Маккиннон, хотя спал очень крепко, мгновенно проснулся, как только Нейсбай к нему прикоснулся, и спустил ноги с койки капитана Боуэна.

— Который час, Джордж?

— Шесть часов утра. Керран только что спустился с мостика. Говорит, что буран стих.

— А звёзды?

— Об этом он ничего не сказал.

Боцман одел ещё один джемпер, куртку с капюшоном и сапоги, поднялся на мостик, быстро переговорил с Керраном и вышел на палубу правого борта. В пару мгновений от сильного порыва ветра его согнуло надвое, он закашлялся и охнул, когда в лёгкие проник леденящий воздух. «Господи, — подумал он. — Лучше бы я оказался где угодно, только не здесь». Он включил фонарик и осветил термометр, который показывал восемь градусов ниже нуля, что соответствовало сорока градусам по Фаренгейту. Учитывая яростные порывы ветра, а также фактор влияния холода на поверхность кожи живого организма, следовало считать, что сейчас примерно восемьдесят градусов ниже нуля по Фаренгейту.

Он медленно выпрямился и посмотрел в сторону носа. Отчётливо виднелся красный крест, освещаемый дуговыми лампами. Бархатное небо, яркие, сияющие звёзды. Да, Керран прав, буран стих. Прикрывая рот и нос варежкой, Маккиннон повернулся в сторону ветра и посмотрел на корму.

Поначалу он ничего не увидел, так как от жгучего ветра на глаза у него навернулись слезы. Он нырнул под защиту парусинового ветролома, вытащил защитные очки из кармана куртки, надел их прямо на капюшон, выпрямился и наконец смог увидеть, что происходит на корме.

Волны — погода пока что не настолько испортилась, и море не штормило, — поднимались на высоту двенадцати-пятнадцати футов. Звёзды так же ярко сияли на небе, как и в противоположном направлении. Вскоре Маккиннон отыскал Полярную звезду. Она была по правому борту. Ветер больше не дул на север, и «Сан-Андреас», насколько он мог судить, придерживался курса между юго-запад и юго-юго-запад.

Маккиннон вернулся на мостик и, облегчённо вздохнув, закрыл дверь.

Курс судна, судя по всему, не представлял опасности. С другой стороны, они не имеют права, да и не должны придерживаться этого курса. Погода в облачном районе между Баренцевым и Норвежским морями была довольно покладистой. Он, например, не ожидал — и никто не говорил ему об этом, — что ночью небо здесь может быть таким ясным. В то же время кто мог гарантировать, что так и будет продолжаться, а ветер не сменит своего направления на северное. Он спустился на нижнюю палубу, выбрал из запасов для команды кучу теплой одежды и направился в сторону госпиталя.

Преодолевая необычайно скользкую верхнюю палубу и держась за леер, он вдруг с болью осознал, что погода начинает меняться. Остроконечные колючие льдинки попали на его незащищенную одеждой кожу.

В госпитальной столовой он натолкнулся на Джонса и Макгигана, которые дружно заверили его, что никогда никто из них не бывал за границей.

Маккиннон прошёл в дальнюю палату, палату В, где Джанет Магнуссон сидела за своим столом, подперев подбородок руками. Глаза у неё были закрыты.

— Ага! — воскликнул Маккиннон. — Спите на посту, сиделка Магнуссон.

Она в удивлении подняла взгляд и заморгала глазами.

— Сплю? Конечно же, нет, — оскорблённым тоном произнесла она, уставившись на одежду, которую он держал в руке. — Что это, чёрт побери? Превратились в старьевщика, Арчи? Нет, нет, ничего не говорите. Это для того бедняги. Мэгги там тоже находится. Она будет недовольна.

— Что же касается вашей драгоценной Мэгги, я решил, что, если немного потревожить лейтенанта Ульбрихта, вреда не будет. По крайней мере, ни сестра Моррисон, ни лейтенант плакать не станут.

— Арчи! — Сиделка Магнуссон вскочила на ноги. — На вашем лице кровь!

— Когда дело касается меня и лейтенанта, то это должно доставить удовольствие вашей подруге. — Он стер кровь с лица. — Наверху не сладко.

— Арчи...

Она неуверенно посмотрела на него, с тревогой в уставших глазах.

— Всё нормально, Джанет.

Он коснулся её плеча и прошёл в палату А. Сестра Моррисон и лейтенант Ульбрихт бодрствовали. Оба пили чай. Сестра — за своим столом, а Ульбрихт — сидя в постели. Этот светлоглазый германский лётчик, по словам доктора Сингха, на удивление быстро выздоравливал. Джемисон, в одежде, растянулся на своей постели. Он приоткрыл глаз, когда Маккиннон проходил мимо.

— Доброе утро, боцман. Ведь уже утро, не так ли?

— Шесть тридцать, сэр.

— О боже! Это же самый настоящий эгоизм... Проспать целых семь часов. Как обстоят дела?

— Ночь наверху прошла спокойно. А здесь?

— Наверное. Никто меня не беспокоил. — Он посмотрел на узел с одеждой в руке Маккиннона, а затем на Ульбрихта. — А звёзды есть?

— Да, сейчас. По крайней мере, сейчас. Боюсь, что это долго не продлится.

