1

В ту ночь, когда у Авроры случился сердечный приступ, ей приснилось, что на нее напала бешеная собака. Это была свирепая черная собачонка, и она налетела на нее, когда Аврора сидела у себя в саду на коленках, выдергивая сорняки из клумбы. Перепугавшись, Аврора не могла сдвинуться с места, и свирепая черная собачонка набросилась на нее, кусая ее руки и грудь. Даже когда собачонка растворилась и она поняла, что это был кошмарный сон, ей не хотелось просыпаться. Какое-то время сон казался даже более убедительным, чем ее мысль, что это был просто кошмар. Ей даже подумалось, что, когда она проснется, нужно будет пойти ко врачу и сделать уколы против бешенства.

Потом она почувствовала, что голова у нее раскалывается от боли. Ничего более ужасного она в жизни не ощущала. Она даже подумала, что умирает. Мало-помалу кошмар прошел, но голова все еще болела. Она попробовала сесть, но поняла, что не в силах двигаться. По крайней мере, она не могла теперь делать большинства обычных движений. Одна рука все же действовала. Она попыталась взять трубку телефона, но уронила ее. Боль в висках пульсировала, как прилив и отлив. Вскоре телефон начал издавать звуки, которые он всегда издает, когда трубку не положили на место. Аврора ничего не могла с этим поделать. Она не могла вымолвить ни слова и не могла даже шевельнуться.

 

2

У Томми и Эллен родился ребенок — как раз на той неделе, когда у Авроры случился удар. Они назвали его Генри — это было немного странное имя, а Эллен показалось, что у ребенка было до странности — хотя и немного — искривленное лицо. В семье Эллен никого из мужчин с таким именем не было, у Томми — тоже.

 

3

К тому времени, когда Генри исполнилось пять месяцев, стало ясно, что Аврора уже никогда не оправится от удара. В конце концов, ей было почти девяносто. Но она чувствовала себя неплохо, и ей позволили вернуться домой, где ее стало посещать много гостей. Она могла читать, немного играть в карты, управляться с проигрывателем компакт-дисков и даже время от времени — с помощью Марии, доброй, грузной женщины из Гватемалы, которая работала у нее после смерти Рози, — могла перемещаться на веранду в послеобеденное время и видеть что-нибудь вокруг себя.

Но речь к ней не вернулась, в особенности к огорчению Эллен. Из всей семьи Томми Аврора была единственным человеком, с которым Эллен хотелось бы говорить. Эллен не теряла надежды, что однажды произойдет чудо и Аврора снова заговорит.

 

4

Чаще всего Эллен хотелось узнать от Авроры о Томми что-то такое, чего никто другой ей не мог рассказать. Когда-то Джейн жила с ней в одной комнате в университетском общежитии в Брин-Моуре, и та все время повторяла ей, что толком не понимает Томми. Тедди, кажется, лучше понимал его — они вместе теперь занимались довольно выгодным бизнесом, перепроверяя испорченные компьютерные программы для нескольких крупнейших банков и нефтяных компаний Юго-Запада, но в присутствии Эллен Тедди держал язык за зубами. Он словно бы не во всем доверял ей, хотя Джейн не раз заверяла его, что Эллен стоило доверять. Все же Тедди помалкивал, когда она была близко, особенно в тех случаях, когда разговор заходил о Томми.

 

5

Впрочем, Эллен считала, что не так уж и важно, что Тедди старался держать язык за зубами. Она чувствовала, что если хоть кто-то из этой семьи, не считая ее саму, и понимал Томми, то только Аврора. Она ведь его воспитывала. Эллен достаточно было посмотреть в глаза Авроре, чтобы почувствовать, что разум ее пока не покинул. Особенно Эллен хотелось бы знать, не думает ли Аврора, что Томми убил свою предыдущую любовницу умышленно. Но все в их семье предпочитали не касаться этого вопроса, но Эллен чувствовала, что Аврора все же могла бы рассказать ей об этом, если бы только могла говорить.

 

6

Разумеется, Аврора могла писать, хотя это были едва разборчивые каракули. Каждый день этими каракулями в больших блокнотах она просила их о чем-нибудь, и просьбы эти были адресованы каждому, кто приходил ее проведать. Обычно это были просьбы достать какую-нибудь музыкальную запись или привезти что-нибудь необычное из еды, когда ей этого хотелось. И обычно все такие просьбы были адресованы Тео, который смотрел на нее своими печальными греческими глазами. Он же их и выполнял.

Эллен ужасно хотелось узнать, мнение Авроры о том, почему Томми убил свою подругу. Ей хотелось бы прямо в лоб спросить Аврору о том, не думает ли она, что когда-нибудь Томми сделает это еще раз, — ведь в таком случае наиболее вероятной жертвой будет именно она, если, конечно, они все еще будут мужем и женой. Но нельзя же ожидать, что старуха, которой было почти девяносто, нацарапает ответ на такой вопрос на странице своего огромного блокнота!

