Хотелось бы мне сказать, что на этом все кончилось, и то, что открылось нам в тот день, положило конец всем договоренностям. Мы агонизировали в полном смысле слова, но что-то заставляло нас пребывать в этом состоянии еще недели — так животное с отрубленной головой может какое-то время двигаться.

На следующей неделе начиналась фиеста в Памплоне. Еще в начале лета было решено, что с нами поедут Джеральд и Сара Мерфи; планы мы не изменили, отправив Бамби, у которого прошел кашель, с Мари Кокотт на несколько недель в Бретань.

В этом году мы остановились в гостинице «Кинтана» в номерах напротив номеров тореро. Каждый день мы занимали лучшие места у самой арены, платил за которые Джеральд. А вечера проводили за одним и тем же столом в кафе «Ируна» в белых плетеных креслах и напивались в стельку. Эрнест, как обычно, был страстным болельщиком и занялся просвещением Джеральда и Полины с тем же тщанием, как делал это раньше со мной, Дафф, Биллом Смитом, Гарольдом Лоубом, Майком Стрейтером и любым, кто хотел его слушать. Джеральд относился серьезно ко всему, что касалось корриды. Эрнест взял его на арену к любителям, и они оба испытывали свое мужество, состязаясь с годовалыми бычками; Эрнест на этот раз был безо всего, а Джеральд — вцепившись в плащ побелевшими пальцами. Когда бычок на большой скорости бросился на Джеральда, тот в последний момент сумел отвлечь животное этим плащом, перекинув его на другую сторону.

— Отличная вероника, старик, — похвалил Эрнест уже в «Ируне» Джеральда, но тот знал: на самом деле Эрнест не считает, что он проявил себя достаточно крепким и сильным мужчиной. Он не поверил Эрнесту и не счел себя достойным похвалы.

— Обещаю наследующий год сделать это лучше, Папа, — сказал Джеральд. — Для меня это важно.

Я улыбнулась Джеральду через стол, потому что сама за последние месяцы не сделала ничего хорошего. Такой несчастной я давно себя не чувствовала, и Эрнест был как в воду опущенный, а у Полины, сидевшей напротив, был такой вид, что она вот-вот разрыдается. Все были не в своей тарелке. Никто не жил согласно своим убеждениям.

В конце этой хаотичной недели Полина вместе с супругами Мерфи уехала на поезде в Байонну. Она возвращалась в Париж на работу. Мы отправились в Сан-Себастиан, как делали всегда. Но в какой-то момент я поняла, что планы никого не удерживают. С каждым днем ситуация становилась все хуже.

В Сан-Себастиане, где не было Полины, стало немного спокойнее, но это означало только то, что можно было открыто ссориться, не боясь свидетелей. Ничего нового мы друг другу сказать не могли, но хватало и старого, если вносить в него побольше яду.

— Она шлюха, — говорила я. — А ты трус и эгоист.

— Ты не любишь меня. Ты не умеешь любить, — говорил он.

— Ненавижу вас обоих.

— Что тебе от меня надо?

— Ничего. Хочу, чтобы ты умер.

Мы ставили себя в неудобное положение в кафе и такси. Напивались до чертиков, потому что иначе не могли уснуть, но если слишком уж перебирали, то вообще не спали и лежали молча рядом, стиснув зубы, с воспаленными и покрасневшими от слез глазами.

Полина продолжала писать каждый день, и ее голос осиным жужжанием звучал в моих ушах: «Я так тоскую по моим любимым. Пожалуйста, пиши мне, Хэдли. Я знаю, мы можем заботиться друг о друге и быть счастливы. Я это точно знаю».

— Так больше продолжаться не может, — сказал однажды Эрнест, взяв в руки одно из писем Полины и снова откладывая его. — А ты как думаешь?

— Надеюсь, не может.

— Мир распадается к чертям собачьим.

— Да, — согласилась я.

— Ты начинаешь с кем-то жить, ты любишь этого человека, и кажется, что тебе этого достаточно. Но никогда не бывает достаточно, разве не так?

— Не могу сказать. Я больше ничего не понимаю о любви. Просто хочу на какое-то время перестать вообще чувствовать. Можно это сделать?

— Для этого и существует виски.

— Оно лишает меня сил. Тогда я становлюсь как открытая рана, — сказала я.

— Давай поедем домой.

— Пора. Но не вместе. Все кончено.

— Я это знаю, — сказал он.

Мы посмотрели друг на друга из разных концов комнаты, все прочли в глазах и после этого долго не могли говорить.

Возвращаясь в Париж, мы остановились на ночь на вилле «Америка», но теперь уже не пытались никого дурачить, даже себя. За коктейлем на пляже мы сказали Джеральду и Саре, что расстаемся.

— Не может быть, — не поверил Джеральд.