— Мистер Маккиннон! — Голос у сестры Моррисон был холодным, даже резким, таким, каким она обычно разговаривала с боцманом. — Вы что же, собираетесь вытащить этого беднягу из постели в такую ночь? В него же несколько раз стреляли.

— Мне это известно, или, может быть, вы забыли, кто его вытащил из воды? — Боцман был врождённым кавалером, но это никогда не проявлялось в его взаимоотношениях с сестрой Моррисон. — Значит, он уже бедняга... Всё-таки это лучше, чем быть мерзким нацистским убийцей. А что вы подразумевали под словами «в такую ночь»?

— Конечно, погоду.

Она сжала руки в кулаки. Джемисон осматривался по сторонам, как будто ничего не замечая.

— А что вам известно о погоде? Вы же всю ночь не выходили отсюда? Если бы вы выходили, мне это сразу же стало бы известно.

Он перевёл взгляд на Ульбрихта.

— Как вы себя чувствуете, лейтенант?

— А разве у меня есть право выбора? — с улыбкой бросил Ульбрихт. — Чувствую себя довольно неплохо. Даже если б это было не так, я всё равно бы пошёл. А на нашу сестру, боцман, сердиться не надо. Она просто сквозь пальцы смотрит на эгоизм, заложённый во мне природой. Но я ведь тоже нахожусь на борту корабля.

Он с трудом поднялся с постели, с помощью Маккиннона и Джемисона стал натягивать одежду поверх пижамы. Сестра Моррисон наблюдала за всем происходящим с молчаливым неодобрением, которое в конечном итоге вылилось в постукивание кончиками пальцев по столу.

— Думаю, — наконец произнесла она, — что следовало бы сперва посоветоваться с доктором Сингхом.

Маккиннон медленно повернулся в её сторону, окинул взглядом, и, когда он заговорил, голос его был таким же бесстрастным, как и его лицо.

— То, что вы думаете, сестра, не имеет никакого значения. Я предлагаю вам побеспокоить капитана Боуэна и спросить у него, имеет ли ваше мнение какое-либо значение.

— Капитан находится под действием сильных седативных препаратов. Когда он придет в себя, я сообщу ему о вашей наглости.

— Наглости? — Маккиннон посмотрел на неё с полным безразличием. — Я думаю, от предпочтет наглость тупости — тупости человека, пытающего подвергнуть опасности не только «Сан-Андреас», но и всех, кто находится на его борту. Жаль, что на этом корабле нет наручников.

Она остолбенела, попыталась было ответить, а затем повернулась, когда в палату вошёл взъерошенный, полусонный доктор Синклер. Он с удивлением уставился на спектакль, который разворачивался перед ним.

— Доктор Синклер! Слава Богу что вы пришли! — Она быстро рассказала ему о том, что происходит. — Вот они... собираются то ли определять путь по звёздам, то ли заниматься навигацией или ещё чем-то, и, несмотря на все мои протесты, они насильственно вытаскивают из постели и тащат на мостик или куда-то там ещё тяжело больного человека...

— Я вижу, что происходит, — спокойно ответил Синклер. — Но если лейтенанта действительно насильственно тащат, то он что-то не очень сопротивляется, как вы считаете? И при самом богатом воображении вряд ли можно назвать его тяжело больным. Но вашу тревогу, сестра, я понимаю. Он должен быть под постоянным медицинским наблюдением.

— Вот и я так говорю. Спасибо вам, доктор. — Сестра Моррисон даже позволила себе выдавить из себя улыбку. — Ну что ж, больному придется опять лечь в постель.

— Ну, это не обязательно. Пожалуйста, мне пальто с капюшоном, пару теплых башмаков и сумку с инструментами. Я пойду с ними. Таким образом, лейтенант будет всё время под постоянным медицинским контролем.

Даже при помощи трёх человек лейтенанту Ульбрихту понадобилось вдвое больше времени, чем можно было бы ожидать, чтобы добраться до капитанской каюты. Едва он оказался в ней, как тяжело опустился на стул позади стола.

— Огромное вам спасибо, господа. — Он был очень бледен, быстро и прерывисто дышал. — Простите меня. Похоже, я ещё не настолько хорошо поправился, как полагал.

— Чепуха, — отрывисто бросил доктор Синклер. — Вы прекрасно поправились, просто на вас действует английская кровь, которую мы вынуждены были влить вам сегодня утром, вот и всё. — Он стал копаться в запасах капитана Боуэна. — Лучшая шотландская кровь. Эффект гарантирую.

Ульбрихт едва заметно улыбнулся.

— Там ничего такого не найдётся, чтобы поры открылись?

— Ну, не так уж долго были вы на открытом воздухе, чтобы поры ваши успели закрыться.

На мостике Маккиннон надел на Ульбрихта защитные очки, укутав его голову шарфом так, чтобы ни одного открытого места не осталось. Когда он закончил, лейтенант Ульбрихт уже не способен был чувствовать погоду: его голову защищали две вязаные шапочки, а также капюшон куртки, перевязанный тесёмкой.

