Я проснулся после полудня. Только одна боковая штора была поднята. Та, которая смотрела на лагуну. Я увидел зеленоватый блеск воды, слепящую белизну песка, пастельные переливы кораллов, а за лагуной — темную полоску моря под безоблачным небом. С опущенными боковыми шторами с трех сторон сквозняка не было, и под соломенной крышей хижины стояла нестерпимая жара. Но так можно было отгородиться, по крайней мере, от окружающих. Левая рука отчаянно ныла. Но я был все еще жив. И никаких признаков бешенства.

Мари Хаупман сидела на стуле возле моей кровати. На ней были белые шорты и блузка, глаза светлые и ясные, бледность с лица сошла, и, глядя на нее, я чувствовал себя еще ужасней. Мари улыбалась, и я понял, что она решила больше на меня не сердиться. У нее было славное лицо, куда приятней, чем тогда, в Лондоне. Я сказал:

— Ты прекрасно выглядишь. Как самочувствие? — Вот такой уж я оригинал.

— Как огурчик. Температура упала. Прости, что разбудила, но через полчаса у них ленч. Профессор попросил одного из своих слуг соорудить эти штуки, чтобы ты смог туда добраться.— Она кивнула в сторону стула, к которому была прислонена пара искусно сделанных костылей.— Или можешь перекусить здесь. Ты, должно быть, проголодался, но я не решилась будить тебя к завтраку.

— Я вернулся около шести утра.

— Тогда все понято.

Я готов был спять перед ней шляпу. Потрясающее терпение. Удивительная способность подавить в себе любопытство.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ужасно.

— По тебе заметно,— призналась она. — Совсем не в форме.

— Я просто разваливаюсь на куски. Чем ты занималась все утро?

— Профессор меня выгуливал. Утром мы с ним поплавали.— Похоже, профессору нравится с нею плавать.— Потом завтракали, и он провел меня по острову и показал шахту.— Она передернула плечами слегка наигранно.— Шахта мне не очень понравилась.

— Где же теперь твой воздыхатель?

— Пошел искать собаку. Никак не могут ее найти. Профессор очень расстроился. Похоже, это был его любимый песик и он к нему очень привязался.

— Ха! Песик, говоришь? Я повстречался с этим песиком, и он ко мне тоже очень привязался. Прилипчивый тип.— Я вытащил левую руку из-под простыни и размотал пропитавшиеся кровью тряпки.— Сейчас увидишь, куда он прилип.

— Боже правый! — Ее глаза расширились, и кровь отхлынула от лица.— Это... это ужасно.

Я осмотрел руку с неким скорбным достоинством и должен был признать, что она ничуть не преувеличивала. От плеча до локтя рука была почти целиком сине-красно-черпая и раздулась, став в полтора раза больше обычных размеров. В четырех или пяти местах на коже зияли глубокие раны треугольной формы. Три из них все еще кровоточили. Те части руки, которые, казалось, должны были сохранить естественный цвет, выглядели, наверное, не менее жалко, но под густой коркой запекшейся крови этого не было видно. Бывают зрелища и поприятней.

— А что с собакой? — прошептала она.

— Я убил ее,— пошарив здоровой рукой под подушкой, я извлек запачканный в крови нож.— Вот этим.

— Где ты его раздобыл? Где... Ты должен рассказать все с самого начала.— Я говорил быстро, вполголоса, пока она промывала и перебинтовывала мою руку. Работенка была ей не по душе, но справлялась она с ней отлично. Когда я закончил, она спросила: —А что находится на противоположной стороне острова?

— Не знаю,— честно признался я.— Но начинаю строить разные догадки, и ни одна из них мне не нравится.

На это она не отреагировала, закончила бинтовать руку и помогла просунуть ее в рукав рубашки. Потом снова привязала шину к моей лодыжке, замотала ее лейкопластырем, подошла к шкафчику и вернулась с сумочкой в руках. Я грустно произнес:

— Собираешься напудрить носик перед встречей с ухажером?

— Собираюсь напудрить нос тебе,—ответила она. Прежде чем я осознал, что она делает, по лицу моему был размазан какой-то крем. Втерев его в кожу, она покрыла меня слоем пудры. После этого откинулась назад и осмотрела свое творение.— Ты выглядишь просто восхитительно,— прошептала она и вручила мне зеркальце.

Выглядел я мерзко. Один беглый взгляд на меня заставил бы любого агента по страхованию жизни разорвать бланк договора в клочья. Изможденные черты лица, красные глаза с темными кругами под ними — все это был мой личный вклад, а вот неестественная мертвенная бледность остальных частей лица — целиком заслуга Мари.

— Чудесно,— согласился я.— А что произойдет, если профессор унюхает запах этой пудры?

Она достала из сумочки флакончик духов с распылителем.— После того, как вылью на себя пару унций «Таинственной ночи», он и за двадцать ярдов ничего другого унюхать не сможет.

Я сморщил нос и сказал:

— Понял идею.— «Таинственная ночь» действительно била наповал, во всяком случае, в тех количествах, которыми пользовалась Мари.— А что случится, если я вспотею? Не стечет ли с меня крем вместе с пудрой?

