I

Капитан третьего ранга американского военно-морского флота Джеймс Д. Свенсон был низкого роста и полный, возраст его неумолимо приближался к сорока. Блестящие, черные как смоль волосы, розовое личико херувима, глубокие складки — следы неизменной улыбки, расходящиеся лучиками от глаз и обрамляющие рот — одним словом, точная копия беспечного весельчака, души общества, члены которого оставляют на вешалке в прихожей зачастую не только пальто и шляпу, но и голову. Во всяком случае, такое впечатление произвел на меня капитан Свенсон с первого взгляда. Однако, малость поразмыслив, я решил, что человек, назначенный командиром новой, самой мощной подводной лодки, должен обладать хоть какими-нибудь достоинствами. И, присмотревшись к нему, я увидел то, что в серых, промозглых сумерках и тумане, окутавших устье Клайда, разглядеть поначалу было трудно. Его глаза. Как бы то ни было, глаза эти не могли принадлежать балагуру, привыкшему срывать аплодисменты после каждой своей остроты.

То были самые холодные, самые серые глаза из всех, что я когда-либо видел; они запросто могли бы заменить зубному врачу бур, хирургу — скальпель, а ученому — электронный микроскоп. Они глядели оценивающе. Сначала смерили меня, потом остановились на бумагах, которые он держал в руке, но результаты столь пристального осмотра в них никак не отразились.

— К сожалению, доктор Карпентер, — тихо и учтиво, но без тени сожаления прозвучал голос капитана, когда он, вложив телеграмму обратно в конверт, вернул его мне, — эта телеграмма ничего не значит, и я не могу принять вас на борт в качестве пассажира. — Никаких личных оснований, как вы сами понимаете, у меня нет, но есть приказ.

— Ничего не значит? — я достал телеграмму и указал на подпись:

— А это кто, по-вашему, подписал, мойщик стекол в Адмиралтействе?

Это было не смешно — взглянув на капитана при угасающем свете дня, я уж было подумал — не переоценил ли я глубину смешных складок на его лице.

Капитан Свенсон четко проговорил:

— Адмирал Хьюсон командует восточным отделом НАТО. Во время натовских учений я подчиняюсь ему целиком и полностью. Остальное же время я выполняю приказы только Вашингтона. Как сейчас. Так что прошу меня извинить. К тому же, должен вам заметить, доктор Карпентер, вы могли уговорить кого угодно в Лондоне послать эту телеграмму. Она даже составлена не по форме, принятой на флоте.

Он все разглядел — в этом ему не откажешь, однако подозрительность его была совершенно неоправданной. И я сказал:

— Вы можете связаться с ним по радиотелефону, капитан.

— Конечно, могу, — согласился он. — Но это ни к чему. Только американский гражданин с особыми полномочиями имеет доступ на борт моего корабля, а такие полномочия выдаются в Вашингтоне.

— Начальником отдела подводного оружия и командующим подводными силами Атлантического флота?

Он кивнул, медленно, как бы в раздумье, а я между тем продолжал:

— Прошу вас, позвоните им и попросите связаться с адмиралом Хьюсоном. Время не ждет, капитан.

Я хотел было добавить — тем паче, что повалил снег, и с каждой минутой становится все холоднее, однако воздержался.

Задумавшись на мгновение, Свенсон кивнул, развернулся и направился к портативному телефону, стоявшему на причале в нескольких футах от нас, к которому из чрева длинной черной громадины, лежавшей прямо у наших ног, тянулся витой провод. Отдав тихим голосом короткую команду, капитан повесил трубку. Не успел он подойти ко мне, как на откидных сходнях показались трое в байковых куртках с капюшонами; подбежав к нам, они замерли на месте. Самый рослый из троих детин, сухощавый крепкий парень с пшеничного цвета волосами, похожий на ковбоя, привыкшего чувствовать под собой лошадь, остановился чуть впереди остальных двоих. Капитан Свенсон указал на них рукой.

— Лейтенант Хансен, старший помощник. Он присмотрит за вами, пока я не вернусь.

Капитан, разумеется, умел выбирать слова.

— За мной не нужно присматривать, — сказал я мягко. — Я уже взрослый и вряд ли буду скучать.

— Постараюсь долго вас не задерживать, доктор Карпентер, — заявил Свенсон и поспешил вниз по сходням, оставив меня задумчиво глядеть ему вслед.

Я тотчас выбросил из головы навязчивую мысль, что командующий подводными силами Атлантического флота назначает капитанов из числа завсегдатаев, безмятежно посиживающих на скамейках в нью-йоркском Центральном парке. Я пытался ступить на борт корабля, которым командовал Свенсон, без специального разрешения, однако капитан не пожелал отправить меня восвояси, не выяснив, почему мне его не выдали… Хансен и двое его подчиненных, похоже, были самыми рослыми моряками на корабле.

Корабль. Я смотрел на черную махину, лежавшую почти у самых моих ног. Я не впервые видел атомную подводную лодку. Но «Дельфин» не был похож ни на одну из тех, что мне случалось видеть до сих пор. Она была почти такой же, что и подводные лодки с большой дальностью плавания времен Второй мировой войны, но на этом все сходство заканчивалось. Диаметром она была, по крайней мере, вдвое больше обычной, дизельной подлодки. В отличие от своих предшественниц, смутно напоминавших обводами лодку, «Дельфин» имел правильную цилиндрическую форму; вместо обычной V-образного носа его носовая часть была совершенно круглой. Палубы как таковой не было: ровные обводы бортов и носовой части плавно поднимались до верхней точки корпуса, а затем так же плавно опускались с другой стороны, оставляя лишь коварное узкое рабочее пространство, тянувшееся от носа до кормы; оно было до того выпуклым и скользким, что во время стоянок на базе его отгораживали леерами. В сотне футов от носа над палубой возвышалась большая, но с виду легкая боевая рубка высотой чуть более двадцати футов, похожая на спинной плавник гигантской акулы; по бокам рубки, точно посередине, торчали под прямым углом короткие, словно обрубки, вспомогательные горизонтальные рули. Я попытался разглядеть корму, но из-за тумана и обильного снега, который приносило ветром с севера, со стороны озера Лонг-Лох, мне это не удалось. Во всяком случае, вскоре меня это уже совсем не интересовало. На мне поверх одежды был только тонкий плащ, и я начал ощущать, как от ледяных объятий зимнего ветра покрываюсь гусиной кожей.

— Никто ведь не говорил, что мы должны превратиться в ледышки, — обратился я к Хансену. — Тут есть столовая для моряков. Надеюсь, вы не поступитесь вашими принципами, согласившись принять чашечку кофе от доктора Карпентера, знаменитого шпиона?

Хансен усмехнулся и сказал:

— Насчет кофе, дружище, у меня нет никаких принципов. Особенно в такую ночь. Надо было предупреждать, что в Шотландии такие зимы.

Хансен не только выглядел, но и говорил, как ковбой, а уж этих-то парней я знал как облупленных — успел изучить, когда порой, сломленный усталостью, ленился встать и выключить телевизор.

— Роулингс, пойди доложи капитану, что мы идем в укрытие! — прибавил старпом.

Роулингс пошел к телефону на пристани, а Хансен зашагал к ближайшей, освещенной неоновыми огнями, закусочной. Пропустив меня у дверей вперед, он направился к стойке, а другой моряк, краснорожий увалень, точная копия белого медведя, слегка подтолкнул меня к скамейке, стоявшей у стены в углу комнаты. Им очень не хотелось меня упустить. Пришел Хансен и подсел ко мне с другой стороны, а когда возвратился Роулингс, он уселся за стол прямо напротив меня.

— Четкая работа — тут уж и впрямь никуда не денешься, — одобрительно заметил я. — Вы, как я погляжу, готовы любого подозревать во всех смертных грехах?

— Ошибаетесь, — обиделся Хансен. — Просто мы втроем дружно исполняем приказы. Это капитан Свенсон всегда подозревает Бог весть что. — Правда, Роулингс?

— Так точно, лейтенант, — безрадостно ответил Роулингс. — У капитана только одно на уме: как бы чего не вышло.

— Может, я вас стесняю? — продолжал я. — Просто я подумал — сейчас на корабле, должно быть, каждый человек на счету, раз вы снимаетесь с якоря через два часа, если не раньше.

— Говорите, говорите, док, — ободряюще сказал Хансен хотя ничего ободряющего в его голубых, холодных, как арктический снег, глазах не было. — Я хорошо умею слушать

— Предвкушаете плавание во льдах? — усмехнулся я.

Они втроем были настроены на одну волну — вот и отлично. Им даже не нужно было смотреть друг на друга. Дружно, точно по команде, они незаметно придвинулись ко мне на два дюйма. Хансен, беспечно улыбаясь, подождал, пока официантка расставила на столе четыре дымящиеся чашки кофе, и все так же ободряюще продолжал:

— Ну же, дружище, валяйте дальше. Мы обожаем сидеть вот так, в столовой, и слушать, как какой-то чудак выбалтывает направо и налево сверхсекретные сведения. Откуда, черт возьми, вы узнали, куда мы держим курс?

— Подняв руку, я собрался сунуть ее за отворот плаща, но не смог — Хансен схватил меня правой рукой за запястье.

— Мы ни в чем таком вас не подозреваем, — как бы извиняясь, сказал он. — Просто мы, подводники, народ нервный — такая у нас жизнь. К тому же на «Дельфине» имеется отличная фильмотека, так что, когда герой какой-нибудь картины сует руку за пазуху, мы знаем, он это проделывает с одной и той же целью, а вовсе не для того, чтобы проверить, на месте ли его бумажник.

Свободной рукой я взял Хансена за запястье, оторвал его руку от моей и прижал ее к столу. Не скажу, что мне это удалось легко — американских подводников, как видно, и впрямь держат на диете с повышенным содержанием белков, но я все же справился, и кровеносные сосуды у меня от этого не полопались. Затем я достал из плаща сложенную газету и положил на стол.

— Вас интересовало, откуда, черт возьми, я узнал, куда вы держите курс? — спросил я. — Просто я умею читать, вот и весь секрет. Это глазговская вечерняя газета, я купил ее в аэропорту Ренфрю полчаса назад.

Хансен задумчиво отер запястье и, ухмыльнувшись, сказал:

— За что вам присудили ученую степень, док? За успехи в поднятии тяжестей? Газета, говорите? Как же вы успели купить ее в Ренфрю полчаса назад?

— Сюда я прилетел. На вертолете.

— Ах вот оно что? Я слыхал — сел тут один несколько минут назад, но это наш вертолет.

— Вот именно, он был сплошь исписан огромными буквами «ВМФ США», — уступил я. — А пилот все время жевал резинку и молился, чтобы скорее вернуться в Калифорнию.

— А вы нашему командиру об этом сказали? — спросил Хансен.

— Он мне не дал возможности и слова-то вставить.

— У него много забот, за всем не углядишь, — объяснил Хансен. Он раскрыл газету и остановил взгляд на первой странице. Ему даже не пришлось искать то, что он хотел найти, — крупный заголовок, набранный двухдюймовым шрифтом и растянувшийся на семь колонок.

— Да вы только поглядите! — не скрывая раздражения и досады, воскликнул лейтенант Хансен. — Скачешь тут на цыпочках, в этой Богом забытой дыре, рот на замке, клянешься — никому-де не слова ни о задании, ни о маршруте, и что же? Открываешь какую-то паршивую английскую газетенку, и тут на тебе — все сверхсекретные сведения черным по белому на целую страницу.

— Вы шутите, лейтенант? — сказал краснорожий, точная копия белого медведя, голосом, который, казалось, исходил из самых башмаков.

— Да нет, не шучу Забрински, — холодно ответил Хансен, — и ты в этом сейчас убедишься, если, конечно, умеешь читать. «Атомная подводная лодка спешит на помощь», — сказано здесь. — Волнующий бросок к Северному полюсу. — Боже правый — к Северному полюсу. И фото «Дельфина». Вот — командир… Господи, так это же я.

Роулингс протянул волосатую лапу и повернул газету, чтобы получше разглядеть расплывчатую, измятую фотографию товарища, сидящего перед ним.

— Ну и ну! А портретик-то так себе, а лейтенант? Хотя, глядите, в этом что-то есть. Главное фотограф все же уловил.

— Да ты ни хрена не смыслишь в фотографии, — вознегодовал Хансен. — Вы только послушайте это: «Сегодня, незадолго до полудня (по Гринвичу), одновременно в Лондоне и Вашингтоне было опубликовано следующее совместное заявление:

«Ввиду того, что на дрейфующей полярной станции «Зебра» возникла прямая угроза жизни людей, и все попытки установить с ними связь с помощью обычных средств потерпели неудачу, командование военно-морских сил США приняло безотлагательное решение направить в район бедствия атомную подводную лодку «Дельфин», которой надлежит установить связь с оставшимися в живых полярниками.

Сегодня рано утром «Дельфин» возвратился на свою базу Холи-Лох, Шотландия, после продолжительных учений в составе военно-морских сил НАТО. Есть основания полагать, что сегодня, около семи часов вечера (по Гринвичу), «Дельфин» под командованием капитана третьего ранга Джеймса В. Свенсона, снялся с якоря.

В настоящем коротком сообщении объявляется о начале отчаянной и опасной спасательной операции, примеров которой не знает ни морская история, ни история освоения Арктики. Шестьдесят часов минуло…»

— Вы сказали — отчаянной, лейтенант? — угрюмо проговорил Роулингс. — Опасной? Капитану нужны добровольцы?

— Не нужны. Я доложил капитану, что опросил весь экипаж — восемьдесят восемь человек, все согласны.

— А меня вы спросили?

— Тебя я, должно быть, пропустил. А теперь, когда говорит старпом, будь-ка любезен заткнуться.

«…Шестьдесят часов минуло с тех пор, как мир потрясла весть о бедствии, постигшем дрейфующую полярную станцию «Зебра», единственную британскую метеорологическую станцию в Арктике. Слабый сигнал бедствия с «крыши мира» принял радиолюбитель из норвежского города Бодо, знающий английский.

Из другого сообщения, которое меньше суток назад принял в Баренцевом море английский траулер «Морнинг стар», явствует, что в результате пожара, случившегося на складе горючего рано утром во вторник и уничтожившего почти целиком всю станцию, уцелевшие люди оказались в крайне отчаянном положении. Запасы горючего и провизии полностью выгорели, и есть все основания полагать, что оставшиеся в живых полярники не смогут долго продержаться при температуре ниже двадцати градусов — минус пятьдесят по Фаренгейту, — которая, судя по свежим метеосводкам, установилась в этом районе в последнее время.

Сведений о том, остались ли целы сборные домики, в которых жили участники дрейфа, не поступило.

Полярная станция «Зебра» начала действовать недавно — в конце лета прошлого года; в настоящее время она, вероятно, находится на 85 градусе 40 минуте северной широты и 21 градусе 30 минуте восточной долготы. То есть в каких-нибудь трехстах милях от Северного полюса. Полярные льды непрерывно дрейфуют по часовой стрелке, и точные координаты станции определить трудно.

В течение последних тридцати часов дальние сверхзвуковые бомбардировщики американских, британских и русских ВВС вели поиск затерявшейся во льдах станции с воздуха. Но, поскольку точное местонахождение «Зебры» неизвестно, а в Арктике в это время года — полярная ночь и крайне неблагоприятные погодные условия, обнаружить станцию самолетам не удалось, и они были вынуждены вернуться».

— Высматривать их было совсем необязательно, — возразил Роулингс. — Я имею в виду визуальный поиск. С аппаратурой, которой нашпигованы современные бомбардировщики, можно обнаружить даже летящую птицу за сотни миль. Радисту станции достаточно было просто постоянно посылать сигналы в эфир — для летчиков это было бы все равно как радиомаяк.

— Может, радист, погиб, — тягостно выдавил Хансен. — А может, у него рация полетела. Или не было горючего — запустить рацию: ведь оно сгорело. Все зависит от источника питания, каким он пользовался.

— Дизель-электрическим генератором, — сказал я. — У него были запасные батареи на никелевых элементах. Может, он бережет их на случай крайней необходимости. К тому же у них есть и ручной генератор, правда, не такой мощный.

— Откуда вы знаете про источник энергии? — бесстрастно спросил Хансен.

— Наверное, вычитал где-то.

— Ну-ну, вычитал… — он бросил на меня невозмутимый взгляд, затем вернулся к газете:

«В сообщении из Москвы, — продолжил он, — говорится, что около двадцати часов назад из Мурманска вышел атомный ледокол «Двина», самый мощный в мире, и сейчас он идет на большой скорости прямым курсом к полярным льдам. Однако специалисты не надеются на успех, поскольку в это время года отдельные массы плавучего льда уже спрессовались в сплошное ледовое поле, непреодолимое даже для такого ледокола, как «Двина».

Единственная слабая надежда на спасение для оставшихся в живых — подводная лодка «Дельфин». Но, судя по всему, шансы на успешный результат у спасательной экспедиции явно невелики. Маловероятно, что «Дельфину» удастся пройти несколько сот миль под сплошным ледовым полем, равно, как и то, что он сможет пробить лед в нужном месте, даже если будет установлено точное место нахождения оставшихся в живых людей. Тем не менее, вполне очевидно, что единственное в мире судно, способное пробиться в заданный район, — это «Дельфин», гордость американского атомного подводного флота».

Хансен прервался и некоторое время читал про себя. Затем он сказал:

— Вот и все. Дальше идет подробное описание «Дельфина» — это мы и сами знаем. И куча всякой забавной дребедени, типа того, что команда «Дельфина» — цвет элиты американского военно-морского флота.

Роулингс, похоже, остался недоволен Забрински, белый медведь с красной мордой осклабился, ловко извлек из кармана пачку сигарет пустил по кругу. Потом, посерьезнев, он сказал:

— Да, собственно, а чего эти чокнутые забыли на «макушке мира»?

— Они же метеорологи, болван, — растолковал ему Роулингс, — или ты пропустил слова лейтенанта мимо ушей? Ты на этом словечке, конечно, язык сломаешь, — снисходительно прибавил он. — Зато лейтенант прожевал его лихо. Запоминай, Забрински, это станция, где изучают погоду.

— Вот я и говорю — чокнутые, — проворчал Забрински. — Какого черта их туда занесло, лейтенант?

— А ты спроси доктора Карпентера, — сухо отрезал Хансен, уставившись в заиндевевшее окно, за которым в сгустившемся мраке кружил серый снег, как будто его холодные глаза узрели где-то далеко-далеко обреченных людей, дрейфующих навстречу гибели в бескрайнем суровом ледовом плену. И потом прибавил: — Я думаю, он знает гораздо больше меня.

— Мне мало что известно, — признался я. — И в том, что я знаю, нет ничего таинственного или ужасного. Для метеорологов Арктика и Антарктика — две крупнейшие области, где формируется климат нашей планеты, именно они влияют на погоду в других районах земного шара. Об Антарктике нам уже все известно, а вот об Арктике мы не знаем практически ничего. Поэтому мы выбираем подходящую плавучую льдину, ставим домики, переправляем туда ученых с оборудованием, и те с полгода или около того знай себе дрейфуют вокруг «крыши мира». У вас, американцев, уже действуют две или три такие станции. У русских, насколько я знаю, с десяток, большей частью они дрейфуют в Восточно-Сибирском море.

— А как они устанавливают эти станции, док? — спросил Роулингс.

— По-разному. Ваши предпочитают ставить их зимой, когда льды замерзают настолько, чтобы мог сесть самолет. Американцы обычно вылетают с мыса Барроу на Аляске и кружат над ледовым полем до тех пор, пока не отыщут плавучую льдину подходящих размеров — даже если льды спрессовались и смерзлись, опытный специалист может сказать, какая из них останется целой и невредимой в оттепель, когда начнется вскрытие ледяного покрова. Потом прилетает самолет с лыжными шасси, выгружает домики, аппаратуру, имущество, припасы, высаживает людей, и те начинают оборудовать станцию.

Русские предпочитают летнее время и корабли. Как правило, в таких операциях участвует атомный ледокол «Ленин». Он просто пробивает тонкий летний лед, оставляет грузы и людей за бортом и дает тягу, пока льды снова не смерзлись. Таким же образом мы поступили и с «Зеброй» — это наша единственная дрейфующая полярная станция. Русские посадили наших полярников на борт «Ленина», потому как сотрудничество в области метеорологии на руку всем странам — и высадили их во льдах к северу от Земли Франца-Иосифа. «Зебра» уже значительно удалилась от своей начальной позиции: полярные льды, сплошь покрывающие Северный Ледовитый океан на полюсе, не поспевают за вращением Земли, которая кружится вокруг своей оси с запада на восток, то есть они как бы смещаются на запад по отношению к общему вращению земной коры. Значит, в настоящее время станция находится где-то в четырехстах милях севернее Шпицбергена.

— Они и впрямь рехнулись, — сказал Забрински. Немного помолчав, он поглядел на меня с любопытством и прибавил:

— Выходит, вы служите в британском флоте, док?

— Извините грубияна Забрински, доктор Карпентер, — холодно сказал Роулингс. — В отличие от нас, остальных, он был лишен преимуществ хорошего воспитания. Оно и понятно: родился-то он в Бронксе.

— А чего такого я сказал? — невозмутимо проговорил Забрински. — Я же имел в виду Королевский флот. Правда, док?

— Можно сказать, я приписан к нему.

— Разумеется, внештатно, — кивнул Роулингс. — А с чего это вдруг вас потянуло в Арктику, док? Если в отпуск, то там мне жарко, доложу я вам.

— Людям на «Зебре» понадобится срочная медицинская помощь. Если, конечно, они еще живы.

— У нас на борту есть свой врач, и он, как я слыхал от тех, кого он пользовал, довольно ловко управляется со стетоскопом. Большой спец.

— Доктор, ваше стремление просто неразумно, — строго заметил Забрински.

— Именно это я и имел в виду, — как бы извиняясь, пояснил Роулингс. — Мне нечасто случается общаться с таким же образованным человеком, как я сам, так что поневоле станешь походить на остальных. Дело в том, что «Дельфин» битком набит лекарствами.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся я. — Да, но оставшиеся в живых люди, которых нам предстоит найти, могут страдать от переохлаждения, обморожения и даже гангрены. А я в таких делах действительно кое-что смыслю.

— Неужели? — Роулингс углубился в изучение того, что осталось на дне его чашки. — Интересно, как можно стать таким специалистом?

Хансен, очнувшись, оторвал взгляд от окна, за которым царил снежный мрак.

— Доктор Карпентер не в суде, — мягко сказал он. — И совещание обвинителей на этом прекращается.

Допрос прекратился. Подобную фамильярность в общении между офицером и подчиненными, эдакое лихое панибратство и снисходительно-пренебрежительное обращение друг к другу, обогащенное обманчивыми оттенками, присущими дешевой комедии, — все это я уже видел раньше, хоть и нечасто. Нечто похожее я наблюдал в общении между членами экипажа одного новейшего бомбардировщика британских военно-воздушных сил: такие дружеские взаимоотношения возможны только в тесно сплоченной группе знатоков своего дела, где каждый сознает свою полную зависимость от остальных членов группы. Невольная бесцеремонность и фамильярность в отношениях вовсе не свидетельствует об отсутствии дисциплины, как раз напротив: это есть доказательство высочайшего уровня самодисциплины, когда один специалист ценит в другом не только его профессиональное мастерство, но и чисто человеческие достоинства. Ясно было и то, что в своем поведении моряки руководствуются определенным неписаным сводом правил. В кажущемся бесцеремонно-непочтительном отношении Роулингса и Забрински к лейтенанту Хансену угадывалась некая незримая черта, за которую ни один из них никогда бы не переступил; что же до Хансена, то он всячески старался не показывать своего превосходства над подчиненными, когда бросал в их адрес колкие замечания. Хотя при этом ни у кого из них не возникало ни тени сомнения насчет того, кто здесь начальник.

Покончив с расспросами, Роулингс и Забрински принялись на чем свет стоит костерить Шотландию и, в частности, базу Холи-Лох, как совершенно непригодную для подводных лодок, как вдруг мимо окна столовой пронесся джип — в свете его фар снежная круговерть казалась еще гуще и темнее. Прервавшись на полуслове, Роулингс вскочил на ноги, потом медленно и задумчиво опустился на стул.

— Это заговор! — объявил он. — Теперь держись!

— Видал, кто к нам пожаловал? — спросил Хансен.

— Еще бы! Сам Кривоногий Энди.

— Я этого не слышал, Роулингс, — холодно бросил Хансен.

— Вице-адмирал американского военно-морского флота Джон Гарви, сэр.

— Кривоногий Энди, ишь ты! — задумчиво проговорил Хансен и подмигнул мне. — Адмирал Гарви, командующий нашими военно-морскими силами в НАТО. Интересные дела. И чего он здесь позабыл?

— Никак разразилась третья мировая война, — объявил Роулингс. — Так что адмиралу самое время пропустить первый стаканчик мартини — и полный порядок…

— Часом не с вами ли он прилетел вечером из Ренфрю на той вертушке, — сурово прервал его Хансен.

— Нет.

— А вы с ним случаем не знакомы?

— Никогда даже не слышал о нем раньше.

— Интересно, интересно, — проговорил Хансен.

Несколько минут прошло в бессвязной болтовне: Хансен и двое подчиненных, забыв, очевидно, обо всем на свете, думали и гадали, кой черт принес сюда адмирала Гарви — и вдруг в столовую ворвался порыв ветра со снегом; в распахнутой настежь двери появился моряк в синей штормовке. Войдя внутрь, он направился к нашему столу.

— Привет от капитана, лейтенант. Будьте любезны проводить доктора Карпентера в его каюту.

Хансен кивнул, поднялся и повел нас на выход. Снег валил уже не так сильно, кругом царила кромешная мгла, с севера по-прежнему дул ледяной, пронизывающий ветер. Хансен двинулся к ближайшим сходням, подойдя к ним, остановился в свете прожектора и, увидев, как моряки и рабочие верфи, словно призраки, окутанные белым саваном, осторожно опускают в носовой люк застропленную торпеду, повернулся и направился к кормовым сходням. Когда мы оказались внизу, на палубе, Хансен предупредил:

— Глядите под ноги, док. Здесь немного скользко.

Он не ошибся, и я, памятуя о ледяной купели бухты Холи-Л ох, ожидавшей меня в случае одного неверного шага, все время был начеку. Проникнув под брезентовый навес, которым был обтянут кормовой люк, мы буквально свалились по железному трапу в теплый, тщательно выдраенный, сверкающий чистотой дизельный отсек, заставленный сложнейшими механизмами, выкрашенными в серый цвет, и контрольно-измерительными щитами; в каждом горели яркие немигающие флуоресцентные лампы.

— И вы не станете завязывать мне глаза, лейтенант? — спросил я.

— А зачем? — усмехнулся тот. — Вы, наверное, итак все знаете. А если нет, все равно никому не расскажете — в противном случае можете считать, что небо в клетку на несколько лет вперед вам обеспечено.

Я прекрасно понял, что он имел в виду. И последовал за ним, мягко ступая по черному резиновому покрытию палубы, мимо крышек двух огромных машин, в которых без труда можно было угадать электрические турбогенераторы. Дальше стояли установки куда более внушительных размеров, за ними была дверь, а за дверью тянулся довольно узкий проход длиной футов тридцать. Пока мы шли, я всю дорогу ощущал под ногами сильную вибрацию и гул. Где-то рядом, похоже, находился ядерный реактор. Он действительно был рядом, прямо под нами. Вдоль прохода прямо в палубу были вмонтированы люки, задраенные круглыми крышками, которые, вероятно, закрывали плотно освинцованные смотровые окошки — единственный ближайший доступ к ядерному горнилу «Дельфина», скрытому в глубине его чрева.

В конце прохода виднелась другая наглухо задраенная дверь — миновав ее, мы попали в отсек, где, очевидно, размещался центральный пост «Дельфина». Слева — отгороженная переборкой радиорубка, справа — целая батарея механизмов и загадочных цифровых досок, а прямо впереди — большой штурманский стол. Чуть дальше, посреди рубки, стояла система выдвижных устройств, за ними, в глубине, располагалась перископная площадка со спаренными перископами. В общем, этот центральный пост был вдвое больше тех, что я видел на дизельных подводных лодках, при том, что здесь едва ли не каждый квадратный дюйм пространства был занят тем или иным хитроумным устройством или прибором, а за переплетенными в гирлянды проводами, кабелями и трубами самых разных видов и размеров даже трудно было различить проход на носовую палубу.

Передняя часть центрального поста была точной копией многоместной кабины экипажа многодвигательного реактивного самолета. Здесь, прямо напротив приборов с зачехленными градуированными шкалами различались два отдельных роговидных штурвала, похожих на авиационные, и ручки управления. Позади штурвалов стояли два кожаных кресла, на каждом, как я успел заметить, имелись пристяжные ремни, предназначенные для рулевого. Интересно, какие трюки мог проделывать «Дельфин», если рулевому, чтобы не вылететь из кресла, приходилось пристегиваться ремнями безопасности!

Напротив поста управления, на выходе из центрального поста, в глубине прохода находился другой отгороженный переборками отсек. Никаких табличек на его двери не было, а спросить, что это за помещение, я не успел. Хансен спешно увлек меня дальше по проходу; остановившись у первой двери слева, он постучал. Дверь отворилась. На пороге стоял капитан Свенсон.

— А, вот и вы. Извините, что заставил вас ждать, доктор Карпентер. Отходим в шесть тридцать. Джон, — это Хансену, — вы управитесь в срок?

— Все зависит от того, как скоро погрузят торпеды, капитан.

— Мы берем только шесть.

Хансен вскинул бровь, но смолчал. А потом сказал:

— Загружаем прямо в аппараты?

— Да, они должны быть наготове.

— Без запчастей?

— Без.

Хансен кивнул и ушел. Свенсон пригласил меня в свою каюту и закрыл дверь.

Каюта капитана Свенсона, признаться, была чуть больше телефонной будки, но не настолько, чтобы это сразу бросалось в глаза. Встроенная койка, раздвижной умывальник, маленький письменный стол и стул, складной табурет, рундук, несколько ретрансляторов с градуированной шкалой прямо над койкой, и все. Тот, кто отважился бы станцевать здесь твист, наверняка ударился бы раз десять обо все, что угодно — даже оставаясь посреди каюты.

— Доктор Карпентер, — сказал Свенсон, — позвольте представить вам адмирала Гарви, командующего американскими военно-морскими силами в НАТО.

Адмирал Гарви поставил стакан, который держал в руке, поднялся с единственного стула и протянул мне руку. Как только он встал, соединив ноги вместе, я, заметив более чем зримое расстояние между его коленями, без труда догадался, чем он был обязан первой частью своего прозвища — Кривоногий Энди: на шаткой палубе корабля адмирал, подобно Хансену, чувствовал себя как дома. Это был высокий, краснолицый, убеленный сединами мужчина с белесыми бровями и горящими голубыми глазами; в нем ощущалось нечто такое, что присуще всем без исключения высшим флотским чинам, независимо от цвета кожи или национальности.

— Рад с вами познакомиться, доктор Карпентер. Извините за… гм… не слишком радушный прием, но у капитана Свенсона имелись на это полные основания. Его люди следили за вами?

— Они позволили мне угостить их чашечкой кофе в столовой.

Адмирал улыбнулся:

— Ох уж эти «атомщики», никому не доверяют! Сдается мне, репутация американцев как гостеприимных хозяев изрядно подмочена. Хотите виски, доктор Карпентер?

— Я думал, американские военные корабли содержатся всегда сухими, сэр.

— Так оно и есть, дорогой мой, так оно и есть. Если не считать самой малой дозы спирта — для медицинских целей, разумеется, из моих личных запасов. — Он достал флягу, размерами напоминавшую армейскую, и обычный стаканчик, похожий на тот, в который кладут зубные протезы перед сном. — Прежде чем отважиться на путешествие к далекой цитадели, каковой является горная Шотландия, предусмотрительный человек обязан принять кое-какие меры предосторожности. Я хочу попросить у вас прощения, доктор Карпентер. Прошлой ночью в Лондоне я виделся с вашим адмиралом Хьюсоном и собирался прибыть сюда еще утром, чтобы уговорить капитана Свенсона взять вас на борт. И вот не успел.

— Уговорить, сэр?

— Вот именно, — адмирал вздохнул. — Капитаны наших атомных подводных лодок — народ чувствительный и несговорчивый. К своим кораблям они относятся как хозяева — словно им принадлежит контрольный пакет акций компании «Электрик боут», где строится большая часть этих лодок. — Он поднял стакан. — За успех, ваш и капитана. Надеюсь, вы отыщете этих бедняг. Хотя лично я за это не поставлю и одного против тысячи.

— Я думаю, мы их найдем, сэр. Вернее, это сделает капитан Свенсон.

— Вы уверены? — медленно проговорил адмирал. — Или просто думаете?

— Может, и так.

Адмирал поставил стакан, и огонек в его глазах потух.

— Адмирал Хьюсон, должен заметить, говорил о вас весьма уклончиво. Кто вы, Карпентер? Что за птица?

— Так он, верно, и сам вам сказал, адмирал. Я всего лишь врач, приписанный к военно-морскому флоту, и…

— Военно-морской врач?

— Ну, не совсем.

— Гражданский, значит.

Я кивнул, а адмирал и Свенсон обменялись взглядами, которые даже не сочли нужным от меня скрывать. Если их и обрадовала перспектива принять на борт засекреченной новейшей американской подводной лодки иностранца, и к тому же штатского, значит, они просто не показали виду. Адмирал Гарви сказал:

— Ну-ну, продолжайте.

— Это все. Я изучаю влияние окружающей среды на здоровье человека по заданию различных служб. Состояние человеческого организма в экстремальных условиях — в Арктике или в тропиках, в невесомости — при моделировании условий космических полетов — или под большим давлением — когда человек вынужден покинуть подводную лодку. В общем…

— Подводными лодками, — поймал меня на слове адмирал Гарви. — Вы когда-нибудь выходили в море на подводной лодке, доктор Карпентер? Я имею в виду настоящее плавание?

— Приходилось. Мы выяснили, что условия, созданные в искусственных спасательных камерах, весьма далеки от реальных.

Адмирал и капитан Свенсон сделались мрачнее тучи. Иностранец — уже из ряда вон. Иностранец, да к тому же штатский, и того хуже. Но чтобы штатский иностранец разбирался в подводных лодках — тут уж вообще нет слов. Мне не нужно было ломать голову, чтобы понять, о чем они думают. На их месте я бы тоже пришел в изумление.

— Но почему вас интересует именно дрейфующая полярная станция «Зебра», доктор Карпентер? — спросил прямо в лоб адмирал Гарви.

— Меня туда направило Адмиралтейство, сэр.

— Так-то оно так, — устало проговорил адмирал. — Адмирал Хьюсон мне говорил, но почему именно вас?

— Я немного знаю Арктику, сэр. Меня считают неплохим специалистом по лечению обморожений и гангрены. Я могу спасти жизнь людям, у которых наверняка поражены легкие, а ваш судовой врач этого не может.

— Дайте мне два-три часа, и я соберу здесь дюжину таких специалистов, — бесстрастно заметил Гарви. — Причем из кадровых офицеров американского военно-морского флота. И это еще не все, Карпентер.

Разговаривать становилось все труднее. Я снова попытался объяснить все как есть и сказал:

— Я знаю дрейфующую полярную станцию «Зебра». Я помогал выбирать для нее место. Ставить лагерь. Ее начальник майор Холлиуэлл — мой давний и близкий друг. — Последние мои слова были правдой лишь наполовину, но сейчас было не время и не место выяснять, что правда, а что ложь.

— Ну-ну, — задумчиво проговорил Гарви. — И после этого вы еще утверждаете, что вы обыкновенный врач?

— Многофункциональный, сэр.

— Похоже на то. В таком случае, Карпентер, коли вы всего-навсего простой эскулап, как вы объясните вот это? — Он взял со стола бланк радиограммы и подал мне:

— Она только что получена из Вашингтона в ответ на запрос капитана Свенсона касательно вас.

Я взглянул на радиограмму. В ней говорилось: «Репутация доктора Нила Карпентера не подлежит сомнению. Вы можете доверять ему полностью. Повторяю — полностью. Необходимо оказывать ему всяческое содействие в условиях, ставящих под угрозу безопасность подводной лодки и жизнь экипажа». Радиограмму подписал начальник оперативного управления флотом.

— Признаться, слишком как-то по-граждански выразился начальник оперативного управления флотом, — вернул я радиограмму. — Тем более не понимаю, как можно сомневаться после такой рекомендации. Она удовлетворит любого.

— Только не меня, — серьезно сказал Гарви. — Главная ответственность за безопасность «Дельфина» лежит на мне. Эта бумага дает вам более или менее полную свободу действий и право требовать от капитана Свенсона того, что, быть может, будет противоречить его намерениям… Этого я допустить не могу.

— Какое имеет значение можете вы это допустить или нет? У вас есть приказ. С какой стати вы нарушаете его?

Адмирала не взорвала моя непочтительность. Он даже бровью не повел. Его совершенно не задело то, что он даже не знал причину моего таинственного появления на базе; его, видно, беспокоило только одно — безопасность подводной лодки. Адмирал сказал:

— Если бы я считал, что главная задача «Дельфина» — оставаться в постоянной боевой готовности, а не пускаться в Бог весть какую авантюру в Арктике или, если бы я думал, что ваше присутствие на борту подводной лодки представляет опасность, я отменил бы приказ вышестоящего начальства. Здесь я главнокомандующий. И со многим я просто не могу согласиться.

Положение сложилось — не позавидуешь. Адмирал был не из тех, кто бросает слова на ветер. Я обвел обоих медленным оценивающим взглядом, думая о том, чем же их можно пронять. Пораскинув недолго мозгами, я заметно понизил голос и спросил:

— Эта дверь звуконепроницаема?

— Более или менее, — ответил Свенсон. Как бы осознав необходимость такой реакции, он тоже понизил голос:

— Я не собираюсь пудрить вам мозги, требуя поклясться в сохранении некой тайны, — бесстрастно начал я. — Но прошу запомнить: вы сами вынудили меня рассказать то, что сейчас услышите, в противном случае адмирал Гарви попросту отправит меня на берег.

— Говорите, об этом никто не узнает, — сказал Гарви.

— Вы уверены? Впрочем, дело не в этом. Итак, джентльмены, прошу внимания. Дрейфующая полярная станция «Зебра» официально значится как метеорологическая станция министерства авиации. Она действительно принадлежит оному, правда, из всего ее персонала к метеорологии имеют отношение, дай Бог, два человека.

Адмирал Гарви вновь наполнил стаканчик и передал мне молча, как ни в чем не бывало. Старик умел скрываться за личиной хладнокровия.

— Люди, которых вам предстоит найти, — продолжал я, — первоклассные специалисты в области радиолокации, ведения поиска с помощью системы инфракрасного излучения и электронной компьютерной техники, они работают с новейшими приборами, какие еще никто никогда не использовал. Мы вычислили — не имеет значения как — систему сигналов отсчета времени, которую используют русские при подготовке своих ракет к пуску. На «Зебре» имеется большая параболическая антенна, с ее помощью можно засечь и усилить эти сигналы за считанные секунды после их подачи. Антенны радиолокационной станции дальнего действия и тепловой системы самонаведения определяют пеленг ракеты, и в течение трех минут после ее пуска можно рассчитать ее вес, скорость полета и точный курс с ничтожной погрешностью. Все расчеты, конечно, делаются на компьютерах. Спустя еще минуту полученные данные поступают на станции наведения противоракет, рассредоточенные между Аляской и Гренландией, а еще через минуту в воздух поднимается противоракета с двигателем на твердом топливе, оснащенная системой самонаведения по тепловому излучению; вслед за тем ракета противника перехватывается и самым безопасным образом уничтожается в воздушном пространстве Арктики. Если вы взглянете на карту, то увидите — сейчас «Зебра» находится в непосредственной близости от места расположения пусковых шахт русских и всего лишь в нескольких сотнях миль от линии «дью» линии РЛС раннего обнаружения. А линия «дью» в настоящее время отчего-то полностью бедствует.

— В таких делах я ни черта не смыслю, — невозмутимо проговорил Гарви. — Мне и раньше-то никогда не приходилось об этом слышать.

Признание адмирала меня ничуть не удивило. Лично я тоже не слыхал ничего подобного, покуда сам не придумал. Представляю себе, что скажет капитан Свенсон, случись нам рано или поздно добраться до станции. Но, если нам это все же удастся, уж с капитаном-то я как-нибудь разберусь. Главным же сейчас для меня было отправиться на ее поиски.

— Сомневаюсь, — продолжал я, — чтобы во всем мире нашлась хотя бы дюжина человек, догадывающихся о том, что происходит на «Зебре». Зато вы теперь знаете. И, думаю, понимаете, как важно для свободного мира, чтобы станция продолжала работать. И если там случилось что-то серьезное, это надо выяснить как можно быстрее.

— Да уж, вы еще тот врач, — усмехнулся Гарви. — Капитан Свенсон, как скоро вы рассчитываете выйти в море?

— Закончим погрузку торпед, дойдем до Ханли, примем на борт последнюю партию провизии, заберем теплую одежду — и полный вперед, сэр.

— Вот как? А вы говорили, что собираетесь совершить пробное погружение — проверить горизонтальные рули и отдифферентовать лодку в подводном положении, поскольку из-за недокомплекта торпед, как вы сказали, могут возникнуть кое-какие трудности.

— Я сказал это до того, как послушал доктора Карпентера. Теперь же я готов мчаться на всех парах, сэр, как он того хочет. Я погляжу, так уж ли необходимо проверять дифферент лодки прямо сейчас. Если нет — мы сделаем это в море.

— Это ваша лодка, — подтвердил Гарви. — А где, к слову, вы думаете разместить доктора Карпентера?

— В каюте старпома и стармеха найдется место еще для одной койки, — улыбнулся мне капитан, — я уже распорядился отнести туда ваш чемодан.

— Наверно, здорово намучились с замком? — полюбопытствовал я.

Капитан, ради приличия, покраснел:

— Первый раз видел такой хитроумный замок на чемодане, — признался он. — Он-то, пожалуй, больше, чем все остальное, навел нас с адмиралом на подозрения, тем паче, что нам так и не удалось его открыть. Мне нужно еще кое о чем переговорить с адмиралом, так что давайте-ка я прямо сейчас вас и провожу в отведенное вам помещение. Обед ровно в восемь.

— Благодарю, но я обойдусь без обеда.

— На «Дельфине» еще никто не страдал от морской болезни, уверяю вас, — улыбнулся Свенсон.

— Уж лучше я посплю. Почти трое суток не смыкал глаз — последние пятьдесят пять часов провел в дороге. Я просто устал, вот и все.

— Да уж, сюда вы добирались долго, — снова улыбнулся Свенсон. Казалось, улыбка никогда не сходит с его лица, а ведь кто-то думает, что она еще что-то означает. — И где же вы были пятьдесят пять часов назад, доктор?

— В Антарктике.

Адмирал Гарви уставился на меня, но смолчал.

 

II

Проснулся я совершенно разбитый, как будто проспал целую вечность. Часы показывали половину десятого, понятное дело — следующего утра, а не прошлого вечера; стало быть, проспал я пятнадцать часов кряду.

В каюте было темно. Я встал, отыскал на ощупь выключатель, включил свет и огляделся. Ни Хансена, ни старшего механика не было: они, верно, зашли уже после того, как я уснул, а ушли до того, как я проснулся. И вдруг понял, что нахожусь в царстве тишины и покоя: крутом ни звука, ни малейшего шороха. Как будто я оказался в собственной спальне. Что случилось? Отчего мы все еще стоим? Почему, черт возьми, не плывем? Я был готов поклясться, что прошлой ночью капитан Свенсон согласился со мной — надо было спешить.

Я быстро умылся в раскладном, как в спальном вагоне, умывальнике, смирившись с отсутствием мыла, надел рубашку, брюки, ботинки и вышел из каюты. В коридоре, по правому борту, в нескольких футах я заметил открытую дверь. Приблизившись к ней, я заглянул внутрь. Без сомнения, это была офицерская кают-компания: один из офицеров еще завтракал, не спеша расправляясь с бифштексом, яичницей и жареным картофелем и умиротворенно почитывая иллюстрированный журнальчик, — одним словом, срывал цветы удовольствия. Он был примерно моего возраста, крупный и явно склонный к полноте — обычное дело, должен заметить, для тех членов экипажа, кто любит вдосталь покушать и не любит двигаться, — с коротко стриженными черными волосами, подернутыми на висках сединой, и веселым, умным лицом. Заметив меня, он поднялся и протянул руку.

— Вы, как я понимаю, доктор Карпентер. Добро пожаловать в кают-компанию. Меня зовут Бенсон. Садитесь, садитесь.

Я выпалил что-то вроде приветствия и тут же спросил:

— Что случилось? Задержка? Почему стоим?

— В этом-то и есть беда нашего времени, — безрадостно проговорил Бенсон. — Все куда-то спешат. А к чему приводит спешка? Сейчас скажу…

— Простите, мне нужен капитан. — Я повернулся, чтобы уйти, но Бенсон положил мне руку на плечо.

— Успокойтесь, доктор Карпентер. Мы в море. Садитесь.

— В море? Под водой? Я ничего не чувствую.

— Что можно почувствовать на глубине триста футов. А то и четыреста. Впрочем, я и сам в таких пустяковых делах ни черта не смыслю, — признался он. — Пусть ими занимаются механики.

— Механики?

— Капитан, старший механик и им подобные. — Он взмахнул рукой, изображая прямую линию, как бы давая мне понять, насколько широко значение слова «механики». Есть хотите?

— Мы вышли из Клайда?

— Если Клайд не простирается дальше на север — за пределы Шотландии, тогда да.

— Что-что? Бенсон усмехнулся:

— Последнее контрольное погружение-всплытие мы делали в Норвежском море, на широте Бергена.

— Значит, сегодня только утро вторника, — предположил я, ощущая, что выгляжу полным дураком.

— Только утро вторника, — рассмеялся Бенсон. — И если вы сумеете вычислить, с какой скоростью мы шли последние пятнадцать часов, то сможете определить наше точное местонахождение, однако, я буду вам весьма признателен, если свои вычисления вы оставите при себе. — Он откинулся в кресле и громко крикнул: — Генри!

Из закутка — судя по всему там был буфет — возник старший вестовой в белой куртке. Это был высокий худощавый малый со смуглым и печально вытянутым лицом, похожим на морду спаниеля, только что сожравшего какую-то гадость. Взглянув на Бенсона, он многозначительно спросил:

— Еще картошки, док?

— Ты же прекрасно знаешь — больше одной порции твоего подгоревшего дерьма мне в жизни не одолеть, — с достоинством отрезал Бенсон. — По крайней мере, за завтраком. Познакомься, Генри, — доктор Карпентер.

— Здрасьте, — слащавым голосом произнес Генри.

— Завтрак, Генри! — скомандовал Бенсон. — И учти, доктор Карпентер — англичанин. И мне бы не хотелось, чтобы он ушел, проклиная жратву, которую скармливают морякам американского военно-морского флота.

— Если кому-то не по душе наши разносолы, — мрачно выдавил Генри, — пускай тот оставит свои вкусы при себе. Эй, там! Еще один завтрак! Да поживей!

— Ради Бога, не стоит себя утруждать, — сказал я. — Есть такие вещи, которые мы, привередливые англичане, просто на дух не переносим, особенно по утрам. И одна из них — жареный картофель.

Генри сочувственно кивнул и удалился. Я сказал:

— Так вы, как я полагаю, и есть доктор Бенсон?

— Штатный судовой врач на «Дельфине», и к тому же офицер, ни больше, ни меньше, — признался он. — Единственный, чья профессиональная пригодность была взята под сомнение, иначе зачем вы здесь?

— Уверяю, я вас ни в чем не стесню.

— Знаю-знаю… — скороговоркой проговорил Бенсон. Причем я не смог не сообразить, что без участия Свенсона тут не обошлось: наверняка капитан строго-настрого запретил офицерам докучать Карпентеру своими расспросами. И я снова подумал: интересно, что скажет Свенсон, когда мы прибудем на полярную станцию — если мы до нее доберемся — и поймет, как ловко я их обвел вокруг пальца.

Между тем Бенсон, улыбнувшись, продолжал:

— Здесь, на этой лодке, и одному-то врачу нечего делать, не говоря уже о двоих.

— Значит, работой вы не особенно перегружены?

Судя по тому, что завтракал он не торопясь, именно так оно и было.

— Перегружен! Да я сижу в лазарете, как приклеенный, каждый божий день — хоть бы одна живая душа заглянула. Заходят только, когда мы возвращаемся после долгого плавания, да и то — снять паршивую головную боль. Так что главная моя работа и специальность — следить за уровнем радиации и загрязнения воздуха. В былые времена, на первых подлодках, воздух становился грязным через несколько часов после погружения. Не то, что теперь: сейчас мы можем месяцами торчать на глубине, — он осклабился. — В общем, работенка у меня не пыльная. У каждого на борту есть пленочный дозиметр, и мое дело — время от времени проверять его показания: уровень радиации здесь обычно меньше, чем где-нибудь на пляже, не в самое пекло, конечно.

С воздухом и того проще. Заботу доставляют только окись и двуокись углерода. Правда, у нас имеется воздухоочиститель, он поглощает выдыхаемую двуокись углерода и откачивает ее за борт. Что касается окиси углерода — а ее было бы гораздо меньше, будь курение на борту запрещено, вот только бунт на корабле нам совершенно ни к чему, тем более на трехсотфутовой глубине, — то она сгорает в специальной топке, после чего, как и двуокись, откачивается за борт. Но даже ко всему этому я не имею практически никакого отношения, потому как у меня есть толковый механик, он содержит очистительные машины в отличном состоянии. — Бенсон вздохнул. — Есть тут у меня и операционная, она вам очень понравится, доктор Карпентер. Хирургический стол, зубоврачебное кресло и еще много всего… И самое страшное, с чем мне довелось иметь дело, — это ожог: во время лекции наш кок заснул с сигаретой в руке и опалил себе пальцы.

— Лекции?

— Надо же мне хоть чем-нибудь заниматься, чтобы не свихнуться. Два часа в день я трачу на то, чтобы прочитать последние публикации из области медицины, но какой в этом толк, если у меня нет возможности практиковать? Вот я и читаю лекции. Рассказываю о тех местах, где нам предстоит побывать — и всем интересно. Меня слушают даже тогда, когда я говорю о здоровье и гигиене. Когда же речь заходит о пагубных последствиях переедания и слабой физической подготовке, тут уж они отключаются. Да и сам я не думаю о том, что говорю. Как раз на одной такой лекции наш кок и погорел. Вот почему дружище Генри, старший вестовой, критически и свысока судит о вкусах тех, кому, как он считает, недостает чувства меры. Сам он лопает за двоих, однако в силу того, что с его пищеварительным трактом творится что-то неладное, он всегда остается худым и плоским, как щепка. Хотя клянется, что это, мол, от недоедания.

— В общем, жизнь у вас — сплошная малина, не то, что у обычного практикующего врача.

— Что верно, то верно. — Он просиял. — Но есть у меня одна работенка, вернее, любимое занятие, — которой нет ни у одного практикующего врача. «Ледовая машина». Я на ней собаку съел.

— А что думает об этом Генри?

— Что? Генри? — Бенсон рассмеялся. — Это совсем не то, что вы думаете. Я вам потом покажу.

Генри принес завтрак. Как бы мне хотелось, чтобы здесь сейчас оказался метрдотель из какого-нибудь лондонского пятизвездочного отеля — он увидел бы тогда, каким должен быть настоящий завтрак!

Когда я покончил с едой, Бенсон сказал:

— Командир Свенсон предупредил, что вы можете осмотреть корабль. Я в вашем полном распоряжении.

— Очень мило, с вашей стороны. Но сначала я хотел бы побриться, одеться и поговорить с капитаном.

— Брейтесь на здоровье, никто вам не мешает. Что касается одежды, то самая удобная одежда на борту — рубашка и брюки. И еще капитан просил передать, что он непременно растолкует вам все, что может вызвать ваш интерес.

После того, как я побрился, Бенсон повел меня осматривать этот плавучий подводный город; должен признаться, «Дельфин» мог дать сто очков вперед всем британским подлодкам, которые я видел: по сравнению с ним они казались настоящими реликтами ледникового периода.

С самого начала нужно сказать, что размеры лодки были просто потрясающие. Внутри огромного корпуса помещались мощный ядерный реактор, равный по мощности реакторам, что стоят на трехтысячетонных надводных кораблях, и три нижние палубы вместо одной, как на обычной подлодке. Благодаря удачному сочетанию крупных размеров корпуса и мягких тонов, в которые были выкрашены все внутренние помещения, рабочие отсеки и проходы, создавалось удивительное впечатление легкости, воздушности и, кроме того, простора.

Первым делом Бенсон, конечно же, повел меня в лазарет. Это была одновременно самая маленькая и наиболее оснащенная операционная из всех, что я когда-либо видел: любой врач, который пожелал бы провести серьезную операцию или просто запломбировать зуб, мог бы найти здесь все необходимое. Однако в отличие от традиционных, утилитарных плакатов, которые обычно развешивают на стенах врачебных кабинетов, Бенсон украсил единственную, свободную от хирургического и прочего медицинского оборудования переборку лазарета красочными портретами всех мультипликационных персонажей, каких я знал — от Попая до Пиноккио; и как бы в довершение всего там висело двухфутовое изображение Мишки-Йога в безупречно чистом галстуке, усердно отпиливающего дощечку на указательном столбе, в том месте, где было первое слово объявления, гласившего: «Не кормите медведей!» Картинки висели во всю переборку — от пола до потолка.

— Совсем не похожи на обычные плакаты, с красотками, — заметил я.

— Этого добра у меня тоже хватает, — печально вздохнул Бенсон. — Я одолжил их у заведующего фильмотекой, понимаете? Но вывешивать на всеобщее обозрение такое нельзя — разлагает дисциплину. И все же. Они хоть как-то скрашивают затхлую обстановку, а то тут, как в морге, не так ли? Да и потом, я думаю, радует глаз редких больных — отвлекает внимание, пока я роюсь в старом учебнике в поисках злосчастной 217-й страницы, чтобы выяснить, какая хворь их одолела.

Выйдя из операционной, мы миновали кают-компанию, офицерские каюты и спустились на палубу ниже, где находились жилые помещения команды. Бенсон показал мне отдраенные до блеска, выложенные кафелем душевые, сверкающий чистотой кубрик, а затем провел в столовую команды.

— А вот и сердце корабля, — объявил он. — Оно не в ядерном реакторе, как полагают непосвященные, а здесь. Вы только взгляните: высококачественная система воспроизведения звука, музыкальный автомат, проигрыватель, кофейный автомат, машина, делающая мороженое, кинозал, библиотека, игорная комната. Разве можно сравнивать какой-то там ядерный реактор с эдаким чудом? Подводники былых времен перевернулись бы в гробах, знай они, как мы тут живем: по сравнению с ними мы — как сыры в масле. Может, оно действительно так и есть, а может нет, тем парням никогда не приходилось сидеть под водой месяцами… Кстати, именно тут я на сон грядущий читаю лекции о вреде переедания. — Бенсон нарочито повысил голос, как бы в укор семи или восьми матросам, которые сидели за столами, пили кофе, курили и читали. — И результат моих лекций о пользе диеты, доктор Карпентер, как вы сами можете убедиться, налицо. Вы когда-нибудь видали подобную компанию откормленных донельзя молокососов.

Матросы весело загоготали. Они, видно, уже привыкли к тому, что Бенсон любил перегнуть палку, и относились к его шуткам без всякой обиды. Они производили впечатление молодцов, которые не ударят в грязь лицом, окажись у них в руках нож с вилкой, и каждый из них с виду был весьма далек от идеала, который старался вылепить из них Бенсон. Матросы, высокие и маленькие, все, как один, имели любопытное сходство, объединявшее, как я успел заметить, Забрински и Роулингса, — это взгляд, спокойный, уверенный и жизнерадостный взгляд знатоков своего дела, отличавший их от обычных людей.

Бенсон добросовестно представил мне матросов и подробно рассказал, чем каждый из них занимается. А команде, в свою очередь, он объяснил, что я, дескать, врач британского военно-морского флота и в плавание на подлодку, мол, отправился, чтобы проверить себя в новых условиях. Свенсон, должно быть, велел ему говорить именно это, что, в сущности, было истинной правдой, дабы избежать ненужных кривотолков по поводу моего присутствия на лодке.

Бенсон заглянул в крохотное помещение, расположенное сразу же при выходе из столовой.

— Воздухоочистительный отсек, — сказал он. — А это — Харрисон, механик. Как ведет себя наш проказник, Харрисон?

— Отлично, док, нет слов. На углекислотном датчике по-прежнему тридцать миллионных единиц. — Он раскрыл вахтенный журнал с колонками цифр. Бенсон изобразил там какую-то закорючку, они обменялись еще двумя-тремя словами, и мы вышли.

— Полдня я занимаюсь только тем, что хожу с ручкой в руке и подмахиваю разные бумажки, — признался Бенсон. — Вы, я думаю, не горите желанием осмотреть мешки с мукой, говяжьи туши, тюки с картошкой и всякие консервы — их у нас около ста видов.

— Не очень. Зачем?

— Добрая половина носовой части, прямо под нами, занята под кладовую, там всякой снеди хоть пруд пруди. На мой взгляд, это и впрямь выше головы. Но, как ни крути, такой запас рассчитан на сто человек, как раз на три месяца — минимум столько времени мы можем оставаться под водой в случае необходимости. Черт с ней, с кладовой, от одного только вида всех этих запасов меня прямо с души воротит. Я сразу же ощущаю свое полное бессилие в борьбе за правильное питание. Тогда уж лучше пойдем поглядим, где все эти разносолы готовятся.

И Бенсон повел меня прямо на камбуз — маленькое квадратное помещение, сплошь выложенное кафелем и заставленное предметами из сверкающей нержавеющей стали. При нашем появлении кок, дюжий малый во всем белом, повернулся и, осклабившись, обратился к Бенсону:

— Пришли снять пробу, док?

— Вовсе нет, — холодно ответил Бенсон. — Доктор Карпентер, это Сэм Макгир, главный кок и первый мой враг. Ты лучше скажи, какую прорву калорий и в каком виде ты намерен запихнуть в глотки команды сегодня?

— Такое и запихивать не придется, — самодовольно признался Макгир. — Супчик, что надо, отличный говяжий филей, жареная картошка и яблочный пирог — сколько влезет. Пальчики оближете, и к тому же питательно.

Бенсона передернуло. Он пулей выскочил из камбуза, потом резко остановился и указал на здоровенную бронзовую трубу с толщиной стенок десять дюймов и высотой фута четыре. Сверху труба была накрыта тяжелой крышкой на петлях с зажимом.

— Любопытная штуковина, доктор Карпентер. Угадайте, Что это такое?

— Скороварка?

— Верно, похоже? Это установка для удалений отходов. В прежние времена, когда подводникам приходилось всплывать чуть ли не каждые три часа, никаких проблем с отходами у них не было — они попросту выбрасывали все за борт. Но теперь, когда по меньшей мере неделю торчишь на трехсотфутовой глубине, волей-неволей не можешь выйти на палубу, чтобы выбросить мусор, удаление отбросов представляет значительные трудности. Труба идет прямо к большому водонепроницаемому люку в днище «Дельфина»; на нижнем конце трубы имеется герметичная крышка, она соединяется непосредственно с люком при помощи блокировочной системы, не позволяющей крышкам трубы и донного люка открыться одновременно — иначе, пиши пропало. Сэм либо один из его верных помощников, не сходя с места, упаковывает отходы в нейлоновую сетку или полиэтиленовый мешок, догружает кирпичами и…

— Кирпичами, говорите?

— Вот именно. Сэм, сколько кирпичей у нас на борту?

— По последним подсчетам — больше тысячи штук, док.

— Настоящая стройплощадка, да? — усмехнулся Бенсон. — Благодаря кирпичам есть уверенность, что емкости с отходами уйдут прямиком на глубину, а не всплывут на поверхность: вот видите, даже в мирное время мы все наши секреты храним в глубокой тайне. Скопятся три-четыре мешка — открываем верхнюю крышку, и пакеты отправляются за борт. Потом донный люк снова наглухо задраивается. Все очень просто.

— Проще некуда.

Не знаю почему, но эта хитроумная штуковина меня просто очаровала. Позднее мне пришлось вспомнить мой необъяснимый интерес к ней, равно как и задаться наконец вопросом, не начинаю ли я с годами потихоньку сходить с ума.

— Не стоит уделять ей столько уж внимания, — добродушно заметил Бенсон. — Это всего лишь усовершенствованная модель обыкновенного мусоропровода. Пошли дальше — впереди у нас еще дальний путь.

Бенсон провел меня от камбуза к тяжелой стальной двери в поперечной переборке. После того, как были открыты восемь массивных замков и отодвинуты засовы, мы прошли дальше.

— Отсек запасных торпед, — проговорил Бенсон, понизив голос, поскольку, по крайней мере, половина из шестнадцати коек или около того, тянувшихся вдоль переборок и почти прилепившихся к стеллажам с торпедами, были заняты, и матросы, расположившиеся на них, судя по всему, спали. — Как видите, здесь только шесть торпед. Обычно их тут хранится двенадцать штук и еще шесть, те, что находятся в торпедных аппаратах.

Но сейчас у нас всего только шесть торпед. Вот они. В двух радиоуправляемых торпедах из последней партии, той, что оказалась практически неиспытанной, обнаружились неполадки — это случилось как раз во время недавних натовских учений, и адмирал Гарви приказал выгрузить большую часть из них для проверки, а тут пришлось возвращаться в Холи-Лох. «Ханли» — это наша главбаза — доставила сюда технарей, им предстояло разобраться, что к чему. Но они прибыли только вчера утром, когда операция «Полярная станция «Зебра» уже началась, и капитан Свенсон велел погрузить, хотя бы шесть торпед на борт. — Бенсон улыбнулся. — Больше всего в жизни командир подлодки ненавидит выходить в море без торпед. Без них он, как без рук — тогда уж лучше сидеть на берегу.

