Я припарковал полицейскую машину на самом знаке «Стоянка запрещена», выведенном краской на мостовой, и оставшиеся сто ярдов до отеля прошел пешком. Шарманка исчезла куда-то, холл отеля пустовал и лишь помощник управляющего дремал в одиночестве за столом. Я тихонько протянул руку, снял с крючка свой ключ, поднялся пару пролетов по лестнице и только тогда вызвал лифт — чтобы не нарушать крепкий и, по-видимому, честно заработанный сон помощника управляющего.

В номере я снял мокрую одежду, а это означало, что я снял с себя все, переоделся в сухое и на лифте спустился вниз в холл, небрежно бросив ключ от номера на стол. Помощник управляющего пробудился и, мигая, посмотрел на меня, потом взглянул на часы, потом на ключ. Именно в таком порядке.

— Мистер Шерман? Я не слышал, как вы приходили.

— Это было уже несколько часов назад. Вы спали. Так могут спать только невинные младенцы…

Но он не слушал и снова посмотрел на часы.

— Что вы тут делаете, мистер Шерман?

— Брожу во сне.

— Уже половина третьего ночи.

— Но ведь во сне днем не бродят! — с несокрушимой логикой заметил я. Потом повернулся и окинул взглядом холл. — Как? Ни швейцара, ни портье? Ни таксиста, ни шарманщика? И даже ни одного хвоста или тени в поле зрения? Тишина! Бездействие! Вас призовут к ответу за такую халатность!

— Простите!

— Вечная бдительность — так можно дослужиться до адмирала.

— Я вас — не понимаю.

— Кажется, я себя тоже не понимаю. Тут есть какие-нибудь парикмахерские, работающие в ночное время?

— Есть ли тут что… как вы сказали?

— Неважно! Уверен, найду где-нибудь!

Я вышел. Отойдя ярдов на двадцать от отеля я резко нырнул в какое-то парадное, бодро приготовившись оглушить любого, кому взбредет в голову последовать за мною. Но прошло несколько минут, и я понял, что за мной никто не следит. Тогда я добрался до своей машины и поехал в район доков. Оставив ее на соседней улице в некотором отдалении от церкви американских гугенотов, я вышел на набережную.

Канал, обсаженный деревьями, был темен и мрачен, и в его водах не отражалось ни одного огонька от тускло освещенных узких улиц, расходившихся в обе стороны. Церковь выглядела еще более ветхой и ненадежной и вызывала то странное ощущение безмолвия, отрешенности и настороженности, которое пробуждают многие церкви среди ночи. Огромный кран с массивной стрелой зловещим силуэтом выделялся на фоне ночного неба. Ни движения, ни звука, ни малейшего признака жизни. Только кладбища не хватало.

Я перешел улицу, поднялся по ступенькам и потянул дверь. Она оказалась незапертой. Пожалуй, не было никаких причин держать ее на замке, но, тем не менее, это обстоятельство удивило меня. Судя по всему, петли двери были отлично смазаны, ибо она открылась и закрылась совершенно беззвучно.

Я зажег фонарик и быстро очертил им круг в 360 градусов. Церковь пустовала. Тогда я приступил к более детальному осмотру. Внутри она оказалась еще меньше, чем можно было предположить, глядя снаружи, и старина ощущалась еще острее — я даже заметил, что дубовые скамьи с высокими спинками первоначально вырубались теслом. Я посветил наверх, но вместо обычной галереи увидел лишь шесть небольших и мутных окошек с цветными стеклами. Даже в солнечный день свет с трудом в них пробивался.

Дверь, в которую я вошел, служила единственным входом в церковь. В дальнем углу, между кафедрой и старинными органами виднелась еще одна дверь.

Я прошел к двери, взялся за ручку и выключил фонарь. Дверь слегка скрипнула. Я вошел в нее, к счастью, медленно и осторожно, ибо вместо пола под ногами оказались первые ступеньки лестницы, ведущей вниз. Я спустился по ним — 18 ступенек, образующих как бы законченный виток спирали, и осторожно двинулся вперед, вытянув руку, чтобы нащупать предполагаемую дверь. Но двери не было. Я включил фонарик.