— Имеется гарантия, — улыбнулась она. Если такое случится, подадим в суд на производителей.

— Конечно,— я тяжело вздохнул.- Эго будет интересно. Представляешь: «Души почивших Дж. Бентолла и М. Хоупман возбуждают дело против...»

— Прекрати,— резко оборвала она.— Прекрати сейчас же!

Я прекратил. В некоторых вопросах эта девушка была очень щепетильной. Или, возможно, я вел себя неловко и бездумно.

— Тебе не кажется, что полчаса уже прошло? — спросил я.

Она кивнула:

— Да. Нам пора идти.

Когда я сполз со ступенек и сделал несколько шагов под палящим солнцем, мне показалось, что Мари зря тратила силы на крем и пудру. Я чувствовал себя хуже некуда. В то время, как одна нога стояла на земле, а вторая беспомощно повисала в воздухе, мне приходилось особенно налегать на костыли. С каждым стуком левого костыля о твердую выжженную землю дикий импульс боли пронизывал руку от кончиков пальцев к плечу, а оттуда, перебравшись по спине к затылку, вонзался в макушку. Я не мог понять, как от травмированной руки может болеть голова, но она болела, и все тут. Медикам есть над чем подумать.

Старина Уизерспун то ли наблюдал за нами, то ли издали услышал стук костылей, потому что распахнул дверь и сбежал вниз по ступенькам, чтобы встретить. Широкая гостеприимная улыбка уступила место сострадающей гримасе, как только он увидел мое лицо.

— Боже мой! Боже мой!—-он поспешил ко мне и взял под руку.— Вы выглядите... Я хочу сказать, что вас это ужасно потрясло. Боже, мальчик мой, у вас пот по лицу струится!

Он не преувеличивал. Пот тек рекой. А началось это в тот самый момент, как он подхватил меня под руку. Под левую. Чуть выше локтя. Он выкручивал ее из плечевого сустава. Думал, что мне так будет легче.

— Все будет хорошо,— болезненно улыбнулся я ему.— Стукнулся больной ногой, спускаясь по ступенькам. До этого боли никакой не было.

— Не стоило вам выходить,— пожурил меня он.— Глупо, ужасно глупо. Мы могли бы прислать вам ленч. Ну, раз уж вы все равно здесь... Боже мой, Боже. Это я во всем виноват.

— Вы ни при чем,— успокоил я его. Он перехватил меня чуть повыше, чтобы помочь взобраться на ступеньки, и я с легким удивлением обнаружил, что дом закачался из стороны в сторону.— Вы не могли знать, что пол так ненадежен.

— Но я знал это, знал. Вот что меня больше всего гложет. Непростительно, непростительно.— Он усадил меня в кресло в гостиной и начал хлопотать и суетиться вокруг меня, словно старая курица.— Боже, у вас действительно больной вид. Бренди, а? Как насчет бренди?

— Ничего лучше нельзя придумать,— честно признался я.

Он в очередной раз проверил колокольчик на прочность, бренди принесли, и пациент ожил. Уизерспун подождал, пока я осушил свой стакан наполовину, потом сказал:

— Вам не кажется, что стоит еще раз взглянуть на вашу лодыжку?

— Благодарю вас, но это ни к чему,— спокойно ответил я.— Мари перевязала ногу сегодня утром. У меня хватило сообразительности жениться на квалифицированной медсестре. Слышал, что у вас тоже неприятность. Удалось разыскать собаку?

— Никаких следов. Очень неприятно, просто очень. Это доберман. Понимаете, я к нему так привязался. Да, привязался по-настоящему. Ума не приложу, что могло случиться.— Он озабоченно потряс головой, плеснул немного хереса себе и Мари, после чего уселся рядом с ней на плетеном диване.— Боюсь, что с ним произошло несчастье.

— Несчастье? — Мари смотрела на него, широко раскрыв глаза.— На этом маленьком мирном острове?

— Скорее всего это змеи. Очень ядовитые гадюки. Их полно на южной стороне острова, они обитают под камнями у подножья горы. Карла — моего пса — могла укусить одна из них. Кстати, хочу предупредить вас — ни под каким видом не приближайтесь к этой части острова. Исключительно опасно, исключительно.

— Гадюки! — Мари передернулась.— А они... они могут подползти к дому?

— О, Боже, нет.— Профессор как бы рассеянно погладил ее по руке. — Не волнуйтесь, моя дорогая. Они не переносят фосфатной пыли. Только старайтесь ограничить свои маршруты этой частью острова.

— Несомненно, я так и поступлю,— согласилась Мари.— Но скажите, профессор, если гадюки его укусили, вы или кто-нибудь еще могли обнаружить тело?

— Нет, если он среди камней у подножья горы. Там очень страшные заросли. Кто знает, вдруг он еще появится.

— Он мог решить искупаться,— предположил я.

— Искупаться? — профессор нахмурился.— Я вас не совсем понимаю, мой мальчик.

— Он любил воду?

— Вообще говоря, да. Боже, наверное, вы правы. В лагуне полно тигровых акул. Некоторые из них настоящие чудовища, до восемнадцати футов в длину, и мне известно, что по ночам они подплывают к берегу. Именно так оно и было. Именно так. Бедный Карл! Эти чудища могли перекусить его пополам. Какая ужасная смерть для собаки, какая смерть! — Уизерспун скорбно потряс головой и откашлялся. — Боже, я буду по нему так скучать. Он был не просто псом, он был другом. Верным и нежным другом.