Но как бы ни хотелось Эллен задать этот вопрос, она знала, что лучше подождать, не произойдет ли чудо и Аврора снова заговорит.

 

7

Когда-то Эллен думала, что всю свою жизнь она проведет в Миннеаполисе, где она работала в отделе художественной критики в одной из городских газет. Но как-то она решила слетать на уик-энд в Хьюстон проведать Джейн, с которой они когда-то были соседками по общежитию в колледже, и познакомилась с Томми. У него как раз заканчивался срок заключения, и он был условно освобожден. Томми и Тедди уже начали свое дело — в ту пору еще микроскопическое. Джейн преподавала на кафедре греческого и латинского языка в Хьюстонском университете. У Эллен никогда прежде не было головокружительного романа, а тут вдруг, не успев прийти в себя, она летела на новое место, пересекая страну с севера на юг. С работой трудностей не было: Эллен знала свое дело и скоро уже работала внештатным критиком-искусствоведом в нескольких техасских журналах. Вместе с тем то обстоятельство, что Томми убил свою прежнюю любовницу, немало озадачило Эллен и ее родителей, которые были воспитаны в традициях Среднего Запада.

Но познакомившись с Томми, Эллен, как выразилась Джейн, попала под колесо. Как бы то ни было, она взяла и вышла за него.

 

8

Аврора пришла к выводу, что удача в конце концов изменила ей. Казалось, что в будущем, сколь бы мало времени ей ни осталось, ее ждут лишь огорчения и разочарования. Но хотя она уже не могла говорить и почти не могла двигаться, она все же находилась у себя дома, могла смотреть в спальне телевизор и любоваться роскошным небом из окна.

Ей повезло с Марией, которая прекрасно заботилась о ней. Надеясь вызвать в ней хоть какой-то интерес к жизни, Мария нет-нет да приносила ей из маленькой комнатки в гараже ее старые книги записей и дневники. В скучные дни, когда Тео слишком уставал и не мог дотащиться к ней через весь город, Аврора понемногу занималась своей работой. Она могла пролистать несколько блокнотов или дневников и составить что-то, что можно было условно назвать воспоминаниями о каком-нибудь пикнике на берегу моря лет семьдесят пять — восемьдесят тому назад, в котором участвовала ее мать, Амелия Старретт, и несколько никому не известных усачей в белых брюках.

 

9

Как бы то ни было, Аврора не была уж очень увлечена своими экскурсиями в историю. Она понимала, что просто блуждает в пустых пространствах памяти, которая к тому же никогда не была особенно крепкой. Несмотря на концертные программки и театральные билеты, дневники и блокноты, ей пришлось признаться самой себе, что ничего из своей долгой жизни она толком припомнить не может. В анализе ярчайших воспоминаний, вызывавших как восторг, так и ужас, мсье Пруст был на голову выше ее. Она не могла серьезно погрузиться в свое прошлое, вновь оживить свои переживания или же вспомнить, чем жили тогда окружающие ее люди. Она совершенно ничего не знала о своей матери, кроме того, что та любила своего садовника. Она никогда не понимала свою дочь, так до конца и продолжая недоумевать, зачем Эмма вышла за такое ничтожество.

 

10

Но она помнила, превозмогая боль этого воспоминания, холодное и бесцветное небо Небраски в день, когда умерла Эмма. Казалось, в тот день все цвета безвозвратно ушли из ее жизни и надежда навсегда покинула ее.

 

11

О своих мужчинах Аврора помнила очень немногое, хотя она и не забыла, какие смешанные чувства охватывали ее всегда перед тем, как она соблазняла кого-нибудь из них. Ей всегда хотелось, чтобы любовь была одновременно и стремительной, и неторопливой, вот только мужчины никак не могли понять этого. Они вызывали у нее тревогу, когда слишком торопились, и вселяли в нее беспокойство, когда были чересчур медлительны.

Однажды Тео вывалился из своего пикапа и сильно ушиб спину. Теперь он и сам был наполовину инвалидом, если даже не больше, но, приезжая к Авроре, по-прежнему допекал ее полными печали глазами. Ей хотелось дать ему хорошую оплеуху. Она не хотела считать себя больной, но если бы до этого дошло, она не позволила бы себе забыть о том, что значило быть здоровой.

Здесь мог бы помочь какой-нибудь прямолинейный и откровенный мужчина, но Тео Петракис забыл о том, что значит быть откровенным. «Если ты так будешь смотреть на меня, можешь убираться!» — написала она ему однажды в своем блокноте.

