«Подальше отсюда» оказалось небольшим поселком Шрунс в австрийском Форарльберге. Мы приехали сюда как раз перед Рождеством 1924 года и с первого дня почувствовали себя как дома. За половину того, что мы тратили каждую неделю в Париже, нам отвели две уютные комнаты в гостинице «Таубе», и еще осталось на няню, которая гуляла с Бамби. В Шрунсе продавали тридцать восемь сортов пива, красное вино, бренди, вишневую настойку и шампанское. Да здесь сам воздух был как шампанское. Бамби и нам здесь лучше дышалось. Няня катала малыша по поселку на деревянных санках, пока Эрнест после завтрака работал в нашей комнате, а я с удовольствием играла внизу на пианино — ведь там было тепло. Днем, пообедав твердым сыром, сосисками, сырым хлебом и иногда апельсинами, мы катались на лыжах.

Катались мы много. Бывший профессиональный горнолыжник Вальтер Лент открыл школу, и мы стали его учениками. Несколько недель подряд здесь был только чистый белый хрустящий снег. Ничего нет лучше, чем забраться на одну из высоких гор, где нет ни людей, ни лыжни. Мы поднимались вверх пешком, все выше и выше. Такое катание требует сил — невероятных сил и выносливости. Ни лифтов, ни подъемников здесь не было. Лыжи мы тащили на плечах, а остальные необходимые вещи — в рюкзаках. К моему величайшему удивлению, я с этим справлялась. Отъезд из Парижа стал для меня благом. Я прекрасно спала, с ребенком мне помогали, а свежий воздух и спорт влили в меня силы и сделали выносливее. Медленно поднимаясь по длинной долине, мы иногда видели белую куропатку, оленя или куницу, встречалась нам и белая альпийская лисица. Когда же летели вниз, то видели только девственно чистый снег, ощущали только взлеты и приземления на ледниковом пути и облака снежной пыли, вздымаемой лыжами. Я каталась на лыжах лучше, но Эрнест быстрее привыкал ко всему новому — к новому воздуху, к новому бледно-желтому снежному покрову. Все ниже и ниже по склону. Мы летели!

Если высунуться наполовину из окна нашей комнаты на втором этаже «Таубе», держась кончиками пальцев за наружную штукатурку, можно увидеть не меньше десяти альпийских вершин, утопающих в снегу.

— Как тебе это нравится? — спросил Эрнест, когда впервые проделал этот трюк и отошел, уступив место мне.

— Очень нравится, — сказала я. Тогда он подошел, прижался ко мне сзади и обхватил руками, удерживая, чтобы я не упала.

— Очень нравится, — повторила я: ведь у меня были две сильные руки и еще десять альпийских вершин. Эрнест втащил меня в комнату, мы повалились на пуховый матрац и занялись любовью. И я в очередной раз вспомнила, что у нас получается лучше всего. Как легко и естественно двигаются наши тела — ничего резкого, лишнего, и нет никакой необходимости говорить. В постели, как нигде, он был самым любимым живым существом для меня, а я — для него.

За гостиницей была небольшая горка, где я каталась по свежему снегу, пока Эрнест без особого успеха пытался писать. Ему недоставало Парижа только из-за работы, недоставало городской деловой обстановки и обязательной дисциплины. Обычно, если работа не клеилась, не клеилось и все остальное, но в Шрунсе атмосфера была более расслабляющая. Я каталась на горке и знала, что, глядя из окна, он видит пастбище, фермы, поля и, даже если работа не идет, не чувствует себя несчастным. Иногда он наблюдал, как я, низко пригнувшись, несусь с горы прямо к гостинице и резко торможу в самый последний момент.

За зиму Эрнест отрастил жгуче-черную бороду и выглядел очень эффектно. Работа не шла, но зато по вечерам были боулинг и покер у камина и шнапс из горной фиалки, который обжигал язык и горло, тонизировал и пьянил. По вечерам в гостиничной столовой висело плотное облако дыма. После ужина я играла Баха или Гайдна — в зависимости от того, над кем работала в этот день. Эрнест читал Тургенева, сидя в кресле у камина, или играл в покер и курил, или разговаривал о войне с герром Нелсом, нашим хозяином. Дым от дров, запах шерсти, снег и любовь — окружавшее нас тепло сделало эту зиму необыкновенной для нас.