— Может. И есть, — сказал Эрнест, опустошая бокал. — Но пока держите это в секрете, хорошо?

Сара послала мне сочувственный взгляд — настолько сочувственный, насколько было в ее силах, и встала, чтобы приготовить еще коктейли с мартини.

— Как вы собираетесь уладить необходимые дела? Где будете жить? — спросил Джеральд.

— Мы еще как следует над этим не думали, — ответила я. — Все ведь в новинку.

Некоторое время Джеральд задумчиво смотрел на море, а потом сказал Эрнесту:

— Ты ведь знаешь, у меня есть студия на улице Фруадо. Если хочешь, располагай ею. Живи, сколько нужно.

— Чертовски мило с твоей стороны.

— На друзей надо рассчитывать, правда?

Сара вернулась в сопровождении Дона Стюарта и Беатрис Эмс, его хорошенькой жены. Они проводили медовый месяц в городской гостинице.

— Дональд, — сказала я и по-дружески тепло его обняла, но он был бледен и выглядел смущенно, да и Беатрис тоже. Сара явно сообщила им новости по дороге к пляжу. Она времени зря не теряла.

К стоявшему на песке круглому мозаичному столику принесли еще стулья, и мы многозначительно выпили, глядя, как понемногу темнеет.

— Должен сказать, я думал, ваш брак прочен, как скала, — сказал Дональд.

— Могу это понять, — отозвался Джеральд и повернулся к Саре. — Разве я не говорил всегда, что такой семьи, как у Хемингуэев, больше нет? Что они, похоже, замахнулись на нечто большее?

— Хватит об этом, — вмешался Эрнест. — Прекратим вскрытие трупа. Нам и так тяжело.

— Давайте поговорим о чем-нибудь веселом, — предложила я. — Расскажи нам о свадьбе, Дон.

Дон вспыхнул и посмотрел на Беатрис, хорошенькую девушку в стиле «Гибсон-герл», с высоким лбом и алыми губами сердечком, но тут хладнокровие ей изменило.

— Не думаю, что сейчас время говорить об этом, — сказала она. — Это будет неправильно.

— Да бросьте, — сказал Эрнест. — Со временем привыкнете. — Он плотно сжал сухие губы, в глазах стояла безысходность. Я видела, что для него все совершалось слишком быстро, но он как-то справлялся с этим при помощи джина и небрежной болтовни. Конец надвигался в течение долгих месяцев, еще со времени Шрунса, и вот сейчас он наступил, но мы оказались к нему не готовы.

Только на следующий день, когда мы возвращались на поезде в Париж, на нас обрушилось осознание того, что произошло. День был душный и гнетуще жаркий, а поезд набит до отказа. В нашем купе ехала американка, она везла в клетке с замысловатым узором маленькую желтую канарейку. Не успели мы с ней поздороваться, как она завела подробный рассказ о канарейке, подарке для дочери, которая собралась выйти замуж за швейцарского инженера, но мать успела вмешаться и разрушила этот союз.

— Я сразу поняла, что ему надо дать от ворот поворот, — сказала женщина. — Вы ведь знаете этих швейцарцев.

— Да, конечно, — сказал Эрнест, почти не разжимая губ. Ничего такого на самом деле он не знал. — Простите, — извинился он. — Пойду поищу проводника. — Вернулся он с бутылкой бренди, и мы пили спиртное прямо из стаканчиков для воды.

Когда мы проезжали Марсель, из окна все выглядело пыльным и беловато-серым — оливы, фермы, стены из булыжника и холмы вдали. Все казалось удивительно выцветшим, а женщина продолжала говорить о разрушенной свадьбе и о том, что надеется — дочь ее простит. Я выпила бренди и налила еще, пытаясь не слушать болтовню женщины. Птичка мило чирикала, но я поняла, что и ее не хочу слушать.

Наступил вечер. Женщина наконец сомкнула глаза и захрапела, отяжелевшая голова ее раскачивалась на плечах. Поезд приближался к Авиньону, и мы увидели, как на высохшем поле горит фермерский домик. Языки пламени вырисовывались на потемневшем небе, за осевшей оградой бегали туда-сюда охваченные паникой овцы. Огонь, должно быть, заявил о себе раньше: мебель вытащили в поле подальше от дома, и мужчины продолжали спасать, что могли. Мне бросились в глаза розовая эмалированная ванна, кресло-качалка и детская коляска рядом — от всего этого щемило сердце. Это была чья-то жизнь, свалка мебели — как груда спичек. Мебель казалась не спасенной, а брошенной, в то время как дым большими клубами вздымался ввысь.

Под утро мы подъехали к Парижу. Эрнест и я мало спали ночью, но и разговаривали тоже мало. Мы только пили и смотрели в окно, за которым не кончались следы разрухи. На окраине города, вблизи Шуази-ле-Руа, поврежденный в аварии багажный вагон тащили в облаке дыма в дальний конец путей.