Мы замолкли на пару минут, отдавая последние почести этому столпу собачьего благодушия, после чего приступили к трапезе.

Когда я проснулся, было еще светло, но солнце уже спряталось за отроги горы. Я чувствовал себя свежим и отдохнувшим. Хотя рука затекла и побаливала, утренняя острая боль прошла, во всяком случае, пока я лежал неподвижно, неудобства почти не ощущалось.

Мари еще не вернулась. Они с профессором после ленча отправились ловить треваль — в первый раз слышал о такой рыбе — вместе с двумя слугами-фиджийцами, а я вернулся в постель. Профессор и меня звал, но скорее из вежливости. У меня не хватило бы сил, чтобы вытянуть даже сардину. Поэтому они ушли без меня. Профессор Уизерспун выразил сожаление, извинялся и надеялся, что я не возражаю против того, что он уводит мою жену. Я сказал, что, конечно, не против и надеюсь, что они хорошо проведут время. В ответ он как-то странно посмотрел на меня. Я не мог понять, что бы это значило, и у меня возникло ощущение, будто я где-то оступился. Но что бы там ни было, он не стал долго задерживаться. Треваль его слишком интересовала. Не говоря уже о Мари.

Я умылся, побрился и попытался привести себя в более или менее пристойный вид к их приходу. Похоже, что треваль сегодня не клевала, но никто из них особенно не расстроился по этому поводу. Профессор вечером за столом был в прекрасной форме: заботливый мудрый хозяин с уймой интересных историй в загашнике. Он просто из кожи вон лез, стараясь нас развлечь, и не надо было обладать выдающимися способностями к дедукции, чтобы понять: все эти усилия предпринимались не ради меня или Хьюелла, который сидел на противоположном конце стола, молча углубившись в свои мысли. Мари смеялась и болтала почти столько же, сколько профессор. Она, видимо, заразилась его очаровательным красноречием. Но я избежал инфекции. Перед послеобеденным сном я добрый час напряженно думал, и эти размышления привели к логическому заключению, которое меня здорово напугало. Меня напугать нелегко, но я знаю, когда надо бояться. По-моему, самое подходящее время для этого, когда узнаешь, что приговорен к смерти. По этому поводу у меня не осталось никаких сомнений.

После ужина я, подтянувшись, поднялся на ноги, взял костыли, поблагодарил профессора за угощение и сказал, что мы не можем больше злоупотреблять его добротой и гостеприимством. Мы знаем, сказал я, что он человек занятой. Он запротестовал, но не слишком настойчиво, и спросил, не хотим ли мы, чтобы в наш домик принесли какие-нибудь книги. Я ответил, что мы были бы благодарны, но сначала мне хочется пройтись до пляжа, на что он поцокал языком и выразил сомнение, не слишком ли эго большая нагрузка для меня. Но когда я сказал, что он может сам посмотреть в окно и убедиться, насколько щадящей будет эта прогулка, он не без колебаний согласился, что, может быть, это и неплохо. Затем мы распрощались.

На крутом склоне, спускающемся к пляжу, мне пришлось здорово попотеть, но потом все пошло как по маслу. Песок был сухим и плотным, поэтому костыли практически не проваливались в него. Мы спустились по пляжу к лагуне, стараясь держаться в поле зрения окон профессора. Там мы присели. Луна вела себя, как предыдущей ночью: то выйдет, то скроется за набежавшим облаком. Я слышал отдаленный шелест прибоя на рифах лагуны и тихий шепот ночного ветерка в вершинах пальм. Не ощущалось никаких экзотических тропических запахов, мне казалось, что удушливая серая фосфатная пыль убила жизнь повсюду, кроме деревьев и других более стойких растений. Единственный запах, который я чувствовал, это запах моря.

Мари нежно притронулась пальцами к моей руке.

— Как ощущение?

— Получше. Понравилась дневная прогулка?

— Нет.

— Мне так не показалось. Слишком у тебя был довольный вид. Узнала что-нибудь полезное?

— Каким образом? — раздраженно спросила она.— Он только болтал без умолку и нес какую-то чепуху.

— Это все «Таинственная ночь» и твои наряды,— мягко заметил я.— Ты сводишь мужчин с ума.

— Похоже, на тебя это не распространяется,— едко ответила она.

— Нет,— согласился я. Потом, через несколько секунд, горько добавил: — Нельзя человека свести с того, чего у него нет.

— Что за странная скромность?

— Взгляни на этот берег,— сказал я.— Тебе не приходило в голову, что еще четыре-пять дней назад, в Лондоне, до того даже, как мы вылетели, кто-то уже знал, что мы будем сидеть здесь сегодня вечером? Боже, если я когда-нибудь выберусь отсюда, посвящу остаток жизни игре в блошки. Здесь я не в своей тарелке. Я знал, что не ошибся во Флеке, я знал это. Он не убийца.

