурашках от холода. Фрэнк, обсасывающий пальцы моих ног, выглядит идиотски. Хуже всего — я не могу поверить, что он получает удовольствие. Выбросить бы все мысли из головы, да поскорее. Но, как и в прошлый раз, я чувствую себя неловко, особенно когда Фрэнк достает наручники и говорит:

— Ты плохо себя вела?

Я смеюсь, надеясь, что Фрэнк не видит выражения моих глаз.

— О да, — как можно убедительнее отвечаю я, — очень плохо.

— Ну, тогда давай руки за спину.

Не рановато ли для наручников? Разве такие вещи не обсуждают заранее?

— Это из-за дисков? — Я пытаюсь шутить, чтобы снять неловкость. Меньше всего на свете мне хочется показать ему, что я этим никогда не занималась. Пусть он считает меня опытной, видавшей виды женщиной.

Но Фрэнк не смеется. Его глаза остекленели, он где-то в своем собственном мирке.

Я стою на четвереньках, стараясь не угодить носом в паршивую акварель на стене, с изображением лесной лощины. Руки за спиной скованы наручниками. Я не чувствую себя опытной, видавшей виды женщиной. Я чувствую себя глупо и неудобно, но Фрэнк уже возбужден, приходится делать вид, что я тоже.

Если Фрэнк и замечает, что мне не так весело, как ему, то он этого не показывает. Он крутит меня, приподнимает, кладет на бок, наклоняет вперед и назад, поднимает мне ноги, поддерживает за задницу. Я утыкаюсь лицом в подушку.

Через четверть часа я уже чувствую себя надувной куклой, которую используют по назначению. Пытаюсь придумать хоть что-нибудь, что поможет получить маломальское удовольствие, но фантазия отказывает напрочь. Вероятно, дело в скрытой фригидности, которая выбрала столь неподходящий момент, чтобы проявить себя. Я впадаю в оцепенение и жду, когда он кончит.

Тугие наручники оставили у меня на запястьях глубокие красные следы. Фрэнк — сама внимательность: целует и нежно растирает отметины:

— Больно?

Не больно, но почему-то хочется плакать. Не то чтобы я испугалась. Скорее, мне неловко. Мой психиатр, фанатичный последователь Фрейда, как-то рассказывал мне об одном пациенте, который считал себя садистом и якобы мог по одному взгляду на девушку определить, «наказывали» ее когда-нибудь и понравилось ли ей это.

Мне совсем не понравилось. На самом деле я хочу обычной любви, как любая другая женщина на планете. Я хочу, чтобы мужчины стояли передо мной на коленях с голубыми коробочками от «Тиффани» в руках. Так что же я делаю в этом паршивом отеле с Фрэнком, который надевает на меня наручники?

«Наверно, что-то тебе в этом нравится», — сказал бы мой психиатр, вынув изо рта не зажженную трубку (он пытался бросить курить).

Окажись на моем месте другая девчонка, я посоветовала бы ей просто встать и уйти и никогда об этом не жалеть. Но когда это происходит не с кем-то, а с тобой, все гораздо сложнее. Поведение Фрэнка можно объяснить несколькими причинами:

а) он парень слабый, неуверенный в себе, и, связав женщину, он чувствует себя — пусть всего на минуту — хозяином (вызывает жалость, сентиментальную нежность);

б) он плевать на меня хотел, ему нечего терять (оскорбительно);

в) я ему симпатична и он думает, что наручники мне в кайф (мечтательность ненаказуема);

г) с моей личностью это совершенно никак не связано, на моем месте могла оказаться любая другая (тяжелый удар);

д) все это одна большая шутка — ха! Ха!

Спала отвратительно. Едва продрав утром глаза, немедленно засыпала в кофеварку «Максвелл Хаус», потом откупорила мерло и сделала большой глоток прямо из бутылки. Фрэнк на кровати в позе восточного паши наслаждается сигаретой.

Сама знаю, мы с ним — два жалких идиота, но в тот момент мне кажется, что выглядим мы круто, как в кино.

Мерло на самом деле — этап моей подготовки к лыжным состязаниям. Кое-кто считает, что к спиртному прибегают от трусости, но, по-моему, иногда совсем не помешает хлебнуть для храбрости. Сегодня я намерена на спусках заткнуть Фрэнка за пояс и слегка нервничаю. Фрэнк же выглядит совершенно невозмутимо.

Наврав, что иду в вестибюль за картами и информацией, я выскакиваю в коридор, пропахший табачным дымом, и как угорелая несусь по ковру в поисках ванной.

Когда через двадцать минут я возвращаюсь в номер, Фрэнк смотрит мультики, устроившись на краю кровати. Одет он черт знает во что: мешковатые солдатские штаны, хлопчатобумажная водолазка и джинсовая куртка.

— Нашла? — спрашивает он.

— Что нашла? — откликаюсь я.

— Карты.

— Ах да, карты. Нет, у них не было. — И, чтобы разрядить обстановку: — А ты не замерзнешь?

— Не-а, — тянет Фрэнк, не отводя глаз от телевизора и рассеянно почесывая щетину.

Такое наплевательское отношение к одежде до добра не доведет, это точно. Каждый истинный любитель природы знает, что нужно всегда быть готовым к худшему. На открытом воздухе быстро избавляешься от иллюзий, что кататься в джинсах или армейских штанах — стильно, что хлопок — модная ткань. Слои и слои одежды! Много слоев из материалов, природе не известных. Если вы заблудитесь в горах, они оградят вас от холодной сырости, спасут от медленной (хотя, как я слышала, не такой уж неприятной) смерти.

Не без самодовольства я приступаю к процедуре облачения. Поверх теплого нижнего белья надеваю кучу одежек из синтетики и наконец натягиваю толстые лыжные штаны с дополнительной защитой на заду и на коленях («Гортекс», моя гордость), куртку с карманами на молнии и вязаный ободок вместо шапки.

— Выглядишь как заправский лыжник, — замечает Фрэнк.

Что ты в этом понимаешь. Если кататься на лыжах каждый день три сезона подряд, нельзя не выглядеть мало-мальски прилично. Да, я смотрюсь как заправский лыжник. Потому что я и есть заправский лыжник, мальчик с наручниками!

На стоянке в Шугарбуше я отдаю Фрэнку свою кредитку, мысленно заклиная его не покупать по ней билеты. Мне приходит в голову, что, хотя Фрэнк пригласил меня на эту прогулку, основной момент, который он должен был взять на себя — бесплатное жилье, — уже пролетел. Я позаботилась о транспорте, и если он не раскошелится и на подъемник, то, похоже, дело идет к тому, что оплачивать всю эту идиотскую поездку предстоит мне. За вычетом пиршества в «Макдоналдсе».

Солнце сияет, морозно — минус четыре. Позавчера был сильный снегопад, так что деревья и не расчищенные участки все еще под снегом. В кресле подъемника Фрэнк закуривает, я от сигареты отказываюсь. Между прочим, времени прошло всего ничего, а он уже начал дрожать. Застегнув доверху свою куртку от «Маунтин Хардвэр» и подняв воротник, я опускаю защитные очки — все лицо закрыто. Вперед. Радуйся, веселись.

Сойдя с подъемника, я неуклюже загребаю снег ногами, не хочется выкладывать перед Фрэнком сразу все карты. Он пока ничего не подозревает, и не надо. С первого его движения вижу, что на лыжах он стоит нетвердо: ноги прямые, колени и плечи одеревенелые, палки держит вертикально, как костыли. Но, как я скоро убеждаюсь, плохую технику Фрэнк компенсирует напором. Он несется, наклоняя корпус на поворотах, неуклюже виляя внешней лыжей (не умеет правильно переносить вес).

С вершины горы я, будто в замедленной съемке, вижу, как на полной скорости Фрэнк оступается, одна лыжа отлетает назад и в сторону, он, словно балерина, поворачивается спиной вперед — БАЦ!

Люди с подъемника кричат:

— Эй, живой?

Группа тинейджеров издает сочувственные возгласы. Спускаясь к Фрэнку, я подбираю потерянную лыжу в тридцати метрах от него, шапку (двадцать один метр), очки (двадцать) и палку (десять). Он расстроен и зол на себя.

— Споткнулся обо что-то, — оправдывается он.

— Может, просто не разогрелся?

— Угу.

Ближе к последней горке он тормозит и оглядывается на меня. Я глубоко вдыхаю и выкидываю все мысли из головы. Самое серьезное препятствие, с которым сталкиваются все лыжники, страх, я преодолела. Мотор! Нацеливаюсь на цепочку мягких пушистых сугробов, пружиню в коленях, словно гармошка, — бум, бум, бум, уф, уф, уф. Я вошла в ритм, набрала нужную скорость, смотрю перед собой, отталкиваюсь палками и вот наконец слетаю с последнего пригорка, как орел на государственном гербе. Кто она, эта Хозяйка горы? Что за бесстрашная покорительница снежных склонов? Для кого-то лыжи — всего лишь свежий воздух, тренировка и адреналин в крови, а для Лейлы Митчнер — обнадеживающее напоминание, что есть в этом мире вещи, которые она, безо всякого сомнения, делает хорошо.

С видом олимпийской чемпионки я торможу рядом с Фрэнком. Сложившись пополам, он возится с застежкой на ботинке. Мое выступление прошло мимо него.

Теплеет. Я сдергиваю повязку и спускаю очки на шею, чтобы остудить голову. Мы с Фрэнком становимся в очередь на четырехместный подъемник, и вдруг — ба! какие люди! В соседней очереди я замечаю знакомую фигуру в наряде, подходящем больше для балета, чем для лыж: блестящие эластичные бежевые штаны обтягивают жалкое подобие задницы, бежевая, в тон, отороченная мехом стеганая куртка обхватила тощую талию. Люсинда. А слева от нее — высокая фигура почти в таком же лыжном прикиде, как у меня. Дик Давенпорт.

Люсинда что-то верещит, а Дик пристально смотрит в мою сторону. Мы узнаем друг друга практически одновременно.

— Лейла? — говорит он.

— Дик!

Почему я так рада видеть Дика Давенпорта, понятия не имею. Может, эти выходные превратились в такую пытку, что мне приятно любое знакомое лицо? Такое чувство, будто я столкнулась с другом детства.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает он.

— То же, что и ты, — улыбаюсь я, прикидывая, стоит ли подойти к нему и обнять.

— Помнишь Люсинду?

— Да, привет. Рада встретиться еще раз. Это Фрэнк, — объясняю я. Солнце растопило на нем весь снег, промокшие армейские штаны обвисли. Вид плачевный. От него тянет запахом мокрой шерсти.

— Очень приятно, Фрэнк, — отвечает Дик. — Это Люсинда.

— Привет, — коротко бросает эта стерва.

— Рад тебя видеть! — говорит Дик; похоже, он, как и я, вздохнул свободнее. Люсинда поправляет головную повязку и солнечные очки от Гуччи, чтобы покрасоваться своими волосами. Она опускает руку в карман куртки, вытаскивает — глазам своим не верю! — зеркальце и принимается подкрашивать губы. А я-то… Боже, каким же, должно быть, чучелом я выгляжу — без косметики, с идиотским чуть отросшим «ежиком» вместо прически.

Двое в одной очереди, двое в другой, друг напротив друга, — похоже, мы поедем вместе. Мы с Диком становимся посередине, а Фрэнк и Люсинда — по краям. Подходит подъемник; Люсинда, элегантно усевшись, теряет палку.

— О, Дик! — жалобно восклицает она. — Моя палка! Моя палка!

— Ничего, Люс, в следующий раз заберем.

— Но не могу же я кататься с одной палкой!

— Я дам тебе свою.

Она утихает. Дик говорит мне:

— Так ты, оказывается, лыжница.

Я киваю, для убедительности сжимая губы.

— А что с тобой случилось в тот вечер? Испарилась куда-то, я и не заметил.

— Да. Знаешь поговорку: не выносишь жару — уходи с кухни.

— Профессиональный подход.

— В общем, да.

— Шикарная у тебя мать.

— М-м-м.

— Слушай, а что если мы прокатимся все вместе?

У Люсинды лицо, как у злодейки в мультике: черт, опять все рушится! Фрэнк выглядит всего лишь расстроенным оттого, что нельзя закурить.

— Почему бы и нет? — одобряю я.

И тут Дик меня удивляет:

— Билли говорил, ты работала инструктором на Западе?

— Работала, — подтверждаю я.

— Может, потренируешь Люсинду, меня она слушать не хочет.

— Целый день только и делает, что дрессирует меня, — жалуется Люсинда. — Замучил уроками.

— Уроки — штука полезная, — замечаю я.

Она испепеляет меня взглядом:

— Не для тех, кто уже умеет кататься.

— Уроки-мороки, — обрывает нас Фрэнк. — Давайте просто повеселимся.

Наверху Люсинда сползает с подъемника, тормозя плугом, а Дик идет рядом, протягивая ей сначала руку, а затем — свою палку.

Прокатимся потихоньку, не спеша. Мы с Диком стоим рядом и смотрим, как спускаются наши возлюбленные: Люсинда — медленно и осторожно, Фрэнк, горе-лыжник, с дикими воплями.

— После тебя, — говорит Дик, и я отталкиваюсь палками. Обогнав Люсинду, подъезжаю к Фрэнку, который уже ждет внизу. Дик смотрит сверху на Люсинду: вдруг ей понадобится помощь. И наконец срывается с места, выписывая большие, скоростные повороты, как в слаломе-гиганте. Ну и ну. Выходит, он не только в бизнесе дока…

Люсинда добирается до нас чуть раньше Дика. А Фрэнк говорит ему то, чего я весь день ждала в свой адрес:

— Классно катаешься.

— Спасибо, — отвечает Дик.

— Он с детства на лыжах, — вставляет Люсинда.

Мечта о бифштексе au poivre с хрустящим frites в уютном по-домашнему трактирчике вытесняет из головы все прочие мысли. Мне жизненно необходим вкусный ужин с бутылкой хорошего вина. Ради этого я готова увязнуть в долгах по макушку. Я еще не забыла, как три недели назад мы с Фрэнком в «1492» смаковали бифштексы с кровью. Но когда я предлагаю сходить куда-нибудь вечером, он машет рукой:

— Я думал заказать пиццу или что-нибудь в этом роде.

Пиццу или что-нибудь в этом роде? Я вне себя от разочарования. A-а, будь что будет. Черт с тобой.

— Я угощаю.

В душной ванне мотеля, втирая в кожу лосьон, я слышу, как Фрэнк тихо говорит по мобильнику. Порывшись в сумочке, достаю оттуда матерчатую косметичку. Я взяла с собой туго обтягивающие бедра джинсы, прозрачную черную блузку и лифчик — не очень удобные вещи и не совсем в моем вкусе. Приобрела недавно, можно сказать, специально для Фрэнка. Накладываю основу под макияж, румяна, крашу губы и ресницы и с трудом втискиваюсь в узкие шмотки. Терпимо. Кажется, я похудела.