— Эти торпеды тоже неисправны?

— Почем я знаю. Вот проснутся наши орлы и живо во всем разберутся.

— А почему бы им не разобраться с ними прямо сейчас?

— Да потому, что перед нашим приходом в Клайд они корячились не покладая рук часов шестьдесят — пытались определить, все ли в порядке с остальными торпедами. Я сказал шкиперу — если он хочет, чтобы «Дельфин» взлетел на воздух, самый верный способ — заставить торпедистов пыхтеть и дальше, они уже шатались, как зомби. А зомби не самый надежный вариант, когда приходится ковыряться в чертовски хитроумных устройствах внутри торпед. И капитан приказал им угомониться.

Миновав стеллажи с мерцавшими в темноте торпедами, Бенсон остановился перед стальной дверью. Открыл ее; за нею, через четыре фута, оказалась еще одна такая же крепкая дверь. Пороги обеих дверей были высотой дюймов восемнадцать.

— При постройке таких лодок, похоже, учитывалось все до последней мелочи — во избежание всяких случайностей? — предположил я. — Здесь все равно как в Английском банке.

— На глубине атомная подлодка подвергается не меньшей опасности, чем обычная, старого типа, — сказал Бенсон. — Да-да. Раньше подлодки шли на дно из-за того, что у них не выдерживали таранные переборки. Корпус «Дельфина» способен вынести огромное давление, но, наткнись мы невзначай на любой остроконечный предмет, он вскроет нас так же, как электрический консервный нож какую-нибудь жестянку.

Главная опасность — столкновения на поверхности, от них практически всегда страдает носовая часть. Вот почему, как бы для двойной подстраховки на случай прямого столкновения, у нас имеется двойная таранная переборка. На старых подлодках таких переборок не было. Конечно, из-за этого передвигаться по лодке туда-сюда стало затруднительнее, но зато теперь мы спим спокойно — так, что вы даже представить себе не можете.

Закрыв заднюю дверь, Бенсон следом за тем открыл переднюю, — и мы оказались в носовом торпедном отсеке, крохотном узком помещении, где едва ли сподручно заряжать и разряжать торпедные аппараты. Эти аппараты с тяжелыми откидными задними крышками, располагались вплотную друг к другу двумя вертикальными рядами, по три в каждом. Прямо над ними находились рельсовые направляющие, закрепленные на тяжелых цепных талях. И все. Ни одной тебе койки. Впрочем, оно и понятно: не хотел бы я оказаться на месте того, кому ненароком пришлось бы спать здесь, перед таранными переборками.

Мы пошли назад и вскоре оказались в столовой команды; к нам тут же подошел матрос и сказал, что меня хочет видеть капитан.

Я последовал за матросом по широкому главному трапу на центральный мост, а доктор Бенсон шел сзади в двух-трех шагах, как бы в подтверждение того, что излишнее любопытство не самый страшный его недостаток. Капитан Свенсон поджидал меня у входа в радиорубку.

— Доброе утро, док. Как спалось, хорошо?

— Проспал пятнадцать часов, представляете? А позавтракал и того лучше. Что случилось, капитан? — Что-то явно случилось: капитан Свенсон впервые выглядел совершенно серьезным.

— Пришло сообщение насчет полярной станции «Зебра». Но сначала его надо расшифровать, на это уйдет несколько минут. — Мне показалось, что Свенсону было все равно, расшифруют его или нет: наверняка он уже знал, о чем идет речь.

— Когда мы всплывали последний раз? — спросил я. — Подлодки теряют радиосвязь, как только погружаются.

— По выходе из Клайда — ни разу. Сейчас мы идем на глубине порядка трех сотен футов.

— Это было радиосообщение?

— А что же еще? Времена меняются. Чтобы передать радиограмму, нам приходится всплывать, зато принимать ее мы можем даже на предельной глубине. В Коннектикуте стоит самый мощный в мире передатчик, он работает на сверхнизких частотах, однако даже на большой глубине нам связаться с ним гораздо проще, чем любому надводному кораблю. А пока мы ждем, пойдемте, я познакомлю вас с теми, кто управляет «Дельфином».

Свенсон начал представлять меня некоторым членам команды центрального поста — для него, как и для Бенсона, по-видимому, не существовало никакого различия между матросом и офицером, — и вот наконец он подошел к офицеру, сидевшему как раз на перископной площадке, — молодому парню, которому, казалось, самое место на студенческой скамье.

— Уилл Рэберн, — сказал Свенсон. — Обычно мы не обращаем на него никакого внимания, но, как только уходим под лед, он становится самым незаменимым человеком на борту. Это наш штурман-навигатор. Мы не сбились с курса, Уилл?

— Мы точно в этом месте, капитан, — он указал на маленькую светящуюся точку на карте Норвежского моря, разложенной под стеклом на штурманском столе. — Если судить по гирокомпасу и СИНС, а они у нас в полном порядке.

— Да, но причем тут грехи? — спросил я.

— Вы чем-то удивлены, доктор Карпентер? — спросил Свенсон. — Лейтенант Рэберн еще слишком молод, чтобы иметь за плечами грехи. Он имеет в виду корабельную инерциальную навигационную систему — в прошлом это устройство предназначалось для наведения межконтинентальных ракет, а теперь оно используется на подводных лодках, особенно на атомных. Тут я уж вам ничем помочь не могу, зато Уилл заговорит вас до потери сознания, если ухитрится поймать в каком-нибудь углу. — Капитан взглянул на карту. — Как, по-вашему, док, мы быстро движемся?

— Я все еще не верю своим глазам, — сказал я.

— Мы вышли из Холи-Лоха чуть раньше, чем я рассчитывал, около семи, — признался Свенсон. — Я решил провести несколько пробных погружений на малом ходу, чтобы отдифферентовать лодку, но это оказалось ни к чему. Даже без двенадцати торпед в носовом отсеке дифферента на корму практически не было, как я и ожидал. Размеры «Дельфина» так велики, что плюс минус несколько тонн тут или там большой роли не играют, так что мы мчимся вперед…

Свенсон вдруг умолк, взял у матроса листок бумаги, который тот принес, погрузился в чтение. Потом, мотнув головой, он отошел в дальний угол центрального поста и, увидев, что я последовал за ним, посмотрел мне прямо в глаза. Лицо капитана по-прежнему оставалось серьезным.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но майор Холлиуэлл, начальник дрейфующей станции… Прошлой ночью вы говорили, что он ваш самый близкий друг?

Я почувствовал, как у меня перехватило горло. Я кивнул и взял у него радиограмму. В ней говорилось вот что:

«Последнее радиосообщение с дрейфующей полярной станции «Зебра», — довольно отрывистое и путаное, получено в 9 часов 45 минут по Гринвичу британским траулером «Морнинг стар», который уже выходил на связь с полярниками. В сообщении говорится, что начальник станции майор Холлиуэлл и еще трое полярников, чьи имена не были упомянуты, то ли находятся в крайне тяжелом положении, то ли уже умерли — никаких уточнений не приводится. Остальные — число их также не уточняется — серьезно пострадали в результате взрыва и пожара. Последующую информацию: о наличии продовольствия и горючего, о погодных условиях и трудностях, связанных с передачей радиосообщений — расшифровать почти не удалось. Из искаженного радиосигнала явствует, что оставшиеся в живых люди находятся в одном сборном домике, лишенные возможности передвигаться из-за ухудшения погоды. Наиболее четко были расслышаны слова «ледяной шторм». Судя по всему, дальше уточнялись скорость ветра и температура воздуха, однако разобрать последнюю информацию не удалось.

«Морнинг стар» неоднократно пытался выйти на связь с дрейфующей станцией «Зебра» сразу же после получения последнего радиосигнала. Но подтверждения, что его слышат, траулер не получил. По требованию Британского адмиралтейства «Морнинг стар» покинул район рыбного промысла и в настоящее время движется в направлении ледяного барьера, где ему предстоит прослушивать эфир дальше. Конец сообщения».

Я сложил бумагу и вернул ее Свенсону. Тот снова сказал:

— Мне очень жаль, Карпентер.

— В крайне тяжелом положении или умерли, — повторил я. — Какая разница — если пожар случился на льдине, зимой? — Я даже не узнал свой собственный голос, он сделался глухим, безжизненным, как будто говорил кто-то посторонний, лишенный чувств. — Джонни Холлиуэлл и трое его товарищей. Джонни Холлиуэлл. Такие, как он, встречаются нечасто, капитан. Замечательный человек. В пятнадцать лет, когда умерли его родители, он бросил школу и посвятил себя брату, тот был на восемь лет младше. Работал, не разгибая спины, копил, жертвовал собой, лучшими годами жизни ради братишки — чтобы тот смог поступить в университет и через шесть лет его закончить. А до тех пор он о себе не думал. Даже не мог себе позволить жениться. Теперь у него осталась красавица жена и трое чудесных ребятишек. Две племянницы и племянник, которому нет еще и полугода.

— Две племянницы… — капитан вдруг запнулся и уставился на меня. — Боже мой, так он ваш брат? Брат? — Похоже, он даже не обратил внимание на то, что у нас с майором разные фамилии.

Я молча кивнул. В это время к нам подошел молодой лейтенант Рэберн — он был явно чем-то встревожен, но Свенсон резко отмахнулся от него, так и не удостоив взглядом. Капитан только медленно качал головой — даже тогда, когда я буквально выпалил:

— Майор — человек крепкий. Может, он еще жив. Ему это по силам. Надо узнать точные координаты станции. Мы должны это сделать.

— Может, они и сами их не знают, — предположил Свенсон.

— Он был явно рад говорить о чем угодно. — Не надо забывать: ведь это дрейфующая станция. При такой-то погоде, да если еще учесть, что последние измерения они проводили несколько дней назад… К тому же, насколько нам известно, их секстанты, хронометры и радиопеленгатор были уничтожены во время пожара.

— Они должны знать свои координаты, даже если определяли их неделю назад. И у них должны быть точные сведения о скорости и направлении дрейфа. Они вполне могут определить свое нынешнее местоположение, хотя бы приблизительно. Надо передать на «Морнинг стар», чтобы там продолжали непрерывно запрашивать координаты станции. Вы сможете связаться с «Морнинг стар», если всплывете прямо сейчас?

— Не думаю. Траулер, должно быть, находится в тысяче миль к северу. У них не настолько мощный приемник, чтобы поймать наш сигнал — а вернее, у нас просто слабый передатчик.

— На Би-би-си мощных передатчиков сколько угодно. У Адмиралтейства тоже. Пожалуйста, попросите тех и других связаться с «Морнинг стар». Пусть рыбаки постоянно запрашивают координаты станции.

— Они могут это сделать и без напоминания.

— Конечно, могут. Но они вряд ли услышат ответ, а «Морнинг стар» услышит, если станция ответит. Тем более, что траулер приближается к станции.

— Хорошо, всплываем немедленно, — согласился Свенсон.

Он отвернулся от штурманского стола, рядом с которым мы стояли, и направился к пульту управления погружением и всплытием. Походя он спросил у штурмана:

— Ты что-то хотел сказать, Уилл?

Лейтенант Рэберн повернулся ко мне спиной и понизил голос, но у меня всегда был на редкость острый слух. Штурман проговорил:

— Вы видели его лицо, капитан? Я уж думал — он вот-вот кинется на вас с кулаками.

 

III

— Вот и он, — сказал Свенсон. — Ледяной барьер. «Дельфин» держал курс строго на север: его цилиндрический корпус в один миг почти целиком ушел под воду — лодка, тяжело рыская по морю, двигалась со скоростью менее трех узлов; энергии мощного атомного двигателя вполне хватало, чтобы приводить в движение два больших восьмифутовых винта и поддерживать наименьшую скорость, при которой лодка слушалась руля, но не больше: в тридцати футах прямо под мостиком, где мы стояли, самые современные гидроакустические приборы непрерывно прощупывали окружающее нас водное пространство, но даже с ними Свенсон держался все время начеку, опасаясь случайно столкнуться с плавучей ледяной глыбой. Полуденное арктическое небо было сплошь затянуто тучами — было не светлее, чем в поздние сумерки. Термометр на мостике показывал температуру забортной воды 28 градусов по Фаренгейту, а воздуха — 16.

Штормовой норд-ост срывал пену цвета стали с валов, и брызги, тут же превращавшиеся в лед, буквально обстреливали боевую рубку со всех сторон, разбиваясь вдребезги о ее прочное ограждение. Было ужасно холодно.

Хотя я плотно застегнул толстую байковую куртку и закутался в дождевик, охватившая меня дрожь никак не унималась; тщетно пытаясь укрыться за брезентовым навесом, я глядел в ту сторону, куда Свенсон указывал рукой, — даже несмотря на оглушительный рев ветра и яростный грохот ледышек о стены и ограждения рубки, я слышал, как у капитана стучат зубы. Впереди, меньше чем в двух милях, виднелась длинная, узкая, грязно-белая и более или менее ровная полоса — она, казалось, растянулась во всю ширь северного горизонта. Мне случалось видеть это и раньше — зрелище, в общем-то, малоинтересное, к такому глаз человека не может привыкнуть никогда, но не из-за его однообразия, а из-за того, что оно представляет собой по сути: то был самый край полярной ледяной шапки, прикрывавшей крышу мира и простиравшейся — в это время года — сплошным неоглядным ледовым полем от той точки, где мы находились, до самых берегов Аляски — на другом конце света. И нам предстояло идти под этим покровом. Идти вперед, чтобы в сотнях миль отсюда найти людей, которые гибнут, или, быть может, уже погибли. Этих людей мы будем искать вслепую, с Божьей помощью, потому что они затерялись где-то посреди великой ледяной пустыни, уходящей в необозримую бесконечность, и мы совершенно не представляли, где они сейчас находятся.

Сообщение, которое мы получили сорок девять часов назад, было последним. С тех пор — полная тишина. Радиостанция траулера «Морнинг стар» работала почти беспрерывно два дня, пытаясь обнаружить дрейфующую станцию «Зебра», но унылая северная ледяная пустыня хранила безмолвие. Ни слова, ни сигнала, ни малейшего шума — ничего не доносилось с того заброшенного края земли.

Восемнадцать часов назад русский атомный ледокол «Двина» подошел к краю барьера и начал решительно пробиваться к центру ледяной шапки, но безуспешно. Сейчас, в начале зимы, лед был не настолько тяжелым и плотным, как в марте, когда его толщина и плотность достигают максимального предела, — считалось, что «Двине» с ее мощным двигателем и прочным корпусом не составит труда пробить лед толщиной восемнадцать футов, а при более благоприятных условиях — проложить себе путь аж до самого Северного полюса. Однако из-за того, что уже в это время плотность и толщина льда оказались слишком высокими, все усилия ледокола были почти безнадежными. С трудом одолев сорок миль в сплошном ледовом поле, «Двина» остановилась перед огромной ледяной двадцатифутовой глыбой, основание которой, вероятно, находится под водой на глубине сто футов. Согласно последним сообщениям, «Двина» получила серьезные повреждения в носовой части и в настоящее время предпринимает попытки вырваться из ледового плена. Таким образом, настойчивые действия русского ледокола ни к чему не привели, кроме как к улучшению взаимоотношений между Востоком и Западом, о чем на протяжении многих лет никто и помышлять-то не мог.

Но первая неудача не остановила русских. Совместно с американцами они совершили несколько полетов над заданным районом на новейших дальних бомбардировщиках. Несмотря на сплошную облачность, ураганный ветер, снежные заряды и угрозу обледенения, самолеты, оснащенные сверхмощными радиолокационными системами обнаружения, облетели предполагаемый район бедствия вдоль и поперек раз сто. Однако ни одного сообщения о том, что им удалось что-то обнаружить, не поступило. Приводились различные доводы, объясняющие причину неудачи, постигшей, главным образом, стратегический бомбардировщик Б-52, чья бортовая РЛС, как считалось, могла обнаружить домик на контрастном фоне и при нулевой видимости даже на расстоянии десять тысяч футов. Высказывались предположения, что домиков уже нет или — РЛС не смогли их обнаружить потому, что они покрылись льдом и на фоне торосов стали невидимыми, или — самолеты вели поиск не в том месте. Наиболее вероятное объяснение, однако, заключалось в том, что сигналы, посылаемые бортовыми РЛС, проходя сквозь плотную завесу из ледяных частиц, обложившую район поисков, были искажены. Но, какие бы доводы ни приводились, дрейфующая полярная станция «Зебра» хранила полное молчание, как будто там не осталось ни одной живой души, или она попросту не существовала.

— Нет смысла торчать на мостике, иначе мы совсем околеем, — не сказал, а почти крикнул капитан Свенсон, чтобы я мог его расслышать. — Если мы собираемся идти подо льдом, погружаться нужно прямо сейчас.

Встав спиной к ветру, он пристально смотрел на восток — там, в какой-нибудь четверти мили от нас, медленно раскачивался на волнах огромный траулер. «Морнинг стар», простояв два последних дня у самой кромки пакового льда, тщетно прослушивая эфир, ложился на обратный курс — он собирался возвращаться в Гулль: запасов ему хватало едва-едва.

— Дайте сигнал, — скомандовал Свенсон стоявшему рядом матросу. — Идем на погружение — под лед. Всплывать не будем, по крайней мере, дня четыре. Максимум — четырнадцать.

Повернувшись ко мне, капитан сказал:

— Если за это время мы их не найдем… Я кивнул, и он продолжал:

— И большое спасибо за беспримерное сотрудничество. Семь футов под килем и легкой волны на пути домой.

Когда сигнальщик замигал лампой, передавая сообщение, Свенсон изумился:

— Неужели они ловят рыбу в Арктике круглую зиму?

— И еще как!

— Целую зиму… Пятнадцать минут, и я почти мертв. Они просто ненормальные, эти англичане.

На «Морнинг стар» замигал ответный сигнал, и через некоторое время Свенсон спросил:

— Что они передают?

— Не стукнитесь головой об лед. Удачи — до свидания.

— Всем вниз! — приказал Свенсон.

Пока сигнальщик сворачивал брезентовый навес, я успел соскочить по трапу в крохотный отсек, оттуда через люк опустился по второму трапу внутрь прочного корпуса лодки, наконец, проскользнув через третий люк и сойдя по третьему трапу, я очутился на главной палубе «Дельфина». Следом за мной появились Свенсон и сигнальщик. Хансен спустился последним — ему пришлось задраивать за собой тяжелые водонепроницаемые люки.

Техника погружения капитана Свенсона премного разочаровала бы тех, кто насмотрелся убогих фильмов про подводные лодки. Никакой суеты в действиях экипажа, никаких напряженных взглядов, застывших над приборами управления, никаких воплей типа: «Погружаемся! Погружаемся!… Погружаемся!» и никакого воя ревунов. Свенсон просто взял микрофон с витым металлическим проводом и спокойно произнес:

— Говорит капитан. Идем под лед. Погружение. Потом он повесил микрофон и сказал:

— Триста футов.

Главный техник по электронному оборудованию не спеша проверил панель с сигнальными лампочками, показывающими, что все люки, наружные отверстия и клапаны задраены наглухо. Дисковые лампы были отключены, щелевые — ярко горели. Все так же неторопливо проверив их еще раз, он поглядел на Свенсона и сказал:

— Прямое освещение отключено, сэр.

Свенсон кивнул. В балластных цистернах резко засвистел воздух — и все. Мы пошли под воду. Смотреть на это было так же интересно, как на человека, толкающего впереди себя тачку. Но было во всем этом нечто необычное — вселяющее уверенность.

Через десять минут ко мне подошел Свенсон. За последние два дня я успел узнать капитана довольно хорошо, он мне очень понравился, я проникся к нему большим уважением. Команда полностью и безоговорочно доверяла ему. То же самое я уже мог сказать и про себя. Человек он был мягкий и добрый, подводную лодку знал, как свои пять пальцев; он обращал внимание на каждую мелочь, отличался острым умом и хладнокровием, которое не изменяло ему ни при каких обстоятельствах. Хансен, его старший помощник, от которого редко когда можно было услышать похвалу в адрес ближнего, со всей решительностью заявлял, что Свенсон — лучший офицер-подводник на американском флоте. Надеюсь, старпом был недалек от истины: в условиях, в которых я оказался волею судьбы, мне хотелось, чтобы рядом со мной был именно такой человек.

— Мы сейчас уйдем под лед, доктор Карпентер, — объяснил Свенсон. — Как самочувствие?

— Я чувствовал бы себя куда лучше, если б видел, где мы идем.

— Можно и поглядеть, — сказал он. — На «Дельфине» имеются такие глаза, каких нет и во всем мире. Они смотрят вперед, вокруг, вниз, вверх. Нижние глаза — это эхолот, он видит глубину у нас под килем, а поскольку в этом месте она составляет порядка пяти тысяч футов и столкновение с каким-либо подводным препятствием нам не грозит, он работает часто для проформы. Однако ни один штурман и не подумает его никогда выключить. А еще у нас есть двуглазый гидролокатор — он смотрит вокруг и вперед: один глаз видит все, что происходит вокруг корпуса, а другой прощупывает глубины в радиусе пятнадцать градусов впереди по курсу. Так что мы все видим и слышим. Уроните вы с борта военного корабля в двадцати милях отсюда гаечный ключ, и мы тотчас об этом узнаем. Так-то вот. И опять, все это — только к слову. Гидролокатор ищет ледяные сталактиты, вдавленные под воду в результате сильного сжатия и нагромождения торосов на поверхности, но за все пять раз, что мне приходилось плавать подо льдом, причем два их них у полюса — я никогда не видел подводных сталактитов или гребней на глубине больше двухсот футов, а над нами сейчас футов триста. Но все равно гидролокатор у нас всегда начеку.

— Вы можете столкнуться с китом? — предположил я.

— Мы можем столкнуться с другой подлодкой. — Улыбки на лице капитана как не бывало. — И тогда нам обоим конец. А русские и наши, американские, подлодки ныряют как раз под самой крышей мира, в точности как прохожие на Таймс-сквер.

— И, конечно, вероятность…

— А какая вероятность столкновения двух самолетов в небе на площади десять тысяч квадратных миль? Теоретически ее не существует. Но за нынешний год было отмечено уже три таких столкновения. Поэтому наш гидролокатор гудит себе потихоньку. На самом же деле, когда идешь подо льдом, самый главный глаз — тот, что глядит наверх. Пойдемте посмотрим.

Свенсон повел меня вдоль правого борта назад, в самый конец центрального поста, там доктор Бенсон и еще один моряк изучающе склонились над застекленным на уровне глаз прибором; под стеклом находился движущийся рулон семидюймовой ширины бумаги и пишущий штифт, который выводил на ней узкую прямую черную линию. Бенсон, ни на кого не обращая внимания, возился с измерительной шкалой.

— Надводный эхолот, — сказал Свенсон. — Больше известный как эхоледомер. На самом деле доктор Бенсон тут не командует, у нас на борту есть два отличных гидроакустика. Однако, поскольку иного способа запретить ему заниматься эхоледомером, кроме как с помощью военного трибунала, у нас нет, мы попросту закрываем глаза на то, что он здесь торчит.

Бенсон усмехнулся, но не оторвал взгляда от линии, которую выводил пишущий штифт.

— Действует по тому же принципу, что и эхолот, только он ловит эхо, отраженное ото льда, если таковой попадается. Вот эта тонкая черная линия означает, что над нами открытая вода. Но как только мы уйдем под лед, самописец будет двигаться вверх-вниз, показывая не только наличие льда, но и его толщину.

— Хитрая штука, — сказал я.

— Не то слово. В режиме плавания под водой для нас это вопрос жизни или смерти. И, конечно, для тех, кто остался на дрейфующей станции «Зебра». Даже имея ее координаты, мы не сможем добраться до нее, пока не пробьемся через лед, а эхоледомер — единственный прибор, который покажет, в каком месте толщина льда наименьшая.

— В это время года стоит сплошной лед? Ни одного разводья?

— По-нашему, полыньи. Ни единого просвета. Впрочем, паковый лед не стоит на месте даже зимой, и поверхностное давление меняется очень редко, поэтому маловероятно, что льды разомкнутся и где-нибудь появится открытая вода. При температуре воздуха, которая стоит зимой, легко себе представить, как долго эта вода будет оставаться открытой. Через пять минут образуется тонкая ледяная корка, через час толщина льда составит один дюйм, а через два дня — уже целый фут. Если нам удастся найти полынью, замерзающую, скажем, только дня три назад, мы еще сможем пробить лед.

— Боевой рубкой?

— Вот именно. С помощью ее защитного ограждения. У всех атомных подлодок имеется надежное ограждение, для одной-единственной цели, чтобы пробиться через арктический лед. Однако нам все равно придется выдержать удар, пусть и не сильный, — для прочной обшивки корпуса это ничего не значит.

После короткого раздумья я спросил:

— А что будет с корпусом, если скорость всплытия окажется слишком большой, что при резком изменении солености и температуры воды у поверхности вовсе не исключено, и в довершение всего вдруг выяснится, что мы неправильно рассчитали и прямо над нами не тонкий лед, а сплошное ледовое поле десятифутовой толщины.

— Вот именно, — сказал капитан. — Как вы выразились — вдруг. Но об этом вы и думать забудьте, никаких «вдруг»: нам еще не хватает тут кошмаров.

Я пристально взглянул на Свенсона — улыбку с его лица как рукой сняло. Понизив голос, капитан проговорил:

— Честно признаться, на «Дельфине» нет ни одного человека, который не испытывал хотя бы малейшего страха, зная, что мы идем подо льдом. Уж я-то точно боюсь. Потому что понимаю: хоть у нас, доктор Карпентер, действительно самый современный в мире корабль, однако даже он не застрахован от роковых случайностей, и если, не дай Бог, что-то произойдет с реактором, паровыми турбинами или с электрогенераторами, считайте, мы уже в гробу, причем с наглухо задраенной крышкой. Ею будет сплошной паковый лед. В открытом море все это, может быть, и не столь важно: мы просто всплываем или погружаемся на шноркелевую глубину или идем на дизеле. Но дизелю нужен воздух, а под паковым льдом воздуха нет. Так что, если что-то случится, мы либо ищем полынью и всплываем — а в это время года есть только один шанс из десяти тысяч, что мы ее найдем, — пока не села запасная аккумуляторная батарея, или… словом, вот так.

— Звучит ободряюще, — сказал я.

— Неужели? — капитан наконец улыбнулся, правда, не сразу, как я ожидал. Ничего не бойтесь. Иначе зачем Бенсон торчит здесь сутки напролет?

— Вот она, — очнулся Бенсон. — Первая льдина. А вот еще. И еще! Идите сюда и поглядите, доктор.

Я взглянул. Самописец с легким скрипом сбился с прямой линии и быстро заходил вверх-вниз, вычерчивая контуры проплывавшей над нами ледяной глыбы. Снова тонкая прямая, легкое подергивание — и еще одна льдина.

Чем дольше я смотрел, тем реже появлялись прямые линии, они становились все короче и короче, пока наконец не исчезли совсем.

— Так-так, — кивнул Свенсон. — Мы и впрямь ушли глубоко, слишком глубоко, и все препятствия как на ладони.

Когда капитан Свенсон сказал, что нужно спешить, он прекрасно понимал, что говорит.

На другой день рано утром я очнулся от глубокого сна, оттого что мне на плечо опустилась чья-то рука. Продрав глаза и прищурясь от света, бившего сверху прямо мне в лицо, я разглядел лейтенанта Хансена.

— Жаль, что пришлось оторвать вас от сладких сновидений, док, — весело сказал он. — Но ничего не поделаешь…

— Что-нибудь случилось? — спросил я недовольно.

— 85 градусов 35 минут северной широты, 21 градус 20 минут восточной долготы — последние вероятные координаты дрейфующей станции «Зебра». По крайней мере, таково ее нынешнее местонахождение с поправкой на дрейф.

— Как, уже?… — я взглянул на часы, не веря своим ушам. — Мы уже там?

— Мы же не били баклуши, — скромно признался Хансен. — Вот капитан и зовет вас полюбоваться, как мы работаем.

— Сейчас иду.

Мне просто необходимо было находиться с ними и видеть собственными глазами, как «Дельфин» будет пробираться через ледовый панцирь, испытывая свой единственный шанс из миллиона, и как он выйдет на связь с дрейфующей станцией «Зебра».

Покинув каюту Хансена, мы почти уже добрались до центрального поста, как вдруг меня сильно качнуло и резко повело в сторону — я непременно бы упал, если б тут же не ухватился за поручень на стенке коридора. И провисел так, вцепившись в него мертвой хваткой, все время, пока «Дельфин» проделывал головокружительные пируэты, подобно истребителю, выписывающему мертвые петли. В жизни не видел, чтобы подводная лодка была способна на такое. Только теперь я понял, зачем нужны ремни безопасности перед рычагами управления погружением и всплытием.

— Что, черт возьми, происходит?! — крикнул я Хансену. — Мы что, занимаемся преодолением подводных препятствий?

— Может, над нами полынья. Или, во всяком случае, тонкий лед. Как только мы засекаем что-то похожее, мы начинаем крутиться, как цыпленок, который пытается поймать собственный хвост. Команде нравится такая свистопляска, особенно за тарелкой супа или кружкой кофе.

Наконец мы добрались до центрального поста. Капитан Свенсон, зажатый с двух сторон штурманом и офицером, которого я не знал, что-то внимательно изучал, склонившись над штурманским столом. А чуть поодаль кто-то бесстрастным голосом считывал показания надводного эхолота — промеры толщины льда. Оторвавшись от карты, капитан Свенсон бросил в мою сторону:

— Доброе утро, доктор. Джон, может, здесь что-то и выйдет.

Хансен шагнул к столу и уставился на карту. Собственно, смотреть там было особенно не на что: на покрытой стеклом карте необычным для моряков способом — в виде множества волнистых линий, прочерченных черным карандашом, обозначался курс лодки, сама же лодка была изображена в форме крошечной, величиной с булавочную головку, светящейся точки. Кроме того, там были нарисованы три красных крестика — два из них стояли почти вплотную друг к другу; и как раз в то время, когда Хансен устремил свой взгляд на карту, моряк, следивший за показаниями эхоледомера, воскликнул:

— Так держать! — Черный карандаш тут же поменяли на красный, и поставили четвертый крест.

— Может, ваши предположения и верны, капитан, — заметил Хансен. — Но, по-моему, нам здесь не развернуться.

— По-моему, тоже, — согласился Свенсон. — Но это первый просвет в тяжелом льду, который мы заметили почти за час. И чем дальше на север, тем меньше шансов найти тонкий лед. Надо рискнуть. Скорость?

— Один узел, — доложил Рэберн.

— Сбросьте обороты на треть! — приказал Свенсон. Однако никакой резкости в голосе капитана не ощущалось — скорее спокойный дружеский совет.

Приказ капитана был выполнен незамедлительно. Моряк, пристегнутый ремнями к креслу у рычагов управления погружением и всплытием, нагнулся к трубе телеграфа и передал в машину команду:

— Лево на борт!

Свенсон склонился над столом, впившись глазами в маленькую светящуюся точку и следя за тем, как штурманский карандаш пополз назад — к вероятному центру вытянутого четырехугольника, образованного красными крестами.

— Стоп машины! — прозвучала новая команда капитана. — Прямо руль! — И после паузы:

— Самый малый вперед! Так, стоп машины!

— Скорость нулевая, — доложил Рэберн.

— Сто двадцать футов, — скомандовал Свенсон офицеру, управляющему погружением и всплытием. — Только полегче, полегче.

До центрального поста эхом донесся громкий резкий гул. Я спросил у Хансена:

— Продуваем балласт? Он покачал головой.

— Просто откачиваем лишнее. Так проще следить за увеличением скорости и удерживать лодку на ровном киле. А поставить лодку на ровный киль дело не шуточное, особенно для новичка. На обычных подлодках такого обычно никогда не проделывали.

Насосы остановились. Следом за тем стало слышно, как вода снова хлынула в балластные цистерны. Офицер, управлявший лодкой, сбавил скорость всплытия. Понемногу шум воды утих.

— Прекратить заполнение! — скомандовал все тот же офицер. — Точно сто двадцать футов.

— Поднять перископ! — приказал Свенсон моряку, стоявшему рядом.

Заработал рычаг подъемного устройства, и мы услышали, как под высоким давлением зашипело масло, — под действием гидравлического поршня перископ правого борта стал подниматься вверх. Блестящий цилиндр медленно полз, преодолевая сопротивление воды снаружи, пока наконец вся трубка не ушла вверх. Свенсон опустил складные рукоятки и припал глазами к окуляру.

— Что он надеется там разглядеть, в кромешной тьме, на такой-то глубине? — спросил я у Хансена.

— Точно не знаю. Но кромешная тьма, как вы сами знаете, бывает очень редко. Может, там светит луна или звезды… но даже при слабом мерцании звезд можно разглядеть, что происходит подо льдом, если лед достаточно тонкий.

— А какая толщина льда над нами, в этом прямоугольнике?

— Хороший вопрос, на все сто! — одобрительно сказал Хансен. — Только точного ответа мы не знаем. Наш эхоледомер не самый крупный, и линейный масштаб у него очень маленький. Так что на вскидку — где-то от четырех до сорока дюймов. Если четыре, мы пройдем сквозь нею, как нож через глазурь на свадебном пироге, а если все сорок — больно ушибем голову. Он кивнул на Свенсона. — Похоже, не все идет как по маслу. Рукоятка, которую он крутит, служит для того, чтобы поставить линзу под углом вверх, а вот это — кнопка фокусировки. Значит разглядеть он ничего не может.

Свенсон выпрямился.

— Темно, хоть глаз выколи, — сказал он живо. — Включить наружные прожекторы! На рубке тоже!

Он замолчал и поглядел еще раз. Совсем недолго,

— Сплошная каша, как в густой, желтый туман. Не видно ни зги. Может, попробуем с камерой, а?

Я взглянул на Хансена, тот указал кивком на расшторенный белый экран, висевший на противоположной стене:

— Все самое современное, док. Замкнутая телевизионная система. Выдвижная камера с утолщенной линзой и дистанционным управлением позволяет следить за всем, что происходит вверху и вокруг.

— Неужели с вашей камерой это возможно?

Телевизионный экран помутнел и стал серым.

— Такое не увидишь ни за какие деньги, — сказал Хансен. — Это — вода. При определенной температуре, солености да еще при подсветке она становится почти матовой. Как в густом тумане со включенными на всю мощность фарами.

— Выключить прожекторы! — приказал Свенсон. Экран стал почти белым. — Включить прожекторы! Тот же зыбкий туман, что и раньше.

Свенсон вздохнул и, повернувшись к Хансену, спросил:

— Что скажешь, Джон?

— Если бы мне еще платили за мое богатое воображение, — осторожно сказал Хансен, — я сказал бы, что в том левом углу вижу верхушку рубки… Уж больно все расплывчато. Эх, видно, придется идти на таран вслепую, а?

— Это больше смахивает на русскую рулетку, — проговорил Свенсон с таким безмятежным видом, как будто он любовался закатом солнца, сидя воскресным вечером в шезлонге на палубе. — Мы все на том же месте?

— Не знаю, — ответил Рэберн, оторвав взгляд от штурманской карты. — Трудно сказать с точностью.

— Сандерс? — обратился капитан к моряку, сидевшему за эхоледомером.

— Тонкий лед, сэр. По-прежнему тонкий лед.

— Продолжай сообщать. Опустить перископ! Свенсон сложил рукоятки перископа и, повернувшись к офицеру, ответственному за погружение и всплытие, сказал:

— Всплывай так, как будто на крыше стоит корзина с яйцами, и мы не хотим, чтобы хоть одно из них разбилось.

Снова загудели насосы. Я огляделся. Свенсон стоял в ожидании. Все были спокойны, хладнокровны и полны решимости. На лбу у Рэберна выступили капли пота, а Сандерс бесстрастным голосом знай себе твердил свое: Тонкий лед, тонкий лед…» Можно было вытянуть руку и ощутить напряжение, повисшее в воздухе. Я тихо сказал Хансену:

— Что-то не видно радости на лицах. А ведь еще только сотня футов.

— Сорок, — коротко поправил Хансен. — Отсчет ведется от линии киля, а от верха рубки до киля будет шестьдесят футов. Сорок футов толщина льда… А может, там торчит гигантская сосулька, острая как бритва или как иголка, готовая проткнуть «Дельфин» насквозь? Понимаете, что это значит?

— Что, пора и моим поджилкам трястись от страха? — Хансен улыбнулся, но явно без особой радости, как, впрочем, и я.

— Девяносто футов, — доложил ответственный за всплытие.

— Тонкий лед, тонкий лед!… — без устали талдычил Сандерс.

— Закрыть палубный шпигат, оставить открытым только на рубке, — приказал Свенсон. — Включить камеру. Пусть работает в непрерывном режиме. Гидролокатор?

— Чисто, — сообщил акустик. — Кругом все чисто. — И, немного помолчав, вдруг крикнул: — Нет, стоп, стоп! Контакт сзади по курсу!

— Дистанция? — мгновенно отреагировал Свенсон.

— Рядом с кормой, очень близко.

— Нас выталкивает, как пробку, — резко доложил офицер, управляющий всплытием. — Восемьдесят, семьдесят пять… «Дельфин» проскочил слой то ли слишком холодной воды, то ли повышенной солености.

— Тяжелый лед, тяжелый лед! — выкрикнул Сандерс.

— Заполнить быструю, — приказал Свенсон, и на этот раз это действительно прозвучало, как приказ.

Я ощутил, как внезапно подскочило воздушное давление, когда офицер, управляющий погружением и всплытием, открыл вентиляционный клапан цистерны быстрого погружения, но слишком поздно. Вдруг послышался страшный удар, после которого мы едва устояли на ногах — «Дельфин» со всего маху врезался в лед, раздался звон стекла, огни погасли — подлодка камнем пошла на глубину.

— Продуть быструю, — приказал ответственный за погружение.

Воздух высокого давления со свистом ворвался в цистерну быстрого погружения — при такой скорости падения под давлением морской воды нас могло расплющить в мгновение ока, прежде чем насосы успели бы откачать тонны лишнего балласта, который мы набрали буквально в одночасье. Двести футов, двести пятьдесят… А мы все еще падаем. Никто не проронил ни звука. Все застыли на месте — кто стоя, кто сидя и, как завороженные, смотрели на пульт управления погружением и всплытием. Не нужно было обладать даром ясновидца, чтобы понять, что каждый из нас думал и чувствовал. Произошло, вероятно, следующее: когда корма «Дельфина» зависла в слое высокого давления, его рубка ударилась о тяжелый лед; так что, если в корме «Дельфина» образовалась пробоина, лодка будет падать до тех пор, пока ее корпус не расплющится под давлением миллионов тонн воды, — для нас же это будет означать только одно: мгновенную смерть.

— Триста футов! — громко докладывал офицер за пультом управления погружением. — Триста пятьдесят… Скорость падает! Падает!

Все еще продолжая погружаться, «Дельфин» как бы нехотя достиг четырехсотфутовой отметки, когда на центральный пост пришел Роулингс с набором инструментов в одной руке и лампочек — в другой.

— Это же противоестественно, — проговорил он, — словно обращаясь к разбитой лампе над штурманским столом, и тут же принялся ее ремонтировать. — Против законов природы — я всегда это говорил. Человеку никогда не проникнуть в глубины океана. Помяните мои слова: эти новые затеи добром не кончатся.

— Если не замолчишь, та же участь ждет и тебя, — колко заметил капитан Свенсон, однако ни малейшего укора в его глазах не ощущалось. Он, как и все мы, благодарно воспринял Роулингса, как бы привнесшего струю живительного воздуха, которая разрядила напряженную атмосферу на центральном посту.

— Застопорились? — спросил он у офицера, управлявшего погружением.

Офицер поднял палец вверх и усмехнулся. Свенсон кивнул, и рядом с его лицом закачался витой металлический провод.

— Говорит капитан, — невозмутимо сказал он. — Прошу прощения за то, что нас малость встряхнуло. Доложить о повреждениях. На панели перед ним вспыхнула зеленая лампочка. Свенсон щелкнул переключателем, и в громкоговорителе раздался треск.

— Говорит пост управления. — Он находился на самой корме, чуть выше дизельного отсека. — Удар пришелся прямо над нами. Нужно заменить коробку свечей; кроме того, вышли из строя несколько градуированных дисков и манометров. Но крыша над головой пока цела.

— Спасибо, лейтенант, сами справитесь?

— Конечно!

Свенсон щелкнул другим переключателем:

— Кормовой?

— Как, нас разве не оторвало? — спросил чей-то настороженный голос.

— Пока нет, — успокоил Свенсон. — Докладывайте!

— А что докладывать-то? Единственно, в Шотландию мы вернемся с ворохом грязного белья: стиральная машина вроде как свихнулась.

Свенсон улыбнулся и выключил громкоговоритель. Капитан сохранял полное спокойствие — за все время у него на лице не выступило ни одной капельки пота, в отличие от меня, которому полотенце пришлось бы сейчас в самый раз.

Капитан обратился к Хансену:

— Нам крупно повезло: сложная конфигурация течения в том месте, где течений не может быть и в помине, необычно резкие перепады температуры и давления там, где мы меньше всего ждали. Не говоря уже о сильной замутненности воды. Мы еще не раз покружим, прежде чем изучим эту полынью, как свои пять пальцев. Ничего не поделаешь, всплывать придется потихоньку. Когда поднимемся до девяноста футов, подкачаем балласта, для подстраховки.

— Так точно, сэр. Это то, что нужно. Да, но что конкретно мы будем делать?

— То, что я сказал. Будем всплывать и еще раз попробуем пробить лед.

Слова капитана пробудили во мне столько гордости, что я даже снова вытер вспотевший лоб. Итак, еще раз всплываем и пробуем пробить лед. На глубине двести футов в течение пятнадцати минут Свенсон запускал винты и балансировал рулем, прежде чем контуры замерзшей полыньи прямо над нами не были нанесены на карту с такой точностью, что и комар бы носа не подточил. Следом за тем он поставил «Дельфин» строго под одной из кромок полыньи и отдал приказ медленно всплывать.

— Сто двадцать футов, — доложил управляющий всплытием офицер. — Сто десять.

— Тяжелый лед, — ожил Сандерс. — По-прежнему тяжелый лед.

«Дельфин» продолжал неторопливо всплывать. В следующий раз, когда соберусь на центральный пост, пообещал я себе, непременно прихвачу с собой полотенце. Свенсон сказал:

— Если мы неправильно рассчитали скорость дрейфа льда, боюсь, нам не избежать еще одного удара. — Он повернулся к Роулингсу — тот все еще возился с лампами: — На вашем месте я бы отложил это занятие. Не исключено, что вам придется взяться за него заново, а у нас не так уж много запасных ламп на борту.

— Сто футов, — докладывал офицер, ответственный за всплытие. Голос его казался не настолько отрешенным, как лицо.

— В воде появился просвет, — воскликнул Хансен. — Глядите!

Вода и впрямь сделалась светлее — едва-едва, но это было уже кое-что. Теперь на экране телевизора можно было уже разглядеть контуры ограждения мостика. А вслед за тем мы вдруг увидели нечто совершенно необычное: сплошной, уродливо-хребтообразный лед, не выше, чем в двенадцати футах от рубки.

В цистерны хлынула вода. Офицер, управляющий всплытием, не нуждался в дополнительных командах — один раз мы уже испытали незабываемое ощущение, точно при подъеме в скоростном лифте, и угодили в холодный слой, после чего чуть камнем не пошли на дно.

— Девяносто, — сообщил он, — продолжаем всплывать. — Потоки воды снова с шумом устремились в цистерну, затем все разом стихло. — Застопорились. Точно на девяноста футах.

— Так держать! — скомандовал Свенсон и поглядел на экран. — Надеюсь, теперь-то уж вынырнем тютелька в тютельку, прямо в полынье.

— Я тоже, — сказал Хансен. — Между рубкой и этой мерзостью, должно быть, не больше двух футов.

— Тесновато, — согласился Свенсон. — Сандерс?

— Секундочку, сэр. Линия выглядит как-то чудно… Хотя нет, все чисто. — И, не в силах сдержать волнение, Сандерс воскликнул: — Тонкий лед!

Я взглянул на экран. Акустик был прав. Я разглядел отвесный край ледяной стены, медленно проплывавшей по экрану, потом показалась чистая вода.

— Теперь тихонько, совсем чуть-чуть, — сказал Свенсон. — Направьте камеру на эту ледяную стену сбоку… Так, теперь вверх… разверните!

Загудели насосы. Ледяная стена, находившаяся от нас менее чем в десяти ярдах, медленно поползла назад и вниз.

— Восемьдесят пять футов, — доложил офицер, управляющий всплытием. — Восемьдесят…

— Не торопись, — сказал Свенсон. — Кажется, попали прямо в точку.

— Семьдесят пять футов. — Насосы замерли, и в цистерны снова хлынула вода. — Семьдесят…

«Дельфин» почти остановился, зависнув на глубине, как пушинка в воздухе. Камера повернулась вверх, и мы увидели крайний угол ограждения мостика: он был явно различим на фоне бугристого ледяного потолка, который становился все ближе. В цистернах снова забурлила вода, рубка устремилась навстречу льду, легкий удар — «Дельфин» замер на месте.

— Отлично сработано, — дружески поблагодарил Свенсон офицера, управляющего всплытием. — Попробуем слегка надавить. — Что, поворачиваемся?

— Нет, зависли без движения.

Свенсон кивнул. Насосы загудели, откачивая лишнюю воду и постепенно повышая положительную плавучесть лодки. Лед оставался там же, где и был. Прошло еще немного времени, воду продолжали откачивать, но пока ничего не произошло. Я тихонько спросил Хансена:

— Почему он не откачивает главный балласт? Тогда положительная плавучесть сразу возросла бы на несколько тонн, и какой бы толщины ни был лед, хоть сорок дюймов, он все равно не выдержит, если ударить со всей силы в одну точку.

— «Дельфин» тоже не выдержит, — сказал Хансен безрадостно. — Если резко увеличить положительную плавучесть, лодку, конечно, не разнесет на куски, но выбьет на поверхность, как пробку из бутылки шампанского. Корпус, может быть, и выдержит, не знаю, но то, что руль расплющится, как консервная банка, это уж как пить дать. Или, может, вы хотите провести остаток жизни, дрейфуя вместе со льдами вокруг полюса?

Мне вовсе не улыбалось провести остаток дней среди льдов, дрейфуя с ними вокруг полюса, и я живо прикусил язык. И только глядел, как Свенсон, подойдя к пульту управления погружением и всплытием, какое-то время изучал показания круговых шкал. Мало-помалу мне стало ясно, что Свенсон собирается делать дальше. Я вдруг понял, что Свенсон малый не промах и так просто не сдастся.

— Пока что хватит, — сказал он, обращаясь к офицеру на посту погружения и всплытия. — Если пойдем напролом прямо сейчас, тут же взлетим на воздух — сила давления будет слишком велика. Лед здесь даже толще, чем мы думали. Двумя-тремя толчками, как мы уже пробовали, тут ничего не сделаешь. Нужен один мощный удар. Идем на погружение — футов на восемьдесят, но только медленно; потом резко продуваем балластные цистерны — и на полных оборотах вверх.

Того, кто установил на «Дельфине» двухсотсорокатонную систему кондиционирования воздуха, следовало бы отдать под суд: она попросту отказала. Воздух был горячий и тяжелый — точнее, то малое его количество, что еще осталось. Осторожно оглядевшись, я заметил, что все, похоже, страдали от удушья, все, кроме Свенсона: капитан, судя по всему, припрятал у себя за пазухой кислородный баллон. Я надеялся, что Свенсон не забыл, что постройка «Дельфина» обошлась в 120 миллионов долларов. Глаза Хансена сузились до размеров бусинок; даже непрошибаемый Роулингс и тот нервничал. Он неистово тер покрытую иссиня-черной щетиной щеку рукой, размерами и формой больше похожей на лопату. И в мертвой тишине, наступившей после того, как Свенсон замолчал, издаваемый им хруст прозвучал неожиданно громко, однако вслед за тем его тут же заглушил шум воды, хлынувшей в цистерны.

Мы уставились на экран. По мере того, как вода заполняла цистерны, было видно, что расстояние между рубкой и льдом постепенно увеличивается. Заработали насосы, но не в полную силу, а так, чтобы можно было контролировать скорость погружения. Как было видно на экране, по мере погружения, конусообразный луч света, отбрасываемый прожектором на нижнюю поверхность льда, становился все слабее, а его диаметр все шире; затем световой луч как бы застыл на месте — его диаметр не возрастал и не уменьшался. Погружение прекратилось.

— Теперь, — сказал Свенсон, — пока нас не отнесло течением…

Вдруг раздался оглушительный рев: под огромным давлением струи сжатого воздуха со свистом ворвались в балластные цистерны. «Дельфин» начал медленно всплывать, а мы, как завороженные, следили за конусообразным лучом света: фут за футом он становился уже и ярче.

— Поддайте воздуха! — скомандовал Свенсон.

Мы пошли быстрее — по-моему, даже слишком. Пятнадцать футов… двенадцать… десять…

— Поддайте еще! — приказал Свенсон.

Собравшись с духом, я схватился одной рукой за стол, другой — за поручень на переборке. На экране было видно, как лед стремительно несется нам навстречу. Внезапно изображение заколебалось, «Дельфин» гулко содрогнулся всем корпусом, большинство огней погасло, потом на экране снова появилось изображение: рубка все еще была подо льдом; вслед за тем «Дельфин» еще раз содрогнулся и дал резкий крен — наши ноги вдавились в палубу, словно мы поднимались на скоростном лифте. Рубка на экране исчезла — на ее месте возникло нечто прозрачное, белое. Командир поста погружения и всплытия, чей голос от неослабного напряжения звучал пронзительно, воскликнул:

— Сорок футов, сорок футов! Мы пробились!

— Так-то вот, — мягко проговорил Свенсон. — Все, что нам было нужно, — немного упорства.

Я взглянул на этого коренастого человека с довольной улыбкой на лице и в который раз задался одним и тем же вопросом: отчего наш мир устроен так, что люди с железными нервами не часто балуют своим взглядом других.

Усмирив свою гордыню, я достал из кармана носовой платок, вытер лицо и спросил Свенсона:

— И так всегда при всплытии?

— К счастью, нет, — улыбнулся в ответ капитан и, обращаясь к офицеру за пультом, сказал: — Пришвартовались, кажется, надежно. Надо бы проверить.

Воздух продолжал нагнетаться в цистерны еще в течение нескольких секунд, затем офицер, управлявший всплытием, сказал:

— Теперь-то уж не сдвинется ни на дюйм, капитан

— Поднять перископ!

Снова длинная блестящая труба со свистом поползла из колодца вверх. Свенсон даже не потрудился опустить ручки у перископа. Быстро взглянув в окуляр, он снова выпрямился.

— Опустить перископ!

— Наверху небось чертовски холодно? — спросил Хансен.

Свенсон кивнул:

— Даже линзы заморозило. Ни черта не видно.

Повернувшись к офицеру за пультом, он спросил:

— По-прежнему на сорока?

— Так точно. И запаса плавучести больше, чем достаточно.

— Вот и чудесно, — откликнулся Свенсон и, взглянув на старшину, проходившего мимо в плотной овчинной куртке, спросил: — Как насчет глотка свежего воздуха, Эллис?

— Сейчас, сэр, — ответил Эллис, застегивая куртку, и прибавил:

— Может, понадобится какое-то время.

— Не думаю, — сказал Свенсон. — Хотя, конечно, не исключено, что мостик и люки завалило льдом… Впрочем, вряд ли. Лед был настолько тяжелый, что, должно быть, распался на огромные куски. Они наверняка свалились с мостика.

Я почувствовал, как от внезапной перемены давления у меня засвистело в ушах, — один из люков открылся и захлопнулся снова. Потом вдалеке что-то опять заскрежетало — открылся второй люк; из переговорной трубы донесся голос Эллиса:

— Наверху все чисто.

— Поднять антенну! — приказал Свенсон. — Джон, пусть радисты приступают и передают до тех пор, пока пальцы не отсохнут. Мы будем здесь торчать, пока не поймаем «Зебру».

— Если там кто-то еще остался в живых, — сделал оговорку я.

— Разумеется, — сказал Свенсон, так и не удостоив меня взглядом. — Это уж как получится.

 

IV

Я подумал, что именно такое, леденящее душу и сердце представление о смерти в этом суровом мире было у наших далеких северных предков: когда с последним вздохом в них медленно угасала жизнь, их помутившийся разум неотступно преследовало страшное видение кромешного белого царства ада — вечного холода. Но древним было проще — они лишь представляли себе подобные ужасы, а мы испытали их на собственной шкуре, так что у меня даже не возникало никаких сомнений насчет того, кому из нас было легче — нам или нашим предкам. Последнее бытующее на Западе представление об аде выглядит даже несколько утешительным, по крайней мере, потому, что там гораздо теплее.

Я думаю, вряд ли кто-нибудь ощущал бы себя в тепле на мостике «Дельфина», где мы с Роулингсом простояли целых полчаса, медленно превращаясь в ледышки. И только я один был виноват в том, что наши зубы стучали, как отбивавшие шальной ритм кастаньеты. Через полчаса после того, как наши радисты вышли в эфир на волне дрейфующей полярной станции «Зебра» и в ответ не донеслось ни одного даже слабого сигнала, подтверждающего прием, я высказал капитану Свенсону предположение, что, вполне возможно, «Зебра» нас слышит, но ответить не может, потому, как у ее передатчика не хватает мощности, и полярники наверняка попробуют подтвердить прием наших сигналов каким-то другим способом. Я сказал, что для таких целей на дрейфующих станциях обычно используют ракеты и радиозонды или высотно-зондирующие ракеты. Зонды — это баллоны с радиопередатчиками, они поднимаются от земли на двадцать миль на этой высоте собирают всю информацию о погоде, а высотно-зондирующие ракеты, которые отстреливаются непосредственно с баллонов, могут подниматься даже еще выше. В такую лунную ночь, как сейчас, запущенный в воздух баллон можно заметить за двадцать миль, а если направить на него свет — то миль за сорок. Согласившись со мной, Свенсон кликнул добровольцев на первую вахту — в сложившихся обстоятельствах выбирать мне не пришлось. А Роулингс вызвался вторым.

Открывшийся нашему взору пейзаж — если так можно назвать эту бескрайнюю суровую белую пустыню — казалось, возник из другого, древнего, таинственного, страшного, неведомого и чуждого нам мира. На небе не было ни облаков, ни звезд, чего я никак не мог понять. На юге, у самой линии горизонта, молочно-белая луна проливала таинственный свет на темную и безжизненную поверхность полярной ледяной шапки. Темную, а не белую. При лунном свете лед, казалось бы, должен искриться мириадами огоньков, как огромная хрустальная люстра, но не тут-то было! Луна висела в небе так низко, что ледовое поле было покрыто множеством длинных теней, которые отбрасывали торосы самых разных причудливых форм; в тех редких местах, куда лунный свет падал прямо, лед был так сильно изборожден полярными штормами, что вообще не мог отражать никакого света…

Эти хребтообразные торосы обладали довольно странным свойством меняться прямо на глазах: кажется, только что это были громадные, вполне зримые ледяные глыбы, в которых черный цвет удивительным образом сочетался с белым, — и вдруг они куда-то разом исчезали, растворяясь во мгле ледовой пустыни, точно призраки, словно мираж. Но то был не обман зрения и не игра воображения, а последствия ледяного шторма, несущего сплетенные в шальную круговерть мириады острых, как иголки, льдинок.

Мостик, где стояли мы с Роулингсом, возвышался на двадцать футов над уровнем льда. Казалось, что остальных частей корпуса «Дельфина» просто не существует, во всяком случае, так подсказывали глаза, — и рой жалящих, точно осы, льдинок, клокотал где-то у нас под ногами; но иногда порывы ветра достигали такой силы, что тучи беснующихся льдинок тотчас взмывали вверх, неистово барабанили по ограждению мостика с правого борта, покрытого) толстой ледяной коркой, и нещадно вонзались в каждый незащищенный дюйм нашей кожи, подобно песчинкам, выстреливаемым из пескоструйного аппарата на расстоянии вытянутой руки; однако в отличие от струй песка боль от уколов льдинок ощущалась лишь какой-то миг, поскольку каждый такой укол тут же обезболивался холодом, и пораженные участки кожи вообще переставали что-либо чувствовать. Затем ветер неожиданно стихал, оглушительная дробь по ограждению мостика прекращалась, и в наступавшей почти полной тишине слышалось только приглушенное шуршание и царапание, как будто где-то под нами крались несметные полчища крыс, — подхваченные белой круговертью, льдинки с неистовой силой обрушивались на торосы, поверхность которых на лютом морозе была тверже стали. Термометр на мостике показывал минус 21 градус по Фаренгейту.

Мы с Роулингсом топали ногами, колотили себя руками, но дрожь не унималась — от пронизывающего до костей ветра не помогало даже брезентовое укрытие, из-за которого мы, то и дело протирая снегозащитные очки, пристально осматривали все стороны горизонта, прерываясь лишь на короткое время, когда льдинки били нам прямо в лицо. Где-то там, посреди бескрайней ледовой пустыни, гибли брошенные на произвол судьбы люди, чья жизнь зависела от такого пустяка, как обледенение, пусть даже на какой-то миг, наших очков.

Мы глядели вдаль на это ледяное поле до тех пор, пока у нас не заболели глаза — единственное, к чему привело наше неусыпное бдение. Однако мы так ничего и не заметили, ровным счетом ничего. Перед нами простирались только одни льды — безжизненные, мертвые.

Когда пришла смена, мы с Роулингсом помчались вниз с быстротой, на какую были только способны наши закоченевшие ноги. Капитан Свенсон сидел на раскладном брезентовом стуле у входа в радиорубку. Я скинул с себя верхнюю одежду, снегозащитную маску, очки и тут же припал к кружке дымящегося кофе, возникшей словно из-под земли, решив как можно меньше двигаться, пока в руках и ногах не восстановится нормальное кровообращение.

— Где это вы так порезались? — участливо спросил Свенсон. — У вас на лбу полоса крови полдюйма шириной.

— Ледяные заряды — не самая приятная штука, — ответил я, превозмогая усталость и боль. — Мы понапрасну тратим время на передачи. Если людям на «Зебре» негде укрыться, понятно, почему они молчат. Без еды и надежного укрытия больше двух-трех часов снаружи не продержаться. Роулингс и я не маменькины сынки, но, проведя там, наверху, всего лишь полчаса, мы ощутили это на собственной шкуре.

— Как знать, — задумчиво произнес Свенсон, — а как же Амундсен? Скотт? Пири? Они пытались добраться до обоих полюсов пешком.

— Они были другой закваски, капитан. Да и потом, путь им освещало солнце. Во всяком случае, одно я знаю наверняка: полчаса на таком морозе — выше головы. Пятнадцати минут хватит вполне кому угодно.

— Пятнадцать минут, — повторил он, подняв на меня глаза, лишенные всякого выражения. — Стало быть, у вас не осталось никакой надежды?

— Если у них нет надежного укрытия, — никакой.

— Вы же говорили, что у них есть аварийный блок питания на никелево-железистых элементах для передатчика, — возразил он. — И что эти батареи не разряжаются годами, независимо от погодных условий, в которых они хранятся. Они, верно, использовали их несколько дней назад, когда послали первый сигнал бедствия. Но даже в этом случае батареи никак не могли разрядиться.

Точка зрения капитана была предельно ясна, и я ничего не сказал ему в ответ. Батареи, конечно, не могли истощиться, а как насчет людей?

— Я согласен с вами, — бесстрастно продолжал он. — Мы действительно тратим время понапрасну. Наверное, нам следует поворачивать назад. Если нам не удастся поймать их сигнал, дальнейшие поиски бесполезны.

— А может, и нет. Вы, должно быть, забыли инструкции Вашингтона, капитан.

— Что вы имеете в виду?

— Помните? Вы обязаны оказывать мне всяческую помощь в действиях, не угрожающих безопасности подводной лодки и жизни экипажа. Как видите, сейчас ни лодке, ни команде ничто не угрожает. Раз мы не можем поймать их сигнал, я готов прочесать пешком ледовое поле в радиусе двадцати миль отсюда, чтобы еще раз попытаться обнаружить их. Если и это ничего не даст, мы поищем еще одну полынью и предпримем еще одну вылазку. Район поиска не так уж велик, и у нас есть верный шанс, правда, один-единственный, что когда-нибудь мы все-таки обнаружим станцию. Я готов зимовать здесь до упора.

— И вы полагаете, что это не будет угрожать жизни моих людей? О каких поисках во льдах в самый разгар зимы, тем более пешком, да еще в таком радиусе, может идти речь?

— Никто и не говорит, что жизни ваших людей будет что-то угрожать?

— Вы что, собираетесь идти в одиночку? — Свенсон потупился и покачал головой. — Даже не знаю, что и сказать. То ли вы совсем рехнулись, то ли я наконец начинаю понимать, кто и зачем вас сюда послал, доктор Карпентер.

Взглянув на меня задумчиво, капитан вздохнул и прибавил:

— То вы говорите — нет никакой надежды, то вдруг собираетесь провести здесь всю зиму. Не обижайтесь, доктор, но то, что вы предлагаете, — чистое безумие.

— В вас говорит упрямство и тщеславие, — сказал я. — Но мне бы не хотелось бросать дело, даже не начав его. Не знаю, как в американском военно-морском флоте принято относиться к таким вещам.

Свенсон воззрился на меня как бы изучающе, и я понял, что он верит мне так же, как муха пауку, который сидит в центре паутины и зазывает ее провести ночь в тиши и покое. Улыбнувшись, капитан наконец сказал:

— В американском военно-морском флоте не принято обижаться на такие вещи, доктор Карпентер. Я думаю, вам не мешало бы соснуть пару часов. Тем паче перед прогулкой к Северному полюсу.

— А вы-то сами? По-моему, вы тоже за весь день не сомкнули глаз.

— Я немного обожду, — Он кивнул на дверь радиорубки. — Вдруг что-нибудь прояснится?

— Что за сигналы они посылают? Обычные позывные?

