Когда в начале апреля мы вернулись в Париж, я поняла, что хочу быть дома. Деревья опушились свежей зеленью, улицы чисто вымыты, на веревках висит белоснежное белье; по гравиевым дорожкам в Люксембургском саду бегают дети. Эрнест интенсивно работал, и хотя я скучала без него, теперь одиночество было не так томительно, как раньше.

Звучит смешно, но впервые у меня появился собственный проект. Каждый день я совершала длительные прогулки для здоровья, старалась хорошо питаться и много отдыхать. Я купила много метров мягкой белой хлопчатобумажной ткани и проводила целые часы, сидя на солнышке, — шила малышу приданое. Вечерами я читала переписку Абеляра и Элоизы — историю любви, которая была мне гораздо больше по душе, чем отношения расхристанной парочки джазового века, описанной Фитцджеральдом. Весна сменилась летом, во мне по-прежнему жила крепкая надежда. Мой живот округлился, а груди налились. Я была загорелая, сильная и удовлетворенная — «значительная», как тогда сказала Шекспир, — и во мне зрела вера, что наконец я обрела цель.

Когда Эрнест не работал у себя на улице Муффтар, он проводил много времени у Гертруды. Она проявила сочувствие, когда он рассказал о потерянных рукописях, но его озабоченность по поводу будущего ребенка не вызвала у нее симпатии.

— Все будет хорошо. Вы справитесь.

— Я не готов, — говорил он.

Прищурившись, Гертруда сказала:

— Никто из мужчин к этому не готов. Других я не знаю. Вы отлично справитесь.

— А что ты думал, она тебе скажет? — спросила я, когда он пересказал мне их разговор.

— Ну, не знаю. Надеялся, даст совет.

— Она дала?

— По сути, нет. Только — «как-нибудь справитесь».

— Прекрасный совет. Придется справиться.

— Тебе хорошо говорить. Все, что тебе нужно, — это кроить и шить одежду для ребенка.

— Да, кроить, и шить, и еще — да будет тебе известно — его родить. Дети с неба не падают.

— Верно, — смущенно согласился он и вернулся к работе.

Вскоре после нашего возвращения в Париж Джейн Хип, редактор «Литл ревю», прислала Эрнесту письмо с просьбой предоставить им что-нибудь в следующий номер. Среди утраченных материалов в чемодане была серия зарисовок, объединенных названием «Париж, 1922». Все они начинались словами «Я видел…», после чего следовали запоминающиеся и часто жестокие сцены, свидетелем которых он был или о которых читал в прошлом году. В одной описывалось обрушение гостиницы «Шевр д’Ор» в парижском районе Отей; в другой самоубийство чилийского любовника актрисы Пегги Джойс, прострелившего себе голову после ее отказа выйти за него замуж. Кто только не писал об этой ужасной истории, но у Эрнеста она вышла более живой и яркой, чем у кого-либо. Не важно, получил он истории из вторых рук или был очевидцем, все они были красочными, жесткими и убедительными. По мнению Эрнеста, никогда раньше не писал он так остро и сильно, и Гертруда с ним соглашалась. Он нокаутировал читателя.

— Возможно, тебе неприятно это слышать, — сказала Гертруда, — но я думаю, потеря рукописей — это благо. Тебе нужно было освободиться. Начать все заново и создать нечто действительно новое.

Эрнест важно кивнул, но я видела: он почувствовал большое облегчение. И я тоже.

— Я хочу сделать еще одну серию зарисовок для Джейн Хип. Но оживлять трупы не собираюсь. Новое так новое. Я хочу разбить их на небольшие части — так они будут производить большее впечатление. — Говоря, он внимательно следил за ее лицом, ища на нем знаки одобрения. — Каждая будет не столько очерком, сколько миниатюрой — захватывающей и провоцирующей.

— Именно так, — согласилась Гертруда, и очень скоро у Эрнеста был готов набросок о раненом матадоре, написанный с беспощадной мощью. Эрнест особенно волновался, как она его примет: ведь в основе сцены лежал ее рассказ о бое быков в Памплоне. Читая этот отрывок, вы никогда бы не сказали, что он там не был.

— Невероятно, — сказала Гертруда. — Ты все точно изобразил.

— В этом вся соль. — Эрнест был очень доволен услышанным. — Однако хотелось бы увидеть бой быков воочию. Если я поеду туда, то могу собрать материал для большого количества очерков. Майк Стрейтер туда рвется, и Боб Макэлмон. У Боба куча денег. Он готов финансировать поездку.

— Поезжай, — посоветовала Гертруда.

— Ты должен ехать, — поддержала я. — Все к тому идет.

Вечером, когда мы вернулись домой, я попросила у Эрнеста разрешения прочесть написанные им за это время миниатюры и похолодела от ужаса, читая одну, относящуюся ко времени его поездки в Турцию. Он описывал путь беженцев на Карагач, и среди них — женщину, рожавшую, как животное, прямо под дождем.