Мне хочется, чтобы у Фрэнка отвисла челюсть, чтобы он оторвался от своего мобильника и свалился с кровати, исходя пеной от восторга. Но ничего такого не происходит. От мобильника Фрэнк отрывается только для того, чтобы уткнуться в телевизор. Подойдя к окну, я распахиваю его и обольстительно закуриваю. Посмотри на меня, посмотри, посмотри…

Фрэнк на мгновение отводит глаза от телевизора:

— Ты что, накрасилась?

Как будто он моя мать, а я двенадцатилетняя девочка.

— Тебе не будет неудобно в таком наряде? — добавляет он.

О боже.

«Стейк Паб» — темноватое, обшитое деревом заведение с большим салат-баром. Мы оба заказываем фирменные коктейли «Ураган» по 8 долларов, при этом Фрэнк принимается ставить галочки в меню, будто азартный игрок в Лас-Вегасе.

— Ну-ка, посмотрим, я беру фаршированные грибы, креветочный коктейль, говяжью вырезку… Как думаешь, здесь есть этот беарнский соус? Салат-бар… Возьму, пожалуй, полный набор, это всего два доллара сверху. Не возражаешь, Лейла?

Я складываю цены в уме: грибные шляпки — 8.95, креветочный коктейль — 11.95, вырезка — 25.95! Я никогда раньше не пользовалась этой карточкой и понятия не имею, пройдет ли она вообще, тем не менее энергично киваю головой: «Конечно!» Угощать так угощать, все расходы беру на себя. Иначе придется мотать отсюда, не расплатившись. Я уже ненавижу Фрэнка за то, что он поставил меня в такое положение, что он жмот, что он позволяет женщине, на которую ему скорее всего плевать, платить за его ужин.

Но без бифштекса я себя не оставлю. Заказываю самое дешевое мясо безо всяких закусок и салатов, просто с печеной картошкой и овощами (соте из цуккини).

Приносят заказ. Мой бифштекс жесткий как подошва, не разжевать. Может, сделать вид, что подавилась? Фрэнк то и дело бегает за добавкой: то еще хрустящего хлеба, то овощей с голубым сыром.

— Здорово ты придумала. — Он довольно ухмыляется, а я сижу как на иголках: вдруг кредитка не пройдет? С приближением десерта я нервничаю все сильнее.

Пудинг и ирландский кофе для Фрэнка, для меня — ничего.

— Не хочется сладкого.

Угу, не хочется. Мое единственное желание — набить рот сливочным мороженым.

По пути в туалет я решаю зайти в кассу и расплатиться подальше от столика. Официантка вставляет «Мастеркард» в аппарат, и я, затаив дыхание, жду, когда он защелкает. Девушка начинает вертеть в пальцах авторучку, и мое сердце чуть не выпрыгивает из груди. Я молча стою и жду, жду, жду. Она поднимает глаза и спрашивает:

— У вас есть другая карточка?

— Нет. Но эта должна работать, — заверяю я.

— Иногда у нас бывают проблемы с этим аппаратом. Попробую еще раз.

Пожалуйста, сработай. Пожжжалуйста.

— Лейла?

Знакомый голос. Я сразу узнала его, щеки запылали.

— Дик!

— Хорошо поужинали?

— О да, — восторженно отвечаю я. — Очень вкусно!

Официантку мое мнение совершенно не волнует, у нее другие заботы — карточка не проходит.

А к моим проблемам прибавилась еще одна: Дик застыл рядом. Уж не знаю, что его так поразило: то, что моя карточка не действует, или то, что я сама плачу за ужин, но он отводит меня в сторону и спрашивает:

— Проблемы? Если у тебя карточка не работает, могу одолжить наличных.

Он напомнил мне отца, которому, если подумать, в данный момент я бы очень обрадовалась. Мне страшно, мне стыдно, но я стараюсь сохранять спокойствие.

— Да нет, ничего. У меня тоже есть, — тянусь к заднему карману за несуществующим кошельком.

Положение становится критическим, но тут аппарат разражается музыкой, и я на радостях чуть не кидаюсь Дику на шею. Второй раз за день, между прочим.

— Идиотские аппараты, — улыбается он. И добавляет: — Ты сегодня просто прелесть. Я даже не сразу узнал.

— С такими-то фарами меня трудно не заметить.

Что это я ляпнула?

— Точно, — добродушно смеется Дик и, как джентльмен, меняет тему:

— Что тут стоит попробовать?

— Довольно неплохой бифштекс, рекомендую.

Он наклоняется ко мне, как Реджис Филбин:

— Это ваш окончательный ответ?

— И профессиональный!

— Но ты же всего лишь мелкая сошка… Это не я сказал, заметь. Тебя цитирую.

Черт возьми, неужели запомнил?

— Гм…

— Шучу, шучу. Кстати, после вечеринки у Билли мы с друзьями поехали в «Такому».

— Правда?

— Вкуснее всего в меню был салат.

Я не могу скрыть радости.

— Вы брали «Цезаря» или зеленый с сыром горгонзолой, грушей и поджаренными грецкими орехами?

— Оба, — заявляет Дик, пристально глядя на меня.

Огромные голубые глаза.

— Ну, мне пора, — он почти извиняется. Но не уходит. Пару секунд мы стоим и молчим. Потом, положив руку мне на плечо, он говорит:

— Так здорово, что мы тут встретились.

— Да, здорово.

Дик возвращается к своему столику, и я замечаю, что на нем поношенные джинсы, эффектно сидящие на более чем симпатичных бедрах. Сегодня он выглядит аппетитно, куда только исчез тот пай-мальчик. А с ним не соскучишься: каждый день разный.

Когда я возвращаюсь из дамской комнаты, у нас на столе стоит ведерко с бутылкой шампанского и два наполненных бокала. Все тревоги и переживания последних двух дней улетучиваются. Я улыбаюсь:

— Откуда?

Благородный Фрэнк отвечает:

— Прислал наш общий друг — Дик.

— Дик?! — Я ничего не понимаю.

— Не смотри на меня, — пожимает плечами Фрэнк. — Вон на салфетке записка.

Он неловко сует ее двумя пальцами.

Аккуратные печатные буквы: «Я обещал наполнить твой бокал. Выполняю».

Только теперь я осознаю, какими отвратительными были эти выходные. У меня закладывает нос, на глаза наворачиваются слезы.

— За нас! — восклицает Фрэнк с таким видом, будто жизнь наконец начала налаживаться.

Встряхнувшись, я поднимаю бокал и провозглашаю с наигранной улыбкой:

— Лехаим!

Зачем? Ну зачем Дик Давенпорт показал мне, как низко я пала?

На «Западную 12-ю» я возлагаю большие надежды, хотя бы потому, что шеф, Лори, — женщина, а значит, у нас есть что-то общее. В среду, в шесть часов вечера ресторан пуст. Прежде он был модным и «не таким многолюдным». Мне и сейчас он не кажется многолюдным, хотя кто-то вложил немалые средства, чтобы придать ему фальшивый деревенский шарм. В центре каждого стола — букетики сухих цветов, на старомодных подставках — изящные кованые подсвечники с восковыми свечками. Стены кирпичные, пол выложен широкими сосновыми досками.

Лори на кухне приводит в порядок свое рабочее место. Она одна, не считая посудомойщика и помощника. На столе разделочная доска с рубленой петрушкой и несколько пластиковых коробочек с резаным луком, крошеным яйцом, нарубленным луком-шалотом, ломтиками обжаренного перца и тертым голубым сыром. Ничего оригинального. Лори инспектирует каждую коробочку: сует туда нос и пробует содержимое на вкус, определяя, не испортилось ли. Это высокая полная (только что не толстая) женщина с густыми русыми кудрями. По одну руку от нее валяются обрывки целлофановой пленки, по другую — комок теста на рассыпанной муке. Интересно, как она думает успеть к открытию?

— Заходи, заходи! — кричит Лори, заметив меня в дверях. — Ты — Лейла?

— Да. Приятно познакомиться. — Я протягиваю руку, надеясь, что она не станет ее пожимать. Лори вытирает масленые пальцы о заткнутое за фартук кухонное полотенце и хватает мою руку в свою — пухлую, теплую и скользкую.

Посудомойщик моет капусту, предварительно подрезая листья, а помощник режет кубиками морковку, лук и сельдерей. Лори кивает в их сторону:

— Познакомься, Педро и Фелипе.

— Вас только трое? — интересуюсь я.

— Совершенно верно. — Она поворачивается к своим коробочкам и продолжает работу. — Извини, ты не против? Нужно все успеть за полчаса. Пока заказано всего два столика, но будут и другие посетители. Надо подготовиться. Так, еще хлеб в духовку поставить. Ох, черт! Педро, брось-ка ты на минутку эту капусту и выложи тесто на противень.

— Я не вовремя пришла?

Это риторический вопрос. Не знаю, зачем Лори сказала мне прийти в такой час. Видимо, считается, что сейчас, пока нет посетителей, она относительно свободна.

— Да нет, ничего страшного. Я хотела, чтобы ты увидела, какая здесь обстановка в рабочее время. Густав говорил, ты работала на салатах в «Такоме»?

— Да, и в кафе «Орел», и в «Ле Диамонд» во Франции.

— Училась в кулинарной школе?

— «Кордон Блё».

— Вот это да! — Лори берет пучок лука, обрезает зелень и медленно шинкует головки кольцами, по две одновременно. Ножом она владеет не вполне уверенно.

Приходит заказ на один домашний салат и один лососевый паштет. Лори делает три дела враз, но все бросает и бежит к большому холодильнику, достает металлическую тарелку с паштетом и кричит:

— Скорее, Педро! Кастрюлю горячей воды! — Швырнув тарелку в теплую воду, она поворачивается к большой серебряной миске, кидает туда пригоршню зелени, заветрившееся крошеное яйцо, голубой сыр, нарезанные помидоры и огурцы, соль и перец. — Черт, заправку не сделала!

Я подскакиваю к холодильнику, схватив с полки миску, кладу в нее две столовые ложки горчицы, добавляю винного уксуса, соли и перца и начинаю все это энергично взбивать, потихоньку вливая оливковое масло. Краем глаза я вижу, как Лори выкладывает на тарелку лососевый паштет, разглаживая его по краям грязными пальцами и попутно облизывая их. Не завидую посетителю.

Желая спасти заказавшего салат, я направляюсь к раковине. Педро, с белыми, распухшими от воды пальцами, любезно пропускает меня. Вымыв руки с жидкостью для мытья посуды, я возвращаюсь к салату: зачерпываю ложкой заправку, выливаю ее в миску с зеленью и перемешиваю руками. Рядом со мной, на присыпанный мукой столик, Педро поставил тарелку. Я беру пучок зелени, ловко устраиваю на середине тарелки, скручиваю и изгибаю в стиле «Такомы», продуманно разместив между листьями салата ломтики огурца и помидора.

— Отлично! — восклицает Лори. На белом блюде простодушно покоится лососевый прямоугольник, украшенный веточками кервеля и полосками сливок с укропом.

Лори сообщает мне, что для начала готова платить мне семьдесят пять долларов в день. В «Такоме» я получала сотню, но нищим, как известно, выбирать не приходится. Здесь явно требуется моя помощь, и я должна бы рассматривать это как возможность для роста и самоутверждения, должна бы помочь замотанной Лори навести порядок в этом заведении. Но заведение почему-то нагоняет на меня тоску. Я бы даже сказала, оно меня угнетает. Здесь пахнет банкротством: слишком много денег потрачено на декор и слишком мало — на кухонный персонал. Я решаю, что буду разборчивой нищенкой. Может, это и ошибка, но меня не устраивает эта дыра с претензией на деревенский стиль. Я вообще не уверена, что на данном этапе мне нужен какой бы то ни было ресторан.

— Прости, Лей, не знала, кому еще позвонить, — всхлипывает Дина.

Десять часов вечера. Она звонит из бара в «Такоме».

— Ну-ну, не надо. — Я пытаюсь ее успокоить. — Сделай пару глубоких вдохов и расскажи все по порядку.

— Встретимся после моей смены? Черт, я, наверно, не дотяну до конца.

— Все будет нормально, только возьми себя в руки. Конечно, встретимся. Где? Мне все равно.

— Можешь приехать сюда?

Мне жутко не хочется снова появляться в «Такоме», но делать нечего.

— Когда?

— В два часа.

— Буду.

Когда я захожу, Джон (ночной управляющий) вместе с Диной закрывает кассу. В баре чисто, темно и пусто. Джон откидывает стойку, проходит и опускает ее за собой.

— Отличная ночь, — замечает он, имея в виду доходы.

— Одна из моих лучших, — соглашается Дина.

— Привет, Лейла, не думал, что увижу тебя здесь так скоро.

— Я тоже.

— Ну, дамы, я думаю, вы сможете сами закрыть?

— Нет проблем. — Дина машет ему вслед. — Что тебе принести? — спрашивает она, тяжело вздохнув.

— Как насчет «Бэйлис»?

— Хороший выбор. Со льдом?

— Угу.

Вытащив из-под прилавка два бокала, она кладет в них лед и до краев наливает ликер. Чокается со мной. Встряхнув бокалы, мы пьем. Сладкий, бархатистый напиток кажется божественным.

Дина молчит, уставившись в свой бокал.

— Что случилось-то, расскажешь наконец?

Она выходит из-за прилавка и, сгорбившись, опускается на табурет рядом со мной; татуировка-солнышко морщится в мелких складках кожи. Когда она поднимает глаза, я вижу, что она плачет.

— Эта сволочь, Стэн, — трясет головой Дина. — Этот гад трахался с гримершей.

— Козел!

Не очень красноречиво, знаю, но иногда на подобные заявления ничего другого и не скажешь.

— А я-то всегда считала, что у вас все хорошо.

— Все и было хорошо! Было. Понимаешь, мы были идеальной парой. Мне с ним было так уютно… Он обожал меня! Обожал!

Я делаю еще один глоток, но Дина рыдает так, что не может пить. Ее лед тает, сверху уже образовался слой воды.

— Ей двадцать пять. Он говорит, что не бросит ее. Он помешался на ней, готов на все, только бы она спала с ним.

— Козел.

— Нет, чем он думает? Отправить все к чертям только потому, что тебе нравится кого-то трахать?

— Мужики часто ведут себя по-идиотски, — осторожно говорю я: не стоит слишком очернять Стэна, вдруг они еще помирятся.

— А на этой неделе мне исполняется тридцать девять, ты это знаешь? Тридцать — пропади они! — девять! Все, на детях можно поставить крест!

— Я думала, ты не хочешь детей.

— Я тоже так думала.

Дину трясет; я ее обнимаю, и она утыкается лбом мне в плечо.

— Все будет хорошо, — уверяю я.

— Вообрази, я предложила ему сходить вместе к какому-нибудь психологу. Психологу, ха! Совсем до ручки дошла. Всегда презирала всех этих психологов, консультантов… Дурь такая. А теперь вот умоляю его, ползаю на коленях…

— Ну и?

— Он сказал, что к психологу пойдет, но спать с ней не перестанет.

— Да… Тяжелый случай.

— И что, я должна сидеть и обсуждать свои отношения с человеком, который наотрез отказывается перестать трахать эту сучку?

— Думаю, если бы он хоть на время перестал с ней спать, это можно было бы рассматривать как добрый знак.

Дина смеется через силу и в сердцах кричит:

— Сволочь, сволочь, сво-о-лочь!