Маккиннон вышел на палубу по правому борту, повесил лампу на брезентовый ветролом, затем вновь вернулся на мостик, взял в одну руку секстант, правой рукой схватил Ульбрихта и осторожно вывел его на палубу. Хотя боцман предупреждал его, и отчасти он сам успел почувствовать, лейтенант совершенно не ожидал такой силы и мощи от ветра, что ударил в него, как только он оказался на палубе. Его ослабевшие конечности явно были не готовы к этому. Он сделал всего два маленьких шага вперёд и вынужден был схватиться за верхушку ветролома.

Он наверняка бы упал, если бы Маккиннон не поддержал его. Если бы в руках лейтенанта был секстант, он, вне всякого сомнения, уронил бы его.

С помощью Маккиннона, поддерживающего его за руку, Ульбрихт определил местоположение судна по звёздам в южном, западном и северном секторах неба, с трудом нацарапав результаты. Первые координаты — в южном и западном направлениях — определились быстро и просто; в третьем же — северном — потребовали большей затраты времени и усилий, так как Ульбрихту постоянно приходилось очищать секстант и свои защитные очки от налипавшего снега. Когда он закончил, он вернул секстант Маккиннону, облокотился локтями на край борта и в оцепенении уставился в сторону кормовой части, временами механически протирая очки рукой. После примерно двадцати секунд такого оцепенения Маккиннон схватил его за здоровую руку и в буквальном смысле втащил на мостик, хлопнув за собою дверью. Протянув секстант Джемисону, он быстро снял с Ульбрихта капюшон, вязаные шапочки и очки.

— Вы уж извините меня, лейтенант, но всему своё время, в том числе и грёзам наяву или же высматриванию, что у нас там находится по борту.

— Труба. — Ульбрихт явно был несколько поражён. — Что случилось с ней?

— Она свалилась.

— Понимаю. Свалилась. Вы что же, хотите сказать, что... я...

— Прекрасная работа, — философски заметил Джемисон и протянул стакан Ульбрихту. — За то, чтобы ваши расчеты были точными.

— Благодарю вас, — качая головой, произнёс Ульбрихт. — Да, за мои расчеты.

Несмотря на то, что он был слаб и его трясло от холода, а температура на мостике была уже пятьдесят пять градусов по Фаренгейту, Ульбрихт, как штурман, прекрасно знал, что ему надо делать. Определив маршрут по звёздам, он уже мог не беспокоиться относительно капризов девиации и вариации. Имея морскую карту, измерительные циркули, параллельные линейки, карандаши и хронометр, он закончил свои расчеты за удивительно короткое время и, сверившись с навигационными таблицами, поставил на карте небольшой крестик.

— Мы находимся вот здесь. Или почти здесь. 68.05 градуса северной широты и 7.20 градуса восточной долготы. К западу от Лофотенских островов. Курс — 218. Могу ли я поинтересоваться, куда мы направляемся?

Джемисон улыбнулся.

— Откровенно говоря, лейтенант Ульбрихт, от вас будет мало толку, если вы не будете этого знать. Мы следуем в Абердин.

— Ах, вот как! Абердин! Там, кажется, находится знаменитая тюрьма, если я не ошибаюсь. По-моему, называется она «Петерхед». Интересно, какие там камеры.

— Это тюрьма для гражданских лиц, для лиц, не поддающихся перевоспитанию. Я очень сомневаюсь, что вас направят туда. Или в какую-нибудь другую тюрьму. — Джемисон посмотрел на него с любопытством. — А откуда вы узнали о «Петерхеде»?

— Я хорошо знаю Шотландию, а Англию даже лучше. — Большего Ульбрихт объяснять не стал. — Итак, Абердин. Нам следует идти этим курсом, пока мы не достигнем широты Тронхейма, затем повернуть на юг, пока не доберемся до широты Бергена или, если вам так нравится больше, мистер Маккиннон, широты ваших родных островов.

— Как вы узнали, что я с Шетлендских островов?

— Некоторые сиделки любят поболтать со мной. Кроме того, я обратил внимание на то, что мы постоянно придерживаемся направления на запад. Так что, как видите, всё очень просто. Никаких проблем.

— Да, действительно никаких проблем, — согласился Джемисон, — как будто вы пианист и исполняете Рахманинова.

— Вы чересчур преувеличиваете мои скромные способности, — с улыбкой ответил Ульбрихт. — Единственная проблема возникнет, когда нам необходимо будет подойти к берегу, что, безусловно, нужно делать только днём. В это время года туман в северных водах довольно обычное явление, а я не умею управлять судном в тумане без радио и компаса.

— Скорее всего, это особой проблемы не составит, — заметил Маккиннон.

— Невзирая на военные действия, вдоль восточного берега до сих пор довольно большое движение судов, так что у нас наверняка будет шанс подцепить какое-нибудь судно, которое станет нашим проводником и поможет добраться до гавани.

— Согласен, — произнёс Ульбрихт. — Корабль с красными крестами трудно не заметить, тем более, если у этого корабля нет трубы. — Он сделал большой глоток, задумался, а затем сказал:

— Вы собираетесь отправить меня обратно в госпиталь?

— Естественно, — сказал Синклер. — Там ваше место. А почему это вас так интересует?

Ульбрихт посмотрел на Джемисона.

— Я просто ожидал, что какое-то время буду управлять движением судна.

— Ожидали, лейтенант? «Рассчитывали» — так будет точнее.