— Что значит «так смотреть»? — удивился Тео.

 

12

За несколько лет до этого умер Василий. Тео продал бар, и делать ему было нечего. Он по-прежнему любил Аврору и ездил к ней. Ей стало немного лучше. Возможно, она стала бы поправляться. Возможно, они смогли бы даже пожениться когда-нибудь. Когда она смотрела на него сердито и в своих записках нещадно ругала его, Тео утешал себя тем, что, по крайней мере, теперь у него не было соперников.

Последний из соперников, Паскаль, познакомился с богатой вдовой, последовательницей учения Юнга. Они поженились и переехали жить в Швейцарию. Но вскоре после переезда, плавая на лодке, перевернулись и утонули.

 

13

Хотя Аврора привыкла к Тео и была признательна ему за верность, она часто сердилась на него. Она состарилась и была больна, и все равно ей казалось, что, когда требовалась ее инициатива, она по-прежнему была самой энергичной. Если требовалось что-нибудь необычное из еды, ее заказывала она. Если необходимо было что-то изменить в распорядке дня, например поиграть в карты на веранде, решение принимала она и не успокаивалась, пока ее не перенесут туда. Если всем хотелось послушать какую-нибудь оперу, выбор был за ней.

Тео был всегда со всем согласен. Сам он никогда ничего не предпринимал первым, но, в сущности, именно всегда так и строились ее отношения с мужчинами.

 

14

Однажды она написала ему в своем блокноте: «Ты никогда не сделаешь первого шага, и я не хочу тебя больше видеть!» Но Тео в тот день приехал позже обычного, и пока его еще не было, она вырвала эту страницу из блокнота и выбросила.

 

15

Аврора решила, что будет разумно больше не ждать от жизни ничего, кроме самых простых радостей — солнечного дня или необыкновенно вкусного помидора. Как ни всматривалась она в окружающую ее жизнь, ожидать большего не приходилось.

 

16

Как раз в ту пору, когда она не находила себе места и едва выносила Тео, почти не обращая никакого внимания на тех, кто приезжал ее проведать, жизнь сделала ей подарок. Это был Генри.

Она думала, что дети ее больше не интересуют. И в самом деле, ее никак не заинтересовала малышка Мидж, второй ребенок Тедди и Джейн, которая родилась задолго до того, как с ней случился удар. Мидж была очаровательной девчушкой, но ее очарование вызывало тревогу, контрастируя с тем, что вытворял ее братец Шишарик. Однажды, когда Мидж не было еще и трех месяцев, Шишарик, уже почти подросток, которому пора было хоть что-то понимать в жизни, затолкал ее в унитаз и дважды спустил воду. Джейн и Тедди пришлось срочно покупать одноэтажный домик — он был похож на ранчо — на тот случай, если бы Шишарику пришло в голову выкинуть Мидж из окна.

Аврора беспокоилась, как бы Мидж не погибла, а Шишарик не пошел бы по стопам своего дяди Томми и не убил бы кого-нибудь, но интереса ни к одному из них она не испытывала.

Когда Эллен, навещая Аврору, стала брать с собой Генри, та сначала даже не обратила на него внимания. Генри заинтересовал ее, когда ему пошел седьмой месяц. Она вдруг ощутила, что сама тянется к нему.

Конечно, этот младенец был готов пялить глаза на кого угодно. Он мог играть в гляделки хоть с пантерой. Но пялился Генри не просто так. Он был необычайно любознателен для своего возраста. Авроре пришлось купить себе больничную кровать, у которой можно было регулировать наклон. Генри от этой кровати был в восторге, но не потому, что она опускалась или поднималась, когда Аврора нажимала разные кнопки, а потому, что при этом она издавала звуки. Генри очень скоро сообразил, что звуки возникают, когда она нажимает кнопки. Он мог их пощупать, но нажать не мог — слишком уж маленькие у него были пальчики. Он выжидательно косился на Аврору своими серыми глазами, в которых светилась надежда. Они напоминали ей глаза Эммы. И когда она нажимала кнопки, заставляя кровать издавать свои звуки, Генри радостно улыбался.

Аврора давала Генри ложку поиграть, и он дубасил ею о поднос, но эти звуки интереса у него не вызывали. Когда же ему довелось случайно попасть ложкой по металлическим частям кровати, он сразу заинтересовывался. Потом Генри уже часто дубасил ложкой именно по этим местам. Еще он шлепал ладошкой по кастрюлям, и звук был другого рода. Когда звук был особенно громким, он вопросительно смотрел на Аврору, желая знать, нравится ли ей это.