— Ты слишком много скакал на одной ноге сегодня,— запротестовала Мари.— Конечно, он не собирался убивать нас. Только не милый капитан Флек. Он просто хотел стукнуть нас по голове чем-нибудь тяжелым и столкнуть за борт. Акулы сделали бы за него грязную работу.

— Помнишь, как мы сидели на верхней палубе? Помнишь, как я сказал тебе, что что-то не так, по никак не могу понять, что именно? Помнишь?

— Да, помню.

— Старина Бентолл,— яростно процедил я,— никогда не упустит детали. Вентиляционная труба — та самая, которой мы пользовались как наушником, что была развернута к радиорубке. Она не должна быть развернута к ней. Она должна быть повернута по ходу судна. Ты помнишь, что воздух не поступал к нам в трюм? Ничего удивительного, черт возьми!

— Это уже совсем не обязательно...

— Извини. Но теперь тебе ясно? Он понимал, что даже такой дурак, как я, обнаружит, что через трубу будет слышно, о чем говорят в радиорубке. Десять к одному, что у него в этой камере был припрятан микрофон, чтобы знать, когда же Бентолл, этот Эйнштейн шпионажа, придет к столь знаменательному открытию. Он знал, что в трюме тараканы и они не дадут нам возможности спать на нижней полке. Поэтому Генри вытаскивает пару досок, которые но счастливой случайности оказываются именно там, где мы можем начать поиски консервов и питаться после отвратительного завтрака, которым нас накормили. Еще одно совпадение: за консервами обнаруживаются плохо закрепленные планки, за ними — спасательные пояса. Флек не стал вывешивать объявление вроде: «Спасательные пояса в этом ящике». Но он был недалек от этого. Затем Флек самым натуральным образом меня запугивает, не подавая вида, и так или иначе дает нам знать, что решение о том, казнить нас или нет, станет известно в семь. Поэтому мы приникаем к вентиляционной трубе и, как только приговор звучит, отчаливаем, снабженные спасательными поясами. Я готов поспорить, что Флек заранее ослабил болты крышки люка, чтобы облегчить нам жизнь — я бы мог их сковырнуть мизинцем.

— Но... но мы же все равно могли утонуть,— тихо произнесла Мари.— Мы могли бы не попасть на остров, проплыть мимо лагуны.

— Что? Промазать мимо цели шириной в шесть миль? Ты говорила, что старина Флек часто меняет курс, и была права. Он хотел быть совершенно уверенным в том, что когда мы выпрыгнем за борт, это произойдет точно на траверзе острова, поэтому ошибки быть не может. Он даже сбросил обороты, чтобы мы не поранились, прыгая за борт. Вероятно, стоял там на мостике и живот надрывал от смеха, глядя, как Бентолл и Хоупман, словно марионетки под бдительным оком кукловода, послушно вышагивают к корме. А голоса, которые мне послышались па рифе той ночью? Джон и Джеймс на своем каноэ выехали проследить, чтобы мы выбрались куда надо и не подвернули ногу. Боже, надо же быть таким кретином!

Наступила долгая тишина. Я прикурил две сигареты и протянул одну ей. Луна зашла за облако, и лицо Мари светлело бледным пятном в темноте. Она сказала:

— Флек и профессор, должно быть, играют на одну руку.

— А ты можешь представить себе другую возможность?

— Что им от нас нужно?

— Пока у меня нет уверенности.— Уверенность была у меня, но говорить ей об этом я не мог.

— Но... но зачем все эти искусственные нагромождения? Почему бы Флеку не подвезти нас прямо сюда и не вручить профессору?

— На это тоже можно ответить. Тот, кто стоит за этим, наверняка очень умен. Он ничего не делает зря.

— Ты... ты думаешь, что профессор... тот самый человек, что стоит за этим?

— Не знаю, кто он. Не забывай о колючей проволоке. Там матросы. Конечно, они могли приехать, чтобы поиграть в кегли, но я так не думаю. Что-то серьезное, очень серьезное и очень секретное происходит на той стороне острова. И те, кто этим заправляет, не полагаются на случай ни в чем. Им известно, что Уизерспун здесь, и забор ничего не значит. Он стоит, чтобы отпугнуть заблудившихся рабочих. Они должны были проверить его вдоль и поперек, до последнего гвоздя в подметке. В службе есть мастера проверки, и раз они мирятся с его присутствием здесь, значит у него, как говорится, «здоровье в порядке». И он знает о том, что моряки здесь. Флек и профессор — сообщники. Профессор и моряки — тоже заодно. Что ты по этому поводу скажешь?

— Значит, ты веришь профессору? Хочешь сказать, что он на уровне?

— Я ничего не говорю. Просто размышляю вслух.

— Нет, неправда,— настаивала она.— Если моряки его принимают, значит он на уровне. Ты это и говоришь. Если так, то зачем китайцы ползают тайком ночью вдоль ограды, зачем собака, бросающаяся на людей, зачем спрятанная в траве проволока?