— Ожидал, что буду управлять движением, когда будут позволять погодные условия. Дело в том, что мне не очень хочется тащиться вниз, назад в госпиталь, и подыматься каждый раз, когда необходимо сделать расчет по звёздам. Может быть, я лягу здесь, в капитанской каюте?

— Лично у меня никаких возражений нет, — сказал Джемисон. — А как вы на это смотрите, доктор Синклер?

— В этом есть какой-то смысл. Нельзя сказать, что лейтенант Ульбрихт в критическом состоянии. Это даже будет способствовать его быстрейшему выздоровлению. А я буду заглядывать каждые два-три часа и следить за его здоровьем.

— А вы что скажете, боцман?

— Просто прекрасное решение. И с точки зрения сестры Моррисон тоже. Могу себе представить её реакцию.

— Конечно, со мной кто-нибудь будет?

— С вами? — переспросил Синклер. — Вы имеете в виду сиделку, лейтенант?

— Нет, не сиделку. При всём моём уважении к вашим милым девушкам, доктор Синклер, я думаю, от них будет мало толку, если тип которого вы называете Невидимкой, вдруг задумает уничтожить секстант и хронометр, а я чувствую, что я не в том состоянии, когда можно отразить преднамеренный налёт. Кроме того, он, естественно, будет избавляться от свидетелей, а мне это совершенно не нравится.

— Никаких проблем, лейтенант, — сказал боцман. — Он будет стремиться избавиться либо от Нейсбая, либо от меня. И я не думаю, что ему это понравится. А вот нам, пожалуй, наоборот.

Синклер с печальным видом покачал головой.

— Сестре Моррисон всё это ужасно не понравится. Ещё раз ударили по её авторитету. В конце концов, лейтенант — её пациент, а не мой.

— Вновь никаких проблем. Скажите ей, что лейтенант упал за борт, — съязвил Маккиннон.

— Ну, как ваши больные сегодня утром, сэр? — спросил Маккиннон у доктора Сингха за завтраком.

— Ничего серьёзного не произошло, боцман. Двое из команды «Аргоса», которые сейчас в палате для выздоравливающих, вызывают много хлопот, но в этом нет ничего удивительного, если учитывать, что у одного из них раздроблен таз, а у другого многочисленные ожоги. Состояние командующего Уоррингтона и его штурмана без изменений. Куннингэм всё ещё в глубокой коме, и питание ему вводится внутривенно. Состояние Хадсона стабилизировалось, Кровотечение в легком не возобновилось. Старший помощник Кеннет явно пошёл на поправку, хотя одному богу известно, когда мы сможем снять с его лица эти повязки. Единственный, кто вызывает тревогу, — капитан. Состояние его нельзя назвать критическим, даже серьёзным, просто оно вызывает тревогу. Вы же сами вчера его видели — дышит прерывисто, с трудом. Сейчас он странным образом успокоился, впал чуть ли не в летаргическое состояние. А может быть, он просто успокоился и расслабился, узнав о том, что произошло с судном и где мы сейчас находимся. Вы проделали чудесную работу, боцман.

— Благодарить за это надо не меня, сэр, а лейтенанта Ульбрихта.

— Ну, как бы то ни было, капитан Боуэн, похоже, находится сейчас в менее философском настроении. Я бы посоветовал вам навестить его.

Когда лицо человека целиком в бинтах, невозможно себе представить, в каком он находится настроении. В обожжённых губах капитан Боуэн держал курительную трубку, сделанную из корня дурно пахнущего верескового дерева. Трудно сказать, доставляло ему это удовольствие или нет. Услышав голос Маккиннона, он вынул трубку изо рта.

— Мы ещё на плаву, боцман? Произношение его было менее отчетливым, чем усилия, затраченные на это.

— Лучше, сэр, давайте выразимся так: мы больше не плывем к чертям собачьим. Никакого больше аврала и отклонения от курса. Насколько я могу судить, лейтенанта Ульбрихта вполне можно назвать экспертом. Думаю, вы, не задумываясь, поставили бы его штурманом. Он сейчас расположился в вашей каюте, сэр, по причинам, о которых вам уже сообщили.

— И, как я понимаю, поглощает мои быстро тающие запасы.

— Он действительно выпил пару глотков, сэр, но это было необходимо. Всё-таки он ещё болен, слаб, а холод наверху настолько ужасный, что мне ещё в жизни с таким морозом сталкиваться не приходилось. Во всяком случае, когда я уходил, он никуда нос не совал, а спал без задних ног.

— Ну ладно, пока он нам нужен, пускай суёт. Передайте ему мою искреннюю благодарность.

— Хорошо. Каковы будут ваши распоряжения, сэр?

— Распоряжения, боцман? Распоряжения? Как я могу отдавать какие-то распоряжения?

— Не знаю, сэр. Я никогда капитаном не был.

— Вы чертовски прекрасно со всем справляетесь. Я сейчас не в том состоянии, чтобы отдавать распоряжения. Просто делайте то, что считаете нужным. Из того, что я слышал, вы прекрасно понимаете, что надо делать. Впрочем, — добавил Боуэн, — иного от Арчи Маккиннона я и не ожидал.

— Благодарю вас, сэр. Сделаю все, что нужно.