Иногда Аврора слегка толкала Генри в спину своей здоровой рукой или щекотала его, Генри смеялся и повизгивал. Иногда он пытался стащить с ее пальцев перстни или заползал ей на грудь и старался снять с нее серьги. В общем-то свои исследования он проводил весьма деликатно. Он не пытался сорвать с нее серьги — она не изменяла своей привычке носить серьги со сложными застежками. Генри просто пробовал снять их.

Прошло совсем немного времени, и Аврора полюбила малыша. Теперь она дожидалась каждого его приезда. Ей казалось, что для своего возраста у Генри была необычайная способность сосредоточиваться. Довольно часто Генри просиживал возле нее на кровати минут по десять, а то и больше, играя обрывком оберточной бумаги или ленточкой от какого-нибудь присланного ей пакета. Иногда он начинал перелистывать страницы книги, которую она читала. Нередко Генри даже пробовал заговорить с ней, совершенно явственно делая какие-то замечания на ему одному понятном языке. Часто он сидел задумавшись, а поняв, что ему пора ползти куда-нибудь, решительно устремлялся к цели. Он полз и терпеть не мог, когда мама или Мария подхватывали его на полдороге. Если же они все-таки делали это, он издавал воинственный клич. Когда они, смилостивившись, сажали его обратно на пол, он столь же решительно продолжал двигаться к цели.

Эллен нравилось привозить ребенка к Авроре. Сюда его стоило привозить. Еще ей было приятно, что Аврора интересуется именно ее ребенком. Джейн постоянно жаловалась, что бабушка не обращает ни малейшего внимания на Мидж, совершенно очаровательную малютку, которая — если говорить о том, могла ли она вызвать к себе интерес, — и в подметки Генри не годилась.

Хотя говорить Аврора уже не могла, она все еще бормотала что-то, отдаленно напоминающее пение. Как только они с Генри подружились, она стала мурлыкать для него. Генри это мурлыканье заинтересовало меньше, чем колотеж ложкой по железной кровати, но Аврора все мурлыкала и мурлыкала свои песни без слов. Мало-помалу Генри заинтересовался. Он забирался ей на грудь, пытаясь разобраться, как это ей удавалось издавать такие звуки. Он и сам умел клокотать, и когда Аврора начинала мурлыкать, он клокотал, считая, что делает именно то, что было нужно от него этой старой женщине.

Авроре нравилось, что Генри приятно быть с ней. Ей нравилось, что он сам без принуждения садился к ней на кровать поиграть обрывками бумаги. Еще ей нравилась его манера соскальзывать с края кровати, когда ему казалось, что пришло время покинуть это место. Генри был уверен, что кто-нибудь из взрослых всегда будет рядом и успеет подхватить его. До сих пор он в этой своей уверенности не обманывался. Правда, однажды этим пришлось заняться и самой Авроре — она едва-едва успела схватить его за пятку своей здоровой рукой.

Ей забавно было наблюдать, как Генри, устав от взрослых, которые всегда были рядом, уползал от нее, когда ему просто хотелось посмотреть, нет ли чего-нибудь занятного на веранде. Ей пришла в голову мысль, что, в конце концов, судьба послала ей мужчину, который знает, чего он хочет. Просто на тот момент случилось так, что ему не было еще и десяти месяцев от роду.

Без сомнения, Генри был доволен жизнью, у него был мужской характер, и он знал, чего хочет.

Он любил дубасить по мусорной корзине, по крышке унитаза или же по шляпной коробке, которую обнаружил в шкафу у Авроры. Непривычные звуки восхищали его. Однажды он случайно уронил свою ложку на бронзовую полоску, прижимавшую половик у двери в спальню. Ложка ударилась о бронзу, и Генри услышал какой-то новый звук. Он собирался было выползти из спальни и обследовать веранду, но при этом звуке остановился и начал снова и снова бросать ложку на бронзовую полоску. Ему удалось произвести этот новый звук еще раз пятнадцать-двадцать, пока он не наслушался. Потом он взял свою ложку и пополз дальше.

 

17

Прошло еще немного времени, и Аврора совершенно влюбилась в Генри. Теперь он был единственным из людей, встреч с которым она ждала, единственным существом, кому она могла отдать свое внимание и посвятить оставшиеся силы.

Но пока что Генри появлялся только в обществе своей матери. Аврора ничего не имела против Эллен, она даже немного жалела ее, хотя и не знала, что за сложности могли быть в жизни Эллен. По слухам, у них с Джейн произошла размолвка, а Джейн была ей не только невесткой, но и лучшей подругой в Хьюстоне. Аврора не считала, что семейная жизнь приносит Эллен слишком много радости. Томми, бывший убийца и заключенный, настолько пристрастился к работе, что стал кем-то вроде цыгана-компьютерщика, кочующего с места на место, — на его услуги всегда был спрос. Дома ему доводилось бывать нечасто.