Помещение, в котором я очутился, было наполовину меньше церкви, оставшейся у меня над головой. Я быстро обежал его лучом фонарика. Окна отсутствовали, единственным источником света могли служить две лампочки без абажуров, висевшие под потолком. Я отыскал выключатель и зажег свет. Эта комната выглядела мрачнее, чем сама церковь. Затоптанный и грубый деревянный пол покрывала грязь, накопившаяся за много лет. В центре стояло несколько столов и стульев. А вдоль боковых стен вытянулись кабины, очень узкие и высокие. Помещение походило на средневековое кафе.

Я почувствовал, как в носу защекотало от хорошо запоминающегося и ненавистного запаха. Его источник мог оказаться и любом месте, но мне показалось, что он исходит от одной из кабинок, расположенных справа. Я убрал фонарик, вынул из подмышечной кобуры пистолет, нащупал в кармане глушитель и надел его на ствол. Ступая мягко, как кошка, я пошел вдоль ряда кабинок, и нос вскоре подсказал мне, что я иду в правильном направлении. Первая кабина была пуста, вторая тоже. А потом до меня донеслось чье-то дыхание. Медленно, дюйм за дюймом, я добрался до третьей кабинки, и мой глаз и дуло пистолета заглянули в нее одновременно.

Предосторожность оказалась излишней. Меня не подстерегала опасность. На простом узком столе находились две вещи: пепельница, на которой лежал догоревший окурок сигареты, и голова человека, полулежавшего, навалившись на стол, в глубоком сне. Хотя лицо его было повернуто в другую сторону, я безошибочно — по худобе и ветхой, но аккуратной одежде узнал в нем Джорджа. Когда я видел его в прошлый раз, я готов был поклясться, что он не сможет встать с кровати, по крайней мере, в ближайшие 24 часа, вернее, я мог бы поклясться, будь он нормальным человеком. Но наркоманы в прогрессирующей стадии болезни — далеко не нормальные люди и способны испытывать удивительные, хотя и кратковременные, приливы энергии. Я не стал тревожить Джорджа, он не представлял никакой опасности.

В конце комнаты, между двумя рядами кабинок, располагалась еще одна дверь. Я открыл ее уже гораздо смелее, вошел, нащупал выключатель и зажег свет.

Я попал в большую, но очень узкую комнату, занимавшую всю ширину здания, но не более десяти футов в длину. По обе стороны располагались полки, сплошь заставленные библиями. Я ничуть не удивился, обнаружив точные копии тех, что хранились на складе Моргенстерна и Моггенталера и которые Первая протестантская церковь щедро рассылала по амстердамским отелям. Казалось, вновь исследовать их нет никакого смысла, но я все же заткнул пистолет за пояс, подошел к полкам и присмотрелся к библиям. Взяв наудачу несколько экземпляров и полистав их, я нашел, что они совершенно невинны, как и положено библиям, а это наивысшая из степеней невинности.

Потом я вынул пару книг из второго ряда и бегло просмотрел их — то же самое. Я раздвинул второй ряд и вытянул библию из третьего ряда.

Этот экземпляр мог быть, а мог и не быть невинным, в зависимости от того, как истолковать то плачевное состояние, в котором он находился, но для использования в качестве библии был совершенно не пригоден, ибо внутри, в самом центре и почти во весь разворот находилось вырезанное ровное углубление, по форме и по размеру напоминающее крупный плод инжира. Я раскрыл еще несколько книг из того же ряда и во всех нашел такие же выемки, сделанные, видимо, машинным способом. Отложив в сторону одну из искалеченных библий, я поставил остальные на прежнее место и направился к противоположной двери. Войдя в нее, я включил свет.

Спору нет, Первая протестантская церковь сделала — и вполне успешно — все возможное, чтобы удовлетворить требования авангардистского духовенства наших дней — идти в ногу со временем и активно сотрудничать с техническим веком, в котором мы живем. Вполне вероятно, эти духовные пастыри не ожидали такого буквального истолкования их пожеланий, но ведь всегда существует опасность искажения ретивыми исполнителями благих намерений, что, очевидно, и произошло в данном случае. Комната, занимавшая половину церковного подвала, служила, фактически, прекрасно оборудованной механической мастерской.

На мой неискушенный взгляд, здесь было все: токарные и фрезерные станки, прессы, тигели, матрицы, печь, большая штамповочная машина и верстаки, к которым крепились болтами еще какие-то машины помельче, чье назначение оставалось для меня загадкой. Часть пола была усеяна металлической, как мне показалось, латунной и медной, стружкой, вьющейся мелкими завитками. В мусорной корзине, в углу, грудой лежали куски уже негодных свинцовых труб и несколько рулонов использованного листового металла, которым кроют крыши. Короче говоря, самое что ни на есть рабочее помещение и притом явно производственного назначения. О характере продукции можно было лишь догадываться, ибо ни одного образца тут, разумеется, не держали.