Затем, качая головой, ложится животом на прилавок и шарит рукой в поисках сигарет.

— У меня есть. — Я вытаскиваю пачку из куртки, зажигаю две сигареты и одну подаю ей.

— Кстати, а что у тебя с тем красавчиком из «Хогс»?

Я пожимаю плечами.

— Нашли общий язык?

— Угу, — отвечаю я, — но все быстро развалилось.

— Так вы встречались? — заинтересованно уточняет Дина: от рассказа о чужой несчастной любви ей стало бы легче.

— Ага.

— Ну?

— Да как сказать, — неопределенно отвечаю я, не желая распространяться обо всем этом кошмаре. — По правде говоря, мне трудно выкинуть его из головы, но кажется, я ему не очень-то нужна.

— У него другая? — с надеждой спрашивает Дина.

— Не знаю. Не думаю.

А ты подумай. Если у него другая, это многое объяснило бы…

— Гм. Может, это даже хуже, если нет другой. Тогда, похоже, он просто на тебя не запал.

Я бы обиделась, если бы не была с ней согласна.

— Угу, это еще труднее пережить.

— Ну, погоди, погоди. Может, все и наладится.

— Видишь ли, он слегка того… Садо-мазо, — открываю я еще несколько карт.

— Что? — в ужасе вскрикивает Дина.

Я немного сдаю назад:

— Никаких крайностей — просто наручники, атласные завязки, все такое…

— Он делал тебе больно? Да я ему яйца отрежу!..

— Нет, нет. Просто странно это, понимаешь? Не настолько уж мы близко знакомы с ним…

— Да бред все это! Я имею в виду, можно делать что угодно, если ты веришь человеку, если тебе с ним хорошо и если это взаимно. Это было взаимно?

— Ну, я особо не возражала, не хотела, чтобы он посчитал меня трусихой.

— Значит, он наигрался с тобой в повязки-наручники, а теперь хочет кинуть?

— Не знаю. В выходные мы ездили в Вермонт. Было паршиво.

— М-да, — тянет Дина, — не похоже, чтобы он так уж старался заслужить твое доверие, если сходу взялся за наручники. Он звонил?

— Не-а.

Думаю, не стоит упоминать о том, что в итоге весь уик-энд оплатила я.

— Ни хрена себе. Полный придурок.

— Это я чувствую себя полной дурой.

— В любом случае сама не звони. Пусть видит, что он тебе до лампочки. Это может его подстегнуть. Хотя, очень может быть, на него вообще не стоит тратить время.

— А со Стэном ты такой же тактики придерживаешься?

— Он слишком хорошо меня знает. Он уже понял, что я раздавлена.

— Ну а если бы на минутку засомневался? Если бы подумал, что ты это переживешь? Что у тебя тоже кто-то есть, например?

— Лейла, я тридцативосьмилетняя барменша. Кому я нужна? От такой тетки все мужики сразу шарахаются.

Она смотрит в бокал, как будто надеется найти там ответ на загадку, которую загадала ей жизнь.

Не верю, что Дина, одна из самых шикарных женщин, которых я знала, может думать, что перестала нравиться мужчинам.

— Как будто оттого, что Стэн тебя бросил, ты разом потеряла свою женскую притягательность. Да перед тобой ни одному мужику не устоять!

— Мужики не могли передо мной устоять, когда у меня был свой мужчина, — возражает она. — А теперь… сама видишь. У них нюх на отчаяние.

— А яйцеклетку-то ты заморозила? — с надеждой спрашиваю я.

Дина молчит; похоже, я перешла черту. Наверно, сейчас опять разрыдается. Но когда она поднимает голову, в глазах пляшут чертики, грустное лицо расплывается в улыбке.

— А то! — заверяет она. — Можешь не сомневаться!

Мне в жизни не удавалось найти работу с помощью резюме, однако положение критическое, и я решаю наладить оставшийся еще со студенческих времен компьютер и заняться утомительной процедурой обновления личных данных. Я изучаю свое старое резюме, это свидетельство дилетантского непостоянства, пытаясь взглянуть на него глазами потенциального работодателя, и понимаю: он придет к заключению, что я ненормальная. Сотрудница видеостудии, помощник юриста, инструктор по лыжам, официантка в баре, повар. Хорошенький послужной список. Что-то не похоже, решит работодатель, на уравновешенного человека с четкими целями, который неуклонно растет благодаря тяжкому труду и упорству. Который поднимается по лестнице! Строит карьеру! Впервые за много лет, разобрав по косточкам собственное резюме, я поняла, что хватаюсь за все и толком не умею ничего. Мне уже двадцать восемь; я выбрала профессию кулинара, и будь я проклята, если я ее брошу. Не имею права — хоть и ненавижу теперь каждую минуту, проведенную на кухне.

Особо подчеркнув кулинарную школу, знание трех языков, опыт путешествий и добавив несколько ресторанов к списку мест работы, я таки заполнила целую страницу исключительно должностями, связанными с кулинарией. Я была не официанткой и не инструктором по лыжам, а поваром на гриле в «Коттонвуд Лодж» в Альте, штат Юта; не помощником юриста, а администратором обеденного зала и поваром на соте в «Бартл», «Дженкмэн» и «Фиппс». Я участвовала в кулинарных шоу «Покер продакшнз» (это правда).

Написав на конверте адрес кулинарного канала на телевидении, я провожу языком по кромке, приклеиваю марку в правом углу и опускаю письмо в почтовый ящик.

Время идет быстро. Джейми съезжает. Денег у меня нет, и с каждым днем долг на кредитной карточке (самый кабальный!) растет. Ничего, как-нибудь выкручусь. Что мне нужно, решаю я, так это отдельная квартира.

Густав говорит, что в Гринпойнте, где он живет, можно найти отдельное жилье за те же деньги, что я плачу сейчас, живя с соседкой. Звучит заманчиво. Поскольку Калифорния в моих планах больше не значится, остается переехать за реку, что тоже здорово. Бруклин, передний край города! Впрочем, это не совсем так. Бруклин был передним краем лет пятнадцать назад. Теперь там не получится просто врыть столб и припарковать у него фургон. Придется подумать о районах подальше (и подешевле), таких, как Гринпойнт, Клинтон-Хилл и Лонг-Айленд-сити (практически — Квинз).

Я пролистываю вторничный номер «Голоса Виллиджа» и субботний «Санди таймс», рисуя в воображении каждую «уютную студию с окнами в сад» и «залитую солнцем двухкомнатную квартирку». Насколько счастливее я буду в новом районе, где все живут по-соседски, где местный мясник будет знать меня по имени, где я смогу устраивать распродажу надоевших вещей на собственном крылечке! Прочь из холодного, безучастного Манхэттена, где тебя никто не знает и не любит. Особенно Фрэнк. Я настроилась на перемены, на человеческое общение.

Болтая со мной по телефону, Билли заявляет:

— Только не говори, что переезжаешь в Бруклин.

— Я прикидываю, — отвечаю я.

— Собираешься покинуть лучший город земли?

— Но это прямо за рекой.

— Это все равно что в Тимбукту! Я больше никогда тебя не увижу.

— Ты и так меня почти месяц не видел, при том, что мы живем на одной стороне острова.

— Мигель, — вздыхает он.

— Это любовь?

— Мне башку снесло начисто.

— Невелика потеря.

— Милая, лучше тебе не знать… Но ты храбрее меня. Я, когда приехал сюда, дал клятву, что буду жить в Манхэттене, и я тут остался.

Он говорит, как Барбара Стэнвик в вестерне.

— Мне это не по карману.

— Ой, только вот этого не надо. Не прибедняйся, а? Попроси Джулию, пусть поможет.

— Не хочу.

— Ну…

Билли явно не решается спросить, но в конце концов, не удержавшись, любопытствует:

— Разве отец тебе ничего не оставил?

— Кое-что, и того уж нет.

— Что значит «того уж нет»?

— Я имею в виду, он оставил мне только на учебу, а эту сумму я потратила.

— Да он же утопал в деньгах!

Об этом я стараюсь по возможности не вспоминать. Но теперь, когда Билли завел этот разговор, я вязну в трясине жалости к себе: какое жестокое, неслыханное наказание изобрели никогда не любившие меня родители.

— Знаю, — вздыхаю я.

— И куда же они все делись?

— Не знаю, он никогда это со мной не обсуждал. Можно предположить, часть получила мать при разводе, а остальное ушло его подружке.

— С ума сойти.

— Да я и не хочу его денег.

— Хочешь.

— Не хочу.

— Дорогая, Ангуса Митчнера твое поведение наверняка бы огорчило.

— Ты представляешь все дело так, будто я собралась жить на улице, Билли. Черт. Это Бруклин! Там очень даже неплохо.

— Я надеюсь, ты, по крайней мере, не опустишься ниже Высот?

— Высоты слишком дорогие.

— Когда живешь ты далеко, друзьям добраться нелегко, — напевает он.

— Вот так друзья и познаются.

— А какой же район тебе по карману, Мэри Поппинс?

— Приглядываюсь к Гринпойнту.

— ГАНПОЙНТУ?

— Очень мило.

— Когда я прошлый раз был в Ганпойнте, Лейла, я еле ноги унес.

— Быть того не может. Тихий польский район…

— Да куда там…

— Новые ощущения.

— Это мягко сказано. Не забудь купить газовый баллончик.

Я меняю тему:

— Угадай, с кем я на выходных столкнулась в Шугарбуше?

— С Диком Давенпортом.

— Откуда ты знаешь?

— Он рассказывал. И, должен признаться, я очень в тебе разочарован.

— В чем дело?

— Он сказал, ты была там с каким-то парнем.

— Ага, а он там был с какой-то девушкой.

— Ну, если бы тебя не дернуло смотаться с моей вечеринки, то, может, у Люсинды не было бы шансов.

Так нечестно. Я до сих пор переживаю из-за того вечера: во-первых, мы с Диком не поладили, во-вторых, заявилась Джулия, в-третьих, я на весь вечер застряла на кухне с устрицами.

— Билли, не хочу тебя огорчать, но Дик не в моем вкусе, а я, видимо, не в его.

— Он сказал, что ты отличная лыжница.

— Правда?

— Да.

— Ха.

— Вот именно, ха.

— Он и сам здорово катается.

— Догадываюсь, учитывая, что все Давенпорты выросли на лыжах.

— Какой же ты сноб.

— Не делай вид, что ты росла в гетто. Я пока не причисляю тебя к униженным и оскорбленным.

— А пора бы. Может, в детстве мне и привили любовь к шампанскому, но с каждым днем демократичное пивко мне все ближе.

— Что за бред. Ну да ладно. Кто, с твоего позволения, был тот парень?

— С ним все кончено.

— Я даже не знал, что что-то началось!

— У меня были большие надежды, и потому, честно говоря, я в растрепанных чувствах.

— Кто кого бросил? — спрашивает Билли, как статистик при переписи населения.

— Просто разбежались. Он вроде хотел от меня отделаться, я ответила тем же.

— Что значит — хотел от тебя отделаться?

— Знаешь, иной раз глядишь на человека, а он будто каменный? Ты ради него красоту наводишь, белье посексуальнее выбираешь… А он вместо «Ого! Ты выглядишь ошеломляюще!» тянет эдак небрежно: «Ты, что красишься?» Как будто ничто так не уродует, как косметика.

— И ради такого червя ты старалась, надевала сексуальные вещицы? Ради Дика ты и пальцем не пошевелила.

— Так вышло.

— И что этот, твой? Не оценил?

— Хуже. С грязью смешал. Черта с два я теперь буду расфуфыриваться ради мужика… Не скоро, во всяком случае.

— Минуточку! Ты понимаешь, что раз ты на него запала, то скорее всего это тип глубоко отрицательный? На Дика он особого впечатления не произвел.

— Дик говорил о Фрэнке?

— О Фрэнке? Фрэнк? Он что, сантехник?

— Он не сантехник, — вступаюсь я, сама не знаю почему. — Он человек эпохи Возрождения.

— Господи.

— Он особенный.

— Можно начистоту? — Билли начинает горячиться.

— С каких это пор ты стал спрашивать разрешения?

— Ты ведь знаешь, что я тебя люблю, да?

— По крайней мере, ты так говоришь.

— И, как твой друг, я должен сказать: у тебя было достаточно бесперспективных, провальных романов, чтобы понять — любой из твоих парней был «особенным». Ты всегда умеешь сделать самый неудачный выбор.

— Мог бы оставить это при себе.

— Очень грубо, да? Извини.

— Нет. Ты прав.

— Я же не говорю, что я пример для подражания.

— Это уж точно.

— Но я гей, какой с меня спрос? Неужели ты никогда не думала завести семью?

У меня волосы на затылке зашевелились. Ясное дело, думала. Еще как думала. Но я отвечаю:

— Изредка.

— Советую думать об этом чаще, чем изредка, ведь ты не молодеешь, подружка.

— Спасибо, что не даешь забыть.

— На здоровье.

— Пока.

— Нет, подожди! Не вешай трубку. Мне очень жаль, что у вас с Диком ничего не вышло.

— Не в первый раз.

— Послушай, если хочешь подработать, моя тетка Дори всегда ищет поваров для своих вечеринок. Интересует?

— Было бы здорово, — соглашаюсь я, несмотря на то что для меня нет ничего страшнее, чем обслуживать вечеринки какой-нибудь чопорной светской дамы.

— Я ей позвоню.

— Кстати, у тебя нет адреса Дика? Хочу написать ему благодарственную открытку.

— За что?

— На выходных он прислал мне бутылку шампанского «Дом Периньон».

— Класс! — восхищается Билли. — Надеюсь, сантехник оценил.

— Я оценила.

— В таком случае ты не безнадежна.

Фиаско с Фрэнком вылилось в преотвратное, жалкое настроение. С диагнозом этому «особенному» я не ошиблась: трус, жаждущий власти. Пора бы мне это осознать и порадоваться, что я вовремя от него избавилась.

Просто не могу поверить, что меня вот так использовали и бросили. Ужасно обидно: после возвращения в город Фрэнк мне даже ни разу не позвонил. И я обязана докопаться до причины: почему? Почему он не позвонил, почему я никому не нужна? Я швыряла деньгами? Выглядела слишком доступной? Разочаровала его в постели? Не подыграла с наручниками? Вела себя слишком напористо? Властно? Недостаточно женственно? Да какая разница? Пусть идет куда подальше! Ах да, я забыла — именно это он и сделал: ушел и наверняка больше не придет!

Всю эту неделю я ем очень мало — не намеренно, а потому, что еда перестала меня привлекать. Даже мороженое. Теряю вес. В день съедаю один горячий бутерброд с сыром, иногда добавляю авокадо и грейпфрут. Это не диета. Я худею, но не получаю от этого никакого удовольствия — слишком поглощена вопросом: почему я не нужна Фрэнку? От ощущения собственной никчемности лекарства нет.

Пару раз в день звонит Дина и, как правило, безудержно рыдает. Как-то вечером, за ужином в «Жан-Клоде» (после полутора бутылок вина на двоих), когда нам обеим так мерзко, что даже разговаривать не хочется, я замечаю:

— Тебе нужен мужик.

Мне, кстати говоря, тоже не помешал бы.