Я вернула миниатюры, сопроводив восторженной похвалой, как они того заслуживали, но, не удержавшись, сказала:

— Не надо прятать свой страх перед рождением малыша. Во всяком случае, не от меня.

— Конечно, я беспокоюсь. Что будет с моей работой? А нашим развлечениям придет конец?

— Не только это. Я знаю, ты боишься за меня.

— Немного.

— Пожалуйста, не надо. Ничего плохого не случится.

— Как ты можешь знать? Всегда что-то может пойти не так. Сам видел.

— Все будет хорошо. Я это чувствую.

— И все же я подумал, может, тебе стоит рожать в Торонто? Я могу работать полный день в «Стар». Там прекрасные больницы, и у меня будет постоянная работа. Нам наверняка понадобятся деньги.

— Да ты уже заботливый папа, — сказала я, нежно целуя его в губы.

— Я стараюсь захотеть им быть. И еще пытаюсь прогнать прочь дурные мысли.

— И пожить на полную катушку, пока не родился малыш?

— И это тоже.

Следующие недели прошли в суете вокруг поездки в Испанию. Эрнест часто встречался со Стрейтером и Бобом Макэлмоном в кафе, где они планировали маршрут. После этих встреч Эрнест всегда возвращался в дурном настроении, сердитый на своих спутников. Макэлмон — поэт и друг одновременно Эзры и Сильвии — был женат на английской писательнице Энни Эллерман, писавшей под псевдонимом Брайер. Все знали, что Энни лесбиянка, а Бобу больше нравятся мужчины. Брак был всего лишь прикрытием. Кроме того, время от времени Энни путалась с поэтом Г. Д., еще одним «учеником» Паунда, — Боба это совсем не беспокоило, а вот Эрнеста раздражало. Не знаю точно почему. Нас окружали люди, находившиеся друг с другом в самых разных сексуальных комбинациях — и парных, и тройных, — поэтому не думаю, что Эрнест так среагировал именно на гомосексуализм. Скорее, его задела иерархия власти. Энни — богатая наследница. Ее отец, судостроительный магнат, — самый богатый человек в Англии. У Боба тоже водились деньги, но это было не сопоставимо с возможностями Энни; складывалось впечатление, что он, нуждаясь в финансовой поддержке нового издательства, у нее на поводке. «Контэкт Эдишн» возникло недавно, но уже заявило о себе и активно искало современные произведения на злобу дня.

Эрнест понимал, что должен произвести впечатление на Боба, а это означало, что он непроизвольно делал все, чтобы того разозлить. К моменту их отъезда в Испанию Эрнест и Боб почти не разговаривали. Поездка вышла неприятной во многих отношениях. Боб (с помощью Энни) оплачивал все счета, что пробудило в Эрнесте все самое худшее. Он всегда критиковал богачей и не любил чувствовать себя обязанным. Позже я узнала от Майка, что Эрнест сразу взял на себя роль «эксперта» и непрерывно поучал остальных. В корриду он влюбился с первой секунды. В письмах ко мне он рассказывал только о храбрости тореро и быков. Это действо — великая, пронзающая душу трагедия, непосредственным свидетелем которой вы являетесь и от которой волосы встают на голове.

Когда неделю спустя он вернулся домой, энтузиазм в нем бил через край. Наиболее яркие пассы, освоенные им в Ронде и Мадриде, Эрнест показывал мне с помощью скатерти.

Он становился параллельно столу — единственному доступному в данный момент «быку».

— Когда матадор следит за приближающимся животным, он кажется невероятно спокойным — он думает не об опасности, а о том, как повести себя, чтобы проделать все безошибочно. Вот в чем изящество. И, конечно, трудность.

— Хотелось бы самой увидеть, — сказала я.

— Может быть, тебе будет тяжело.

— Возможно, но, слушая тебя, я понимаю, что не хочу такое пропустить. Это зрелище может быть даже полезно ребенку, — прибавила я.

— Да, он будет настоящим мужчиной еще до своего рождения.

— А почему ты решил, что родится мальчик?

— А кто же еще?

Мы строили планы, что в июле, теперь уже вместе, поедем на фиесту Сен-Фермин в Памплону, где прошлым летом побывали Гертруда и Алиса. Считалось, что там лучшая арена для боя быков, и быки самые свирепые, а тореро самые искусные. Хотя я только выражала восторг от такой перспективы, Эрнест же счел своим долгом подготовить меня к жестоким сценам.

— Не каждый способен это вынести, — предупреждал он. — Попав первый раз на корриду, Макэлмон не отрывал ото рта бутылку бренди. Всякий раз, когда бык бросался на лошадей, он зеленел. Он сказал, что не представляет, как может нравиться такое зрелище, а те, кому оно нравится, просто ненормальные.