— Я могу только предполагать. Вероятно, он просил своих рабочих держаться подальше от этих мест, и им известно о собаке и сигнальной проволоке. Я не говорю, что наверняка видел там его китайцев-рабочих, я это только предположил. Если что-то серьезное и секретное происходит на той стороне острова, не забывай, что секреты могут быть раскрыты как теми, кто просочится наружу, так и теми, кто проникнет внутрь. Моряки могут разместить нескольких своих агентов высокого класса на этой стороне, чтобы следить, как бы никто не выбрался оттуда. Возможно, профессору все это известно — я лично так считаю. Мы слишком много секретов выдали коммунистическому лагерю за последние десять лет, исключительно из-за промахов службы безопасности. Правительство могло учесть эти уроки.

— Но мы-то здесь при чем? — безнадежным тоном спросила она.— Все так... так страшно запутано. Как ты объяснишь попытку тебя покалечить?

— Никак. Но чем больше я об этом думаю, тем вернее склоняюсь к мысли, что я в этой игре всего лишь скромная пешка. А пешками обычно жертвуют ради победы.

— Но почему? — продолжала настаивать она.— Почему? Да и зачем такому безобидному старому олуху, как профессор Уизерспун...

— Если этот безобидный старый олух — профессор Уизерспун, то я — королева красоты.

Почти минуту был слышен лишь шорох прибоя и шелест ночного ветерка в листве.

— Я больше этого не вынесу,— устало произнесла она наконец.— Ты сам говорил, что видел его по телевизору и...

— И он просто точная копия того, что я видел,— согласился я.— Может быть, он и Уизерспун, только не профессор археологии. Он — единственный человек из всех, кого мне довелось встречать, который разбирается в археологии еще хуже меня. Поверь мне, это точно.

— Но он так много знает об этом...

— Ничего он не знает. Попытался вызубрить пару книжек о Полинезии и археологии, но, готов поспорить, не дочитал ни одной и до половины. Он не добрался даже до того места, где говорится, что в этих местах нет ни гадюк, ни малярии, про которые он нам все уши прожужжал. Вот почему он не хотел, чтобы ты заглядывала в его книги. Боится, что ты узнаешь больше него. На это много времени не надо. Он болтает об извлечении керамики и деревянных объектов из базальтовых пород, то есть застывшей лавы, которая раскрошила бы одно и испепелила другое. Он всерьез рассуждает об определении возраста деревянных экспонатов, опираясь на опыт и знания, а любой школьник знает из физики, что возраст с высокой точностью можно измерить по содержанию радиоактивных изотопов углерода в дереве. Он дал мне понять, что эти экспонаты извлечены с самой большой глубины, со ста двадцати футов, а я полагаю, что наберется миллионов десять человек, которым известно о находке останков скелета десяти миллионов лет давности, который извлекли из угольной шахты на Тосканской возвышенности с глубины 600 футов. Это случилось три года назад. А по поводу идеи использовать в археологических раскопках взрывчатку вместо заступа и лопаты лучше не распространяйся поблизости от Британского музея. Все старикашки попадают, словно кегли.

— Но как же все эти предметы старины и редкости, которые у них есть...

— Возможно, они настоящие. Профессор Уизерспун мог действительно докопаться до чего-нибудь, но морскому ведомству пришло в голову использовать это в целях конспирации. Доступ на остров может быть запрещен по вполне естественным невинным мотивам, что дает им прекрасную крышу. Ничто не может возбудить любопытство тех стран, которые бы изрядно возбудились, узнав о том, чем на самом деле здесь занимаются моряки. Что бы это ни было. Раскопки могли закончиться давным-давно, и Уизерспуна упрятали подальше, сменив двойником для отвода глаз случайных посетителей. А может быть, все экспонаты — подделка. И никаких раскопок здесь не велось. Возможно, эта блестящая идея родилась в недрах военно-морской конторы. Тогда им все равно потребовалось содействие Уизерспуна, пусть даже без личного участия, что объясняет появление мнимого профессора. Историю могли подбросить в журналы и газеты. С их владельцами могли поговорить в правительстве и убедить содействовать обману. Такое раньше бывало.

— Но ведь есть еще американские журналы и газеты.

— Возможно, это совместный англо-американский проект.

— Мне все равно непонятно, зачем они хотели тебя покалечить,— с сомнением в голосе сказала она.— Хотя вероятно, что одно из твоих предположений так или иначе приведет к ответу.

— Вероятно... Честно говоря, не знаю. Но сегодня ночью ответ будет. Я найду его в шахте.

— Ты что... действительно спятил? — тихо спросила она.— Ты не в том состоянии, чтобы куда-то ходить.

— Дорога не длинная. Как-нибудь управлюсь. С ногами у меня все в порядке,

— Я иду с тобой.

— Ничего подобного.

— Пожалуйста, Джонни.

— Нет.

Она распушила перья:

— Я тебе совсем ни к чему?

— Не глупи. Кто-то должен остаться на часах. Следить, чтобы никто не проник в наш дом и не наткнулся на кучи тряпья под одеялом. Пока они слышат дыхание хотя бы одного человека и видят рядом очертания другого, им не о чем беспокоиться.

Я собираюсь пойти соснуть пару часов. Почему бы тебе не раскрутить старичка профессора? Он с тебя глаз не сводит, и ты своими методами могла бы выудить из него куда больше, чем я своими.

— Я тебя, кажется, не вполне понимаю.