— Правда? Думаешь? — спрашивает Дина.

— Ничего серьезного, просто подцепи кого-нибудь из постоянных клиентов твоего бара, главное, помоложе и посмазливее, притащи его домой и отведи душу.

— Хм… Это идея. Может, молодой и смазливый отвлечет меня от порнофильмов, которые я постоянно кручу в голове. Со Стэном и его сучкой гримершей в главных ролях.

— Ты ее видела?

— К сожалению, да.

— Хорошенькая?

— Угу, еще какая.

— Наверно, круглая дура.

— Да нет. Она два года назад закончила Барнардский колледж.

— Откуда ты знаешь?

— Стэн посвящает меня в природу их отношений, чтобы я смогла понять, почему он не перестанет с ней спать. Тут не только физическое влечение, говорит он. Между ними еще и интеллектуально-духовная связь.

— Ишь ты. Воображает себя маркизом де Сад?

— Если бы я его так не любила, то с превеликим удовольствием засунула бы ему в зад горячую кочергу. Да кого я пытаюсь обмануть? При чем тут любовь?

— Послушайся доброго совета, подцепи кого-нибудь, — повторяю я. — Забудь хоть на одну ночь своего Стэна и получи удовольствие.

— Уж не знаю, получится ли. Я так давно не была с другими.

— Думаю, проблем у тебя не будет.

Неделя вторая. От Фрэнка по-прежнему ни слуху ни духу. Чем дольше он не звонит, тем больше мои мысли заняты им. Пусть даже исключительно тем, что не хочу упустить шанс бросить его первой. Каждый раз, когда звонит телефон, мое сердце рушится в желудок. Набрала в прокате видеокассет — «Гуляют, болтают», «Одиночки», «Реальность кусается», «Когда Гарри встретил Салли» — и кручу их снова и снова. Завела дневник, в который записываю приходящие в голову мысли о том, почему, как мне кажется, наши отношения не задались, почему Фрэнк не для меня. Я разбираю все его недостатки и прихожу к выводу, что он, в сущности, просто трусливый мальчишка, чересчур пристрастившийся к травке. По-моему, вполне великодушный приговор.

Заодно заношу в дневник и собственные плюсы: я сильная, я хороша собой, любой здравомыслящий парень будет счастлив иметь такую девушку. И если Фрэнк не понимает, какую удачу упустил, если этот болван не смог узнать меня лучше, оценить мое тонкое чувство юмора и мой интеллект, то… ПОШЕЛ ОН!!!

Решение принято: если этот гад не звонит мне, я звоню ему. Хотя бы для того, чтобы высказать все, что о нем думаю. Наверно, я сама нарываюсь на неприятности. Возможно, это ошибка, даже определенно ошибка. Но я надеюсь, что мне станет легче, как только дам выход чувствам. Кто-нибудь, засуньте мне в рот кляп.

Опрокинув для храбрости бокал белого вина, я набираю номер. Невероятно, но Фрэнк берет трубку. Такого еще не бывало.

— О, привет, — говорит он натянутым голосом. Чувствуется, что ему неловко. Вся моя бравада в миг улетучивается.

— Хотела узнать, как дела, — сообщаю я.

— О, порядок. Все отлично. А у тебя?

— Великолепно!

— Здорово.

Фрэнк разговаривает так странно, так отрывисто, что я вынуждена спросить:

— Ты не один?

— Ну да, вообще-то да.

— Женщина?

— Да.

Я потрясена:

— Ты серьезно?

— Угу. Приехала подруга из Лос-Анджелеса.

— Шутишь?

— Нет.

Он прикрывает рот рукой и шепчет:

— Она в трансе — у нее собака только что сдохла.

И она прилетела через всю страну, чтобы ты ее утешил? Какая чушь. Впрочем, почему же чушь? Очень даже хитроумный план — добиться жалости, сочувственных объятий, а там, глядишь, и до постели недалеко. Земля уходит у меня из-под ног, всякое желание поиздеваться над Фрэнком пропадает. Единственное, чего я хочу, — это бросить трубку и нареветься всласть.

— Желаю приятно провести время, — говорю я.

— Спасибо.

Не сразу истинный смысл этого разговора доходит до меня. Ох не сразу. Но когда наконец доходит, я делаю вывод, что Фрэнк — просто изворотливый подонок. На самом деле, уверена я, трубку он поднял только для того, чтобы она (кто бы она ни была) не услышала мой голос на автоответчике. Теперь понятно, кому принадлежал тот гель «Пантин» у него в ванной. Ощущение мерзкое — меня втоптали в грязь. Больше всего бесит, что я страдала, мучилась, даже потеряла аппетит из-за такого ничтожества, как Фрэнк.

Звонит телефон, сердце бешено стучит. Что, если это Фрэнк? Хочет извиниться? Держи карман шире. Женский голос говорит:

— Здравствуйте, Лейла, это Пэтси Маклур с кулинарного канала. Мы получили ваше резюме на этой неделе. Не смогли бы вы подъехать на собеседование?

Я так потрясена, что не могу взять трубку.

— A-а, вас нет дома. Будьте добры, когда сможете, позвоните мне 212-555-1966. Надеюсь, мы договоримся. Спасибо. До встречи.

Вот это да! Неужели меня приглашают на собеседование только на основании моего резюме? Резюме, конечно, липовое, но все-таки. Случай уникальный. Немедленно перезваниваю.

Пэтси Маклур спрашивает, могу ли я подъехать завтра к часу дня.

Могу ли я?

Пэтси Маклур — приземистая плотная женщина с густыми седеющими волосами до плеч, очень приветливая и совсем не страшная. Глядя на нее, скорее подумаешь, что она печет пироги где-нибудь в Айове, а не руководит кулинарным каналом. Это вам не Ноэль. Пэтси показывает мне кухню, знакомит с другими поварами и отводит на площадку, где снимаются различные кулинарные программы.

Атмосфера на кухне непринужденная — готовят всего три женщины, никто не путается у них под ногами, не сует нос в миски, и они мило болтают, как будто у себя дома. Все очень незатейливо. Но если на то пошло, они ведь не для настоящего ресторана стараются, а всего лишь готовят продукты для поваров, ведущих шоу.

Женщины аккуратно, для камеры, нарезают кубиками морковку и рубят лук, отмеряют масло и бульон, накрывают пленкой симпатичные стеклянные мерные стаканчики и миски. Одна из них занимается первыми этапами приготовления жамбалайи, другая доводит блюдо до полуготовности, а третья аранжирует жамбалайю для подачи на стол — выкладывает на алую сковороду «Ле Крезе» и обкладывает кусочками колбасы и раков.

Мне предлагают двадцать пять долларов в час при восьмичасовом рабочем дне, то есть в два раза больше, чем я получала в «Такоме».

На второй день моей работы, когда мы закончили подготовку к программе «Королева кухни», ее ведущая, Мэвис Делакруа, приходит проверить нашу работу. Серебристая копна волос Мэвис смахивает на шляпку гриба, губы кроваво алеют, очки в массивной роговой оправе закрывают пол-лица. Она практически ничего не говорит, просто осматривает рабочее место, чтобы убедиться, что на экране все будет выглядеть эффектно.

В углу кухни установлен телевизор, чтобы мы смотрели шоу Мэвис в прямом эфире. Когда камера крупным планом показывает, как она рубит лук, я замечаю ее ярко накрашенные, в цвет губ, длинные ногти и громадные перстни с камнями, по три на каждой руке. Если за кадром слышится шум, она приговаривает игривым речитативом: «Ой! Бриллиантик уронила». От кулинарной звезды вроде Мэвис Делакруа, автора нескольких книг и собственного телешоу, можно было бы ожидать виртуозной работы ножом, но она предпочитает демонстрировать ногти.

К концу третьего дня на кухнях кулинарного канала мне уже порядком надоело с ювелирной точностью стругать морковку, отмерять столовые ложки масла и сервировать блюда на начальной, средней и конечной стадии. Я даже пыталась представить шинкование как медитацию, но очень скоро и медитация перестала помогать.

Мои коллеги по кухне — женщины славные, но все они либо помолвлены, либо замужем, а здесь подрабатывают в промежутке между помолвкой и свадьбой или свадьбой и рождением ребенка. Всех их здорово впечатляет тот факт, что я работала в настоящих ресторанах. «Мне бы ни за что не справиться», — восхищалась одна. Думаете, я сильно возражала?

Работать без надзора, окриков и вообще без мужиков куда как легче, но все же кулинарный канал — это одно из тех мест, где можно незаметно дотянуть до старости и никто никогда не оценит твоего мастерства в нарезке овощей кубиками или художественном оформлении рыбы. Это скорее полустанок, чем конечная цель путешествия под названием карьера. Более того, общество всех этих прочно замужних женщин только подчеркивает мою неприкаянность и несостоятельность — во всех сферах.

Впрочем, обстановка довольно приятная. Мы рассказываем друг другу о себе: где выросли, как ходили в школу, шепчемся о своем, девичьем: где сделать мелирование, у кого лучший гинеколог. Они описывают мне мужей или женихов, а я им — своих бывших парней. Они сразу начинают подыскивать мне пару среди своих родных или двоюродных братьев, среди друзей и школьных товарищей. Одна коллега любопытствует, не родственница ли я Джулии Митчнер. Я говорю — нет.

Но вот и начало программы; мы все уставились на экран: Мэвис Делакруа вынимает из духовки сковороду с жареным сомом (которого я очистила и поджарила до идеального золотистого блеска) и, подмигивая в камеру, причмокивает:

— Вот это Мэвис Делакруа называет «М-м, пальчики оближешь!»

Аудитория разражается шквалом аплодисментов.

Просто удивительно, какого успеха смогла добиться эта женщина.

Доехав по первой ветке до Западной Семьдесят девятой улицы, я выхожу из метро и иду через Центральный парк. Конец апреля. Влажные зеленые холмы покрылись созвездиями нарциссов. Велосипедисты нарезают десятикилометровые круги, бегает трусцой разношерстный народ, веселый и здоровый. Я бы тоже пробежалась, да у меня похмелье: вчера вечером выпила бутылку «Божоле Нуво» и закусила гигантской плиткой шоколада «Кэдбери» с орехами и изюмом. Все это — в кинотеатре, проливая слезы над сентиментальным фильмом с Долли Партон в главной роли. Я и не знала, как она гениальна — поет, играет… А фигура какая! Это нечто. Но теперь мне хочется поскорее вернуться на Десятую улицу и завалиться спать.

Табличка над большой деревянной входной дверью сверкает золотыми буквами: «Восточная Семьдесят девятая улица, 151». Нажимаю на звонок и жду, провожая взглядом моих состоятельных ровесниц, которые тащат полные сумки из магазинов «Сакс» и «Рынок Грейс». Все как одна одеты с иголочки: дорогие плащи, узконосые («смерть пальцам!») «лодочки», солнечные очки а-ля Джекки Кеннеди, идеальные прически с модными «перышками». Как им это удается? Откуда такие деньги? Сделали блестящую карьеру? Вышли замуж за миллионеров? Или за крестных отцов? В старых джинсах и кедах, с торчащими во все стороны клоками отросших волос, я выгляжу бродяжкой, перепутавшей станцию метро.

Дверь открывает пухлая дама лет шестидесяти с длинными седыми волосами. Обе руки от запястий до локтей в массивных серебряных с бирюзой браслетах.

— Ты, должно быть, Лейла, — предполагает она. Голос у нее мягкий, лицо загорелое, в уголках глаз и рта — веселые морщинки. — Я Дори, — она крепко пожимает мне руку. — Заходи же!

Надо же, я представляла себе тетушку Билли совершенно другой. Дори проводит меня в уютную гостиную и жестом предлагает устраиваться на большом кожаном диване, сама садится напротив в такое же кожаное кресло. Обивка нежная, блестящая, как шкура гнедой лошади, и по цвету такая же. Я непроизвольно глажу ее. В камине потрескивают дрова, наполняя комнату душистым теплом. Пахнет лимонами и лесом. Похоже на рекламную картинку от Ральфа Лорена.

С минуту Дори Виндзор молча разглядывает меня и вдруг вскакивает (я и сама от неожиданности подпрыгиваю на диване):

— Ох, прости, пожалуйста. Временами я совсем соображать перестаю. Поешь что-нибудь? Или уже обедала?

Я сегодня еще и не завтракала, но заверяю:

— Да-да, обедала, спасибо.

— Как насчет чая? Или лучше хереса?

Стакан хереса мне бы сейчас не помешал…

— Хорошо бы чаю.

Мотнув головой в сторону, Дори весело говорит:

— Следуй за мной.

Кухню, конечно, профессионально оборудованной не назовешь. Ножи сто лет никто не точил, некоторые из них ржавые, пара железных котелков, кажется, сохранилась со времен Гражданской войны. Впрочем, все не так страшно. У меня есть свои ножи, кое-какие сковородки и сотейники.

Столовая увешана картинами, подозрительно смахивающими на Ван Гога. Громадный дубовый стол окружен такими же стульями; в шкафчике вишневого дерева замечаю несколько бутылок дорогого ликера, а также целую коллекцию хрустальных графинов, рюмок и бокалов.

— Здесь я в основном и принимаю гостей, — говорит Дори. — Обожаю готовить. Тебе повезло, ты на этом можешь зарабатывать деньги.

Я вяло улыбаюсь, не вполне разделяя ее энтузиазм.

Она выкладывает на блюдо домашнее печенье — овсяное, арахисовое, шоколадное — и включает электрический чайник, который закипает ровно через шестьдесят секунд.

— «Эрл Грей» подойдет?

Я киваю.

— С молоком и сахаром?

— Просто с молоком, спасибо.

Чай пьем в кожаной гостиной. Я жду расспросов о своем опыте работы.

— Расскажи мне о себе. О своих надеждах, мечтах, — просит Дори.

Вопрос застает меня врасплох, да и ответа на него нет.

— Даже не знаю, — неуверенно говорю я.

— Это ничего. Ты еще молодая. Может, ты еще не поняла, о чем мечтаешь. А может, уже осуществила некоторые мечты, а новых пока нет.

— Не такая уж я и молодая, — возражаю я.

— Да брось ты! — отмахивается Дори. — Сколько тебе? Двадцать три? Двадцать четыре?

— Двадцать восемь.

— Не может быть! И все равно, по мне, двадцать восемь — еще юность.

— Раньше мне хотелось быть шеф-поваром в собственном ресторане, но теперь… Слишком много препятствий. Не подумайте, что я феминистка, но этим миром правят мужчины. Продвигаться сложно. — И, к собственному удивлению, добавляю: — Возможно, я ошиблась в выборе профессии.

— Мы все ошибаемся. Без ошибок свой путь не найдешь.

Это успокаивает. Мне не давала покоя мысль, что все остальные рождаются этакими роботами с уже заложенной жизненной программой, которую они выполняют по графику, без страданий и душевных мук. Но если подумать, даже такие парни, как Дик, со всеми их деньгами и семейными связями, без проблем в жизни не обходятся.

— Может быть, частные приемы придутся тебе больше по вкусу?

— Может. Пока у меня от приемов только хорошие впечатления, — соглашаюсь я, со стыдом вспоминая вечер у Билли. — А вы о чем мечтали?