— Не думаю, что вы станете друзьями.

— Наверное, нет, но, похоже, он и Энни хотят издать книгу моих рассказов. Или рассказов и стихов.

— Вот как? Но если ты его не выносишь, почему отдаешь книгу именно ему?

— Надо кому-то отдать. Теперь осталось только написать эту чертову книгу.

Когда посреди ночи наш автобус, тяжело громыхая, въехал в обнесенный стеной город, никто в Памплоне не спал. Улицы были настолько плотно заполнены людьми, что я не представляла, как мы будем двигаться дальше, но танцующие волной откатывались от громыхающего автобуса, а потом снова смыкались за ним. Мы медленно катились вверх по узким улочкам, пока не добрались до городской площади, где шум и движение достигали апогея — танцоры кружились, музыканты били в барабаны и дудели в язычковые трубы, с грохотом и белым дымом взрывались фейерверки. В суматохе мы чуть не потеряли наш багаж. Когда же наконец мы, крепко зажав в руках вещи, нашли свою гостиницу, оказалось, что наш номер, заказанный Эрнестом заранее, уже занят.

Когда мы снова вышли на улицу, Эрнест велел мне стоять на месте и ждать, пока он найдет жилье. Я видела, как толпа понесла его с собой, и сомневалась, что ему удастся снять комнату или просто вернуться ко мне. Казалось, даже улицы находятся в движении. Прислонившись к массивной каменной стене, я старалась удерживаться на одном месте, а мимо проносились танцующие люди в синих и белых нарядах. Женщины в ярких свободных юбках носились кругами, прищелкивали пальцами и отбивали чечетку высокими каблуками прямо на булыжной мостовой. Их распущенные волосы смотрелись очень красиво. У некоторых в руках были тамбурины или колокольчики, и хотя музыка с резкими звуками дудок и барабанов, от которых у меня дрожали коленки, казалась хаотичной, женщины, видимо, слышали ее ритм и двигались превосходно — их ноги одновременно взмывали вверх, а руки образовывали дуги. На мужчинах были синие рубашки и брюки, красные шейные платки, они танцевали большими группами. Они обменивались радостными короткими криками, тут же заглушаемыми общим шумом. Ничего подобного я никогда не видела.

Каким-то образом Эрнест отыскал дорогу в этом безумии. Он вернулся за мной: номера во всех гостиницах были зарезервированы еще за несколько недель, но ему удалось снять комнату неподалеку в частном доме на шесть ночей за цену, в два раза превышающую нашу плату за парижскую квартиру.

— Так дорого? — от названной цифры мне стало нехорошо. — Разве мы можем это себе позволить?

— Успокойся, малыш. Получу деньги за очерки. Мне необходимо быть здесь. Я это остро чувствую.

Спорить с его предчувствием я не могла — тем более что валилась с ног от усталости. Мы с радостью вселились в снятую комнату — в противном случае нам пришлось бы, как и остальным, провести ночь на улице. Весь год город ждал этой недели, этой зажигательной ночи. Казалось, люди на улицах могли танцевать вечно, и мне вдруг подумалось: как странно, что в Париже мы торопились попасть домой, чтобы избежать хаотичного празднования Дня взятия Бастилии, а ведь здесь то же самое, только еще безумнее.

В шесть утра я окончательно встала, понимая, что отдохнуть мне не удастся, и вышла на балкон. Внизу, на улице, народу было не меньше, чем ночью; казалось, все чего-то ждали. Приближалось время, когда выпускали быков, и они бежали по улицам; но я этого не знала, хотя чувствовала: что-то готовится. Вернувшись в комнату, я неслышно оделась, но сон Эрнеста слишком чуткий, и он сразу проснулся. Когда мы вместе вышли на балкон, раздался пушечный выстрел. Над площадью поплыл белый дым, и толпа внизу вдруг запела. Расположение нашей комнаты было превосходным. С нашего балкона мы слышали и видели все, что происходит внизу. Группа мужчин и юношей страстно пела испанскую песню. Я ничего не понимала, но в этом не было необходимости.

— Мне кажется, в песне говорится об опасности, — прокричала я сквозь шум Эрнесту.

— Счастье риска, — отозвался он. — Им не терпится испытать себя. Узнать, смогут ли они победить страх.

Он знал, что скоро выпустят быков. Гертруда и Алиса рассказали в подробностях обо всем, что видели на фиесте в прошлом году, то же сделал и Майк Стрейтер. Но Эрнесту этого было мало, он хотел все увидеть сам. И если б не я, он не стоял бы на балконе. На самом деле ему хотелось быть на площади и тоже готовиться к бегу.

— Да здравствует Сен-Фермин! — кричала толпа.