— Запрашивают у них координаты, а еще просят запустить ракету, если у них осталась хоть одна. Если что-нибудь прояснится, я немедленно дам вам знать. Доброй ночи, доктор Карпентер. А вернее, доброе утро.

Я тяжело встал и поплелся к каюте Хансена.

В восемь часов утра, когда пришло время завтрака, атмосфера в кают-компании была весьма далека от праздничной. Кроме дежурного по кораблю и вахтенного лейтенанта-механика, здесь собрались все офицеры «Дельфина» — кто недавно поднялся с койки, кто еще только собирался идти спать. Разговор за столом, однако, не клеился — все говорили односложно. Даже неугомонный доктор Бенсон держался замкнуто. Очевидно, что задавать мучительный вопрос о том, удалось ли установить связь со станцией «Зебра», было ни к чему. А ведь передача велась непрерывно почти пять часов. На лицах офицеров лежала печать подавленности и отчаяния оттого, что каждый из них понимал: с теми, кто выжил на станции «Зебра», давно уже все кончено.

Никто не торопился приступать к еде — теперь спешить было некуда. Офицеры вставали один за другим и уходили кто куда: доктор Бенсон — в лазарет; молодой лейтенант Миллз, торпедист, — в торпедный отсек, руководить работой своих подчиненных, которые два дня трудились по двенадцать часов в сутки, пытаясь устранить неполадки в некоторых торпедах; третий офицер пошел сменять стоявшего на вахте Хансена, а остальные трое отправились спать. Остались только Свенсон, Рэберн и я.

Насколько мне было известно, Свенсон не смыкал глаз всю предыдущую ночь, но, несмотря ни на что, вид у него был бодрый, а взгляд — ясный, как будто он проспал, по крайней мере, часов восемь.

Утром, не успел старший вестовой Генри принести горячий кофейник, как из коридора послышался топот ног — в кают-компанию сломя голову влетел старшина. Он не снес дверь с петель только потому, что компания «Электрик боут» устанавливает на дверях своих подводных лодок очень крепкие петли.

— Поймали, — заорал старшина, но тут же, вспомнив правила поведения членов команды в офицерской кают-компании, уже более спокойно продолжал:

— Мы засекли их, капитан, засекли!

— Что? — Свенсон рванулся с места с такой прытью, какую при его-то комплекции даже трудно было представить.

— Мы установили радиосвязь с дрейфующей полярной станцией «Зебра», сэр, — доложил по форме Эллис.

Капитан Свенсон примчался в радиорубку первым, только потому, что соскочил со стула раньше, чем я или Рэберн. Вахту несли два радиста, они оба склонились над передатчиком — один почти уперся в небо лбом, а другой прильнул к нему сбоку щекой, как будто это помогало усилить сигналы, поступавшие к ним в наушники. Один из радистов автоматически заносил в блокнот какие-то каракули. DSY… DSY… DSY… — писал он снова и снова. Ответные позывные дрейфующей станции «Зебра». Он оторвался от записи лишь тогда, когда краем глаза уловил взгляд Свенсона.

— Мы поймали их, капитан, — точно. Сигнал очень слабый, прерывистый, но…

— Бог с ним, с сигналом! — нарушив субординацию, с волнением в голосе прервал его Рэберн, который сейчас больше походил на подростка, сбежавшего с уроков.

— Пеленг! Пеленг-то взяли? Вот что главное…

Второй радист развернулся на крутящемся стуле, и я узнал в нем Забрински, который еще недавно выступал в роли моего бдительного стража. Бросив на Рэберна полный укора и жалости взгляд, Забрински сказал:

— Конечно, взяли, лейтенант. Первым делом. Ноль-сорок пять, с поправкой на малую погрешность. Северо-восток.

— Спасибо, Забрински, — сухо поблагодарил Свенсон. — Ноль-сорок пять, северо-восток. А то бы мы со штурманом этого никогда не узнали. Местонахождение?

Забрински пожал плечами и повернулся к своему напарнику, краснорожему парню с бычьей шеей и лоснящейся лысиной в том месте, где положено расти волосам.

— Что скажешь, Керли?

— Ничего. Ничего конкретного. — Керли посмотрел на Свенсона. — Двадцать раз я просил их сообщить свое положение. И ни звука. Только одни позывные. Я думаю, они нас слышат, просто не знают, что мы их тоже слышим, вот и посылают одни позывные. А может, радист не переключился на «прием»?

— Это невозможно, — проговорил Свенсон.

— Возможно, — возразил Забрински. — Сначала мы с Керли думали, это сигнал такой слабый, потом, что радист слаб из-за болезни, а после поняли — это не радист, а любитель-неумеха.

— Это вы так решили? — спросил Свенсон.

— Это любой определит. Кто угодно может… — он запнулся, напрягся и дотронулся до руки товарища.

Керли кивнул:

— Как я понял, — сказал он как бы между прочим, — этот парень сообщил, что они и сами не знают, где находятся.

Никто не проронил ни слова, по крайней мере, сразу. Похоже, было не так уж и важно, что он может дать нам свои координаты, самое главное — установили прямую связь. Рэберн развернулся и побежал на центральный пост. Я услышал, как он быстро заговорил по телефону с мостиком. Свенсон повернулся ко мне и спросил:

— Те баллоны, про которые вы говорили, ну те, на «Зебре», они свободные или привязные?

— И те, и другие.

— Как действуют привязные?

— Свободно вращающаяся лебедка, нейлоновый трос с отметками сотен и тысяч футов.

— Мы попросим их запустить привязной баллон на пять тысяч футов, — решил Свенсон, — с огнями. Если они от нас в тридцати-сорока милях, мы увидим его, а, зная его высоту и сделав поправку на ветер, сможем точно определить расстояние… Что там, Браун? — спросил он парня, которого Забрински называл Керли.

— Опять передают, — сказал Керли. — Большие разрушения и потери. Поторопитесь, ради Бога. Снова то же самое: поторопитесь, ради Бога.

— Передайте следующее, — сказал Свенсон и продиктовал сообщение с просьбой запустить баллоны. — Передавайте медленно.

Керли кивнул и начал передавать. Рэберн так же бегом вернулся в радиорубку.

— Луна еще не зашла, — сказал он быстро Свенсону. — Один или два градуса над горизонтом. Я возьму секстант на мостик и рассчитаю координаты по луне. Попросите их сделать то же самое. Это даст нам разницу широты, а, зная их пеленг — ноль-сорок пять, мы вычислим их местонахождение с точностью до мили.

— Давай попробуем, — сказал Свенсон и продиктовал Брауну другое сообщение.

Мы стали ждать ответа. Ждали десять минут. Я поглядел на тех, кто был в радиорубке: у всех был один взгляд — далекий-далекий, как будто в мыслях они были за много миль отсюда. Все мы, в том числе и я, видели себя там — на полярной станции «Зебра».

Браун снова начал записывать, но писал он недолго. Потом он заговорил — опять как бы между прочим, только на этот раз голос его был совсем потухший.

Он сообщил: «Все баллоны сгорели. Луны не видно».

— Как не видно! — воскликнул Рэберн, не в силах сдержать горькое отчаяние. — Проклятье! Наверное, у них там небо заволокло. Или — сильная буря.

— Нет, — сказал я. — Не думаю, чтоб здесь, на ледяной шапке была столь значительная разница в погоде. На пятидесяти тысячах квадратных миль условия везде одинаковые. Луна села. Это для них она села. Просто мы очень неточно определили их последнее местонахождение, даже приблизительно. Они по меньшей мере на сотню миль севернее и восточнее, чем мы думали.

— Запросите, есть ли у них ракеты, — велел Свенсон Брауну.

— Сейчас попробуем, — сказал я. — Только все это зря. Если они действительно так далеко, как я предполагаю, мы все равно не заметим ракеты. Даже если они поднимутся высоко над горизонтом.

— И все же стоит попробовать — вдруг заметим, — предположил Свенсон.

— Связь уходит, — доложил Браун. — Говорит что-то насчет еды, но очень плохо слышно.

— Передайте, если у них есть ракеты, пусть немедленно запускают, — приказал Свенсон. — Скорее же, пока не потеряли их совсем.

Браун не меньше четырех раз передал сообщение, прежде чем наконец услыхал ответ. Потом он сказал:

— Они говорят — «две минуты». Или у этого парня мозги сели, или у передатчика батареи. Все, конец. Он только и успел сказать «две минуты».

Свенсон молча кивнул и вышел из рубки. Я последовал за ним. Мы надели штормовки, взяли бинокли и поднялись на мостик. После теплой и уютной атмосферы центрального поста холод снаружи казался собачьим, а летающие льдинки, как никогда, острыми, точно скальпели. Свенсон снял крышку с гирокомпаса, установил ее на пеленг ноль-сорок пять и велел двум вахтенным следить за указанным направлением в оба.

Прошла минута, две, пять. От непрерывного глядения в ледяную темноту у меня заболели глаза, не защищенная маской часть лица совершенно онемела, и я понял — стоит мне только отнять бинокль от глаз, как вместе с ним оторвутся два немалых куска кожи.

Зазвенел телефон. Свенсон опустил бинокль — вокруг глаз образовались два кровоточащих круга, но он, кажется, не придал этому никакого значения, потому как боль обычно ощущается позже — и снял трубку. Быстро послушал и повесил ее обратно.

— Это из радиорубки, — сказал он. — Давайте все вниз. Все кончено. Они запустили ракеты три минуты назад.

Мы пошли вниз. Увидев свое отражение в стеклышке манометра, Свенсон покачал головой.

— У них должно быть хоть какое-то убежище, — бесстрастно проговорил он. — Должно. Хоть какой-нибудь домик. Иначе они бы уже давным-давно отдали концы.

Войдя в радиорубку, он спросил:

— Есть связь?

— Да, — произнес Забрински. — С переменным успехом. Занятная штука. Если слабый сигнал затухает, он пропадает раз и навсегда и уже больше не прослушивается. А я этого парня слышу постоянно. Занятно.

— Может, у них еще не до конца сели батарейки, — предположил я. — А может, у них работает только ручной генератор. Может, среди них остался только один человек, у кого еще есть силы крутить ручку, да и то не больше нескольких секунд подряд.

— Может быть, — согласился Забрински. — Передай капитану их последнее сообщение, Керли.

«…олго не …держим…», — зачитал Браун. — Вот что мы получили, «…олго не …держим…». Я думаю, они передают — «долго не продержимся». Ничего другого это означать не может.

Свенсон окинул меня быстрым взглядом, и отвел глаза в сторону. Я никому больше не говорил, что начальник станции был моим братом, и знал, что капитан тоже никому об этом не рассказывал. Свенсон сказал Брауну:

— Дайте им контроль времени. Пускай выходят на связь каждые пять минут в течение часа. И еще передайте, что мы снова свяжемся с ними самое большее через шесть часов, а может, через четыре. Забрински, как точно вы взяли пеленг?

— Точнее не бывает, капитан. Я перепроверял раз десять. Ноль-сорок пять.

Свенсон направился на центральный пост.

— С дрейфующей станции «Зебра» не видно луны. Если верить доктору Карпентеру, погодные условия здесь совершенно одинаковые везде, а потому луна висит ниже их горизонта. Зная высоту луны для нас и их пеленг, как мы определим расстояние до «Зебры», по минимуму?

— Сто миль, как и говорил доктор Карпентер, — подтвердил Рэберн после того, как быстро произвел соответствующие вычисления. — По крайней мере.

— Итак. Снимаемся и ложимся на курс ноль-сорок. Будем придерживаться их направления и постоянно уточнять крюйс-пеленг. А когда пройдет ровно сто миль, попробуем найти другую полынью. Вызвать старшего помощника и приготовиться к погружению. — Капитан улыбнулся мне. — Взяв два крюйс-пеленга и, четко вычислив линию положения, мы выйдем на них с точностью до ста ярдов.

— А как вы собираетесь измерить расстояние в сто миль подо льдом? Я имею в виду — с точностью?

— За меня это сделает инерциальный навигационный компьютер. Поразительно точный прибор, вы даже не поверите. Я могу погрузить «Дельфин» у восточного побережья Соединенных Штатов и всплыть где-нибудь у восточных берегов Средиземного моря с точностью до пятисот ярдов от заданной точки. А на сотню миль, я думаю, погрешность составит не более двадцати ярдов.

Через пять минут после того, как были убраны радиоантенны в люки, «Дельфин» погрузился в полынью и двинулся подо льдом в заданном направлении. Два рулевых попросту сидели за пультом управления погружением и всплытием и спокойно покуривали — рулевая передача была автоматически замкнута на инерциальной системе, правившей кораблем с точностью, о которой в ручном режиме нельзя было и мечтать. Я впервые ощутил резкую вибрацию, сотрясавшую корпус лодки по всей его длине: «долго не продержимся», говорилось в последнем сообщении с «Зебры» — и «Дельфин» шел вперед на самых полных оборотах.

В то утро я не покидал центральный пост ни на минуту. И большую часть времени провел, заглядывая через плечо доктора Бенсона, который, уже отбыв свое пятиминутное дежурство в лазарете в тщетном ожидании пациентов, тотчас поспешил на свой пост к эхоледомеру. Теперь только от этой машины зависели жизнь или смерть людей на «Зебре». Нам предстояло найти другую полынью, всплыть на поверхность и взять крюйс-пеленг. Я уже сотый раз спрашивал себя, сколько людей уцелело после пожара на станции. Судя по безропотному отчаянию, ощущавшемуся в каждом из тех нескольких невнятных сообщений, что удалось перехватить Брауну и Забрински, было ясно, что их осталось немного.

Нельзя сказать, что кривая, выводимая на бумаге скрипучим пишущим штифтом, вселяла уверенность. Чаще всего из графика явствовало, что над нами простирается сплошное ледовое поле толщиной футов десять, а то и больше. Иногда штифт резко смещался вниз, показывая толщину льда в тридцать и сорок футов, а один раз он прыгнул аж на край листа, указывая, что прямо над нами вздымается огромный хребет, уходящий в глубину по меньшей мере на сто пятьдесят футов. Я попробовал представить, какой неимоверной силы давление должно создаваться в результате нагромождения гигантских торосов на поверхности, чтобы дно ледового поля провисло на такую глубину, но на этот раз воображение меня явно подвело.

Пока мы преодолевали первые восемьдесят миль, штифт лишь дважды прочертил прямую черную линию, означавшую тонкий лед. Однако в первой полынье мог поместиться лишь небольшой весельный баркас, только никак не «Дельфин»: вторая полынья оказалась чуть пошире.

Незадолго до полудня вибрация корпуса прекратилась — после того как Свенсон приказал сбавить ход до экономической скорости.

Капитан спросил Бенсона:

— Ну, что там?

— Просто ужас. Сплошь тяжелый лед.

— Так-так, впрочем, мы и не рассчитывали, что полынья разверзнется у нас над головой прямо там, где нужно, — разумно заключил Свенсон. — Мы почти у цели. Начнем поиск относительно норда картографической сетки. Пять миль на восток, пять — на запад, четверть мили дальше на север — режим непрерывный.

Поиск начался. Прошел час, другой, третий. Рэберн с помощником почти не отрывали головы от штурманского стола, тщательно отмечая на карте малейшее перемещение «Дельфина», следовавшего под водой. Четыре часа пополудни. На центральном посту воцарилась мертвая тишина — ни привычного шума разговоров, ни единого звука, — лишь изредка нарушаемая безнадежными причитаниями Бенсона: «Тяжелый лед, по-прежнему тяжелый лед», — от которых молчание становилось еще более тягостным. В столь гнетущей обстановке только непрошибаемый владелец похоронной конторы мог ощущать себя как рыба в воде. Однако сия прискорбная тема была весьма далека от той, что тогда занимала все мои мысли.

Пять часов пополудни. Мы даже перестали смотреть друг на друга, куда уж там разговаривать. Тяжелый лед, по-прежнему тяжелый лед. И тягостная атмосфера поражения и отчаяния. Тяжелый лед, по-прежнему тяжелый лед. Свенсон даже перестал улыбаться, и я подумал, представляет ли он себе то, что мысленно вижу я: изможденного, истощенного, заросшего бородой человека, с обмороженным до неузнаваемости лицом, умирающего от стужи и голода, который из последних сил крутит ручку генератора и онемевшими от холода пальцами отстукивает позывные, склонив голову над приемником и стараясь расслышать среди ревущего ледяного шторма обещание помощи, которая никогда не придет. А может, там уже некому отбивать позывные. На дрейфующей полярной станции «Зебра» работали не обычные люди, но наступает время, когда даже самый сильный, отважный и выносливый человек теряет надежду, у него опускаются руки, и он ложится, ожидая смерти. Что, если у него опустились руки!… Тяжелый лед, по-прежнему тяжелый лед.

В половине шестого капитан Свенсон подошел к эхоледомеру и, заглянув Бенсону через плечо, сказал:

— Какова средняя толщина этой махины над нами?

— Футов двенадцать-пятнадцать, — глухим, уставшим голосом ответил Бенсон. — Я бы сказал — около пятнадцати.

Свенсон снял телефонную трубку:

— Лейтенант Миллз? Говорит капитан. В каком состоянии ваши торпеды?…

— Четыре?… Готовы?… Прекрасно. Заряжайте! Продолжаем поиск еще полчаса — дальше дело за вами. Да-да, вот именно. Попробуем пробить лед.

Капитан повесил трубку.

— Хансен задумчиво произнес:

— Пятнадцать футов — чертовски много. Произойдет эффект обратного действия, и энергия взрыва будет направлена вниз. Да и потом, капитан, неужели вы считаете, что нам удастся пробить лед толщиной пятнадцать футов?

— Не знаю, — признался Свенсон. — Попробуем — узнаем!

— Но ведь такого еще никто не делал? — спросил я.

— Никто. Во всяком случае, в американском военно-морском флоте. Может, русские пробовали — не знаю. Впрочем, — сухо прибавил он, — они нам не докладывали.

— А «Дельфин» не пострадает от подводной ударной волны? — поинтересовался я, хотя теперь мне это было все равно.

— Если пострадает, «Электрик боут» получит длиннющую жалобу. С помощью электронной системы мы взорвем торпеду на расстоянии тысячи ярдов от корабля — нужно будет отойти по, крайней мере, на восемьсот ярдов, прежде чем в боевом зарядном отделении сработает автоматический электронный взрыватель. Мы встанем носом к взрывной волне — так, чтобы ее действие было наименее ощутимо, тем паче, что форма и прочность корпуса это позволяют.

— Очень тяжелый лед, — послышался голос Бенсона. — Тридцать футов… сорок… пятьдесят… Очень, очень тяжелый лед.

— Будет чертовски скверно, если ваша торпеда взорвется безрезультатно, — вырвалось у меня. — Я думаю, она вряд ли сможет пробить даже крохотную дырочку в эдакой толще.

— Постараемся, чтобы результат был. Нам нужно только найти лед средней толщины, потом отойти на тысячу ярдов и выпустить торпеду.

— Тонкий лед! — не крикнул, а скорее проревел Бенсон. — Тонкий лед. Да нет. Боже мой, чистая вода! Чистая вода! Совершенно чистая!

Моей первой мыслью было то, что заклинило либо эхоледомер, либо мозги у Бенсона. Зато у офицера за пультом управления погружением и всплытием первая мысль была совсем другая, потому как мне тут же пришлось за что-то ухватиться, и я повис в воздухе: «Дельфин» круто завалился на левый борт и, начав рыскать носом на замедленном ходу, сделал поворот, чтобы вернуться к тому месту, где закричал Бенсон. Взглянув на отмеченный на карте курс, Свенсон невозмутимым голосом отдал команду, и большие бронзовые винты закрутились в обратную сторону, взбивая воду, — «Дельфин» остановился.

— Как там, док? — окликнул Бенсона капитан.

— Чистая вода, — с благоговейным трепетом проговорил тот. — Картинка лучше не придумаешь. Хоть и узковато, но на нас хватит вполне. Длинная полынья с резким изломом влево. Так что придется малость отклониться от первоначального курса — сорок пять.

— Каких-нибудь пятьдесят футов, — сказал Свенсон.

Загудели помпы, «Дельфин» начал плавно всплывать, подобно дирижаблю, медленно отрывающемуся от земли. Вода снова устремилась в цистерны. «Дельфин» завис без движения.

— Поднять перископ! — скомандовал Свенсон. Перископ со свистом выдвинулся наверх. Быстро взглянув в окуляры, капитан подозвал меня.

— Полюбуйтесь-ка, — лучась улыбкой, сказал он. — Прекрасное зрелище, такое вы вряд ли еще увидите.

Я посмотрел в перископ. Если бы вам взбрело в голову изобразить то, что я увидел и потом повесить это в рамочке, у вас бы ничего не вышло. Будь вы хоть самим Пикассо. Но я-то это видел! С обеих сторон — сплошная чернота и лишь чуть заметная узенькая полоска цвета мрачно зеленых джунглей, тянущаяся прямо над нами от кормы до носа «Дельфина». Зияющая посреди арктических паковых льдов.

Через три минуты мы были на поверхности Северного Ледовитого океана, всего в каких-нибудь двухстах пятидесяти милях от полюса.

Слившись в причудливые формы, гигантские глыбы пакового льда вздымались изогнутым, пятидесятифутовой высоты хребтом, возвышаясь на двадцать футов над мостиком, — так близко, что достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться ближайшей ледяной стены. Три или четыре такой же фантастической формы ледяных холма были видны и далеко на западе, но вот прожектор погас, и все разом исчезло. Наступила кромешная тьма.

На восток мы не глядели вообще. Смотреть в том направлении во все глаза означало ослепить себя за несколько секунд на всю оставшуюся жизнь: даже снегозащитные очки индевели и покрывались трещинками после короткого взгляда, брошенного на восток. Наклонившись над самым бортом и прищурив глаза, за какую-то микронную долю секунды можно было разглядеть мерцавшую черную воду, которая постепенно замерзала, но эту картину рисовало скорее воображение, глаза же не видели ничего.

Ветер с пронзительным воем проносился через мостик, завихряясь вокруг поднятых антенн; судя по анемометру, скорость его достигала 60 миль в час. Ледяной шторм уже не был похож на шальную мглистую круговерть, теперь он напоминал сплошную стену остро отточенных ножей, несущихся грозных ледяных стрел, способных пронзить даже самый плотный картон или в один миг разбить стакан, окажись он у вас в руке. Заупокойному завыванию ветра почти непрерывно вторили скрежет, грохот и гул, будто исполинские уродливые громады торосов, терзаемые бурей Бог знает в скольких сотнях миль отсюда, под неимоверной силы давлением вздымались, корежились и раскалывались на огромные глыбы, в считанные мгновения вырастая в следующий изогнутый хребет, в то время, как огромные льдины, те, что поменьше, уступая вновь возникшему исполину, отлетали прочь со страшным воем и треском, тут же растворившимися в неописуемой какофонии, под звуки которой образовывалось новое разводье — черная, подернутая зыбью вода, тотчас же затягивавшаяся льдом.

— Неужели мы оба рехнулись? Пошли вниз! — Свенсону пришлось сложить руки рупором и кричать мне прямо в ухо, однако в этом кошмарном сонме звуков я его практически не слышал.

Мы полезли вниз и вскоре очутились в относительной тишине, царившей на центральном посту. Сбросив капюшон своей штормовой куртки, Свенсон сорвал с себя очки и шарф, закрывавший его лицо почти целиком. Потом взглянул на меня и удивленно покачал головой.

— А кое-кто еще смеет разглагольствовать о белом безмолвии Арктики. Боже мой, да по сравнению с тем, что мы видели наверху, любая бойлерная — настоящий читальный зал. — Капитан снова покачал головой. — Год назад, плавая во льдах, мы несколько раз высовывали нос наружу, но ничего подобного не видали. И не слыхали. А тогда тоже была зима. Холод, конечно, стоял лютый, ветрище дул вовсю, но не до такой же степени, чтобы нельзя было и шагу ступить на лед. Я, бывало, все поражался рассказам об исследователях, которые сидели в своих палатках Бог весть сколько времени да так и погибали, не имея возможности выйти наружу. Теперь-то мне понятно, как погиб капитан Скотт.

— Да уж, погода — хуже не придумаешь, — согласился я. — Нам здесь ничто не угрожает?

— Кто его знает, — Свенсон пожал плечами. — Ураганом нас прибило к западному краю полыньи, а по правому борту — разводье не шире полусотни ярдов. Пока мы в безопасности. Но вы же видели и слышали, что пак наступает, и довольно быстро. Узкая полынья, где мы сейчас стоим, образовалась меньше часа назад. Сколько она еще продержится открытой? Все зависит от рельефа льда, но обычно такие полыньи затягиваются довольно быстро; корпус «Дельфина», конечно, выдержит, но против миллионов тонн льда ему не устоять. Может, мы продержимся здесь несколько часов, а может, несколько минут, но, что бы там ни было, как только ледяная стена на восточном краю полыньи окажется в десяти футах от правого борта, мы начнем погружение. Вы, верно, знаете, что ожидает корабль, застрявший во льдах.

— Знаю: его расплющит, и он будет дрейфовать по крыше мира несколько лет кряду, пока в один прекрасный день льды его не отпустят и он не пойдет прямиком на дно — на двухмильную глубину. Правительству Соединенных Штатов такая перспектива вряд ли понравится, капитан.

— И капитану третьего ранга Свенсону придется навеки распрощаться с надеждой на повышение, — подытожил Свенсон. — Как мне кажется…

— Эй! — послышалось из радиорубки. — Эй, сюда!

— Как мне кажется, я срочно понадобился Забрински, — Свенсон направился, как обычно, обманчиво-спокойным шагом в радиорубку; я пошел следом за ним.

Забрински, с улыбкой до ушей, сидел вполоборота к нам, на крутящемся стуле и в вытянутой левой руке держал наушники. Свенсон взял их, немного послушал и кивнул.

— DSY, — чуть слышно проговорил он. — DSY, доктор Карпентер. Мы их поймали. Взяли пеленг? Так, — повернувшись к двери, он обратился к рулевому:

— Эллис, сходи за штурманом да поживее.

— Теперь-то уж мы их не потеряем, капитан, — весело сказал Забрински. Как я успел заметить, сейчас он улыбался только глазами. — Эти парни, похоже, настоящие кремни.

— Самые что ни на есть настоящие, Забрински, — рассеянно проговорил Свенсон. По сосредоточенному виду капитана я понял, что он прислушивается к гулкой канонаде, производимой тучами льдинок, которые, подобно миллиарду крошечных зубил, беспрестанно колотили по корпусу подлодки с таким шумом, что говорить спокойным голосом было попросту невозможно. — Настоящие кремни. Связь двусторонняя?

Забрински покачал головой и отвернулся — улыбку с его лица как рукой сняло. Рэберн принес лист бумаги и снова отправился на свой пост — к штурманскому столу. Мы пошли за ним. Через пару минут штурман поглядел вверх и сказал:

— Если кому-то угодно совершить вечерний воскресный моцион, сейчас самое время.

— Неужели они так близко? — спросил Свенсон.

— Рукой подать. Две мили на восток, с точностью до полумили. А мы неплохие ищейки, верно?

— Нам просто повезло, — бросил Свенсон и, вернувшись в радиорубку, спросил: — Держите связь?

— Потеряли.

— Совсем?

— Держали их всего минуту, капитан. Не больше. Потом они пропали — сигнал совсем ослаб. Думаю, доктор Карпентер прав: у них ручной генератор, — немного помолчав, Забрински нехотя прибавил: — Моя шестилетняя дочка могла бы крутить эту машину пять минут, причем без всякого напряга.

Свенсон поглядел на меня и, так ничего и не сказав, отвернулся. Я последовал за ним к пульту управления погружением и всплытием, за которым не было никого… Из люка, ведущего на мостик, доносились завывания ураганного ветра и грохот ломающегося льда — от всего этого в ушах стоял оглушительный шум.

Свенсон сказал:

— Забрински здорово поработал… Интересно, когда закончится эта чертова буря?

— Судя по всему, еще не скоро. У меня в каюте есть аптечка первой помощи, фляга спирта, унций пятьдесят, и теплая одежда. Вы можете мне дать тридцати фунтовый мешок с аварийным запасом продовольствия, высококалорийные концентраты с повышенным содержанием протеинов. Бенсон должен знать, что я имею в виду.

— А в виду, как я полагаю, вы имеете то, что имеете? — медленно проговорил Свенсон. — Или я совсем рехнулся?

— Кто это гам совсем рехнулся? — Хансен вошел через дверь, ведущую в носовой коридор, и его ухмылка явно свидетельствовала о том, что хоть он и услышал последние слова Свенсона, зато не уловил ни интонацию, с какой они были произнесены, ни выражение, застывшее на лице Свенсона. — Мозги набекрень — дело нешуточное. Придется мне взять командование на себя, а на вас, капитан, надеть наручники. В уставе, смею заметить, так прямо и сказано.

— Доктор Карпентер предлагает, чтоб мы взвалили ему на спину мешок с провизией и отправили пешком на «Зебру».

— Вы снова их поймали? — на какой-то миг Хансен, похоже, забыл про меня. — В самом деле? А крюйс-пеленг?

— Только что взяли. Они почти у нас под носом, в пяти милях, как сказал наш молодец Рэберн.

— Боже мой! Пять миль. Всего-то! — вдруг его голос и лицо разом омрачились, как будто у него внутри щелкнул переключатель. — В такую погоду это все равно что пятьсот. Даже старина Амундсен не прошел бы сейчас и десяти ярдов.

— Доктор Карпентер, очевидно, решил заткнуть Амундсена за пояс, — сухо заметил Свенсон. — Он как раз собирается немного прогуляться.

Окинув меня долгим изучающим взглядом, Хансен снова обратился к Свенсону:

— А может, наручники сгодятся доктору Карпентеру?

— Все может быть, — ответил Свенсон.

— Послушайте, — сказал я, — на «Зебре» остались люди. Может, немного, но кто-то же остался. Хотя бы один человек. Больной. Умирающий. А умирающему человеку надо совсем мало, чтобы ощутить разницу между жизнью и смертью. Я — врач. Я знаю. Совсем мало. Унцию спирта, несколько унций съестного, горячее питье, кое-какие лекарства. Тогда он выживет. А без этих пустяков он, безусловно, умрет. И люди на «Зебре» вправе рассчитывать даже на самую малую помощь, а я вправе рисковать ради того, чтобы хоть чем-то им помочь. Я никого не прошу идти со мной, все, о чем я прошу, — это выполнить условия, оговоренные в приказе, который вы получили из Вашингтона: оказывать мне поддержку, если мои действия не несут угрозу «Дельфину» и его экипажу. А вы пытаетесь меня остановить — какая же это поддержка! Я же не требую от вас такого, что угрожало бы лодке или жизни ваших людей.

Свенсон уставился в пол. Хотел бы я знать, о чем он думал: о том, как меня удержать, или как не нарушить приказ из Вашингтона? А может, он думал о том, что он единственный, кому известно, что начальник «Зебры» — мой брат? Но он, однако, не проронил ни слова.

— Вы должны его остановить, капитан, — настаивал Хансен. — Вы же остановили бы того, кто приставил бы пистолет себе к виску или бритву к горлу? Вы просто обязаны его остановить, потому что это то же самое. Доктор выжил из ума и задумал покончить с собой. — Он принялся барабанить пальцами по переборке, рядом с которой стоял. — Боже правый, док, как по-вашему, зачем наши акустики стараются сейчас, когда мы стоим здесь на приколе? Чтобы вовремя предупредить, когда ледяная стена на той стороне полыньи начнет надвигаться на нас, вот зачем. Только потому, что ни одному человеку не простоять на мостике больше полминуты, не говоря уже о том, чтобы что-то разглядеть в этом ледяном шторме. Вы поднимитесь на мостик, пробудете там от силы секунд двадцать и тут же повернете назад — уж это я вам обещаю.

— Мы только что оттуда, — заметил Свенсон как бы между прочим.

— И он все еще намерен идти? Сказать по чести, он похоже и впрямь рехнулся.

— Мы можем погрузиться прямо сейчас, — сказал Свенсон. — Мы знаем их местоположение. Может, нам удастся найти полынью в миле или полумиле от «Зебры». Тогда будет совсем другое дело.

— Может, вам и удастся отыскать иголку в стоге сена, — заметил я. — На то, чтобы найти эту полынью, у вас ушло шесть часов, и то нам крупно повезло. Только не говорите про торпеды: лед в этих местах образует целые горные хребты, их основания уходят в глубину на сотни метров. Здесь везде чертовски тяжелый лед. Это все равно, что прокладывать себе путь с помощью винтовки 22-го калибра. У нас уйдет часов двенадцать, а то и несколько дней, прежде чем мы снова пробьемся на поверхность. А я смог бы добраться до станции за два-три часа.

— Если не окоченеете насмерть на первых ста ярдах, — сказал Хансен. — Если не упадете с ледяной горы и не сломаете ногу. Если не ослепнете через несколько минут. Если по неосмотрительности не угодите в свежую полынью, и тогда вы или утонете, или, если вам удастся выбраться, за тридцать секунд превратитесь в ледышку. Но, даже останься вы цел и невредим, я буду очень рад услышать объяснения, как вы намерены вслепую отыскать место в пяти милях отсюда. Или вы собираетесь нести с собой неподъемный гирокомпас весом в полтонны. Ведь в этих широтах магнитный компас, как мертвому припарки. Магнитный северный полюс находится много южнее, далеко на западе. Даже если бы вам и удалось сориентироваться по нему, вы все равно прошли бы мимо лагеря — или что там от него осталось — в какой-нибудь сотне ярдов и никогда бы об этом не узнали. И даже если у вас будет один шанс из миллиона туда добраться, как вы собираетесь идти назад? По бумажной веревочке? Вы что, потащите с собой клубок веревки длиной пять миль? Безумие, если не сказать хуже!

— Я могу сломать ногу, утонуть или замерзнуть, — согласился я. — Все может случиться. Но найти дорогу туда-обратно — не самая хитрая штука. У вас есть радиопеленг «Зебры». К тому же вы знаете точное местонахождение. Вы можете передавать радиопеленг на любой приемник. Так что останется только взять с собой радиопередатчик, чтобы держать с вами связь, и вы будете наводить меня на «Зебру». Проще пареной репы.

— Вот именно, — возразил Хансен, — если бы не одна загвоздка. У нас нет такого приемопередатчика.

— У меня в чемодане лежит «уоки-токи», дальность действия — двадцать миль.

— Надо же, какое совпадение, — пробормотал Хансен. — Выходит, вы прихватили его просто так, случайно. Держу пари, у вас в чемоданчике припасена целая куча всяких штучек, правда, док?

— Содержание чемодана доктора Карпентера не нашего ума дело, — с легким укором проговорил Свенсон, хотя раньше он придерживался совсем другого мнения. — Давайте-ка лучше подумаем о том, кто с ним пойдет. Однако, положа руку на сердце, вы, доктор Карпентер, можете рассчитывать, что кто-то из нас одобрит вашу нелепую затею?

— Никто и не спросит вашего одобрения, — сказал я. — Оно совершенно ни к чему. Все, о чем я вас прошу, — это держать со мной связь. И еще — собрать рюкзак с провизией. А нет — я и без него обойдусь.

Я вышел и направился к себе в каюту. Точнее — в каюту Хансена. Но даже тот факт, что каюта эта чужая, не остановил меня, когда я, войдя внутрь, заперся на замок.

Догадываясь, что Хансену, явись он прямо сейчас, не очень понравится, если он наткнется на запертую дверь, я решил не тратить времени понапрасну. Я набрал цифровой код на замке и открыл запор. Чемодан мой по меньшей мере на три четверти был забит самой лучшей теплой спецодеждой, какую только можно купить за деньги. Хотя лично я не выложил за нее ни пенса.

Сняв с себя одежду, которая тогда была на мне, я натянул длинное нижнее белье, шерстяную фуфайку и плисовые штаны, затем — шерстяную парку, сшитую в три петли и подбитую чистым шелком. Парка была не совсем обычная: снаружи, чуть ниже левой подмышки, на ней имелся специальный карман на замшевой подкладке, и еще один, такой же, правда, других размеров, с правой стороны. Пошарив на дне чемодана, я извлек три предмета. Первый, 9-миллиметровый автоматический манлихершенауэр, я надежно спрятал в левый карман, который, собственно, и был для него предназначен; другие два предмета, пара запасных обойм, так же надежно разместились в правом кармане.

Все остальное я надел на себя довольно быстро. Две пары толстых шерстяных носков, войлочные стельки и различные утеплители: из меха карибу — поверх парки и штанов, из меха росомахи — внутрь капюшона, из тюленьей кожи — поверх сапог, из другого оленьего меха — на перчатки и шерстяные варежки. Так что если у белого медведя и было передо мной преимущество по части экипировки, помогающей выжить в суровую арктическую стужу, то очень небольшое.

Опустив снегозащитную маску и очки на шею, я засунул водонепроницаемый, с прорезиненным покрытием фонарь во внутренний карман парки, достал «уоки-токи» и закрыл чемодан. Потом набрал код. Хотя особой надобности в этом уже не было — манлихер находился у меня под левой рукой, — тем более что Свенсону и без того будет чем заняться в мое отсутствие. Запихнув походную аптечку и стальную фляжку со спиртом в рюкзак, я открыл дверь.

Свенсон находился там же, где и раньше, — на центральном посту. Вместе с ним был и Хансен. Там же собрались и другие, те, кого не было, когда я ушел, — Роулингс и Забрински. Трое самых здоровых парней на борту — Хансен, Роулингс и Забрински. Последний раз я видел их вместе в Холи-Лохе, когда Свенсон вызвал эту троицу с «Дельфина» и велел приглядывать за мной, чтобы я ненароком чего-нибудь не натворил. Может, у капитана Свенсона было только одно на уме. Хансен, Роулингс и Забрински. Сейчас они казались мне необычайно крепкими парнями.

Я спросил Свенсона:

— Так вы дадите мне «НЗ» или нет?

— Напоследок только одно слово, — сказал Свенсон. Когда я протиснулся на центральный пост, его первой мыслью, наверное, было то, что на подлодку проник медведь гризли, но он и бровью не повел. — Запомните хорошенько, ваша затея — чистое самоубийство, а шансы равны нулю. Я вам своего согласия не даю.

— Хорошо, я все запомнил, при свидетелях. Давайте «НЗ».

— Я не могу дать вам своего согласия, потому что случилось непредвиденное. Один из наших техников, обслуживающих электронное оборудование, как обычно проводил гест на точность калибровки эхоледомера и выяснил, что села катушка перегрузок. Перегорел электромотор. А запасной у нас нет. Если придется срочно погружаться, я уже не смогу снова всплыть на поверхность. Это — самое главное, так что теперь всем нам заказано выходить на лед.

Я не стал корить капитана за его уловку, я просто немного разочаровался в нем: у него было достаточно времени, чтобы придумать что-нибудь получше. В ответ я сказал:

— «НЗ», капитан. Я могу получить его или нет?

— Значит, вы все-таки решили идти? Даже после того, что я вам сказал?

— О, ради Бога! Я пойду без провианта.

— Моему старпому, торпедисту Роулингсу и радисту Забрински, — строго заявил Свенсон, — ваши слова не по душе.

— Лично меня это нисколько не волнует.

— Кажется, они вовсе не намерены вас отпускать, — настаивал он.

Они были сущие громилы, эти трое. Как три горы. У меня было столько же шансов пройти мимо них, сколько у ягненка, который пытается проскочить мимо умирающего, с голоду льва… Я был вооружен, но, чтобы достать оружие, мне пришлось бы сначала раздеться, потому как парка буквально связывала меня по рукам и ногам, а Хансен уже продемонстрировал в столовой Холи-Лоха, как он реагирует на чьи-то подозрительные движения. Но, даже достань я оружие, что тогда? Таких людей, как Хансен, Роулингс и Забрински, на пушку не возьмешь. Да и потом, кому бы я стал угрожать — тем, кто четко исполняет свой долг?

— Они вас просто не выпустят, — продолжал свое Свенсон. — До тех пор, пока вы не соизволите взять их с собой в попутчики, ведь они сами вызвались, добровольно.

— Ничего себе вызвались, — хмыкнул Роулингс. — Ты, ты и ты.

— Они мне не нужны, — отрезал я.

— Какая любезность, надо же! — удивился Роулингс, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Вы хотя бы поблагодарили нас, док.

— Вы подвергаете угрозе жизнь ваших людей, капитан Свенсон. Вам же хорошо известно, что сказано в приказе.

— Разумеется. Но мне известно и то, что в путешествиях по Арктике, как в альпинизме и прочих рискованных предприятиях, у группы больше шансов выжить, чем у одиночки. Кроме того, мне известно, что, узнай кто-нибудь, что мы отпустили штатского врача в одиночку на дрейфующую станцию «Зебра», а сами остались на подлодке, в тепле, побоявшись высунуть нос наружу, честь американского военно-морского флота будет посрамлена навеки.

— А как относятся ваши люди к тому, что вы заставляете их рисковать жизнью за спасение чести подводного флота?

-- Вы слышали, что сказал капитан? — проговорил Роулингс. — Мы добровольцы. Посмотрите на Забрински — настоящий герой, любой подтвердит.

— А вы подумали, — сказал я, — что произойдет, если льды сомкнутся, когда мы будем уже далеко и капитану придется идти на погружение?

— И думать об этом забудьте, — спешно вставил Забрински. — На самом деле я не такой уж герой.

И я уступил. Ничего другого мне просто не оставалось. Да и потом, я тоже не был героем, как и Забрински, и только сейчас вдруг осознал, как рад тому, что эти трое пойдут со мной.

 

V

Лейтенант Хансен сдался первым. Хотя сказать «сдался», будет неправильно — Хансен не знал этого слова, смысл которого был ему совершенно чужд: точнее выражаясь, он первым высказал то, что чувствовал каждый из нас. Он схватил меня за руку, наклонился ко мне и, опустив снегозащитную маску, прокричал:

— Хватит, док! Пора остановиться!

— До следующего гребня, — крикнул я в ответ.

Не знаю, услышал лейтенант меня или нет, поскольку, проговорив последнее слово, он тут же натянул маску обратно, защищаясь от ледяного шторма, бившего прямо в лицо, но, похоже, он все понял, потому что поправил веревку, закрепленную у меня на поясе, позволив мне идти дальше. Последние два с половиной часа Хансен, Роулингс и я, меняя друг друга, по очереди шли впереди, трое остальных, Держась за веревку, следовали в десяти ярдах: мы решили идти так вовсе не затем, чтобы кто-то один тащил остальных, а чтобы остальные могли прийти на помощь ведущему, в случае необходимости. А необходимость один раз уже возникла, когда Хансен, поскользнувшись на вздыбленной льдине, упал на колени на самом ее краю и, пытаясь нащупать впереди, в кромешной снежной мгле, опору, провалился в пустоту, пролетев вниз футов восемь, прежде чем рывок веревки, силу которого одинаково ощутили и Роулингс, и я, хотя я шел следом за ним, да и сам Хансен, не остановил его падение. Почти две минуты провисел он над подернутой зыбью черной водой, заполнявшей недавно образовавшуюся трещину, прежде чем нам удалось его вытащить. Беда была близко, совсем близко, поскольку на таком морозе, да еще при ураганном ветре, погружение в ледяную купель даже на несколько секунд неминуемо привело бы к смерти. На сильном холоде одежда на человеке, извлеченном из воды, в считанные мгновения превращается в непробиваемый ледяной панцирь — его невозможно ни снять, ни расколоть. В этом ледяном саване человек быстро коченеет и умирает — разумеется, лишь в том случае, что маловероятно, если его сердце выдержит резкий перепад температур в сотню градусов.

Теперь я продвигался вперед очень осторожно, тщательно прощупывая перед собой лед — после происшествия с Хансеном мы взяли пятифутовый конец веревки, опустили в воду и потом подержали на морозе, после чего он стал твердый как сталь. Время от времени я спотыкался, иногда, когда встречный штормовой ветер внезапно стихал, я вдруг терял равновесие, падал на колени и продолжал двигаться уже на четвереньках, что было даже удобнее. Один раз, когда я полз вот так на четвереньках, я почувствовал, что ветер заметно ослаб и бьющий в лицо ледяной шторм поутих. В следующий миг моя палка уперлась в довольно большое препятствие — стену огромного хребта. Укрывшись за нею, я сдвинул очки на лоб, вытащил и зажег фонарь, чтобы остальные, те, кто вслепую брели следом за мной, могли заметить место, где я расположился.

Вслепую, выставив вперед руки, они ощупывали пространство, как настоящие слепцы, которыми мы, по сути, были последние два с половиной часа. Покидая «Дельфин», мы с тем же успехом могли бы вместо снегозащитных очков надеть на головы мешки. Я посмотрел на Хансена — он подошел первым из тройки. Очки, маска, капюшон, одежда — спереди он весь покрылся сплошной ледяной коркой, испещренной мелкими трещинами, образовавшимися от движения рук и ног. Пока он приближался, я даже на расстоянии пяти футов слышал, как на нем все поскрипывает. С головы, плеч и локтей у него свешивалась ледяная бахрома, точно оперение некоего чудища, прилетевшего прямо с холодного Плутона, так что хоть сейчас бери и снимай в фильме ужасов. Впрочем, сам я, должно быть, выглядел не лучше. Тесно прижавшись друг к другу, мы укрылись под ледяной стеной, а в каких-нибудь четырех футах над нашими головами свирепствовал ледяной шторм. Роулингс, сидевший слева от меня, сдвинул на лоб очки и стал колотить себя по груди кулаками, пытаясь сбить примерзший к меху лед. Я поймал его за руку.

— Оставьте в покое.

— Что оставить? — голос Роулингса под маской звучал глухо, однако я слышал, как у него стучат зубы. — Этот проклятый панцирь весит никак не меньше тонны. Я вам не какой-нибудь цирковой силач, чтобы таскать эдакую тяжесть, док.

— Оставьте. Без него вы бы уже давно окоченели: он защищает вас от ледяного ветра. — Дайте-ка я лучше погляжу на ваши лицо и руки.

Я проверил, нет ли у него и у остальных обморожений, а Хансен осмотрел меня. Нам повезло. Хотя от холода мы посинели и у нас зуб на зуб не попадал, зато не обморозились. Меховая одежда у моих товарищей была явно хуже моей, но все же довольно теплая. На атомных подводных лодках всегда все самое лучшее и полярная одежда также не была исключением. Нет, они не закоченели, но по их лицам и дыханию я понял, что силы у них почти на исходе. Пробиваться сквозь ледяной шторм было все равно, что идти против бурного потока жижи — это здорово изматывало, тем более, что мы не просто шли, а, то и дело натыкаясь на глыбы расколовшегося льда, карабкались вверх, съезжали вниз, скользили и падали, порой делали крюк, чтобы обойти неприступный торос, сгибаясь под тяжестью сорокафунтовых вещмешков на спине и мощных ледяных панцирей на груди и животе, так что все это превращало наш переход по ледовой пустыне, где всевозможные опасности подстерегали нас буквально на каждом шагу, в сущий кошмар.

— Всем, думаю, ясно, — проговорил Хансен, судорожно ловя ртом воздух, как Роулингс, и задыхаясь, — мы не сможем тащить все это дальше, док.

— Нужно было внимательно слушать лекции доктора Бенсона, — укоризненно сказал я. — Лопая пирожные да яблочные пироги и валяясь часами напролет в койке, вряд ли можно как следует подготовиться к таким походам.

— Неужели? — Хансен взглянул на меня. — А вы-то сами как?

— Устал малость, — признался я. — Вот и все.

Вот и все… хотя на самом деле ноги у меня буквально отваливались. Я стянул рюкзак и вытащил флягу со спиртом.

— Передохнем минут пятнадцать, не больше. Иначе совсем окоченеем. А пока давайте-ка лучше глотнем из фляги, чтобы поскорее разогнать кровь в жилах.

— А я-то думал, врачи не рекомендуют употреблять это дело на морозе, — нерешительно заметил Хансен. — Поры, дескать, расширяются или что-то в этом духе.

— Назовите мне любое дело, каким бы ни занимался человек, — ответил я, — и я найду вам кучу врачей, которые будут рекомендовать ему бросить это занятие. Да и потом, это не спирт, а чистое шотландское виски.

— С этого и надо было начинать. Дайте-ка сюда. Роулингсу и Забрински совсем чуть-чуть, они не пьют. Что там у тебя, Забрински?

Забрински, вытащив «уоки-токи», антенну и засунув наушник под капюшон своей парки, что-то говорил во встроенный в рацию микрофон, прикрывая его ладонями. Он был радистом, хорошо знавшим свое дело, вот я и отдал ему «уоки-токи» перед тем, как мы покинули подлодку. Поэтому он никогда не шел впереди. Ударься он об лед или упади в воду, неминуемо вышла бы из строя рация, которую он нес на спине, и тогда нам пришел бы конец: без рации мы не смогли бы не только выйти на дрейфующую станцию «Зебра», но и вернуться на «Дельфин». Забрински был крепкий малый, под стать средних размеров горилле, однако мы обращались с ним, как с вазой хрупкого дрезденского фарфора.

— Ничего не слышно, — ответил Забрински. — С рацией все в порядке, но из-за этого чертова шторма столько всяких помех… хотя погодите-ка…

Он склонился над микрофоном, закрыв его от рева бури, и заговорил снова.

— Забрински… говорит Забрински. Да, из нас уже дух вон, но док считает, мы дойдем, ему виднее… Подождите, сейчас я у него спрошу.

Забрински повернулся ко мне.

— Они спрашивают, как, по-вашему, мы далеко ушли.

— Мили на четыре, — ответил я, пожав плечами. — Может, на три с половиной, а может, на четыре с половиной.

Забрински передал мои слова по рации, вопросительно взглянув на нас с Хансеном, мы кивнули в знак согласия, и он закончил передачу.

— Штурман говорит, мы отклонились на четыре или пять градусов на север и, если не хотим пройти в нескольких сотнях ярдов мимо «Зебры», нам надо взять чуть южнее.

Могло быть и хуже. С тех пор, как мы последний раз получили пеленг с «Дельфина», прошло больше часа, и между сеансами радиосвязи мы ориентировались только по направлению и силе ветра, бившего нам прямо в лицо. Однако, несмотря на защитные маски, лица у нас онемели от холода и уже ничего не чувствовали, а, кроме того, мы знали, что в этой ледяной круговерти направление ветра наверняка не раз менялось. Все могло быть гораздо хуже, и я сказал об этом Хансену.

— Да уж, — с горечью согласился он. — Мы могли ходить кругами, пока все не погибли бы. Не знаю, что может быть хуже.

Он отхлебнул виски и, кашлянув, передал фляжку мне.

— Так-то оно лучше. Вы, правда, думаете, что мы дойдем?

— Немного везения — это все, что нам нужно. Значит, вы решили, что наши рюкзаки слишком тяжелы? И предлагаете их облегчить?

Меньше всего мне хотелось бы бросать припасы: восемьдесят фунтов провизии, сто унций спиртного, тридцать фунтов таблеток сухого горючего, печку, палатку и многоцелевую аптечку, но уж если бы было решено все это бросить, я предпочел бы, чтобы бросили и меня, на что они, похоже, вряд ли бы согласились.

— Мы ничего не будем оставлять, — заявил Хансен.

Отдых и виски сделали свое дело. Голос лейтенанта звучал тверже, зубы почти не стучали.

— Пусть эта мысль умрет, едва родившись, — сказал свое слово радист.

Когда я впервые увидел Забрински, еще в Шотландии, он напомнил мне белого медведя, а сейчас, среди полярных льдов, этот сжавшийся в комок громила в заиндевевшей меховой парке напоминал мне его еще больше. Забрински был действительно здоровый, как медведь, и, судя по всему, совершенно не ведал усталости; он оказался в гораздо луч-глей форме, нежели любой из нас.

— От этого груза у меня просто отсохли плечи, я с ним все равно что с больной ногой или со старым корешем, от которого с души воротит, но попробуй без него обойтись.

— А вы что скажете? — обратился я к Роулингсу.

— Мне нужно поддерживать форму, — заявил Роулингс, — так что, как видно, придется тащить Забрински на себе.

Мы опять надвинули на глаза снегозащитные очки, испещренные мелкими трещинами и царапинами, а потому ставшие совершенно непригодными, тяжело поднялись и двинулись на юг, к краю высокого ледяного хребта, преграждавшего нам путь. Он оказался самым длинным из всех, на которые мы натыкались прежде, но для нас это не имело никакого значения, поскольку нам нужно было найти правильное направление; к тому же он служил нам защитой от свирепого урагана и, таким образом, мы могли хоть как-то сберечь наши силы. Примерно ярдов через четыреста стена вдруг кончилась, на меня с неистовым воем обрушился ураган и сбил с ног. Я словно угодил под стремительно летящий поезд. Ухватившись одной рукой за веревку, а другой уперевшись в лед и пытаясь встать на ноги, я прокричал своим спутникам, чтобы они глядели в оба, и вскоре мы опять шли, нагнувшись вперед и силясь удержаться на ногах против ветра, бившего нам прямо в лицо.

Следующую милю мы преодолели меньше чем за полчаса. Теперь идти было легче, гораздо легче, чем прежде: пак стал более ровным, хотя то тут, то там все равно попадались ледяные глыбы. С другой стороны, все, за исключением Забрински, порядком измучились и, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, падали, но не только из-за колдобин во льду или порывов ветра: лично у меня ноги были точно налиты расплавленным свинцом, и каждый шаг отдавался в них резкой болью от щиколоток до бедер. Однако, несмотря ни на что, я знал, что продержусь дольше остальных, в том числе и самого Забрински. У меня имелась на то серьезная побудительная причина — она придаст мне сил и поддержит меня даже спустя часы после того, как ноги откажутся повиноваться. Майор Джон Холлиуэлл. Мой старший и единственный брат. Живой или мертвый. Жив ли он или уже мертв, человек, которому я был всем обязан в жизни, и только ему одному? А может, он умирает в эту самую минуту, когда я о нем думаю? Его жена Мэри и трое избалованных детей, разоривших подчистую своего дядюшку-холостяка, который, в конце концов, отплатил им той же монетой: невзирая ни на что должны это узнать, и рассказать им об этом смогу только я один. Жив или мертв? Мои ноги мне уже не принадлежали — жгучая пульсирующая боль терзала совсем другого человека. Я должен узнать, должен, и ради этого готов был проползти на коленях те несколько миль, что отделяли нас от дрейфующей станции. Я все узнаю. Кроме того, у меня была и другая причина добраться до «Зебры», куда более важная, чем жизнь или смерть начальника станции, моего брата или спасение гибнущих людей, затерявшихся где-то среди полярных льдов.

Внезапно неистовая дробь мельчайших льдинок, колотившихся о мою маску и заиндевевший мех парки, утихла, ветер ослаб, и я увидел прямо перед собой стену ледяного хребта, более высокого, чем тот, за которым мы укрывались последний раз. Я подождал остальных, попросил Забрински связаться с «Дельфином» налил всем из фляжки — больше, чем в прошлый раз. Это было необходимо: Хансен « Роулингс вымотались до крайности, дышали они часто и неглубоко — воздух со свистом врывался и вырывался у них из легких. Впрочем, вскоре я заметил, что дышу так же, как и они, и мне с огромным усилием удалось сдержать дыхание на несколько секунд, чтобы проглотить виски. А может, прав был Хансен, возникла у меня смутная мысль, сказав, что алкоголь в условиях Арктики — ненадежное средство? Ну уж нет — приятный вкус во рту явно говорил об обратном.

Забрински, прикрыв ладонями микрофон, уже разговаривал с «Дельфином». Через минуту он снял наушники и, выключив рацию, сказал:

— Не знаю, то ли мы и впрямь бывалые, то ли нам просто повезло, а может, и то, и другое… Но они говорят, что мы идем прямо по курсу.

Он опорожнил стакан, который я ему протянул, и удовлетворенно крякнул.

— Это — хорошая новость. А теперь плохая. Края полыньи, в которой стоит «Дельфин», начинают смерзаться. Причем довольно быстро, и капитан думает, что часа через два им придется погружаться. Во всяком случае, не позже.

Немного подождав, радист медленно добавил:

— А эхоледомер не работает.

— Эхоледомер? — переспросил я, почувствовав себя в глупом положении. — А что, лед…

— Да, дружище, — устало проговорил Забрински. — Вы не поверили штурману, доктор Карпентер. Вы для этого слишком умны.

— А что, это кстати, — безрадостно заметил Хансен. — Теперь все просто и ясно. «Дельфин» погружается, лед смыкается. Мы — здесь, «Дельфин» — внизу, между нами — толща льда. Скорее всего, они уже никогда нас не найдут, даже если починят эхоледомер. Как думаете, нам лучше сразу лечь и умереть или еще часика два поболтаться?

— Какое горе, — подал голос Роулингс, — я имею в виду не нас лично, а ту огромную потерю, которую понесет американский военно-морской флот. Думаю, лейтенант, я не ошибусь, если скажу, что мы трое были прекрасные парни. По крайней мере, вы и я — Забрински, по-моему, уже давно достиг предела совершенства.

Свою тираду Роулингс выдал, задыхаясь и стуча зубами. Он принадлежал к тому типу людей, которых непременно хочется иметь рядом, когда над тобой нависла беда. Например, та, что угрожала нам сейчас. Насколько мне было известно, Роулингс с Забрински слыли на «Дельфине» простодушными весельчаками, но это была всего лишь маска, за которой они, по им одним ведомым причинам, старались скрыть свой острый ум, повышенное чувство дисциплины и незаурядные таланты.

— А меня сейчас пугает другое, — съязвил Хансен, — ваша беспросветная тупость. А еще моряки! Доктор Карпентер считает, что мы должны вернуться без него, — продолжал он, поразив меня своей самоуверенностью. — Доктор Карпентер не повернет назад и за все золото Форта Нокс.

Он с трудом поднялся.

— Нам осталось не больше полумили, так что хватит болтать.

В слабом луче моего фонарика я увидел, как Роулингс и Забрински переглянулись и пожали плечами. Они тоже встали на ноги, и мы двинулись дальше.

А три минуты спустя Забрински сломал лодыжку.

Все произошло до смешного просто — удивляюсь, как это только не случилось с кем-нибудь из нас раньше. Покидая нашу последнюю стоянку, мы решили не огибать ледяной хребет с юга или севера, а перебраться прямо через него. Его высота была около десяти футов, но, подталкивая снизу и поддерживая друг друга сверху, мы поднялись на вершину без особых сложностей. Тщательно ощупывая перед собой лед палкой — фонарь в таком урагане был совершенно бесполезен, а стекла очков стали совсем непроницаемыми, — я прополз по пологому склону тороса двадцать футов и, добравшись до его края, опустил палку вниз.

— Пять футов! — прокричал я, когда подошли остальные. — Здесь только пять футов.

Скользнув на край ледяной стены, я спрыгнул вниз. За мной легко соскользнул Хансен, потом Роулингс.

Глядеть на то, что затем произошло с Забрински, было просто невыносимо. То ли он неверно примерился к высоте, то ли потерял равновесие из-за внезапно ослабевшего ветра, но как бы то ни было, он прыгнул и приземлился позади нас вроде бы вполне благополучно, но тут же вскрикнул и тяжело осел на землю.

Я стал спиной к ветру, сдвинул на лоб очки, чтобы не мешали, и вытащил фонарик. Забрински полулежал на правом боку, облокотившись на лед, и ругался, как сапожник, не зная удержу и ни разу не повторяясь, о чем можно было судить, даже несмотря на то, что рот его закрывала маска. Его правая пятка застряла в узкой, не более четырех дюймов шириной, трещине, какие на нашем пути попадались тысячами, а вся нога так вывернулась, что и без медицинского диплома было ясно: лодыжка сломана. Либо самая нижняя часть голени, поскольку благодаря высокому жесткому ботинку на шнуровке основная нагрузка могла прийтись не на нее, а на большую берцовую кость. Я все же надеялся, что перелом был несложный, хотя вряд ли: сломавшаяся под таким углом кость наверняка торчала бы наружу. Впрочем, сейчас это не имело значения, потому как я не собирался осматривать место перелома: стоило подержать его ногу голой на таком морозе несколько минут, можно было бы не сомневаться, что остаток жизни Забрински проведет без нее.

Мы подняли его, высвободили ботинок из трещины и усадили поудобнее. Я вытащил из рюкзака аптечку и опустился рядом с ним на колени.

— Очень больно?

— Нет, уже онемело. Я ничего не чувствую.

Он выругался.

— Что за идиот! Угодить в такую малюсенькую трещину! И как только меня угораздило.

— Я бы объяснил как, но боюсь, ты обидишься, — съязвил Роулингс и, покачав головой, прибавил: — Я как в воду глядел. Все знал наперед. Я же говорил: все кончится тем, что мне придется тащить эту гориллу на себе.

Я принялся накладывать шины на поврежденную ногу и затягивать жгутом как можно туже, стараясь не думать о тяжести случившегося. Сразу два удара. Мы не только лишились самых крепких, а потому незаменимых рук в нашей упряжке, но и получали дополнительный двухсотдвадцатифунтовый груз — именно столько по меньшей мере весил Забрински. Да еще сорок фунтов, что нес он сам.

— Лучше оставьте меня здесь, лейтенант, — словно прочитав мои мысли, обратился радист к Хансену, стуча зубами от боли и холода. — Вы уже давно были бы там. Заберете меня на обратном пути.

— Не болтай чепухи, — отрезал Хансен. — Ты прекрасно знаешь — потом мы тебя уже не найдем.

— Точно, — поддержал его Роулингс, дробно клацая чубами, точно заклинивший пулемет, так же, как и Забрински, которого он поддерживал, опустившись на колени. К тому же кретинам медали не дают. По крайней мере, так сказано в корабельном уставе.

— Но вы не доберетесь до «Зебры», — запротестовал радист. — Если вы меня потащите…

— Ты слышал, что я сказал? — оборвал его Хансен. — Мы тебя не бросим.

— Лейтенант совершенно прав, — подтвердил Роулингс. — Ты не годишься в герои, Забрински. Рожей не вышел. А теперь заткнись — я займусь твоим барахлом.

Закончив накладывать шины, я тут же натянул тонкие перчатки и меховые рукавицы — мои руки в тонких шелковых перчатках уже одеревенели. Мы разделили на троих вещи радиста, надели снегозащитные очки и маски, поставили Забрински на одну ногу и, повернувшись лицом к ветру, пошли дальше. Точнее, заковыляли.