— Старая игра. Под Мату Хари,— нетерпеливо сказал я.— Шепчешь милые пустяки в его седую бороду. Он заводится с полуоборота. И кто знает, какие нежные секреты наболтает в ответ?

— Ты так считаешь?

— Конечно, почему бы нет? Он находится в самом опасном возрасте, в смысле женщин. Где-то между восемнадцатью и восемьюдесятью.

— А если он начнет приставать ко мне?

— Ну и пусть себе. Какая разница? Главное — добыть информацию. Сначала работа, а удовольствие потом.

— Понятно,— тихо сказала она. Поднялась с земли и протянула руку.— Пошли, вставай.

Я встал. А через пару секунд снова сидел на песке. Не то чтобы размашистая пощечина застала меня врасплох. На такую тяжелую руку я не рассчитывал. Пока я сидя ощупывал горящую щеку и удивлялся загадочным способностям некоторых представительниц женской половины человечества, она взобралась на склон и исчезла.

Челюсть в порядке. Хоть и болит, но на месте. Я поднялся на ноги, подхватил костыли под мышки и направился в сторону дома. Было уже совсем темно, и без костылей я бы управился в три раза быстрее, но исключить возможность того, что старикашка следит за мной в прибор ночного видения, я не мог.

В конце песчаной полосы пляжа берег начинался уступом всего в три фута высотой, но для меня и это было слишком.

Я, наконец, решил проблему, сев на уступ и продвинувшись назад, опираясь на костыли. Но когда развернулся, попытался подняться, костыли вошли в мягкую почву, и я, потеряв равновесие, завалился назад, снова на песок пляжа.

Дыхание у меня перехватило, хотя это, конечно, не такое падение, чтобы выругаться вслух. Поэтому я выругался вполголоса. Когда же я пытался восстановить сбитое дыхание, чтобы добавить парочку крепких выражений, послышался звук быстрых приближающихся шагов и кто-то спрыгнул с уступа на песок. Перед глазами что-то забелело, и в нос ударил запах «Таинственной ночи». Все ясно. Она вернулась, чтобы покончить со мной. Я крепко сжал челюсти на всякий случай, потом разжал их снова. Она низко наклонилась надо мной, пристально разглядывая. Бить из такого положения ей было явно не с руки.

— Я... я видела, как ты упал,— голос ее слегка охрип.— Не сильно ударился?

— Корчусь от боли. Эй, поосторожнее с больной рукой.

Но она не вняла предостережению. Она меня целовала. Так же истово, как отвешивала пощечины до этого, не пытаясь хоть немного сдержаться. Она не плакала, но щека ее была мокрой от слез. Через минуту, а может, и две она прошептала:

— Мне так стыдно. Я так сожалею.

— Я тоже. Тоже сожалею. — Я понятия не имел, о чем именно говорит каждый из нас, но это было не важно в тот момент. Вскоре она поднялась и помогла мне взобраться на берег, после чего я поковылял к дому, держась за ее руку. По дороге мы миновали бунгало профессора, но я больше не стал предлагать ей навестить его.

Было начало одиннадцатого, когда я проскользнул под приподнятый полог обращенной к морю шторы. Я все еще помнил ее поцелуи, но и пострадавшая скула ныла по-прежнему, поэтому мне удавалось сохранять нейтральное состояние. По отношению к ней, разумеется. А в отношении других, то есть профессора и его людей, мое отношение нейтральным никак нельзя было назвать. В одной руке я держал фонарь, в другой нож. На этот раз он не был обернут тряпкой. Готов смиренно проспорить любую сумму, если на острове Варду смертельную опасность представляют только собаки.

Луна надежно спряталась за тяжелой тучей, но я не стал рисковать. До входа в шахту у подножия горы было не меньше четверти мили, и я покрыл это расстояние практически полностью на четвереньках, отчего моей больной руке лучше никак не стало. С другой стороны, добрался благополучно.

Я не знал, были у профессора причины выставлять караул у входа в шахту или нет. Но лучше перестраховаться. Поэтому, поднявшись на ноги, я прижался к скале в том месте, где меня не будет заметно, даже если взойдет луна, и замер. Я простоял так пятнадцать минут кряду и слышал только отдаленный шум океана и гулкое уханье собственного сердца. Любой ничего не подозревающий охранник не шелохнется в течение пятнадцати минут только при условии глубокого сна. Спящих людей не боюсь, поэтому вошел в шахту.

Мои сандалии на резиновой подметке ступали по известняку совершенно беззвучно. Никто не мог меня услышать, а после того, как слабое свечение от входа в пещеру осталось далеко позади, уже никто не видел меня. Фонарь я не зажигал. Если в шахте кто-нибудь есть, я скоро встречусь, с ними, застав врасплох. В темноте все люди равны. А с ножом в руке я был чуточку неравен остальным.

Между стеной и рельсами было достаточно места, чтобы не идти по шпалам. Я не мог рисковать, если расстояние между ними внезапно изменится. Для ориентировки можно было изредка проводить костяшками пальцев правой руки по стене туннеля. Главное, чтобы при этом рукоятка ножа не стукнулась о камень.