Несмотря на то что она произвела на свет замечательно смышленого мальчишку, который очаровал даже Томми, что было хорошим признаком, уделом Эллен было одиночество. В ее глазах замерло выражение нерешительности одинокой женщины, которой не помешало бы немного внимания. Может быть, для того чтобы как-то перебороть в себе чувство неопределенности, она вечно заваливала себя работой, и это немного успокаивало Аврору. Эллен была крайне осторожна и никогда не позволяла себе жаловаться, что само по себе было качеством, которое Аврора, не будь она так больна, могла бы расценить как что-то такое, что само по себе было не чем иным, как жалобой.

Однако Авроре больше всего хотелось оставаться вдвоем с Генри каждый день хоть на четверть часа. Она не хотела, чтобы Мария мешала ей — та закатывалась смехом после каждой шалости Генри. Она не хотела, чтобы даже Эллен была с ними, ей еще и еще нужно было побыть со своим маленьким мужчиной с глазу на глаз.

 

18

Однажды Аврора нацарапала в своем блокноте: «Пожалуйста, оставьте нас с Генри вдвоем хоть на четверть часа. Я хочу поучить его музыке».

Она сумела объяснить Марии, что нужно поставить на пол в теплом солнечном углу веранды что-то вроде мольберта. Это было то самое место, куда когда-то любил ставить свой шезлонг Гектор Скотт. Мария теперь могла поднимать Аврору на руки — та была не тяжелее пуховой подушки. Она переносила ее к мольберту и подпирала взбитыми подушками. Когда они с Генри сидели на полу, не было опасности, что тот ушибется, упав с кровати.

Эллен считала, что это прекрасно — пусть Аврора учит Генри. Она ведь не предлагала заняться этим с Мидж?

Она относила Генри наверх, сажала его перед мольбертом и спускалась вниз посмотреть с Марией какой-нибудь латиноамериканский сериал по телевизору.

 

19

Для первого занятия Аврора выбрала «Петрушку». Генри вытянулся, когда раздались первые звуки, послушал несколько секунд, но потом решил, что больше самих звуков его интересует проигрыватель компакт-дисков, который стоял на полу возле Авроры. Он хотел схватить его, но Аврора прикрыла его своей здоровой рукой.

Генри прополз по всей комнате и потянулся к большому цветку в большом горшке. Он оторвал от него лист и засунул в рот. Посмотрел на старуху, не собирается ли она помешать ему есть зеленый лист, но та, вместо того чтобы остановить его, сделала что-то такое, отчего музыка стала еще громче.

Лист оказался горьким и совершенно невкусным. Генри выплюнул его и пополз обратно к мольберту. Он сумел перевернуть одну из маленьких черных коробочек, из которых летели звуки. Тогда старуха перевернула его на спину и приложила черную коробку прямо к его уху. Генри с минуту лежал неподвижно, вслушиваясь. Это была какая-то игра, связанная со звуком. Он ухмыльнулся — играть ему нравилось, даже если его при этом щекотали, что происходило довольно часто, когда кто-нибудь из Больших переворачивал его на спину.

 

20

Полчаса музыки стали для Авроры с Генри ежедневным ритуалом, и это всегда происходило как раз в то время, когда по телевизору шел любимый сериал Марии. Одна из женщин приносила малыша наверх, плюхала его на пол, плотно прикрывала створки двери, что не давало ему возможности свалиться вниз со ступенек, и уходила.

Аврора включала музыку — каждый день новую. Это мог быть Моцарт или блюзы, джаз или Дебюсси — а Генри ползал по веранде и чего-нибудь искал. Аврора всегда проверяла, есть ли у него бутылочка с его питьем, и всякий раз, как Генри подползал настолько близко, что она могла дотянуться до него, она переворачивала его на спину, вставляла ему в рот бутылочку и прикладывала один из громкоговорителей к его уху.

Генри жадно сосал и слушал. А порой старуха прикладывала руку к его животу. Когда она так делала, он бесцельно крутил большой перстень с зеленым камнем у нее на пальце. Но и звуки тоже были интересны. Они были новые каждый день, и их было интересно слушать, посасывая из бутылочки. Порой старуха не могла удержаться, чтобы не пощекотать его. Когда она такое проделывала, он переворачивался и полз прямо на нее. Ему нравилось трогать большие желтые штучки, которые висели у нее в ушах.

 

21

Иногда, когда Генри забирался на старуху, чтобы поиграть со штучками, которые висели у нее в ушах, он приближал свое лицо к ней. Он знал, что почти всем Большим нравится, когда он так делает. Им нравилось, когда он прижимал нос к их лицам, расплющивая его. Это всегда заставляло их улыбаться. Несколько раз он проделал это и со старухой, у которой еще и в волосах было понатыкано много интересных вещей. Иногда ему удавалось подползти настолько близко, чтобы вытащить какую-нибудь игрушку и рассмотреть ее.