Дори улыбается, глядя в чашку:

— В молодости я хотела быть художницей. Но у меня не очень-то получалось. Я много работала и не понимала, почему не могу перенести на холст то, что у меня в сердце и голове. Ведь я так ценила настоящее искусство и неплохо в нем разбиралась. Как видишь, — Дори указывает на висящую за ее спиной акварель с небрежной подписью «Мане», — вместо этого я стала в своем роде коллекционером.

Значит ли это, что у меня будет коллекция первоклассных ресторанов?

— Каждый год, — продолжает она, — в первые выходные мая я устраиваю весенний праздник — проводы зимы и приглашаю семьдесят пять самых родных и близких мне людей в качестве подарка за то, что они пережили зиму. Нужно приготовить такой обед, который вернет эту толпу к жизни.

— Я справлюсь, — обещаю я, и сама верю своим словам.

Мэвис Делакруа «репетирует» меню из пасхального окорока, жареной свиной требухи и лимонно-меренгового торта. Выясняется, что ей не обойтись без помощницы, которая сможет вытащить семикилограммовый окорок из духовки и покрыть его глазурью, пока она будет «взбивать белки в соблазнительно крепкую пену». Поговорив с каждой из нас и в восторженном изумлении ощупав мои бицепсы, Мэвис решает, что я подойду. Однако мне потребуется «усиленный макияж» и «революционная прическа».

Пэтси по секрету сообщает: она рада, что выбрали меня. Еще парочка таких признаний — и она станет первым боссом, который пришелся мне по душе.

Стыдно признаться, но я разволновалась, как школьница. Не могу дождаться, когда меня причешут и накрасят. В моих мечтах мы с Мэвис Делакруа отпускаем шуточки, «роняем бриллиантики» и складываем всю кухонную утварь, кроме разве что раковины, в аккуратные пакеты «Зиплок», а не в эти уродливые пластиковые контейнеры, которые предпочитает наша звезда. Правда, Мэвис распоряжается, чтобы телеоператоры не задерживались подолгу на кадрах с помощницей, но мне все равно. Я буду в прямом эфире!

Визажист по имени Маркиз за день до съемки строго-настрого приказал не умываться и не мыть голову, чтобы «образовались необходимые жиры». В гримерной, изучив оттенок моей кожи, он толстым слоем накладывает основу для макияжа и румяна. Затем, выщипав из бровей лишние волосинки, принимается за работу. Подбирает тени для век. Рисует «естественные» сливово-персиковые губы. Удлиняет ресницы. Долго возится с различными средствами для волос, прежде чем придать прическе окончательную форму. Когда Маркиз заканчивает свою работу, я с трудом узнаю себя. Из зеркала на меня смотрит совершенно чужая девица, и я совсем не уверена, что она мне нравится.

Проходя мимо, Мэвис Делакруа одобрительно бросает:

— Теперь ты похожа на настоящую леди.

Я чувствую себя глупо, но ведь сама согласилась. Желают, чтобы я выглядела как клон Роналда Макдоналда — черт с ними. Вообще-то я всегда считала, что настоящую леди создают манеры, а не макияж, но если достаточно одной косметики, то у меня есть шанс.

Во время передачи я скромно рублю петрушку и прочие травы, но стоит Мэвис Делакруа за чем-нибудь потянуться — я тут как тут, подскакиваю и подаю. Окорок нужно постоянно поливать жиром, на этом телеоператоры главным образом и сосредотачиваются. А я-то надеялась…

Мэвис большим веничком взбивает яичные белки для меренг. На ней шелковая кофточка без рукавов. Верхняя часть руки мелко трясется. Она восторженно рассказывает о своем огромном белом особняке в Джорджии и о муже Бафорде, который всегда заказывает меренги на Пасху. И вдруг поворачивается ко мне:

— Лейла, милочка? Смени меня, дорогая.

Ой, мамочки. Камера показывает крупным планом, как я взбиваю белки, Мэвис делает эффектный жест в мою сторону, мол, учитесь, как это надо делать — твердая рука, равномерные движения. Она даже закатывает рукав моего халата, чтобы продемонстрировать мышцы. Ассистенты поднимают таблички «Аплодисменты», аудитория начинает хлопать. Я картинно поигрываю мускулами; слышится смех. Я продолжаю работать, улыбаясь до ушей, как и положено звезде.

— А теперь отложи веничек и смажь этот великолепный золотистый окорок!

Камера провожает меня к духовке. Мэвис разглагольствует на тему: зачем платить за дорогую магазинную глазурь, когда сделать ее самим «проще пареной репы».

Я открываю духовку; жар опаляет. Кухонным полотенцем вытаскиваю решетку с окороком, как делала это на протяжении всей передачи. Но на этот раз, когда я отпускаю решетку, окорок с грохотом шлепается на пол, брызги горячего жирного сока летят мне на халат и штаны. Грохот — как бесконечное горное эхо.

— Упс! — восклицает Мэвис. — Бриллиантик уронила!

Вопреки обыкновению я не ору «Бляха муха!». Вместо этого я неожиданно вспоминаю Джейми и восклицаю:

— Силы небесные! — И добавляю, сдув с лица прядку: — Бриллиантик «Надежда», не иначе.

— «Надежда»? — сдавленно хихикает Мэвис. — Милочка, этот бриллиантик безнадежен.

Выдернув из-за фартука второе полотенце, я поднимаю горячий окорок и кладу его обратно на сковороду — так мать меняет пеленку капризному малышу. Зрители не подозревают, что это «промежуточный» окорок — готовый дожидается своего звездного часа на кухне.

Заливаясь краской, я поспешно шарю вокруг в поисках полотенца и моющего средства. Слышу, как Мэвис обсуждает плюсы и минусы различных видов желатина для заварного лимонного крема. Одна камера, как я заметила, следит за каждым моим движением. Терять мне уже нечего, и я начинаю краткий доклад о круговом методе мытья рук, рекомендуя использовать для этих целей зубную щетку, чтобы не пропустить ни одной трещинки.

За это время Пэтси с поразительной, при ее размерах и форме, скоростью успела сбегать на кухню: старый окорок унесла, новый принесла. Он, как обычно, покрыт слоем несъедобных лаков, красителей и химикатов в три сантиметра толщиной, и больше напоминает скульптуру, чем еду.

Я подхожу к этому монстру и на манер ассистентки фокусника плавными жестами демонстрирую дивные достоинства готового окорока под аккомпанемент голоска Мэвис:

— Как видите, поросеночек доведен до идеального состояния. Обратите внимание на очаровательный темно-розовый оттенок! Это благодаря коричневому сахару! Поглядите, он просто сияет. Боже милостивый, у меня уже слюнки текут!

Мэвис наклоняется, чтобы вдохнуть «дивный» аромат, но запах химикатов настолько силен, что вызывает у нее неудержимый кашель. Она не может произнести ни слова.

Я на автопилоте прыгаю в кадр:

— Судя по запаху, мы немного перестарались. Вот к чему может привести лакировка действительности!

Хохот, аплодисменты. Приободрившись, я стучу ложкой по жесткой поверхности окорока и, причмокнув, говорю:

— Пуленепробиваемый… Учтите, повара в «Королеве кухни» — опытные профессионалы. Не пытайтесь повторить это дома.

Вот я, считайте, и безработная.

Вечером, когда Джейми делится со мной своими кошмарами — поисками самого красивого свадебного платья в мире, звонит телефон. Она поднимает трубку и, пожимая плечами, передает ее мне.

— Привет, Лейла.

Кто бы это мог быть? Отвечаю наудачу:

— Привет.

— Узнала?

— Нет, сдаюсь.

— Какая жалость. Ах, как скоро она меня забыла…

Да кто же это?

— Это Дик Давенпорт.

— Дик?

— Постарайся произносить это с другой интонацией, — смеется он. — Слушай, Лейла, я сегодня видел тебя в «Королеве кухни».

И решил высказать свое мнение? Не уверена, что оно меня интересует.

— Ну и? — это все, на что меня хватает.

— Просто хотел поздравить. Билли дал мне твой номер, надеюсь, ты не в обиде.

— Нисколько.

— Я тебя не сразу узнал, отлично смотришься на экране.

— Дик, хватит издеваться.

— Я серьезно!

— Спасибо. Я так и поняла.

— Яблоко от яблони недалеко падает, правда?

— Только не надо про яблони и яблоки! — отрезаю я: нашел с кем сравнивать.

— Извини, все понял. Я тоже не люблю, когда меня сравнивают с отцом.

— Ничего. Только на будущее не забудь.

Дик сегодня сама любезность. К чему бы это?

— В общем… Просто хотел сказать, что ты мне понравилась.

— Спасибо.

Пауза.

— Не за что. А о собственном кулинарном шоу ты никогда не думала?

— Мечтать, говорят, не вредно?

— Вот и помечтай. У тебя получилось бы.

— Мне нравится твой энтузиазм, но для собственного шоу нужно немножко больше, чем желание.

— Да уж…

— Вот именно: да уж.

— Билли сказал, ты и на велосипеде катаешься…

— Угу, — отзываюсь я. Слышно, как у него щелкает телефон: переводит звонок в режим удержания.

— Может, как-нибудь покатаемся?

— Давай.

Он назначает мне свидание?

— Подождешь минутку? — извиняющимся тоном просит Дик.

— Да ради бога.

Ненавижу, когда посреди разговора меня заставляют ждать!

Через несколько секунд он снова подключается:

— Извини.

— Ничего страшного, — говорю я, надеясь, что мой голос меня не выдает. — Да, кстати, спасибо за шампанское. Ты получил открытку?

— Получил, спасибо. Мне тогда было приятно это сделать. Показалось, что тебе как раз не хватало шампанского.

Снова слышатся щелчки.

— Ответь, что ли.

— Боюсь, что придется. У меня тут сейчас много работы. Я позвоню насчет прогулки.

— Угу, ладно.

Жду не дождусь.

— Кто это был? — интересуется Джейми.

— Да так, знакомый, Дик. Билли пытался мне его сосватать.

— Дик. А дальше?

— Давенпорт.

— Дик Давенпорт… который Дик Давенпорт?

— Тот самый.

— И этот Дик Давенпорт тебе звонит?

— Угу. Сказал, что я ему понравилась в сегодняшнем кулинарном шоу.

— Ты снималась в кулинарном шоу?

— Да, в «Королеве кухни».

— С Мэвис Делакруа?

— Точно.

— О боже, — Джейми изящно прикрывает рот ладонью. — Обожа-аю эту передачу.

— Тебя можно понять, — соглашаюсь я.

Джейми касается моего плеча:

— Выходит, он звонил тебе лично?

— А что тут такого?

— Ну как же… Дик Давенпорт — человек занятой.

— Он друг моего друга. Последнее время я с ним часто пересекаюсь, так что это не так странно, как может показаться.

— М-м, дружок. Ты ведь знаешь, что Дик Давенпорт — хозяин кулинарного канала?

— Господи Иисусе.

Вот так-так, Лейла! Пожалуй, тебе стоило расписать Дику в подробностях, что конкретно нужно для собственного шоу.

— Н-нет, не знала, честно.

— Том подрабатывает у него юристом.

— Правда?

— Да. Том говорит, приятный парень этот Дик, простой — при его-то деньгах. Нелегко бедняге — семейка у него та еще. Слухи ходят, Давенпорты далеко не святые, но Дик, похоже, из кожи вон лезет, чтобы разрушить этот стереотип.

— В смысле?

— Прессу не читаешь, что ли? Пару лет назад его мать видели полуголой в Утином пруду, и мало кто проводит столько времени в Силвер-хилле, сколько она. Оно и понятно. Будь у меня в мужьях Клайв Давенпорт, я бы и сама дошла до ручки. Он жулик. Дику приходится следить за делами всей корпорации…

— Хватит. Информации более чем достаточно.

— Сама просила.

— Ну, рада слышать, что он разрушает стереотипы. Разрушать стереотипы — это хорошо, разрушать стереотипы — это смело, — одобряю я. Может, у нас с Диком больше общего, чем я думала.

— То есть, простите? — игриво улыбается Джейми.

Передернув плечами, я решаю закрыть тему. Что-то я сама себя пугаю.

Предлагаю Густаву помочь мне с весенним обедом у Дори и заработать пятьсот долларов.

Он не раздумывает:

— Само собой!

— Даже условия не выяснишь? — удивляюсь я.

— Не дури-э. За пятьсот баксов я родную мать продам.

— Мило.

Мы с Густавом принимаемся составлять меню. Оскар согласился закупить для нас продукты вместе со своими, по оптовой цене. Все две недели до вечеринки я больше ни о чем не могу думать. Меня преследуют кошмары: огромные залы, полные голодных людей, которые ждут еды, хоть какой-нибудь еды, а я мечусь из стороны в сторону и ничего не могу поделать.

Густав же невозмутим и абсолютно уверен, что этот обед станет отправной точкой в нашей карьере.

— Так и рождается бизнес, — втолковывает он мне на кухне у Дори, где мы перебираем кастрюли, блюда и тарелки. — Представляешь, сколько там будет важных шишек?

Я вижу эту вечеринку несколько в ином свете, но в принципе он прав.

— Думаешь, кто-нибудь из гостей предложит нам работу?

— Естественно! Если мы все сделаем безупречно, почему бы и нет?

— Не знаю. Нечестно как-то…

— Ничего нечестного, малышка, это твоя карьера. Так все и делается, разве нет?

— Наверно.

Зайдя за покупками в «Д’Агостино», прихватываю бесплатный экземпляр «ТВ-гида» и обнаруживаю, что «Интриги» прикрыли. Потому, должно быть, Джулия и не звонит. Точно знаю, что она жива, поскольку она обналичила чек на 750 долларов, который я ей послала неделю назад. Прикидываю, а не позвонить ли мамочке — безработная Джулия гораздо скромнее и приятнее в общении, но решаю воздержаться, чтобы не погубить те чахлые ростки уверенности в себе, которые я взлелеяла за последнюю пару недель.

Перед вечеринкой я захожу к Дори обсудить приготовления, но в результате за бутылкой хорошего вина и китайским обедом мы болтаем обо всем, кроме вечеринки. Неудача с Фрэнком ее не удивляет и не шокирует. Когда я дохожу до момента с наручниками, Дори машет рукой:

— Это еще что! Вот я в Седоне влюбилась в гуру-астронома. Тот привязывал меня к столбу, раскладывал вокруг полынь и поджигал ее, чтобы привлечь внеземных существ.

Я потрясена.

— Ага, целый обряд был. Никто и не догадывался, что гуру-то сидел на мескалине. Он был совершенно чокнутый, но я по нему с ума сходила. Ради него готова была на все. Ну… — усмехается Дори, потягивая вино, — может, и не на все. — Поразмышляв, возражает сама себе: — Нет… пожалуй, абсолютно на все. Говорят, с приходом старости прошлое кажется глупым и наивным, но я всегда смотрела на свое нелепое прошлое как на положительный опыт. Думаю, главное — принимать себя такой, какая ты есть, и не заниматься самоедством.

— Согласна, — я чокаюсь с ней и, сделав глоток, добавляю: — Но однажды приходит время, когда хочется, чтобы рядом был мужчина.