Маккиннон повернулся, намереваясь выйти из палаты, но был остановлен сестрой Моррисон. На сей раз она смотрела на него так, как будто всё-таки причисляла его к человеческой расе.

— Как он, мистер Маккиннон?

— Вы о ком говорите? О лейтенанте? Отдыхает. Он намного слабее, чем говорит, но он никогда в этом не признается. Очень мужественный человек. И прекрасный штурман. Джентльмен. Когда он уверяет, что не знал, что «Сан-Андреас» — госпитальное судно, я склонен ему полностью верить, хотя многим я обычно не верю.

— Ну, мне уж это хорошо известно, — с прежней враждебностью резко заметила она, но тут же успокоилась. — Не думаю, что ему это известно. Я уверена в этом.

— Прекрасно, — глядя на неё, с улыбкой бросил Маккиннон и тут про себя отметил с некоторым удивлением, что никогда прежде он ей не улыбался. — Джанет... простите, сиделка Магнуссон... сказала мне, что вы родом с восточного побережья. А точнее, откуда? Надеюсь, вы не будете считать это наглостью с моей стороны?

— Ну что вы. — Она улыбнулась, и Маккиннон с ещё большим изумлением понял, что она впервые за всё время их знакомства улыбнулась ему. — Из Абердина. А что?

— Странно. Создаётся такое впечатление, что лейтенант Ульбрихт прекрасно знает Абердин. Ему хорошо известно о тюрьме «Петерхед» и обо всём, что имеет к ней отношение.

На какое-то мгновение в её лице отразилась озабоченность.

— А его что?..

— Вряд ли. Если он доведёт судно до Абердина, то ему наверняка дадут медаль. Сестра, а ваши родители тоже из Абердина?

— Только отец, а мать из Киля.

— Киля?

— Да, из Германии. А разве вы не знали?

— Конечно, нет. Откуда я мог это знать? Но даже если бы и знал, какая разница?

— Я же наполовину немка. — Она вновь улыбнулась. — Разве вы не удивлены, мистер Маккиннон? Неужели это вас не шокирует?

— Совсем нет, — с мрачным видом ответил Маккиннон. — У меня в этом смысле тоже есть свои проблемы. Моя сестра Джин вышла замуж за итальянца. У меня есть племянник и племянница, двое крошек, которые не могут, точнее, не могли до войны сказать своему старому дяде ни одного слова по-английски.

— Что весьма осложняло общение, да?

— К счастью, нет. Я говорю по-итальянски.

Она сняла очки уставилась на них.

— Так, значит, вы говорите по-итальянски, мистер Маккиннон?

— Да. И по-испански. И по-немецки. Вы же наверняка говорите по-немецки, так что можете как-нибудь испытать меня. Удивлены, сестра? А может быть, шокированы?

— Нет. — Она медленно покачала головой и улыбнулась в третий раз.

Маккиннон подумал, что улыбающаяся Маргарет Моррисон, когда её карие глаза излучали тепло и дружелюбие, представляла собою совершенно другое создание, не похожее на сестру Моррисон, которую, как ему казалось, он знал. — Нет, совсем нет.

— У вас в роду были моряки. Да, сестра?

— Да-а. — На этот раз она не скрывала своего удивления. — А откуда вы узнали?

— Я ничего не узнавал. Просто догадался. А потом Киль. Многим британским матросам хорошо известен этот город, в том числе и мне. Там проходит, точнее, проходила лучшая в Европе регата. Ваш отец из Абердина. Наверное, рыбак? Или же какой-нибудь моряк?

— Какой-нибудь моряк.

— И какой же?

— Ну...

Она явно не знала, что ответить.

— Но всё-таки?

— Капитан королевского флота.

— Г-господи! — Маккиннон уставился на неё в полном изумлении, а затем почесал свой небритый подбородок. — Придется в будущем, сестра Моррисон, относиться к вам с большим уважением.

— Не думаю, что в этом есть необходимость, мистер Маккиннон. — Голос её звучал бесстрастно, чего нельзя было сказать о последовавшей за этим улыбкой. — По крайней мере, сейчас.

— Вы говорите так, как будто стыдитесь того, что являетесь дочерью капитана королевского флота.

— Ну что вы. Я очень горжусь своим отцом. Но это может вызвать определённые затруднения. Вы меня понимаете?

— Да. Кажется, понимаю.

— Ну, ладно, мистер Маккиннон. — Она вновь надела очки и приняла вид деловой сестры Моррисон. — Вы идёте к лейтенанту Ульбрихту? — Маккиннон кивнул. — Скажите ему, что я зайду к нему через час, может быть, через два.

Маккиннон кивнул. Большего проявления эмоций он позволить себе не мог.

— Вы?

— Да, я.

— Но доктор Синклер сказал, что он придёт...

— Доктор Синклер — врач, а не сестра. — Сестра Моррисон произнесла эти слова таким тоном, как будто есть что-то постыдное в профессии врача. — Я, как сестра, несу ответственность за лейтенанта. Возможно, ему нужно сделать новую перевязку.

— Когда вы точно к нему зайдёте?

— Разве это имеет значение? Я сама найду к нему дорогу.