Наконец удача улыбнулась нам, причем как нельзя кстати. Казалось, мы ступили на замерзшую реку: ни торосов, ни глыб, ни разломов, ни даже маленьких трещин вроде той, в которую угодил Забрински. Сплошной ровный лед, выщербленный свирепыми ветрами и потому совершенно нескользкий.

Пока один из нас шел впереди, остальные двое поддерживали Забрински, который безропотно прыгал на одной ноге. Ярдов через триста Хансен, следовавший впереди, вдруг остановился, и мы наткнулись прямо на него.

— Пришли! — закричал он. — Ура! Мы пришли! Вы что, не чувствуете, чем пахнет?

— Чем?

— Сгоревшим топливом! Паленой резиной! Разве не чувствуете?

Я стянул маску, прикрыл нос руками от ветра и принюхался. Сомнений не было. Надвинув обратно маску, я покрепче взялся за лежащую у меня на шее руку Забрински и двинулся за Хансеном.

Через несколько футов ровный лед кончился, за ним начинался отвесный склон невысокого ледяного холма — нам троим потребовались все оставшиеся у нас силы, чтобы втащить Забрински наверх. С каждым шагом едкий запах становился все более ощутимым. Теперь первым шел я — повернувшись к урагану спиной и подняв на лоб очки, я освещал лежавший впереди лед фонариком. Запах уже ощущался так сильно, что у меня засвербило в носу. Я повернулся к ветру, прикрыв глаза рукой, и в этот миг мой фонарик ударился о что-то большое, металлическое. Я поводил лучом: во вьюжной мгле призрачно вырисовывался остов сборно-разборного домика типа «Ниссен» — его наветренная сторона была целиком покрыта льдом, а подветренная вся обгорела.

Мы нашли дрейфующую полярную станцию «Зебра»!

Подождав своих спутников, я повел их вокруг мрачного обгорелого строения, потом велел стать спиной к ветру и снять очки. Секунд десять мы разглядывали в свете моего фонарика то, что когда-то было полярным домиком. Никто из нас не проронил ни слова. Затем мы снова повернулись лицом к ветру.

Дрейфующая станция «Зебра» состояла из восьми домиков, стоявших в два ряда параллельно друг другу, по четыре в каждом; расстояние между рядами составляло футов тридцать, а между домиками — не больше двадцати, специально для того, чтобы избежать возможного распространения пожара. Однако эта предосторожность оказалась бесполезной. И винить в том нельзя было никого. То, что здесь произошло в действительности, могло привидеться разве что в жутком ночном кошмаре — взрывающиеся цистерны и разносящиеся по всей округе тысячи галлонов горящего топлива.

По жестокой иронии судьбы огонь, без которого человеку в Арктике не выжить, становится его злейшим врагом, поскольку ничто не может растопить огромные глыбы полярного льда, чтобы потушить пожар, — кроме самого огня. Хотя, подумал я, каждый такой домик должен быть оснащен большим химическим огнетушителем.

Восемь домиков по четыре в каждом ряду. Два крайних с каждой стороны сгорели дотла. От двойных атмосферостойких стен из прессованной фанеры с толстой прокладкой из стекловолокна и ваты не осталось и следа, сгорели даже крытые алюминием крыши. В одном из домиков мы обнаружили почерневший и обледеневший с наветренной стороны электрический генератор. Он так сильно обгорел, что можно было только удивляться тому, какое пламя здесь бушевало.

Каркас пятого домика — третьего справа — выглядел точно так же, как и четырех предыдущих, разве только огонь покорежил его еще больше. Когда мы, подавленные, в молчании вели Забрински мимо него, Роулингс вдруг что-то невнятно прокричал. Я наклонился к нему, сдвинув назад капюшон.

— Свет! — закричал он. — Свет! Смотрите, док, вон там!

Это действительно был свет. Длинная узкая полоска странного белого света пробивалась из домика напротив обгоревшего остова, у которого мы остановились. Повернувшись к ветру боком, мы потащили Забрински туда, где горел свет. Первый раз мой фонарик выхватывал из темноты неоголенные пустые стальные рамы, а настоящую стену, — это был единственный уцелевший домик. Почерневший, опаленный и покоробившийся, с грубо приколоченным листом фанеры на месте единственного окна, но, тем не менее, домик. Свет пробивался из-за неплотно закрытой двери. Я потянул за ручку — петли заскрипели. Заржавевшая дверь, которая, казалось, вела в склеп, отворилась, и мы вошли внутрь.

Висевшая на закрепленном посреди потолка крючке лампа Кольмана, издавая шипение, отбрасывала яркий свет, который, отражаясь от алюминиевого покрытия потолка, падал в каждый угол и освещал каждую деталь убранства домика площадью всего лишь восемнадцать на десять футов.

Первой моей мыслью, тут же переросшей в печальную уверенность, от которой защемило сердце, было то, что мы прибыли слишком поздно. Меня охватила сильная неуемная дрожь — ничего подобного я не испытывал даже в жуткий полярный шторм, бушевавший снаружи. В своей жизни мне довелось видеть много мертвецов, и представшая предо мной картина была мне до боли знакомой. Съежившиеся безжизненные тела под бесформенными охапками одеял, пледов и меха — я сомневался, что найду хотя бы одно, в котором билось бы сердце. Трупы лежали полукругом в дальнем от двери конце домика, близко друг к другу, совершенно неподвижно, как будто они покоились здесь, в царстве холода, целую вечность. Не было слышно ни звука, кроме шипения лампы да металлической дроби мельчайших льдинок о заиндевевшую восточную стену домика.

Мы усадили Забрински на пол, прислонив к стене, чтобы ему стало полегче. И Роулингс, освободившись от непосильной ноши, достал печку, снял перчатки и принялся разжигать таблетки сухого горючего. Хансен, затворив за собой дверь, расстегнул лямки у своего битком набитого консервами рюкзака, и тот грохнулся прямо на пол.

От завывания урагана, доносившегося снаружи, и шипения лампы царившая в долине мертвая тишина казалась еще более зловещей… И тут ее нарушил странный металлический стук, от которого я вздрогнул. А вместе со мной — и один из «мертвецов»: лежавший ближе ко мне человек зашевелился, перевернулся и сел. Он удивленно уставился на меня потухшими воспаленными глазами на изможденном обмороженном и обгоревшем лице, покрытом длинной всклокоченной черной бородой. Он обвел нас долгим немигающим взглядом и потом, покачиваясь и морщась от боли, — гордость, как видно, не позволяла ему воспользоваться протянутой мною рукой — поднялся на ноги. Его потрескавшиеся, облупившиеся губы расплылись в ухмылке.

— А вы добирались чертовски долго, — слабым, хриплым голосом произнес он с ярко выраженным лондонским акцентом. — Я — Киннэрд. Радист.

— Хотите виски? — предложил я.

Он снова ухмыльнулся и, пытаясь облизнуть пересохшие губы, кивнул. После первого же доброго глотка у него перехватило горло, на глазах выступили слезы и, согнувшись пополам, он резко закашлялся. Но, когда он снова выпрямился, в его тусклых глазах появился блеск, на худых бледных щеках заиграл румянец.

— Если ты со всеми так знакомишься, парень, — заметил он, — у тебя, должно быть, нет недостатка в друзьях.

Радист нагнулся и потряс за плечо человека, который лежал рядом.

— Эй, Джолли, старина, где же твои хваленые манеры, ведь у нас гости!

Ему пришлось несколько раз как следует встряхнуть старину Джолли, прежде чем тот проснулся. Но, не успев еще как следует прийти в себя, он тут же вскочил на ноги — его прыти можно было позавидовать. Это был невысокий голубоглазый человек, и, хотя его круглое и добродушное лицо, как и у Киннэрда, давненько не видело бритвы, его никак нельзя было назвать ни бледным, ни худым, однако нос и губы у него были здорово обморожены. Его голубые, налитые кровью глаза на мгновение округлились от удивления и засияли в улыбке. «Джолли, старина, — подумал я, — похоже, ты всегда и везде чувствуешь себя в своей тарелке».

— А, пришли? — низким голосом проговорил он, и по его произношению в нем без труда можно было угадать ирландца. — Дьявольски рады вас видеть. Джеф, принимай гостей.

— Мы не представились, — сказал я. — Доктор Карпентер, а это…

— Что, старина, пришло время для очередного собрания Британской медицинской ассоциации?

Со временем я понял, что «старина» было излюбленным обращением Джолли, он употреблял это слово как бы по привычке, никак не вязавшейся с его ирландским происхождением.

— Доктор Джолли?

— Совершенно верно. Начальник здешней медицинской службы.

— Понятно. Это — лейтенант Хансен с американской подводной лодки «Дельфин».

— Подводной лодки? — Джолли и Киннэрд, переглянувшись, уставились на нас.

— Вы сказали — «подводной лодки», старина?

— С объяснениями подождем. Торпедист Роулингс. Радист Забрински.

Я посмотрел на скрючившихся на полу людей. Некоторые из них, разбуженные нашими голосами, уже зашевелились, один приподнялся на локтях.

— Как они?

— Двое-трое здорово обгорели, — стал рассказывать Джолли, — двое-трое крайне истощены, но с пищей и в тепле они оклемаются через несколько дней. Чтобы сохранить тепло, я велел всем лечь ближе друг к другу.

Я пересчитал всех. Включая Джолли и Киннэрда, здесь находились двенадцать человек.

— А где остальные?

— Остальные? — Киннэрд удивленно посмотрел на меня, затем его лицо помрачнело, и он опустил глаза.

— В соседнем домике, — он указал через плечо.

— Почему?

— Почему? — радист устало потер рукой воспаленные глаза. — Потому что, какая нам радость спать в одной комнате с трупами.

— В одной комнате с… — я замолчал и кинулся рассматривать людей на полу. Семь из них уже проснулись, трое приподнялись на локтях, четверо продолжали лежать — все семеро глядели на нас удивленно, даже с изумлением. Лица троих, тех, что еще спали, а может, просто лежали без сознания, были прикрыты одеялами.

— Вас было девятнадцать, — медленно проговорил я.

— Девятнадцать, — глухо повторил Киннэрд. — Да. Остальным не повезло.

Я промолчал. Пристально всматриваясь в лица очнувшихся, я надеялся найти среди них то, которое так хотел видеть, понимая, однако, что сразу могу его и не узнать, — ожоги, обморожение и истощение, скорее всего, сильно изменили его. Осмотрев всех пристально, я убедился, что никогда не видел этих людей прежде.

Я приблизился к первому из троих оставшихся и приподнял скрывавшее его одеяло — лицо мне было незнакомо.

— В чем дело? Что вам надо? — в замешательстве спросил меня Джолли.

Ничего ему не отвечая, я опустил одеяло и двинулся дальше вдоль лежащих полукругом людей, взиравших на меня с явным удивлением. Лицо второго спящего также оказалось мне незнакомым. Подойдя к третьему, я ощутил, как у меня пересохло во рту, а сердце застучало медленно и тяжело; после недолгого колебания я резко нагнулся и поднял одеяло. Укрывавшийся под ним человек с забинтованным лицом, сломанным носом и густой белокурой бородой был мне неизвестен. Осторожно укрыв его снова, я выпрямился.

Тем временем Роулингс уже затопил печку.

— Мы сможем нагреть здесь воздух почти до нуля, — сообщил я доктору Джолли. — Топлива у нас предостаточно. Мы принесли с собой пищу, спиртное и большую аптечку. Займитесь всем этим с Киннэрдом прямо сейчас — через пару минут я приду вам на помощь. Лейтенант, тот ровный лед, что попался нам в самом конце, — это была полынья? Замерзшее разводье?

— Ничем другим это и быть не могло, — Хансен внимательно смотрел на меня с каким-то странным выражением на лице. — Этим парням не одолеть и сотни ярдов, что уж говорить о четырех или пяти милях. А капитан сказал — они вот-вот пойдут на погружение. А что, может, подгоним «Дельфин» прямо к черному входу?

— А они найдут полынью, я имею в виду — без эхоледомера?

— Нет ничего проще. Я беру рацию, отмеряю две сотни ярдов на север, посылаю сигнал пеленга, затем отсчитываю две сотни ярдов на юг, опять даю пеленг — и они определят нужное место с точностью до ярда. Взяв двести ярдов в сторону от любой из указанных точек, «Дельфин» окажется аккурат в середине полыньи.

— Но подо льдом. Хорошо бы узнать, какова его толщина здесь. К западу отсюда есть открытое разводье, доктор Джолли. Когда оно образовалось?

— С месяц назад. А может, недель пять тому — точно трудно сказать.

— Какой там толщины лед? — спросил я Хансена.

— Футов пять, а то и все шесть. Сломать его, может, и не удастся, тогда капитан с удовольствием пустит в ход торпеду.

Он повернулся к Забрински.

— Можешь заняться рацией?

Мне пришлось оставить их вдвоем: я уже не соображал, что говорю, потому как вдруг почувствовал себя совершенно опустошенным, разбитым и смертельно уставшим. Итак, я получил ответ на интересовавший меня вопрос. Чтобы узнать его, мне пришлось преодолеть двенадцать тысяч миль, но я был готов покрыть в сто раз большее расстояние, только чтобы его не знать. Однако теперь я знал все, и уже ничего нельзя было изменить. Мэри, моя невестка, больше никогда не увидит своего мужа, а ее трое чудных детишек — своего отца. Мой брат погиб, и отныне его никто больше не увидит. Никто, кроме меня. Я должен был его увидеть.

Выйдя наружу, я закрыл за собой дверь и, пряча лицо от ветра, завернул за угол домика. Через десять секунд я уже стоял у двери последнего в этом ряду строения и, толкнув ее, зашел внутрь.

Прежде здесь находилась лаборатория. Теперь — склеп. Лабораторное оборудование было сдвинуто к одной стене, и на освободившемся полу лежали трупы. Я знал это потому, что так сказал Киннэрд: обуглившиеся и до неузнаваемости уродливо скрюченные тела казались некоей чуждой формой жизни или, вернее, неживой материи. Здесь стоял удушающий запах жженой плоти и сгоревшего дизельного топлива. Я подумал, кому из оставшихся в живых хватило отваги и твердости духа, чтобы перенести сюда эти страшные изуродованные останки своих бывших товарищей? У них, верно, и впрямь были крепкие нервы.

Похоже, смерть для всех них наступила очень быстро. Они не задохнулись, охваченные огнем, они сами стали огнем. Очутившись в клокочущем море горящей нефти, эти люди превратились в пылающие факелы и последние мгновения своей жизни провели в жуткой агонии. Трудно представить себе более страшную смерть.

Мое внимание, не знаю почему, привлекло тело, лежавшее ко мне ближе других. Я наклонился и навел фонарик на то, что когда-то было правой рукой, а теперь напоминало оголенную когтистую лапу. На среднем пальце виднелось золотое кольцо, не расплавившееся, но сильно покоробленное огнем. Я узнал это кольцо — мы покупали его вместе с моей невесткой.

Я не почувствовал ни горя, ни боли, ни отвращения, решив, что все это, должно быть, придет позже, когда пройдет первое потрясение. А может, и нет. Эта жуткая масса обугленной плоти никак не вязалась в моем сознании с образом брата, которого я очень хорошо помнил, с человеком, которому я был обязан всем, и мой оцепеневший рассудок отказывался воспринимать эту связь как объективную реальность.

Пока я стоял, опустив глаза, мой интерес как врача привлекло странное положение, в котором лежало тело. Нагнувшись поближе, я долго рассматривал труп. Наконец, я медленно выпрямился и тут же услышал, как отворилась дверь. Это был лейтенант Хансен. Стащив маску и подняв очки, он посмотрел сначала на меня, потом на тело, что лежало у моих ног. Я увидел, как переменилось его лицо, сделавшись белее мела. Хансен медленно поднял на меня глаза.

— Выходит, вам не повезло, док? — сквозь свист и завывание бури я с трудом расслышал его сиплый голос. — Боже, я так вам сочувствую.

— Что вы имеете в виду?

— Это же ваш брат?

— Вам рассказал капитан Свенсон?

— Да. Перед самым отходом. Поэтому мы здесь, — он скользнул взглядом по полу, и лицо его стало серым, словно старый пергамент. — Погодите-ка минутку, док.

Хансен развернулся и выбежал за дверь. Вернувшись, он выглядел лучше, но не намного.

— Капитан Свенсон объяснил нам, почему он позволил вам идти.

— Кто еще знает?

— Только капитан и я. Больше никто.

— Пусть это между нами и останется, хорошо?

— Как скажете, док, — мелькнувшее было на лице Хансена удивление и любопытство уступили место выражению ужаса. — Боже мой! Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

— Идемте к остальным, — сказал я. — Нет смысла тут дольше оставаться.

Хансен молча кивнул. И мы оба направились к первому домику. Между тем, кроме доктора Джолли и Киннэрда, на ноги встали еще трое: капитан Фольсом, длинный и сухощавый, точно жердь, с сильно обгоревшим лицом и руками, который был заместителем начальника базы, Хьюсон, темноглазый и молчаливый водитель тягача и по совместительству механик, отвечающий за дизельные генераторы, и неунывающий йоркширец Нэсби, кок. Джолли, открыв мою аптечку, накладывал свежие повязки на руки тем, кто еще лежал; представив их нам, он снова вернулся к своей работе. Похоже, он не нуждался в моей помощи, по крайней мере, сейчас. Я услышал, как Хансен спросил Забрински:

— Говорил с «Дельфином»?

— Да нет, — Забрински перестал передавать позывные и подвинулся, поудобнее развернув сломанную ногу. — Я еще не совсем понял, в чем дело, лейтенант, но, по-моему, эта старая шарманка накрылась.

— Так, — медленно проговорил Хансен. — Значит, вызвать их ты не можешь?

— Я их слышу, а они меня — нет, — Забрински виновато пожал плечами. — Похоже, когда я упал, то сломал себе не только лодыжку.

— Сможешь починить?

— Не думаю, лейтенант.

— Черт возьми, ты же радист.

— Да, — рассудительно согласился Забрински, — но не волшебник. Замерзшими, одеревеневшими руками, без инструментов, с этим устаревшим аппаратом без схемы, с надписями на японском пришлось бы повозиться и самому Маркони.

— Но починить-то его можно? — не унимался Хансен.

— Он на транзисторах, а не на лампах, так что разбиться там нечему. Значит, думаю, можно. Но на это потребуется не один час, лейтенант, и сначала придется изготовить необходимые инструменты.

— Хорошо, действуй. Делай все, что хочешь, только запусти эту штуковину.

Забрински молча протянул Хансену наушники. Тот, так же не сказав ни слова, взял их и надел. Послушав некоторое время, лейтенант снял наушники и, возвращая их радисту, сказал, пожав плечами:

— С починкой рации можно, пожалуй, и не спешить.

— Вы имеете в виду, — поправил его Забрински, — спешка здесь ни к чему.

— Что значит ни к чему? — спросил я.

— Похоже, — мрачно пояснил Хансен, — что в очереди на спасение мы стоим следующими. Они передают одно и то же: «Полынья быстро смерзается, немедленно возвращайтесь».

— Я с самого начала был против — это же чистое безумие! — подал голос Роулингс. Он сидел над котелком, в котором оттаивал ледяной комок консервированного супа и уныло помешивал его вилкой. — Попытка, друзья мои, конечно, благородная, но однозначно обреченная на неудачу.

— Держи свои грязные пальцы подальше от супа и прикуси язык! — сердито велел ему Хансен. — А где ваша-то радиостанция? — спросил он, резко обращаясь к Киннэрду. — Ну да, разумеется. Мы запустим ваш генератор и тогда…

— Мне очень жаль, — грустно улыбнулся Киннэрд. — Ручной генератор сгорел, мы пользовались аккумулятором, а он сел. Совсем.

— Аккумулятором, вы говорите? — с удивлением переспросил Забрински. — Тогда почему во время ваших передач происходили беспорядочные колебания мощности?

— Наши никелево-кадмиевые батарейки изрядно подсели — к тому же у нас их было всего пятнадцать штук, остальные сгорели, — и мы их то и дело меняли и переставляли, пытаясь выжать все, что было можно. Вот почему мощность постоянно менялась. Даже никелево-железистые элементы оказались не вечны — в конце концов и они сели. Сейчас их не хватит и на то, чтобы зажечь фонарик.

Забрински молчал, как и все остальные. В восточную стену непрерывно барабанили льдинки, шипела лампа, мягко гудела печка, однако, несмотря на этот сонм беспорядочных звуков, в домике царила почти полная тишина. Никто из нас не осмеливался смотреть другому в лицо — все уставились на пол, словно хотели растопить взглядом покрывавший его лед. Если бы нас засняли в эту минуту на пленку и поместили фотографию в какой-нибудь газете, журналистам было бы нелегко убедить своего читателя, что только десять минут назад обитателей дрейфующей станции «Зебра» спасли от неминуемой гибели. Читатель, несомненно, был бы премного озадачен, потому как на наших лицах не было заметно и тени радости, не говоря уже о бурном ликовании.

Когда стало ясно, что молчание слишком затянулось, я сказал Хансену:

— Что ж, тогда остается одно. Раз ни одна из радиостанций не действует, значит, кому-то из нас придется отправиться на «Дельфин», причем немедленно. Предлагаю послать меня.

— Нет! — воскликнул лейтенант. Потом, немного успокоившись, он продолжал: — Простите, дружище! Но добро на самоубийство капитан никому из нас не давал. Вы останетесь здесь.

— Хорошо, остаюсь, — сдался я. Сейчас не было времени объяснять ему, что я не нуждаюсь ни в чьем разрешении, и в доказательство размахивать манлихером у него перед носом. — Значит, мы все останемся. И тут же и подохнем, тихо-мирно, без борьбы, без лишней суеты — просто ляжем и сдохнем, прямо здесь. Думаю, вы прекрасно понимаете, что значит быть настоящим командиром. Амундсен, несомненно, согласился бы с вами.

Мои слова, конечно, прозвучали как оскорбление, но в ту минуту я был просто вне себя.

— Никто отсюда не уйдет, — сказал Хансен. — Я не собираюсь никем командовать, док, но будь я проклят, если позволю вам совершить самоубийство. Ни вы, да и никто из нас не сможет вернуться на «Дельфин» после всего, что мы пережили. Это — во-первых. Во-вторых, у нас не работает радиопередатчик, а без точного пеленга нам ни в жизнь не найти «Дельфин». А в-третьих, они там не станут дожидаться, пока смерзнется полынья — погрузятся еще до того, как мы одолеем хотя бы половину обратного пути. Наконец, что, если мы доберемся до той полыньи, а «Дельфина» там не окажется, потому что он уйдет? Тогда мы уже не сможем вернуться на «Зебру»: нас некому будет направлять, к тому же нам просто не хватит сил добраться сюда снова.

— Да уж, шансов у нас, скажем прямо, кот наплакал, — согласился я. — А каковы, по-вашему, шансы, что им удастся починить эхоледомер?

Хансен покачал головой и не ответил. Роулингс снова принялся помешивать в котелке, сосредоточенно рассматривая его содержимое, чтобы не видеть изможденные, обмороженные лица окружавших нас людей и не встретиться с их беспокойными, полными отчаяния взглядами. Но ему все же пришлось поднять глаза, когда капитан Фольсом, отпрянув от стены, сделал к нам пару нетвердых шагов. Даже без всякого стетоскопа я мог определить, что он был очень плох.

— Боюсь, мы не поняли ни слова, — капитан говорил тихо и невнятно: распухшие, перекошенные от боли губы на его сплошь покрытом ожогами лице едва шевелились. «Да, — с горечью подумал я. — Фольсому еще не один месяц придется помучиться на больничной койке, прежде чем он наконец сможет снова показать людям свое лицо. Разумеется, лишь в том случае, если он все же попадет в больницу, поскольку сейчас эта перспектива казалась весьма отдаленной». — Не могли бы вы пояснить, в чем трудность?

— Все очень просто, — стал объяснять я. — На «Дельфине» есть эхоледомер, он предназначен для измерения толщины льда на поверхности моря. С помощью этой штуки капитан Свенсон, командир «Дельфина», даже без нашей наводки уже через пару часов смог бы подвести подлодку прямо к порогу вашего домика. Координаты станции он знает, и единственное, что ему оставалось бы сделать, — это погрузиться, подойти сюда и обследовать лед с помощью эхоледомера. А замерзшие разводы они обнаружили бы без особого труда. Но вся загвоздка в том, что эхоледомер сломался, и, если они его не починят, им ни за что не найти разводья. Вот я и хочу пойти к ним. Прямо сейчас. Пока полынья не смерзлась и Свенсон не ушел на глубину.

— Не понимаю, старина, — проговорил Джолли, — чем же это поможет? Как вы наведете их на это самое разводье?

— А этого и не потребуется. Капитан Свенсон знает расстояние до «Зебры» с точностью до сотни ярдов, и мне лишь нужно ему сказать, чтобы за четверть мили до подхода к станции он выпустил торпеду. Она-то…

— Торпеду? — переспросил Джолли. — Как торпеду? Чтобы взломать лед и всплыть?

— Совершенно верно. Правда, раньше к такому способу никто не прибегал, но я думаю — это дело верное.

— Док, за нами пришлют самолеты, — тихо проговорил Забрински. — Мы начнем передавать наши координаты сразу же, как только починим радиостанцию. Тогда все узнают, что дрейфующая полярная станция «Зебра» найдена или, по крайней мере, — где она находится. И скоро сюда прилетят большие бомбардировщики.

— С какой стати? — спросил я. — Чтобы без толку кружить во тьме у нас над головой? Даже если им будет точно известно, где мы находимся, в темноте и в ледяной шторм они все равно не смогут разглядеть то, что осталось от станции. Пускай они обнаружат нас с помощью радара, хотя это маловероятно, — что тогда? Они бросят нам припасы? Возможно. Но сбрасывать их прямо на нас они не осмелятся — вдруг кого-нибудь прибьет, а на удалении, пусть даже в четверть мили, мы их уже не найдем. Что же касается посадки — даже в идеальных погодных условиях, — нет такого самолета, который смог бы сюда долететь, не говоря уже о том, чтобы приземлиться. И вы это прекрасно знаете!

— Док, — с грустной иронией спросил Роулингс, — а ваше второе имя случайно не Иеремия?

— Если мы будем сидеть сложа руки, — продолжал я, — а эхоледомер не починят, всем нам конец. А нас шестнадцать человек. Если я доберусь до «Дельфина» — мы спасены. Если нет, а эхоледомер все же починят — погибнет только один из нас.

Я стал натягивать перчатки.

— Один — меньше, чем шестнадцать.

— Два — тоже, — вздохнул Хансен, надевая рукавицы.

И я ничуть не удивился, когда он сказал сначала — «вы не дойдете», а закончил словами — «мы не дойдем»; чтобы понять произошедшую в нем резкую перемену, вовсе не требовалось быть тонким психологом. Хансен был не из тех, кто привык перекладывать тяжесть общей беды на плечи ближнего.

Я не стал тратить время и вступать с ним в спор.

— Есть еще один доброволец, специалист по помешиванию супа, — вызвался Роулингс, вставая. — Если я не буду держать этих двоих за руки, дальше порога им не уйти. Может, потом мне дадут медаль. Интересно, лейтенант, какая сейчас самая высокая награда, в мирное время?

— За помешивание супа медалей не дают, Роулингс, — осадил его Хансен. — А именно этим тебе предстоит заниматься и дальше. Ты остаешься здесь.

— Угу, — Роулингс покачал головой. — Приготовьтесь к первому бунту в своей практике, лейтенант. Я иду с вами. И, думаю, не прогадаю. Если мы доберемся до «Дельфина», вы будете чертовски счастливы и забудете про то, что собирались подать на меня рапорт. Кроме того, как человек справедливый, вы не преминете за честь тот факт, что своим благополучным возвращением на корабль мы будем всецело обязаны торпедисту Роулингсу, — и, усмехнувшись, он продолжал: — Ну, а если мы не доберемся, тогда подать на меня рапорт вы попросту не сможете — верно, лейтенант?

Хансен медленно подошел к нему.

— Разве тебе не ясно — у нас практически нет шансов добраться до «Дельфина», — невозмутимо заговорил он. — А здесь остаются двенадцать тяжело пострадавших людей, я уж не говорю о Забрински, у которого сломана нога. Кто позаботится о них? С ними должен находиться хоть один здоровый человек. Ты же не эгоист, Роулингс! Останься с ними, прошу тебя. Сделай это ради меня.

Торпедист обвел Хансена долгим взглядом, потом снова сел на корточки.

— Вы имеете в виду — ради меня, — с досадой проговорил он. — Ладно, я остаюсь. Ради себя самого. И ради того, чтобы опекать Забрински, а то он, чего доброго, сломает другую ногу.

Роулингс принялся неистово шуровать в котелке.

— Чего же вы тогда ждете? Капитан в любую минуту может дать команду на погружение.

Роулингс был прав. Мы отвергли все протесты капитана Фольсома и доктора Джолли, попытавшихся было нас удержать, и через полминуты были готовы к отходу. Хансен вышел первым. Я обернулся и окинул взглядом раненых, больных, измученных обитателей дрейфующей станции, которым повезло, и они остались в живых, — это были Фольсом, Джолли, Киннэрд, Хьюсон, Нэсби и семеро остальных. Всего двенадцать человек. Нет, быть того не может, чтобы они все оказались в сговоре. Наверняка это сделал кто-то один — или двое. «Так, с кем же из них, — гадал я, — мне следует поквитаться? Кто из них — один или двое — убил моего брата и еще шестерых на дрейфующей полярной станции «Зебра»?…»

Я закрыл за собой дверь и двинулся следом за Хансеном в кромешную ночь.

 

VI

Мы устали, чертовски устали. Но все же заставили себя вновь тронуться в путь, с трудом переставляя налившиеся свинцом ноги. Мы были на грани полного физического и морального истощения, однако, несмотря ни на что, продолжали идти, точно два призрака, сквозь тьму и ревущий ураган, оставляя позади себя ледяную пустыню, которая в редких проблесках лунного света казалась особенно зловещей.

Наши плечи уже не сгибались под тяжестью неподъемных вещмешков, ветер теперь дул нам в спину, так что мы уже не шли, а просто бежали. Зато каждый шаг, дававшийся нам прежде с таким трудом, сейчас превращался в пять прыжков, и поначалу у нас даже было ощущение, будто мы движемся сами по себе, без всяких усилий. Однако, несмотря на шальную гонку, мы ориентировались довольно легко и уже не боялись случайно угодить в расщелину или полынью либо наткнуться на внезапно возникшее препятствие: простирающееся перед нами, окутанное мглой пространство то и дело освещали резкие всполохи света, и, сняв снегозащитные очки — отныне они нам без надобности — мы могли видеть на пять, а то и на десять яров вперед.

Отныне неистово бушующая стихия стала нашей союзницей. И все же главное, что заставляло нас неутомимо стремиться вперед, превозмогая боль в ногах и не обращая внимания на жестокий шторм, — это страх. Страх остаться навсегда в этой жуткой ледяной пустыне, царстве нестихающих бурь, — если капитан Свенсон, не приведи Господь, уже отдал приказ идти на погружение. Хотя, впрочем, старуха с косой не позволила бы долго мучиться двум обреченным, затерявшимся среди льдов, лишенных крова и пищи.

Мы старались бежать не слишком быстро, потому как это только приблизило бы наш конец. Эскимосы, жители полярных широт, считают, что на лютом морозе нет ничего страшнее полной потери сил. Если человек в меховой шубе будет расходовать лишнюю энергию, он непременно вспотеет. После чего, когда ему придется двигаться меньше, что неизбежно, пот на нем будет застывать даже под мехом. Чтобы не замерзнуть, надо двигаться еще быстрее, что приведет к еще большему потовыделению. Таким образом, получается как бы замкнутый круг, из которого есть только один выход: остановиться, тут же замерзнуть — и умереть. Поэтому мы и старались бежать трусцой, больше походившей на быструю ходьбу.

— Ну, вы как? — выдавил я из себя.

— Просто с ног валюсь, док, — выдохнул, а вернее, прохрипел, задыхаясь, Хансен. — Но пока жив. Как, по-вашему, далеко еще?

— Мили три или около того, — ответил я и постучал по ледяной стене, за которой мы остановились перевести дух. — Будь у нас лишняя пара минут, можно было бы попробовать забраться наверх. По-моему, это всего лишь торос, хоть и здоровенный.

— Думаете, мы так выберемся из ледяного шторма?

Я кивнул, а Хансен в ответ только покачал головой.

— Пустое дело, док. Ледяной шторм поднимается в высоту футов на двадцать, так что, даже если мы и выберемся из него, «Дельфин» все равно останется под ним, ведь надо льдом торчит только его боевая рубка.

— Я вот что думаю, — заметил я. — Мы настолько были заняты нашими бедами, что напрочь забыли про капитана Свенсона. По-моему, мы его недооценивали.

— Возможно, но сейчас меня больше интересует лейтенант Хансен. Так что вы хотели сказать, док?

— А вот что. Держу пари, Свенсон думает, что мы возвращаемся на «Дельфин». Да и потом, он же сам приказал нам вернуться. Так что он будет нас дожидаться, что бы там ни случилось — с нами и с рацией.

— Вовсе не обязательно. С рацией или без нее мы так или иначе искали бы «Зебру».

— Нет. Да нет же. Капитан, верно, считает, что у нас хватит ума рассуждать так же, как он. Свенсон хорошо знает — если рация у нас полетела до того, как мы вышли на «Зебру», продолжать дальнейшие поиски станции вслепую было бы равносильно самоубийству. Другое дело — попробовать вернуться назад, на «Дельфин». Наверняка он думает, что мы люди смышленые и сами сообразим, что к чему — он просто возьмет и посветит нам фонарем, чтобы его заблудшие овечки могли найти дорогу домой.

— Боже мой, док, да вы, похоже, зрите в самый корень! Ну, конечно же, конечно! Господи, и для чего только у меня голова на плечах, не пойму?! — с этими словами Хансен выпрямился и повернулся лицом к торосу.

Помогая друг другу, мы вскарабкались на самую его макушку. Торос оказался ниже двадцати футов — его вершина находилась под верхней границей ледяного шторма. На какое-то мгновение снежный шквал стих, и в образовавшемся просвете мы успели разглядеть чистое ночное небо, но относительное спокойствие длилось не больше одной-двух секунд. И, если бы в этот миг нам был подан спасительный сигнал, мы бы все равно его не заметили.

— Не беда, — прокричал я Хансену в ухо. — Впереди у нас еще столько торосов — будем выбирать самый высокий.

В ответ Хансен ничего не сказал — только кивнул. Я не видел, какое у него было выражение лица, но мне это было и не нужно.

У нас обоих возникла одна и та же мысль: мы ничего не заметили потому, что то, чего мы ожидали, увидеть было невозможно. Капитан Свенсон просто не подал сигнал — чтобы льды не раздавили «Дельфин», лодке, как видно, пришлось уйти под воду.

Следующие двадцать минут мы раз пять взбирались на торосы, а потом спускались вниз, и с каждым разом горечь очередной неудачи ощущалась все сильнее. Теперь я двигался, точно в беспробудном, полном муки и отчаяния кошмаре, а на Хансена вообще было больно смотреть: его шагало из стороны в сторону, словно побитого или пьяного. Как врач, я хорошо знал, что перед лицом крайней опасности даже у вконец измотанного человека вдруг открывается второе дыхание. Но мне было также известно и то, что эти скрытые возможности отнюдь не безграничны и что сейчас мы оба находимся на грани полного измождения, когда и второе дыхание должно вот-вот оборваться. Так что единственное, что нам оставалось, — это упасть с подветренной стороны какого-нибудь тороса и спокойно дожидаться, когда по наши души придет безносая, а уж она-то, верно, не вставит себя ждать слишком долго.

С шестого тороса мы едва не рухнули вместе с последней надеждой. Не то, чтобы на него было трудно взбираться, нет, — на стенах его было достаточно углублений и выступов, как будто специально созданных для наших рук и ног. Просто у нас уже совсем не было сил взобраться на его вершину. Наверное, мы никогда не поднялись бы на нее, если бы не были уверены, что из всех торосов, которые попадались нам прежде, этот — самый высокий. Судя по всему, на том месте, где он возвышался, столкнулись гигантские силы, под давлением которых лед вздыбился на высоту не меньше тридцати футов. А о том, на сколько футов в глубину океана уходил нижний край тороса, можно было только догадываться, — но никак не менее двухсот, это уж точно.

Когда до вершины тороса оставалось футов восемь, мы вдруг вынырнули из ледяного шторма. А когда наконец добрались до самого верха, и, поддерживая друг друга, чтобы не свалиться от порывов ветра, взглянули вниз, нашим глазам открылось захватывающее зрелище: почти у самых наших ног бурлил и вздымался свинцовый поток из льда и снега, простиравшийся аж до самого горизонта. Эта картина, как и многое другое в Арктике, казалась невероятной, странной, жуткой. Такое впечатление, будто увиденный нами пейзаж — не что иное, как кадр из фантастического фильма, действие которого разворачивается не на Земле, а на некой загадочной, давным-давно вымершей планете.

Повернувшись на запад, мы смотрели вдаль так долго, пока у нас не заболели глаза. Однако, как мы ни старались, разглядеть хоть что-нибудь обнадеживающее нам не удалось. Кругом только лед да гонимый ветром снег. Мы пристально всматривались в клокочущий поток в радиусе 180 градусов — с севера на юг, но тщетно. Прошло минуты три — ничего. Я вдруг начал ощущать, как в жилах у меня стынет кровь.

Пытаясь себя ободрить, я подумал, а что, если мы взяли не то направление и прошли мимо «Дельфина» — чуть севернее или южнее. И вот, повернувшись, я стал пристально всматриваться на восток. Что было очень нелегко: от яростных порывов морозного ветра на глазах тут же выступали слезы, однако, к счастью, теперь это не был шальной поток острых, как скальпели, льдинок. Я снова и снова обшаривал взглядом восточный горизонт — с севера на юг и с юга на север. Наконец в однообразной пустоте кипящего снежного моря я заметил нечто необычное — и тут же схватил Хансена за руку.

— Взгляните-ка вон туда, — крикнул я, — на северо-восток. От нас четверть или полмили. Что-нибудь видите?

Хансен несколько минут всматривался в указанном направлении. Потом, покачав головой, он сказал:

— Ничего. А что, по-вашему, там может быть видно?

— Черт его знает. Не могу сказать точно, но мне показалось — на верхней границе ледяного шторма что-то сверкнуло. Во всяком случае, снег там, по-моему, светлее, чем везде.

Прикрыв глаза руками от ветра, Хансен с полминуты всматривался в ту сторону, куда я показывал. Наконец он сказал:

— Все без толку, ни черта не видать. Я уже целых полчаса напрягаю глаза, пытаясь что-то разглядеть. И все напрасно.

Я оглянулся, чтобы дать отдохнуть слезящимся глазам, а потом устремил свой взор в прежнем направлении.

— Проклятье! — проговорил я. — Теперь я и сам не знаю, вижу ли я что-нибудь или нет.

— А что это, по-вашему, могло быть? — с безнадежным отчаянием в голосе спросил Хансен. — Может, свет?

— Как будто луч прожектора — снизу вверх. Похоже, он не мог пробиться сквозь этот растреклятый шторм.

— Вам, наверное, просто почудилось, док, — усталым, понурым голосом ответил Хансен. — Человек часто принимает желаемое за действительное. К тому же, если так, выходит, мы прошли мимо «Дельфина», а это невозможно.

— Возможно, дружище. Пока мы тут карабкались по этим чертовым торосам, у меня в голове все смешалось — и время, и пространство. Мы вполне могли проскочить мимо.

— А теперь-то вы что-нибудь видите? — упавшим, безжизненным голосом спросил Хансен. Не веря мне, он выдавил из себя эти слова с большим трудом, подобно тому, как выдавливают засохшую пасту из тюбика.

— Может, мне и правда померещилось, — признался я. — И все же, черт возьми, я не верю, что там ничего нет.

— Ладно, док, пошли отсюда.

— Куда?

— Не знаю.

На лютом морозе зубы его стучали с такой силой, что поначалу я даже не разобрал, что он проговорил, — об этом мне оставалось только догадываться. Но следующие слова Хансена подтвердили мою страшную догадку:

— Какая разница, теперь это совершенно неважно…

И вдруг в каких-нибудь четырехстах ярдах от нашего тороса, в том самом месте, где я только что видел призрачное свечение, сквозь толщу бурного снежно-ледяного потока в небо взметнулась сигнальная ракета. Оставляя за собой рассыпающийся шлейф из красных переливающихся искр, она взмыла на пять, а то и на шесть сотен футов. Достигнув предельной высоты, ракета вспыхнула и разлетелась на мириады ярких искрящихся звездочек, которые тут же подхватил шквальный ветер. И они, то слабо мерцая, то разгораясь с новой силой, неслись на запад до тех пор, пока не погасли все до последней, оставив за собой небо, которое теперь казалось еще более пустым и холодным.

— Ну, а сейчас что скажете? — спросил я Хансена. — Или, может, вы никогда не видели, как улыбается удача?

— Это, — с благоговением в голосе ответил он, — это самое дивное зрелище из всех, что когда-либо случалось видеть сыну матушки Хансен. И вряд ли когда еще он увидит что-либо подобное.

От обуявшей его радости Хансен так хлопнул меня по спине, что мне пришлось вцепиться в него мертвой хваткой, чтобы устоять на ногах.

— Ура, док! — возопил он. — Ура! Теперь я силен как тысяча чертей. Вот она, заветная цель, — так поспешим же ей навстречу!

Спустя десять минут мы уже были на борту «Дельфина».

— Господи, какое чудо! — радостно вздохнул Хансен, переводя счастливый, смущенный взгляд с капитана на меня, с меня на стакан в руке, со стакана на толстый слой снега, покрывавший его меховую парку, который начал таять и падал каплями на пол крохотной капитанской каюты, образуя лужицу. — Тепло, свет, уют… Ну прямо дом родной! А я уж и не чаял вернуться. Понимаете, капитан, вы запустили ракету в тот самый момент, когда я уже начал присматривать себе местечко, чтобы лечь и тихонько отдать концы.

— А доктор Карпентер? — улыбнулся Свенсон.

— Да он же ненормальный, идет только напролом! Упрямый как тысяча чертей. С таким не пропадешь!

Путаная, бессвязная речь Хансена была ничто по сравнению с чувством огромного облегчения, которое мы оба испытывали после всего, что нам довелось пережить. Хансен на поверку оказался крепким и стойким. Я знал это так же хорошо, как и Свенсон.

Вот уже двадцать минут мы находились в тепле и уюте — недавнее напряжение у всех как рукой сняло; мы в двух словах поведали о своих приключениях, все были рады, что они закончились благополучно, и через какое-то время жизнь на подводной лодке снова вошла в свое привычное, размеренное русло. Однако мне было хорошо известно, что, когда все трудности и опасности позади, напряжение снято и человек начинает жить обычной жизнью, память его неизменно возвращается к событиям, пережитым не так давно. Знал я и то, что творилось в душе Хансена: ему не хотелось, чтобы я говорил о нем, и я нисколько не осуждаю его за это. Сейчас ему, наверное, очень хотелось, чтобы я вообще не думал о нем, но это было невозможно. С благородными людьми — мужественными, сильными духом, хоть и немного резковатыми в общении, такое бывает часто: они чувствуют себя не в своей тарелке, когда кто-то начинает говорить об их достоинствах во всеуслышание.

— Как бы то ни было, — улыбнулся Свенсон, — вам крупно повезло. Ракета, которую вы все-таки заметили, была третьей и последней. Так что считайте, что родились заново, и теперь у вас есть полное право праздновать свой день рождения два раза в год. Кстати, а как там Роулингс, Забрински и те, с «Зебры», — им ничего не угрожает?

— Пару дней они продержатся наверняка, — ответил Хансен. — Пока с ними все в порядке. Хотя холод там стоит собачий и доброй половине из них необходимо лечение, они, думаю, выдюжат.

— Прекрасно. Все хорошо, что хорошо кончается. Наша полынья перестала смерзаться полчаса назад, но теперь это уже все равно — мы можем спокойно погружаться. Правда, не сию минуту: мы узнали, почему сломался эхоледомер — предстоит чертовски сложная и тонкая работа, так что пару-тройку часов придется повозиться. Отремонтируем — двинемся дальше. В нашем положении исправность приборов значит куда больше, чем мастерство команды: ведь нам надо всплыть в строго заданном месте. Тем более, время нас уже не поджимает. С исправленным эхоледомером мы тщательно обследуем лед в окрестностях «Зебры», найдем место, где он тоньше, выпустим торпеду и спокойно всплывем, без лишних проблем. Если толщина льда будет четыре-пять футов, сделать это будет несложно.

— Да, это уж точно, — согласился Хансен. Он уже допил свое снадобье — крепчайший «бурбон», — тяжело встал и потянулся. — Итак, снова за работу. А сколько у нас торпед в исправном состоянии?

— Не меньше четырех.

— Капитан, я хоть сейчас готов пойти и помочь малышу Миллзу их зарядить.

— Не спешите, — мягко остановил его Свенсон. — Лучше взгляните на себя в зеркало. У вас едва ли хватит сил, чтобы зарядить духовое ружье, куда уж там торпедный аппарат. Вы же вернулись не с воскресной прогулки, не так ли? Для начала, Джон, выспитесь-ка хорошенько, а уж там поглядим.

Хансен не стал спорить. Говоря откровенно, я и представить себе не мог, чтобы кто-то дерзнул вступить в спор с капитаном Свенсоном. Старпом направился к двери и, обернувшись, спросил:

— Пошли, док?

— Сейчас приду. Приятных сновидений.

— Угу, спасибо, док, — легонько хлопнув меня по плечу, проговорил он и улыбнулся воспаленными, уставшими глазами. — Спасибо за все. Всем спокойной ночи.

Когда он ушел, Свенсон спросил меня:

— Ну как, туговато вам пришлось, да?

— Если честно, я не советовал бы дамам отправляться на подобные прогулки.

— Похоже, лейтенант Хансен перед вами в долгу, — внезапно перевел он разговор на другую тему.

— В долгу, говорите? Такие, как Хансен, встречаются нечасто. Вам чертовски повезло со старпомом.

— Знаю, — проговорил он и после короткого раздумья бесстрастно прибавил: — Обещаю больше никогда не касаться этой темы… Ладно, доктор, простите меня, ради Бога.

Я посмотрел на Свенсона и медленно кивнул. Я знал, что он на самом деле имел в виду. Знал я и то, что ему нужно было это сказать. Но что можно ответить на такие слова? И я сказал:

— Вместе с ним погибли еще шестеро, капитан.

Свенсон снова призадумался. Потом спросил:

— Как вы считаете, мы должны… взять тела погибших с собой, в Англию?

— Плесните мне еще каплю «бурбона», капитан. Единственное, чего, признаться, мне не доставало последние несколько часов, так это вашего чудесного лекарства.

Я подождал, пока он наполнит мой стакан, после чего продолжал:

— Думаю, нам не придется везти их с собой в Англию. Они не просто мертвецы — это груда трупов, обезображенных до неузнаваемости. Пусть уж лучше останутся здесь.

У капитана словно гора свалилась с плеч. Выждав немного, он наконец сказал:

— А как со всеми этими системами обнаружения русских ракет? Они тоже сгорели?

— Понятия не имею — не проверял, — только и ответил я.

Скоро он сам убедится, что ничего подобного на «Зебре» отродясь не было. Я даже не мог себе представить, что скажет капитан, когда узнает, что вся эта история — чистая сказка, которую я сочинил в Холи-Лохе, чтобы обвести вокруг пальца не только его, но и адмирала Гарви. Но теперь мне было решительно все равно. Сейчас мне не было дела ровным счетом ни до чего. Я вдруг почувствовал себя смертельно уставшим, хотя спать мне не хотелось. В конце концов я заставил себя подняться на отяжелевшие ноги и, пожелав капитану доброй ночи, оставил его.

Когда я вошел в каюту Хансена, тот уже спал без задних ног, бросив одежду где попало. Убедившись, что он действительно спит как убитый, я разделся, повесил амуницию на вешалку, а манлихер спрятал в чемодан. Потом забрался в койку и попробовал уснуть, однако сон не шел ко мне. Его как рукой сняло, несмотря на то, что я здорово устал, как никогда в жизни.

Слишком много тяжких мыслей кружилось в моей бедной голове — все настолько перепуталось, что я никак не мог заснуть, как ни старался. Я встал, надел рубашку, штаны и в таком виде направился на центральный пост. Я провел там весь остаток ночи, расхаживая из угла в угол и наблюдая, как два техника разбирали и собирали хитроумные механизмы эхоледомера, затем я принялся читать поздравительные радиограммы, продолжавшие поступать из разных концов света, потом мы разговаривали с вахтенным офицером о том да о сем и пили кофе — кружку за кружкой, — который варили тут же, на месте. Так, незаметно, пролетела ночь, а когда наступило утро, я ощутил себя свежим и бодрым, несмотря на то, что за всю ночь не сомкнул глаз ни на минуту.

За завтраком в кают-компании настроение у всех было приподнятое. Офицеры знали, что команда потрудилась на славу, и весь мир по достоинству оценил мужество и отвагу американских подводников. И офицеры, и матросы понимали, что самое страшное уже позади и плавание скоро должно закончиться. Никто из них ни на миг не сомневался, что Свенсон пробьется сквозь ледовую толщу, и «Дельфин» всплывет на поверхность точно в заданном месте.

— Сегодня мы обойдемся без добавки кофе, — объявил Свенсон. — Люди на «Зебре» ждут нашей помощи, и мы не можем терять здесь ни минуты. Уверен, мы спасем всех до одного человека, однако сейчас их положение критическое — главным образом, из-за жестокого холода. Эхоледомер починят через час — во всяком случае, я на это очень надеюсь. Так что скоро пойдем на погружение, а эхоледомер проверим в действии на глубине. Потом заряжаем торпедные аппараты — двух торпед, думаю, будет достаточно. И берем прямой курс на «Зебру».

Через двадцать минут «Дельфин» уже был там, где ему и следовало быть — на семидесяти футов ой глубине ниже уровня моря, а точнее, ледяной шапки. А еще через десять минут, наскоро проверив исправность навигационных систем и сверив наше положение по штурманской карте, мы наконец легли на заданный курс. Эхоледомер снова был в полном порядке — он, как и прежде, со скрупулезной точностью вычерчивал изогнутые линии хребтов и долин на донной поверхности ледяной шапки. И капитан Свенсон удовлетворенно качал головой.

— Так, пора, — кивнул он Хансену и Миллзу, командиру торпедного расчета. — Пора заряжать. Не желаете ли составить им компанию, доктор Карпентер? Или, может быть, вы знаете, как заряжаются торпедные аппараты?

— Признаться, я никогда раньше этого не видел, — ответил я. — И мне было бы очень интересно взглянуть, как это делается.

О членах команды Свенсон заботился так же, как и о своем любимом детище — «Дельфине». Поэтому офицеры и матросы, все до одного, безгранично верили в него. Капитан знал — или, по крайней мере, догадывался, — что я еще не оправился после потрясения, вызванного гибелью моего брата и что у меня хватало и других хлопот. Наверняка знал он и то, — хотя ни разу не обмолвился со мной об этом, — что я так и не сомкнул глаз и всю ночь проторчал на центральном посту. Свенсон понимал, что сейчас мне необходимо отвлечься от горьких мыслей — хотя бы на короткое время. Молча оценив внимание капитана по отношению ко мне, я отправился следом за Хансеном и Миллзом. Лейтенант Миллз был чем-то похож на штурмана Рэберна: их обоих, скорее, можно было принять за выпускников колледжа, нежели за видавших виды офицеров-подводников.

Хансен остановился у какого-то пульта с лампочками и стал их внимательно изучать. Он всю ночь проспал как убитый, и сон явно пошел ему на пользу: глаза его глядели весело и бодро, и только порезы на щеках и подбородке напоминали о наших недавних приключениях, когда мы боролись с ледяным штормом. Удостоверившись, что все в полном порядке, старпом подозвал меня к пульту и принялся объяснять что к чему.

— Это контрольные лампочки, док, они показывают, в каком состоянии находятся торпедные аппараты. Если лампочки зеленые, значит, щиты наружных крышек аппаратов задраены наглухо. Шесть крышек открываются со стороны моря — это передние крышки, и шесть открываются вовнутрь — это задние крышки, они служат для заряжания торпедных аппаратов. Так что всего у нас двенадцать лампочек, и мы внимательно следим, чтобы они всегда были зелеными. Если хоть одна будет красной — значит, соответствующая передняя крышка открыта… короче, это значит, что дело дрянь, понятно?

Взглянув на Миллза, он спросил:

— Сейчас они все зеленые, не так ли?

— Все, — подтвердил Миллз.

Затем мы двинулись по проходу дальше, миновали кают-компанию и по широкому трапу спустились в столовую команды. Оттуда мы наконец попали в отсек запасных торпед. Когда я был здесь последний раз, на следующее утро после того, как мы вышли из Клайда, я видел тут матросов, человек девять или десять, они лежали на койках и мирно спали — теперь же койки были пусты. Нас уже ждали пять человек: четверо матросов и старшина по фамилии Боуэн, которого Хансен в нарушение устава называл просто Чарли.

— Сейчас вы поймете, — обратился ко мне Хансен, — почему офицерам у нас платят больше, чем матросам, — и, кстати, правильно делают. Пока Чарли со своими молодцами будет отсиживаться за двойной таранной переборкой, нам придется лезть в торпедный отсек и проверять, все ли торпедные аппараты в порядке. Так велит устав. Выдержка, хладнокровие и стойкость офицеров — залог безопасности матросов.

Боуэн усмехнулся и открыл дверь в первой переборке. Мы перешагнули через порог восемнадцатидюймовой высоты и подождали, пока матросы задраят за нами дверь, после чего Хансен открыл дверь в передней переборке и, миновав еще один высокий порог, мы очутились в носовом торпедном отсеке. Оставив дверь широко открытой, Хансен «крепил ее с помощью тяжелой вертикальной задвижки.

— Действую точно по уставу, — сказал Хансен. — Обе двери могут быть открыты одновременно, только когда производится непосредственное заряжение торпедных аппаратов, чем мы вскорости и займемся.

Проверив положение металлических рукояток на задних крышках торпедных аппаратов, Хансен потянулся вверх, достал микрофон на шнуре и, щелкнув выключателем, доложил:

— К проверке аппаратов готовы. Все рычаги управления в исходном положении. Как там лампочки — зеленые?

— Все зеленые, — ответил громкоговоритель дребезжащим, металлическим, нечеловеческим голосом.

— Так вы же их проверяли, — мягко напомнил я.

— Повторение — мать учения. Об этом в уставе черным по белому, — осклабился Хансен. — Мой дед, кстати сказать, отдал концы, когда ему стукнуло девяносто семь, а я намерен побить его рекорд долгожительства. Так что, как говорится, береженого Бог бережет. Какие будем проверять, Джордж?

— Третий и четвертый, — ответил Миллз.

На круглых крышках торпедных аппаратов я успел разглядеть медные таблички с номерами: 2, 4 и 6 — по левому борту и 1, 3 и 5 — по правому. Таким образом, лейтенант Миллз указал на центральные аппараты с каждой стороны.

Миллз снял фонарь с крючка на переборке и подошел к аппарату номер три.

Хансен сказал, обращаясь ко мне:

— Приходится все время глядеть в оба. Сначала Джордж открывает пробный кран на задней крышке, чтобы убедиться, что внутри аппарата нет воды. Вообще-то ее быть не должно, хотя иной раз она все же затекает — через переднюю крышку. Если пробный кран показывает, что все в норме, Джордж откроет заднюю крышку, осветит фонарем переднюю и проверит, нет ли повреждений в трубе торпедного аппарата. Ну, как там, Джордж?

— Третий в норме, — Миллз трижды поднимал и опускал рукоятку пробного крана, однако никаких следов воды внутри аппарата не было. — Можно открывать.

Он налег на здоровенный рычаг — и тяжелая круглая крышка открылась. Затем он осветил фонарем трубу торпедного аппарата изнутри, выпрямился и доложил:

— Чисто, как в аптеке.

— А ведь докладывать он должен совсем по-другому, — с досадой вздохнул Хансен. — Ну и молодежь пошла! Ладно, Джордж, теперь давай четвертый.

Миллз улыбнулся, наглухо задраил крышку третьего аппарата и перешел к четвертому. Подняв рукоятку пробного крана, он проговорил:

— Ух ты!

— Что такое? — спросил Хансен.

— Вода, — бросил в ответ Миллз.

— Много? Давай-ка поглядим.

— Да так, лужица.

— Дело плохо? — поинтересовался я.

— Бывает, — коротко ответил Хансен.

Он дернул рукоятку вверх-вниз — из крана вытекло немного воды, не больше столовой ложки. Потом сказал:

— Если передняя крышка задраена неплотно, на большой глубине под сильным давлением вода, конечно, может попасть внутрь аппарата. Сейчас, похоже, оно и случилось. А вот если бы крышка была открыта совсем, дружище, на такой глубине струя воды выстрелила бы вон из того отверстия, точно пуля. Так что давайте не будем рисковать.

Хансен снова взял микрофон и спросил:

— Какая лампочка у передней крышки четвертого — зеленая? А то нас тут малость подмочило.

— Да, зеленая.

Взглянув на Миллза, Хансен сказал:

— Сколько там воды?

— Пока немного.

— Центральный! — проговорил Хансен в микрофон. — Проверьте на всякий случай показания дифферентомера по вахтенному журналу.

После короткого молчания динамик проскрежетал:

— Говорит капитан. По записям в журнале, дифферент в норме, во всех аппаратах — «сухо». Подписано лейтенантом Хансеном и старшим механиком.

— Благодарю, сэр, — Хансен выключил микрофон и улыбнулся. — Ручательства лейтенанта Хансена мне вполне достаточно. Как там дела, Джордж?

— Течь прекратилась.

— Открой-ка крышку.

Миллз надавил на тяжелый рычаг. Тот опустился на дюйм-два — и застопорился.

— Странное дело, — проговорил Миллз.

— Что, твоим матросам никогда не приходилось слышать про смазочное масло? — спросил Хансен. — Сильнее нажимай, Джордж, сильней.

Миллз навалился на рычаг всем телом. Тот опустился еще на пять дюймов. Миллз нахмурился, встал поудобнее, ила точку опоры, глубоко вздохнул, приготовившись натечь на рычаг со всей силой, но тут Хансен закричал:

— Нет, стой, ради Бога, постой!

Но было уже поздно. Миллз остановился почти сразу — и все равно опоздал. Рычаг резко ушел вниз, какая-то чудовищная сила, ударив изнутри, резко открыла тяжеленную заднюю крышку, и из торпедного аппарата в отсек с ревом хлынула вода — напор был такой сильный, что, казалось, бьет гигантский брандспойт. Шальной поток, обрушившись на Миллза, сбитого с ног внезапно открывшейся крышкой аппарата, подхватил его, протащил через весь отсек и со всей мощью швырнул на заднюю переборку; на какой-то миг лейтенант замер, будто его пригвоздили к стене, потом, когда сила потока ослабла, он медленно осел на палубу.

— Продуйте весь главный балласт! — крикнул Хансен в микрофон, держась за заднюю крышку соседнего аппарата, чтобы избежать участи, постигшей Миллза. Силясь перекричать рев все прибывающей воды, он орал: — У нас авария! Продуйте весь главный балласт! Четвертый аппарат открыт со стороны моря. Продуйте весь главный балласт!

Затем, опустив крышку и стараясь удержать равновесие, Хансен сделал несколько неуверенных шагов ко мне и воскликнул:

— Ради всего святого, скорее выбирайтесь отсюда!

Даже в таком критическом положении Хансен не терял силы духа. Я схватил Миллза под мышки попробовал оттащить к выходу, но не тут-то было. Дифферентовочная система подводной лодки — штука довольно чувствительная, и теперь, когда в носовую часть «Дельфина» залилось несколько тонн воды, корабль дал большой крен на нос. Сохранять равновесие в таком положении и одновременно тащить Миллза в ревущем потоке, доходившем уже до колен, оказалось выше моих сил. Тогда Хансен, подскочив к нам, схватил Миллза за ногу, желая, как видно, мне помочь; я, почувствовав облегчение, тут же потерял равновесие и, споткнувшись о высокий порог двери торпедного отсека, упал в пространство между торпедными переборками, увлекая за собой Миллза.

Хансен остался по ту сторону переборки. Я слышал, как он ругался на чем свет стоит, тщетно пытаясь открыть вертикальную задвижку и освободить тяжелую дверь, но из-за сильного крена ему это никак не удавалось. Как ни старался Хансен, задвижка сидела намертво. Тогда, бросив Миллза, я кинулся на помощь Хансену, и вскоре совместными усилиями мы освободили дверь. Ничем не закрепленная дверь тут же отбросила нас под ледяную струю морской воды, бившую из трубы четвертого торпедного аппарата. Отплевываясь и отфыркиваясь, чтобы не захлебнуться, мы все же добрались до выхода, перелезли через порог и попытались закрыть за собой дверь. Но усилия наши оказались напрасны: притянуть дверь к себе и потом наглухо ее задраить было делом нелегким, поскольку носовой крен все увеличивался. Одному человеку, тем более изнуренному схваткой со стихией, это было совершенно не под силу, а протиснуться вдвоем в узкий дверной проем мы не могли.

Дважды мы пытались закрыть дверь, и оба раза тщетно. Вода прибывала на глазах — вскоре она уже кипела на уровне порога. Крен «Дельфина» увеличивался с каждой секундой — мы уже едва могли удержаться на ногах.

Вскоре вода хлынула через порог и растеклась по палубе между таранными переборками.

Повернувшись ко мне, Хансен улыбнулся. «Слава Богу, у него еще хватает сил улыбаться», — подумал я, глядя на стиснутые в напряжении белые зубы старпома; когда же я посмотрел ему в глаза, ни малейшего признака радости я в них не заметил. Стараясь перекричать рев бурлящего потока, он воскликнул:

— Ну же, еще разок! Или сейчас, или никогда!