— Ах, это ты сейчас так говоришь. Подожди, еще передумаешь. Пока я была одна, больше всего на свете мне хотелось иметь рядом мужчину, но после двадцати лет брака я уже спала и видела, как избавиться от него. С тех пор как муж ушел, я прекрасно обхожусь без мужчин.

— И у вас не было ухажеров? Друзей?

— Ну… Мы иногда спим с Чином.

— Чин — это кто?

— Мой домоправитель, — небрежно поясняет Дори. — А вообще-то, скорее друг.

Теперь по субботам я с утра качу на велосипеде до Центрального парка, чтобы пробежать там кружок. В районе пруда мне всегда встречается загорелый пожилой человек с буйными белоснежными вихрами, как у Эйнштейна, и неизменной улыбкой. Истрепанные выцветшие вырезки из газет на щитах у фонтанов называют его мэром Центрального парка. Когда-то он бегал марафоны, а теперь каждый день ходит к пруду от своего дома в Бронксе. Я всякий раз жду встречи с ним. Мы машем друг другу рукой, и мне нравится думать, что он выделяет меня среди остальных бегунов, которым тоже машет рукой.

Волосы у меня немного отросли; я снова становлюсь похожей на девушку и начинаю ощущать себя девушкой.

Я бегу по грунтовой дорожке вокруг пруда. Прекрасный майский денек — солнечный и теплый. Все в парке выглядят так, будто с их плеч свалилась глыба зимы. Мои голые руки и ноги блестят от пота, мышцы играют, и я отчаянно счастлива!

Черт, шнурок развязался. Наклоняюсь его завязать и замечаю чуть в стороне, метрах в шести от меня, очаровательную пару. Шагают бок о бок, оживленно болтая, не знающие одиночества влюбленные, они вместе наслаждаются чудесным днем в парке. Не мой удел, как видно…

Забыв приличия, я смотрю не отрываясь. И чем дольше смотрю, тем более знакомой кажется мне эта парочка. Дик и Люсинда? Ха, кто же еще. Дик стильно-небрежен: на нем штаны, куртка цвета хаки и кроссовки. Люсинда разодета в пух и прах: яркое платье, на голове кокетливый шелковый шарфик. Богема, чтоб ей. Туфли на низких каблуках, но без задников. Она идет, как будто боится с непривычки ноги поломать.

Я так и окаменела, сложившись пополам, с отвисшей челюстью. Если бы не пересохло во рту, пустила бы слюну, ей-богу. Мимо, намеренно разбрызгивая грязь, проносятся бегуны, кидая на меня неодобрительные взгляды. Я мешаю налаженному движению на дорожке.

В груди замирает — трудно сказать отчего. Не может быть, чтобы я влюбилась в Дика. Невозможно! Что-то хорошее в нем определенно есть, но он не очень-то разбирается в женщинах. Господи, заметил!

И узнал. Дик улыбается, прикладывает руку к голове. Чесотка у парня, что ли?

Я резко выпрямляюсь и бегу дальше.

Отстегнув велик от железных прутьев решетки на южном конце парка, я замечаю, что заднее колесо спустило. Думаете, я до того поумнела за последнее время, что таскаю с собой насос и набор скорой шиномонтажной помощи? Не-a. Я все такая же растяпа. Действую наудачу. А когда действуешь наудачу, такие вот проколы, увы, неизбежны. Я еду к центру по первой ветке метро. От усталости не чувствую ни рук ни ног. В голове одна мысль: пить, пить, пить — из метро помчусь в гастроном за водой. Я изучаю пол в вагоне, кроссовки, сандалии и туфли, книги в руках у пассажиров, перебираю в уме продукты для обеда у Дори. Позвонить флористу, в прокат столиков и посуды… Дори позаботится об именных карточках…

Жизнь у меня все-таки есть, даже если нет друга.

Когда я захожу в квартиру, горит огонек автоответчика. «Привет, Лейла, это Дик. Я видел тебя в парке, не знаю, заметила ли ты меня? В любом случае, я хотел узнать, не передумала ли ты насчет той прогулки на велосипедах…»

— Может, и Люсинду прихватим? — сердито вставляю я.

«…Дай мне знать».

Через неделю, в понедельник утром, я рублю лук на кухне кулинарного канала. Из носа течет, по щекам катятся слезы. Краем глаза замечаю, что Пэтси Маклур в коридоре беседует с высоким, коротко стриженным шатеном. Вскоре они поворачиваются к двери, и Пэтси звонко восклицает:

— Дамы! Позвольте представить вам Дика Давенпорта, владельца кулинарного канала.

Кругом улыбки, возгласы «Привет, как поживаете?». Кокетничают и заигрывают все, даже счастливые мужние жены. Стало быть, он недурен? Ха.

Дик топает прямиком ко мне, протягивает носовой платок с монограммой.

— Что за слезы? Раскаиваешься, что не перезвонила?

Я игнорирую его и, хлюпая носом, продолжаю рубить лук.

— Нет? Ладно. Но что-то же тебя расстроило, — не унимается почему-то развеселившийся Дик.

— Это «что-то» называется лук. — И добавляю: «придурок», но про себя.

— Эй-эй-эй! — он вскидывает руки. — Может, выйдем?

— Я занята, не видишь?

— А ну-ка, на выход! — Дик мотает головой в сторону двери.

Швырнув нож на разделочную доску, я выхожу за ним в коридор. До чего же мне осточертело быть другой девушкой знакомых парней.

— Ну? — Я поворачиваюсь к нему лицом.

— Ты же видела меня в парке, разве нет? Я шел с Люсиндой.

Если он не сотрет с физиономии эту самодовольную ухмылку…

— Видела, и что? Раз у тебя есть подружка, зачем звонишь мне?

— Во-первых, она мне больше не подружка, — мигом серьезнеет Дик. — А во-вторых, я звоню потому, что ты мне нравишься и я хотел бы проводить с тобой больше времени. Подходит такой ответ?

— Ты расстался с Люсиндой? — переспрашиваю я с плохо скрытой надеждой.

— Давно уже.

— Сколько месяцев?

— Сколько часов, хочешь сказать?

— Свинья! — Возмущенная, я разворачиваюсь к нему спиной.

— Но-но-но, минуточку! — Дик хватает меня за плечо. — Шутка. Дурацкая, сам вижу — тебе не смешно. Уже три месяца, — для убедительности он показывает три пальца.

— А прогулка в парке?

— Хочешь верь, хочешь нет, но мы остались друзьями.

— Жуть как мудро с твоей стороны.

— Пожалуй, — соглашается он, и я чувствую себя ребенком.

— Ладно.

— Что ладно?

— Ладно, согласна прокатиться. Но это все! — Я уже улыбаюсь.

— А если прогулка и… хот-дог?

— Посмотрим.

— А может быть, еще — кока-кола?

— Не испытывай судьбу.

Мы с Густавом все подготовили заранее, до прихода гостей. Остается только разогреть закуски и проверить блюда перед тем, как их унесут к столу. Дори наняла целый батальон прислуги — все в черных пиджаках и при галстуках, даже женщины. Тарелки и блюда по мере их поступления будут мыть две посудомойки.

На нас с Густавом клетчатые штаны и новенькие белые халаты, шеи повязаны белыми шарфиками, на головах колпаки. Мы отлично работаем в паре. Густав не только не командует мной — он даже пару раз принимает заказы, не передразнивая мой тоненький, срывающийся от волнения голос.

В начале вечера на кухне появляется Билли — в смокинге, с широким цветастым поясом и при бабочке. Сбоку к нему приклеился Мигель, тоже в смокинге (хотя и более скромном) и в нежно-персиковой рубашке с галстуком. Прелестная парочка.

— Нет, вы только поглядите на нее, — умиляется Билли. — Похоже, ты вполне освоилась на кухне Виндзоров.

У меня ни минуты на треп — я раскладываю на покрытых салфетками блюдах горячие треугольные конверты из слоеного теста с начинкой из голубого сыра и грецких орехов.

— Судя по всему, вы с Дори поладили?

— Билли, — умоляю я, не отрывая глаз от работы, — не сейчас.

Стянув с лотка один треугольник, он говорит:

— Я попробую? Мигель! Иди сюда, дай я тебя покормлю.

Мигель заметно выше Билли, ему приходится наклоняться за своим кусочком, словно причащающемуся мальчику.

— Делисиёооз, — тянет он по-французски с сильным португальским акцентом.

Проглотив остаток, Билли замечает:

— Ты превзошла саму себя.

— Спасибо-э, — вмешивается Густав. — А теперь ей пора накладывать икру на блины.

— Выйди, когда закончишь, ладно?

Обед удался на славу. Измотанные, мы с Густавом снимаем колпаки и выходим в столовую. Звенит хрусталь.

— Друзья! Прошу тишины! — кричит Дори. Теперь понятно, откуда у Билли эта привычка. Гости переходят на шепот, а потом и вовсе замолкают.

Поднявшись и выдержав паузу, чтобы придать особую торжественность своим словам, Дори восклицает:

— Позвольте представить вам поваров — Лейлу Митчнер и Густава Маркама!

Бурные аплодисменты. Крики «Браво! Браво!», вновь мелодичный звон хрусталя. Я всматриваюсь в море лиц, не в силах выделить ни одного — все сливается, кровь вперемешку с адреналином радостно несется по жилам. Густав хватает меня за руку, поднимает ее, и мы кланяемся, как актеры после спектакля.

Я делаю шаг вперед, и одно из лиц в толпе привлекает мое внимание. Наши взгляды встречаются; он встает и идет ко мне. Несколько пожилых гостей окружили Густава, остальные вернулись к своим разговорам.

— В последнее время ты вездесуща, — заявляет Дик Давенпорт.

— Нет, это ты ходишь за мной по пятам!

— На самом деле Дори — моя крестная. Я бываю на весеннем празднике с тех пор, как научился ходить… Так ты подрабатываешь?

— Соседка по квартире съезжает, а от жилья отказываться не хочется.

— Предприимчивая. Это мне нравится, — с чувством говорит Дик.

Я бы не назвала себя предприимчивой, но не хочу рассеивать эту иллюзию. Глядя на его элегантную фигуру в смокинге, я презираю собственный наряд. Дик будто читает мои мысли:

— Отлично смотришься в этой форме.

— Спасибо. Ты тоже… неплохо.

Неловко поправив бабочку, он признается:

— Терпеть не могу все эти церемонии. Да, я ведь хотел с тобой кое о чем поговорить.

— Выкладывай.

Дик берет меня за локоть:

— Пойдем на кухню.

Он вытаскивает из кармана пачку сигарет и щелчком выбивает одну. Я беру. Дик зажигает ее для меня и предлагает:

— Давай на двоих? Я, собственно, не курю.

— Я тоже.

Затягиваюсь разок и передаю сигарету Дику.

Через минуту он возвращает сигарету мне и спрашивает:

— Яблочный пирог — твое произведение?

— Ага.

Дик задумчиво кивает, как будто что-то прикидывает в уме.

— Не понравился?! — ахаю я с упавшим сердцем.

— Нет, что ты. — Он качает головой, мрачно уставившись в пол.

Я спешно принимаюсь перечислять недостатки пирога:

— Корочка была слишком жесткой; ванильный крем мог быть послаще, знаю, и я старалась, чтобы он выглядел по-домашнему, но…

— Лейла, — Дик берет меня за руку, — будь добра, заткнись, пожалуйста.

— Понимаешь, у меня сегодня было столько забот, прошу прощения, если десерт не соответствовал давенпортовским стандартам…

— Десерт был великолепен, — просто говорит он.

— О, — смущенно бормочу я. — Спасибо.

— Это относится и ко всему сегодняшнему меню.

— Но соус «беарнез» в конце все-таки начал расслаиваться…

— Пора бы тебе научиться принимать комплименты, — обрывает меня Дик.

— Мне помогали, — защищаюсь я.

— Ты больше не думала о собственном шоу?

— Я уже говорила — только в мечтах.

— Я хотел бы, чтобы ты подала заявку на пробную передачу.

— Правда?

— Да, правда. В тот день, когда ты снималась, рейтинги «Королевы кухни» взлетели до небес. Вот что я называю настоящим кулинарным ТВ. Уверен, перед нами новый жанр. У тебя свежий взгляд на вещи, нестереотипное мышление. Придумай что-нибудь до конца недели, и мы обсудим.

От восторга я чуть не выпалила: «Ни хрена себе!» Но, слава богу, удержалась и хладнокровно ответила:

— Есть, сэр.

— Кто тут курит у меня на кухне? — Дори входит через служебную дверь с бокалом портвейна.

Дик подает ей сигарету и щелкает зажигалкой. После долгой затяжки Дори произносит:

— Одна из главных радостей жизни.

— Но ты ведь по-прежнему куришь только по одной в день, да? — спрашивает Дик.

— Верно, сынок. Все хорошо в меру. Я вот что думаю, Лейла. — Дори, не торопясь, выпускает струйку дыма и искоса поглядывает на меня. — Если вы хотите куда-нибудь сходить, у меня в гардеробе для тебя что-нибудь наверняка найдется.

— Она и так хороша, — заверяет Дик.

— Странный вкус у этого парня, — бормочет Густав.

— Какого размера у тебя нога? — спрашивает Дори.

— Девятого.

— Отлично. Пошли.

— Веришь ли, но в свое время я была очень недурна собой, — поясняет Дори, когда мы оказываемся в ее огромной гардеробной, среди вешалок с платьями и брючными костюмами, в окружении коллекции туфель, достойной Имельды Маркос. — В жизни ни одного платья не выбросила.

Одной рукой Дори перебирает шелк, шерсть и кашемир, в другой у нее бокал с портвейном. Вытянув гудящие от усталости ноги, я сижу на ковре в трусиках и перепачканной белой поварской куртке. От платьев исходит легкий запах не выветрившихся духов.

Вдруг Дори поворачивается и заявляет:

— Дик — замечательный парень. Я хочу, чтобы он был счастлив.

— По-моему, он и так счастлив, — возражаю я.

— Ему пришлось нелегко, — тихо, почти про себя, говорит она.

Я только собралась полюбопытствовать, какие же проблемы у Дика Давенпорта, как она радостно восклицает:

— Вуаля! Думаю, вот это как раз то, что нужно.

— Кто это? — В зеркале передо мной девушка в светло-голубом, под цвет глаз, платье из трепещущего шелкового шифона, сильно приталенном, с пышной юбкой и без рукавов. На спине глубокий вырез, а спереди платье подчеркивает грудь, так что кажется, будто природа одарила меня больше, чем в действительности. Каблуки песочного цвета туфель высоковаты, но сами «лодочки» удобные, из мягкой кожи.

Вернувшись с Дори на кухню, мы застаем Дика и Густава за беседой и сигаретами. Подняв глаза, оба замолкают.

Я выгляжу нелепо…

— Малышка… — выдыхает Густав.

— Именно, — произносит Дик.

— Эй-э, может, вам не стоит никуда идти? Подыщите-ка номер в приличном отеле, — советует Густав.

Я бросаю на него убийственный взгляд.

— А что? По-моему, я говорю дело-э.

— И куда вы пойдете, ребятки? В «Карлейль»? — интересуется Дори, затягиваясь сигаретой Дика.