Когда он забирался на нее, старуха делала что-то такое, отчего звуки, которые они слушали, становились громче. Порой она делала их такими громкими, что Генри забывал об игрушках у нее в волосах или тех, что висели в ушах. Звук становился таким громким, что ему нужно было остановиться и послушать. Это был интересный звук — все время не такой, как прежде, но интересный. Старуха определенно была интересная Большая. Никто из его Больших никогда не делал так, что звук становился таким громким или таким сложным. Но она издавала эти звуки не ртом. Она делала так, что они появлялись из маленьких черных коробочек, и когда звуки выходили, они наполняли собой всю комнату. Генри нужно было слушать их как можно ближе, они были такие сложные, но очень приятные. Их стоило слушать.

Порой, когда Генри приставлял свое лицо к лицу старухи, чтобы схватить какую-нибудь игрушку у нее из волос, она мурлыкала ему что-то на каком-то странном языке. Это был не тот язык сюсюканья и прицокивания, на котором разговаривали другие Большие. Порой, когда она так мурлыкала, Генри ненадолго прекращал свои поползновения и пристально смотрел на нее. Иногда он опускал ей на лицо свои руки и заглядывал глубоко в глаза, словно стараясь понять, откуда шел этот мурлыкающий звук.

Когда он пытался заглянуть ей в глаза, эти глубокие глаза всегда пугали Генри. У остальных его Больших глаза были не такие. Их глаза улыбались ему или смеялись. Взрослые сюсюкали, заигрывали с ним и делали глупые лица, чтобы его развеселить. Они восхищались всем, что бы он ни делал, даже если он просто смахивал свои игрушки с высокого стула на пол или еще что-нибудь в том же роде.

Старуха, конечно, тоже видела его. Все его видели. Но старуха видела больше, чем другие Большие. Когда он заглядывал ей в глаза, почти касаясь носом ее лица, ему вдруг начинало казаться, что он видит Другой Мир — мир, в котором не было Больших. То, что он видел, напугало и смутило его, он даже немного расстроился. Но он был неугомонный. Место, куда он пришел жить — там, где были его Большие, — постоянно давало ему занятия: у него было так много мест, куда нужно было доползти, так много всего, что нужно было укусить, так много всего исследовать! Когда он смотрел прямо в глаза старой женщины и видел в них Другое Место, он чувствовал себя смущенным и огорченным. В смущении он лупил себя по уху или огорченно тер лицо, как делал это, когда хотел спать. Иногда он издавал какой-то неопределенный звук, который был сразу и плачем, и смехом. Ему нужно было что-то, но он не знал, что именно. Он пробовал вспомнить Другое Место, но не мог. Он не понимал старуху, но все же хотел быть с ней. Смущенный, он укладывался к ней на колени и крепко хватался за рукав ее халата. Он позволял ей дать ему питье из бутылочки, пока великолепные звуки, которыми она управляла, плыли вокруг них. Часто, лежа так вместе со старухой, посасывая, он незаметно засыпал. А проснувшись, забывал о том, что видел в ее глазах. Обычно он стремительно уползал в другой угол комнаты и снова набрасывался на зеленое растение с горькими листьями.

 

22

Аврора очень уставала. В моменты усталости подбодрить ее мог только Генри. Когда приезжал Тео, она даже не пыталась отвечать ему, единственное, что она могла — это смотреть на него. Мелани приехала из Лос-Анджелеса, стиснула ее в объятиях и поплакала у нее на плече, но и на Мелани Аврора не могла уже реагировать. Приезжала еще какая-то женщина — кажется, это была Пэтси Карпентер, — но когда она уехала, Аврора не была уверена, что это была Пэтси Карпентер, и она даже не была уверена, что помнит, кто такая Пэтси Карпентер.

Генри стал единственным из людей, которых знала Аврора, кроме Марии. Эллен подумала, что, может быть, нужно было больше не привозить его. В конце концов, Генри — шалунишка, ему скоро исполнится годик. Он был не из тех, кто умеет относиться к другим с уважением, а Аврора была уже очень слаба. А ну как он случайно сделает ей больно?

Когда Аврора поняла, что у Эллен на уме, она написала в своем блокноте, собрав все силы, чтобы настоять на своем: «Привезите Генри!»

Эллен все же была в нерешительности: Аврора так слаба! Но Томми переубедил ее.

— Если Генри ей нужен, отвези его, — сказал он. — А может быть, они там чем-то приятным занимаются.