— Нет, сестра, не найдёте. Вы понятия не имеете о том, что происходит наверху. Дует штормовой ветер, температура сорок градусов ниже нуля, темно, как у черта за пазухой, а палуба — самый настоящий каток. Никто не имеет права подниматься наверх без моего разрешения, тем более, сиделки. Вы свяжетесь со мной, я приду за вами.

— Хорошо, мистер Маккиннон, — спокойно ответила она и едва заметно улыбнулась. — После того, что вы сказали, спорить не приходится.

— Вы уж меня извините и не обижайтесь. Когда соберетесь подниматься наверх, оденьтесь как можно теплее. А затем поверх этой одежды накиньте ещё что-нибудь.

Когда он проходил через палату В, там была Джанет Магнуссон. Она быстро взглянула на него и спросила:

— Что с вами?

— Приготовьтесь, сиделка Магнуссон. Конец близок.

— Чёрт побери, Арчи, что вы имеете в виду?

— Дракон рядом. — Он пальцем показал в сторону палаты А. — Она только что...

— Дракон? Это кто, Мэгги? Ещё вчера вы называли её львицей.

— Самый настоящий дракон, правда, огнем уже не дышит. Она улыбнулась мне. Впервые с того времени, как мы покинули Галифакс. Улыбнулась. Четыре раза. Поневоле почувствуешь себя не в своей тарелке.

— Ну что ж! — сиделка пожала плечами. — Приятно слышать. Значит, вы признаёте, что предвзято к ней относились?

— Да, признаю. Но должен сказать, что, по-моему, она тоже в какой-то степени относилась ко мне предвзято.

— Я же говорила, Арчи, что она чудесная женщина. Помните?

— Да, помню. И это действительно так.

— Прекрасно, просто прекрасно.

Маккиннон с подозрением посмотрел на неё.

— И как я должен это понимать

— Она улыбнулась, глядя на вас.

Боцман бросил на неё холодный взгляд и вышел из палаты.

Лейтенант Ульбрихт уже не спал, когда Маккиннон вернулся в капитанскую каюту.

— Наносим официальные визиты? Да мистер Маккиннон? Или очередная проблема?

— Лежите спокойно, лейтенант. Звёзд нет. Сплошные облака. И снег больше, по-моему. Как вы себя чувствуете?

— Довольно сносно. По крайней мере, пока лежу. Я имею в виду, в физическом плане. А вот что касается здесь, — он постучал себя пальцами по лбу, — то похвастаться не могу. Всё время в голову лезут разные мысли. И я всё время думаю и задаю себе самые разные вопросы.

— Наверное, спрашиваете себя, почему именно вы лежите здесь?

— Вот именно.

— Вы думаете, мы не задаем себе подобные вопросы? По крайней мере, лично я только этим и занимаюсь. Правда, без особого успеха. Точнее говоря, вообще без какого-либо успеха.

— Я не скажу, что это поможет в какой-то степени. Считайте это просто любопытством, если хотите, но не могли бы вы мне рассказать, что же произошло с «Сан-Андреасом» с того времени, как он покинул Галифакс? Конечно, если это не является военной тайной.

— Маккиннон улыбнулся.

— Тайны тут никакой нет. Кроме того, даже если б она и была и я её вам рассказал, что бы вы стали с нею делать?

— Логично. Действительно, что?

Маккиннон вкратце рассказал о том, что произошло с судном после Новой Шотландии, и, когда он закончил, Ульбрихт сказал:

— Хорошо, а теперь посмотрим, правильно ли я умею считать. Следите за ходом моих рассуждений. Насколько я понял, судьбой «Сан-Андреаса» обеспокоены семь сторон. Ну, во-первых, ваша собственная команда. Затем, те раненые, которым удалось спастись с погибшего эсминца. Потом идут оставшиеся в живых с русской подводной лодки, снятые с корвета, который вы вынуждены были потопить. Затем в Мурманске вы взяли на борт несколько раненых военнослужащих. Потом вы подобрали оставшихся в живых после гибели «Аргоса», «Андовера», а также меня с Гельмутом. В итоге получается семь, правильно?

— Да, правильно.

— Мы можем исключить лиц с эсминца и с утонувшего корвета. Их присутствие на борту вашего судна можно приписать счастливой случайности и больше ничему. В равной степени мы можем забыть о командующем Уоррингтоне и его людях, а также о Гельмуте Винтермане и обо мне. Остаются только члены вашей команды, уцелевшие с «Аргоса», а также те лица, которых вы взяли в Мурманске.

— Более необычное трио подозреваемых трудно себе вообразить.

— Я тоже так считаю, боцман, но здесь мы имеем дело не с воображением, а с логикой. Искать нужно среди этой тройки. Возьмем, к примеру, раненых, которых вы взяли в Мурманске. Один из них вполне мог быть подкуплен. Это, может быть, противоречит здравому смыслу, а разве сама война соответствует ему? Самые невероятные вещи происходят в казалось бы нелепых ситуациях. Одно не вызывает сомнений: мы не сможем разгадать эту загадку, если будем искать ответ в царстве здравого смысла. Сколько раненых вы взяли на борт своего корабля в Мурманске?

— Семнадцать.

— Вам известно, как они получили свои ранения?

Маккиннон с подозрением посмотрел на лейтенанта.

— Я имею довольно ясное представление.

— Они все тяжелораненые?