С ним трудно было не согласиться. Что правда, то правда: или сейчас, или никогда. По команде Хансена мы вдвоем с большим трудом протиснулись в дверной проем, одной рукой ухватились за ручку двери, а другой, ища наиболее удобную точку опоры, уперлись в переборку.

— Сможете удержать ее хоть немного? — прокричал я.

Хансен кивнул. Опустившись на пол, я вцепился обеими руками в левую нижнюю ручку, уперся ногами в порог и изо всех сил начал тянуть дверь на себя. Хансен, со своей стороны, сделал то же самое. И дверь наконец стала на место. Мы с Хансеном одновременно повернули две ручки: я — нижнюю, он — верхнюю, и дверь была задраена наглухо. Теперь можно было и дух перевести.

Оставив Хансена закрывать остальные ручки, я бросился открывать дверь в задней таранной переборке. Не успел я дотронуться до первой ручки, как она и другие повернулись сами по себе — старшина Боуэн и его парни, смекнув что к чему, спешили нам на выручку. Меньше чем через минуту вторая дверь была открыта, и тут я услышал, как сжатый воздух со свистом ворвался в цистерны, которые еще час назад были заполнены балластом. Я приподнял Миллза за плечи, чьи-то сильные руки тотчас подхватили его, увлекая за вторую переборку, а через пару минут там же оказались и мы с Хансеном.

— Слава Богу! — обратился Боуэн к Хансену. – Что случилось?

— Передняя крышка четвертого аппарата открыта.

— О Господи!

— Задрайте эту дверь. Только как следует! — приказал Хансен и бросился вверх по наклонной палубе из отсека запасных торпед. Взглянув на лейтенанта Миллза, — мне было достаточно одного только беглого взгляда, чтобы понять, что с ним случилось, — я не спеша двинулся вслед за Хансеном. Теперь торопиться было некуда — спешкой уже никому нельзя было помочь.

Корабль сотрясался от рева сжатого воздуха, быстро заполнявшего балластные цистерны, но «Дельфин» неумолимо продолжал погружаться в мрачные глубины Ледовитого океана. И, судя по скорости погружения, было ясно, что он не остановится даже тогда, когда воздух заполнит все балластные цистерны до отказа. Я шел по коридору, цепляясь за поручни, и чувствовал, как лодка сотрясается всем корпусом. Причину вибрации понять было нетрудно: пытаясь любым способом остановить наше падение в черную бездну, капитан Свенсон приказал увеличить обороты двигателя до максимума, и теперь гигантские бронзовые винты с огромной скоростью вращались в обратном направлении.

А еще я чувствовал запах страха. Особенно он ощущался на центральном посту, куда я вскоре добрался. На меня здесь никто не обратил ни малейшего внимания — напряженные взгляды офицеров были прикованы к стрелке глубомера, которая уже перевалила за отметку шестьсот футов. Насколько мне было известно, еще ни одна подводная лодка не опускалась на такую глубину целой и невредимой.

Шестьсот пятьдесят футов. Я представил, какое огромное давление сжимает корпус «Дельфина» снаружи, и мне сделалось не по себе. Но не только мне одному. Я увидел молодого офицера, стоящего рядом с креслом командира поста погружения и всплытия: тот с такой силой сжимал кулаки, что у него даже побелели суставы пальцев; лицо с одной стороны подергивалось, а на шее пульсировала вена. Всем своим видом он напоминал человека, глядящего в лицо смерти.

Семьсот футов. Семьсот пятьдесят. Восемьсот. Что правда, то правда, никогда прежде я не слышал, чтобы подводная лодка могла опуститься на столь чудовищную глубину и выжить. Капитану Свенсону, очевидно, тоже не приходилось слышать ничего подобного.

— Ребята, мы установили новый рекорд погружения, — сказал капитан бесстрастным голосом, который в обстановке крайней напряженности прозвучал довольно странно. Разумеется, Свенсон отдавал себе отчет в серьезности создавшегося положения и ему было страшно, как и любому из нас, однако с виду он был совершенно спокоен. — По-моему, еще ни одной лодке в мире не удалось забраться так глубоко. Какова скорость погружения?

— Без изменений.

— Ничего, скоро изменится. Торпедный отсек, судя по всему, залило под завязку, кроме небольшого пространства под потолком — там образовалась воздушная пробка… — Свенсон замолчал на полуслове и стал наблюдать за шкалой глубомера, с едва уловимым волнением постукивая по зубам ногтем большого пальца — именно так он, должно быть, выражал крайнее нетерпение.

— Продуть цистерны с топливом и пресной водой, — все тем же невозмутимым голосом вдруг скомандовал он, однако, несмотря на внешнее спокойствие капитана, всем стало ясно, что наступила решающая минута и другого выхода у нас нет. Главное, что обеспечивает жизнь самой лодки и ее экипажа во время плавания за тысячи миль от родных берегов, — это топливо и пресная вода. И, лишаясь либо одного, либо другого, экипаж обрекает себя на верную гибель. Но в ту минуту Свенсон принял единственное правильное решение: прежде всего следовало остановить погружение, а для этого нужно было облегчить лодку, оставив за бортом все лишнее, а если потребуется, то и жизненно необходимое, в противном случае нас уже ничто не спасло бы от гибели.

— Цистерны главного балласта пусты, — хриплым, напряженным голосом доложил командир поста погружения.

Свенсон безмолвно кивнул. Шум сжатого воздуха заметно стих, и наступила относительная тишина, зловещая, пугающая, — казалось, «Дельфин» уже перестал бороться за выживание. Чтобы еще больше облегчить лодку, оставалось сбросить все запасы топлива и пресной воды. Но мне не верилось, что это поможет — «Дельфин» погружался все глубже.

Рядом со мной стоял Хансен. Я заметил, что у него с левой руки капает кровь прямо на пол. Приглядевшись, я понял — у старпома сломаны два пальца. Скорее всего, это случилось там, в торпедном отсеке. Но тогда ни он, ни я не обратили на это внимания. Хансен, похоже, и сейчас не догадывался о том, что у него перелом, — очевидно, он совсем не чувствовал боли.

Между тем давление снаружи продолжало расти. Я знал, если «Дельфин» немедленно не остановится, его уже ничто не спасет. Непривычную тишину вдруг нарушил резкий звонок. Свенсон снял телефонную трубку и нажал кнопку.

— Говорит дизельный, — послышался металлический голос с другого конца провода. — Надо бы сбавить обороты. Главные подшипники уже дымятся, того и гляди полетят.

— Обороты не сбавлять, так держать! — скомандовал Свенсон и повесил трубку.

Молодой офицер, у которого на лице подергивался мускул, а на шее пульсировала вена, вдруг начал тихонько причитать:

— О Боже, Боже мой…

Он повторял свои заклинания без удержу — сначала чуть слышно, а потом все громче и громче. Казалось, он уже был готов забиться в истерике, но тут к нему подошел капитан Свенсон, слегка хлопнул его по плечу и строго проговорил:

— Эй, малыш, ты мешаешь мне думать.

Бедняга умолк, застыв как вкопанный, — лицо у него сделалось серое, как гранит, и только вена на шее билась под кожей так, что, казалось, вот-вот вырвется наружу.

— А какова предельно допустимая глубина погружения у нашей лодки? — спросил я, стараясь говорить ровно и спокойно. Однако звуки, которые я издавал, скорее, напоминали кваканье лягушки.

— Боюсь, никто из нас этого не знает, — как ни в чем не бывало ответил Свенсон. — Сейчас мы на глубине тысячи футов и, если верить глубомеру, «Дельфин» уже давно преодолел теоретический предел прочности своего корпуса. По идее, нас должно было расплющить на девятистах пятидесяти футах. А сейчас на нас давит столб воды весом миллион тонн.

Невозмутимый ответ Свенсона попросту ошеломил меня. Должно быть, те, кто задумал это плавание, перерыли всю Америку, прежде чем нашли человека, достойного занять должность командира «Дельфина». Что бы ни случилось, капитан Свенсон всегда был на своем посту — как сейчас, когда «Дельфин» безудержно шел на дно Ледовитого океана.

— Погружение замедляется, — проговорил Хансен.

— Погружение замедляется, — вторил ему Свенсон.

Хотя лично я этого пока не заметил. Каким бы прочным ни был корпус «Дельфина», вряд ли он мог долго выдержать столь огромное давление. Я попытался представить, чем это все может закончиться, но не смог. Подобное представить себе было просто невозможно. На этой глубине давление составляло двадцать тонн на квадратный фут, так что, случись худшее, нас расплющит в лепешку раньше, чем мы успеем сообразить, что же произошло.

Опять зазвенел телефон — звонили из дизельного отсека. Чей-то умоляющий, полный отчаяния голос, кричал:

— Капитан, необходимо сбавить обороты! Распределительные шестерни накалились докрасна.

— Погодите, пока они раскалятся добела, тогда и жалуйтесь, — отрезал Свенсон и повесил трубку.

Если бы двигатели сломались, ничего поделать было бы уже нельзя, но покуда они работали, надо было делать все возможное, чтобы спасти «Дельфин».

Раздался еще один звонок.

— Центральный пост? — просвистел в динамике резкий голос. — Говорит столовая команды. У нас здесь вода.

Впервые за все время офицеры, собравшиеся на центральном посту, оторвали взгляды от глубомера и все, как один воззрились на громкоговоритель. Корпус лодки уже явно не выдерживал столь чудовищного давления — возникни в нем малейшая трещина, «Дельфин» раздавило бы, как игрушечный кораблик, попавший под гигантский кузнечный молот. Взглянув на лица офицеров, я понял, что все они думают об одном и том же.

— Где? — рявкнул Хансен.

— По правому борту.

— Много?

— С пинту или две — вода течет прямо из переборки, и щель, похоже, становится все шире. Ради Бога, капитан, что нам делать?

— Что делать? — переспросил Свенсон. — Взять швабры и вытирать воду, черт бы вас побрал. Вы же не хотите купаться в грязи, правда? — прибавил он и повесил трубку.

— Мы остановились, остановились! — эти три слова прозвучали как заклинание.

Выходит, я ошибся, сказав, что все взгляды были устремлены на громкоговоритель, — один из нас, самый молодой, продолжал неотрывно следить за шкалой глубомера.

— Мы действительно остановились, — дрожащим от волнения голосом подтвердил офицер за пультом управления погружением и всплытием.

Никто из нас не проронил ни звука. Кровь продолжала капать со сломанных пальцев Хансена на пол. Я, кажется, впервые за все время заметил, как на лбу у Свенсона выступила испарина, хотя, быть может, мне это только показалось. Палуба у нас под ногами все еще подрагивала — двигатели «Дельфина» по-прежнему работали на полную мощность, чтобы остановить безвозвратное падение лодки в кошмарную бездну. Продолжал свистеть сжатый воздух, заполнявший цистерны с топливом и пресной водой. Мне не было видно, на какой глубине мы сейчас находимся, — командир поста погружения и всплытия заслонял от меня глубомер своей спиной. Прошли еще полторы минуты. Девяносто секунд. Казалось, они длились целую вечность. Мы с замирающим от ужаса сердцем ждали, когда море раздавит нас и навеки примет в свое лоно, как вдруг офицер за пультом погружения и всплытия начал докладывать:

— Поднялись на десять футов!

— Точно? — спросил Свенсон.

— Готов поспорить на свое годовое жалованье.

— Еще не время биться об заклад, — мягко заметил Свенсон. — Корпус того и гляди треснет. Диву даюсь, как этого до сих пор не случилось. Вот поднимемся футов на сто, где давление меньше тонны на квадратный фут, тогда поглядим. Может, нам и впрямь повезет. С каждым футом подъема надежды будет все больше. К тому же воздух в торпедном отсеке будет расширяться и выталкивать воду наружу, — тогда «Дельфин» станет намного легче.

— Продолжаем подниматься, — доложил командир поста погружения и всплытия. — Поднимаемся, скорость растет.

Свенсон подошел к пульту и стал следить за показаниями глубомера. Потом он спросил:

— Сколько осталось пресной воды?

— Процентов тридцать, — последовал ответ.

— Прекратить продувку цистерны с пресной водой! — приказал капитан. — Сбавить обороты на треть!

— Продолжаем подниматься. Продолжаем подниматься.

Свенсон достал из кармана шелковый носовой платок, вытер лицо и шею и, как бы ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Да уж, пришлось поволноваться. И еще как!

Протянув руку к телефону, он снял трубку — и я услышал, как по всему кораблю разнесся его громкий, раскатистый голос:

— Говорит капитан. Все в порядке, ребята, можете перевести дух. Ситуация под контролем, мы потихоньку всплываем. Если вас интересует, мы погрузились на триста футов ниже, чем любая другая подводная лодка, а это — мировой рекорд!

Я вдруг почувствовал себя так, будто чудом выбрался из-под гигантского катка. Впрочем, такое ощущение, честно признаться, было не только у меня одного. Вслед за тем кто-то из офицеров сказал:

— Ни разу в жизни не курил, а сейчас закурю. Дайте-ка кто-нибудь сигарету.

Тут тишину нарушил Хансен:

— Знаете, что я сделаю, когда вернемся в Штаты?

— Да, — ответил Свенсон, — соберешь свои сбережения, все до последнего цента, двинешь в «Гротон» и закатишь грандиозную попойку в честь тех, кто отгрохал этот корабль. Но ты опоздал, лейтенант. Я подумал об этом первый, — капитан на мгновение прервался и вдруг спросил: — А что у тебя с рукой?

Хансен поднял левую руку и долго, с удивлением разглядывал окровавленные пальцы. Наконец он сказал:

— Надо же! А я и не заметил, как меня зацепило. Наверное, этой проклятой дверью прижало, в торпедном отсеке. Док, у нас тут есть аптечка. Почините, а?

— Джон, ты просто не представляешь, что ты для нас сделал, — горячился Свенсон. — Я имею в виду эту самую дверь. Ведь это ж было чертовски тяжело.

— Не так, чтоб уж очень, — возразил Хансен. — Скажите спасибо нашему общему другу. Это он ее закрыл, а не я. Но, если б мы ее не закрыли…

— Или, если б я разрешил вам зарядить торпеды вчера, когда вы свалились как снежный ком на голову, — мрачно заметил Свенсон. — или когда мы маячили на поверхности, и все люки были открыты настежь. Тогда мы были бы сейчас еще на восемь тысяч футов ниже и нас раздавило бы в лепешку.

Вдруг Хансен вырвал у меня свою руку и полным скорби и жалости голосом произнес:

— Боже, с этой проклятой рукой я совсем забыл. Джордж Миллз, наш торпедист. Его, видно, здорово зашибло. Осмотрите сначала его, док. Вы или доктор Бенсон.

Я снова взял покалеченную руку Хансена и проговорил:

— Теперь спешить незачем ни мне, ни доктору Бенсону. Так что займемся-ка пока вашими пальцами. А Миллзу наша помощь не нужна.

— Боже правый, да что же вы такое говорите! — с искренним негодованием воскликнул Хансен. — Когда он очухается…

— Он уже никогда не очухается, — прервал его я. — Лейтенант Миллз мертв.

— Что?! — изумился Свенсон и до боли сжал мою руку. — Вы сказали — мертв?

— Струя воды из трубы четвертого торпедного аппарата сбила его с ног с такой силой, на какую способен разве что мчащийся на всех парах поезд, — устало сказал я. — Его отшвырнуло на заднюю переборку, и он разбил себе затылок — череп треснул, как яичная скорлупа. В таких случаях смерть наступает мгновенно.

— Несчастный Джордж Миллз, — пробормотал Свенсон, и лицо его сделалось бледным как мел. — Бедняга! Это было его первое плавание на «Дельфине». Надо же, мертв.

— Убит, — поправил его я.

— Что! — капитан Свенсон так сильно стиснул мою руку, что она аж посинела. — Что вы сказали?

— То, что сказал: он убит, — ответил я.

Свенсон долго сверлил меня взглядом, его лицо было лишено всякого выражения — только как-то вдруг сразу постаревшие глаза выдавали переполнявшие его чувства. Капитан резко повернулся, перекинулся с ним парой слов и снова вернулся ко мне.

— Пойдемте-ка отсюда, — коротко сказал он. — Раненой рукой Хансена вы можете заняться и у меня в каюте.

 

VII

— Да вы хоть понимаете, что говорите? — продолжил разговор Свенсон. — Ваше обвинение серьезно…

— Да будет вам, — грубо отрезал я. — Мы не в суде, и я никого не обвиняю. Его убили — вот и все, что я хотел сказать. В смерти лейтенанта Миллза повинен тот, кто оставил открытой переднюю крышку торпедного аппарата.

— Что значит — оставил крышку открытой? Кто вам это сказал? Она могла открыться сама собой, чисто случайно. Но даже если и так — хотя я просто не пойму, как это могло случиться, — все равно вы не вправе обвинять кого-либо в убийстве из-за халатности, забывчивости или…

— Капитан Свенсон, — сказал я, — не сомневаюсь, вы первоклассный моряк. Но это вовсе не значит, что во всем остальном вы такой же непревзойденный. В вашем образовании, капитан, имеются серьезные пробелы — это совершенно очевидно: вы даже не в состоянии определить, умышленно это было сделано или нет. Вам нужно видеть букву закона, чтобы определить, нарушена она или нет, вот почему вы, боюсь, до сих пор не понимаете, о чем идет речь. Вы говорите — крышка могла открыться сама собой, чисто случайно. Но как?

— Нас несколько раз швырнуло об лед, — задумчиво начал Свенсон. — Так что крышка могла открыться сама по себе — от сильного удара. А может, это случилось вчера, когда мы продирались под ледовым панцирем и наткнулись на остроконечную ледяную глыбу… Ну, что-то вроде гигантского сталактита.

— Но ведь все торпедные аппараты размещены в специальных нишах, не так ли? Значит, по-вашему, этот самый гигантский сталактит при столкновении ушел вниз, потом развернулся под прямым углом и ударил в крышку аппарата?… Но даже в этом случае он просто закрыл бы ее плотнее.

— Перед выходом в море крышки торпедных аппаратов всегда проверяются, — невозмутимо настаивал на своем капитан Свенсон. — Кроме того, мы открываем их, когда проводим пробную дифферентовку лодки на поверхности в доке. В любом порту полно всяких отбросов, обрывков тросов и разного плавучего хлама — из-за этого и могло заклинить крышку.

— Но, судя по контрольным лампочкам, все крышки были наглухо задраены.

— Достаточно узкого зазора, — и лампочка не сработает.

— Зазора! Как же, по-вашему, погиб Миллз? Если б вам хоть раз довелось видеть, с какой силой бьет вода из-под лопасти турбины гидроэлектростанции, вы бы знали, какой мощности струя обрушилась на него. Зазор? Боже мой! Как открываются и закрываются крышки?

— Двумя способами. С помощью кнопки дистанционного управления гидравлическим приводом; кроме того, в самом торпедном отсеке имеются специальные рычаги.

Я повернулся к сидевшему рядом на койке Хансену, лицо которого, когда я накладывал ему на сломанные пальцы шину, сделалось бледнее мела, и спросил его:

— Ведь все рычаги были в закрытом положении, верно?

— Я уже говорил — конечно, закрыты. Мы проверяем это в первую очередь.

— Кому-то вы явно не нравитесь, — обратился я к Свенсону. — Вы, или «Дельфин». А может, кто-то узнал, что «Дельфин» отправляется спасать людей с «Зебры». И ему это также не понравилось. Вот он и устроил диверсию. Помните, вы даже удивились, когда обнаружилось, что не нужно корректировать дифферент лодки? Вы собирались медленно погрузиться и провести дифферентовку под водой, полагая, будто угол дифферента может быть нарушен из-за того, что в носовом торпедном отсеке не хватает торпед. И тут на тебе! Дифферентовка оказалась ни к чему.

— Продолжайте, — невозмутимо произнес Свенсон. Наконец-то он понял меня. Он всегда меня понимал. Услыхав, как вода снова хлынула в балластные цистерны, он вскинул брови. Стрелка глубомера, судя по всему, достигла отметки двести футов. Свенсон приказал командиру поста погружения и всплытия остановиться на этой глубине. Носовой крен «Дельфина» по-прежнему составлял 25 градусов.

— А корректировать дифферент лодки не было надобности потому, что все торпедные аппараты были заполнены водой. Все, кроме одного, третьего, мы проверили его — с ним все было в порядке. Наш ушлый приятель открыл передние крышки, отключил рычаги управления, оставив их в закрытом положении, в то время как на самом деле они были открыты, и поменял местами провода в соединительной коробке, так что, когда крышки были открыты, горели зеленые лампочки, а когда закрыты — красные. Профессионал мог бы это проделать за несколько минут. Если же их было двое, им потребовалось бы еще меньше времени. Готов спорить на что угодно — проверьте — сами увидите, что рычаги ручного управления отсоединены, провода перепутаны, а выпускные отверстия пробных кранов заклеены сургучом, быстросохнущей краской или обыкновенной жевательной резинкой. Так что даже если бы сами краны были открыты, вы бы все равно не определили, есть ли в торпедных аппаратах вода или нет.

— Да, но ведь из крана четвертого аппарата вытекло немного воды, — возразил Хансен.

— Значит, жевательная резинка оказалась некачественной.

— Гнусный подонок, — бесстрастно проговорил Свенсон. — Его сдержанность произвела на меня куда большее впечатление, чем слова, которые он произнес. — Если бы не господь Бог и не кораблестроители с гротонской судоверфи, он бы всех нас погубил.

— Он вовсе не хотел никого убивать, — возразил я. — У него и в мыслях этого не было. Помните, в тот вечер, перед отходом из Холи-Лох, вы говорили мне, что собираетесь совершить медленное погружение, чтобы проверить дифферент лодки. Может, накануне вы сообщили о своих намерениях команде или издали соответствующий приказ.

— Я сделал и то, и другое.

— Ну вот. Наш приятель все знал. Знал он и то, что дифферентовать лодку вы будете либо на поверхности, либо на малой глубине. Если бы следом за тем вы взялись проверять торпедные аппараты, вы обнаружили бы в них воду, но не так уж много — давление воды было бы незначительным, и вы без усилий могли бы закрыть задние крышки аппаратов и задраить дверь в передней таранной переборке, а после начали бы действовать по обстановке. Что было бы потом? Да ничего страшного. В худшем случае мы легли бы на дно, на небольшой глубине, где «Дельфину» ничего бы не угрожало. Хотя лет десять назад это кончилось бы очень плохо: мы погибли бы от удушья. Но теперь, когда подводные лодки оборудованы системами для очистки воздуха, мы могли бы оставаться на глубине несколько месяцев. Достаточно выпустить на поверхность аварийно-сигнальный буй, сообщить по радиотелефону о случившемся, а потом можно сидеть, попивать кофе и ждать, когда прибудет спасательная команда; к вам спускается водолаз, заменяет передние крышки торпедных аппаратов, выкачивает воду из торпедного отсека — и можно всплывать. Так что наш таинственный незнакомец (или незнакомцы) вовсе не собирался никого убивать. Он просто хотел задержать нас. Даже если бы нам удалось всплыть без посторонней помощи, ваше начальство все равно настояло бы на том, чтобы вы вернулись в док для устранения неполадок, а на это ушло бы как минимум два дня.

— Но с какой стати кому-то понадобилось нас задерживать? — спросил Свенсон, устремив на меня пытливый, взволнованный взгляд, хотя, впрочем, я не уверен, что не ошибся, оценив этот взгляд. Обычно капитан Свенсон прекрасно владел своими чувствами.

— Господи, да откуда мне знать?! — вспылил я в ответ.

— И то правда, откуда… — с сомнением проговорил капитан, хотя сам был в этом совершенно уверен. — Скажите, доктор Карпентер, может, вы подозреваете кого-либо из команды «Дельфина».

— Вы действительно хотите знать?

— В общем-то, нет, — вздохнул он. — Уйти на дно Северного Ледовитого океана — не самый лучший способ покончить жизнь самоубийством. Если бы это чудовищное преступление замыслил кто-то из команды, узнав, что я не собираюсь проверять дифферент лодки на мелководье, а хочу сделать это потом, он тут же попытался бы все исправить. Значит, злоумышленника надо искать среди шотландских докеров, людей сугубо гражданских, — но ведь их всех проверяли на благонадежность раз сто, не меньше.

— Ну, это как раз ни о чем не говорит. В московских особняках, равно как в английских и американских тюрьмах полно людей, которые в свое время также были проверены на благонадежность… Так что вы теперь собираетесь делать, капитан? Я говорю о корабле.

— Я уже думал об этом. В обычных условиях сначала следовало бы закрыть переднюю крышку четвертого торпедного аппарата и выкачать из торпедного отсека воду, затем проникнуть туда и закрыть заднюю крышку. Но загвоздка в том, что переднюю крышку закрыть нельзя. Когда Джон доложил, что четвертый аппарат открыт со стороны моря, командир поста погружения и всплытия тут же нажал на кнопку дистанционного управления гидравлическим приводом, с помощью которого закрываются передние крышки торпедных аппаратов. Но, как вы сами видели, это не сработало — система дистанционного управления, должно быть, вышла из строя.

— Вышла из строя! — сурово проговорил я. — Да тут впору было орудовать кувалдой, а не на кнопки нажимать.

— Я могу повернуть назад, к разводью, где мы недавно торчали, всплыть на поверхность и послать водолаза под лед, чтобы он все посмотрел и доложил, что нужно делать. Однако я не могу рисковать жизнью своих людей. Я могу вернуться в открытое море, всплыть и произвести необходимый ремонт, и дело вовсе не в том, что плыть с таким креном на нос не совсем большое удовольствие, а в другом: чтобы снова сюда добраться, понадобится несколько дней. А как же люди на «Зебре»? Боюсь, мы придем к ним на выручку слишком поздно.

— Вот и прекрасно! — сказал я. — У вас есть доброволец, капитан. Помните, при нашем первом знакомстве я говорил, что занимаюсь исследованиями в области охраны окружающей среды, а также изучаю состояние человеческого организма при перегрузках, в частности, в условиях чрезмерного давления, которые непременно возникают во время спасательных работ на подводных лодках. Капитан, мне не раз доводилось участвовать в подобных работах. Я знаю, что такое избыточное давление, как к нему приспособиться и как реагирует на него мой организм.

— Ну и как же он у вас реагирует, доктор Карпентер?

— Нормально. Особых неудобств я при этом не испытываю.

— Что же вы собираетесь делать?

— Вы и сами прекрасно знаете, — ответил я, теряя последнее терпение. — Просверлю отверстие в двери задней таранной переборки, ввинчу шланг высоконапорного насоса, открою дверь, перейду в пространство между таранными переборками и буду откачивать воду до тех пор, пока давление между таранными переборками не сравняется с давлением в торпедном отсеке. Дверь в передней таранной переборке держится на честном слове. Когда давление с обеих сторон будет одинаковым, достаточно подтолкнуть ее плечом — и она откроется. Потом я захожу в торпедный отсек, закрываю заднюю крышку четвертого аппарата и убираюсь восвояси. Да вы бы и сами так поступили, что, нет?

— Ну, в общем, да, — согласился он. — Только вам я заниматься этим не позволю. Эту работу может выполнить любой член команды. И каждый из них на своей шкуре испытал воздействие высокого давления. Да и потом, мои люди значительно моложе вас.

— Делайте, что хотите, — сказал я. — Мой возраст здесь совершенно не причем. Вы же не стали бы выбирать первого кандидата на полет в космос среди подростков? А это вам не то, чтобы войти в железный ящик, дожидаться, пока наконец возрастет давление, работать в экстремальных условиях, а потом сидеть и ждать, когда же закончится декомпрессия. Знавал я одного парня, здорового, крепкого, хоть куда. Так вот, оказавшись в похожих условиях, он быстро сломался и едва не сошел с ума, пытаясь выбраться из замкнутого пространства. В данном случае благоприятное сочетание физиологических и психологических факторов играет далеко не последнюю роль.

— А мне кажется, — задумчиво проговорил Свенсон, — что в данном случае я окажусь в чрезвычайно щекотливом положении, и вы именно это упустили из виду. Что бы, по-вашему, сказал главнокомандующий Атлантическим подводным флотом, если бы он узнал, что я послал на такое дело не своих людей, а какого-то штатского?

— Если вы меня не пошлете, я знаю, что он скажет. А скажет он вот что: «Капитана Свенсона следует разжаловать в лейтенанты за то, что из-за своего упрямства он отказался использовать первоклассного специалиста, который был на борту «Дельфина», и тем самым поставил под угрозу жизнь команды и безопасность корабля».

Свенсон безрадостно улыбнулся, впрочем, я и не ожидал, что он разразится жизнерадостным смехом сейчас, когда у нас оставалось очень мало шансов на спасение, о чем мы только что говорили, когда где-то здесь, совсем рядом, лежал труп одного из его офицеров, который трагически погиб. Взглянув на Хансена, Свенсон спросил:

— Что скажете?

— Я повидал дилетантов и похлеще, чем доктор Карпентер, — сказал Хансен. — Но раз ему хочется быть затычкой в прохудившейся бочке…

— Доктор Карпентер умеет делать такое, что простому врачу и не снилось, — согласился Свенсон. — Я с радостью принимаю ваше предложение, доктор. Но с вами пойдет мой человек. Это в ваших же интересах, как, впрочем, и в моих.

Что ни говори, а это был шанс, пусть небольшой, но все-таки шанс. В итоге все произошло именно так, как и должно было произойти. Свенсон всплыл с филигранной точностью — так, что корма «Дельфина» зависла всего в каких-нибудь четырех футах подо льдом, в результате чего давление в торпедном отсеке снизилось до минимума, однако же в таком положении передние крышки торпедных аппаратов оставались на стофутовой глубине.

Следом за тем мы просверлили отверстие в двери задней таранной переборки и закрепили в нем панцирный шланг высоконапорного насоса. Потом, облачившись в пористые резиновые костюмы, с аквалангами за плечами, мы с Мерфи, молодым торпедистом, зашли в узкий отсек между двумя таранными переборками, куда под сильным давлением стал нагнетаться воздух. Давление медленно возрастало: двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят фунтов на квадратный дюйм. Я ощущал, как мне давит на легкие, на уши, на глаза; у меня кружилась голова, оттого что под таким давлением я дышал чистым кислородом. Мне было не привыкать, я знал, что все это пустяки, мне очень хотелось, чтобы это понимал и малыш Мерфи. Вскоре мы оба начали испытывать те самые психофизические перегрузки, выдержать которые мог далеко не каждый. Впрочем, если Мерфи и было страшно, то свои душевные муки, равно как и физические, он тщательно скрывал. Свенсон, должно быть, выбрал самого лучшего из команды, и мне было приятно чувствовать рядом плечо такого парня, как Мерфи.

Мы ослабили винтовые задрайки на двери в передней таранной переборке и аккуратно сняли их, когда давление в разных частях лодки сделалось одинаковым. Вода в торпедном отсеке стояла фута на два выше порога — стоило нам приоткрыть дверь, как она тут же хлынула в отсек между таранными переборками. В это же самое время сжатый воздух устремился из таранного отсека в торпедный, где воздушное давление было гораздо ниже. Секунд десять мы изо всех сил поддерживали дверь, стараясь не потерять точку опоры, покуда вода и воздух вели жестокую борьбу, прежде чем пришли к примирению. Наконец дверь широко открылась. Теперь уровень воды достигал примерно тридцати дюймов — от таранной переборки до передней подволоки торпедного отсека. Мы перешагнули через порог, включили водонепроницаемые фонари и вошли в воду.

Температура воды была около 28 градусов по Фаренгейту, что составляло четыре градуса ниже точки замерзания. Хотя на нас были гидрокостюмы, специально предназначенные для погружения в ледяную купель, однако даже в таком костюме я едва не задохнулся от шока, вызванного резким перепадом температур, несмотря на то, что вдыхал я чистый кислород. Мы старались действовать быстро, чтобы потом поскорее пройти декомпрессию. Наконец где на четвереньках, где вплавь мы добрались до носовой части торпедного отсека, нащупали заднюю крышку четвертого торпедного аппарата и закрыли ее, но прежде я проверил кран, регулирующий давление. Сама крышка, похоже, не пострадала: тело бедняги Миллза сдержало страшный удар водяной струи, от которого ее попросту сорвало бы с петель. Закрепив крышку в закрытом положении, мы наглухо задраили ее с помощью блокирующего рычага, после чего вернулись в таранный отсек.

Там мы вставили в дверь заранее приготовленные заглушки и тут же услыхали размеренный рокот мотора, — заработала автоматическая помпа, откачивающая воду из торпедного отсека за борт. Уровень воды мало-помалу спадал, а вместе с ним падало и давление воздуха. Градус за градусом «Дельфин» ложился на ровный киль. Когда же уровень воды опустился ниже порога двери в торпедный отсек, по нашему сигналу был включен высоконапорный насос, который начал медленно откачивать сжатый воздух, заполнявший пространство между таранными переборками.

Через несколько минут, когда с меня сняли резиновый костюм, Свенсон спросил:

— Туго пришлось?

— Да нет, Мерфи оказался отличным помощником.

— Еще бы, он ведь один из лучших. Не знаю, как вас благодарить, доктор.

Потом, понизив голос, капитан спросил:

— Ну как, выяснили, в чем дело?

— А вы поразительно догадливы, капитан, конечно, выяснил, — ответил я. — Это оказался не сургуч, не жевательная резинка, и не краска. А обычный клей, капитан Свенсон. Выпускное отверстие пробного крана было замазано самым обыкновенным клеем. Старый, проверенный способ: незаметно нажимаете на тюбик — и дело сделано.

— Все понятно, — проговорил капитан и вышел.

«Дельфин» содрогнулся всем корпусом, когда из аппарата номер три, единственного, на который капитан Свенсон возлагал все надежды, вышла торпеда.

— Произведите расчеты, — обратился Свенсон к Хансену, — и сообщите, когда торпеда достигнет цели, чтобы звук взрыва не застиг нас врасплох.

Взглянув на секундомер, который он держал в руке — в той, что была перевязана, Хансен кивнул. Секунды шли медленно. Я видел губы Хансена — они что-то шептали. Наконец старпом сказал:

— Торпеда уже должна была достичь цели.

И через мгновение-другое прибавил:

— Сейчас раздастся взрыв… Сейчас.

Все, кто участвовал в пуске торпеды и рассчитывал траекторию ее движения, знали, что он имеет в виду. И лишь после того, как Хансен второй раз произнес «сейчас», мы услыхали взрыв и ощутили, как от ударной волны резко вздрогнул корпус лодки. Однако, хотя нас здорово тряхнуло, я ожидал худшего. Следом за тем я почувствовал огромное облегчение, и вместе со мной то же чувство, похоже, испытали и все остальные. Еще ни одной подводной лодке не случалось находиться в непосредственной близости от того места, где должна была разорваться торпеда, особенно под паковым льдом; доселе никто и представить себе не мог, насколько возрастает давление и какой силы достигает ударная волна здесь, под ледовым панцирем.

— Великолепно! — проговорил Свенсон. — Все закончилось просто великолепно! Обе машины — самый малый вперед! Надеюсь, лед от взрыва пострадал больше, чем корабль.

Затем, обращаясь к Бенсону, стоявшему у эхоледомера, он сказал:

— Доложите, когда подойдем к разводью!

Когда он приблизился к штурманскому столу, Рэберн взглянул на него и сообщил:

— Прошли пятьсот ярдов, осталось еще пятьсот.

— Стоп машины! — скомандовал Свенсон. Легкая вибрация двигателей тут же прекратилась. — Дальше пойдем по инерции, очень осторожно. От взрыва под воду могли уйти огромные льдины, весом в несколько тонн. И мне бы очень не хотелось столкнуться хотя бы с одной, даже на малом ходу.

— Осталось триста ярдов, — доложил Рэберн.

— Чистая вода. Кругом все чисто, — последовал доклад из гидроакустической рубки.

— Пока тяжелый лед, — послышался голос Бенсона. — Ага, а вот и оно. Мы под разводьем. Тонкий лед. Всего пять-шесть футов.

— Двести ярдов, — сообщил Рэберн. — Инерция хода гаснет.

Мы продолжали медленно продвигаться вперед. По команде Свенсона двигатели сделали несколько оборотов и снова остановились.

— Пятьдесят ярдов, — доложил Рэберн. – Совсем близко.

— Ледовая обстановка?

— Без изменений. Толщина льда примерно пять футов.

— Скорость?

— Один узел.

— Сколько прошли?

— Ровно тысячу ярдов. Сейчас проходим точно под районом цели.

— Что там на эхоледомере — есть что-нибудь?

— Ничего. — Бенсон пожал плечами и посмотрел на Свенсона.

Капитан снова подошел и увидел вертикальную линию, которую быстро дочерчивал на бумаге самописец.

— По меньшей мере, очень странно, — пробормотал Свенсон. — В этой штуке семьсот фунтов первоклассного аматола. Неужели лед здесь настолько тяжелый, что даже торпедой не пробить? Мы поднимемся до девяноста футов и прочешем весь район пядь за пядью. Включить прожекторы и телекамеры!

Мы поднялись на заданную глубину и несколько раз проплыли под тем местом, где, судя по расчетам, должна была взорваться торпеда, но так ничего и не обнаружили. Вода была очень мутная, так что от прожекторов и телекамер проку было мало. Эхоледомер показывал, что толщина льда повсюду составляет от четырех до шести футов.

— Кажется, все ясно, — сказал Хансен. — Может, попробуем пустить еще одну?

— Не знаю, — засомневался Свенсон.

— А что, если попробовать пробить лед корпусом?

— Пробить лед корпусом? — изумился Хансен. — Как, впрочем, и я. — Интересно, как вы собираетесь это сделать, учитывая, что толщина льда здесь пять футов?

— Пока не знаю. Дело в том, что до сих пор мы действовали только наудачу и это было далеко не безопасно. Мы надеялись, что даже если торпедой и не разнесет ледовое поле вдребезги, то в нем, по крайней мере, появится пробоина. Но не исключено, что все произошло по-другому. Возможно, в результате взрыва возникло лишь огромное давление воды, сила которого была направлена вверх и вширь, вследствие чего поле просто треснуло во многих местах, и гигантские льдины, чуть-чуть приподнявшись, снова легли на прежнее место, а вокруг них образовалось множество расщелин — наподобие трещин на иссохшейся земле. Эти расщелины, наверно, так узки, что даже эхоледомер не смог их зафиксировать. Несмотря на то, что шли мы самым малым.

Повернувшись к Рэберну, капитан спросил:

— Где мы находимся?

— Все там же, в самом центре района цели.

— Будем всплывать, пока не упремся в лед, — вдруг решился Свенсон.

Капитан мог и не предупреждать офицера за пультом погружения и всплытия, чтобы он действовал с предельной осторожностью — тому и так все было ясно. Он поднимал лодку, как пушинку, до тех пор, пока мы наконец не ощутили легкий удар.

— Так держать! — приказал Свенсон и устремил взгляд на телевизионный экран, однако в сильно замутненной воде разглядеть что-либо оказалось невозможно. Обращаясь следом за тем к офицеру, управлявшему всплытием, он скомандовал: — А теперь давай вверх, да порезче!

Сжатый воздух с ревом устремился в балластные цистерны. В течение нескольких секунд не произошло ничего особенного — и вдруг «Дельфин» резко содрогнулся, как будто по корпусу лодки ударило что-то огромное и тяжелое. В следующее мгновение последовал новый страшный удар. И тут мы увидели, как на телеэкране возник край громадной ледяной глыбы, которая затем резко ушла вниз.

— Ну вот, что я говорил! — воскликнул Свенсон. — Мы попали прямо в трещину между льдинами — как говорится, в самое яблочко. Глубина?

— Сорок пять.

— Поднимемся еще футов на пятнадцать, чтоб хотя бы рубка оказалась на поверхности. Дальше нам не пробиться — кругом сплошь тяжелый лед! Какая у нас плавучесть?

— Положительная, лучше и быть не может.

— Отлично, так держать! Старшина-рулевой, поднимитесь-ка прямо сейчас наверх и доложите, что там у нас с погодой.

Я не собирался дожидаться старшину с докладом о том, что происходит наверху, хотя это было очень интересно, сейчас меня больше заботило другое — как бы Хансен ненароком не нагрянул в каюту, когда я буду одеваться и прятать «манлихер» в кобуру, замаскированную под мехом моей парки. Однако на этот раз я решил сунуть его в карман штанов из меха карибу, подумав, что пистолет вполне может мне пригодиться.

Ровно в полночь я перелез через ограждение мостика и заскользил вниз по длинной веревке вдоль громадной искореженной, стоявшей вертикально льдины, верхний край которой доходил почти до самого мостика. Небо было освещено как в обычные зимние сумерки, когда оно, сплошь задернутое серой облачностью, кажется особенно мрачным. Воздух был такой же холодный, как и раньше. Однако, в общем, погода улучшилась. Ветер заметно ослаб, сейчас он дул с северо-востока и скорость его не превышала двадцати миль в час, а маленькие острые льдинки не поднимались выше двух-трех футов. Глаза уже не слезились, так что теперь мы хорошо видели направление, в котором нам предстояло идти, и от этого на душе как-то сразу стало легче.

Нас было одиннадцать человек: капитан Свенсон, доктор Бенсон, восемь членов экипажа и я. Четверо несли носилки.

Даже семьсот фунтов сверхмощной взрывчатки едва хватило, чтобы взорвать лед, покрывавший то место, где когда-то зияло широкое разводье. На площади примерно семьдесят квадратных ярдов ледовое поле раскололось на множество льдин самых причудливых форм и размеров, которые так плотно прилегали друг к другу, что в зиявшие между ними трещины невозможно было просунуть руку; большинство из этих трещин снова затягивались льдом прямо на глазах.

Пройдя вдоль восточной кромки разводья, мы взобрались на самый высокий торос среди тех, что образовались в результате нагромождения друг на друга огромных глыб пакового льда, и, оглянувшись, увидели непоколебимый белый луч прожектора, бивший с мостика «Дельфина» в окутанное мраком полярной ночи небо Арктики. Нельзя было терять ни минуты. Пока ветер стих, а вместе с ним улегся ледяной шторм, сигнальный огонь можно было бы заметить за многие мили.

Однако долго искать нам не пришлось — полярную станцию «Зебра» мы увидели буквально в нескольких шагах от кромки разводья: три уцелевших домика, один — сильно обгоревший, и еще пять почерневших остовов того, что когда-то было домиками. Какое безрадостное зрелище!

— Вот она — наконец-то! — крикнул Свенсон мне в ухо. — Или, вернее, то, что от нее осталось. Как же долго я сюда добирался!

— Да уж, дальше некуда! — ответил я. — А могли вообще никогда ее не увидеть, если б оказались на дне Ледовитого океана. Приятная перспектива, не так ли?

Свенсон задумчиво кивнул, и мы двинулись дальше. До станции было уже рукой подать. Подойдя к ближайшему домику, я открыл дверь и вошел. Внутри пахло гарью, карболкой, йодом, морфием и еще каким-то отвратительным варевом из овощей с мясом, которое Роулингс старательно помешивал в котелке, стоявшем на маленькой печурке.

— А, вот и вы, — бойко проговорил Роулингс с видом человека, приветствующего своего соседа, который нагрянул к нему в дом, чтобы одолжить, а точнее, забрать навсегда его любимую газонокосилку: — Явились как раз к обеду. Не желаете ли отведать мерилендского цыпленка, капитан?

— Благодарю, только не сейчас, — вежливо отказался Свенсон. — Искренне вам сочувствую, Забрински. Как ваша лодыжка?

— Прекрасно, капитан, прекрасно. Затянута намертво пластырем. — С видимым усилием он вытянул вперед ногу. — У нас здесь есть врач, доктор Джолли, он поработал на славу. А вы-то сами как, небось понатерпелись прошлой ночью? — Этот вопрос он задал уже мне.

— Прошлой ночью доктору Карпентеру действительно пришлось несладко, — ответил за меня Свенсон. — И мы многое поняли, но об этом потом. Внесите носилки. Вы — первый, Забрински. Что касается вас, Роулингс, не надо изображать из себя великомученика. «Дельфин» в каких-нибудь двухстах ярдах отсюда. Мы доставим вас всех на борт за полчаса.

Я услышал за спиной шаркающий звук. Доктор Джолли уже был на ногах и помогал встать капитану Фольсому. Тот выглядел много хуже, чем вчера, а на его перевязанное лицо вообще было больно смотреть.

— Капитан Фольсом, — представил его я. — Доктор Джолли. А это — капитан Свенсон, командир «Дельфина». Доктор Бенсон.

— Вы сказали — доктор Бенсон, старина? — спросил Джолли, подняв бровь. — Честное слово, если уж здесь, у черта на рогах, столкнулись лоб в лоб трое врачей, значит, дело и впрямь табак. Ну да ладно, капитан. Ей-богу, ребята, мы так рады вас видеть! — Ирландский акцент доктора Джолли в сочетании с допотопным английским жаргоном резанул мне по уху.

— Ах, как хорошо я вас понимаю! – улыбнулся Свенсон.

Затем он взглянул на пол, где вповалку лежали люди, отличавшиеся от мертвецов только тем, что изо рта у них чуть заметно шел пар — они едва дышали, а значит, в них еще теплилась жизнь, — и улыбку у него как рукой сняло. Обращаясь к капитану Фольсому, он сказал:

— Мне просто не хватает слов передать, как я вам сочувствую. Все это ужасно!

Фольсом пошевелился и что-то пробормотал. Но мы не разобрали. Его сильно обожженное лицо было почти полностью забинтовано, и он жестоко страдал от боли, не прекращавшейся ни на мгновение: у него была целиком поражена правая щека, язык не слушался, отчего создавалось впечатление, будто он говорит на каком-то загадочном языке. Между тем здоровая левая часть лица настолько кривилась от боли, что глаз почти не было видно. Фольсом, и правда, являл собой жалкое зрелище.

Я обратился к Джолли:

— У вас остался морфий? — И тут же подумал: «Как жаль, что я не захватил его с собой, хоть немного, ведь морфия у нас на борту было больше, чем достаточно».

— Нет ни одной ампулы, — устало проговорил Джолли. — Я уже израсходовал упаковку, целую упаковку!

— Доктор Джолли работал не покладая рук всю ночь, — слабым голосом заметил Забрински. — Восемь часов кряду. Вместе с Роулингсом и Киннэрдом. Они так ни разу и не присели.

Бенсон полез в свою аптечку. Заметив его движение, Джолли вымученно улыбнулся — мне показалось, что он выглядит много хуже, чем вчера, когда я видел его последний раз. Тогда он был исполнен сил и энергии. И вот, проработав восемь часов без передышки, — за это время он даже умудрился наложить гипс на лодыжку Забрински, в этих-то условиях! — Джолли и сам едва держался на ногах. Он оказался отличным доктором — честным, верным клятве Гиппократа и теперь имел полное право на отдых: ведь ему на подмогу пришли еще два врача — наконец-то!

Джолли медленно нагнулся, чтобы поудобнее усадить Фольсома, — я взялся ему помочь. Вслед за тем он вдруг припал спиной к стене, весь обмяк и сполз на пол.

— Простите, — натужно выдавил он. Его обмороженное бородатое лицо искривилось в жалком подобии улыбки. — Бедный хозяин…

— Бросьте, доктор Джолли, предоставьте теперь действовать нам, — спокойно остановил его Свенсон. — Скажите только, все ли пострадавшие транспортабельны?

— Не знаю. — Джолли протер рукой налитые кровью, слезящиеся от копоти глаза. — Правда, не знаю. Один или двое из них так и не приходили в сознание с прошлой ночи. Потом, здесь такой холод, что они, похоже, схватили воспаление легких. Холод и на здорового человека действует убийственно, что уж говорить о тяжелораненых. Девяносто процентов своей энергии человек тратит не на борьбу с болезнью или инфекцией, а на то, чтобы выработать тепло, иначе пиши пропало.

— Успокойтесь, — сказал Свенсон. — Значит, перенести всех на борт за полчаса нам не удастся. Кого нужно забрать в первую очередь, Бенсон?

Странно, почему он обратился с этим вопросом только к Бенсону, а не к нам обоим? Ну да Бог с ним, в конце концов, Бенсон судовой врач, а не я. Голос Свенсона прозвучал довольно холодно — капитан как будто забыл о моем существовании, и я прекрасно понимал, отчего его отношение ко мне резко изменилось.

— Забрински, доктора Джолли, капитана Фольсома и вот этого… — посоветовал Бенсон.

— Я — Киннэрд, радист, — представился тот. — А мы уж грешным делом думали — ты не дойдешь, приятель! — обратился он уже ко мне. — С трудом поднявшись на ноги и зашатавшись, Киннэрд прибавил: — Вот видите, я и сам могу идти.

— Не спорьте, — тут же остановил его Свенсон. — Роулингс, да бросьте вы ковыряться в своей баланде. Лучше поднимайтесь и идите вместе с ними. Сколько вам потребуется времени, чтобы протянуть с лодки кабель, установить здесь пару электрообогревателей и светильники?

— Мне одному?

— Можете взять себе в помощники кого хотите, дружище.

— Через четверть часа все будет в ажуре. Я даже могу провести сюда телефон, сэр.

— Вот и отлично, действуйте.

Роулингс вынул ложку из котелка, попробовал свою стряпню, оценивающе облизнул губы и горько покачал головой.

— Ну и варево! Чистая отрава! — мрачно признался он, потом встал и вышел вслед за матросами, уносившими носилки.

Из восьмерых полярников, что остались лежать на полу, только четверо находились в сознании: водитель тягача Хьюсон, повар Нэсби и еще двое, представившиеся как Харрингтоны, братья-близнецы. И самое удивительное то, что у них были обожжены и обморожены одни и те же места. Остальные четверо то ли спали, то ли были без сознания. Мы с Бенсоном начали их осматривать. Бенсон старался вовсю, каждому совал градусник и каждого прослушивал стетоскопом, не то, что я. Хотя мне и без стетоскопа было ясно, что у всех восьмерых налицо явные признаки воспаления легких. А капитан Свенсон между тем задумчиво разглядывал внутреннее убранство домика, изредка бросая в мою сторону косые взгляды; время от времени он похлопывал себя руками по бокам, чтобы согреться: ведь одежда на нем была довольно легкая по сравнению с моей, добротной, из меха, а домик, где мы находились, даже несмотря на то, что там стояла печка, скорее напоминал морозильную камеру.

Первый человек, которого я осматривал, лежал на боку в крайнем правом углу. Глаза у него были чуть приоткрыты, зрачков почти не было видно, голова — перевязана, из-под бинтов проглядывали только полузакрытые глаза, впалые виски и мертвенно-бледный лоб, холодный, как мраморное надгробие на заснеженном кладбище.

Я спросил:

— Кто это?

— Грант, Джон Грант, — уныло ответил водитель Хьюсон. — Наш второй радист, напарник Киннэрда. А что с ним?

— Он мертв, причем давно.

— Мертв? — неожиданно спросил Свенсон. — Вы уверены?

Я окинул капитана высокомерным взглядом профессионала и ничего не ответил. Тогда тот обратился к Бенсону:

— Так сколько же из них нетранспортабельны?

— Думаю, вот эти двое, — ответил Бенсон и, не обратив внимания на косые взгляды, которые бросал в мою сторону Свенсон, передал мне стетоскоп.

Через минуту я поднялся с колен и кивнул.

— У обоих ожоги третьей степени, — сообщил капитану Бенсон. — Очень высокая температура, слабый и неровный пульс, ну и, конечно, воспаление легких.

— Их надо срочно перенести на «Дельфин», а может, они и выживут, — сказал Свенсон.

— Тогда уж они точно умрут, — вмешался я. — Даже если мы укутаем их с головой и донесем до корабля, они вряд ли выдержат подъем на мостик и спуск через люки.

— Но не можем же мы торчать здесь до бесконечности! — воскликнул Свенсон. — Будем переносить их на борт: всю ответственность я беру на себя.

— Простите, капитан, — резко встряхнув головой, возразил Бенсон. — Но доктор Карпентер прав.

Свенсон пожал плечами и промолчал. Спустя время вернулись матросы с носилками, а следом за ними подоспели Роулингс и еще трое — они несли кабель, обогреватели, светильники и телефон. Через несколько минут все было подключено. Роулингс отдал распоряжение по портативному телефону — в домике тут же загорелся свет и заработали обогреватели.

Матросы положили на носилки Хьюсона, Нэсби и братьев Харрингтонов. Когда они ушли, я снял со стены фонарь и сказал:

— Он вам уже не понадобится. Я скоро.

— Куда это вы собрались? — холодно спросил Свенсон.

— Скоро вернусь, — повторил я, — пойду кое-что посмотрю.

Немного поколебавшись, капитан отвернулся. Я вышел наружу, повернул за угол домика, остановился, прислушался и услыхал, как внутри затрещал телефон. Голоса я не расслышал — до меня доносились лишь невнятные обрывки речи, и я не мог знать точно, о чем шел разговор, однако догадаться было нетрудно.

Затем я двинулся наискосок к единственному уцелевшему домику — он стоял на южной стороне. Никаких следов пожара или даже слабого возгорания на его стенах я не обнаружил. Склад горючего, должно быть, находился по соседству, на этой же стороне, но чуть западнее, — в том направлении, куда дул ветер, вот почему, как я предположил, только один домик уцелел, а все остальные сгорели. Когда я более внимательно оглядел обуглившиеся, уродливо перекошенные балки строения, где некогда размещался склад горючего, мое предположение переросло в уверенность. Именно здесь, по всей видимости, и был очаг пожара.

С восточной стороны к уцелевшему домику примыкала крепкая пристройка — шесть футов в высоту, столько же — в ширину, восемь футов в длину. Деревянный пол, блестящие алюминиевые стены и потолок, большие обогреватели, прикрученные болтами к внутренним перегородкам и стенам. От обогревателей тянулись провода — нетрудно было догадаться, что они подключены к вышедшему теперь из строя генератору: тепло в пристройке, очевидно, поддерживалось круглосуточно. Здесь стоял небольшой гусеничный тягач, который, однако, занимал почти все внутреннее пространство; заводился он, наверное, с помощью простого ключа зажигания. Однако теперь обычным ключом его было не завести. Для этого понадобились бы три-четыре паяльные лампы и столько же дюжих молодцов, чтобы несколько раз провернуть двигатель. Закрыв за собой внутреннюю дверь, я очутился в самом домике.

Здесь стояли металлические столы, скамейки, хитроумные приборы и устройства, с помощью которых можно было автоматически записывать и расшифровывать информацию о состоянии погоды в Арктике. Но даже не представляя себе назначение большинства этих приборов, я без ФУ да догадался, что здесь размещалась метеостанция. После беглого, но довольно пристального осмотра я, однако, не заметил ничего необычного — все предметы находились на своих местах. В одном углу на пустом деревянном ящике стоял передатчик с наушниками, а вернее, приемопередатчик. Рядом, в тяжелой деревянной промасленной коробке лежали пятнадцать последовательно соединенных батареек. На стене, на крюках, висели две двухвольтные контрольные лампочки. Взяв проводки, подсоединенные к лампам, я подключил их к внешним клеммам собранного из батареек аккумулятора. Если бы батарейки работали, лампочки тут же бы ярко вспыхнули. Но этого не произошло — выходит, Киннэрд не врал, когда говорил, что аккумулятор полностью разрядился. Хотя, честно признаться, у меня в ту минуту и в мыслях не было подозревать его во лжи.

Выйдя из метеостанции, я направился к последнему домику- тому самому, где лежали обгоревшие тела семи полярников, погибших в пламени пожара. Мне в нос сразу же ударил смрад — тошнотворный дух обуглившейся плоти вперемежку с запахом сгоревшей солярки. Постояв немного в дверях, я, набравшись наконец решимости, зашел внутрь, расстегнул меховую парку, снял шерстяные рукавицы, поставил большой фонарь на стол, достал свой, карманный, и опустился на колени.

Не прошло и десяти минут, как мне вдруг захотелось отсюда бежать, и чем скорее, тем лучше. В медицинской практике порой встречается такое, от чего врачей, даже видавших виды патологоанатомов, буквально бросает в дрожь. Это — трупы утопленников, извлеченные из воды по прошествии довольно долгого времени, тела, разорванные на куски мощным взрывом, и те, что сильно обгорели, практически до неузнаваемости. Вскоре от пребывания в насыщенном зловонием помещении, меня начало воротить с души. Однако уйти отсюда, не закончив дела, я не мог.

Внезапно открылась дверь, я обернулся и увидел капитана Свенсона. Хотя не ожидал, что он появится так скоро. За ним вошел лейтенант Хансен, его рука со сломанными пальцами была обернута шерстяной тряпкой. Значит, капитан Свенсон звонил по телефону, чтобы вызвать подкрепление. Свенсон выключил свой фонарь, снял снегозащитные очки и маску. Пристально взглянув прямо перед собой, он невольно поморщился от отвращения и весь побледнел. Хоть мы с Хансеном и предупреждали капитана о том, что его здесь ожидает, тем не менее к такому зрелищу он не был готов. Человеческое воображение практически неспособно доподлинно восстанавливать картины из реальной жизни. Я вдруг подумал, что Свенсону вот-вот станет дурно, однако краска, тотчас же выступившая у него на щеках, меня успокоила.

— Доктор Карпентер, — проговорил он сухим неестественным голосом, — я требую, чтобы вы немедленно вернулись на корабль и больше никогда не покидали свою каюту. Я бы предпочел, чтобы вы сделали это добровольно, в сопровождении лейтенанта Хансена — он пришел специально, чтобы вас проводить. Мне бы очень хотелось избежать возможных осложнений, как, надеюсь, и вам. Если же я ошибаюсь, у нас вполне хватит сил изолировать вас против вашей воли. Роулингс с Мерфи поджидают снаружи.

— Не слишком ли круто, капитан? — сказал я. — Потом, Роулингс с Мерфи могут здорово простудиться, стоя снаружи.

С этими словами я опустил правую руку в карман штанов, нащупал рукоятку пистолета, затем обвел невозмутимым взглядом капитана и старпома и спросил:

— С чего это вдруг вам пришла в голову эта умопомрачительная идея?

Свенсон посмотрел на Хансена и кивнул на дверь. Хансен развернулся и уж было направился к двери, но я остановил его:

— По-моему, это уже слишком! Неужели вы даже не хотите меня выслушать?

Хансен чувствовал себя крайне неловко. Такой поворот в наших отношениях был ему явно не по душе, как, впрочем, и самому Свенсону, хотя капитан действовал так, как, по его мнению, и следовало действовать, отбросив прочь излишнюю сентиментальность.

— А вы не такой умный, как я думал, — заговорил капитан Свенсон. — Хотя еще недавно, надо признаться, я быт уверен в обратном. Но, как бы то ни было, наши действия вполне оправданы, и вы, смею надеяться, понимаете почему. Когда вы впервые ступили на борт «Дельфина», еще в Холи-Лох, мы с адмиралом Гарви отнеслись к вам крайне настороженно, да оно и понятно. Вы назвали себя крупным специалистом по Арктике, уверяли, будто участвовали в строительстве «Зебры». Но мы не приняли ваши слова во внимание и отказались взять вас на борт. И тогда вы поведали нам весьма убедительную историю про передовую базу дальнего обнаружения каких-то там ракет. Хотя ни я, ни адмирал Гарви и слыхом не слыхивали о ее существовании, мы, тем не менее, вам поверили. Громадные параболические антенны, огромные мачты радиолокационной установки, сверхсовременные компьютеры, которые вы нам так живописали, — куда же все это подевалось, а, доктор Карпентер? Оказывается, все это — химеры, плоды вашего изощренного воображения.

Я слушал капитана, не перебивая, а сам между тем размышлял о своем.

— Оказывается, — продолжал свое Свенсон, — ничего подобного здесь не было и в помине, разве не так? Стало быть, тут что-то нечисто, дружище. Не могу сказать, что именно, но, думаю, скоро мы это узнаем. Потому как главное для меня — это безопасность корабля, жизнь экипажа и уцелевших полярников с «Зебры». Я намерен доставить всех домой целыми и невредимыми, и потому мне вовсе не хочется рисковать.

— Значит, воля Британского адмиралтейства и приказы начальника управления боевого использования подводных лодок для вас пустой звук?

— У меня возникли серьезные сомнения насчет подлинности этих ваших приказов, — мрачно возразил Свенсон. — Уж слишком темная вы лошадка, доктор Карпентер, по-моему. Да и лгун, каких поискать.

— Вот вы уже перешли на оскорбления, капитан.

— Ничего не поделаешь, правда часто глаз колет. Так что собирайтесь и пошли.

— Простите, я еще не все здесь закончил.

— Понятно. Джон, будь любезен…

— Ладно, сейчас я вам все объясню. Вижу, это и впрямь необходимо. Выслушайте же меня.

— Еще одна история? — капитан покачал головой. — С нас довольно.

— Как угодно. Но я не сделаю отсюда ни шагу. И весь разговор…

Свенсон снова повернулся к Хансену — тот уже было собрался идти. Тогда я сказал:

— Ладно, раз уж вы настолько упрямы, что даже не хотите меня выслушать, пускай потом суд решает, кто из нас прав. Какое счастье, что здесь есть трое опытных врачей.

— Что это значит?

— А вот что!

Пистолеты бывают разные. Одни выглядят как безобидные игрушки, другие кажутся уродливыми пугачами, третьи тотчас внушают уважение. А есть такие, которые мгновенно ввергают в ужас; «манлихер» в моей руке вполне можно было отнести к категории последних. Он, и правда, внушал ужас. В свете стоявшего на столе фонаря его вороненая сталь сверкнула дьявольским, зловещим блеском. Это было грозное оружие, оно могло напугать кого угодно.

— Вы не станете стрелять, — решительно сказал Свенсон.

— Мне надоело умолять, чтобы вы меня выслушали, так что пусть Бог нас рассудит, дружище.

— Сударь, вы блефуете. Вы никогда не посмеете им воспользоваться, — выпалил Хансен.

— Посмею, потому что слишком многое поставлено на карту. Поймите меня правильно, и не стоит малодушничать, прячась за спины своих подчиненных. Не толкайте их под пулю. — Я отрезал ему все пути к отступлению. — Лучше сами попробуйте отобрать.