— Я не знаю. Лейла! Как тебе «Карлейль»?

Не очень стильно, не особенно круто, но почему-то мне хочется именно в «Карлейль» — так, как в жизни никуда не хотелось.

— Отличная идея, — одобряю я, вся уже в мечтах. Перед глазами мелькают идиллические картинки — мы с Диком потягиваем мартини с большими зелеными маслинами и шепчем друг другу милые глупости. Впрочем, если подумать, не такие уж и глупости.

Звонит мобильник, Дик достает его из внутреннего кармана куртки и выходит из кухни. Возвращается бледный:

— Приглашение в силе, но придется перенести.

— Перенести! — возмущается захмелевшая Дори. — Это еще почему?

— Семейный кризис, — поясняет Дик, накидывая пиджак.

А как же «Карлейль»? А как же я?

Не попрощавшись, Дик выскакивает за дверь, перед тем как исчезнуть, все же останавливается и бросает на нас растерянный взгляд. Я не упускаю шанса.

— Что еще за семейный кризис? — выпаливаю бестактно и без особого сочувствия.

— Прости, — отвечает Дик, а глаза говорят то ли «Не повезло», то ли «Пожалуйста, верь мне» — не разберешь.

— Ну что ты! Ничего страшного, — мужественно улыбаюсь я, хотя мне хочется рухнуть на пол жалкой грудой шелка. Семейный кризис, угу, разумеется, как скажешь. Боже, до чего я смешна — торчу посреди кухни при полном параде, строю из себя светскую даму. Так вот Господь и карает выскочек.

Дори провожает Дика до двери; я слышу, как они перебрасываются несколькими репликами, после чего дубовая входная дверь гулко хлопает. Коридор наполняется другими звуками, чужими голосами. Поцелуи, прощания.

Устало сгорбившись, я опускаюсь на железный стул у телефона и говорю в пустоту:

— Ну вот, сбежал.

Густав сочувственно смотрит на меня и протягивает бутылку шампанского со словами:

— Держи лекарство.

Я смотрю на голубой шелк, мелко подрагивающий у меня на груди, и думаю: «Почему все мужчины бегут от меня, как от прокаженной?»

Хлопок — Густав открыл шампанское и всовывает мне в руку холодный фужер.

— Ты поверил? — спрашиваю я.

— Чему поверил? — недоумевает Густав.

— В «семейный кризис» ты поверил?

— Конечно, почему бы и нет, — он пожимает плечами.

— Не знаю. Черт, это так банально. — Отвергнутая в очередной раз, я начинаю закипать. — Ясно же, что этот осел меня бросил!

— Уточни-ка, в чем проблема? — Судя по тону Густава, я со своими проблемами его уже слегка достала. — С чего это ты взяла, что он тебя динамит? Знаешь, мне иногда кажется, что ты не можешь взглянуть на себя со стороны-э.

— Еще как могу, — спешу его заверить.

— Иногда ты бываешь такой стервой.

— Это точно, — я невольно улыбаюсь.

— Хотя одеваешься классно, — добавляет Густав, поигрывая бровями, как Граучо Маркс. — А парень-то, между прочим, неплохой.

Он отхлебывает шампанского, причмокивает и громко икает.

— Но в любом случае хуже тебя. — Я делаю большой глоток и тоже икаю.

— Ах, дорогая, сколько можно повторять: лучше меня никого нет и быть не может.

Густав притягивает меня к себе и прижимается щекой к щеке, как в танце. Профессионально крутанув меня пару раз, он наконец оставляет меня в покое и с невинным видом протягивает фартук.

— Чтобы, не дай бог, не запачкать платье. — Он кивает на неубранные блюда с вырезкой и вареной лососиной.

Просунув голову в фартук, я завязываю его пояс на талии. Обычно повара так фартуки не носят. Как правило, они аккуратно подгибают верхнюю половину внутрь. Но Густав прав, я не хочу испортить платье Дори.

— Схожу за своими башмаками. — Я избавляюсь от «лодочек», аккуратно ставлю их на кухонный шкафчик и поднимаюсь в комнату Дори — не на лифте, а по винтовой лестнице, чтобы собраться с мыслями. Семейный кризис, семейный кризис… Он что, меня за дуру держит? Ладно, надо быть признательной, что он бросил меня до того, как дела зашли слишком далеко. Не пора ли мне понять, что нормальные отношения с мужчиной — не для меня? В конце концов, множество замечательных женщин прошли по жизни в одиночку. Джорджия О’Киф, к примеру. Нет, она была замужем… Фланнери О’Коннор — но она, кажется, умерла молодой…

Когда я возвращаюсь на кухню, Густав моет свои ножи. Все уже убрано, столик чист.

— Дори сказала, остатки можно забрать домой, — говорит он через плечо. — Я сложил тебе пакет.

— Спасибо, Густав.

— Малышка, — он поворачивается ко мне, — не расстраивайся из-за него, ладно-э?

Я заглядываю в раковину, но моих ножей там нет, — оказывается, Густав их уже вымыл, вытер и разложил на чистом полотенце.

— Ну зачем ты… — с благодарностью говорю я.

— Всегда пожалуйста, дорогая.

Молча надеваем на лезвия картонные футляры и укладываем ножи в свои ящички.

— Ну успокой меня, Густав! — жалобно прошу я. — Скажи, что у меня просто паранойя.

— Может, да, может, нет.

— Ну, спасибо! Утешил.

— Одно точно — если это судьба, то все сложится.

— Ты прав, — соглашаюсь я и делаю пару глубоких вдохов. Забыть, забыть, забыть…

Сняв фартук, я стою посреди кухни в шикарном шелковом платье и забрызганных соусом башмаках.

— Отлично смотришься, малышка.

— Неужели?

Я нарочито громко топаю к стулу и плюхаюсь на него, сую в рот не зажженную сигарету и по-мужски — щиколотка на колене — закидываю ногу на ногу.

— Симпатичное бельишко, — отмечает Густав. — Ну-ка, надевай свои красивые туфельки и допьем шампанское на балконе.

Билли и Мигель уже там, пьют что-то из бокалов размером с голову младенца. Воздух по-весеннему мягок, с Гудзона веет теплым бризом. Над огромным бокалом появляется лицо Билли.

— Ба-ба-ба! — восклицает он. И добавляет: — До меня дошли слухи: кто-то намерен подать заявку на новое кулинарное шоу?

— Да, да, — подтверждает Мигель на своем небогатом английском, энергично кивая.

— Не надо об этом, — прошу я.

Билли разглагольствует, не обращая внимания на мои слова:

— Требуется что-нибудь неформальное и смелое, как ты сама. Для молодых и активных — опять же, таких как ты, они слишком заняты, чтобы готовить самим, но обожают учиться. Может, им осточертел их город, работа, партнер, может, они мечтают о свободе… Ты могла бы объездить весь мир! Днем кататься на верблюдах, а вечером готовить кускус в компании с бедуинами! Прыжки на тросе со скалы и сэндвичи с кенгурятиной! Экстремальные горнолыжные спуски и фондю! Это шоу благодаря его ведущей внесет разнообразие в жизнь зрителей. Масса вариантов! А что? Идея! Назови его, скажем, «Варьирующая повариха»! Или, для тех, у кого сексуальные проблемы, — «Вибрирующая повариха»! Венички для взбивания можно заменить вибраторами…

— Хватит, — обрываю я. — Дика Давенпорта я не интересую. Ни с какой стороны. По причинам известным только ему. А меня, — добавляю уже не так уверенно, — не интересует Дик Давенпорт.

— Прячь руки, Мигель, быстро! Видишь, она разошлась? Держи конечности поближе к телу, — советует Билли.

Видимо, Мигель понимает по-английски лучше, чем говорит, потому что он ловко сует руки под себя.

— Дику пришлось срочно уехать, — вставляет Густав.

— Вот как, — осекается Билли. — Ну, это еще ничего не значит, правда?

— Мы как раз собирались в «Карлейль» поужинать, — говорю я.

— И?

— И — ничего! Он уехал, и все.

— Какой-то семейный кризис, — уточняет Густав.

— Кризис? Что за кризис? — спрашивает Билли.

— Вот именно, — язвительно говорю я, игнорируя беспокойство, прозвучавшее в его голосе.

— Лейла, а тебе не приходило в голову, что у него случилось что-то серьезное? — Билли выдергивает меня из моего мирка.

— Не приходило, — тихо говорю я.

— А он что-нибудь объяснил?

— Нет, просто смылся.

Откинувшись в кресле и взбалтывая темную жидкость в своем бокале, Билли задумчиво тянет:

— Ох и задам же я трепку этому молодому человеку.

Подходя к двери квартиры, я слышу смех. Не могу! Нет никаких сил смотреть, как Джейми и Том пьют шампанское и наслаждаются своим счастьем. Проскользнув в кухню, я замечаю, что на тостере лежит пухлое письмо от Джулии. Любящая мама шлет предостережение никчемной дочке. Я давно боюсь этих конвертов, с косыми каракулями и обратным адресом, тисненным золотыми буковками. Они всегда битком набиты пакостями, вроде новостей об очередном открытом учеными заболевании, передающемся половым путем; или грязными историями из «Космополитена» о нью-йоркских холостяках, которые, несмотря на искренние обещания, искренне заинтересованы только в одном: заманить в свою постель как можно больше красивых, талантливых и, увы, ничего не подозревающих городских девушек. В Нью-Йорке подходящих холостяков нет!

Налив из кувшина большой стакан воды, я залпом ополовиниваю его, готовясь к писанине, которую мне предстоит прочесть. От высоких каблуков у меня уже ноют ноги, но я стараюсь взбодриться, чтобы произвести должное впечатление своим сногсшибательным нарядом. Минуя короткий коридорчик, вплываю в гостиную.

— Наконец-то! — вскрикивает Джейми. Она кошечкой соблазнительно свернулась на диване, а напротив нее на складном стуле, в футболке и рваных джинсах, сидит Фрэнк.

— Ч-черт, — медленно произносит он.

— Бляха-муха. — Я выжимаю из легких весь воздух.

— Дружок, ты выглядишь…

— Круто, — подсказывает Фрэнк.

Кажется, я сейчас упаду в обморок. Нужно взять себя в руки, сохранять спокойствие.

— Хочу выпить. — Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и шагаю в сторону кухни.

— На столике бутылка «Бушмилс»! — кричит вдогонку Джейми.

Дрожащей рукой я хватаю бутылку виски, отпиваю, сколько могу, после чего наполняю еще и стакан. За спиной раздаются шаги; Джейми тянется губами к моему уху, от нее пахнет виски:

— Аппетитный кусочек!

— Кусочек дерьма. — Я делаю большой глоток.

— Последние сорок пять минут он только и делал что плакался о тебе. Говорит, ты разбила ему сердце.

Джейми пьяна, ее голос дрожит в сентиментальном угаре. Вот что Фрэнк делает с женщинами.

Снова шаги.

— Нам надо поговорить, — заявляет Фрэнк с порога; вид у него серьезный.

— Не нужно лишних слов, — поет Джейми и, шатаясь, выходит из кухни. — Намек принят!

Я чувствую тепло, исходящее от рук Фрэнка, но прячу глаза. Мои коленки вот-вот начнут стучать друг о друга.

— Взглянуть-то хоть на меня можешь?

— Нет, — отрезаю я, упорно глядя в стакан.

— Лейла… — Фрэнк кладет руку на мое голое плечо.

Вывернувшись, я смотрю ему в глаза и никак не могу придумать, что ответить. А момент уходит — тот самый момент возмездия, о котором я столько мечтала.

Мы стоим и молчим бесконечно долго. Сделав еще глоток, я спрашиваю:

— Чем могу быть полезна, Фрэнк? — и замечаю в его левом ухе новое серебряное колечко.

— Ты мне нужна, — стонет он.

— Я тебе нужна? Как трогательно.

— Знаю, звучит избито, — Фрэнк замолкает, подыскивая слова, — но с тобой я чувствую себя… не знаю, по-настоящему, что ли.

— На дворе май, Фрэнк. Я не видела тебя с февраля, и в последний раз, когда мы разговаривали, ты был не один и тебе было не до меня.

Фрэнк молчит, его лицо ничего не выражает.

— Алло?

— А? — вздрагивает он.

— Обкурился?

— Немного, — признается Фрэнк, поигрывая ямочками на щеках.

Я так потрясена его откровенной наглостью, что теряю дар речи.

— Слушай, Лейла, — продолжает он, — я сделал ошибку. Так бывает. Я не понимал, как мне повезло, — он прижимает кулак к груди, — а потом потерял тебя, — раскрывает ладонь. — Только тогда до меня дошло, — тычет пальцем в лоб, — что ты мне нужна больше всего на свете.

— По-моему, ты насмотрелся идиотских клипов.

Я поворачиваюсь к филодендрону на подоконнике, перетаскиваю его в раковину и открываю кран.

— А те гиацинты все еще стоят, — подает голос Фрэнк.

Гиацинты, понятно, сто лет как завяли, но я тронута.

— Правда? — спрашиваю я с такой нежностью, что самой не верится. Я растаяла. Все-таки с Фрэнком было не так уж и плохо, правда? В конце концов, разве все мы не актеры? Разве не приносят нам определенного удовлетворения драматические события нашей жизни? Разбитые сердца? Безумства?

Я гляжу на Фрэнка; его лицо все ближе. Я парализована, пьяна, веки опускаются. Почувствовав на лице теплое дыхание, я приоткрываю один глаз и сразу прихожу в себя, увидев, что Фрэнк тянется ко мне губами, словно наклюкавшийся пират.

Я что, совершенно безнадежна? Отпихнув его, я заявляю совсем как одна из героинь Джулии:

— Фрэнк, я думаю, тебе лучше уйти.

Его губы растягиваются в улыбке, которая, как он полагает, делает его сексуально неотразимым.

— Да ладно, — нагло заявляет он, — ты же на самом деле этого не хочешь.

Проскользнув мимо него к двери, я распахиваю ее и жду, когда он выйдет.

Фрэнк сверлит меня недоверчивым взглядом: неужели я это всерьез? Потоптавшись на месте, все же выходит на лестничную площадку и, повернувшись ко мне, предупреждает:

— Умолять не буду.

— Отлично.

Слушаю, как его башмаки шаркают по ступенькам, и на миг меня охватывают сомнения. Неужели я только что закрыла дверь за своим последним шансом на настоящую любовь?

В шесть утра по пути в ванную я, спотыкаясь, захожу в гостиную. Джейми лежит на диване в халате, с кусочками льда на веках, подсунув подушку под ноги, обутые в мягкие кожаные тапочки. На кофейном столике, на расстоянии вытянутой руки стоит большая бутылка минералки, рядом в большом стакане с водой плавает пластмассовая рыбка со льдом в брюхе. Джейми тихо постанывает:

— С сегодняшнего дня только вода и фруктовый сок…

Уже завернутая в полотенце, я возвращаюсь в гостиную, присаживаюсь на краешек дивана, делаю несколько глотков из стакана и выплевываю пластиковую рыбку. Джейми поднимает палец и торжественно, словно умирающий солдат на поле боя, изрекает:

— Послушай сообщения.

— Ум-м, — мычу я, глядя в зеркало, и ковыляю обратно к своему матрасу на полу.