И он улетел в Бостон налаживать компьютерную систему в одном крупном банке. Эллен подумала, что она выбрала себе очень одинокую жизнь. Она попыталась помириться с Джейн, но та вела себя с ней плохо. Джейн не нравилось, что Томми был боссом в компании, которая была у них с Тедди. Она считала, что именно Тедди должен был быть хозяином, даже если он сам этого не хотел. Тедди вполне устраивала должность менеджера, и его никак не смущало, что именно Томми все считали компьютерным гением. Но это раздражало Джейн, а Тедди давно примирился с тем, что как только он становился самим собой, это раздражало Джейн. К счастью, это раздражало ее не настолько, чтобы она решила уйти от него.

 

23

Как-то Авроре целую ночь снился Генри. Ей так захотелось увидеть его! Утром она взяла свой блокнот и медленно нацарапала: «Реквием Брамса». Для Эллен это была непростая задача: ни у кого из членов семьи не было диска с брамсовским Реквиемом. Кроме того, и в большинстве магазинов в Хьюстоне диск уже распродали. Только с четвертого захода она нашла его в каком-то магазинчике. К тому времени, когда она приехала к Авроре, сериал, который смотрела Мария, почти закончился. День как-то не заладился. Эллен пыталась заставить Генри надеть шикарную французскую кепочку, которую она ему привезла. Красная кепочка ужасно шла ему, но он-то этого не знал, и ему было совершенно безразлично. Он все время стягивал ее с головы, норовя куснуть козырек. Скоро весь козырек покрылся пятнами от его слюней, и ничего шикарного в кепочке больше не было.

 

24

Генри был в хорошем настроении. Иногда старуха разрешала ему ползать вокруг, а потом включала свой звук. Ему было почти год и месяц, он неплохо ходил, но чтобы добраться куда-нибудь побыстрее, все еще предпочитал ползти. Он дополз до ванной, где стояла сделанная из черепахового панциря чашка для мусора, которую ему нравилось опрокидывать. Он на минуту-другую поднимал ее с пола, потом бросал опять на пол. Раздавался громкий звук, который ему очень нравился.

Когда он в очередной раз уронил чашку и та, ударившись об пол, зазвенела, из другой комнаты раздались звуки. На этот раз они были громкими и глубокими — самыми громкими и самыми глубокими из всего, что он слышал.

Генри отправился обратно на веранду посмотреть, что затеяла там старуха!

— Ого, как сегодня громко! — сказала Эллен Марии, когда от звуков Реквиема весь дом буквально задрожал.

Марии было грустно. Она понимала, что скоро у нее не будет работы. Скоро, наверное, у нее не будет такой светлой, чистенькой кухоньки, где можно смотреть любимые сериалы.

Старуха разрешила Генри вытащить у себя из волос большие гребни. Потом она взяла один из них и слегка причесала малыша. У него были вьющиеся волосики, и гребень его немного поцарапал. Генри улыбнулся. Он взял у старой женщины гребешок и попробовал причесаться сам. Но звук был такой громкий, что ничем нельзя было заниматься, кроме того, чтобы слушать. Он откатился на колени старухи. Он решил, что, видимо, она этого как раз и хотела, чтобы он забрался туда и слушал эти звуки вместе с ней. Она дала ему бутылочку, но звуки были такие громкие и интересные, что, сделав глоток-другой, он уронил ее. Никогда такого громкого звука он еще не слышал. Казалось, они звучали у него внутри, по крайней мере внутри они звучали так же громко, как и везде вокруг. Он посмотрел на старуху, пытаясь увидеть, есть ли звуки и внутри нее. Он начал сползать с ее колен, но тут она стала гладить его по волосам, и он остановился на полпути. Она положила руку ему ни животик. Великие звуки, казалось, исходили и из ее руки. Генри осторожно повернул большой перстень у нее на пальце. Тогда старая женщина сняла большой перстень с пальца и дала его ему. Он был золотой и зеленый. Генри стал засовывать его в рот, но старуха не разрешила. Она заставила его поднять кверху два пальчика, надела на них перстень и прижала его другой рукой. По тому, как она посмотрела на него сверху, Генри понял, что перстень был особым подарком и что у них двоих сейчас был какой-то особенный момент. Он лежал не шевелясь. Ему не хотелось что-нибудь испортить. В такой момент лучше всего было замереть. Пока он так лежал у нее на коленях, старуха еще прибавила громкости. Теперь ничего в мире не было, кроме этих звуков. Они стали всей его жизнью в этот их особый момент, и они были в этих звуках вместе. Старуха дала ему палец, и Генри взял его и крепко сжал.

Он хотел остаться с ней и сделать так, чтобы и она осталась с ним. Он не хотел потеряться. Старуха погладила его по волосам своей старой рукой. Генри перестал бояться, ему стало удобно, он чувствовал себя счастливым. Они с этой старухой вдвоем парили в мире звуков. Но он все еще крепко держался за нее. Происходило что-то необычное, и Генри нужно было быть уверенным, что они с этой старой женщиной остаются вместе. Ему не хотелось, чтобы его потеряли.