— Стой, где стоишь, Джон, — резко приказал Свенсон. — Он способен на все. У вас здесь, вероятно, целый арсенал, — горько усмехнувшись, прибавил он.

— Вот именно. Автоматические карабины, шестидюймовые корабельные орудия — в общем, все, что хотите. Но мне хватит и пистолета. Так вы выслушаете меня наконец?

— Валяйте, говорите.

— Сначала отошлите Роулингса и Мерфи. Я не хочу, чтобы еще кто-то был в курсе. Кроме того, они там, поди, вконец окоченели.

Свенсон кивнул. Хансен отправился к выходу, открыл дверь, отдал короткое распоряжение и тут же вернулся. Я положил пистолет на стол, взял фонарь, отступил на несколько шагов и сказал:

— Подойдите-ка сюда и взгляните.

Они подошли. Проходя мимо стола, где лежал пистолет, они даже не взглянули на него. Я остановился возле одной из странно деформированных обуглившихся глыб на полу. Свенсон, приблизившись, пристально посмотрел вниз. И тут лицо у него побледнело, а из горла вырвался странный гортанный звук.

— Это же кольцо, золотое кольцо… — начал было он и вдруг осекся.

— Как видите, я говорил правду.

— Да-да, теперь вижу. Право, я даже не знаю, что и сказать. Я чертовски…

— Какое теперь это имеет значение! — резко ответил я. — Посмотрите-ка сюда, на спину. В первый раз мне показалось, будто я расшевелил кучу угля, просто ужас!

— Шея, — пробормотал Свенсон, — она же сломана.

— Как думаете, почему?

— Наверное, чем-то тяжелым… ну, может, балкой перешибло…

— Только что вы побывали в точно таком же домике. Здесь нет никаких балок. Посмотрите: не хватает одного позвонка, размером с полтора дюйма. Если бы шею перешибло чем-то тяжелым, разбитый позвонок бы просто сместился, а его вообще нет на месте. Где же он? Его вышибло. Этого парня застрелили в упор, и пуля, попав в горло, вышла сзади навылет. К сожалению, одна лишь пуля вряд ли поможет понять, что же здесь произошло на самом деле. Судя по диаметру отверстия, стреляли из крупнокалиберного пулемета — может, из кольта тридцать восьмого калибра, а может, «люгера» или «маузера».

— Бог ты мой! — Свенсон, похоже, был впервые по-настоящему потрясен. Еще раз взглянув на лежащее на полу тело, он повернулся ко мне и сказал: — Убит. Вы хотите сказать — его убили.

— Но кто? — хрипло спросил Хансен. — Кто же это сделал и зачем? — скажите, ради Бога.

— А вот этого я сказать вам не могу.

Свенсон бросил на меня странный взгляд и спросил:

— Когда вы это обнаружили?

— Прошлой ночью.

— Значит, прошлой ночью… — капитан говорил медленно, с расстановкой. — И ничего нам не рассказали, даже словом не обмолвились. Боже мой, Карпентер, вы бесчеловечны!

— Разумеется, — сказал я. — Посмотрите на эту штуку. Она бьет очень громко, и, когда я буду стрелять в того, кто все это сделал, я и глазом не моргну. Да, я бесчеловечен.

— Просто я не так выразился, простите, — выдавил Свенсон, стараясь взять себя в руки. Он посмотрел на «манлихер», потом перевел взгляд на меня, затем — снова на пистолет: — Ни о каком сведении личных счетов не может быть и речи, Карпентер. Никто не вправе вершить правосудие своими собственными руками.

— Не смешите меня. Морг — не самое подходящее место для смеха. К тому же я показал вам далеко не все. А здесь есть на что посмотреть. Кое-что я заметил только сейчас. — Я приблизился к другому скрюченному трупу и сказал: — А теперь посмотрите на это.

— Мне бы очень не хотелось, — спокойно проговорил Свенсон. — Может, вы лучше сами расскажете?

— Хорошо, вы и оттуда все увидите. Это — голова. Я очистил ее. Маленькое отверстие во лбу, посередине лица, чуть правее, и выходное отверстие значительно большего диаметра сзади, в затылке. Оружие то же самое. Да и убийца наверняка тот же.

Капитан со старпомом молчали. Они были слишком потрясены и не могли выговорить ни слова.

— Взгляните, как странно прошла пуля, — продолжал я. — Она вышла высоко — так, будто стрелявший лежал или сидел, а его жертва стояла над ним.

— Да. — Свенсон, казалось, не слушал меня. — Снова убийство. Два убийства. Тут должны работать представители власти — полиция.

— Конечно, — сказал я. — Полиция. Так давайте позвоним в ближайший участок и попросим тамошнего сержанта побыстрее приехать.

— Все равно это не наше дело, — упорствовал Свенсон. — Я капитан американского военного корабля, у меня совершенно четкое задание, и я намерен доставить в Шотландию людей с «Зебры», тех, что выжили, целыми невредимыми, чего бы мне это ни стоило.

— Не подвергая опасности корабль? — спросил я. — Если убийца попадет на борт, безопасность корабля будет под угрозой!

— Кто знает, может, он и не…

— Да вы сами не верите в то, что говорите. Конечно, он непременно окажется там. Вам, как и мне, теперь хорошо известно — пожар на станции произошел не случайно. Случайным здесь было только одно — размеры пожара и сила распространения огня. Как раз то, чего убийца не учел. Время и погодные условия оказались против него, впрочем, я не думаю, что у него была возможность выбирать. Единственное, что ему оставалось, чтобы уничтожить следы преступления, — это устроить пожар. И ему бы это удалось, если бы не я: ведь о том, что здесь произошло что-то неладное, я догадывался еще до того, как мы покинули порт. Убийце надо было действовать крайне осторожно, чтобы самому не стать жертвой своего преступления. Так что хочется вам того или нет, капитан, а убийца рано или поздно все равно попадет на борт вашего корабля.

— Да, но у всех, кто остался в живых, ожоги, у некоторых даже очень сильные…

— А как же иначе? Или, может, вы думаете, он взял, прижег себя в двух-трех местах сигаретой, а потом встал где-нибудь в сторонке и спокойно наблюдал, как тут все здорово полыхает? Разумеется, ему пришлось поджарить и себя, чтобы все выглядело натурально.

— Совсем не обязательно, — возразил Хансен. — Он же не знал, что кто-то станет его подозревать и начнет расследование.

— А сыщик из вас никудышный, — коротко сказал я. — За всем этим стоят матерые преступники с огромными связями; они похожи на гигантского спрута с такими длинными щупальцами, что он смог добраться до Холи-Лоха, запустить их в ваш корабль и подстроить диверсию. Почему они это сделали, я не знаю. Но тут ясно одно: это — дело рук профессионалов, из тех, что всегда действуют наверняка. Они просчитывают наперед каждый шаг, чтобы избежать любую случайность. Мы не знаем точно, что произошло, когда пожар разгорелся вовсю, — убийца, должно быть, кинулся спасать людей из огня. Было бы очень странно, если бы он этого не сделал. Именно так он, скорее всего, и получил ожоги.

— О Боже! — проговорил Свенсон, стуча зубами — как видно, от холода — и сам того не замечая. — Ну и положеньице у нас, хуже не придумаешь!

— Неужели? Смею предположить — в морском уставе такое вряд ли предусмотрено.

— Да, но что… что же нам делать?

— Обратиться к помощи полиции — ко мне.

— Что?

— Да-да. Ко мне. Ведь полномочий, официальной поддержки, возможностей и власти у меня куда больше, чем у любого другого полицейского. К тому же я имею полную свободу действий. Поверьте, это чистая правда.

— Кажется, я начинаю в это верить, — задумчиво сказал Свенсон. — Последние двадцать четыре часа я все больше и больше удивляюсь вам. Минут десять назад я признался, что был не прав, и теперь готов повторить это снова. Значит, вы полицейский? Сыщик?

— Точнее — офицер. Военно-морская разведка. Документы у меня в чемодане, и предъявлять их я имею право только в исключительных случаях. — Я подумал, что пока не стоит перечислять документы, которыми я располагал, поскольку сейчас было не самое подходящее время и место.

— Но вы же доктор?

— Конечно, доктор. Морской врач, но это только одна сторона медали. Моя основная специальность — расследование случаев саботажа в вооруженных силах Великобритании. А докторский халат — всего лишь прикрытие, причем довольно надежное. Полномочий у меня больше, чем достаточно, я имею право бывать, где угодно, и разговаривать, с кем захочу, оставаясь в глазах всех окружающих ученым-психологом и не вызывая лишних подозрений. А будь я офицер, это было бы просто невозможно.

 

VIII

Когда мы вернулись в домик, где ютились оставшиеся в живых полярники, то обнаружили, что там уже почти никого не осталось, кроме доктора Бенсона и двух тяжелораненых. Теперь здесь царили холод и запустение. Рваная одежда, кучи матрасов, вылинявшие одеяла, рукавицы, миски, ножи и личные вещи — все это в беспорядке валялось на полу. Несчастным, и правда, пришлось довольно туго, так что им было не до этих пустяков, особенно сейчас, когда к ним, наконец, пришла долгожданная помощь, наполнив их сердца радостью и надеждой. Все, что они хотели унести с собой, так это свои собственные ноги. И я нисколько не винил их за это.

Эти двое, судя по всему, так и не пришли в сознание; их лица, обращенные в нашу сторону, были сильно обморожены и покрыты страшными рубцами. Раненые то ли спали беспробудным сном, то ли уже были при смерти — кто его знает. Поэтому, не желая рисковать, я позвал Бенсона — тот, закрыв за собой дверь, вышел к нам наружу, и мы, свернув за угол домика, укрылись за его западной стеной.

Я повторил ему все, что сказал капитану и Хансену. Ему необходимо было знать, поскольку он, как врач, имел самое прямое отношение к уцелевшим людям с «Зебры». Мой рассказ потряс Бенсона до глубины души, однако свои чувства он ничем не выдал. Таким образом, отныне только три человека из экипажа «Дельфина» знали правду, а вернее — полуправду. Но этого было вполне достаточно. И я очень надеялся, что о случившемся больше не узнает никто.

Затем в разговор вступил Свенсон: ведь Бенсону понять его было проще, чем меня. Свенсон спросил:

— Где вы решили разместить тех, кого уже переправили на борт?

— В самых удобных местах — в офицерских каютах и матросских кубриках, чтобы все, как говорится, были под рукой. — Он ненадолго замолчал, а потом прибавил: — Я же не знал, что у нас произошли… гм… серьезные перемены.

— Это уж точно. Половину из них надо поместить в кают-компанию, а остальных — в столовую команды… хотя нет, пусть остаются в кубриках. Им там будет удобно. А если они удивятся, скажите, мол, так надо, поскольку они должны находиться под постоянным наблюдением врача. А себе в помощники возьмите доктора Джолли — он, похоже, знает толк в медицине. Пусть он поможет этим бедолагам раздеться, приготовит им горячую ванну, а потом обеспечит всех чистым бельем. Доктор Карпентер тут сказал, что при сильных ожогах главное, чтобы инфекция у пострадавших не распространялась дальше.

— А что делать с их вещами?

— Вы соображаете быстрее, чем я, — пробурчал Свенсон. — Все вещи нужно собрать и пометить. Это относится и к содержимому карманов. Одежду, к сведению всех, надо будет выстирать и продезинфицировать.

— И тем не менее было бы интересно знать, что мы все-таки ищем? — полюбопытствовал Бенсон.

Свенсон взглянул на меня.

— Бог его знает, — сказал я. — Это может быть все что угодно. Но одно ясно совершенно определенно: оружия нам не найти. Однако будьте особенно осторожны, когда станете помечать перчатки — по возвращении в Англию мы отдадим их на экспертизу, чтобы выяснить, есть ли на них селитра: ведь после выстрела она непременно должна остаться.

— Если кто-то из них ухитрился пронести на борт штуковину размером больше почтовой марки, я ее найду, — заверил нас Бенсон.

— Вы уверены? — спросил я. — Даже если вы сами пронесли ее на борт?

— Что? Я? Что, черт возьми, вы хотите этим сказать?

— Я говорю, что эту самую штуковину могли вам подсунуть в медицинскую сумку или хотя бы в карманы — так, что вы бы и не заметили.

— Господи всемогущий! — Бенсон принялся лихорадочно рыться в карманах. — Такое даже не могло прийти мне в голову.

— Наивный вы человек, — сухо сказал Свенсон. — Ступайте и вы тоже, Джон.

Они оставили нас, и мы со Свенсоном вошли в домик. Еще раз удостоверившись, что двое тяжелораненых полярников были действительно без сознания, мы с капитаном тут же взялись за дело. Должно быть, прошло немало лет с тех пор, как Свенсон в последний раз драил палубу или плац, тем не менее сейчас он старался вовсю. Впрочем, как и я. Освободив один угол, мы перенесли туда по отдельности все вещи, разбросанные по полу и примерзшие к покрытым льдом стенам. Ни один предмет не был упущен из виду. Мы все перетряхнули и перевернули буквально вверх дном. Через четверть часа работа была закончена. Будь в комнате спрятан даже крохотный предмет, размером со спичку, мы бы непременно его нашли. Но, не обнаружив ничего подозрительного, мы раскидали все вещи по полу, чтобы снова все стало так, как было.

— М-да, а сыщики из нас совсем никудышные, — разочарованно проговорил Свенсон.

— Нельзя найти то, чего здесь нет. К тому же, мы даже не знаем, что, собственно, ищем. Давайте теперь поищем оружие. Возможно, он спрятал его в снегу, снаружи, хотя это маловероятно. Убийца вообще-то не любит расставаться с орудием убийства, поскольку он никогда не может быть на все сто уверен, что оно не понадобится ему снова. Мест для поисков у нас не так уж много. В доме он не стал бы прятать оружие, потому как здесь все на виду. Таким образом, искать нужно в метеостанции и в лаборатории, где лежат трупы.

— Но он мог его спрятать в развалинах сгоревшего дома, — возразил Свенсон.

— Вряд ли. Наш приятель находится здесь уже не один месяц, и за это время он, я думаю, узнал, что такое ледяной шторм. Любой предмет, окажись он снаружи, тотчас прихватит льдом и завалит снегом. С тем же успехом он мог бы замуровать оружие в быстрозатвердевающем бетоне.

И мы направились к домику, где некогда размещалась метеостанция. Осмотрев каждый ящик, каждую полку, каждый шкаф, мы уже было принялись вскрывать железные ящики с метеорологическими приборами, как вдруг Свенсон воскликнул:

— У меня есть идея. Через пару минут я вернусь.

Но он вернулся даже скорее, чем обещал, — ровно через минуту; в руках у него было четыре предмета, слабо поблескивавших в свете фонаря, от которых сильно тянуло бензином. Автоматический пистолет «люгер», рукоятка ножа со сломанным лезвием и два маленьких брезентовых свертка — запасные обоймы к «люгеру». Свенсон сказал:

— Полагаю, это именно то, что вы искали.

— Где вы все это нашли?

— В тягаче. В топливном баке.

— Но как вы догадались?

— Очень просто. Вы же сами сказали — тот, кто один раз использовал пистолет, вполне мог снова им воспользоваться. Так что убийца должен был спрятать орудие убийства в надежном месте, там, где его не прихватит льдом и не засыплет снегом. К тому же этот мерзавец наверняка знал, что на морозе металл сжимается, и зарядить пистолет будет трудно, да и смазка может затвердеть. А на морозе не замерзают только две вещи — бензин и спирт. Но пистолет в бутылке джина не утаишь…

— Так-то оно так, — заметил я, — но металл все равно мог сжаться: ведь температура бензина всегда равна температуре воздуха.

— Может, убийца действительно этого не знал. А если знал, то решил, что так или иначе это место — самое надежное и удобное, благо всегда под рукой.

Капитан с любопытством следил за тем, как я извлекал из пистолета пустую обойму, потом он вдруг резко произнес:

— Осторожней! Осторожней!

— А, вы про отпечатки пальцев? После бензина их все равно не осталось. К тому же убийца наверняка орудовал в перчатках.

— Тогда зачем вам пистолет?

— Мне нужен только серийный номер. По нему можно легко вычислить владельца. Вполне вероятно, что у убийцы даже имеется разрешение полиции на ношение оружия, и получил он его, судя по всему, давно, хотите — верьте, хотите — нет. Не забывайте — убийца никак не рассчитывал, что его заподозрят в преступлении, не говоря уже о том, что кто-то кинется искать орудие преступления.

— А у них их было два — нож и пистолет. Но от пистолета слишком много шума — убийца мог переполошить весь лагерь. И все же ему пришлось использовать пистолет — потом. Хотя он прекрасно понимал, что рискует. А сначала он действовал ножом, и доказательство тому — рукоятка со сломанным лезвием. Судя по оставшемуся куску, это было тонкое и хрупкое лезвие, оно легко могло сломаться, особенно на морозе, когда наткнулось на ребро или когда убийца попытался вытащить его из тела жертвы.

— Значит… то есть вы хотите сказать — сначала он убрал кого-то, кто случайно оказался у него на пути, — свидетеля? — осторожно предположил Свенсон. — Этим самым ножом?

— Этот кто-то и стал его первой жертвой, — подтвердил я предположение Свенсона. — И кусок лезвия застрял в теле несчастного свидетеля. Но я не собираюсь искать этот обломок — неполезное занятие, оно отнимет уйму времени.

— Теперь я, кажется, готов согласиться с Хансеном, — медленно проговорил капитан. — Не понимаю, зачем было устраивать диверсию на лодке? Зачем нужно было убивать столько людей? Это же бессмысленно! Боже мой, тут, верно, и впрямь орудовал маньяк!

— Это, по-вашему, бессмысленно, — возразил я. — Зато убийца так не считал. Я не могу сейчас сказать, зачем ему понадобилось убивать столько людей. Но ведь зачем-то он это сделал! И пока что это остается для нас загадкой.

Покачав головой, Свенсон предложил:

— Может, вернемся назад, в домик? Я позвоню на «Дельфин» и скажу, чтоб нам прислали кого-нибудь на смену — за теми двумя нужен постоянный присмотр. Не знаю, как вы, а лично я продрог до костей. Да и вы последнюю ночь не сомкнули глаз.

— Я сам присмотрю за ними, — сказал я. — Часок-другой. Мне надо еще кое-что обдумать, причем серьезно.

— Да, но у вас не так много улик, чтобы построить убедительную версию.

— Вот я и собираюсь все как следует обдумать и взвесить.

Я мог бы ответить Свенсону, что улик у меня вообще кот наплакал и серьезной версии на них действительно не построишь. Так что размышлять тут особенно было не над чем — пустая трата времени. Однако, как бы то ни было, я взял фонарь и снова отправился в лабораторию, где лежали мертвые. Один, уставший и замерзший, я шагнул во мрак ночи, который тут же сомкнулся у меня за спиной. Я шел туда скрепя сердце, ведь ни один здравомыслящий человек ни за что на свете не дерзнул бы вернуться в то место, где царят ужас и смерть: от таких мест нормальные люди шарахаются, как от чумы. В этот склеп мог вернуться только тот, кто спрятал там нечто очень важное, зная, что никто добровольно сюда и близко не подойдет, и кому это могло однажды пригодиться. Меня влекла туда какая-то смутная догадка — и я решил, что по возвращении на «Дельфин» первым делом выясню, кто распорядился перенести тела погибших в лабораторию.

Изнутри стены лаборатории были сплошь заставлены рядами полок и шкафами с бутылками, пробирками, ретортами и прочей химической посудой — все это я осмотрел лишь мельком. Вскоре в одном из углов, там, где вповалку валялись трупы, я, посветив фонариком, обнаружил то, что искал: опустив глаза к полу и присмотревшись, я обратил внимание, что одна половица в том месте чуть выступает над остальными. Поперек ее лежали два обугленных скрюченных тела. Оттащив их подальше в сторону, я приподнял конец половицы.

То, что я увидел под ней, навело меня на мысль, что кто-то, видимо, всерьез решил использовать лабораторию под склад, достойный любого супермаркета. В шестидюймовой высоты пространстве между полом и основанием домика ютились аккуратно расставленные в ряды банки с консервированными супами, говядиной, овощами и фруктами — великолепный рацион, насыщенный белками и витаминами, в которых только мог нуждаться человек. Тот, кто устроил это хранилище, голодать явно не собирался. Здесь была даже маленькая сковородка и канистра керосина, емкостью галлона на два. А рядом поблескивали выложенные в два ряда никелево-железистые элементы — всего штук сорок.

Вставив половицу обратно, я вышел из лаборатории вернулся на метеостанцию, где больше часа разбирал железные коробки, изучая их содержимое, но ничего интересного так и не обнаружил. Впрочем, кое-что я все же нашел — маленький зеленый металлический ящичек, размерами шесть на четыре и на два дюйма, с круглой ручкой — диском настройки и одновременно выключателем, и двумя застекленными круговыми шкалами, но без делений и чисел. Сбоку в ящичке имелось отверстие.

Я повернул выключатель, и один циферблат — судя по всему, индикатор настройки — загорелся зеленым светом. Другой циферблат даже не мигнул. Я покрутил ручку настройки, но все осталось без изменений. Этот аппарат, совершенно очевидно, реагировал на какой-то определенный радиосигнал. А отверстие сбоку, как я понял, служило входом для шнура обычной телефонной трубки. Немногие в то время знали о существовании и предназначении подобных приборов, а мне однажды уже приходилось иметь дело с таким: это было транзисторное приводное устройство определения радиосигналов, передаваемых, например, поисково-спасательными приводными маяками, установленными на капсулах американских космических аппаратов и позволяющими поисковым группам определить точное местонахождение капсул, когда те приводняются в океане.

Но с какой стати такой прибор оказался на дрейфующей полярной станции «Зебра»? Выходит, история про установки контроля и слежения за сигналами пуска ракет с территории Сибири, которую я, и сам-то мало в нее веря, поведал Свенсону с Хансеном, оказалась правдой. Да, но в радиус действия этой пресловутой установки должно было попадать огромное воздушное пространство, а лежавшая передо мной игрушка не охватила бы и двадцатой части расстояния до Сибири.

Я перевел взгляд на портативный радиопередатчик и разрядившиеся никелево-железистые батарейки, столь скоро отслужившие свой срок. Судя по волновой шкале, передатчик был по-прежнему настроен на диапазон, в котором «Дельфин» принимал сигналы бедствия. Приглядевшись более внимательно к батарейкам, я заметил, что они соединены между собой и с передатчиком при помощи резиновых проводов с проволочным сердечником и плотными зубчатыми зажимами на концах, обеспечивающими идеальный контакт с клеммами. Отсоединив два зажима, я включил фонарик и принялся рассматривать клеммы. На них виднелись едва различимые зазубрины от зажимов.

Затем я снова отправился в лабораторию, приподнял оторванную половицу и посветил фонариком на хранившиеся под полом запасы никелево-железистых батареек. По меньшей мере у половины из них на клеммах имелись такие же характерные следы от зубчатых зажимов. Странное дело, но с виду эти батарейки казались совершенно новыми — похоже, ими никогда не пользовались. Некоторые из них были запрятаны слишком далеко, под соседние половицы, и, чтобы достать их, мне пришлось засунуть руку под пол почти целиком. Когда я извлек две батарейки, за ними, в темноте, я разглядел тускло поблескивающий предмет, вероятно, металлический. Освободив еще две половицы, я обнаружил цилиндр дюймов тридцать в длину и шесть в диаметре с медным стопорным краном и манометром, стрелка которого стояла на отметке «максимум». Рядом с цилиндром лежал ящик дюймов восемнадцать в длину и около четырех в ширину, с трафаретной надписью: «ШАРЫ-ЗОНДЫ». Баллон со сжатым водородом, аккумуляторные батареи, шары-зонды, тушенка и консервированные супы — великолепное ассорти, и подобрано оно было, очевидно, не случайно.

Следом за тем я вернулся в жилой домик, где лежали двое раненых — они по-прежнему чуть дышали. Впрочем, то же самое можно было сказать и обо мне. Я промерз до мозга костей — от холода у меня зуб на зуб не попадал. Однако, малость отогревшись возле обогревателей, я взял фонарь и снова двинулся навстречу ветру, стуже и тьме.

За двадцать минут я раз двенадцать обошел вокруг станции, с каждым разом увеличивая радиус обхода на несколько ярдов. В общей сложности в поисках призрачных улик я, должно быть, отмахал никак не меньше мили, но ничего не нашел, только здорово обморозил лицо, так, что оно уже не чувствовало ни холода, ни прикосновения рук. В конце концов я решил не тратить времени понапрасну и повернул назад к жилому домику.

Я миновал метеостанцию и лабораторию и уже поравнялся с восточной стеной последнего пристанища полярников, как вдруг краем глаза уловил нечто необычное. Направив луч фонарика на стену, я обнаружил на ней ледяной нарост, образовавшийся в результате нескончаемого ледяного шторма. Большая часть покрывающей стену ледяной корки была однородного, грязно-белого цвета и на ощупь гладкой, как будто отполированной, однако в некоторых местах под слоем льда проглядывали странные черные пятна, площадью чуть больше квадратного дюйма. Я было попробовал расчистить их руками, но не смог — они вмерзли в лед намертво. Тогда я пошел взглянуть на восточную стену метеостанции — на ней, равно как и на восточной стене лаборатории, никаких следов обледенения не было.

После недолгих поисков внутри метеостанции я нашел то, что мне было нужно, — молоток и отвертку. Вернувшись к восточной стене жилого домика, я отколол с помощью этих нехитрых инструментов кусок льда с черными пятнами, принес его в домик и положил рядом с обогревателями. Минут через десять, когда лед растаял, из образовавшейся лужицы я извлек обрывки обгоревшей бумаги. Еще одна загадка! Что это были за обрывки и почему они примерзли только к одной стене, ведь, по идее, их должно было развеять шквальным ветром в разные стороны? Хотя, конечно, они могли примерзнуть к стене случайно. А быть может, и нет.

Окинув взором двух лежавших без сознания полярников и еще раз убедившись, что переноска на «Дельфин» их окончательно погубит, я снял телефонную трубку и попросил, чтобы меня сменили. Вскоре на смену мне пришли два матроса, и я отправился на «Дельфин».

В тот вечер на борту корабля царила необычная обстановка — тихая, унылая, чуть ли не траурная. Да оно и понятно. Хотя операция по спасению уцелевших людей с «Зебры», можно сказать, прошла успешно, особых причин радоваться у моряков не было — не прошло и семи часов с тех пор, как погиб их товарищ, командир торпедного расчета лейтенант Миллз. Внизу, в столовой команды, не было слышно даже проигрывателя, молчал и музыкальный автомат. Корабль больше походил на огромный склеп.

Я нашел Хансена в его каюте. Он сидел на краю койки, даже не сняв меховые штаны. Лицо у него было холодное, непроницаемое, мрачное. Он молча наблюдал за тем, как я снимал парку, отстегивал кобуру, закрепленную у меня под мышкой, и прятал туда пистолет, который достал из кармана утепленных оленьим мехом штанов. Потом он вдруг сказал:

— Я бы не советовал вам раздеваться, док. Если вы, конечно, пойдете с нами. — Он посмотрел на свои штаны, и рот его искривился в горькой усмешке. — Не самый подходящий наряд для похорон, правда?

— Вы хотите сказать…

— Капитан у себя в каюте. Готовится к панихиде. Джордж Миллз и второй радист — Грант, кажется… тот, что умер сегодня. Хоронить будем сразу обоих. Прямо здесь, во льдах. Наши парни уже работают ломами и кувалдами — расчищают место под торосом.

— Я никого не видел снаружи.

— Они там, по левому борту, если смотреть на запад.

— Я думал, Свенсон собирается доставить тело Миллза в Штаты. Или в Шотландию.

— Слишком далеко. К тому же надо учитывать и психологическую сторону. Парней с «Зебры», конечно, уже ничем не испугаешь, а вот наших молодцов… перевозка трупов — занятие не из самых веселых. Хотя у капитана есть разрешение из Вашингтона… — Хансен внезапно прервался и в нерешительности посмотрел на меня, после чего отвел взгляд в сторону. Однако понять, что он имел в виду, было нетрудно.

— На тех семерых, что остались на «Зебре»? — Я покачал головой. — Нет, тут уж никакой панихиды не будет. Как вы могли подумать? Я сам как-нибудь попрощаюсь с ними.

Хансен задержал свой взгляд на кобуре с «манлихером», висевшей на стене, и снова уставился в пустоту. Потом тихо, но с гневом в голосе он проговорил:

— Будь проклят убийца и его черная душа! И эта сволочь у нас на борту, Карпентер. Здесь. На корабле. — Он с силой ударил кулаком по ладони другой руки. — Вы имеете хоть малейшее понятие, что за всем этим кроется, док? Кто совершил эти зверские убийства?

— Если бы имел, я бы здесь не стоял. Не знаете, как там Бенсон и его подопечные?

— Он уже все закончил. Я только что от него.

Кивнув, я вынул из кобуры пистолет и снова засунул в карман меховых штанов. Хансен тихо спросил:

— Даже здесь, на борту?

— Особенно здесь, на борту. — Я оставил его и направился в лазарет.

Бенсон сидел за столом спиной к стене, увешанной разноцветными картинками, и что-то писал. Когда я вошел и закрыл за собой дверь, он вскинул голову.

— Что-нибудь обнаружили? — спросил я.

— Ничего интересного. Вещи в основном разбирал Хансен. Может, вам повезет больше — попробуйте сами поискать. — Он указал на аккуратно сложенные связки одежды, несколько небольших ручных чемоданчиков и полиэтиленовых пакетов с бирками. — Вот, глядите. А как там те двое, на «Зебре»?

— Пока живы. Думаю, с ними все будет в порядке, хотя говорить что-либо определенное еще рано. — Я опустился на корточки и тщательно проверил все карманы в уложенной в кипы одежде, но ничего не обнаружил, как и ожидал. Хансен был не из тех, кто пропускает что-либо мимо рук. Я прощупал каждый квадратный дюйм подкладок, но безрезультатно. Я осмотрел все чемоданчики и полиэтиленовые пакеты, каждую мелочь, каждую личную вещь: бритвенные наборы, письма, фотографии, два или три фотоаппарата, которые, когда я их вскрыл, оказались совершенно пустыми. Тогда я спросил Бенсона:

— А где медицинская сумка доктора Джолли, он захватил ее с собой на борт?

— Вы что, даже своим коллегам не доверяете?

— Вот именно.

— И мне? — Он улыбнулся одними губами. — А вы страшный человек!

Я обшарил в этих кучах все до последнего дюйма. И ничего не нашел. Я даже измерил толщину днищ в чемоданах. Пусто.

— Тем лучше для меня. А как там ваши пациенты?

— Их всего девять, — сообщил Бенсон. — Сейчас они наконец почувствовали себя в полной безопасности, и это ощущение, с психологической точки зрения, оказалось куда более эффективным, чем медицинское лечение. — Он заглянул в разложенные на столе карточки. — Хуже всех пришлось капитану Фольсому. Теперь ему, конечно, уже ничего не угрожает, однако сильные ожоги на лице дают о себе знать. Мы радировали в Глазго, так что по прибытии на базу его тут же передадут заботам специалиста по пластической хирургии. У близнецов Харрингтонов — они оба метеорологи — ожогов значительно меньше, но они здорово обморозились и находятся в состоянии крайнего физического истощения. Но при хорошем питании, в тепле и покое они через пару дней встанут на ноги. У Хассарда — это еще один метеоролог, — Джереми, лаборанта, ожоги и обморожения средней степени, они оказались здоровее всех. Странно, почему люди так по-разному реагируют на голод и холод? У четверых остальных — Киннэрда, старшего радиста, доктора Джолли, Нэсби, повара, и Хьюсона, водителя тягача и ответственного за генератор — состояние примерно одинаковое: они сильно обморозились, особенно Киннэрд, и получили ожоги второй степени. Все четверо, конечно, здорово истощены, но они скоро поправятся. Так что на постельный режим согласились только Фольсом и Харрингтоны. Остальным мы выдали новую одежду и уложили в койки. Но лежать им придется недолго. Они, и правда, крепкие парни и к тому же молодые — ясное дело, на «Зебру» слабаков не пошлют.

В дверь постучали — в проеме появилась голова Свенсона. Сказав мне: «Привет вам еще раз», он обратился к Бенсону:

— У нас тут трудности с больничным режимом, доктор, — капитан посторонился и за его спиной мы увидели Нэсби, повара с «Зебры», облаченного в робу старшины американского военно-морского флота. — Ваши пациенты, похоже, прослышали о похоронах. Они тоже хотят присутствовать — те, кто, будем так говорить, в силах стоять на ногах, — чтобы в последний раз проститься со своими товарищами. Я понимаю и разделяю их чувства, но здоровье…

— Я возражаю, сэр, — сказал Бенсон. — Решительно.

— Вы можете возражать сколько угодно, дружище, — послышался из-за спины Нэсби чей-то голос. Эти слова с безупречным лондонским акцентом произнес Киннэрд, радист, тоже одетый в синюю матросскую робу. — Не обижайтесь. Я вовсе не хочу показаться неотесанным грубияном. Но я все равно пойду. Мы с Джимми Грантом работали рука об руку.

— Понимаю вас, — проговорил Бенсон. — Но и вы поймите меня правильно. В вашем состоянии остается только одно — лежать в постели и не вставать. И не надо создавать мне лишние сложности.

— К тому же здесь командую я, — мягко вставил Свенсон. — И вы должны знать: мое слово — закон. Я могу сказать «нет», и все дискуссии на этом закончатся.

— Но вы тоже создаете нам сложности, сэр, — возразил Киннэрд. — Не думаю, что наша дружба станет крепче, если мы начнем бросаться с кулаками на наших же спасателей спустя час или два после того, как они избавили нас от верной смерти. — Он слабо улыбнулся. — И потом, случись такое, наши раны и ожоги вряд ли заживут быстрее.

Свенсон удивленно поднял брови и взглянул на меня.

— Что ж, в конце концов, они ваши соотечественники.

— Доктор Бенсон совершенно прав, — сказал я. — Однако не стоит из-за этого ссориться. Если уж они продержались в этих чертовых льдах около недели, я не думаю, что лишние несколько минут на таком холоде сведут их в могилу.

— Ну, если это и случится, — тяжело вздохнул Свенсон, — пускай пеняют сами на себя.

Если прежде я мог позволить себе усомниться в том, что арктические льды далеко не самое подходящее место для кладбища, в тот день после десятиминутного пребывания на ледяном ветру, я убедился в этом окончательно и бесповоротно. После тепла, окружавшего нас на борту «Дельфина», холод снаружи казался всепоглощающим. И через пять минут все мы тряслись точно в лихорадке.

Стояла кромешная тьма — впрочем, в Арктике такое не редкость. Ветер опять задул с неистовой силой, улегшийся было ледяной шторм поднялся снова. Одинокий луч прожектора лишь подчеркивал призрачную нереальную картину происходящего — сбившуюся в тесный круг группку людей, в скорби склонивших головы над двумя завернутыми в брезент телами, лежавшими под торосом, и капитана. Свенсона, согбенного над Библией и читающего какую-то молитву. Его чуть слышное бормотание тут же подхватывал шквальный ветер и уносил в ночь. Так что из десятка произносимых им слов я, дай Бог, улавливал одно или два. В конце траурной церемонии не было ни оружейных залпов, ни заунывного пения труб — маленькие человечки, похожие на черных призраков, спотыкаясь на каждом шагу, безмолвно и торопливо забрасывали кусками колотого льда облаченные в брезентовые саваны тела своих товарищей. Пройдут сутки, и полярный шторм скрепит незыблемой печатью их ледовые склепы, и будут они вращаться в нескончаемом движении вокруг Северного полюса; а может, однажды, лет так через тысячу, разводье вскроет их последнюю обитель, и они, опустившись на дно Ледовитого океана обретут там вечный покой… Воистину тягостно и горько было думать об этом.

Наклонив головы и пряча лица от ледяных и снежных зарядов, мы спешили вернуться на «Дельфин», в наше единственное убежище. От поверхности льда к верхней части боевой рубки вел двадцатифутовой высоты подъем, образовавшийся из почти отвесных льдин, вздыбившихся после того, как лодку, когда мы пытались пробиться через лед, швыряло то вверх, то в сторону. Хотя с рубки свисали подъемные концы, взбираться по ним было не так-то просто. Веревки на морозе обледенели, превратившись в гладкие струны, и то и дело выскальзывали из рук, снег и острые льдины слепили глаза — все это могло привести к тяжким последствиям. Что, в конце концов, и произошло.

Взобравшись футов на шесть, я протянул руку Джереми, лаборанту с «Зебры», который из-за того, что у него были обожжены ладони, не мог подняться без посторонней помощи, как вдруг у меня над головой раздался чей-то сдавленный крик. Я тотчас поднял глаза и сквозь застилавшую взор снежную пелену увидел, как кто-то, добравшись до самого верха рубки, закачался, теряя равновесие, и рухнул вниз. Я резко рванул к себе Джереми, чтобы падающее тело случайно не зацепило его. Следом за тем послышался глухой удар об лед, а потом, почти в то же мгновение, — громкий хруст.

Представив себе, как сначала ударилось тело, а затем и голова, я поморщился.

Мне почудился еще какой-то звук, но точно сказать не могу. Передав Джереми заботам кого-то из наших, я в один миг соскользнул вниз по обледеневшей веревке, стараясь не смотреть туда, куда только что упало тело. Было такое впечатление, будто оно, рухнув с двадцатифутовой высоты, ударилось не об лед, а о бетонный настил.

Хансен, однако, меня опередил — он уже был внизу и освещал фонариком не одно, как я ожидал, а два распростертых тела. Несчастными оказались Бенсон и Джолли.

Я спросил Хансена:

— Вы видели, как это случилось?

— Нет. Все произошло слишком быстро. Как я понял, поскользнулся Бенсон, он упал прямо на Джолли — это и смягчило удар. Джолли был рядом со мной, когда Бенсон сорвался.

— Выходит, Джолли спас жизнь вашему доктору. Придется привязать их к носилкам и осторожно поднять на борт. Здесь оставлять их долго нельзя.

— К носилкам? Что ж, раз вы так считаете, будь по-вашему. Но они уже вот-вот очухаются.

— Один из них — возможно. Другой еще долго не придет в себя. Или вы не слыхали, как кто-то из них ударился головой об лед? Хрустнуло так, как будто ему проломило череп. И я пока не знаю, кто из них пострадал больше.

Хансен остановил меня. Я наклонился к Бенсону и приподнял капюшон его штормовки. Сбоку, над правым ухом, виднелась глубокая, длиной в три дюйма, рана, успевшая затянуться на лютом морозе кровавой ледяной коркой. Еще бы на пару дюймов ниже — и Бенсон был бы мертв. От столь сильного удара тонкая височная кость треснула бы, как яичная скорлупа. Бенсону повезло, что череп у него оказался крепким. Однако мне не давал покоя резкий хруст, который я услышал, когда он упал.

Бенсон дышал слабо и часто. А Джолли же, наоборот, — глубоко и размеренно. Откинув капюшон его анорака, я стал осторожно ощупывать ему голову и сзади, в области затылка, нащупал небольшое уплотнение. Мне все стало ясно. Джолли оказался на пути сорвавшегося вниз Бенсона, но не прямо под ним, а чуть в стороне, поэтому при падении Бенсон просто сбил его с ног, и он, упав на лед, отделался лишь сильным ушибом затылка.

Через десять минут, привязав обоих пострадавших к носилкам, мы подняли их на борт, где нас с нетерпением и беспокойством ждал капитан Свенсон, и уложили в лазарете. Больше всего меня тревожило состояние Бенсона, потому как Джолли вскоре открыл глаза и стал мало-помалу приходить в себя. Со стоном он попробовал было сесть в койке, но я удержал его.

— О Господи, моя голова! — Джолли то зажмуривался, то размыкал веки, силясь сосредоточить взгляд на переборке, украшенной картинками Бенсона, потом он как бы в неуверенности отводил глаза в сторону.

— Честное слово, чудеса, да и только. Кто же это сделал, старина?

— Что? — спросил Свенсон.

— Свалился на мою грешную голову. Кто, а?

— Вы хотите сказать, что ничего не помните?

— Помню? — раздраженно переспросил Джолли. — Черт возьми, как же я могу… — Он вдруг умолк, увидев на соседней койке Бенсона — тот лежал, распластавшись бесформенной массой под кучей одеял, с перебинтованной головой. — Конечно, конечно. Да, все верно. Это он свалился на меня, так?

— Ну да, а кто же еще? — ответил я. — А вы, наверное, хотели его поймать?

— Поймать? Нет, я даже не пытался. Я даже не успел отскочить в сторону. Все произошло за какие-то полсекунды. Я просто ничего не помню. — Он снова застонал и затем взглянул на Бенсона. — Лихо он упал, а? Должно быть, здорово расшибся?

— Похоже на то. У него тяжелейшее сотрясение. На борту есть рентгенологическое оборудование. Так что скоро я обследую его голову. Вам тоже чертовски не повезло, Джолли.

— Я-то как-нибудь выкарабкаюсь, — буркнул он, опершись на мою руку и усевшись прямо. — Может, вам нужна моя помощь?

— Не нужна, — спокойно сказал Свенсон. — Ранний ужин и двенадцать часов сна для вас, доктор, — таковы распоряжения моего врача. Ужин ждет в кают-компании.

— Есть, сэр. — Джолли натужно улыбнулся, оттолкнулся от края койки и встал, неуверенно покачиваясь. — Двенадцать часов сна — это мне нравится.

Через пару минут нетвердой походкой он вышел из лазарета. А Свенсон спросил:

— Что теперь?

— Надо бы выяснить, кто был ближе всех к Бенсону, когда он поскользнулся, взбираясь на капитанский мостик. Только осторожно. Впрочем, не будет ничего страшного, если вы дадите всем понять, будто Бенсон просто чего-то испугался.

— Что вы имеете в виду? — медленно спросил Свенсон.

— Упал ли он сам или его столкнули — вот что.

— Упал ли он сам или… — Он запнулся на полуслове, потом осторожно продолжил: — Но кому нужно было сталкивать доктора Бенсона?

— А кому нужно было убивать семерых… теперь уже восьмерых людей на «Зебре»?

— Может, вы и правы, — согласился Свенсон и вышел.

Я не был силен в рентгенографии, как, впрочем, и Бенсон, о чем свидетельствовала подробная инструкция, которую он составил для собственных нужд. По этой инструкции я сделал пару вполне сносных снимков. Они, разумеется, вряд ли произвели бы достойное впечатление на членов Королевского фотографического общества, но лично меня удовлетворили во всех отношениях.

Вскоре вернулся капитан Свенсон. Войдя в лазарет, он закрыл за собой дверь.

— Ставлю десять против одного, что вы ничего не узнали, — предположил я.

— Да уж, в нищете вы не умрете, — кивнул он. — Не стоит делать из мухи слона. Так, по крайней мере, посоветовал мне Паттерсон, старший торпедист, а вы ведь знаете, кто он такой.

Я знал, кто такой Паттерсон. Он отвечал за работу и дисциплину всего личного состава лодки, и, как однажды признался мне сам Свенсон, именно Паттерсон, а не он, капитан, был самым незаменимым человеком на борту.

— Паттерсон взобрался на мостик как раз перед Бенсоном, — сообщил Свенсон. — Он говорит, что, когда услыхал крик, тут же обернулся и увидел, как Бенсон уже падал спиной назад. Сначала, правда, из-за темноты и снежных зарядов он не разглядел, кто это был. А еще Паттерсон сказал — ему показалось, что Бенсон одной рукой и коленом уже оперся на комингс мостика, и вдруг его повело назад.

— Странно, почему именно в этом положении Бенсона вдруг повело назад, — проговорил я. — Ведь он, считайте, уже был на мостике. И даже если бы он ненароком потерял равновесие, ему бы все равно ничего не стоило ухватиться за комингс обеими руками.

— А может, он чего-то испугался? — предположил Свенсон. — И не забывайте — комингс обледенел и соскользнуть с него было парой пустяков.

— Что делал Паттерсон после того, как увидел, что Бенсон сорвался, — подбежал к краю мостика посмотреть, что случилось?

— Да, — устало сказал Свенсон. — Он говорит, что, когда Бенсон упал, на самом верху мостика, в радиусе десяти футов, не было ни души.

— А он видел, кто поднимался десятью футами ниже, вслед за Бенсоном?

— Этого он сказать не может. Не забывайте, там, внизу, было темно, хоть глаз выколи. Да и потом, в ярком свете прожектора на мостике Паттерсон все равно бы ничего не увидел. Кроме того, у него просто не было времени разглядеть, что там случилось: ведь он тут же кинулся за носилками, еще до того, как вы с Хансеном спустились к Бенсону. Паттерсон не из тех, кому приходится напоминать, что нужно делать в критических ситуациях.

— Значит, тут у нас полная неясность?

— Полная.

Я кивнул, подошел к стоящему напротив шкафу и вернулся с двумя рентгеновскими снимками — они еще не успели высохнуть, и я держал их за металлические зажимы. Поднеся снимки к свету, я пригласил Свенсона взглянуть на них.

— Бенсон? — спросил он и, увидев, как я кивнул, стал рассматривать снимки более внимательно. Наконец он спросил:

— А что это за полоска-трещина?

— Вот именно. Так что, как видите, его явно хватили по голове чем-то тяжелым.

— Как он теперь? Наверно, в коме? Когда к нему вернется сознание?

— В коме, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Когда придет в сознание?… Может, скоро, а может, через год или два. Но будем надеяться, это произойдет дня через два или три, хотя твердой гарантии дать не могу. Может, у него кровоизлияние в мозг. Не знаю, я не нейрохирург. Судя по кровяному давлению, дыханию и температуре тела, мозговая ткань у него не задета, так что теперь вам известно столько, сколько мне самому.

— Вашим коллегам это бы не понравилось, — чуть заметно усмехнулся Свенсон. — Ваше невинное признание в собственном невежестве отнюдь не способствует укреплению ореола таинственности, которым вы себя окружили. Как остальные ваши пациенты, те двое, что остались на «Зебре»?

— Я осмотрю их после ужина. Не исключено, что их нужно будет перенести на борт уже сегодня. А пока я хочу попросить вас об одном одолжении. Не могли бы вы дать мне на время в помощники вашего торпедиста Роулингса. И, надеюсь, вы не будете против, если я введу его в курс дела?

— Роулингса? Да зачем он вам? И почему именно он? На «Дельфине» немало достойных офицеров и старшин, и вес они, можно сказать, цвет американского военно-морского флота. Выбирайте любого. Потом, я предпочел бы не разглашать наши секреты матросам, раз уж их нельзя знать даже офицерам.

— Но ведь это же не какая-то профессиональная тайна. И субординация тут совершенно ни при чем. А Роулингс как раз тот, кто мне нужен. Он смышленый, проворный, умеет держать язык за зубами. Кроме того, если убийца заподозрит, что мы его вычислили, — хотя, надеюсь, этого не случится, — он не будет ждать угрозы от простого матроса, потому как он уверен — мы не стали бы посвящать в свои дела рядового члена экипажа.

— И все-таки для чего вам нужен Роулингс?

— Чтобы по ночам дежурить возле Бенсона.

— Бенсона? — бесстрастно спросил Свенсон, хотя при этом, как мне показалось, глаза его чуть заметно сузились, выражая смутную догадку. — Значит, по-вашему, он упал не случайно?

— Не знаю, честное слово. Я только предполагаю, и моя просьба — всего лишь дополнительная мера предосторожности. Ведь если это, и правда, не была роковая случайность, значит, кто-то непременно попытается убрать Бенсона еще раз.

— Но какую угрозу для убийцы может представлять Бенсон? — упорствовал Свенсон. — Готов поспорить на что угодно, Карпентер, Бенсон просто не мог знать имя настоящего убийцы. Если бы он знал, то уж давно бы мне все рассказал. Это уж как пить дать.

— Возможно, он что-то увидел или услышал, но сначала не придал значения. Возможно, убийца это понял и испугался, что Бенсон рано ли поздно его раскроет… А может, я и впрямь сгущаю краски: в конце концов, Бенсон действительно мог сорваться случайно. И все же я еще раз прошу вас дать мне в помощники Роулингса.

— Ладно, берите. — Свенсон встал и улыбнулся. — Я не хочу, чтобы вы мне в сотый раз зачитывали приказ из Вашингтона.

Роулингс явился через пять минут. Одет он был в светло-коричневую рубашку и брезентовые штаны — форму, вполне достойную образцового матроса-подводника. Впервые за все время нашего знакомства он не одарил меня приветливой улыбкой. Он даже не взглянул на лежавшего в койке Бенсона. Лицо его, лишенное всякого выражения, несло печать выдержки и хладнокровия.

— Вы посылали за мной, сэр? — «Сэр» не «док».

— Садитесь, Роулингс.

Он сел, и тут я заметил, что один из накладных карманов его штанов как-то странно оттопыривается. Кивнув на карман, я спросил:

— Что у вас там? Штаны-то ваши чудные не порвутся?

Роулингс даже не улыбнулся.

— Я всегда ношу с собой один или пару инструментов, для них и приспособлен карман.

— Позвольте-ка взглянуть.

Поколебавшись немного, Роулингс пожал плечами и не без труда извлек из кармана тяжелый блестящий стальной трубный ключ. Я взвесил его в руке.

— Странный вы малый, Роулингс, — сказал я. — Вы что думаете, череп у человека сделан из бетона? Одно легкое прикосновение к голове этой штуковиной — и считайте, что обвинение в умышленном убийстве у вас в кармане.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — невозмутимо спросил он.

— Я говорю о том, что, когда капитан Свенсон, лейтенант Хансен и я были сегодня днем в лаборатории, а вы с Мерфи торчали снаружи, вы, верно, не упустили случая припасть ухом к двери и услышали больше, чем следовало. Стало быть, вы, очевидно, в курсе того, что заварилась какая-то каша, но какая именно — не знаете. Вот вы и решили — береженого Бог бережет. Отсюда и ключ — верно?

— Верно.

— Мерфи тоже в курсе?

— Нет.

— Я офицер военно-морской разведки. В Вашингтоне обо мне знают. Хотите, чтобы капитан лично за меня поручился?

— Да нет. — Роулингс впервые улыбнулся. — Но я слышал, как вы угрожали капитану пистолетом… С другой стороны, вы разгуливаете, где вам хочется. Должно быть, вы и впрямь чисты.

— Вы слышали, как я угрожал капитану и лейтенанту Хансену пистолетом. Но затем вас отослали. А потом вы что-нибудь слышали?

— Нет.

— На «Зебре» убиты трое человек. Двое застрелены, один зарезан. Их тела сожгли, чтобы скрыть следы преступления. Остальные четверо сгорели заживо. Убийца — у нас на борту.

Роулингс не проронил ни слова. Он сидел потрясенный, с широко раскрытыми глазами, лицо у него было бледное как мел. Я рассказал ему все, что уже знали Свенсон и Хансен, и предупредил, чтобы он был нем как рыба. В заключение я прибавил:

— Доктор Бенсон тоже серьезно пострадал — не исключено, что на его жизнь кто-то покушался, но зачем — одному только Богу известно. Во всяком случае, мы этого не знаем. Если это была умышленная попытка, она не удалась — пока.

Быстро оправившись от первого потрясения, Роулингс невозмутимым, как и прежде, голосом спросил:

— Значит, наш приятель может еще что-нибудь натворить?

— Вполне возможно. Никто из членов команды, за исключением капитана, старшего помощника и меня, сюда не зайдет. Ну, а если все же кто-нибудь сунется, вы вправе поинтересоваться, что ему здесь нужно…

— Может, перед этим обмотать ключ бинтом, док, — ярдов десять хватит?

— Вполне. Только, ради Бога, не перестарайтесь. Бейте сверху и правее, аккурат над ухом. Можете сесть за этой ширмой — там вас никто не заметит.

— Что-то тоскливо мне сегодня и одиноко, — пробурчал Роулингс. Он сорвал оберточную бумагу с бинта и начал наматывать его вокруг ключа, поглядывая прямо перед собой на обклеенную комиксами переборку. Со старым Мишкой-Йоги разве поговоришь? Ну да ладно, может, кто-нибудь сегодня вечером и разделит со мной компанию.

Прощаясь с Роулингсом, я уже загодя пожалел того, кому вздумалось бы разделить с ним компанию, будь-то убийца или кто другой. В то же время я понимал, что такая мера предосторожности необходима. Однако, оставив Роулингса охранять Бенсона, я совершил ошибку, потому что поручил ему охранять не того, кого нужно.

В тот день случилась еще одна беда; все произошло так быстро, просто и неотвратимо, что ни у кого не возникло и тени сомнения в том, что это действительно нелепая случайность.

Вечером за ужином я объявил, что завтра, часов в девять утра, с разрешения капитана Свенсона начну осматривать пострадавших, потому что у многих из них ожоги были сильно запущены и уже начали гноиться, так что придется постоянно промывать им раны и как можно чаще менять повязки. Кроме того, мне предстояло сделать рентген Забрински, ведь у него была сломана лодыжка. Поскольку медикаментов в лазарете изрядно поубавилось, я спросил капитана, где еще Бенсон мог хранить лекарства. Свенсон позвал старшего вестового Генри и попросил проводить меня в кладовую медицинского имущества.

В тот же вечер, часов около десяти, когда я вернулся на «Дельфин», после того как осмотрел двух полярников, оставшихся на «Зебре», Генри провел меня через опустевший теперь центральный пост к трапу, который спускался вниз вел в рубку инерциальной навигационной системы и в примыкавший к ней отсек радиотехнической службы. Открепив зажим на тяжелой квадратной стальной крышке люка, расположенного в дальнем углу отсека радиотехнической службы, и подняв с моей помощью крышку — она весила добрых сто пятьдесят фунтов, — Генри начал тянуть ее на себя, пока не сработал вертикальный запор и крышка не была закреплена намертво.

В глубине люка виднелась вертикальная железная лестница, она вела на нижнюю палубу. Генри начал спускаться первым, чтобы включить внизу свет. Я полез следом за ним.

Кладовая медицинского имущества, несмотря на крохотные размеры, была оборудована столь же великолепно, как и остальные помещения на «Дельфине». Благодаря педантичности Бенсона у каждого предмета тут были свои место и ярлык — и меньше чем за три минуты я нашел все, что мне было нужно.

Я поднялся по лестнице первым; ухватившись рукой за последнюю ступеньку, я протянул другую руку вниз, чтобы принять у Генри сумку с медикаментами. Поставив сумку на верхнюю палубу, я схватился свободной рукой за скобу на нижней стороне крышки люка, чтобы подтянуться и вылезти наверх, в отсек радиотехнической службы. Но не тут-то было. Прежде, чем я успел сообразить, в чем дело, стопятидесятифутовая крышка стала падать прямо мне на голову — очевидно, удерживающий ее запор ослаб и открылся сам собой.

Я быстро нырнул обратно в люк, чтобы крышка не ударила меня по голове, а левую руку убрать не успел — запястье оказалось зажатым между крышкой и комингсом люка, и я повис в воздухе. Однако под весом тела рука все же освободилась из мертвого капкана, и я рухнул на нижнюю палубу. В первый миг мне показалось, что меня огрели огромной кувалдой, в следующее мгновение я потерял сознание.

— Должен вам сказать начистоту, старина, — услышал я голос Джолли, когда я очнулся. — Скрывать что-либо от коллеги бессмысленно. Вы чуть было не лишились левого запястья. У вас сломаны средний палец и мизинец, средний — аж в двух местах. А с тыльной стороной, боюсь, вообще дело дрянь — сухожилия у мизинца и безымянного пальца срезало напрочь.

— Что это значит? — спросил Свенсон.

— А то, что на левой руке у него теперь осталось три пальца, включая большой, — прямо ответил Джолли.

Свенсон чуть слышно выругался и обратился к Генри.

— Боже мой, ну как ты мог забыть, что нужно всегда глядеть в оба, ты, опытный подводник! Ты же прекрасно знаешь — запоры на крышках надо проверять самым тщательным образом. Так почему ты этого не сделал?

— Просто в этом не было нужды, сэр. — Еще никогда Генри не выглядел столь подавленным и несчастным. — Я услышал щелчок и для верности подергал крышку. Она прочно сидела на запоре — это точно. Могу голову дать на отсечение, сэр.

— Да как же она могла сидеть на запоре? Ты только посмотри на руку доктора Карпентера! Боже мой! Ну сколько раз можно повторять — инструкции нужно соблюдать неукоснительно!

Генри молча уставился в пол. Джолли, который по понятным причинам выглядел не лучше моего, сложил свои инструменты, посоветовал мне отлежаться пару дней, выдал пригоршню каких-то таблеток и, устало пожелав всем спокойной ночи, направился к трапу, ведущему из отсека радиотехнической службы, где он возился с моей рукой. Свенсон сказал Генри:

— Ты тоже свободен, Бейкер. — Я впервые слышал, чтобы к Генри обращались по фамилии, — значит, Свенсон действительно поверил, будто старшина совершил серьезное преступление. — Завтра утром я решу, что с тобой делать.

— Насчет завтра не уверен, — проговорил я, когда Генри ушел. — Может, послезавтра. Или через пару дней. Тогда вы сможете принести ему свои извинения. Как, впрочем, и я. Мы оба должны извиниться перед ним. Крышка действительно была закреплена намертво. Я сам проверял, капитан Свенсон.

Свенсон уставился на меня холодным, бесстрастным взглядом. Спустя мгновение, он тихо спросил:

— Неужели вы думаете?…

— Кому-то пришлось рисковать, — сказал я. — Хотя, по правде говоря, особого риска тут не было — почти весь экипаж сейчас спит, и, когда все это случилось, на центральном посту не было ни души. Сегодня вечером в кают-компании кто-то услышал, как я просил у вас разрешения спуститься в кладовую медицинского имущества. Вскоре после ужина все отправились спать. Не спал только один человек — он терпеливо дожидался, когда я вернусь с «Зебры». Потом он тихонько прошел за нами вниз: ему повезло — в это самое время лейтенант Симс, вахтенный офицер, торчал на мостике и считал звезды на небе, так что центральный пост злоумышленник миновал беспрепятственно. Затем он открепил фиксирующий запор так, чтобы при этом крышка люка оставалась в вертикальном положении. С его стороны, конечно, то была чистая авантюра — откуда он мог знать, что я полезу в дверь первым? Впрочем, не совсем, он знал — Генри из вежливости обязательно пропустит меня первым. На это он и рассчитывал. Однако ж наш таинственный приятель просчитался — он надеялся, что крышкой меня зашибет насмерть…

— Сию же минуту пойду и выясню, чьих это рук дело, — заявил Свенсон. — Должен же быть хоть один, кто видел мерзавца. Кто-нибудь наверняка слышал, как он встал с койки…

— Не стоит тратить времени понапрасну, капитан. Мы имеем дело с очень умным противником — он просчитывает наперед каждый свой шаг. К тому же один неосторожный вопрос — и поползут слухи, они спугнут его, он ляжет на дно и достать его оттуда будет совсем непросто.

— В таком случае я посажу всех, к чертовой матери, под замок, и пусть там и сидят, пока не вернемся в Шотландию, — мрачно проговорил Свенсон. — Тогда уж точно не будет никаких неприятностей.

— Тогда-то мы уж точно не узнаем, кто убил моего брата и остальных шестерых — теперь уже семерых. Но кто бы это ни был, нужно, чтобы он сам выдал себя с головой.

— О Боже, дружище! Но не можем же мы сидеть сложа руки и ждать, пока он что-нибудь еще натворит, — с вполне понятным возмущением сказал Свенсон. — Что вы-то предлагаете делать?

— Начнем все сначала. Завтра же утром опросим всех уцелевших с «Зебры». Попробуем выяснить подробнее, как произошел пожар. Просто уточним кое-какие факты. И, думаю, узнаем немало интересного.

— Вы полагаете? — Свенсон покачал головой. — А я в этом сомневаюсь. Сильно сомневаюсь. Поглядите на себя. Совершенно очевидно, дружище, что он или они знают или догадываются, что вы у них на хвосте. И теперь будут держать ухо востро.

— Значит, вы считаете — на меня покушались именно поэтому?

— А что, разве тут могут быть какие-то другие причины?

— Да, но ведь Бенсона тоже чуть-чуть не угробили…

— Это еще как сказать. Я имею в виду — случайно это произошло или нет. Впрочем, случайность здесь не исключена.

— Вполне возможно, — согласился я. — А может, и нет. Если хотите знать мое мнение, все эти несчастные случаи вовсе не связаны с тем, что убийца якобы догадался, будто мы его подозреваем. Как бы то ни было, давайте подождем до завтра.

Была уже полночь, когда я вернулся к себе в каюту. Старший механик заступил на вахту, а Хансен спал, и я решил не включать свет, чтобы ненароком его не разбудить. Сняв ботинки, я, не раздеваясь, лег на койку и укрылся одеялом. Я не спал. Не мог уснуть, и все тут. Левая рука от локтя и ниже болела так, как будто побывала в медвежьем капкане. Дважды я доставал из кармана снотворное и болеутоляющее, что прописал мне Джолли, и оба раза убирал обратно.

Мне ничего не оставалось, как просто лежать и думать. И первая мысль, в которой я утвердился однозначно, заключалась в том, что на борту «Дельфина» есть некто, кому явно не по душе иметь дело в представителями медицинской профессии. Поразмыслив еще с полчаса и устав от всякого рода догадок, я тихонько встал с койки и прямо в одних носках направился в лазарет.

Я проскользнул внутрь и прикрыл за собой дверь. В углу отсека горел красный ночник, и я, хоть и с трудом, разглядел лежащего на койке Бенсона. Я включил верхнюю лампу и, заморгав от внезапно хлынувшего на меня потока яркого света, взглянул на ширму в другом конце лазарета. За занавеской ничто не шелохнулось. Тогда я сказал:

— Только уберите руки с ключа, Роулингс, а то они у вас, верно, так и чешутся. Это я, Карпентер.

Занавеска резко ушла в сторону — за нею показался Роулингс: в руке у него был огромный ключ с обмотанным бинтами набалдашником. На лице Роулингса читалось явное разочарование.