Я не спеша дошел до середины комнаты, как вдруг скорее почувствовал, чем услышал, какой-то слабый, почти неуловимый звук со стороны двери, в которую вошел, и вновь испытал то странное и тревожное чувство, когда кажется, будто кто-то уставился тебе в спину — смотрит с расстояния всего в несколько ярдов, и притом с отнюдь не дружественными намерениями.

Я продолжал идти как ни в чем не бывало, а это совсем не просто, когда наверняка знаешь, что каждый твой последующий шаг может предвосхитить пуля, выпущенная из пистолета 38-го калибра. Или что-нибудь другое, не менее смертоносное. Но я все-таки шел, так как оборачиваться, не имея в руках ничего, кроме полой библии, — мой пистолет все еще был за поясом — несомненно значило спровоцировать рефлекторное движение лежащего на курке пальца нервного человека. Вел я себя, как последний болван, допуская идиотские ошибки, за любую из которых изругал бы всякого, а теперь, похоже, придется платить за них идиотскую цену. Незапертая входная дверь в церковь, незапертая дверь в подвал, свободный доступ для всякого, кто захотел бы поинтересоваться, что находится внутри — все это свидетельствовало об одном: о присутствии безмолвного человека с пистолетом в руке, задачей которого было воспрепятствовать не входу, а выходу, и, притом, воспрепятствовать самым радикальным образом. Где же он мог спрятаться? — подумал я. Может, за кафедрой, а может, за какой-нибудь боковой дверью на лестнице, наличие которой я просмотрел из-за непростительной беспечности.

Я дошел до конца комнаты, заглянул за последний токарный станок, хмыкнул, что должно было означать удивление, и нагнулся, словно хотел рассмотреть нечто, находящееся за станком. Я оставался в этом положении не более двух секунд, ибо какой смысл оттягивать то, чего не избежать. Когда я резко поднял голову над станком, ствол моего пистолета с глушителем уже находился на одном уровне с моим правым глазом.

Расстояние между нами составляло всего футов пятнадцать, он подкрадывался, неслышно ступая в подбитых резиной ботинках, — сморщенный, похожий на крысу человек с белым, как бумага, лицом и горящими, как уголь, глазами. То, что он направил в сторону токарного станка, за которым я стоял, было намного хуже, чем пистолет 38-го калибра. Держал он оружие, от одного вида которого кровь стыла в жилах, — двенадцатизарядный обрез-двустволку — пожалуй, самое грозное и эффективное оружие, когда-либо изобретенное для ближнего боя.

Я увидел его и в тот же миг спустил курок пистолета, ибо точно знал, замешкайся я на секунду — и он не упустит своего шанса.

На лбу сморщенного человечка расцвела красная розочка. Он сделал шаг вперед — рефлекс человека, уже ставшего мертвецом, и, обмякнув, опустился на пол почти так же беззвучно, как до этого подкрадывался ко мне. Рука его все еще сжимала обрез.

Я перевел взгляд на дверь, но если подкрепление и было, оно ничем себя не выдавало. Я выпрямился и перебежал к полке с библиями, но и там никого не обнаружил. Никого и в соседней комнате с кабинками, где все еще без сознания лежал Джордж.

Я, не церемонясь, поднял его со стула, перекинул через плечо и, затащив наверх, в церковь, небрежно свалил за кафедру, где он был надежно укрыт от взоров любопытствующих, пожелавших заглянуть в церковь через входную дверь, хоть я и не представлял, кому могло взбрести в голову заглядывать в церковь посреди ночи.

Открыв дверь, я выглянул наружу. Набережная канала по-прежнему тиха и безлюдна.

Три минуты спустя я остановил свое «такси» неподалеку от церкви, снова вошел в нее и, перетащив Джорджа в машину, бросил на заднее сиденье. Он тотчас же свалился па пол, а так как это положение, видимо, было для него более удобным, я оставил Джорджа в покое и, убедившись, что вокруг нет ни души и никого не интересуют мои действия, вернулся в церковь.