— Ну, тяжелоранеными их я не назову. Состояние тех, кто находится на борту, менее критическое. Если бы было иначе, их бы здесь не было.

— Но они лежачие больные? Неподвижные?

— Раненые — да.

— А они что, не все раненые?

— Только восемь человек.

— О господи! Всего восемь. Вы хотите сказать мне, что девять человек не раненые?

— Это всё зависит от того, что вы понимаете под словом «раненый». Три человека, которые отморозили себе различные части тела. Затем три человека с туберкулёзом, и оставшиеся трое страдают от психических расстройств. Русские конвои, лейтенант, понесли просто чудовищные потери.

— Я понимаю, мистер Маккиннон, что у вас нет оснований любить наши подводные лодки или нашу авиацию.

Боцман пожал плечами.

— Ну, мы тоже послали на Гамбург чуть ли не тысячу бомбардировщиков.

Ульбрихт вздохнул.

— Думаю, сейчас не время философствовать, кто прав, а кто виноват. Итак, у нас девять человек, которые ранеными на самом деле не являются. И все они ходячие?

— Если не считать обморожённых, которые практически передвигаться не могут. Вряд ли вы видели когда-нибудь людей, которые были бы так забинтованы. Что же касается остальных шестерых, то они могут передвигаться, как вы и я. Точнее, как я, и значительно лучше вас.

— Итак. Шесть человек у нас ходячих. Я плохо разбираюсь в медицине, но мне хорошо известно, что очень трудно определить, насколько серьёзно человек болен туберкулёзом. Что же касается психических расстройств, то их очень просто симулировать. Один из этих троих может быть таким же здоровым человеком, как мы с вами, или же считать себя таковым. Если подумать, то все трое могут оказаться такими. Мне не нужно говорить вам, мистер Маккиннон, что полно людей, которые настолько устали от бессмысленности, чудовищности войны, что они готовы прибегнуть к любым средствам, лишь бы избавиться от неё. Их обычно называют симулянтами, зачастую несправедливо. Просто они всем уже насытились и больше терпеть не в состоянии. Во время Первой мировой войны значительная группа британских солдат была охвачена неизлечимой болезнью, которая гарантировала возвращение на родину. Называлась эта болезнь РСД — расстройство сердечной деятельности. Более бесчувственные английские врачи называли её просто «рвать со службы домой».

— Да, я слышал об этом. Лейтенант, я по природе не любопытен, но можно мне задать вам вопрос личного характера?

— Конечно.

— Ваш английский. Он намного лучше моего, то есть вы так говорите, что даже в голову не придет, что вы — иностранец. У вас произношение, как у англичанина, точнее, как у англичанина, закончившего среднюю школу. Смешно.

— Ничего смешного нет. Вы ничего не упускаете из виду, мистер Маккиннон, и в этом вы тоже правы. Я действительно учился в английской средней школе. Моя мать — англичанка, а отец долгие годы служил атташе в германском посольстве в Лондоне.

— Так, так, так, — произнёс Маккиннон, качая головой, и улыбнулся. — Ну, это уж чересчур. Действительно чересчур. Два потрясения буквально за какие-то двадцать минут.

— Если бы вы мне объяснили, о чём вы говорите...

— О сестре Моррисон. Вам нужно с нею быть вместе. Я только что узнал, что она наполовину немка.

— О господи! Вот это да! — Сказать, что Ульбрихт был ошарашен, значит преувеличить реальность, но то, что он был поражён, в этом сомнений быть не могло. — Ну конечно же, у неё мать — немка. Потрясающе! Должен сказать, боцман, это сразу же поднимает серьёзный вопрос. Я хочу сказать, что она всё-таки моя медсестра. Военное время. Международные осложнения, вы прекрасно всё понимаете.

— Я ничего не знаю и ничего не понимаю. Вы просто оба выполняете свои обязанности. Как бы то ни было, она вскоре придет навестить вас.

— Навестить меня? Мерзкого нацистского убийцу?

— Вполне возможно, отношение её изменилось.

— Конечно, под давлением.

— Она сама это предложила и даже настаивала на этом.

— Ну ясно, придёт со шприцем. Вколет мне летальную дозу морфина или ещё что-нибудь в этом духе. Но к делу. Я вернусь к нашим шести ходячим, но не раненным. Поле поисков расширяется, согласны со мной? Подкупленный симулянт или, что то же самое, больной туберкулёзом. Как вам это нравится?

— Мне это вообще не нравится. Как вы думаете, сколько подкупленных типов, шпионов, диверсантов среди тех, кого мы подобрали с «Аргоса»? Я понимаю, что это ещё одна идиотская тема для размышления, но вы же сами сказали, что мы ищем несуразный ответ на несуразные вопросы. А если уж говорить о несуразных вопросах, вот вам ещё один. Откуда мы можем знать, действительно ли «Аргос» подорвался на минах? Нам только известно, что танкеры необычайно прочны, имеют много отсеков, а этот возвращался с совершенно пустыми баками. Танкеры погибают с трудом, и даже перегружённые, торпедированные, они выживают. Мы даже не знаем, был ли «Аргос» торпедирован. Может быть, его захватили диверсанты, чтобы иметь возможность проникнуть на наше судно. А, как вам это нравится?