Снова прогремела пушка — это выпустили быков, и мы увидели, как мужчины быстро побежали по булыжным мостовым. На тех, кто бежал, были белые рубашки и штаны с ярко-красными поясами на талии, на шее — такие же красные платки. Некоторые держали в руках газеты, чтобы отгонять быков, на лицах у всех застыло почти экстатическое выражение. За бегущими людьми с топотом неслись шесть быков; от их мощи пол трясся под нашими ногами. Стук копыт громоподобным эхом разносился по улице, низко опущенные крупные темные головы были смертоносным орудием убийства. Некоторые мужчины, не выдержав напряжения, карабкались на заграждения, установленные вдоль улицы. Зеваки помогали им, но в толпе явственно ощущалось предвкушение, что кому-то не повезет — он окажется недостаточно быстрым или ловким.

В тот день никто не попал на рога, мы, во всяком случае, этого не видели, и я почувствовала большое облегчение, когда быки благополучно достигли арены. Ритуал занял всего несколько минут, но все это время я не двигалась, затаив дыхание.

Завтрак наш состоял из восхитительного кофе с молоком и булочек. Потом я вернулась подремать в нашу комнату, а Эрнест пошел гулять по улицам Памплоны и записывать то интересное, что увидит. Для него все было поэзией, включая морщинистые лица старых басков в одинаковых синих кепках. Что до молодых людей, то они носили соломенные шляпы с широкими полями, на плечи ставили мехи с вином; их руки и спины бугрились от мускулов, наращенных тяжелым трудом. Ко мне Эрнест вернулся в возбуждении от увиденного и восторженно описал свой ланч из речной форели с хрустящей корочкой, начиненной поджаренной ветчиной и луком.

— Лучше рыбы я не ел. Под соусом. Ты должна попробовать.

— Ты что, хочешь вернуться в то кафе и будешь смотреть, как я ем?

— Вовсе нет. Я снова ее закажу.

Ближе к вечеру начался первый бой; мы занимали хорошие места, близко к арене. Эрнест переплатил за билеты, чтобы нам открывался полный обзор, но он также заботился и обо мне.

— Сейчас не смотри, — сказал он, когда первый всадник вонзил остро заточенную бандерилью в холку быка, и из раны брызнула кровь. И повторил, когда забодали лошадь и еще — когда талантливый молодой тореро Никанор Вилалта убил своего быка с прицельной точностью. Но я ни разу не отвела глаза.

Мы до самого конца сидели на своих местах у барьера, видели смерть шести быков, и все это время я, увлеченная зрелищем, не сводила глаз с арены. Между боями я обметывала белое хлопчатобумажное одеяльце для малыша.

— Ты меня удивила, — сказал Эрнест в конце дня.

— Правда?

— Ты не приучена наблюдать нечто подобное. Я боялся, тебе станет плохо. Прости, но это так.

— Сама не знала, как к этому отнесусь, но теперь могу сказать. Я чувствовала себя сильной и защищенной от опасности. — Закончив работу, я сделала последний стежок и завязала аккуратный, маленький узелок — как научила в детстве мама. Довольная проделанной работой, я провела рукой по ткани, думая, как удивилась бы она, увидев, что я, находясь в таком диком, полном необузданных страстей месте, не прячу голову от страха, а отношусь ко всему спокойно и естественно.

— В детстве меня нельзя было испугать. Я тебе рассказывала.

Он кивнул.

— Думаю, родные обрадовались, когда это прошло.

— Не уверен, что прошло. Сегодня я сам видел твое бесстрашие.

— Я сильная благодаря малышу. Он толкался, когда звучали дудки и ревела толпа. Кажется, ему понравилось.

Эрнест улыбнулся с нескрываемой гордостью.

— Бывают плохие семьи, но наша будет другой.

— Наш ребенок узнает все, что знаем мы. Будем честными с ним и ничего не станем скрывать.

— И не будем его недооценивать.

— Или вбивать страх перед жизнью.

— Похоже, перед нами стоит нелегкая задача, — сказал Эрнест, и мы счастливо засмеялись — общее желание придавало нам сил.

Ночью, когда мы снова не могли уснуть из-за фейерверков, барабанного боя и танцев, Эрнест сказал:

— А может, назовем малыша Никанором?

— С таким именем он станет великим тореро. Ничего другого ему не останется.

— А ведь мы хорошо проводили время, правда? — И он крепко обнял меня.

— Ничего не кончилось.

— Да, но полагаю, придется укротить себя с рождением малыша. Надо зарабатывать на хлеб насущный, быть папой — на то, чего хочется, не останется времени.

— Первый год, пожалуй, но это не навсегда.

— Значит, пожертвуем ему год. А потом пусть смирится со своей судьбой.

— Никанор, — повторила я. — А что? Звучит.

— Звучит, но это не значит, что маленький негодник может рассчитывать больше, чем на год.