— Неужели мы действительно приехали? — спросила я Эрнеста.

— Не знаю. Приехали?

Тут как раз проснулась американка, шумно потянулась, а потом сняла с клетки бархатную накидку, чтобы разбудить канарейку. Утро все же наступило, и мы прибыли домой, хотя осознать это было трудно. Я выпила слишком много бренди, от этого дрожали руки и колотилось сердце.

Когда поезд поравнялся с перроном, Эрнест передал багаж носильщику через окно, и мы вышли на платформу. Сентябрь не за горами — утренний воздух был прохладный и влажный.

— Улица Фруадо, шестьдесят девять, — сказал Эрнест таксисту, и у меня перехватило дыхание. Он ехал в студию Джеральда, а не домой. Возврата нет. Все действительно кончено.

— Почему бы тебе не поехать сразу к Полине? — сказала я.

— Пожалуйста, не начинай. И так больно.

— Что ты знаешь о боли? Это ты причиняешь ее, ублюдок!

Не помню, что я говорила. Бренди по-прежнему бушевало в крови и влияло на ход мыслей. В какой-то момент я осознала одно: я не могу остаться одна. Дыхание мое участилось, а когда Эрнест, испугавшись за меня, подвинулся ближе, я набросилась на него, колотя его в грудь, плечи, челюсть. Все закончилось странно — так бывает в снах. Моя рука обмякла, как и его тело. Я разрыдалась и никак не могла остановиться.

— Извините мою жену, — сказал Эрнест шоферу по-французски. — Она плохо себя чувствует.

Такси наконец остановилось — Эрнест вышел, обошел автомобиль и открыл дверцу с моей стороны.

— Выходи, — сказал он. — Тебе надо поспать.

Когда он вел меня по лестнице, я чувствовала себя манекеном. В студии были холодный бетонный пол, стол, два стула, умывальник, кувшин на подставке. Эрнест подвел меня к узкой кровати и уложил на нее, укрыв до подбородка красным шерстяным одеялом. Сам лег сзади, обхватил меня руками, впечатался коленями в тыльную сторону моих ног и прижал к себе что было сил.

— Молодец, Кошка, — сказал он мне в шею. — Теперь спи, пожалуйста.

Меня охватила дрожь.

— Давай не будем. Я не могу.

— Нет, можешь. Все уже сделано, любовь моя. — Он убаюкивал меня, и все это время мы оба плакали, а когда я наконец заснула, то впервые не погрузилась в сон, как в болезнь или смерть.

Когда я проснулась, проспав несколько часов, Эрнеста уже не было. Голова моя кружилась от выпитого в поезде бренди, но из каких-то неведомых глубин поднималась тошнота, имевшая другую причину. Моя жизнь разбита вдребезги — как теперь собрать себя? Как пройти через все это? Взяв кусочек угля с низкого столика, я написала Эрнесту на листе из альбома записку — более спокойную и вразумительную, чем состояние, в котором я находилась или думала, что нахожусь: «Прости за сцену в такси. Тогда я потеряла самообладание, но в дальнейшем сделаю все, чтобы держать себя в руках при любых обстоятельствах. Всегда хочу тебя видеть, но разыскивать не стану».

Я покинула студию, заперла за собой дверь и вышла в небольшой дворик, беспорядочно усеянный пластиковыми частями человеческого тела — сломанными фрагментами ног, рук и туловищ. Омерзительная картина. Пока мы спали, живущий здесь скульптор очистил от них студию, выбросив, возможно, прямо из окна. Сев в такси, я попросила водителя отвезти меня в гостиницу «Бовуар» на Обсерватуар-авеню, изо всех сил стараясь не дать безобразному образу повлиять на мое только что принятое решение. Эта гостиница — первое, что пришло мне в голову, потому что она находилась прямо напротив «Клозери де Лила», и я тысячу раз смотрела на нее, восхищаясь простой и изящной решеткой из кованого железа и цветочными горшками с геранью. Я сумею пережить это трудное время. Сниму две комнаты — одну для себя, другую для Бамби. На следующей неделе он с Мари Кокотт вернется из Бретани, и я напишу, чтобы она привезла сына сюда. Каждое утро мы сможем завтракать в «Лила». Бамби будет часто видеть там отца и наших друзей, все будет ему знакомо, а это сейчас важно.

Пока такси медленно двигалось в потоке машин, я закрыла глаза и постаралась выбросить из головы все, кроме мысли о кофейном ликере, который скоро закажу. Сделаю это, а потом уже то, что возникнет дальше, чем бы оно ни было. Все мои вещи остались на лесопилке, с ними что-то надо делать. Попрошу Эрнеста этим заняться, или пусть кого-то наймет, потому что я знала: никогда больше туда не вернусь. Я не хотела. И не вернулась. Я никогда больше там не была.