Дуэйн, чувствуя себя отвратительно, подошел к зданию городского суда и сел на ступеньки. Раньше ему и в голову не приходило, что с ним может случиться нервный припадок, но вот, оказывается, может. Ему захотелось очутиться дома и стрелять по собачьей будке до тех пор, пока не пройдет усталость. Оглушительная стрельба крупнокалиберными патронами помогала ненадолго забыться. Он попытался убедить себя, что происходящее не так уж плохо, но сознание отказывалось повиноваться. Почему ему отчаянно хочется с кем-то поговорить, в особенности с Карлой?

Накануне Минерве зачем-то потребовались тряпки, и она разорвала старую простыню на куски. Дуэйн следил за ней, ни о чем особо не думая. Простыня от многочисленных стирок стала совсем тонкой, и Минерва легко разорвала ее, как бумагу. Эту простыню, должно быть, купили лет двадцать назад. Они с Карлой, а возможно, и старшие дети, спали на ней сотни раз. И все же через пять минут простыня перестала быть простыней, превратившись в лоскуты.

Его знакомство с Карлой продолжалось чуть больше двадцати лет и грозило оборваться точно так, как разорвалась эта простыня. Его дети тоже отдалялись – легко и бесшумно; старшие – потому что повзрослели, младшие – непонятно почему. Просто они отдалялись, как положено детям уходить от родителей.

От слишком частого употребления всему приходит конец. Дружеские связи… небольшие увлечения… как все печально и хрупко. А когда-то это была надежная ткань, составлявшая суть его спокойной жизни. Однако ткань износилась и больше уже не может выдерживать груза всех тел, индивидуальные особенности тех, кто ворочается и мечется на ней. В какой-то момент достаточно резкого движения ногтем или локтем, и тогда она рвется…

Дуэйн поймал на себе взгляды людей. Он не знал, как он выглядит со стороны, но ему не нравилось, что на него пристально смотрят прохожие. Он встал и, путаясь в мыслях, на подкашивающихся ногах, вошел в здание, залы судебных заседаний которого в это время пустовали. Было бы хорошо укрыться там.

Он поднялся на второй этаж, держась за покрытые лаком перила лестницы. Поднявшись, Дуэйн с удивлением услыхал за дверью стук пишущей машинки. Дверь была закрыта, а на ней висела табличка «Идет заседание». Странно, подумал он. Сейчас не должны разбираться никакие дела. Дуэйн приоткрыл дверь и заглянул внутрь комнаты. Джанин Уэллс сидела за столом судебного репортера, бойко печатая на портативной машинке. Лестер Марлоу с растрепанными волосами пристроился на спальном мешке перед скамьей жюри и что-то быстро писал в блокноте. Когда скрипнула дверь, они удивленно подняли головы.

– Это я, – проговорил Дуэйн, чувствуя себя глупо.

– Не стой в дверях – проходи, – язвительно сказала Джанин.

Дуэйн сделал так, как ему было велено.

– Как прошла выставка? – дружелюбно спросил Лестер.

– Прошла нормально, – ответил Дуэйн. – Ты скрывался здесь? Дженни вся испереживалась.

– Уже хорошо. Обычно она переживает, когда я нахожусь рядом.

– Он пишет книгу, а я печатаю ее на машинке, – сообщила Джанин.

– Да… моя биография, – подтвердил Лестер. – Я подумал, что лучшего места для написания книги не сыскать. Может быть, успею закончить ее к началу судебного процесса. Когда судья спросит, что я могу сказать в свое оправдание, я просто прочту автобиографию жюри. Они, надеюсь, поймут, что я исходил из самых лучших побуждений.

Дуэйн не знал, что и сказать. Создавалось впечатление, что Джанин с Лестером прожили в зале судебных разбирательств несколько недель. Лавандовое неглиже Джанин висело па спинке стула, а бритвенные принадлежности Лестера лежали на столе защиты. На нем также стояла электроплитка с кофейником.

– Вообще-то, – протянул Дуэйн, – судебная комната не самое плохое место для написания книги.

– На твоем, Дуэйн, месте я бы уехал из города, – заметил Лестер. – Один далласский банк прибрал к рукам наш. Эти банкиры из Далласа только ждут окончания торжеств, чтобы наложить арест на наше имущество. К тебе, между прочим, они придут первыми.

Дуэйну бросилась в глаза разительная перемена, происшедшая с Джанин. Она смотрела на Лестера с грустной мечтательной улыбкой, так непохожей на те, которыми когда-то одаривала его.

– Не хочешь пожевать? – предложила она Дуэйну пластинку мяты.

– О, нет, спасибо.

– Чего тебя сюда занесло? – спросила Джанин.

– Искал место, где бы пережить нервный срыв, – ответил Дуэйн, ловя себя на мысли, что его нервы немножко успокоились.

– О, будь серьезным, – проговорила Джанин, хотя было ясно, что ей все равно: говорил ли он это серьезно или нет. Ей просто хотелось, чтобы Дуэйн поскорее ушел, а она возобновила бы печатание автобиографии Лестера.

Заверив Лестера и Джанин, что он не раскроет места их пребывания, Дуэйн спустился вниз по лестнице. На душе теперь было уже не так тяжело. На тротуаре он заметил толпу, разглядывавшую Дики в исполнении Сюзи, за который она получила голубую ленту.

Не раздалось ни одного возгласа против, когда первая премия была присуждена этой работе. Художницы, представившие на выставку в основном своих отпрысков, критически рассматривали портрет, отмеченный высшим отличием.

– Руки у нее получились, – заметила одна пожилая женщина. – Это не так-то легко. Вот глаза мне удаются, но с руками я всегда мучаюсь.

Джуниор Нолан пристроился на корточках под ближайшим дубом, слушая, как люди превозносят портрет Дики Мура, нарисованный его женой, с которого свешивалась голубая лента. Лицо Джуниора больше не казалось грустным. Оно было преисполнено гордости.