— Как и вам, вообще не нравится. Но неужели вы серьёзно считаете, что капитан Андрополус мог преднамеренно...

— Я ничего не могу сказать в отношении капитана Андрополуса. Единственное, я знаю, что он может оказаться негодяем, двойным агентом, каких сейчас на море хватает. Хотя я готов обдумать любое идиотское решение наших вопросов, я всё-таки не могу примириться с мыслью о том, что капитан может пожертвовать своим судном, даже ради любой воображаемой цели. Но люди, для которых «Аргос» ничего не значит, могут с легкостью пойти на это. Было бы также интересно узнать, не набирал ли Андрополус в Мурманске новых членов команды, каких-нибудь земляков, которым удалось спастись, когда их судно пошло ко дну. К сожалению, и Андрополус, и члены его команды говорят только по-гречески, и никто больше на борту моего корабля греческого не понимает.

— Я говорю немного по-гречески, только чуть-чуть, в размере школьной программы. Просто английские средние школы уделяют значительное внимание греческому, но я почти всё забыл. Впрочем, от этого всё равно было бы мало толку, даже если бы выяснилось, что кто-то — один или несколько человек были набраны в команду «Аргоса» в Мурманске. Они сразу же все будут строить из себя обижённых и заявлять, что они вообще не понимают, о чём мы говорим. Что можно поделать в таком случае?

Ульбрихт ненадолго замолчал, а потом вдруг произнёс:

— Русские судоремонтники.

— Что русские судоремонтники?

— Те, что устраняли повреждение вашего корпуса и приводили в порядок ваш лазарет. В особенности те, что чинили корпус.

— Ну и что с ними такого?

— Минутку. — Ульбрихт вновь задумался. — Я не знаю, где и как на «Сан-Андреасе» искать подозрительные обстоятельства, но я абсолютно уверен в том, что начинать надо с новых членов вашей команды.

— Почему вы так считаете? Говорите всё. Меня, напоминаю вам, удивить невозможно.

— Вы получили повреждение корпуса, когда «Сан-Андреас» подошёл к борту тонущего корвета, прежде чем вы потопили его артиллерийским огнем. Правильно?

— Правильно.

— Как это произошло?

— Не знаю. Ни торпед, ни мин, ничего подобного. С одной стороны корвета был эсминец, который снимал его команду, а мы — по другую сторону — снимали тех, кто уцелел на тонущей русской подводной лодке.

Внутри корвета раздалось несколько взрывов. В результате одного разнесло паровой котел, другие повредили пороховой погреб, разнесли пушки, а затем в трюме возник пожар. Примерно в это время мы и получили повреждение корпуса.

— Думаю, что всё произошло совсем иначе. Мне кажется, что кто-то из членов вашей команды, из людей, которым вы доверяете, что-то взорвал в трюме, в балластном пространстве по левому борту. Этот неизвестный точно знал, какой мощности должен быть заряд, чтобы судно не пошло ко дну, но получило бы вполне серьёзные повреждения и вынуждено было бы направиться в ближайшим порт на ремонт, в нашем случае — в Мурманск.

— Что же, в этом есть какой-то смысл. Так действительно могло произойти. Но ваши слова меня всё равно не убеждают.

— А когда вы были в Мурманске, кто-нибудь видел, каковы размеры повреждений в корпусе?

— Нет.

— А кто-нибудь пытался это сделать?

— Да. Мистер Кеннет и я.

— Но, как ни странно, вам это не удалось. Не удалось, потому что вам не разрешили это сделать.

— Да, действительно так и было. Откуда вы узнали?

— Повреждённую часть корпуса, которую решили ремонтировать, покрыли просмоленной парусиной, так?

— Да, так.

Маккиннон помрачнел.

— А какие-нибудь объяснения вам дали?

— Избегать ветра и снега.

— А это каким-нибудь образом может повлиять на повреждения?

— Очень незначительно.

— Вы просили разрешения поднять парусину и посмотреть, что за повреждения?

— Да, просили. Нам не дали это сделать. Сказали, что это слишком опасно и только будет мешать работе судоремонтников. Мы не стали спорить, потому что считали, что это не важно. Причин думать иначе у нас не было. Если бы вы имели дело с русскими, то должны были бы знать, как они могут быть упрямы, когда дело касается самых странных вещей. Кроме того, они оказывали нам любезность, а у нас не было оснований для подозрений. Ну ладно, ладно, лейтенант, нечего мне доказывать, что дважды два четыре. Для того чтобы понять, что пробоина в корпусе возникла в результате взрыва изнутри, не надо быть инженером или металлургом.

— А вам не показалось странным, что второе повреждение корпуса произошло точно в том же самом отсеке, в балластном отделении?

— До данного момента не казалось. Наши любезные — наши, а не ваши — любезные союзники почти наверняка оставили там заряд с достаточно длинным бикфордовым шнуром. Вы правы, лейтенант.

— Так что нам остается только одно: выяснить, кто из членов вашей команды разбирается во взрывчатке. Вам известно подобное лицо, мистер Маккиннон?

— Да.

— Что? — Ульбрихт приподнялся на локте. — Кто же это?

Маккиннон посмотрел в сторону палубы.

— Уже какой-то толк. — Ульбрихт опустился вновь на койку. — Большой толк.