Через минуту стена туннеля резко свернула вправо. Я дошел до первого круглого зала в пещере, направился ко входу в туннель, расположенный напротив того, из которого я только что вышел. Чтобы не сбиться с пути, я внешней стороной своей левой стопы прикасался к шпалам. Пять минут ушло на то, чтобы преодолеть семьдесят ярдов — ширину пещеры в этом месте. Никто меня не позвал, никто не включил свет, никто на меня не набросился. Я был один. Или меня оставили одного, что не совсем одно и то же.

Через тридцать секунд после выхода из первого зала я попал в следующий. Именно здесь, как утверждал профессор, были произведены первые археологические открытия. Два входа в туннели, подпертые сваями слева, рельсы продолжают идти прямо, а направо — тот туннель, в котором работал Хьюелл со своими людьми. Этот туннель меня совсем не интересовал. Профессор дал мне понять, что именно там находился источник взрывов, разбудивших меня в предыдущий день, но количество породы в отвале, которое я заметил там, могло бы обвалиться при взрыве разве что пары хлопушек. Я пошел вдоль железнодорожной ветки в туннель на противоположной стороне зала.

И вскоре очутился в третьем зале, потом в четвертом. Ни в одном из них не было туннелей, ведущих на север, в сторону горы. Я обнаружил это, обойдя полукруг справа вдоль стены, пока снова не наткнулся на рельсы. С южной стороны в обоих залах оказалось по два туннеля, ведущих в южном направлении. Но я продолжал идти вперед. Больше залы мне не попадались, только длинный туннель, идущий все дальше и дальше.

И еще дальше. Мне казалось, что я никогда не дойду до конца этого туннеля. Никаких археологических раскопок здесь не велось. Прямой туннель с гладкими стенами, содержимым которых никто не интересовался. Это был ход, ведущий куда-то. Теперь мне приходилось идти по шпалам, потому что туннель сузился вдвое по сравнении с прежним, и я обратил внимание, что он слегка, но упорно поднимается все выше. Кроме того, я отметил, что воздух в туннеле был все еще свежим, хотя от входа в пещеру меня отделяло мили полторы. Вероятно, это было связано с тем, что туннель имел вертикальный уклон вдоль склона горы, что облегчало устройство вентиляционных шахт. Я к этому времени пересек примерно наполовину западную часть острова, и нетрудно было догадаться, что скоро туннель прекратит подниматься и постепенно пойдет вниз.

Ничего подобного. Ровное место, когда я до него добрался, представляло собой отрезок туннеля длиной не более ста ярдов, откуда он резко уходил вниз. В этот самый момент я не смог нащупать правой рукой стену туннеля. Рискнув включить на мгновенье фонарь, я увидел справа большую яму, тридцати футов глубиной, наполовину заполненную обломками камней. Сначала я решил, что это и есть место вчерашних подрывных работ, но, взглянув в яму еще раз, отказался от этой мысли. Там находилось не менее двухсот тонн горной породы, значительно больше дневной нормы.

Это была сбросовая яма, вероятно, вырытая заранее для того, чтобы можно было при надобности быстро убрать породу из туннеля.

Ярдов через триста от этого места туннель заканчивался. Почесав лоб, а именно этой части тела я был обязан своим открытием, зажег фонарь. Под ногами лежали два небольших ящика, почти пустые, с зарядами взрывчатки, детонаторами и запалами. Здесь, судя по всему, вчера и гремели взрывы. Я осветил лучиком фонаря конец туннеля, который оказался обычным тупиком: твердая, сплошная поверхность скалы, семи футов в высоту и четырех — в ширину. И тут я заметил, что не такая уж она сплошная. Во всяком случае, не совсем. Чуть ниже уровня глаз — камень, приблизительно круглой формы, около фута в диаметре, был вставлен в дыру в стене. Я вытащил эту известняковую пробку и приник глазом к отверстию. Оно было фута четыре длиной, сужающееся к дальнему концу до двух дюймов. Я увидел, как вдали что-то мерцает красным, зеленым, белым цветом. Звезда. Вставив камень на место, отправился в обратный путь.

За полчаса добрался до первой из четырех пещер. Два туннеля, идущие к югу, заканчивались тупиками. Пустившись в путь вдоль узкоколейки, я вышел в третью по счету от входа пещеру и обследовал два ведущих оттуда туннеля. Ничего не добился, только пол-часа кружил по лабиринту ходов. Затем вышел во второй от входа подземный зал.

Из двух туннелей, идущих на север, я выбрал тот, в котором работал Хьюелл. Там мне ничего не удалось обнаружить. Как и в соседнем туннеле. Конечно, нет смысла искать что-либо и в обвалившихся туннелях с южной стороны, входы в которые подпирались деревянными балками. Я уже направился к туннелю, ведущему к выходу из пещеры, когда вдруг меня осенило. Единственная причина, по которой я считал, что за балками располагаются заваленные туннели,— утверждения профессора Уизерспуна. А единственное, что мне с уверенностью удалось узнать о профессоре, помимо того, что он ничего не смыслит в археологии, так это то, что он соврет — недорого возьмет.

Правда, о первом из этих туннелей он не врал. Тяжелые вертикальные балки, загораживающие проход, стояли намертво, и когда я посветил фонарем в полудюймовую щель между ними, то ясно увидел груду камней и песка, забивших проход до основания. Возможно, я был несправедлив к профессору.