Я просыпаюсь только через три часа, так что даже кофе не успеваю выпить. Натянув джинсы и футболку, чищу зубы, хватаю велосипед и выскакиваю из дома.

На кухню заходит Пэтси Маклур — позвать меня к телефону.

— Возьми трубку у меня в кабинете, — предлагает она. — Похоже, что-то важное.

На том конце слышится низкий, сонный голос.

— Лейла? Все не мог до тебя дозвониться. Джейми дала мне этот номер.

— Фрэнк?

— Угу. Извини, если разочаровал.

— Что тебе нужно?

— Я передумал. К черту гордость — я готов умолять.

— Прекрати цитировать свои любимые хиты.

— Лейла, я вчера хотел тебе кое-что сказать, но так и не сказал. Могу я с тобой встретиться? Просто поговорить?

Несколько секунд я обдумываю предложение. Неужели между нами еще не все потеряно? Но все-таки собираюсь с духом:

— По-моему, идея не из лучших.

Пэтси роется в бумагах, но я вижу, что она слушает. Она гордится тем, что знает все подробности личной жизни всех поваров.

— Пять минут, — просит Фрэнк. — Дружеская беседа.

— Фрэнк, я на работе. Мне пора.

— Да брось ты, — голос звучит нагло и сексуально, — не нужно со мной так играть.

— Не нужно с тобой играть? Кто тут с кем играл, Фрэнк? И вообще, в чем дело? Тебе стало скучно или что?

— Пожалуйста. — Похоже, он не на шутку расстроен. — Я внизу, в вестибюле. Сейчас поднимусь к тебе.

Черт.

— Нет, подожди там. Я сама спущусь.

Какая же я тряпка.

Когда я вешаю трубку, Пэтси сочувственно спрашивает:

— Проблемы с мужчиной?

— Еще какие, — подтверждаю я.

Она вздыхает:

— Поэтому я больше и не вышла замуж.

— Я спущусь вниз на пару минут. Можно?

— Если через пятнадцать минут ты не вернешься, вызываю охрану! — предупреждает Пэтси таким тоном, будто это доставило бы ей величайшее удовольствие.

— Да пожалуйста! — я выскакиваю за дверь.

Внизу, в вестибюле, я говорю:

— Фрэнк, я спешу.

Я остановилась почти в метре от него, но он подходит ближе.

— Выпьем кофе или еще чего-нибудь? — предлагает Фрэнк.

— Послушай, — я вывожу Фрэнка на улицу, — ни о каком кофе не может быть и речи.

— Ладно. Но давай хоть поговорим, — просит он, щурясь от яркого света.

— Извини, но мне придется лишить тебя возможности со мной спать.

Фрэнк пялится на свои башмаки. Ага! Я его достала!

— Не хочу я с тобой спать. По правде говоря, Лейла, — на его губах появляется злорадная ухмылка, — я хотел проверить, смогу ли заставить тебя спуститься. Люблю играть в эту игру — вроде как пари сам с собой заключаю.

Подняв глаза, я вижу Дика, на всех парах несущегося к входу. Когда он приближается, на меня веет свежим ароматом его лосьона после бритья.

— Привет. — Дик тормозит рядом со мной, излучая энергию и здоровье. — Я надеялся увидеть тебя до обеда.

— Привет, — отвечаю я. Рада, что нашел для меня время.

Фрэнк шлепает его по плечу:

— Здорово, Дик, помнишь меня? Парень Лейлы?

— Заткнись, Фрэнк, — раздраженно говорю я. Мои нервы на пределе.

Дик выглядит сначала сбитым с толку, потом оскорбленным.

— Ах да, в Вермонте встречались, верно?

Хорошее воспитание вынуждает Дика подать Фрэнку руку — именно вынуждает. Судя по гримасе, с которой он это делает, он с большим удовольствием проглотил бы червяка.

— Молодец, память у тебя хорошая, — одобряет Фрэнк, не замечая поданной руки. — А я тут заглянул к Лейле… Коли есть минутка, почему не доставить девушке удовольствие?

— Доставить — что? — Дик несколько шокирован, но ему явно смешно.

На такую реакцию Фрэнк не рассчитывал.

— Ну, удовольствие. Чтобы она начала кричать: «Боже, боже, боже!» Ну, ты знаешь, как она это делает? А, пардон. Небось еще не знаешь. Поверь на слово, Дик, в постели она у-ух! Горяча!

Фрэнк кладет руку мне на шею. Я пытаюсь вывернуться, но он только сильнее сжимает пальцы.

— Убери-ка руки, парень, — с угрозой говорит Дик.

— Кому ты это говоришь, парень? Пока еще не поздно, предупреждаю — у меня черный пояс по карате. — Фрэнк грубо тянет меня к себе.

Дик впадает в тихую ярость. Вот уж чего я никак не ожидала от такого благовоспитанного мальчика. Сбросив с плеч блейзер от Армани, он чеканит стальным голосом:

— Отлично. У меня тоже.

У него тоже? Ничего себе.

— Хватит. — Я выворачиваюсь из рук Фрэнка и становлюсь между ними. — Фрэнк, я думаю, тебе лучше уйти.

— Послушай, если ты уйдешь прямо сейчас, я готов отменить поединок, — хладнокровно произносит Дик.

Фрэнк опускает глаза к земле, как будто устыдившись своего поведения.

— Недоразумение. Извини, — говорит он с чувством, протягивая руку.

После секундной заминки Дик все же пожимает ему руку.

— И ты извини, — повторяет он.

Мы все стоим и смотрим друг на друга, в смысле: что теперь? Я пытаюсь загладить неловкость:

— Пойду работать, а то меня убьют.

— Да, я, наверно, тоже пойду, — отзывается Фрэнк. — Кажется, на сегодня я уже достаточно дел натворил, а?

Мы все добродушно смеемся, как старые друзья, забывшие о неприятном столкновении. Дик смотрит на часы:

— Ого, уже второй час? — и наклоняется за дипломатом. Я поворачиваюсь к гигантским стеклянным дверям. Знакомое зрелище — большая голова и мощная грудная клетка охранника за конторкой — действует успокаивающе. За спиной — удар, мычание. Круто обернувшись, я вижу: Дик держится за скулу, в углу рта — струйка крови.

— Что такое? — в ужасе кричу я.

— Вот это ты зря. — Дик вытирает кровь тыльной стороной ладони и становится в позицию карате: колени согнуты, расставленные ноги твердо упираются в землю, руки приподняты.

Фрэнк явно не в себе. Он тоже встает в стойку, но далеко не так уверенно. Быстрый, плавный взмах — и дорогой (без намека на кисточки и, надо признать, весьма стильный) кожаный ботинок Дика припечатывает подошвой челюсть Фрэнка. Тот растягивается на спине посреди тротуара и выбывает из игры.

— Черный пояс? — презрительно хмыкает Дик.

Фрэнк встает и молча отряхивается.

Я начинаю сомневаться, была ли хоть доля правды в том, что когда-либо говорил Фрэнк.

— Теперь, думаю, тебе действительно пора, — подытоживает Дик, играя желваками и определенно еле сдерживаясь.

Стараясь выглядеть, как будто ничего не произошло, Фрэнк глядит на меня и, мотнув головой в сторону, произносит:

— Ну, так я пошел. Ты со мной?

— Позже, — отвечаю я.

— Значительно позже… — добавляет Дик.

Мы с Диком едем в лифте. Оба молчим. Я в шоке, он, похоже, тоже еще не остыл. Двадцатый этаж. Я поворачиваюсь к нему:

— Спасибо.

— Не за что. Билли сказал, вы с этим парнем расстались.

Я не вдаюсь в подробности. Просто говорю:

— Да.

— В таком случае, что он здесь делал?

Тебе-то что?

— Приставал ко мне.

Дик шумно выдыхает.

Ага, а ты не знал, что я подружка психопата… Я спешу сменить тему:

— Расскажешь, куда сбежал прошлым вечером, или я останусь при своих обидных догадках?

— Ты ничего не знаешь?! Понятно, не получила мое сообщение.

Дверь лифта открывается, Дик пропускает меня вперед.

— Что за сообщение?

— Я звонил из больницы.

— Ты попал в больницу? — Я потрясена. — Только не говори, что отравился на вечеринке!

— Не я, — терпеливо объясняет Дик, — мой отец отравился. Увезли в больницу прямо с ужина в «Ше Мартин». Когда мать позвонила, еще ничего не было ясно.

— Боже, Дик, какой кошмар! Но… с ним все в порядке?

— Как выяснилось, у него аллергия на трюфели. Все будет нормально.

— У вас, Давенпортов, даже аллергия экзотическая, — пытаюсь улыбнуться я.

— Прости, что умчался без объяснений, но сама понимаешь, это был такой шок, к тому же я не знал, насколько все серьезно.

— Конечно, конечно.

— Знаешь ли, не все парни — свиньи.

— Знаю, — тихо говорю я.

— Пообедаем вместе?

— Приглашаешь на свидание?

— Да, приглашаю. Это тебя пугает?

— Ни капельки! — отвечаю я. И как же это здорово, когда ничто тебя не пугает! — А… что там у вас произошло с Люсиндой?

— Она заказала полгрейпфрута и салатную кочерыжку в «Стейк Пабе». С тобой, полагаю, таких проблем не будет?

— Нет, если ты не наденешь те мокасины с кисточками.

— Ой, — смущается он и, явно прикинув, стоит ли расколоться, продолжает: — Я хотел получить рекламный контракт и пытался произвести впечатление на представителя фирмы, которая выпускает эти мокасины. Он был на вечеринке у Билли. Кстати говоря, туфли на вид жуткие, но на удивление удобные.

— Много работаешь?

Вопрос риторический — я уж и сама поняла, что это так.

В коридоре к нам подходит Пэтси.

— Простите за беспокойство, мистер Давенпорт, но я вынуждена украсть у вас эту юную леди, — извиняется она. — Во второй половине дня у нас очень много дел.

Пэтси — настоящий друг, пытается меня спасти.

— А мы планировали крайне важный деловой ленч, — сообщает Дик, пользуясь своим служебным положением.

Пэтси с сомнением косится на меня.

— Все в порядке, — шепчу я, — этот мальчик — хороший.

— Я так и думала, — шепчет она мне одними губами.

Мы с Диком возвращаемся к лифту, и Пэтси подмигивает мне на прощание. Странная мы все же парочка: Дик — сама деловая элегантность, и я — прислуга в униформе. Лифт едет быстро, в тишине отщелкивая этаж за этажом. Окинув взглядом свои мешковатые поварские штаны под пластиковым ремнем, я на миг впадаю в панику: что будет, когда он поймет, какая я на самом деле?

— Все будет хорошо, — отвечает он, прочитав мои мысли, и берет меня за руку.

Тревога рассеивается, и меня окутывает более сильное чувство — спокойствие. Время остановилось, мы уносимся прочь от земли.

— И куда мы направляемся, мистер Давенпорт? — спрашиваю я.

— Наверх!

 

Hannah McCouch

Ханна Маккоуч — выпускница литературного факультета Университета Колумбии и знаменитой французской кулинарной школы “Кордон блё”. Писательница проработала поваром три адских, безумных года, поэтому кулинарный мир она знает не понаслышке. Ханна Маккоуч трудилась во многих известных ресторанах, а также в кулинарном шоу на телевидении, и этот роман стал историей ее приключений на кухне.

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Ссылки

[1] Блюдо марокканской кухни. — Здесь и далее примеч. перев.

[2] Нарезанные тонкими ломтиками мясо, птицу или овощи готовят, встряхивая, на сковороде в небольшом количестве горячего жира или масла.

[3] Название кулинарной школы во Франции.

[4] Кулинарная школа ( фр. ).

[5] Говядина по-бургундски ( фр. ).

[6] Бобовое рагу ( фр. ).

[7] Свиная вырезка в винном соусе ( фр. ).

[8] Кролик в горчичном соусе ( фр. ).

[9] Мирпуа — способ нарезки овощей крупными кусками, которые используются для супов. При приготовлении соусов овощи нарезают мельчайшими кубиками, этот способ называется «брюнуаз».

[10] Что с тобой?

[10] — Попала в аварию.

[10] — Все в порядке?

[10] — Ничего ( исп. ).

[11] Не бери в голову ( исп .).

[12] Педик, поваренок белобрысый. Знаешь? Он из Чьяпаса ( исп .).

[13] Шевелитесь, быстро! Быстро! ( мексиканский диалект исп. ).

[14] Рыба.

[15] Сойдет? ( фр .).

[16] Как дела, крошка?

[16] — Хорошо.

[16] — Мороженое полезно для задницы? ( исп. ).

[17] Какая цыпочка ( исп. ).

[18] Но ты женатый поваренок.

[18] — Ну и что.

[18] — Кобели ( исп .).

[19] В современном английском dick значит «пенис».

[20] Американский актер (1930–1980), играл ироничных и волевых авантюристов.

[21] Сестра милосердия во время Крымской войны (1853–1856 гг.).

[22] Дизайнер, известная своими сумками и аксессуарами.

[23] Один из беднейших районов Нью-Йорка.

[24] Шампанское «Вдова Клико».

[25] Актриса, игравшая миллионершу Кристл Кэррингтон в «Династии».

[26] Американский актер (р. 1952), сыгравший в «Спасателях Малибу».

[27] Густая паста из черных маслин.

[28] Голливудская секс-бомба (1892–1980).

[29] Американский актер пуэрто-риканского происхождения (р. 1967).

[30] Клуб в Вест-Виллидж, популярный среди лесбиянок.

[31] Живописный городок в 80 км от Нью-Йорка.

[32] Герой одного из телесериалов.

[33] Американский вестерн 1969 г.

[34] Начальная школа у евреев.

[35] Испанские легкие закуски.

[36] Писатель и журналист (р. 1937), основоположник «гонзо» — субъективной, неформальной по стилю журналистики.

[37] «White Boy» («Белый мальчик») — музыкальная группа.

[38] Рыба.

[39] Пошли ( исп .).

[40] Популярный американский комик.

[41] Что это такое? ( фр. ).

[42] Вот как? Это школа? ( фр. ).

[43] Да, точно ( фр .).

[44] Ритуальный иудейский ужин, устраиваемый на Пасху.

[45] Американский комический дуэт, изображавший двух наркоманов — мексиканского безработного и калифорнийского хиппи.

[46] С перцем ( фр. ).

[47] Картофель фри ( фр. ).

[48] Ведущий американского варианта игры «Кто хочет стать миллионером?».

[49] За жизнь! ( иврит )

[50] Фешенебельный район Бруклина.

[51] Дуло пистолета ( англ. ).

[52] Рис, приготовленный с разными овощами, мясом, птицей, колбасой и морепродуктами.

[53] Модный дизайнер.

[54] Знаменитый бриллиант «Надежда» весом 203 карата.

[55] Лечебница для алкоголиков в Коннектикуте.

[56] Наркотическое вещество.

[57] Жена филиппинского диктатора; после свержения Маркоса в ее покоях нашли 2000 пар новых туфель.

[58] Американский комик (1895–1977).

[59] Американская художница (1887–1986).

[60] Американская писательница (1925–1964).

Содержание