— Я ожидал увидеть другого, — с укором проговорил он. — Я уж думал… Боже мой, док, что у вас с рукой?

— Не спрашивайте, Роулингс. Наш таинственный приятель постарался сегодня вечером. Думаю, он хотел вывести меня из игры. Вот только не знаю, надолго ли. И ему почти повезло. — Я поведал Роулингсу обо всем, что со мной произошло, и потом спросил:

— У вас есть человек, которому вы полностью доверяете? Впрочем, я уже знал, что он мне ответит.

— Забрински, — без колебаний заявил Роулингс.

— Не могли бы вы бесшумно прокрасться к нему в каюту и так же тихо, никого не подняв на ноги, привести сюда?

Как бы оставив без внимания мой вопрос Роулингс сказал:

— Но ведь он не может передвигаться, и вы это прекрасно знаете, док.

— Тогда принесите его на руках. Сил у вас, я думаю, хватит.

Роулингс усмехнулся и вышел. Минуты через три он уже вернулся с Забрински. А минут через сорок пять я, велев Роулингсу отдыхать, отправился обратно, к себе в каюту.

Хансен по-прежнему спал. Он не проснулся даже тогда, когда я включил боковое освещение. Корчась от боли, я медленно, с трудом влез в меховые штаны, отпер ключом свой чемоданчик и достал «люгер», а также пару запасных обойм к нему и сломанный нож, который капитан Свенсон нашел в топливном баке тягача. Сунув все это в карман, я вышел из каюты. Проходя через центральный пост, я сообщил вахтенному офицеру, что иду осмотреть двух полярников, оставшихся на «Зебре». Натянув на поврежденную руку меховую рукавицу, чтобы избежать лишних вопросов с его стороны, я спокойно двинулся дальше.

После тщательного осмотра пострадавших, я убедился, что с ними все будет в порядке. Пожелав двум матросам из команды «Дельфина», дежурившим возле них, доброй ночи, я вышел из домика, но направился не на лодку, а в пристройку, где стоял тягач, и засунул пистолет, обоймы и сломанный нож обратно в топливный бак. И только после этого вернулся на борт.

 

IX

— Прошу прощения за то, что приходится беспокоить вас расспросами, — учтиво начал я, — но в сложившихся обстоятельствах это просто необходимо. Я буду вам крайне признателен за посильную помощь и содействие. Прежде всего, мне хотелось бы знать, что каждый из вас думает по поводу случившегося пожара.

Я надеялся, что вопрос мой прозвучал вполне естественно. А для вящей убедительности еще прибавил, что выполняю поручение Министерства социального обеспечения, которое-де и направило меня сюда, чтобы выяснить подробности происшествия, повлекшего за собой жертвы. Мои слова, похоже, произвели на присутствующих должное впечатление.

— Кажется, я первый заметил огонь, — нерешительно, с ярко выраженным йоркширским акцентом сказал Нэсби, повар с «Зебры». Он был все еще слаб, но уже не так, как вчера. Ему, как и остальным восьмерым полярникам, что собрались в то утро в кают-компании, теплая постель и хорошая пища пошли явно на пользу.

— Было, наверное, часа два после полуночи, — продолжал Нэсби. — Да, где-то около того. Домик уже горел вовсю. А точнее, полыхал, как факел. Тогда я…

— Какой домик? — перебил его я. — Где вы спали в ту ночь?

— В кухне. Она одновременно служила и столовой. Это самый крайний домик с западной стороны, в том ряду, что смотрит на север.

— Вы были один?

— Нет, там еще спали Хьюсон, Фландерс и Брайс. Фландерс и Брайс — наши лаборанты. Хьюсон и я лежали в самой глубине домика, там еще стояли два больших шкафа, напротив друг друга. В них хранилась вся провизия. А Фландерс с Брайсом спали прямо в столовой, в углу, ближе к кухне.

— Значит, у самой двери?

— Вот-вот. Я встал и тут же закашлялся от едкого дыма. Меня здорово повело. Потом я увидел, что огонь прожег восточную стену домика. Я разбудил Хьюсона и побежал за огнетушителем — он висел снаружи, возле двери. Но он почему-то не работал. Наверное, промерз насквозь. Хотя черт его знает. Тогда я снова вбежал внутрь. И тут меня прямо ослепило — в жизни не видел столько дыма. Я кинулся поднимать Фландерса и Брайса — кричал, чтобы они скорее выбирались оттуда. Потом я наткнулся на Хьюсона и велел ему бежать быстрее и будить капитана Фольсома.

Я посмотрел на Хьюсона.

— Вы разбудили капитана Фольсома?

— Я пошел его будить. Но идти пришлось в обход. Весь лагерь полыхал, как один огромный костер. Пламя поднималось вверх футов на двадцать и закрывало проход между двумя рядами домиков. От гари не было видно ни черта. Чтобы не угодить в огонь, пришлось сделать крюк с северной стороны.

— Откуда дул ветер, с востока?

— Не совсем. В ту ночь, кажется, дуло с юго-востока. А точнее — с востока-юго-востока. В общем, я в обход добрался до генераторной станции — она стояла сразу же за столовой, в том же ряду — и оттуда попал в основное жилое помещение. В то самое, где вы нашли нас потом.

— И разбудили капитана Фольсома?

— Его уже там не было. Не успел я выбежать из столовой, как начали взрываться топливные баки в складе горючего — он стоял южнее жилого домика. Загрохотало так, как будто рвались огромные бомбы, — тут и мертвый бы проснулся. Во всяком случае, капитан Фольсом был уже на ногах. Он и вот Джереми, — Хьюсон кивнул на парня, сидевшего за столом напротив, — взяли из спальной огнетушитель и кинулись к домику майора Холлиуэлла.

— Он стоял к западу от склада горючего?

— Вот-вот. Но там уже все полыхало, как в аду. Огнетушитель работал исправно, но толку-то: капитан не мог приблизиться к домику ни на метр — с такого расстояния потушить огонь было просто невозможно. А воздух до того раскалился, что, казалось, — даже пена того и гляди вспыхнет.

— Стоп, стоп, — прервал я Хьюсона. — И все-таки мне хотелось бы знать: как начался пожар?

— Мы и сами пытались это выяснить, причем не раз, — устало проговорил доктор Джолли. — Но все дело в том, старина, что на этот счет у нас нет ни малейшего предположения. Точно мы знаем только одно: где именно вспыхнул пожар; если же учесть, что домики в ту ночь загорались со стороны, противоположной направлению ветра, пожар начался в складе горючего. Но как все произошло — остается только догадываться. Однако сейчас я не вижу в этом особого смысла.

— Не уверен. Это как раз очень важно. Знай мы причину пожара, можно было бы принять все необходимые меры, чтобы подобная трагедия не повторилась еще раз. Именно поэтому меня и послали сюда. Хьюсон, вы же заведовали складом горючего и генераторной станцией. Что скажете?

— Ничего конкретного. Не исключено, что это связано с электричеством. Возможно, произошла утечка горючего из топливных баков и в воздухе скопились пары бензина. В складе круглосуточно работали два обогревателя, чтобы постоянно поддерживать температуру на нуле градусов по Фаренгейту: это было необходимо для непрерывной подачи топлива. При коротком замыкании от первой же искры пары бензина могли воспламениться. Но это, конечно, только мое личное предположение.

— А может, возгорание произошло от тлевшей ветоши или непогашенных окурков?

Хьюсон побагровел.

— Послушайте, мистер, свою работу я знаю. Ветошь, окурки… Я всегда следил в оба, чтобы на этом чертовом складе был порядок…

— Не кипятитесь, — остановил его я. — Не надо обижаться. Я только выполняю свою работу. — Я снова обратился к Нэсби. — Что было потом, после того, как вы послали Хьюсона будить капитана Фольсома?

— Я помчался в радиорубку — она стояла на южной стороне, прямо напротив столовой и к западу от домика майора Холлиуэлла…

— А как же те двое лаборантов — Фландерс и Брайс, кажется? вы точно разбудили их, прежде чем выскочить из столовой?

— Боже мой, не помню. — Нэсби весь как-то сжался и сумрачно уставился в пол. — Они погибли. По моей вине. Но вы не представляете, что там творилось. Огонь ворвался через восточную стену — все тут же наполнилось едким дымом — не продохнуть, я ни черта не видел, чуть не задохнулся. Я принялся трясти их обоих и крикнул, чтобы они скорее убирались прочь. Я тряс их и орал, что было мочи.

— Что верно, то верно, — спокойно подтвердил Хьюсон. — Я был рядом и все видел.

— Я не стал ждать, — продолжал Нэсби. — О своей собственной шкуре я тогда не думал. Мне казалось, с Фландерсом и Брайсом будет все в порядке, и они выскочат наружу следом за мной. Я кинулся будить остальных. И… только через какое-то время я вдруг понял, что их больше нет. Но… словом, было уже слишком поздно.

— И вы побежали в радиорубку. А там спали вы, Киннэрд, верно?

— Да, верно. — Его рот искривился. — Я и Грант, мой друг, он умер вчера. Еще там был доктор Джолли, он спал в восточном крыле домика, за перегородкой — там находилась комнатушка, где он исследовал пробы льда и хранил свои причиндалы.

— Значит, это крыло, судя по всему, загорелось первым? — обратился я к Джолли.

— Судя по всему, так оно и было, — согласился он. — Но, если честно, старина, я почти ничего не помню — это был какой-то кошмар. Я чуть не задохнулся во сне. Помню только, как этот парень, Грант, тряс меня и что-то кричал. Не скажу точно, но, кажется, он кричал, что у нас пожар. Не помню, что я ему ответил, но, вероятно, ничего вразумительного, потому как следом за тем он принялся хлестать меня по щекам, причем совершенно не по-джентльменски. Но, черт возьми, это здорово сработало! Я тут же вскочил на ноги, и Грант потащил меня из лазарета в радиорубку. Так что я обязан Гранту жизнью. Чисто интуитивно я вспомнил про сумку-аптечку экстренной помощи, которая у меня всегда под рукой, и прихватил ее с собой.

— А кто разбудил Гранта?

— Нэсби, — сказал Киннэрд. — Он так орал и колотил в дверь, что разбудил нас обоих. Если бы не он, мы с доктором Джолли были бы покойниками. Весь домик наполнился удушливой гарью, больше похожей на ядовитый газ, так что, если бы Нэсби не закричал и не начал барабанить в дверь, мы бы уже точно никогда не проснулись. Я велел Гранту разбудить доктора, а сам бросился открывать наружную дверь.

— Она была заперта?

— Ее как назло заклинило. Впрочем, ничего странного тут не было. Днем, когда обогреватели работали на полную катушку, чтобы поддерживать внутри нормальную температуру, лед снаружи вокруг двери начинал подтаивать. А ночью, когда мы убавляли мощность обогревателей и забирались в спальные мешки, талый лед в расщелинах двери снова замерзал, и дверь оказывалась как бы зацементированной. И так каждую ночь, почти во всех домиках. Так что с утра приходилось обычно пробивать себе путь наружу. Но в ту ночь я, поверьте, вышиб дверь буквально с ходу.

— Что было потом?

— Я выскочил наружу, — сказал Киннэрд. — В клубах черного едкого дыма не было видно ни зги. Я отбежал, может, ярдов на двадцать в южную сторону, чтобы разглядеть, что же происходит. Весь лагерь в самом деле полыхал, как один огромный костер. Когда вскакиваешь среди ночи, полусонный и к тому же полуослепший от копоти, соображаешь туго, но тут я, слава Богу, живо смекнул — единственное, что нас тогда могло спасти, это рация. И я что было духу бросился обратно в радиорубку.

— Все мы обязаны жизнью Киннэрду, — впервые подал голос Джереми, плотный рыжеволосый канадец, работавший на станции старшим механиком. — Не окажись я тогда попроворнее, всем нам была бы хана.

— Да замолчи ты, ради Бога, — проворчал Киннэрд.

— Не буду я молчать, — бесстрастно сказал Джереми. — И потом, доктору Карпентеру ведь нужен полный отчет. Из домика я выбежал сразу же за капитаном Фольсомом. Как уже сказал Хьюсон, мы пытались сбить пламя с домика майора Холиуэлла. Хотя это было совершенно безнадежно, мы должны были попытаться: ведь в огненном плену оказались четверо наших товарищей. Капитан Фольсом крикнул, что пойдет за другим огнетушителем, и велел мне посмотреть, как там в радиорубке.

— Та уже полыхала вовсю. Приблизившись, насколько можно, к двери с западной стороны, я увидел Нэсби — он склонился над доктором Джолли, который, оказавшись на свежем воздухе, сразу же потерял сознание и упал. Нэсби крикнул мне, чтобы я помог ему оттащить доктора Джолли в безопасное место, подальше от огня. Я уже было собрался ему пособить, как вдруг заметил Киннэрда — он бежал прямо к двери радиорубки. — Джереми горько улыбнулся. — Я решил, он совсем спятил, и кинулся ему наперерез. Но Киннэрд крикнул, чтобы я убирался прочь. Я посоветовал ему одуматься, а он заорал, — приходилось именно орать, чтобы перекричать страшный рев огня, — что надо, мол, вытащить портативную рацию, что все топливо сгорело и уже горят генераторная станция и кухня. Он сшиб-таки меня с ног, и в следующее мгновение я увидел, как он исчез к дверном проеме, откуда валил дым и вырывались языки пламени… Я до сих пор ума не приложу, как ему вообще удалось выбраться оттуда живым.

— Это там вы так здорового обожгли лицо и руки? — невозмутимо спросил капитан Свенсон. — Он стоял в дальнем углу кают-компании и до сих пор не принимал участия в разговоре — только внимательно слушал. Потому-то я и попросил его прийти: он ничего и никогда не пропускал мимо ушей.

— Наверное, сэр.

— А вы отчаянный малый и вполне заслужили бесплатную экскурсию в Букингемский дворец! — гневно выпалил Киннэрд. — А как насчет моего друга? Как насчет Джимми Гранта? Может, и ему заодно сходить в Букингемский дворец? Ну теперь, он, бедняга, уже ничего не сможет… Когда я вернулся в радиорубку, он все еще был там — сидел за главным передатчиком и посылал сигналы SOS на нашей постоянной частоте. На нем уже дымилась одежда. Я стащил его со стула и крикнул, чтобы он хватал никелево-железистые батарейки, сколько сможет унести, и выбирался наружу. Сам я схватил портативный передатчик и коробку с батарейками, благо она оказалась под рукой, и пулей выскочил в дверь. Я думал, Грант бежит следом за мной, но попробуй разобрать, что происходит у тебя за спиной, когда кругом бушует огонь и с оглушительным грохотом взрываются цистерны с горючим. Не побывав там, даже невозможно себе этого представить. Я отбежал подальше от рубки, спрятал рацию и батарейки в безопасном месте и кинулся назад. Нэсби все еще приводил в чувство доктора Джолли, и я спросил его, выскочил ли Джимми Грант. Он сказал — нет. Я снова бросился к двери… в общем, это все, что я помню.

— Я оглушил его, — с мрачным удовлетворением объяснил Джереми. — Сзади. Я был вынужден.

— А я готов был тебя прикончить, когда очухался, — угрюмо сказал Киннэрд. — Хотя ты и спас мне жизнь.

— Это уж точно, братишка. — Джереми скорчил гримасу. — В ту ночь я, кажется, только и занимался тем, что колотил кого ни попадя. Нэсби наконец привел доктора Джолли в чувство и вдруг как закричит: «Где Фландерс с Брайсом? Где Фландерс с Брайсом?» Это те двое, что спали в столовой вместе с ним и Хьюсоном. К тому времени из жилого домика успели выскочить еще несколько человек, но через минуту-другую выяснилось, что ни Фландерса, ни Брайса среди них нет. Тогда Нэсби как ошпаренный рванулся к двери в столовую, откуда вырывались огромные языки пламени. Когда Нэсби поравнялся со мной, я сшиб его с ног, и он грохнулся об лед. — Джереми покосился на Нэсби. — Прости меня еще раз, Джонни, но ты тогда совсем сдурел.

Нэсби потер челюсть и вымученно усмехнулся.

— До сих пор ощущаю. Но, видит Бог, ты был прав.

— Затем появились капитан Фольсом и Дик Фостер — тот тоже спал в главном жилом домике, — продолжал Джереми. — Капитан Фольсом сказал, что использовал все огнетушители, имевшиеся в лагере, но они все замерзли. Узнав, что Грант в радиорубке и вот-вот сгорит заживо, он вместе с Фостером собрался ему на выручку — у них обоих были с собой мокрые одеяла. Я попробовал их остановить, но капитан Фольсом приказал мне не соваться не в свое дело. — Джереми едва заметно улыбнулся. — А когда капитан Фольсом приказывает, тут уж нечего сказать, приходится подчиняться.

— Они с Фостером накинули на головы мокрые одеяла и скрылись в радиорубке. Капитан Фольсом появился через несколько секунд, на руках он нес Гранта. Я в жизни ничего подобного не видел — они оба горели, как два факела. Не знаю, что случилось с Фостером, но он так и не вышел. К тому времени крыши домика майора Холлиуэлла и столовой обвалились. А подойти близко к полыхавшим вовсю остовам никто из нас не решился. Да в этом и не было необходимости. Майор Холлиуэлл и те трое, что были вместе с ним, а также Фландерс с Брайсом, которые остались в столовой, скорее всего, были уже давно мертвы. Доктор Джолли вот считает, что они мучились недолго — задохнулись от дыма еще до того, как до них добрался огонь.

— Ну что ж, — медленно проговорил я, — получить более полное и ясное представление о пережитом вами страшном кошмаре я, признаться, и не рассчитывал. Значит, к домику майора Холлиуэлла, по вашим словам, нельзя было приблизиться ни на фут?

— Не больше, чем на пятнадцать футов, да и то с риском для жизни, — просто сказал Нэсби.

— А что было дальше?

— Я взял командование на себя, старина, — ответил Джолли. — Хотя командовать было и не нужно — все, что надо, мог сделать только я один: я имею в виду — оказать первую помощь пострадавшим. Я велел всем оставаться на льду и ждать, пока огонь не потухнет и не исчезнет опасность, что еще что-нибудь взорвется. Потом мы укрылись в главном жилом домике, и там я начал осматривать всех, кто пострадал больше всего. А Киннэрд, хотя ожогов у него было не меньше, чем у других, мне помогал, да еще как. Тех, кто не мог ходить, мы внесли в домик на руках и уложили на пол. Грант был в ужасном состоянии, и уже тогда стало ясно, что он долго не протянет.

— И потом на несколько дней и ночей вы остались без пищи?

— Вот именно, старина. И без тепла, не считая запасных ламп Кольмана, мы нашли их в уцелевших домиках. С помощью этих самых ламп мы умудрились растопить немного льда, вот и все. По моему указанию все должны были лежать, закутавшись, кто как мог, чтобы сохранить тепло и энергию.

— Несладко же вам пришлось, — обратился я к Киннэрду. — Добытое потом и кровью тепло вы теряли через каждые два часа, когда передавали в эфир сигналы SOS.

— Не только мне одному пришлось несладко, — сказал Киннэрд. — От холода я страдал не больше других. Доктор Джолли настоял, чтобы все, кто был в силах, время от времени сменяли меня за рацией. Это было несложно. Все, что от них требовалось — это посылать наши позывные и внимательно прослушивать эфир. Когда проходило сообщение, я тут же мчался на метеостанцию. На самом деле связь с радиолюбителем из Бодо установил Хьюсон, а Джереми вышел на траулер в Баренцевом море. А уж после, естественно, за дело брался я. Кроме того, я всегда рассчитывал на помощь доктора Джолли и Нэсби, так что особых трудностей не было. Хассарду, когда он через несколько дней оклемался, тоже пришлось поработать радистом — ночью во время пожара он чуть не ослеп.

— А вы, доктор Джолли, все это время, значит, командовали? — спросил я.

— Нет, Боже упаси. Состояние капитана Фольсома вызывало серьезные опасения лишь в первые сутки, когда ему стало легче, он вновь принял командование на себя. Ведь я всего лишь врач, старина. И на роль предводителя, эдакого лихого супермена, совсем не гожусь.

— Вы и так действовали как нельзя лучше. — Я оглядел всех собравшихся. — Так что, не окажись рядом доктора Джолли, который буквально выходил вас, хотя работать ему пришлось далеко не в самых подходящих условиях, быть бы большинству из вас калеками на всю оставшуюся жизнь. Что ж, на этом все. Должно быть, вам не хотелось бы пережить такую ночь еще раз. Я думаю, мы вряд ли сможем установить истинную причину пожара — похоже, это один из тех многочисленных случаев, который любая страховая компания квалифицировала бы как не подвластное человеку стихийное бедствие. И я убежден, Хьюсон, что пожар произошел не по вашей вине, и вы, пожалуй, совершенно правы: тут речь, скорее всего, идет о самовозгорании. Но, что бы там ни было, мы получили слишком дорогой урок и теперь всем стало ясно — склад с горючими материалами нужно ставить на расстоянии не менее ста ярдов от лагеря.

Разговор на этом закончился. Джолли поспешил в лазарет, где его ждала напряженная работа: ему надо было обработать ожоги и сменить повязки у наиболее пострадавших, осмотреть Бенсона, сделать ему рентген и наложить новый гипс на лодыжку Забрински.

Я вернулся к себе в каюту, открыл чемоданчик, достал небольшой бумажник, после чего, снова заперев чемоданчик, отправился в каюту Свенсона. Я заметил, что сейчас он улыбался уже не столь часто, как при первой нашей встрече в Шотландии. Взглянув на меня так, будто он давно ожидал моего прихода, Свенсон без лишних предисловий начал:

— Если тех двоих, на станции, уже можно переносить, я хочу, чтобы их немедленно доставили на борт. Чем скорее мы вернемся в Шотландию и передадим это дело в руки закона, тем спокойнее будет у меня на душе. Я предупреждал — ваше расследование ничего не даст. И только один Бог знает, сколько еще пройдет времени, прежде чем на кого-то из нас снова будет совершено покушение. Господи, Карпентер, ведь убийцу уже ничто не остановит.

— Уясните себе три вещи, — сказал я. — Покушений больше не будет — почти наверняка. Это — во-первых. Во-вторых, правосудие к расследованию этого дела, как вы выразились, допущено не будет. И в-третьих, сегодняшний разговор состоялся с пользой — из числа подозреваемых можно вычеркнуть, по крайней мере, троих.

— Наверное, в отличие от вас я что-то упустил.

— Да нет. Просто я узнал нечто такое, что вам было неизвестно. Например, что под полом в лаборатории хранятся около сорока никелево-железистых батареек в отличном состоянии, хотя ими уже пользовались.

— Вот оно что, — мягко проговорил Свенсон. — И вы вроде как забыли мне рассказать.

— При такого рода обстоятельствах я предпочитаю никому ничего не говорить, пока не удостоверюсь, что человек, которому я собираюсь сообщить нечто важное, будет мне полезен.

— Таким образом, вы, должно быть, завоевываете себе уйму друзей и на стольких же людей оказываете влияние, — сухо заметил Свенсон.

— Все не так-то просто. Итак, кто мог использовать батарейки? Только тот, кто время от времени покидал основной жилой домик, чтобы посылать в эфир сигналы бедствия. Значит, капитан Фольсом и близнецы Харрингтоны автоматически исключаются — никто из них не мог выйти из жилого домика, потому что им это было просто не по силам. Так что остаются Хьюсон, Нэсби, доктор Джолли, Джереми, Хассард и Киннэрд. Вот вам и весь выбор. И один из них — убийца.

— Да, но зачем им были нужны эти запасные батарейки? — спросил Свенсон. — И раз у них были эти самые батарейки, зачем они рисковали жизнью, полагаясь на старые, которые уже сели? Какой, по-вашему, в этом смысл?

— Смысл есть во всем, — уклончиво ответил я, после чего достал свой бумажник и разложил перед ним несколько удостоверений. Он взял их, внимательно изучил, после чего я убрал все обратно в бумажник.

— Ну вот, кажется, теперь все ясно, — спокойно сказал он. — А то все крутимся вокруг да около, верно? Я имею в виду правду. Оказывается, вы у нас из военной разведки. А вернее — контрразведки. Состоите, так сказать, на правительственной службе? Что ж, я не собираюсь поднимать шумиху по этому поводу, Карпентер. Я еще вчера понял, кто вы такой, никем другим вы быть просто не можете. — Свенсон взглянул на меня в спокойном раздумье. Ведь парни, вроде вас, сами никогда не раскалываются, покуда не припрет. — Однако вытекающий из этой фразы логический вопрос он не задал — промолчал.

— Я решил поговорить с вами по трем причинам. Вы человек, вполне заслуживающий доверия. И мне бы очень хотелось, чтобы вы были на моей стороне. Потом, то, что я вам сейчас скажу, вы все равно рано или поздно узнали бы сами. Вам когда-нибудь приходилось слышать о спутниковой или ракетной телекамере слежения системы Перкина-Элмера Роти?

— Сразу и не выговоришь, — пробормотал он. — Нет.

— А о системе «Самос» или спутнике «Самос-III»?

— Системе спутникового и ракетного наблюдения? — он кивнул. — Слышал кое-что. Только какое это имеет отношение к мерзавцу, совершившему злодейские убийства на дрейфующей станции «Зебра»?

И тогда я принялся объяснять ему что к чему. Свенсон слушал меня очень внимательно, не прерывая, а когда я закончил, он откинулся на спинку стула и кивнул:

— Кажется, тут вы совершенно правы. Вопрос только в том, кто этот негодяй. Мне просто не терпится взять его под строгий арест и приставить вооруженную охрану.

— Вы что, собрались прямо здесь надеть на него наручники?

— Боже правый! — он уставился на меня. — А вы как бы поступили?

— Не знаю. Во всяком случае, как-нибудь по-другому. Я не стал бы его трогать. Думаю, наш приятель — лишь звено в длинной цепочке и, если мы дадим ему в руки побольше веревки, он не только затянет петлю на своей шее, но и приведет нас к остальным звеньям этой цепочки. Кроме того, я почти уверен, что он действовал не один: как известно, капитан, у всякого убийцы обычно есть сообщник.

— По-вашему, их двое? Вы полагаете, на борту моего корабля — двое убийц? — Капитан сжал губы и стиснул рукой подбородок. Затем решительно покачал головой. — Нет, убийца может быть только один. И если так, если я узнаю, кто он, я немедленно его арестую. Не забывайте, Карпентер, нам предстоит пройти сотни миль подо льдом, прежде чем мы выйдем в открытое море. Мы не в состоянии денно и нощно следить за всеми шестерыми. Существуют тысячи способов вывести корабль из строя, и любой, кто хоть мало-мальски знаком с устройством подводной лодки, способен сделать такое, что всех нас погубит. То, что еще можно исправить в открытом море, подо льдом неминуемо приведет к гибели.

— А вы не учли тот факт, что, если убийца задумает что-то сделать с нами, он подпишет смертный приговор и самому себе?

— Я не до конца разделяю вашу веру в его благоразумие. Все убийцы немного чокнутые. Если они готовы убивать, какие бы побуждения ими ни руководили, значит, в них нет ничего человеческого — это ненормальные люди.

— Что ж, — сказал я с сомнением в голосе. — Возможно. — Наверное, вы правы. — Однако я не стал уточнять, в чем именно. — И кого же вы подозреваете в первую очередь, капитан?

— Будь я проклят, если знаю. Я прислушивался к каждому слову, сказанному сегодня утром. Я наблюдал за лицами тех, кто говорил, и тех, кто молчал. С тех пор я думаю об этом ежечасно — но, черт возьми, у меня нет ни одной зацепки… Может, Киннэрд?

— На роль подозреваемого он подходит больше, чем другие, не так ли? И только потому, что он опытный радист. Но за пару дней можно кого угодно обучить азбуке Морзе. И после этого, даже не имея ни малейшего представления об устройстве радиопередатчика, он сможет, пусть медленно, неуверенно, передавать в эфир и принимать информацию. Любой из них мог более или менее легко пользоваться рацией. А тот факт, что Киннэрд — опытный радист, вполне возможно, свидетельствует даже в его пользу.

— В таком случае, кто перенес никелево-железистые батарейки из радиорубки в лабораторию? — настаивал на своем Свенсон. — Только Киннэрд имел к ним прямой доступ. Не считая доктора Джолли: ведь он работал и спал в том же домике.

— Значит, подозревать следует Киннэрда или Джолли?

— А что, разве нет?

— Ну да, разумеется. Особенно если учесть, что консервы, которые я нашел под полом в лаборатории, мог туда спрятать Хьюсон либо Нэсби — ведь они спали в столовой, где хранились все продукты, не говоря уже о шарах-зондах и баллонах с водородом, которые мог припрятать Джереми или Хассард, метеоролог и лаборант: ведь только они имели прямой доступ к этим аппаратам.

— Правильно, давайте всех валить в одну кучу, — с досадой проговорил Свенсон. — У нас и так концы с концами не сходятся, а вы только еще больше запутываете дело.

— Я ничего не запутываю. Просто хочу сказать, что, допуская одну возможность, не следует пренебрегать другой, равно как и причинно-следственными связями. Кроме того, в пользу Киннэрда говорит очень многое. Он рисковал жизнью, когда вернулся в радиорубку за портативным радиопередатчиком. Он шел на верное самоубийство, когда пытался проникнуть туда еще раз, чтобы спасти своего помощника Гранта; он бы наверняка погиб, если бы Джереми его вовремя не остановил. Вспомните, что случилось с Фостером — он следом за тем проник в радиорубку, укрывшись мокрым одеялом, и больше не вышел оттуда.

И потом, с какой стати Киннэрду было упоминать про никелево-железистые батарейки, раз он сам их и спрятал? А он ведь упомянул. Ведь это он велел Гранту вынести из радиорубки запасные батарейки, которых там уже не было; Грант искал долго, но так ничего и не нашел, только здорово обгорел, отчего потом и умер. И последнее: Нэсби сказал, что дверь радиорубки обледенела так, что ее пришлось чуть ли не вышибать. Но, если б Киннэрд несколькими минутами раньше устроил поджог, дверь по времени просто бы не успела заново покрыться льдом.

— Сбрасывая со счетов Киннэрда, — медленно проговорил Свенсон, — вы так или иначе должны исключить и доктора Джолли. — Он усмехнулся. — Не могу себе представить человека вашей профессии, доктор Карпентер, который вдруг решил бы гробить людей, вместо того, чтобы их спасать. Гиппократу бы это явно не понравилось.

— А я вовсе не сбрасываю со счетов Киннэрда, — возразил я. — Но мне также не хотелось бы навешивать на него бездоказательное обвинение в убийствах. Что же касается морально-этической стороны дела применительно к представителям моей профессии, я мог бы назвать вам десятки имен великолепных врачей, которые по тем или иным причинам оказались на скамье подсудимых в Оулд Бейли. У нас нет ничего и против Джолли. В событиях той ночи он не участвовал: единственное, на что у него хватило сил, — это выйти, едва держась на ногах, из радиорубки, после чего он упал на лед и пролежал в бесчувствии до тех пор, пока не закончился пожар. Конечно, Джолли мог что-нибудь натворить и до того, как начался пожар. Но он не покидал домик — об этом свидетельствует обледеневшая дверь. Кроме того, если б Джолли что-то замыслил, Киннэрд с Грантом непременно бы это заметили, поскольку кровать Джолли стояла в дальнем конце радиорубки, и, чтобы выйти из домика, ему пришлось бы пройти мимо них, не говоря уже о том, что, прежде чем вынести батарейки, он должен был сначала их взять, а сделать это незаметно было просто невозможно. К тому же в пользу Джолли говорит еще один факт, причем совершенно очевидный. Хотя я по-прежнему считаю, что Бенсон упал не случайно, мне, однако, трудно понять, как к этому мог быть причастен Джолли: ведь он тогда стоял на льду, возле корпуса лодки и еще только собирался идти наверх. Но самое странное — почему он не отскочил в сторону, когда на него рухнул Бенсон, и принял весь удар на себя?

— Вы строите безупречную линию защиты для Джолли и Киннэрда, — сказал Свенсон.

— Вовсе нет. Я лишь говорю то, что на моем месте сказал бы любой адвокат.

— Хьюсон, — медленно проговорил Свенсон. — Или Нэсби, повар. Или они оба. Получается чертовски странная штука, вам не кажется? Они оба спали в дальнем конце восточного крыла столовой, куда огонь перекинулся в первую очередь, и все же умудрились выскочить наружу, тогда как двоим другим, — Фландерсу и Брайсу, так? — которые спали в средней комнате, спастись не удалось — они задохнулись? Нэсби сказал, что он тряс их и кричал что было сил. Но он мог это делать хоть всю ночь, без всякого результата. Возможно, к тому времени они уже были без сознания или мертвы. Может, Фландерс с Брайсом видели, как Нэсби или Хьюсон или они оба выносили запасы продовольствия и их заставили замолчать. А может, им заткнули рот еще раньше. И не забудьте про пистолет. Его спрятали в бензобаке тягача — странное место, не так ли? Только не для Хьюсона, верно? Ведь он — водитель тягача. Следовательно, он вполне мог сунуть пистолет в бензобак, когда ушел будить капитана Фольсома. Он говорит, что ему пришлось сделать большой крюк, чтобы не попасть в пламя, которое, по его словам, уже бушевало вовсю, хотя Нэсби утверждал, что, когда он шел в радиорубку, пожар еще не успел разгореться во всю силу.

А вот вам еще одна, на мой взгляд, странная штука: Хьюсон сказал, что баки с горючим на складе начали взрываться в тот момент, когда он шел к основному жилому домику. Но, если они взорвались только тогда, как могло случиться, что все домики к тому времени уже были охвачены огнем, причем пять из них сгорели дотла? Потом, во время пожара, Хьюсон особенно не перетрудился: единственное, что он сделал, так это пошел предупредить о случившемся капитана Фольсома, который и без него уже все знал.

— Ну что ж, капитан, а вы, в свою очередь, успешно выступили в роли обвинителя. Однако, не кажется ли вам, что ваши доводы против Хьюсона слишком легковесны? Неужели умный человек оставил бы после себя столько улик? Вы, очевидно, полагаете, что в довершение всего ему следовало бы проявить героизм и участвовать в тушении пожара, чтобы привлечь к себе внимание?

— Нет. А вам не кажется, что он попросту не предполагал, что кто-то потом начнет проводить расследование, чтобы выяснить, почему возник пожар? И что ему придется оправдываться за свои действия в том случае, если против него будут выдвинуты обвинения?

— Я уже говорил вам и повторю еще раз: такие люди никогда не рискуют и всегда готовы к тому, что их могут разоблачить.

— А как их разоблачишь? — возразил Свенсон. — Откуда они могут знать, что на них пало подозрение?

— Стало быть, по-вашему, они не догадываются, что мы их подозреваем?

— Вот именно.

— А прошлой ночью, когда меня чуть не прибили крышкой люка, вы говорили совсем другое, — подчеркнул я. — Тогда вы были твердо убеждены, что меня пытались убрать.

— Слава Богу, мне приходится только командовать подводной лодкой, — тягостно вздохнул Свенсон. — Скачать по правде, я теперь даже не знаю, что и думать. А как насчет этого малого — повара Нэсби?

— Вы думаете, он был сообщником Хьюсона?

— Если, как мы уже говорили, надо было заткнуть рот свидетелям, спавшим в столовой, значит, это вполне мог сделать Нэсби — он должен был это сделать, ведь так? Но тогда, черт побери, как объяснить, что он потом бросился спасать Фландерса и Брайса?

— Возможно, Нэсби рисковал, но с умыслом. Он видел, как Джереми сбил с ног Киннэрда, когда тот попытался проникнуть в радиорубку во второй раз и, очевидно, решил, что Джереми остановит и его, кинься он туда же.

— А что, если Киннэрд тоже на это рассчитывал? — предположил Свенсон. — Ведь Джереми уже раз его остановил.

— Может, и так, — согласился я, — но в таком случае зачем Нэсби понадобилось говорить, что дверь в радиорубке обледенела так, что ему даже пришлось ее вышибать? Ведь тем самым он обеспечил железное алиби Киннэрду и Джолли — настоящий же убийца вряд ли допустил бы такой промах.

— Это безнадежное дело, — невозмутимо сказал Свенсон, — говорю вам, давайте посадим всю эту чертову компанию под замок.

— Думаю, это не самое разумное решение, — ответил я, — поскольку в таком случае нам никогда не вычислить убийцу. Все куда сложнее, чем вам кажется. Так вы исключаете двух наиболее вероятных подозреваемых — Джереми и Хассарда, парней весьма неглупых. Будь они убийцами, у них хватило бы ума замести за собой следы. Может, это они убрали Фландерса и Брайса, может, именно поэтому Джереми остановил Нэсби, когда тот было рванулся в столовую. Так или нет?

Свенсон пронзил меня испепеляющим взглядом. Потом сказал:

— Прекрасно. В таком случае пускай убийца разгуливает себе по кораблю, а мы будем сидеть и ждать, когда он всех нас отправит на дно.

— Впрочем, что тут говорить. Я полностью доверяю вам, доктор Карпентер, и считаю, что рано или поздно вы остановите его. Но объясните мне напоследок вот что: почему сегодня утром вы, первоклассный следователь, не задали этим молодцам один, на мой взгляд, очень важный вопрос?…

— Кто распорядился перенести тела погибших в лабораторию? Ведь он прекрасно сознавал, что тогда к его тайнику с запасами продовольствия и прочим никто не подкопается.

— Прошу прощения, — Свенсон едва заметно улыбнулся, — но, может, у вас на то были свои причины?

— Конечно. Вы даже не знаете, догадывается убийца о том, что мы его подозреваем, или нет. А я знаю — не догадывается. Но задай я тогда этот вопрос, — он бы наверняка все понял. Как бы то ни было, я допускаю, что именно капитан Фольсом отдал такое распоряжение, однако истинные соображения на этот счет я, с вашего позволения, оставлю при себе.

Если бы описываемые события происходили несколькими месяцами раньше, когда в небе Арктики сияло летнее солнце, день был бы восхитительный. Однако зимой в этих широтах солнца быть не могло, и все же, несмотря ни на что, погода радовала своим поразительным спокойствием, совершенно необычным для этого времени года. Пронзительный восточный ветер полностью утих. А вместе с ним улегся и шальной ледяной шторм. Температура воздуха резко подскочила минимум градусов на двадцать, и видимость стала почти идеальной, что в царстве полярных льдов, особенно в зимнюю пору, случается крайне редко.

Капитан, который целиком и полностью разделял точку зрения Бенсона по поводу того, что команда «Дельфина» ведет крайне малоподвижный образ жизни, а также учитывая тот факт, что погода наладилась, посоветовал всем свободным от вахт воспользоваться представившейся возможностью малость поразмять ноги на свежем воздухе. Тем более, что и самим морякам не терпелось собственными глазами взглянуть на дрейфующую полярную станцию «Зебра» — а вернее, на то, что от нее осталось, — ради чего они, собственно, забрались на самую макушку земного шара.

Я занял место в конце небольшой очереди из членов команды, которых перед выходом наружу осматривал доктор Джолли. В полдень черед наконец дошел и до меня. Несмотря на ожоги и обморожения, Джолли пребывал в прекрасной форме и бойко суетился в лазарете, будто у себя дома.

— Итак, обратился я к нему, — у вас почти не осталось конкурентов по части врачевания, не правда ли? Я очень рад, что у нас появился еще один доктор. Как продвигаются дела на медицинском фронте?

— Не так уж плохо, старина, — радостно сообщил он. — Бенсон быстро идет на поправку. Пульс, дыхание, давление почти в норме. Так что, думаю, скоро он придет в себя. А вот с капитаном Фольсомом дело по-прежнему обстоит неважно, хотя серьезной опасности, конечно, нет. У остальных же состояние улучшилось на сто процентов, и совсем не по милости медицины: отличная пища, теплые постели и чувство безопасности принесли им гораздо больше пользы, чем можно было предположить. Во всяком случае, лично мне все это здорово помогло, ей-богу! Так что теперь осталось осмотреть только Браунелла и Болтона, двух парней, что застряли на «Зебре».

— Я пойду с вами, — предложил я. — Капитан Свенсон с нетерпением ожидает нашего решения — что с ними делать. Он хочет сняться отсюда как можно скорее.

— Я тоже, — с жаром сказал Джолли. — Но отчего это он вдруг так заторопился?

— Чтобы нас, не дай Бог, не зажало во льдах. Или, может, вы желаете остаться здесь на год или два?

Джолли осклабился, потом, малость поразмыслив, вдруг посерьезнел и с опаской спросил:

— Сколько нам плыть под этими проклятыми льдами? Прежде чем мы выйдем в открытое море, я имею в виду?

— По словам Свенсона — сутки. Да вы не тревожьтесь, Джолли. Поверьте, идти подо льдами куда безопаснее, чем в них застрять.

С явным недоверием на лице он взял медицинскую сумку и вышел из лазарета. Свенсон ждал нас на центральном посту. Выбравшись через люки наружу, мы спустились на лед и двинулись к станции.

За последние сутки, после того как температура воздуха резко подскочила, да еще при работавших на полную мощность обогревателях, главный жилой домик так прогрелся, что лед, покрывавший толстым слоем внутренние стены и потолок, растаял. Один из двух парней, оставшихся на станции, Браунелл, пришел в сознание и сидел, потягивая какое-то варево из рук нашего матроса, который к тому же еще и поддерживал несчастного, чтобы тот вдруг не упал.

— Ну вот, — обратился я к Свенсону, — один готов к транспортировке.

— Это уж точно, — живо согласился Джолли. Он склонился над вторым парнем, Болтоном, потом выпрямился и, покачав головой, сказал:

— А этот плох, капитан, очень плох. Я бы не рискнул переносить его прямо сейчас…

— Тогда, очевидно, мне придется взять ответственность на себя, — резко проговорил Свенсон.

Одарив Джолли извиняющимся взглядом, я с недоумением пожал плечами, наклонился к Болтону и осмотрел его, действуя только одной здоровой рукой. Потом я выпрямился и сказал:

— Джолли прав. Болтон действительно очень плох. Но транспортировку на корабль, я думаю, выдержит.

— Выдержит? Да разве это нормальное обращение с пациентом? — возразил Джолли.

— Понимаю вас. Однако обстоятельства, в которых все мы оказались, тоже никак нельзя назвать нормальными.

— Я беру всю ответственность на себя, — еще раз повторил Свенсон. — А вам, доктор Джолли, я был бы весьма признателен, если бы вы лично проследили за транспортировкой этих двоих на борт. Я немедленно предоставлю вам столько людей, сколько нужно.

Джолли, в конце концов сдавшись, занялся перевозкой Браунелла и Болтона на «Дельфин» и проделал это, надо заметить, с завидной сноровкой. Я же, ненадолго задержавшись на станции, подождал, пока все уйдут, и в одиночестве направился окольным путем к ангару.

Нож со сломанным лезвием лежал все там же, в топливном баке тягача, а вот пистолет с парой запасных обойм бесследно исчез. Кто-то их взял, только не доктор Джолли, поскольку с той минуты, как мы покинули «Дельфин», он ни на мгновение не пропадал у меня из поля зрения.

В тот же день, часа в три пополудни, мы погрузились под лед и двинулись на юг — к открытому морю.

 

X

День и вечер пролетели быстро и без происшествий. Операция по спасению полярников с дрейфующей станции «Зебра» прошла, в общем, успешно, и теперь мы двигались прямым курсом к родным берегам. Так что можно было только радоваться. Однако лично я этой радости не ощущал — слишком многие трагические обстоятельства, связанные с пожаром и гибелью людей на «Зебре», остались невыясненными. Свенсон, Хансен, Роулингс и Забрински тоже пребывали в безрадостном настроении, тем более, что им, как и мне, было хорошо известно, что убийца находится на борту. Кроме нас, об этом знал и доктор Бенсон, но он, пока что, слава Богу, не пришел в сознание, и во мне теплилась слабая надежда, что очнется он нескоро. Ведь, придя в себя после комы, Бенсон, будучи еще в прострации, мог при посторонних наговорить много лишнего.

Несколько человек из команды «Зебры» подошли к Свенсону и попросили разрешения осмотреть корабль, на что капитан ответил согласием, прекрасно отдавая себе отчет в том, что человеку непосвященному, непрофессионалу нипочем не разобраться в хитроумном устройстве машин и механизмов «Дельфина». А отказ только насторожил бы их, а у кое-кого даже вызвал бы подозрение. Сопровождать полярников по судну вызвался Хансен; я тоже решил к ним присоединиться, движимый не столько любопытством, сколько желанием понаблюдать за реакцией людей на то, что им предстояло увидеть. Мы совершили полный обход лодки, пропустив лишь реакторный отсек и рубку инерциальной навигационной системы, куда вход посторонним был строго воспрещен. Во время экскурсии по кораблю я внимательно, но незаметно следил за каждым членом команды «Зебры», особенно за двумя из них, однако ничего странного в их поведении так и не обнаружил.

После ужина я по мере сил помог Джолли провести вечерний осмотр пациентов. Что ни говори, а Джолли был первоклассным врачом. Быстро и умело обследовав ходячих больных и сменив повязки лежачим, он следом за тем переключился на Бенсона и Фольсома. Обработав им раны и наложив повязки, Джолли попросил меня сходить вместе с ним в дозиметрическую лабораторию, расположенную в кормовом отсеке лодки, куда перенесли близнецов Харрингтонов, Браунелла и Болтона. Сам лазарет был оснащен лишь двумя койками, занятыми Бенсоном и Фольсомом.

Болтон, вопреки мрачным прогнозам Джолли, после транспортировки на борт чувствовал себя вполне нормально. Он уже практически полностью пришел в сознание и теперь только жаловался на острую боль в предплечье — оно у него было здорово обожжено.

Джолли снял с руки Болтона повязку и, внимательно осмотрев уже начавшую гноиться рану, решил наложить на обожженное место специальную эмульсию, после чего плотно прикрыл его алюминиевой фольгой и аккуратно забинтовал. Затем он сделал Болтону болеутоляющий укол и дал несколько таблеток снотворного. Коротко наказав дежурному матросу немедленно сообщить ему о любом изменении в состоянии Болтона, если таковое случится, Джолли наскоро осмотрел трех остальных пострадавших, сменил им повязки — и на этом вечерний осмотр завершился. Наконец мы с чистой совестью могли отправиться спать.

Добравшись до своей каюты, я упал в койку и заснул без задних ног, несмотря на ноющую боль в руке.

А проснулся я часа в два ночи с таким ощущением, что проспал от силы минут пять. Впрочем, рев, вырывавшийся из селекторного устройства прямо над койкой Хансена, поднял бы даже мертвого.

Хансен был уже на ногах и в отчаянной спешке натягивал на себя одежду и ботинки. Никогда прежде я не видел его в столь возбужденном состоянии.

— Что, черт возьми, происходит? — спросил я. — Мне пришлось кричать, чтобы Хансен расслышал мой вопрос сквозь пронзительный вой сирены.

— Пожар! — Его лицо было мрачным и взволнованным. — Корабль в огне. Да еще под этим проклятым льдом!

Продолжая застегивать пуговицы на рубашке, он перескочил через мою койку, рванул на себя дверь, так что та чуть не слетела с петель, и выбежал прочь.

Монотонное завывание тревоги внезапно прекратилось, и воцарилась неестественная гнетущая тишина. Вскоре я ощутил нечто такое, от чего внезапно наступившее безмолвие показалось мне еще более зловещим, — полное отсутствие вибрации корпуса лодки. Это могло означать лишь одно: огромные двигатели «Дельфина» стали. Но с чего это вдруг? Отчего заглох ядерный двигатель и что произошло вслед за тем? Неужели пожар вспыхнул в реакторном отсеке?

Я стал неспешно одеваться — из-за повреждений руки у меня это получалось медленно, — стараясь не поддаваться панике, которая уже давно начала мною овладевать.

Спустя три минуты после ухода Хансена я добрался до центрального поста и заглянул внутрь. В лицо мне сразу же ударил сильный запах дыма — и тут я услышал резкий голос Свенсона:

— Заходите скорее и закройте за собой дверь!

Исполнив требование капитана, я живо прошмыгнул

Внутрь и попробовал оглядеться. Но не тут-то было: глаза мои слезились так, словно мне в лицо швырнули целую пригоршню перца. И потом, от этого черного едкого дыма раздирало горло и невозможно было дышать…

— С той стороны, за дверью, вам было бы много лучше, — сухо сказал Свенсон. — Простите за столь резкое обращение, доктор, но мы не хотим, чтобы дым распространялся дальше.

— Где пожар?

— В турбинном отсеке. — Свенсон мог бы рассуждать таким тоном о погоде, сидя на парадном крыльце своего дома. — Но в какой секции — точно мы не знаем.

— Двигатели… — проговорил я. — Почему они стали?

Капитан протер глаза носовым платком и обменялся двумя-тремя словами с матросом, который натягивал на себя плотный резиновый комбинезон и противогаз.

Переговорив с матросом в защитном комбинезоне, в руках которого была какая-то коробочка, Свенсон прошел вместе с ним мимо штурманского стола и эхоледомера к большой тяжелой двери, выходившей в коридор, что вел к турбинному отсеку. Они повернули ручки и открыли дверь. В дверной проем тут же ворвались густые клубы черного дыма, матрос в комбинезоне и противогазе быстро шагнул в коридор и закрыл за собой дверь. Задраив ее наглухо, Свенсон вернулся к пульту управления и стал нащупывать микрофон.

— Говорит капитан. — Его голос гулко разнесся по центральному посту. — Пожар в турбинном отсеке. Причина возгорания пока не установлена. Возможна утечка радиации.

Так вот оно что: значит в руках у матроса, скрывшегося за тяжелой дверью, был счетчик Гейгера! А капитан между тем продолжал:

— Сейчас мы пытаемся определить зону распространения огня. Это нелегко — видимость практически нулевая. Во избежание короткого замыкания и взрыва электричество в турбинном отсеке отключено. Чтобы предотвратить распространение огня, мы перекрыли все воздухоочистительные системы. Так что курить на борту до особого распоряжения категорически воспрещается. Свет везде выключить, кроме тех мест, где без него не обойтись. Передвижение по кораблю ограничить. О дальнейшем ходе дел буду сообщать.

Я вдруг ощутил, что рядом со мной кто-то стоит. Это был доктор Джолли. Обычное жизнерадостное выражение с его лица как рукой сняло — вид у него был озабоченный, Удрученный, по щекам текли слезы — от дыма. Поникшим голосом он спросил меня:

— Не кажется ли вам, что это уже слишком, старина? Я теперь и не знаю, что делать — то ли радоваться, что нас спасли, то ли нет. Ни покурить тебе, ни включить свет, ни погулять. Неужели случилось то, о чем я даже не решаюсь подумать?

— Боюсь, что да. — На вопрос Джолли ответил сам Свенсон. — Случилось именно то, что способно ввергнуть в ужас капитана любой атомной подводной лодки, — пожару подо льдом. Мы оказались в куда более худшем положении, чем дизельная подлодка, поскольку на «Дельфине» имеется только одна аккумуляторная батарея, но ее не хватит даже на то, чтобы покрыть и треть расстояния, отделяющего нас от открытого моря.

Кроме того, только с ее помощью мы сможем снова запустить реактор. Если же она сядет, произойдет то, о чем лучше и не говорить.

— Ваши слова звучат не очень-то обнадеживающе, капитан, — обреченным голосом проговорил Джолли.

— Это уж точно. Но пока что дела обстоят именно так.

— А что с компасами? — поинтересовался я.

— Если запасная батарея сядет, три гирокомпаса и инерциальная навигационная система попросту перестанут работать. И тогда уж и впрямь пиши пропало. В этих широтах от магнитного компаса проку никакого — стрелка скачет кругами, как сумасшедшая… Однако мы ведь не собираемся умирать, правда, Джон? — этот вопрос капитан уже задал подошедшему к нам Хансену.

— Сэр, Сандерс там… за эхоледомером… Ему нужен противогаз, а то сквозь дым он ни черта не разглядит.

— Выдайте ему все, что надо, пускай только не сводит глаз с приборов. А с эхоледомера особенно. Если обнаружит разводье, шириной хотя бы с ладонь, или лед толщиной футов в восемь-девять, докладывайте немедленно — будем всплывать.

— Торпеды? — с сомнением в голосе спросил Хансен. — Но мы уже три часа идем подо льдом, который не прошибет ни одна торпеда. А с такой-то скоростью мы будем тащиться под ним еще три года. Я сам встану к эхоледомеру. Все равно из-за этой проклятой руки я больше ни на что не гожусь.

— Благодарю вас, лейтенант. Но сперва передайте старшему мотористу Гаррисону, чтобы выключил углекислотный очиститель в кормовом отсеке.

— Но ведь это же опасно для здоровья тяжелораненых, — возразил было я. — Чистый воздух им, может быть, нужен, как ничто другое.

— Знаю, — согласился Свенсон. — И мне чертовски неприятно причинять им лишние мучения, они и так понастрадались. Чуть позже, когда станет совсем трудно дышать, я велю включить воздухоочистительные системы — но только в лазарете и дозиметрической лаборатории…

Капитан вдруг прервался и повернул голову в сторону приоткрывшейся двери, что вела в кормовые отсеки, через которую к нам опять ворвались клубы черного дыма, — вернулся матрос в защитном комбинезоне. Как я успел заметить, протерев слезящиеся от едкой гари глаза, ему пришлось довольно туго. Свенсон и еще двое подхватили его под руки в тот самый миг, когда он, споткнувшись о порог, буквально ввалился на центральный пост, а кто-то из офицеров быстро задраил за ним тяжелую дверь.

Свенсон сорвал с матроса противогаз, и я узнал Мерфи, того самого Мерфи, с которым мы на пару задраивали злосчастную крышку торпедного аппарата. Таких парней, как Мерфи и Роулингс, подумал я, всегда посылают на самые опасные задания, будто они только для этого и созданы.

Лицо у Мерфи побелело, глаза закатились, он жадно хватал ртом воздух.

— Простите, капитан, — задыхаясь, проговорил он. — Но там и противогаз как мертвому припарки. Настоящая преисподняя, доложу я вам. — Затем, вымученно улыбнувшись, Мерфи добавил:

— Хотя, в общем-то, положение не настолько уж безнадежное, капитан. Утечки радиации нет.

— А где счетчик Гейгера? — бесстрастно спросил Свенсон.

— Кажется, посеял по дороге, сэр. Я даже не знаю точно, где находился. Верно говорю, сэр. Там в трех шагах не видно ни зги. Помню, я споткнулся, упал, по-моему, в машине слетела с петель, и выбежал прочь.

Монотонное завывание тревоги внезапно прекратилось, и воцарилась неестественная гнетущая тишина. Вскоре я ощутил нечто такое, от чего внезапно наступившее безмолвие показалось пеленой на ушах.

— Отличная работа, Мерфи, — тепло поблагодарил отважного матроса Свенсон. — А теперь ступайте в столовую да глотните свежего воздуха.

Вскоре принесли проявленный пленочный дозиметр. Свенсон внимательно его изучил, улыбнулся и, протяжно вздохнув, сказал:

— Мерфи не ошибся. Утечки радиации нет. Слава тебе, Господи. Иначе дело было бы совсем дрянь.

Вслед за тем резко отворилась передняя дверь, и на центральный пост, точно вихрь, ворвался матрос, в котором я без труда узнал Роулингса.

— Получил вот разрешение от старшего торпедиста Паттерсона обратиться к вам, сэр, — бойко доложил Роулингс. — Только что видел Мерфи, его шатает, как в шторм… и мы со старшиной считаем, что таким молокососам нельзя…

— Значит, если я верно вас понял, Роулингс, вы жаждете отправиться туда следующим? — не дав ему договорить, спросил Свенсон.

— Ну, не то, чтоб уж очень, сэр. Хотя, с другой стороны, разве здесь еще есть желающие?

— Торпедный расчет «Дельфина», — съязвил Свенсон, — всегда отличался изрядным самомнением.

— Может, ему, если он так хочет, попробовать пробраться туда с подводным дыхательным аппаратом, раз от противогаза мало толку? — предложил я.

— И то правда, капитан. Что, если в турбинном отсеке прорвало главную паровую магистраль и произошла утечка пара? — Я сходил бы и проверил, — сказал Роулингс и самоуверенно прибавил: — Я пробуду там ровно столько, сколько понадобится, чтобы залатать прореху. — Затем он повернулся к Хансену и, широко улыбнувшись, сказал: — Однажды, лейтенант, когда мы торчали посреди этих проклятых льдов, вы послали меня к чертям собачьим. Но на этот раз, уж будьте спокойны, я себе медаль заработаю. Готов побиться о какой угодно заклад.

С этими словами Роулингс натянул на себя комбинезон, надел кислородный аппарат с маской и скрылся за тяжелой дверью в турбинный отсек, впустив на центральный пост очередную порцию едкого дыма.

Вскоре зазвонил телефон. Хансен снял трубку и после короткого разговора повесил ее обратно.

— Это Джек Картрайт, капитан. — Лейтенант Картрайт был командиром группы главных двигателей и нес вахту на посту управления энергетической установкой. Когда начался пожар, ему пришлось отступить в кормовой отсек. — Кажется, они там наглотались дыма и намертво застряли в кормовом. Говорит, сейчас с ним все в порядке и просит прислать ему и одному из его людей противогазы и кислородные маски, а то они никак не могут пробраться к мотористам, оставшимся в турбинном отсеке.

— Думаете, послать к ним кого-нибудь? — спросил Свенсон.

— Нет, лучше сам схожу. Пусть меня сменят на эхоледомере.

Свенсон взглянул на перебинтованную руку Хансена и, поколебавшись, кивнул:

— Хорошо. Но только одна нога там, другая тут.

Через минуту Хансен был готов к вылазке в турбинный отсек. А еще через пять минут он уже снова стоял с нами на центральном посту и стаскивал с себя кислородный аппарат. Его бледное лицо было сплошь усеяно бисеринками пота.

— Пожар действительно произошел в турбинном отсеке, — мрачно доложил он. — Сейчас там похлеще, чем в преисподней. Но ни огня, ни искр я почему-то не заметил. Хотя, впрочем, там столько дыма, что ни черта не разглядишь.

— Роулингса видели? — спросил Свенсон.

— Нет. А что, он разве не звонил?

— Раза два, но… — слова капитана прервал звонок. — Ну вот. С ним все в порядке. Что там в кормовом, Джон?

— Полно дыма и видно хуже, чем здесь. Раненым очень плохо, особенно Болтону. Дым, похоже, проник туда еще до того, как они успели задраить все двери.

— Передайте Гаррисону, пусть включит воздухоочистители. Но только в дозиметрической лаборатории.

В течение следующих пятнадцати минут телефон звонил трижды. Затем открылась дверь, ведущая в кормовые отсеки, — и на центральном посту снова стало черно от дыма.

Это вернулся Роулингс. Он едва держался на ногах и даже не мог снять с себя комбинезон с кислородным аппаратом. Лицо у него было мертвенно-бледного цвета, волосы и одежда так намокли от пота, как будто его только что вытащили из воды. Но, невзирая на перенесенные тяготы, Роулингс радостно улыбался.

— Утечки пара нет, капитан, голову даю на отсечение, — выдавил из себя Роулингс, сделав предварительно три глубоких вдоха. — Очаг пожара — внизу в машинном отделении, там повсюду летают искры. Огонь есть, но немного. В турбине высокого давления по правому борту горит обшивка.

— Считайте, что медаль уже у вас в кармане, Роулингс, — пообещал Свенсон, — даже если мне придется отлить ее самому.

Затем он повернулся к прибывшей на центральный пост пожарной команде и сказал:

— Вы что, не слыхали? Огонь в турбине правого борта! Разбейтесь на четверки. Работать по пятнадцать минут, не больше. Лейтенант Рэберн возглавит первую группу. Вперед!

После того как аварийная команда ушла, я спросил Свенсона:

— Это серьезно? Сколько времени уйдет на тушение, пожара? Десять-пятнадцать минут?…

Свенсон безрадостно воззрился на меня:

— В лучшем случае часа три-четыре. Машинное отделение — гигантский запутанный лабиринт, начиненный трубами, радиаторами, конденсаторами, да еще этот растреклятый паропровод в несколько миль длиной, не считая огромного корпуса турбины…

— Но из-за чего все-таки произошел пожар?

— Самовозгорание обшивки. Такое бывало уже не раз. Лодка прошла больше пятидесяти тысяч миль — за это время, я думаю, обшивка успела насквозь пропитаться маслом. Покинув «Зебру», мы шли на предельной скорости — вот от переизбытка тепла эта штуковина и загорелась… — Джон, как там Картрайт?

— Пока ни слуху, ни духу.

— Он уже торчит там добрых двадцать минут, если не больше.

— Вот именно. Когда я уходил, они с Рингменом только надевали комбинезоны… Сейчас позвоню в кормовой. — Набрав номер, Хансен послушал, ответил и с мрачным видом повесил трубку. — Из кормового сообщают, что их уже нет двадцать пять минут. Может, сходить проверить, сэр?

— Нет, оставайтесь здесь. Я не…

Капитан осекся на полуслове, услыхав, как со скрежетом отворилась дверь в кормовой отсек. На центральный пост, шатаясь, ввалились два человека. Один из них поддерживал другого — тому, видно, было совсем худо. Когда с обоих сняли кислородные маски, в одном из них я признал матроса, сопровождавшего Рэберна. Вторым же оказался командир группы главных двигателей Картрайт.

— Лейтенант Рэберн отослал нас сюда вместе с лейтенантом Картрайтом, — выдохнул матрос. — Похоже, ему плохо, капитан.

Картрайт, казалось, вот-вот потеряет сознание. Однако, являя собой пример завидного мужества, он из последних сил выговорил:

— Рингмен… Пять… пять минут назад. Мы уже возвращались…

— Так что же случилось с Рингменом? — мягко вернул ею к исходной мысли Свенсон.

— Он свалился вниз. В машинное отделение. Я… я кинулся за ним — попробовал поднять его по трапу. А он как закричит. О Господи, он так кричал! Я… он…

Картрайта вдруг повело в сторону, и, если б его вовремя не поддержали, он упал бы со стула. Тогда я сказал:

— Так-так… Скорее всего, у Рингмена внутренние ушибы или даже переломы.