 

25

Аврора еще восемь раз ставила Реквием Брамса для Генри почти на полной громкости.

А внизу на кухне Марии делалось все грустней и грустней.

 

26

Однажды Генри ужасно обиделся: Большие забыли взять его к старухе. Он был раздражен, он нервничал, но Большие, которые были непоследовательны, просто не понимали этого. Генри рассчитывал, что немного постучит черепаховой чашкой, а потом посидит со старой женщиной, играя ее гребешками и слушая звуки. Его раздражало, что Большие забыли об этом, но ничего поделать с этим он не мог. Оставалось только нервничать. Порой Большие были попросту глупыми. Кроме того, они всем хотели завладеть, особенно его мама. Она хотела, чтобы Генри принадлежал ей одной, и весь следующий день не брала его с собой к старой женщине.

И на следующий день повторилось то же самое, только на этот раз они взяли его в какой-то парк. Генри начал вырываться у них из рук, и ему наконец разрешили походить по траве. В траве было полно жуков, они так быстро бегали! У него ушло немало времени, чтобы поймать хотя бы одного — это был такой кругленький жук, — но тут Джейн, как всегда, вмешалась и забрала у него жука, чтобы он его не съел.

 

27

В следующие несколько недель Генри часто нервничал. Один или два раза даже выкрикивал свой боевой клич из-за того, что Большие упрямо отказывались взять его к старухе. Это было для них так просто, и его ужасно раздражало, что они все время забывают о нем. Он соскучился по старухе, соскучился по звукам.

В отчаянии, когда переживания и крики не дали результата, Генри начал биться в истерике и кататься по полу. Это был тактический прием: его юную маму это приводило в отчаяние, и если уж и это не заставит их вернуть его к прежним визитам, тогда вообще ничего не поможет.

— О, Генри, пожалуйста, не надо! — взмолилась Эллен.

— Возможно, у него просто режутся зубы, — предположила Джейн.

Джейн утомилась от своей суровости с Эллен и снова сделалась соблазнительной.

 

28

Когда Генри исполнилось двадцать четыре, он переехал в Нью-Йорк, чтобы попробовать стать актером. Его тетя Мелани, у которой была коротенькая карьера актрисы и гораздо более продолжительная карьера режиссера, постоянно работала неподалеку от Бродвея в это время. Она дала Генри небольшую работу на сцене и заставляла его не упускать ни одной возможности прослушаться или пойти на просмотр на любую роль: в рекламе, в мыльных операх — где угодно. И в конце концов ему дали-таки роль в рекламном ролике, но это оказалась реклама, которую показывали только в Японии. Хотя кто-нибудь, наверное, и видел ее, потому что ему позвонил агент. Агент пока не нашел ему хорошие роли, но, по крайней мере, у него был теперь агент.

В это время у него была девушка по имени Сид, она танцевала где-то. У Генри к Сид была сильнейшая любовь и колоссальное вожделение. Ничего подобного с другими девушками не было. Но Сид не уступала — не то чтобы совсем не сдавалась, но сопротивлялась достаточно упорно, — и Генри оказался под ее влиянием. Сид серьезно относилась к музыке — ее отец играл на французском рожке в филармоническом оркестре. Генри не столь серьезно относился к музыке — он просто не разбирался в ней, — но любил ее, всегда любил любую музыку. Они часто ходили на симфонические концерты. Им доставались отвратительные места, но они все равно ходили.

Однажды, когда Генри по невнимательности даже не посмотрел до конца программу очередного концерта, оркестр филармонии начал исполнять Реквием Брамса. Вдруг в середине исполнения, к своему удивлению и к полному изумлению Сид, Генри опустил голову на руки и заплакал. Грудь его вздымалась, он ничего не мог с собой поделать. Он не успел понять, в чем дело, но музыка унесла его в какой-то иной мир, к какому-то давнишнему уголку его памяти, месту такому старому, что он и не смог бы найти в себе это воспоминание или мысленно представить картину или лицо, которое всплыло в памяти. Он просто ощутил в себе пустоту: его словно лишили кого-то или чего-то очень важного, что у него когда-то было, но больше никогда не будет.

Летним вечером они возвращались домой пешком, и Сид все еще не могла избавиться от своего изумления, как и Генри от своего воспоминания, которого в памяти у него словно бы и не было. Он был рядом с ней, почти всем существом был с ней, он провожал ее домой по Колумбус-авеню, но какая-то часть его существа была в другом месте — часть его существа отсутствовала. Сид это тоже поняла. Она взяла его за руку и посмотрела на него как-то необычно.

— Боже мой, — сказала она. — Как ты расстроился!