В карманах трупа я не обнаружил ничего, кроме нескольких самодельных сигарет, что вполне согласовывалось с его состоянием, когда он пришел по мою душу со своей пушкой — он до самой макушки накачался наркотиками. Я взял его оружие в левую руку, ухватил убитого за воротник куртки — любой другой способ запачкал бы пятнами крови мою одежду — единственный приличный костюм, который у меня оставался — и потащил его через подвал и вверх по лестнице, выключая по пути свет и закрывая за собой двери.

Снова осторожная разведка у выхода из церкви, снова пустынная тихая улица. Я перетащил труп к парапету и под скудным прикрытием своего «такси» опустил его в канал — так же бесшумно, как, несомненно, опустил бы и он меня, если бы чуть проворнее орудовал своим обрезом. Оружие отправилось вслед за ним.

Я вернулся к машине и открыл уже дверцу, как вдруг к соседнем с церковью доме распахнулась дверь, и появился человек, который, нерешительно оглядевшись, направился прямо ко мне. Дородный мужчина, облаченный во что-то вроде ночной рубашки, поверх которой он накинул халат, с довольно внушительной головой с гривой седых полос, седыми усами и пышущим здоровьем румянцем на щеках. Лицо его в этот момент выражало легкое удивление и дружелюбие.

— Чем могу помочь? Он обладал глубоким и звучным голосом, которым отлично владел, как человек, который привык к тому, что его слушает множество людей. — Что-нибудь случилось?

— А что должно было случиться?

— Мне почудилось, что в церкви какой-то шум.

— В церкви? — Теперь наступила моя очередь выглядеть удивленным.

— Да, в моей церкви. Вон там! — Он показал на нее, словно я не мог отличить церковь от обычного дома. — Я пастор Гудбоди… Доктор Таддеус Гудбоди. Я подумал, уж не забрался ли туда кто-нибудь посторонний…

— Только не я, ваше преподобие. Я уже забыл, когда посещал церковь в последний раз.

Он кивнул, как будто это его ничуть не удивило.

— Мы живем в век безбожия. Странный час вы выбрали для прогулок, молодой человек.

— Так я же водитель такси, работаю в ночную.

Он окинул меня скептическим взглядом и заглянул в машину.

— О, Боже милостивый! Там чей-то труп!

— Никакого трупа там нет, просто пьяный матрос, я везу его обратно на корабль. Он свалился с сиденья, вот я и остановился, чтобы водрузить его обратно. Я подумал, — добавил я елейным тоном, — что христианский долг просто требует от меня этого. Был бы труп, я не стал бы церемониться.

Мои профессиональные аргументы, однако, не возымели никакого действия. Тоном, которым он обращался, очевидно, к самым закоренелым грешникам из своей паствы, он сказал:

— Настоятельно требую, чтобы вы дали мне на него взглянуть.

Он решительно прорывался к такси, а я также решительно преграждал ему дорогу.

— Прошу вас, не надо лишать меня водительских прав.

— О, я так и знал… я так и знал! Дело настолько серьезно, что вас даже могут лишить водительских прав!

— Ну да! Если я сброшу вас в канал, я, естественно, потеряю права… — Я сделал вид, что задумался. — Конечно, если вам удастся выбраться оттуда.

— Что? В канал! Меня? Служителя Господа? Вы угрожаете мне насилием, сэр?

— Да.

Доктор Гудбоди быстро отступил от меня.

— Мне известен номер вашей машины, сэр. Я буду жаловаться.

Ночь приближалась к концу, а я еще хотел немного поспать прежде, чем наступит утро. Поэтому я решительно сел в машину и нажал на газ.

Доктор Гудбоди остался стоять на дороге, потрясая мне вслед кулаком, что едва ли свидетельствовало в пользу его представлений о любви к ближнему и, кажется, облегчая душу в каких-то страстных выражениях. Но я их уже не слышал.

Интересно, обратится ли он с жалобой в полицию? Пораскинув мозгами, я решил, что это маловероятно.

Я уже притомился, таская Джорджа по лестницам. Правда, весил он ничтожно мало, но то ли потому, что я не спал, то ли потому, что не обедал, только я почувствовал, что начинаю сдавать. Более того, мне уже осточертели эти наркоманы.