— Тысяча чертей! — чуть слышно выругался Свенсон. — Проклятье! Переломы. Да еще там, внизу. Джон, проводите Картрайта в столовую команды… Переломы!

— Прошу вас, принесите мне комбинезон и кислородную маску, — сказал вдруг Джолли. — А я пока сбегаю в лазарет за аптечкой первой помощи.

— И вы туда же! — Свенсон покачал головой. — Чертовски благородно с вашей стороны, Джолли. Я ценю вашу самоотверженность, но не позволю…

— Хотя бы в виде исключения, старина, наплюйте на устав, — мягко перебил его Джолли. — Не забывайте, капитан, что мы все в одной лодке… и либо вместе пойдем на дно, либо поплывем дальше. Я говорю вполне серьезно.

— Вы же понятия не имеете, как обращаться с дыхательным аппаратом.

— Но ведь вы меня научите, правда? — не без иронии сказал Джолли, потом развернулся и вышел.

Взглянув на меня, Свенсон было перебил:

— Вы думаете…

— Джолли, безусловно, прав. У вас нет выбора. Вы же прекрасно понимаете — будь Бенсон здоров, вы бы отправили его туда, не мешкая. И потом, Джолли первоклассный врач.

— Просто вам никогда не приходилось бывать в машинном отделении. Там совершенно негде развернуться. Он даже палец не сможет перевязать…

— А кто вам сказал, что Джолли будет кого-то перевязывать или обследовать? Он сделает Рингмену обезболивающий укол, чтобы облегчить страдания, когда его будут поднимать наверх и нести сюда, только и всего.

Свенсон кивнул и, сжав губы, отошел взглянуть на эхоледомер. А я между тем обратился к Хансену:

— Как ужасно все складывается, вы не находите?

— И не спрашивайте, дружище. Хуже не придумаешь, тем более, если учесть, что воздуха нам хватит от силы на несколько часов.

— Звучит весьма обнадеживающе, — заметил я, — а сколько времени уйдет на то, чтобы снова запустить реактор?

— По меньшей мере час. Но сначала надо потушить огонь и отладить систему безопасности. Так что на все, про все — час.

В это время на центральный пост с медицинской сумкой в руке, кашляя и отплевываясь, вошел Джолли. Хансен наспех показал ему, как пользоваться кислородным аппаратом, и Джолли тут же натянул на себя комбинезон и дыхательную маску. В сопровождающие ему выделили Брауна, который перед тем доставил на центральный пост Картрайта, потому что Джолли никогда бы не нашел трап, что вел из турбинного отсека в машинное отделение.

— Пошевеливайтесь там, Джолли, — напутствовал его Свенсон. — И не забывайте, доктор, что у вас нет специальной подготовки для работы в таких условиях. Я буду ждать вас через десять минут.

Они вернулись ровно через четыре минуты, без Рингмена, причем Браун тащил на себе обмякшее, бесчувственное тело Джолли.

— Не могу сказать точно, что произошло, — задыхаясь, начал Браун. — Он и сам чуть не падал: ведь Джолли весил больше его футов на тридцать. — Не успели мы зайти в турбинный отсек — я шел впереди, — как вдруг доктор Джолли свалился на меня сзади, видать, обо что-то споткнулся. И мы оба грохнулись на палубу. Потом я, конечно, поднялся, а он лежит, не шелохнется. Я посветил на него фонариком — кислородная маска съехала на сторону. Я, как мог, надвинул ее на место и вытащил доктора из отсека.

— Право слово, — в раздумье проговорил Хансен, — должность врача у нас на борту не самая безопасная. Надо же, было целых три костоправа, и всем троим досталось, да еще как. Тут уж, и правда, ничего не скажешь, да, капитан?

Свенсон промолчал в ответ. А я сказал:

— Рингмену нужен обезболивающий укол. Вы умеете делать уколы?

— Нет.

— А кто-нибудь из команды?

— Не знаю, доктор Карпентер.

Я открыл медицинскую сумку Джолли, порылся в груде склянок и в одном из отделений крышки наконец обнаружил то, что искал. Наполнив шприц, я ввел иглу себе под кожу в области левого предплечья и сделал инъекцию.

— Обезболивающее, — сказал я, — чтобы можно было работать и левой рукой.

Бросив взгляд на Роулингса, который вроде бы уже оклемался, я спросил:

— Как самочувствие?

— Лучше не бывает. — Он встал со стула и стал натягивать на себя комбинезон. — Будьте спокойны, док. Торпедист первого класса Роулингс с вами.

Он широко улыбнулся, и лицо его тут же скрылось под маской. Через пару минут мы вдвоем уже были в турбинном отсеке.

Здесь было настоящее пекло. А дыма скопилось столько, что даже при свете мощных фонарей ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Но мой кислородный аппарат работал нормально, и особых неудобств я не испытывал. Поначалу.

Роулингс взял меня за руку и повел к трапу, спускавшемуся в машинное отделение. Перегнувшись через трап, я услышал внизу яростное шипение огнетушителя.

Человек с огнетушителем — это был Рэберн — заметил нас. Мы быстро спустились в машинное отделение, и Рэберн повел меня по лабиринту, облепленному трубами и проводами, туда, где находился Рингмен. Тот неподвижно лежал на спине, но был в сознании. Нагнувшись к нему, я крикнул:

— Что, нога?

Рингмен кивнул.

— Левая?

Он снова кивнул. Я открыл аптечку, достал ножницы и распорол комбинезон у него на плече. Потом сделал укол. Спустя две минуты Рингмен уже спал. Следом за тем с помощью Роулингса я наложил ему на сломанную ногу шину и накрепко перетянул бинтом. Вскоре подоспели два человека из пожарной команды, они помогли нам поднять Рингмена по трапу в турбинный отсек, а дальше мы понесли его уже вдвоем с Роулингсом. К тому времени дыхание у меня сбилось окончательно, ноги тряслись, а тело взмокло от пота.

Когда мы наконец добрались до центрального поста, я, не успев сорвать с себя кислородную маску, зашелся от кашля, из глаз у меня ручьями потекли слезы. За время нашего отсутствия дыма здесь изрядно прибавилось.

Свенсон сказал:

— Благодарю вас, док. Ну, как там, в машинном?

— Довольно паршиво. Не то, чтоб уж очень… Пожарные группы надо бы менять каждые десять минут.

— Людей у нас сколько угодно. Согласен, пусть работают по десять минут.

Два дюжих матроса подняли Рингмена и понесли в лазарет. Роулингс отправился отдыхать в столовую команды, но прежде он решил заглянуть вместе со мной в лазарет. Посмотрев на мою забинтованную руку, он заметил:

— Три руки все равно лучше, чем одна, даже если две из них принадлежат такому бестолковому малому, как я.

Бенсон лежал на койке, время от времени вздрагивал и бормотал что-то невнятное. Он все еще был без сознания. Капитан Фольсом спал крепким, безмятежным сном, что меня премного удивило, поскольку кругом царил страшный переполох; однако Роулингс объяснил, что лазарет — единственное место на корабле, где нет репродуктора селекторной связи, и что дверь и стены здесь не пропускают ни единого звука.

Мы уложили Рингмена на стол для обследования, и Роулингс, вооружившись хирургическими ножницами, разрезал ему штанину на левой ноге. Все оказалось не так уж безнадежно: у Рингмена был ярко выраженный перелом большой берцовой кости.

Мы с Роулингсом едва успели обработать и закрепить ногу Рингмена в удобном положении, как вдруг зазвонил телефон. Роулингс, в мгновение ока, пока не проснулся Фольсом, схватил трубку, послушал, что-то бросил в ответ и дал отбой.

— Центральный пост, — сказал он. — Его лицо обрело серьезное выражение, и я понял, что сейчас он сообщит мне какую-то дурную весть. — Специально для вас. Болтон, один из тех двоих, которых мы вчера перенесли с «Зебры» и положили в дозиметрическую лабораторию… Так вот, он умер. Пару минут назад. — Роулингс отчаянно замотал головой. — Боже мой: еще одна смерть.

— Нет, — возразил я. — Еще одно убийство.

 

XI

«Дельфин» превратился в холодную, точно лед, гробницу. Как корабль он перестал существовать: все звуки, свидетельствующие о нормальной жизнедеятельности лодки, о том, что сердце ее бьется, разом стихли. В наступившей тишине слышалось лишь хриплое прерывистое дыхание людей, борющихся за воздух, а стало быть, — за жизнь. Главная угроза их жизни заключалась в том, что в большинстве отсеков стал скапливаться смертоносный угарный газ, без цвета и запаха.

А еще было ужасно холодно. Как и предвидел капитан Свенсон, отключение электричества, а следовательно, и всех обогревательных систем привело к резкому падению температуры на борту.

За исключением травмированных, меня и Хансена, а также тяжелораненых полярников, все члены команды «Дельфина» спускались по очереди в турбинный отсек и машинное отделение и вели жестокую схватку с готовым всех нас сожрать огненным демоном.

В ту роковую ночь я непрестанно думал о докторе Джолли. Как ни странно, он довольно быстро пришел в себя после того, что с ним случилось в турбинном отсеке. Едва я закончил перевязывать Рингмену ногу и вернулся на центральный пост, как следом за мной там появился и Джолли. Весть о смерти Болтона, как мне показалось, потрясла его до глубины души, однако он ни словом, ни взглядом не дал понять ни мне, ни Свенсону, что усматривает в этом и нашу вину, потому как именно мы настояли на том, чтобы Болтона перенесли на борт и, таким образом, поставили его жизнь под угрозу. Думаю, Свенсон был благодарен ему и за это и наверняка принес бы свои извинения, если бы в ту минуту на центральный пост не примчался матрос из пожарной команды, который доложил, что кто-то из его товарищей поскользнулся в машинном отделении и то ли вывихнул, то ли сломал лодыжку. Джолли, не долго думая, схватил лежавший поблизости кислородный аппарат и, прежде чем мы успели его остановить, скрылся за дверью, что вела в турбинный отсек.

За эту страшную ночь Джолли совершил по меньшей мере пятнадцать вылазок в зону пожара и постоянно оказывал помощь морякам, пострадавшим от ожогов, даже после того, как сам получил травму, крепко ударившись головой. Часов около семи утра на центральный пост буквально на четвереньках вполз старший торпедист Паттерсон. Он весь трясся от холода и дышал с большим трудом.

— Надо срочно что-то делать, капитан, — прохрипел он. — Двенадцать моих людей в носовом торпедном отсеке лежат без сознания. Там совершенно нечем дышать.

Захватив с собой единственный оставшийся кислородный аппарат, я отправился вместе с Паттерсоном в носовую часть корабля. Я надевал маску лежавшим без сознания матросам по очереди, чтобы они могли подышать, хотя бы с минуту. Но проку в том было мало: через некоторое время после того, как с них снимали маску, они опять падали в обморок. Удивляюсь, как я сам еще держался.

Я кинулся опять на центральный пост. Свенсон сидел на прежнем месте, прислонясь спиной к штурманскому столу. Когда я опустился в кресло рядом с ним, он вымученно улыбнулся.

— Ну, как они, доктор? — с трудом проговорил он.

— Почти у всех глубокий обморок, — сказал я. — Не пройдет и часа, как они погибнут от удушья — большинство отсеков заполнены угарным газом.

— Неужели у нас в запасе остался только час? — удивленно спросил капитан, но в голосе его слышалось, скорее, тревога, нежели удивление. — Джон, — обратился он к Хансену, который сидел тут же, неподалеку, — где командир группы главных двигателей? Пришло его время.

— Пойду поищу, — сказал Хансен и начал с трудом подниматься, точно дряхлый, обессилевший старик, как вдруг открылась дверь, ведущая в турбинный отсек, и перед нами предстали несколько человек в перепачканных копотью комбинезонах.

Свенсон обратился к одному из них:

— Это ты, Уилл?

— Да, сэр. — Лейтенант Рэберн, штурман, сорвал с головы маску и тут же мучительно закашлялся.

Подождав, когда он придет в себя, Свенсон спросил:

— Как дела там внизу, Уилл?

— Огонь сбили, капитан. — Рэберн утер взмокшее от пота лицо, покачнулся и опустился на пол там же, где стоял. — Пожар, похоже, ликвидирован. Обшивка турбины больше не дымится.

— Сколько нужно времени чтобы снять с турбины все, что от обшивки осталось?

— Бог его знает. В нормальных условиях на это ушло бы минут десять. А так — час, если не больше.

— Спасибо за все, ребята, — едва заметно улыбнувшись, поблагодарил подчиненных Свенсон и, увидев, как из заполненного черным дымом коридора возникли Хансен и Картрайт, прибавил: — А вот и командир группы главных двигателей. Можно запустить турбогенератор прямо сейчас?

— Не знаю, капитан. Надо поглядеть.

С этими словами Картрайт снова скрылся в черном от дыма коридоре.

Свенсон тяжело встал — за все время он ни разу так и не воспользовался кислородной маской, — попросил включить трансляционную сеть, взял в руки микрофон и, стараясь, чтобы голос звучал ясно, твердо и спокойно, произнес:

— Говорит капитан. Пожар в турбинном отсеке ликвидирован. В настоящее время ведется подготовка к запуску энергоустановки и турбогенераторов. Приказываю открыть во всех отсеках водонепроницаемые двери и ждать дальнейших указаний. Благодарю всех за работу. — Повесив микрофон, он повернулся к Хансену и сказал: — Худшее позади, Джон, — если, конечно, нам удастся запустить главные двигатели.

— Да нет, — возразил я. — Худшее еще впереди. На запуск турбогенераторов уйдет по меньшей мере час. А сколько времени нужно на то, чтобы нейтрализовать угарный газ?

— Полчаса, как минимум. А может, больше.

— Вот видите. Выходит, на все про все — полтора часа. Нет, это только начало. Через полтора часа, капитан, «Дельфин» превратится в плавучий гроб — каждый четвертый из нас будет труп.

Свенсон улыбнулся — о Боже, он, наверное, совсем тронулся рассудком, подумал я, — и невозмутимо сказал:

— Не волнуйтесь, доктор. Мы останемся целы и невредимы. Во всяком случае, смерть от удушья нам не грозит. Через четверть часа на корабле будет свежий воздух.

Мы с Хансеном недоуменно переглянулись. Капитан, похоже, впрямь тронулся умом. Уловив наше недоумение, Свенсон было разразился смехом, но тут же закашлялся.

— Поделом мне, — спустя время, все еще задыхаясь, проговорил он. — Доктор, на вас лица нет. Как вы думаете, зачем я приказал открыть везде водонепроницаемые двери?

— Понятия не имею.

— А вы, Джон?

Вместо ответа Хансен покачал головой. Свенсон посмотрел на него с нескрываемой усмешкой и сказал:

— Позвоните в машинное отделение. Пусть запускают дизель.

— Слушаюсь, сэр, — без малейшего удивления в голосе ответил старпом. Однако сам так и не двинулся с места.

— Лейтенант Хансен, судя по всему, размышляет, сходить ли ему за смирительной рубашкой для меня или нет, — объяснил нерешительность старпома капитан Свенсон. — Ведь лейтенант Хансен знает — запустить дизель было бы чистым безумием, поскольку в этом случае он поглотит воздух не только из машинного отделения, но и из других отсеков. Что, собственно, мне и нужно. Мы начнем нагнетать чистый воздух в носовую часть корабля. Затем запустим дизель — на корме. Он всосет весь грязный воздух, в том числе и угарный газ, в результате давление в кормовых отсеках понизится. Таким образом, мы создадим разность давлений — ее-то и восполнит чистый воздух. Еще какой-нибудь час назад это было бы равносильно самоубийству: подать чистый воздух означало бы подлить масла в огонь. Но сейчас, когда пожар ликвидирован, это вполне возможно. Мы запустим дизель всего лишь на несколько минут — этого времени нам хватит с лихвой, чтобы отдышаться. Ну, что теперь скажете, лейтенант Хансен?

Хансен, похоже, был целиком согласен с капитаном, однако виду не показал. Следом за тем он покинул центральный пост.

Спустя три минуты дизель как будто ожил заново. А еще через пять минут он уже рокотал вовсю, высасывая из чрева| лодки ядовитый воздух вперемешку с дымом и угарным газом, и на смену ему мало-помалу начал поступать чистый.

Все это время Свенсон, не отрываясь, следил за показаниями манометров, контролируя изменение давления на борту. Постепенно давление понизилось до пятнадцатая футов и продолжало падать дальше. Свенсон приказал увеличить напор сжатого воздуха; когда же давление достигло, нормы, он велел остановить дизель и перекрыть все воздушные клапаны.

— Капитан, — обратился я к Свенсону. — Если вам когда-нибудь вздумается стать адмиралом, обращайтесь ко мне за рекомендациями в любое время.

— Благодарю, — улыбнулся капитан. — Нам необычайно повезло. Все, кому выпало счастье плавать со Свенсоном, видно, и впрямь родились в рубашке.

Вскоре мы услышали, как заработали электродвигатели — Картрайт приступил к запуску ядерной установки. В восемь часов утра командир группы главных двигателей доложил по телефону, что турбина снова работает, и «Дельфин» может следовать намеченным курсом. То была самая счастливая весть из всех, что мне когда-нибудь доводилось слышать.

В течение трех часов, пока воздухоочистительные системы работали на полную катушку, мы шли самым малым вперед. Потом Свенсон дал команду постепенно увеличить скорость, рассчитывая, что к четырем часам следующего утра мы выйдем в открытое море.

Сейчас же, после долгих часов тушения пожара и ликвидации его страшных последствий, вся команда «Дельфина», за исключением вахтенных матросов и офицеров, пребывала во власти глубокого сна.

А я не спал. Я не мог спать — слишком многое мне предстояло обдумать. В том числе и то, что в постигшей нас беде была значительная доля и моей вины. И о том, что из-за моих ошибок, просчетов и просто упрямства «Дельфин» и его команда оказались в столь отчаянном положении. А также о том, что скажет капитан Свенсон, когда узнает, сколь много я от него утаил и сколь мало рассказал…

Роулингс — вот кто сейчас был мне нужен. Только с ним я мог поделиться своими мыслями. Только на его помощь мог я рассчитывать предстоящей ночью — при условии, конечно, что он согласится пожертвовать ради меня несколькими часами сна. И Роулингс, как всегда, не обманул моих ожиданий.

Вечером мне еще предстояло осмотреть раненых полярников и членов экипажа «Дельфина». На помощь Джолли рассчитывать не приходилось: после изнурительной работы, что выпала на его долю прошлой, трагической ночью, он спал как убитый, да и потом, Свенсон попросил, чтобы я, по возможности, его не беспокоил. Впрочем, помощь Джолли была мне не нужна.

Все раненые спали безмятежным сном, за исключением одного — доктора Бенсона, который поздно вечером неожиданно пришел в сознание. Ему стало явно лучше, вот только голова, как он мне сам признался, гудела у него как колокол. Я дал Бенсону болеутоляющее, на этом мой визит к нему закончился. Однако, перед тем как покинуть лазарет, я спросил Бенсона, припоминает ли он, что произошло в тот самый момент, когда он упал с мостика, но ничего вразумительного сказать в ответ мой коллега не мог.

Оставив Роулингса дежурить в лазарете, я отправился к себе в каюту с намерением хоть немного поспать. Проспал же я целых девять часов, что по отношению к Роулингсу было чистым предательством, поскольку по моей милости он полночи не сомкнул глаз.

Проснувшись часов в семь утра, а может, чуть позже, я умылся, побрился и оделся. Затем с аппетитом позавтракал в кают-компании и около девяти часов отправился на центральный пост, где нес вахту Хансен. Я подошел к нему и тихо, чтобы нас никто не слышал, спросил:

— Где капитан Свенсон?

— У себя в каюте.

— Мне не бы хотелось поговорить с вами обоими. Но только с глазу на глаз.

Хансен пристально посмотрел на меня, кивнул, передал вахту штурману, и мы вдвоем направились к капитанской каюте. Постучав, мы вошли и плотно закрыли за собой дверь. Без лишних предисловий я начал так:

— Мне известно, кто убийца. Пока я не располагаю убедительными доказательствами, но скоро, думаю, они у меня будут. Мне понадобится ваша помощь. Если, конечно, у вас найдется время.

Не высказав ни малейшего возражения, Свенсон лишь: задумчиво взглянул на Хансена, поднялся из-за стола, сложил карту, которую перед этим изучал, и сухо ответил:

— У нас есть время, доктор Карпентер. Никогда в жизни не приходилось встречаться с убийцей. Что ж, знакомство со злодеем, на чьей совести восемь смертей, — испытание не из приятных.

— Нам еще крупно повезло, что смертей только восемь, — заметил я. — Вчера утром их могло быть куда больше.

— Что вы хотите этим сказать? — удивленно спросил Свенсон.

— Наш таинственный приятель, кроме пистолета, носит с собой коробок спичек, который он вчера рано утром и пустил в ход, скрытно проникнув в турбинный отсек.

— Значит, по-вашему, кто-то умышленно поджег корабль? — Хансен воззрился на меня с явным недоумением. — Да я ни в жизнь в это не поверю, док.

— А я в это верю, — возразил Свенсон. — Как и во все, что говорит доктор Карпентер. Мы имеем дело с сумасшедшим, доктор. Только безумец мог поставить на карту свою собственную жизнь ради того, чтобы лишить жизни сотню других людей.

— Он попросту просчитался, — мягко заметил я. — Идемте со мной.

Я заблаговременно позаботился о том, чтобы они ждали нас в кают-компании, — все одиннадцать человек: Роулингс, Забрински, капитан Фольсом, доктор Джолли, близнецы Харрингтоны, которым едва хватило сил, чтобы прийти, Нэсби, Хьюсон, Хассард, Киннэрд и Джереми. Когда мы вошли, некоторые из них попытались встать, но Свенсон жестом их остановил. Они молча уселись на свои места, и тогда наступившую тишину нарушил доктор Джолли, заговорив веселой скороговоркой:

— Доброе утро, капитан. Мы все тут, можно сказать, сгораем от нетерпения. Любопытно узнать, зачем вы нас вызвали?

Я откашлялся и ответил за Свенсона:

— Простите меня за эту маленькую хитрость, но это я, а не капитан, хотел вас видеть.

— Вы? — Джолли сжал губы и пристально посмотрел в мою сторону. — Никак не возьму в толк, с чего это вдруг?

— Кроме того, я, наконец, должен признаться вот в чем. Я никакой не снабженец, а агент британского правительства. Офицер службы Ми-6. Контрразведка.

Что ж, я, безусловно, произвел на присутствующих желаемое впечатление. Они сидели, разинув рты, с широко раскрытыми глазами, не в состоянии вымолвить ни слова. Первым из них пришел в себя Джолли.

— Контрразведка, ну и ну! Вот тебе раз! Шпионы, погони, плащи и шпаги, красавицы блондинки, прячущиеся в платяных шкафах… Или, может, в кают-компаниях… Но как… Каким ветром вас занесло в Арктику? И зачем вы хотели… вернее, зачем мы вам понадобились?

— В связи с делом об убийствах.

— Убийствах? — впервые за все время пребывания на борту «Дельфина» заговорил капитан Фольсом. Возглас, сорвавшийся с его обожженных губ, скорее походил на карканье. — Убийствах?

— Два человека, что остались лежать в лаборатории на «Зебре», были мертвы еще до того, как на станции вспыхнул пожар. Их убили выстрелами в голову. А третьего прирезали. Я называю это убийствами, а вы как полагаете?

Джолли оперся руками на крышку стола, но тут же буквально рухнул на стул.

— Наверное, было бы излишне добавлять, — спокойно сказал я, — что убийца находится здесь, в этой кают-компании.

 

XII

— Однако, прежде чем назвать его, — продолжал я, — мне хотелось бы рассказать вам кое-что об оптических системах, используемых, например, в фотокамерах. Если вы спросите меня, какая, черт возьми, тут может быть связь с совершенными убийствами, я вам отвечу — самая прямая. И вы в этом скоро убедитесь.

Итак, в конце пятидесятых годов одна американская фирма выпустила высокочастотную спутниковую телекамеру слежения системы Перкина-Элмера Роти, во много раз превосходящую прежнюю, изобретенную еще во время второй мировой войны, с фокусным расстоянием пятьсот дюймов, с помощью которой можно было заснять кубик сахара с десятимильной высоты. Преимущество новой камеры заключается в том, что ее можно установить на самом маленьком спутнике. Три года кропотливой работы по у совершенствованию новой оптической системы слежения не замедлили принести свои плоды. Мы не знаем точного фокусного расстояния последней модели камеры Роти — эти сведения, в числе прочих, хранятся в строжайшем секрете. Зато мы знаем, что при нормальных атмосферных условиях эта камера может отснять любой светлый объект на темной поверхности с трехсотмильной высоты, то есть из космоса.

Новую телекамеру Перкина-Элмера Роти, заряженную высокочувствительной пленкой, американцы предполагали установить на сверхмалом разведывательном спутнике Самос-III, вес которого составляет всего-навсего две тонны. Но не успели. Уникальную камеру у американцев похитили, как говорится, среди бела дня, прямо из-под носа. Позднее выяснилось, что ее в разобранном виде переправили из Нью-Йорка в Гавану на польском самолете.

А четыре месяца назад русские установили эту самую камеру на своем спутнике, который следом за тем успешно вывели на полярную орбиту. Советский спутник пролетал над территорией американского Среднего Запада семь раз на дню. И за три дня русские получили то, что им было нужно: фотографии всех американских баз, расположенных к западу от Миссисипи. Всякий раз, когда главная камера снимала сверхмалый объект на территории Соединенных Штатов, другая камера, поменьше, направленная вверх, фиксировала положение звезд. Так что русским оставалось только сверить координаты и с филигранной точностью навести свои межконтинентальные баллистические ракеты на пусковые шахты американцев. Но прежде надо было получить пленки.

Русские разработали два варианта. По первому предполагалось посадить спутник на землю, по второму, спутник должен был отстрелить капсулы с пленками. Русские, в конце концов, остановили свой выбор на первом варианте, решив приземлить спутник в двухстах милях к востоку от Каспийского моря. Но у них что-то сорвалось — наверное, не сработала тормозная система.

— И спутник перешел на другую орбиту? — неуверенно предположил Джереми.

— Совершенно верно. Его новая, причем совершенно нестабильная орбита проходила над Аляской и Тихим океаном, пересекала Землю Грэма в Антарктиде, потом южную оконечность Южной Америки, затем шла вверх через Африку и Западную Европу, после чего огибала Северный полюс, уклоняясь от него лишь на двести миль в сторону. Таким образом, русским ничего не оставалось, как прибегнуть ко второму варианту — отстрелить капсулу с пленкой и посадить ее в наиболее безопасном, хотя и труднодоступном, месте — во льдах Арктики или Антарктики. В конечном счете они предпочли Арктику, ведь она, что называется, у них под боком.

— Неужели в районе дрейфующей полярной станции «Зебра»? — тихо спросил Джолли, даже забыв назвать меня «стариной» — как видно, от волнения.

— «Зебру» еще только предполагали ввести в эксплуатацию, когда советский спутник отчего-то начал «капризничать», — продолжал я, — хотя все приготовления к тому времени уже были завершены.

Мы договорились, что для переброски в Арктику необходимого оборудования, Канада предоставит нам ледокол «Святой Лаврентий». Однако русские в порыве доброй воли предложили ледокол «Ленин», самый мощный в мире. Они, вероятно, хотели убедиться, что станция действительно будет открыта в срок.

— Выходит, вы уже тогда знали, что у русских на уме? — спросил Хансен.

— Мы-то знали, а вот русские, судя по всему, об этом не догадывались. Они, к примеру, понятия не имели, что среди прочего оборудования, доставленного на «Зебру», находилось контрольное устройство, отслеживающее движение спутников, с помощью которого майор Холлиуэлл должен был засечь радиосигнал русских для отстреливания капсулы. — Я медленно обвел взглядом присутствующих. — Готов спорить, что никто из вас об этом не знал, кроме майора Холлиуэлла и еще трех человек, живших в его домике.

Единственно, что нам не было известно, так это, кто из вас конкретно работает на русских. Перед тем, как внедрить на «Зебру» своего агента, русские снабдили его портативным электронным устройством, с помощью которого тот должен был передать на спутник специальный радиосигнал для отстреливания капсулы. Однако льды — далеко не самое удобное место посадки, даже если капсула, как и предполагалось, приземлилась бы в радиусе мили от заданного места, тем более в условиях полярной ночи. Но электронное устройство позволяло нашему приятелю определить точное местонахождение капсулы, которая после приземления продолжала подавать сигналы еще как минимум в течение суток. Так что в один прекрасный день наш таинственный незнакомец, прихватив с собой это устройство, отправился на поиски пленок. Обнаружив капсулу, он освободил ее от тормозного парашюта и принес на станцию.

Как я уже говорил, майор Холлиуэлл и трое его помощников знали о том, что был произведен отстрел капсулы: ведь они вели круглосуточное слежение за спутником. И, конечно, понимали, что в самое ближайшее время кто-то из полярников отправится ее искать. Но кто именно — они пока не догадывались. И тогда майор Холлиуэлл поставил одного из своих людей наблюдать за подходами к станции.

В ту ночь было ужасно холодно, только что улегся ледяной шторм, однако, несмотря ни на что, человек Холлиуэлла следил за подходами к «Зебре» в оба. Вскоре он то ли столкнулся лоб в лоб с нашим таинственным приятелем, возвращавшимся на станцию с капсулой, то ли — что скорее всего, — заметив в одном из домиков свет, подошел к окну взглянуть, в чем дело, и увидел, как наш приятель извлекает из капсулы пленку. Однако вместо того, чтобы потихоньку уйти и доложить обо всем майору Холлиуэллу, он вошел в домик и потребовал объяснений у того, кто находился внутри. Если все действительно так и было, человек Холлиуэлла допустил роковую ошибку, последнюю в своей жизни. Нож вошел ему аккурат между ребер. — Я по очереди посмотрел в глаза каждому из присутствующих. — Интересно, кто из вас это сделал? Во всяком случае, действовал он непрофессионально: пронзив грудь жертвы, лезвие обломилось. Там-то, в груди убитого, я его и обнаружил. — Я взглянул на Свенсона, но тот и бровью не повел. Хотя он прекрасно знал, что никакого лезвия, тем более в груди обгоревшего донельзя трупа, я не находил, а только лишь извлек из топливного бака тягача рукоятку ножа.

Итак, время шло, а дозорный не возвращался, и майор Холлиуэлл, очевидно, начал проявлять беспокойство. Наш приятель, в руках которого осталась рукоятка ножа без лезвия, решил вести себя более осмотрительно, смекнув, что кто-то наступает ему на пятки, к чему он, собственно, не был готов, потому как пребывал в твердой уверенности, что за ним никто не следит. Когда же на пути у него возник другой человек Холлиуэлла, он убил и его, поскольку тот, нагрянув к нему в домик, увидел там труп своего товарища. Кроме ножа, у нашего приятеля имелся и пистолет, им-то он на сей раз и воспользовался.

Оба убитых жили в домике Холлиуэлла, из чего убийца заключил, что их подослал майор, который непременно забьет тревогу, не вернись его помощники вовремя. Тогда убийца, не теряя времени понапрасну, — ведь все мосты уже были сожжены — взял пистолет, явился к Холилуэллу и застрелил майора и еще одного его человека, которые, судя по всему, спали. А установил я это по совершенно идентичному расположению пулевых отверстий у обоих трупов: пули вошли несчастным в голову спереди снизу и вышли в области затылка… И сейчас, я полагаю, самое время назвать вам мою настоящую фамилию. Я вовсе не Карпентер. А Холлиуэлл. И майор Холлиуэлл был моим старшим братом.

— Бог ты мой, — прошептал доктор Джолли. — Боже правый!

— Теперь, — не обратив внимания на слова доктора, продолжал я, — убийце надо было во что бы то ни стало скрыть следы преступлений, и чем скорее, тем лучше. Единственный подходящий для этого способ — сжечь тела, чтобы от них, по возможности, ничего не осталось. Тогда он притащил со склада пару канистр с горючим, облил им стены домика майора — к тому времени он уже перенес туда трупы из своего домика — и устроил пожар. А для пущей убедительности он поджег и склад горючего…

Затем, капитан Фольсом, кто-то убедил вас перенести тела майора и его товарищей в лабораторию — якобы из санитарных и чисто гуманных соображений. Однако на самом деле, тот, кто это предложил, руководствовался совершенно иными соображениями: просто ему не хотелось, чтобы посторонние лишний раз заходили в лабораторию. Я был там и под полом обнаружил много интересного: четыре десятка новеньких никелево-железистых батареек, запасы всевозможной провизии, рассчитанные не на один день, шар-зонд и к нему баллон с водородом. Увидев батарейки, я, честно признаться, не удивился — Киннэрд говорил, что они хранились в нескольких местах. А вот на остальное я наткнуться никак не рассчитывал. Но именно это и прояснило мне картину.

Убийце не повезло дважды: во-первых, его вычислили, а, во-вторых, подкачала погода. Он рассчитывал прикрепить капсулу с пленками к зонду и при благоприятных погодных условиях запустить шар в небо, где его подобрал бы русский самолет. А новые батарейки наш приятель использовал, чтобы поддерживать постоянную радиосвязь с русскими: он должен был сообщать им о состоянии погоды и о точном времени запуска зонда. С этой целью он пользовался специальным кодом: когда же дело было сделано, он сжег бумажку с кодом. Сгоревшие обрывки этой бумажки я обнаружил на стене одного из домиков — их принесло ветром от радиостанции, где наш приятель развеивал пепел, и они примерзли к стене.

Кроме того, убийца постоянно следил, чтобы радиопередатчик «Зебры», посылавший в эфир сигнал бедствия и обрывочные сообщения, которые время от времени перехватывал «Дельфин», работал на подсевших батарейках. Ему нужно было выиграть время — дождаться, когда улучшится погода, и запустить зонд.

Когда были получены первые сигналы SOS, в район бедствия вылетели русские, английские и американские самолеты. Но цель полетов была у них разная: англичане с американцами искали «Зебру», а русские — шар-зонд. Ту же цель преследовал и ледокол «Двина» — он тоже пробивался к «Зебре», только через льды. Скоро, однако, советские самолеты перестали кружить в небе Арктики: наш приятель радировал русским, что улучшения погоды в ближайшее время не предвидится, что «Дельфин» первым добрался до станции, что ему, агенту, придется взять с собой пленки на подводную лодку.

— Минуточку, доктор Карпентер, — осторожно прервал меня Свенсон. — Неужели вы хотите сказать, что сейчас эти пленки находятся у нас на борту?

— Я был бы крайне удивлен, если бы их здесь не оказалось, капитан… Кстати, нас пытались задержать всеми возможными способами — например, ударив непосредственно по «Дельфину». Когда стало известно, что ваша лодка отправляется на поиски «Зебры», по секретным каналам в Шотландии был отдан приказ вывести ее из строя. На клайдской судоверфи, как и на любой другой в Великобритании, работает немало коммунистов, тщательно скрывающих свои политические убеждения. Однако русские вовсе не собирались отправить «Дельфин» на дно вместе с экипажем, когда приказали своим людям на клайдской судоверфи устроить небольшую диверсию, открыв переднюю крышку одного из торпедных аппаратов, — в мирное время при ведении международного шпионажа все страны стараются избегать неоправданного насилия. Просто русские рассчитывали, что, обнаружив неполадку еще в доке, вы отсрочите выход в море, только и всего.

— Так кто же все-таки убийца? — едва слышно спросил Джереми. — Скажите, ради Бога. Нас здесь девять человек, и вы наверняка знаете, кто он.

— Да, знаю. Но подозрение падает только на шестерых из вас. Тех, кто после того, как случился пожар, имел доступ к радиопередатчику. Капитана Фольсома и братьев Харрингтонов придется сразу же исключить, они вообще не могли передвигаться, и каждый из вас может это подтвердить. Таким образом, Джереми, круг подозреваемых сужается до вас, Киннэрда, доктора Джолли, Хассарда, Нэсби и Хьюсона…

Итак, налицо четыре убийства и государственная измена. И приговор здесь может быть только один. Судебное разбирательство завершится очень скоро — через три недели для вас все будет кончено. Вы очень умный человек, дружище. Более того, вы на редкость изобретательны. Но, боюсь, финал разыгранного вами спектакля близок, дорогой доктор Джолли.

Никто из присутствующих не проронил ни звука. Все были просто ошеломлены. И лишь через несколько секунд эти люди, подобно марионеткам, повинующимся движению руки кукловода, разом повернули головы и безмолвно воззрились на доктора Джолли. Тот же, медленно поднявшись со стула, с широко раскрытыми глазами, сделал два шага в мою сторону. На лице у него читалось негодование, губы тряслись.

— Я?! — Голос его прозвучал низко, хрипло, неуверенно. — Я?! Да вы что… совсем рехнулись, доктор Карпентер! И как, черт возьми, такое могло прийти вам в голову, старина…

Я ударил его. Не знаю, зачем я это сделал, — глаза мне затуманила розовая пелена. И прежде чем, я успел сообразить, что произошло, Джолли покачнулся и рухнул на пол, прикрывая обеими руками разбитые губы и нос. Думаю, будь у меня в ту минуту нож или пистолет, я непременно убил бы его как собаку, гнусную тварь — без капли жалости и сострадания. Постепенно пелена, застилавшая мне глаза, рассеялась. Никто из присутствующих не шелохнулся. Джолли с трудом встал на четвереньки, затем медленно поднялся на ноги и тяжело упал в стоящее рядом кресло. В руках у него был пропитавшийся кровью носовой платок. В кают-компании воцарилась мертвая тишина.

— Это вы, Джолли, повинны в смерти моего брата и тех, кто навсегда остался на «Зебре», — проговорил я. — Знаете, на что я надеюсь? На то, что у палача оборвется веревка, и умирать вы будете долго и мучительно.

Джолли отнял платок ото рта.

— Вы безумец, — пролепетал он разбитыми и уже начавшими опухать губами, издав при этом звук, скорее, похожий на шипение. — Вы не понимаете, какую чушь несете.

— Присяжным в Оулд Бейли будет виднее. Я шел за вами по пятам, Джолли, почти шестьдесят часов.

— Что вы сказали? — воскликнул Свенсон. — Вы все знали еще шестьдесят часов назад?

— Я понимал, что рано или поздно услышу от вас гневный упрек, капитан, — устало ответил я. — Но если бы вы узнали имя убийцы раньше, вы тотчас надели бы на него наручники. А мне хотелось выяснить, куда дальше ведут его следы, выявить его связи и сообщников. Потом, однако, я понял, что следы его обрываются здесь. Но сначала, прошу вас, выслушайте меня.

Скажите, неужели никому из вас не показалось странным, что Джолли, выскочив из горящего домика, тут же упал в обморок и долго пролежал без сознания? Сам он объяснил это тем, что якобы задохнулся. Но почему, интересно знать, он не задохнулся еще в домике, где было полно дыма? Странное дело! Особенно, если учесть, что удушье у него наступило на свежем воздухе. Впрочем, ничего странного тут нет. Джолли специально разыграл эту комедию. Он хотел, чтобы всем стало ясно, что он не в силах бороться с огнем и вообще не способен на активные действия.

— Едва ли подобное поведение доказывает его виновность, — перебил меня Свенсон.

— Я не пытаюсь ничего доказать, — возразил я, — а лишь привожу факты. Итак, факт номер два. Вы, Нэсби, корили себя за то, что не добудились Фландерса и Брайса, и из-за этого они, мол, погибли. Но вы могли будить их сколько угодно, они бы все равно не проснулись. Потому что Джолли усыпил их — эфиром или хлороформом: ведь только он один имел доступ к лекарствам, в том числе, и к снотворным препаратам. К тому же, как вы сами признались, у вас с Хьюсоном было такое ощущение, будто вас чем-то одурманили. Но тут нет ничего удивительного — вы тоже оказались под воздействием паров эфира или хлороформа, правда, в значительно меньшей степени.

Факт номер три. Сегодня утром я спросил у капитана Фольсома, кто распорядился перенести трупы в лабораторию. Фольсом сказал, что это было сделано по его распоряжению, после того как он послушался совета Джолли.

Факт номер четыре. Именно Джолли заявил, что теперь не имеет никакого значения то обстоятельство, как начался пожар. С его стороны, это была грубая попытка перевести разговор на другую тему. Ведь он так же, как и все мы, прекрасно понимал — установление истинных причин пожара имеет первостепенное значение. Кстати, Джолли, это вы умышленно забили льдом почти все огнетушители перед тем, как поджечь станцию.

— Это какой-то кошмар, — слабым голосом выговорил Джолли. — Клянусь Богом, я даже не пойму, о чем вы говорите.

— Факт номер пять, — неумолимо продолжал я. — Джолли нужно было во что бы то ни стало задержать возвращение «Дельфина» в Шотландию. Он мог этого добиться, убедив нас, что Болтон и Браунелл, находившиеся в крайне тяжелом состоянии, не выдержат транспортировку на борт. Однако на «Дельфине» было еще двое врачей: Бенсон и я, — и мы могли нарушить все его планы, если бы пришли к выводу, что Болтон с Браунеллом вполне транспортабельны. И тогда Джолли попытался устранить нас обоих.

Начнем с Бенсона. В тот день стояла почти кромешная темень. Но Джолли, тем не менее, разглядел в луче прожектора Бенсона, который поднимался перед ним и уже достиг ограждения мостика. Джолли резко рванул на себя веревку — и Бенсон, поскользнувшись на обледенелом борту, тут же потерял равновесие. Всем показалось, будто он рухнул на Джолли. На самом деле все обстояло по-другому. Через секунду после того, как Бенсон упал, послышался хруст — несчастный доктор, и правда, ударился головой, но не об лед, а о сапог Джолли.

— Вы рехнулись, — чисто машинально возразил он. — Это сущий вздор. Вы все равно ничего не докажете.

— Поглядим. Джолли утверждал, будто Бенсон свалился ему прямо на голову. А для вящей убедительности он и сам кинулся головой об лед. Но сознания он не терял — просто притворялся: не успели мы принести его в лазарет, как он пришел в себя. Я нащупал у него на голове всего-навсего маленькую шишку, хотя, если удар и впрямь оказался бы сильным, он разбил бы себе голову в кровь.

Потом Джолли напал на меня. Прямых тому доказательств у меня, конечно, нет. Однако Джолли был рядом, когда я спросил у вас, капитан, где находится кладовая медицинского имущества. Он прошмыгнул следом за мной и Генри и ослабил запор на крышке люка. Но со мной ему повезло меньше, чем с Бенсоном. Тем не менее, даже после того, когда мы на следующее утро отправились на станцию, Джолли все равно пытался воспрепятствовать тому, чтобы Болтона и Браунелла перенесли на борт, уверяя, будто состояние Болтона по-прежнему крайне тяжелое. Но вы, капитан, тогда настояли на своем.

— Что касается Болтона, тут я был совершенно прав, — неестественно спокойным голосом сказал Джолли. — Болтон умер.

— Вот именно, — согласился я. — А умер он потому, что вы его убили. И уже только за одно это убийство вас следует вздернуть. Не знаю почему, но Джолли нужно было непременно остановить корабль. Или, по крайней мере, задержать. Вот он и устроил пожар, чтобы вы, капитан, отдали приказ выключить реактор. Турбинный отсек — лучшего места для поджога на корабле не сыскать. В лазарете он смастерил хитроумное устройство замедленного действия вроде дымовой шашки с бикфордовым шнуром. Но Джолли надо было найти веский повод, чтобы проникнуть в турбинный отсек, когда там никого не будет. Это можно было сделать только глубокой ночью.

И вот поздно вечером, накануне пожара, наш неутомимый доктор отправился осматривать своих пациентов. Я пошел вместе с ним. Болтон лежал в дозиметрической лаборатории, куда можно попасть только через турбинный отсек. В лаборатории за ранеными присматривал вахтенный матрос, и Джолли предупредил, чтобы он немедленно сообщил ему, если состояние Болтона ухудшится. Что тот и сделал. После пожара я опросил механиков и мотористов. В ту роковую ночь, около половины второго, один из них, тот, что нес вахту, видел, как Джолли проходил через турбинный отсек в дозиметрическую лабораторию, куда его срочно вызвал дежурный матрос. Минуя турбинный отсек, Джолли незаметно подбросил дымовую шашку, не забыв предварительно поджечь бикфордов шнур. Однако он никак не предполагал, что шашка закатится под турбину с насквозь промасленной обивкой, которая могла вспыхнуть даже от небольшого количества тепла…

Что же касается Болтона, то Джолли действительно его убил. И доказательство тому — лист фольги, сплошь покрытой отпечатками его пальцев. Именно эту фольгу Джолли положил той ночью Болтону на обожженное предплечье сразу же после того, как сделал ему обезболивающий укол: ведь Болтон сильно страдал. Однако, перед тем, как нанести на фольгу мазь, он насыпал на нее поваренной соли. Джолли знал, что обезболивающее начнет действовать через три-четыре часа и что вместе с мазью в рану Болтону попадет и соль. Болтон кричал от дикой боли. И вскоре умер от шока. По милости Джолли.

— Что ж, Джолли, — это Джолли. Кстати, доблесть и героизм, проявленные им при тушении пожара, — не более чем показуха. Когда Джолли в первый раз попал в задымленный турбинный отсек, там было настоящее пекло, ему это пришлось не по душе, и он симулировал обморок, чтобы его скорее вынесли на более или менее свежий воздух. Потом…

— Но ведь с него чуть было не слетела маска, — возразил Свенсон.

— Он сам ее сдвинул. Любой из нас сможет задержать дыхание на десять-пятнадцать секунд. Что, собственно, Джолли и сделал. Потом он буквально не вылезал из турбинного отсека. Но только потом, когда пожар уже почти потушили. К тому же на нем постоянно была кислородная маска. Так что чистым воздухом он надышался больше, чем любой из нас. Верно, Джолли?

Тот не ответил.

— Где пленки, Джолли?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — хладнокровно сказал доктор. — Клянусь Господом, руки у меня чисты.

— В таком случае, как объяснить, что на фольге с вашими отпечатками пальцев остались следы соли?

— Ни один врач не застрахован от ошибки.

— Ошибки! Бросьте изворачиваться, Джолли. Где пленки?

— Ради Бога, оставьте меня в покое, — устало попросил он.

— Ну, как знаете. — Я взглянул на Свенсона. — На «Дельфине» ведь найдется надежное место для нашего приятеля?

— Найдется, — сурово ответил Свенсон. — И я лично препровожу его туда.

— Никто из вас не сдвинется с места! — вдруг рявкнул Киннэрд. Он буравил меня жестким взглядом, в руках у него был «люгер», нацеленный мне прямо между глаз.

 

XIII

— Ох уж мне эта контрразведка! А вы, Карпентер, я погляжу, тоже не лыком шиты! — изменившимся, слащавым голосом проговорил Джолли.

— Однако, старина, фортуна — штука чрезвычайно капризная. И не вам этому удивляться. Вы, безусловно, еще тот ловкач. Но прошу вас — впредь без глупостей. Киннэрд — первоклассный стрелок, и вы все у него на мушке.

Джолли осторожно приложил платок к окровавленным губам, поднялся, подошел ко мне и свободной рукой ощупал мою одежду.

— Ну и ну, — изумился он, — вы даже не прихватили с собой пистолет. Как же вы допустили этакую промашку, а, Карпентер? Не откажите в любезности, повернитесь к Киннэрду спиной.

Я безропотно повиновался. И Джолли, самодовольно ухмыльнувшись, дважды со всего размаха ударил меня по лицу. Я пошатнулся, но на ногах устоял — и тут же ощутил во рту солоноватый привкус крови.

— Значит, как я и думал, Киннэрд с вами заодно, — медленно, с трудом выговорил я. — Выходит, это он так ловко орудовал пистолетом?

— Мне бы не хотелось приписывать себе все заслуги, дружище, — с нарочитой скромностью признался Киннэрд. — Мы их, скажем так, поделили пополам.

— Стало быть, именно вы отправились на поиски капсулы, — продолжал я. — Оттого-то, небось, и обморозили себе лицо?

— Просто на обратном пути я сбился с дороги, — подтвердил Киннэрд. — Думал, уже никогда не найду эту проклятую станцию.

— Джолли, Киннэрд… — с недоумением проговорил Джереми. — Вы же были нашими товарищами… Вы — грязные, мерзкие скоты…

— Полегче! — велел ему Джолли. — Киннэрд, не стоит утруждать себя ответами на глупые вопросы. В отличие от Карпентера, мне не доставляет никакого удовольствия обсасывать подробности и превозносить собственные заслуги. Как вы верно подметили, Карпентер, я — человек действия. Капитан Свенсон, подойдите-ка к телефону, вызовите центральный пост и прикажите всплыть — мы ложимся на обратный курс.

— А не сдается ли вам, Джолли, что вы перегибаете палку? — без тени волнения в голосе спросил Свенсон. — Похитить подводную лодку вам не удастся.

— Киннэрд, — обратился Джолли к сообщнику, — наведика-ка пистолет Хансену на грудь и, как только я досчитаю до пяти, нажмите на курок. Раз, два, три…

Признав свое поражение, Свенсон махнул рукой, прошел через всю кают-компанию к висевшему на переборке телефону и отдал соответствующий приказ. Потом он вернулся на свое место и посмотрел на меня с немым укором. Я окинул быстрым взглядом кают-компанию: Джолли, Хансен и Роулингс стояли, Забрински с каким-то журналом в руках сидел чуть поодаль. Остальные же располагались за столом. Киннэрд с пистолетом держался от всех на почтительном расстоянии.

— Похищение атомной подводной лодки — дело весьма увлекательное и притом довольно выгодное, капитан Свенсон, — сказал Джолли. — Однако я не собираюсь превышать свои полномочия. Нет, мы попросту оставим вас. Неподалеку отсюда курсирует советский корабль с вертолетом на юте. Через какое-то время, капитан, вы отправите радиограмму на частоте, которую я вам назову, сообщите наши точные координаты — и за нами прилетит вертолет.

— Куда вы спрятали пленки? — настойчиво спросил я.

— Они уже у русских, на корабле.

— Где-где?! — воскликнул Свенсон. — Но как, черт побери, они могли к ним попасть?

— Уж не обессудьте, старина. В отличие от Карпентера, я не привык попусту чесать языком. Настоящий профессионал, дорогой капитан, никогда не раскрывает своих секретов.

— Неужели вы надеетесь, что все это сойдет вам с рук? — мрачно спросил я, едва ворочая языком и с трудом шевеля распухшими губами.

— А вы, похоже, уверены в обратном? Но ведь вам, как никому другому, должно быть известно — преступление отнюдь не всегда приводит к наказанию.

— На вашей совести восемь смертей, — изумленно рассуждал я. — А вы тут стоите и самодовольно похваляетесь…

— Самодовольно? — задумчиво переспросил Джолли. — Нет, лично я никакого самодовольства в этом не вижу. Я — профессионал, а профессионалы никогда не убивают без надобности. И уж если мне пришлось пойти на убийство, значит, это было необходимо. Только и всего.

— Вы уже трижды назвали себя профессионалом, — медленно проговорил я. — Допускаю я, видно, и впрямь совершил ошибку, недооценив вас как противника. Вас не просто внедрили в команду «Зебры». Судя по всему, вы давно в этой игре…

— Лет шестнадцать, старина, — невозмутимо уточнил Джолли. — Мы с Киннэрдом — лучшие агенты во всей Великобритании, и нашим… гм-м… исключительным талантам найдется применение в какой угодно области.

— Так вы признаетесь в том, что совершили восемь убийств?

Джолли пронзил меня колодным взглядом и, немного поразмыслив, произнес:

— Чертовски нелепый вопрос. Карпентер. Ну да, разумеется. Я ведь уже говорил. А почему это, собственно, вас интересует?

— А вы, Киннэрд?

Окинув меня мрачным, подозрительным взглядом, Киннэрд спросил:

— Зачем вам это знать?

— Если вы ответите на мой вопрос, я охотно отвечу на ваши. — Боковым зрением я уловил, что Джолли не сводит с меня глаз, сузившихся до щелок. Он, очевидно, смекнул, что в моих словах кроется подвох.

— Вы прекрасно знаете, приятель, я тоже приложил руку к этому делу, — холодно проговорил Киннэрд.

— Что, собственно, и требовалось услышать. Таким образом, только что в присутствии свидетелей вы оба признались в том, что совершили восемь убийств. А теперь, Киннэрд, я отвечу на ваш вопрос. Мне нужно было услышать ваше устное признание, поскольку, кроме фольги и еще кое-чего, о чем я вскоре упомяну, у нас не было сколько-нибудь существенного доказательства вашей вины. Зато теперь оно есть и, боюсь, вы уже никогда не сможете применить свои незаурядные таланты в какой бы то ни было области. И корабля с вертолетом вам не видать, как своих ушей. Очень скоро вы оба будете болтаться на виселице.

— Что за вздор! — презрительно усмехнулся Джолли. Однако в его усмешке я уловил оттенок беспокойства. — Вы, похоже, блефуете?

Оставив его вопрос без ответа я продолжал:

— О том, что у вас был сообщник, Джолли, я догадался пару дней назад. И мое подозрение пало именно на вас, Киннэрд. Вы жили с Джолли в одном домике и имели прямой доступ к радиопередатчику. Кстати, дверь в радиорубку вовсе не заклинило, когда Нэсби примчался к вам, чтобы предупредить о пожаре. Просто вы налегли на дверь изнутри всем весом и не впустили повара.

Далее. Грант был помощником радиста — вашим помощником. Киннэрд. Он, вероятно, видел, как вы убили кого-то из людей Холлиуэлла, и вы попытались убрать его, ударив по шее, сбоку, — на этом месте я обнаружил у него сильный кровоподтек. Вы оставили тело Гранта в горящем домике, надеясь, что тот сгорит заживо, но вы просчитались — капитан Фольсом бросился в охваченную пламенем радиорубку и вынес Гранта. Живого, но без сознания.

А это совсем не входило в ваши планы, верно, Джолли? Если бы Грант вдруг очнулся, он немедленно сообщил бы обо всем, что видел. Но добить его сразу вам не удалось — в главном жилом домике, куда вы все перебрались после пожара, постоянно кто-то находился. Когда же прибыли мы, вами овладело отчаяние. Но вы все же рискнули. Помните, я удивился, узнав, что вы израсходовали почти все запасы морфия? Тогда, признаться, я и впрямь был удивлен. Позже мне все стало ясно. Вы регулярно вводили Гранту морфий, чтобы он не пришел в себя. А потом вкололи ему последнюю шальную дозу, от которой он и умер. Или я не прав?

— А вы умнее, чем я думал, — невозмутимо сказал Джолли. — Я действительно недооценивал вас. Правда, теперь это уже не имеет никакого значения, старина.

— Джолли, — не обратив внимания на его слова, продолжал я, — как вы думаете, почему я, подозревая вас и Киннэрда, позволил вам обоим завладеть инициативой?

— Откуда вы могли знать, что Киннэрд вооружен? — спросил Джолли.

— Откуда? — Я перевел взгляд на Киннэрда. — А вы уверены, что ваш пистолет в полном порядке?

— На этой трухлявой мякине, приятель, меня не проведешь, — презрительно бросил Киннэрд.

— Я просто спросил, только и всего, — мягко ответил я. — Правда, при этом подумал, может, бензин, оставшийся в баке тягача, разъел в пистолете всю смазку?

Джолли приблизился ко мне почти вплотную, глаза его сверкали холодным блеском.

— Как вы узнали? Что вы еще удумали?

— Впрочем, на самом деле пистолет в топливном баке обнаружил капитан Свенсон, — сказал я. — Вы оставили его там потому, что знали — на борту вас могут подвергнуть досмотру. Но «профессионал» ни за что на свете не расстанется со своим оружием без серьезных причин, не так ли, Джолли? Я был уверен, вы воспользуетесь любой возможностью, чтобы вернуться на станцию и взять пистолет. Вот я и положил его обратно в бак.

— Черт бы вас побрал, Карпентер! — не выдержал Свенсон. — И вы ничего мне не сказали. Забыли, да?

— Я умышленно ничего не сказал. А пистолет я подложил в бак после того, как почти вычислил Джолли. Потом я понял, что у него есть сообщник и что скорее всего это — Киннэрд. Именно он извлек затем пистолет из бака, поскольку Джолли уже не мог вернуться на станцию. Это вызывало бы лишние подозрения. А теперь, Киннэрд, поднимите пистолет вверх.

— По-моему, ваш блеф слишком затянулся, приятель. — Оружие было направлено мне прямо в лицо.

— Это ваш последний шанс, Киннэрд. Делайте, что я говорю, иначе через двадцать секунд вам понадобится помощь врача.

Киннэрд грязно выругался, Тогда я коротко сказал:

— Действуйте, Роулингс.

Все разом посмотрели на Роулингса — тот, со скрещенными на груди руками, стоял, оперевшись спиной на переборку. Киннэрд тоже перевел взгляд на Роулингса, нацелив на него пистолет. В следующий миг раздался хорошо мне знакомый трескучий выстрел «манлихера». Киннэрд вскрикнул — «люгер» выпал из его простреленной руки. Забрински, держа в одной руке мой пистолет, а в другой — журнал с аккуратной черной дыркой посередине, с восхищением оценил свою работу и, повернувшись ко мне, спросил:

— Я ведь все сделал правильно, как вы и просили, док?

— Вы сделали все точно, Забрински. Отличная работа. Благодарю вас.

— Да уж, работа, что надо, — пробурчал Роулингс и, подобрав упавший «люгер», направил его на Джолли. — Как вы, наверное, успели заметить, с четырех футов, даже Забрински умудрился не промахнуться. — Порывшись у себя в кармане, Роулингс извлек упаковку бинта и, швырнув ее Джолли, прибавил: — Ведь доктор Карпентер предупреждал, что вашему дружку может понадобиться помощь врача. Вот видите, он оказался прав, так что вам и карты в руки.

— Нет уж, прошу покорно, — злобно огрызнулся Джолли.

Роулингс посмотрел на Свенсона и совершенно спокойно спросил:

— Сэр, разрешите шарахнуть доктора Джолли разок по башке. Вот этим старым добрым пистолетом. Может, тогда он будет делать то, что ему велят.

— Валяйте, — мрачно ответил Свенсон.

Разрешение капитана вмиг возымело должное действие — Джолли выругался и принялся сдирать с бинта упаковку.

С минуту-другую, пока все присутствующие безмолвно наблюдали за нервными неловкими движениями Джолли, бинтовавшего простреленную руку Киннэрда, в кают-компании царила мертвая тишина, которую наконец нарушил Свенсон.

— Единственное, чего я не могу понять, — сказал он, — как Джолли ухитрился избавиться от пленок.

— Да очень просто, — ответил я. — Они дождались, когда мы минуем водяной барьер, поместили пленки в водонепроницаемый контейнер, прицепили к нему сигнальный буек и выбросили его в море через желоб для отходов на камбузе. Сегодня утром Роулингс видел, как Киннэрд проник на камбуз, и в руках он держал какой-то контейнер и буек ядовито-желтого цвета.

Кстати, я не совсем точно выразился, когда сказал, что не знаю, почему Джолли хотел задержать возвращение «Дельфина» в Шотландию. Все очень просто. Он получил радиосообщение, что советский корабль не успеет достичь ледяного барьера к тому времени, когда туда с севера подойдет «Дельфин», русские попросили его сделать все, чтобы лодка оказалась в условленном месте как можно позже. У Джолли даже хватило наглости обсуждать со мной ходовые качества «Дельфина».

Джолли оторвал взгляд от руки Киннэрда и повернулся ко мне - лицо его было искажено от злобы и ненависти.

— Что ж, ваша взяла, Карпентер. Вы действительно одержали верх. Но лишь в одном. В главном же вы проиграли. Точные снимки мест дислокации основных американских ракетных баз уже в руках у русских. - Джолли осклабился в дикой ухмылке. - Так что по большому счету, Карпентер, вы проиграли.

— Что верно, то верно, русские получили пленки, - согласился я. - Но я отдал бы все на свете, чтобы взглянуть на лица ваших друзей, после того, как они их проявят. А теперь, любезный коллега, прошу внимания. Вы пытались убрать меня и Бенсона главным образом за тем, чтобы самому заняться лодыжкой Забрински, потому что пленки вы спрятали в гипсе, который наложили ему перед тем, как «Дельфин» прибыл на «Зебру». Ничего не скажешь, идеальный тайник. Однако, на беду вам и вашим русским друзьям, я снял с Забрински гипс еще до того, как сказал, что только собираюсь это сделать. Я извлек ваши пленки, заменил их другими и снова наложил ему гипс. И при этом получил еще один набор доказательств против вас. Отпечатки пальцев на пленках - ваши и Киннэрда. Так что проиграли вы, а не я. Нет, Джолли, вы далеко не профессионал, и русские в этом скоро убедятся.

С искаженным от ярости лицом, беззвучно шевеля раз битыми губами и как будто не замечая нацеленных на него двух пистолетов, Джолли бросился на меня. Но не успел он сделать и двух шагов, как пуля Роулингса его остановила. Джолли повалился на пол там, где стоял, словно ему на голову рухнул Бруклинский мост. Окинув его ледяным презрительным взглядом, Роулингс сказал:

- В жизни не получал большего удовольствия, чем от работы, которую поручил мне доктор Карпентер. Он попросил меня сделать несколько снимков и дал на время фотоаппарат доктора Бенсона. Эти негативы он потом и замуровал в гипс Забрински вместо настоящих пленок.

- Так что же вы снимали? - с любопытством спросил Свенсон.

Роулингс довольно усмехнулся:

- Да подряд все картинки, что висят у доктора Бенсона в лазарете: «Мишку-Йоги», «Дональда-Дака», «Пучеглазика», «Белоснежку в компании семи гномов». Там этого добра навалом. Каждый снимок - конфетка. А цвет - просто загляденье. - Лицо Роулингса расплылось в блаженной улыбке, и он прибавил: - Я, как и вы, док, отдал бы все на свете, лишь бы взглянуть на их лица, когда они проявят пленки.