А может быть, и нет. Две балки из тех, что загораживали вход во второй туннель, оказались незакрепленными.

Ни один карманник не вытаскивал кошелек так бережно и аккуратно, как я обошелся с балкой, отодвинув ее в сторону. Короткое нажатие на кнопку фонаря не высветило обвалившийся потолок. Просто мрачный серый туннель, убегающий в темноту. Я вытащил второе бревно и, протиснувшись в щель, оказался в туннеле.

Только теперь я осознал, что не смогу изнутри поставить балки на место. Одну еще куда ни шло, да и то приблизительно, а вторую невозможно водрузить обратно сквозь зазор шириною в шесть дюймов. Ничего не поделаешь. Я оставил ее в покое и пошел вдоль туннеля.

Через тридцать ярдов — резкий поворот налево. Я продолжал, как и раньше, для верности касаться тыльной стороной правой ладони стены туннеля, и вдруг она неожиданно ушла вправо. Я осторожно протянул руку и наткнулся на что-то холодное, металлическое. Ключ на крючке. Пошарив рукой дальше, нащупал тяжелую низкую деревянную дверцу, привешенную на петлях к вертикальной деревянной балке. Снял с крюка ключ, нашел отверстие замка, вставил ключ, медленно повернул и начал раскрывать дверь рывками, по полдюйма зараз. В ноздрях защипало от едкого запаха машинного масла и серной кислоты. Я приоткрыл дверцу еще на пару дюймов. Петли зловеще заскрипели. Мне вдруг на мгновенье померещилась виселица с болтающимся под порывами ночного ветра мертвецом. И мертвец тот — я. Тут сознание ко мне вернулось, я решил, что хватит осторожничать, быстро протиснулся в дверь и закрыл ее за собой, прежде чем зажечь фонарь.

Там никого не было. Быстрого осмотра пещеры, не более двадцати футов в диаметре, оказалось достаточно, чтобы понять: кто-то был здесь совсем недавно.

Я двинулся вперед и споткнулся о что-то тяжелое. Посмотрел вниз и увидел большой свинцовый аккумулятор. Провода от клемм тянулись к выключателю на стене. Я повернул выключатель, и пещера залилась светом.

Возможно, «залилась» — слишком сильно сказано, во всяком случае, по сравнению с тусклым лучом фонаря. Голая лампочка, ватт сорока, спускалась с середины потолка. Но освещения от нее было мне вполне достаточно.

В центре комнаты стояли две стопки желтых промасленных ящиков. Я был почти уверен, что в них, еще до того, как подошел поближе, а увидев надписи на крышках, уверился окончательно. Последний раз я видел эти ящики с маркировкой «Свечи «Чемпион» в трюме на шхуне капитана Флека. Патроны к пулемету и взрывчатка. Возможно, мне и не почудились огни той ночью, когда мы прохлаждались на рифе. Я видел огни. Капитан Флек выгружал груз.

С правой стороны — два деревянных стеллажа с двумя десятками автоматов и карабинов неизвестной мне конструкции. Они были густо покрыты смазкой, видимо, от высокой влажности в пещере. Рядом со стеллажами стояли три приземистых металлических коробки, наверняка патроны к автоматам. Я посмотрел на стеллажи с оружием и ящики на полу, и мне стало понятно ощущение гурмана, усаживающегося за обед из восьми блюд, приготовленный шеф-поваром высшей квалификации. Затем я вскрыл первый ящик, второй, а за ним и третий. Теперь я знал, что ощущает гурман, когда после того, как он заправил за воротник салфетку, к нему подходит метрдотель и объявляет, что ресторан закрывается.

В ящиках не было ни одного патрона для автомата или карабина. В первом ящике был черный порох, в другом — пакеты со взрывчаткой и обойма с патронами 44-го калибра, в третьем — запалы, детонаторы с гремучей ртутью, около сотни ярдов бикфордова шнура и плоская жестяная коробочка с химическими воспламенителями. По-видимому, всем этим пользовался Хьюелл на подрывных работах. Хрустальная мечта о заряженном автомате и радикальном изменении баланса сил на острове в результате так и оказалась несбыточной хрустальной мечтой. Патроны без подходящих винтовок или винтовки без подходящих патронов. Бесполезно, все абсолютно бесполезно.

Я выключил свет и вышел. На то, чтобы сломать спусковые механизмы всех автоматов и карабинов, ушло бы не больше пяти минут. До конца своих дней я не смогу себе простить, что эта мысль не пришла мне тогда в голову.

Через двадцать футов я наткнулся на аналогичную дверь в правой стене туннеля. Ключа не было, да он и не требовался, потому что дверь была незаперта. Я положил руку на ручку, повернул ее и приоткрыл дверь на пару дюймов. Волна зловония, вырвавшаяся наружу из узкой щели, с силой ударила меня в лицо, тошнотворный, гнилостный запах пробрался в ноздри, вызвав рвотные судороги. У меня волосы на затылке зашевелились, вдруг стало нестерпимо холодно.

Я открыл дверь пошире, вошел внутрь и прикрыл ее за собой. Я повернул выключатель и оглядел пещеру.

Но это была не пещера. Это была могила.