Как я и ожидал, дверь в крошечную квартиру Астрид Лемэй оказалась незапертой, видимо, Джордж уходил последним. Я открыл дверь, включил свет и, пройдя мимо спящей девушки, не церемонясь, бросил Джорджа на кровать. Очевидно, скрип матраца (а не яркий свет в комнате) разбудил Астрид. Во всяком случае, когда я вернулся в ее комнату, она сидела в постели и терла глаза, все еще затуманенные сном. Я посмотрел на нее сверху вниз взглядом, долженствующим выражать глубокую задумчивость, и не произнес ни слова.

— Когда я легла, он спал, — сказала Астрид, словно оправдываясь. — Должно быть, позже он встал и снова ушел. — Поскольку эту цепочку логических умозаключений я встретил молчанием, она тотчас с отчаянием продолжила: — Я не слышала, как ушел Джордж! Не слышала! Где вы его нашли?

— Ни за что не угадаете. В гараже… Он возился у шарманки, пытаясь снять крышку. Да только у него ничего не вышло.

Уже не в первый раз за сегодня она закрыла лицо руками. Пока она не плакала, но я уныло подумал, что это вопрос времени.

— А почему вы так расстраиваетесь? — спросил я. — Он очень интересуется шарманками, не правда ли? Любопытно, почему? Возможно, конечно, из любви к музыке.

— Нет… Да… С самого детства он…

— Лучше помолчите! Если бы Джордж любил музыку, он предпочел бы слушать пневматическую дрель. Он без ума от этих шарманок по одной простой причине. Весьма простой… И мы оба знаем, что это за причина. Она уставилась на меня, но не с удивлением, а со страхом. А я, внезапно почувствовав усталость, опустился на край кровати и взял ее руку в свою.

— Астрид?

— Да?

— Вы почти так же искусно лжете, как и я. Вы не пошли искать Джорджа, потому что, черт возьми, прекрасно знали, где он, и прекрасно знаете, где я его нашел, — там, где он был в полной безопасности, там, где его никогда не нашла бы полиция, потому что ей никогда не пришло бы в голову искать в таком месте. — Я вздохнул. — Дым, конечно, не шприц, но, полагаю, все же лучше, чем ничего.

Она с побелевшим лицом смотрела на меня, а потом снова закрыла лицо руками. Плечи ее начали вздрагивать — я так и знал, что дело кончится этим. Не могу объяснить свои побуждения, но я не мог сидеть, не попробовав протянуть хотя бы руку в знак утешения, и когда я это сделал, она безмолвно подняла полные слез глаза, нагнулась и зарыдала у меня на плече. Я уже стал привыкать к тому, что в Амстердаме многие обращаются со мной подобным образом, но еще не мог смириться, поэтому попытался отвести руки Астрид. Но она лишь сильнее сжала их. Я знал, что в сущности ко мне все это не имеет никакого отношения — сейчас она нуждалась в сочувствии, а тут я подвернулся. Постепенно рыдания стихли, и она примолкла. На заплаканном лице застыли растерянность и отчаяние.

Я сказал:

— Еще не поздно, Астрид.

— Неправда! Вам известно не хуже меня, что с самого начала было уже поздно!

— Для Джорджа — да! Но разве вы не видите, что я хочу вам помочь?

— Как же вы сможете мне помочь?

— Уничтожив людей, погубивших вашего брата. Уничтожив людей, которые губят вас. Но и мне нужна помощь! В конце концов, мы все нуждаемся в помощи — и вы, и я, и любой другой. Помогите мне — и я помогу вам! Обещаю вам, Астрид!

Я бы не сказал, что отчаяние в ее глазах сменилось другим выражением, но оно, по крайней мере, не было таким безграничным. Она кивнула, едва заметно улыбнувшись, и сказала:

— Вы, кажется, большой специалист по уничтожению людей.

— Может быть, и вам придется этим заняться, — сказал я и протянул ей крошечный револьвер «лилипут», эффективность которого не соответствовала его малому калибру.

Спустя минут десять я ушел. Выйдя на улицу, я увидел двух мужчин в поношенной одежде, сидевших на крыльце дома напротив. Они горячо, но не громко спорили. Я переложил пистолет в карман и перешел через дорогу. Подойдя к ним на расстояние десяти футов, и чуть не покачнулся, ибо воздух был перенасыщен концентрированным запахом рома. Казалось, они не столько пили, сколько купались в чане с ромом и только минуту назад из него вылезли. С недосыпу мне уже начинали мерещиться привидения в каждой промелькнувшей тени — нужно было хорошенько выспаться. Поэтому я сел в свое «такси», вернулся в отель и заснул как убитый.