Единственное, что омрачало эти дни, — беспокойство Эрнеста за свою карьеру. Тот факт, что друзья не сомневались в его таланте, не убеждал его, как и положительные рецензии на книгу «Три рассказа и десять стихотворений». Эта маленькая книжка не могла удовлетворить его большие амбиции. Он послал родным несколько только что вышедших из печати экземпляров, но их ему вернули вместе с холодным письмом от отца, который писал, что ни он, ни Грейс не хотели бы держать в доме подобную книгу. В лучшем случае она просто вульгарная и грубая. Они желали ему славного будущего и надеялись, что он использует Богом данный талант на написание произведений нравственных и добродетельных. А до этого времени пусть не считает себя обязанным присылать домой свои публикации. Письмо причинило Эрнесту острую боль. Что бы он ни говорил, но ему хотелось, чтобы родители гордились им.

— Да пошли они к черту! — сказал он, но письмо аккуратно сложил и положил в ящик, где хранил важную корреспонденцию. Близкие могут быть врагами, часто повторял Эрнест, и теперь мне было ясно, что он имел в виду. И еще я видела, как он и эту боль пускает в дело, борется, удваивает усилия, как бы демонстрируя, что не нуждается ни в их любви, ни в их одобрении. Он будет бороться до тех пор, пока не завоюет «Вэнити Феэр» и «Сатердей ивнинг пост». Пока американский редактор не поверит в него и не опубликует его книгу, настоящую книгу, о которой он мечтает.

Настроение его не улучшилось и после того, как стало известно, что у Гарольда все пошло хорошо. Тот закончил роман в срок и послал его сразу в «Бони и Ливерайт». И издательство приняло роман. Об этом мы узнали перед самым отъездом в Шрунс. Гарольд пришел к нам, радостное волнение переполняло его.

— Что ты на это скажешь, Хем? Думал ли ты, что мне так повезет?

— А почему нет? — сказал Эрнест. Конечно, в нем бурлила профессиональная зависть, но он держал язык за зубами, вел себя достойно, открыл бутылку бренди и принес сифон.

— Андерсон тоже пытается свести меня с «Ливерайт». У меня есть с десяток неплохих рассказов, и я думаю послать их вместе с очерками и миниатюрами.

— Так и надо сделать, — поддержал его Гарольд. — Чего ты ждешь?

— Сам не знаю. В море есть и другая рыба, не так ли? Что скажешь о «Скрибнер»? Или «Генри Дорен»?

— Куда бы ты ни обратился, все будет хорошо. Тебе тоже повезет. Вот увидишь.

Я не сомневалась, что Эрнест использовал бы шанс издать книгу в более крупном издательстве, но после наших совместных уговоров — моих, Гарольда и Шервуда тоже — Эрнест наконец перед самым Рождеством отправил рукопись «Бони и Ливерайт». Он дал сборнику название «В наше время», потому что пытался дойти до сути вещей современной жизни, показав ее жестокость, хаотичность и странную красоту. Эрнест отослал лучшее из написанного за последнее время и радовался, что так поступил, однако ожидание приговора было для него мучительно. Когда к нам в «Таубе» приносили корреспонденцию, Эрнест нетерпеливо рылся в ней, выискивая письмо из издательства. Ничего больше его не интересовало.

В конце февраля герр Лент повел нас вверх по долине к альпийской станции Мадленер-Хаус, открытой даже глубокой зимой. Там была маленькая уютная кухня и спальня, в которой, когда дул сильный ветер, качало не меньше, чем на корабле. Отсюда мы совершали ежедневные пятисотметровые восхождения по склону, потом неслись вниз по леднику Силвретта, а из-под наших лыж с нетронутого снега взмывала легчайшая пыль. После дня, проведенного на лыжах, мы в изнеможении валились в постель.

— Давай не будем возвращаться, — сказала я Эрнесту как-то ночью, когда мы лежали в постели, прислушиваясь к шуму ветра и снега.

— Давай, — ответил он, еще крепче прижимая меня к себе. — Разве нам не повезло, что мы так любим друг друга? Наверное, мы только одна такая супружеская пара.

— Да, — согласилась я и почувствовала легкий озноб. Нельзя вечно прятаться от мира.

Через три дня мы вернулись в гостиницу, где Эрнеста ожидали две телеграммы. Одна — от Шервуда, другая — от Хораса Ливерайта, которые говорили об одном: «В наше время» решено издать отдельной книгой. Издательство предлагало аванс в двести долларов в счет авторского гонорара и вскоре обещало выслать контракт.

Это был грандиозный момент, который мы никогда не забудем, — и лыжные прогулки вошли в него, как будто было необходимо забраться чуть не до небес, а затем слететь вниз, чтобы получить эту новость. Ученичеству Эрнеста пришел конец. Он уже никогда больше не будет неизвестным. И мы никогда больше не будем такими счастливыми.