Графиня Берта Кински была энергичной и обаятельной особой, но ее семья обеднела, и в 1875 г. она была вынуждена устроиться гувернанткой в семейство фон Зутнер. Для хорошо образованных незамужних женщин в этом не было ничего необычного. Не было странным и то, что один из хозяйских сыновей в итоге влюбился в нее, а она ответила ему взаимностью. Родители юноши, однако, были против этого союза – уже хотя бы потому, что Берта была на семь лет старше их сына. Еще важнее было то, что у нее не было ни гроша за душой, а обстоятельства ее появления на свет были сами по себе достаточно скандальными. Хотя она и принадлежала к одному из самых знаменитых чешских аристократических родов, ее мать не была дворянкой, а происходила из среднего класса и была примерно на пятьдесят лет моложе своего мужа, генерала Кински. Прочие родичи так никогда и не приняли ее в семью до конца, а иногда и вовсе называли незаконнорожденной. В последующей жизни Берта Кински не особенно дорожила своим происхождением и по меркам своего класса была носителем дерзких и радикальных идей. Тем не менее она сохранила аристократический стиль жизни и к деньгам относилась с определенным легкомыслием.

Как только ее роман открылся, жизнь в Вене сделалась для Берты невозможной, и она приняла импульсивное решение уехать в Париж, где стала личным секретарем богатого шведского промышленника Альфреда Нобеля. Они тогда еще не подозревали, что таким образом началось их сотрудничество в борьбе за дело мира. Проработав так несколько месяцев, она все же решила последовать зову сердца, вернулась в Австрию и тайно сбежала вновь – но уже вместе с Артуром фон Зутнером. Молодая пара отправилась в Россию, на Кавказ, где они едва сводили концы с концами до тех пор, пока Берта не обнаружила у себя литературный талант. Она начала писать книги и небольшие статьи для различных изданий на немецком, а Артур, оказавшийся куда менее сильной и энергичной личностью, давал в это время уроки французского и верховой езды. Там же молодая женщина впервые непосредственно столкнулась с ужасами войны – в 1877–1878 гг. Россия воевала с Турцией, и боевые действия охватили не только Балканы, но и Кавказ. В 1885 г. супруги вернулись в Вену, и к этому моменту Берта уже была полностью убеждена в необходимости навсегда положить конец всем войнам. В 1889 г. вышла ее самая известная книга – «Долой оружие!». Это была трогательная и мелодраматичная история молодой женщины благородного происхождения, которой предстояло столкнуться с суровыми испытаниями, включая нищету, холеру и даже гибель ее первого мужа на поле сражения. Она выходит замуж вторично, но тут начинается война между Австрией и Пруссией. Ее избранника призывают на службу, и главная героиня, презрев запрет родственников, отправляется в армию на его поиски. Так она становится свидетельницей того, в каком ужасном состоянии находились раненые после прусской победы при Кениггреце. Ей удается воссоединиться с мужем, но не надолго – во время Франко-прусской войны и Коммуны пара оказывается в Париже, где супруга героини расстреливают, обвинив в шпионаже. Лев Толстой, прочитав роман, заметил: «Видно горячее убеждение, но бездарно». Тем не менее книга пользовалась огромным успехом и была переведена на ряд иностранных языков, включая английский. Вырученные при этом средства позволили баронессе фон Зутнер обустроить жизнь своей семьи и финансировать бесконечную и неутомимую борьбу за мир.

Она оказалась великолепным публицистом и прекрасным лоббистом. Помимо всего прочего, она в 1891 г. основала Австрийское общество мира и много лет редактировала издаваемый им журнал. Кроме того, она вела активную работу в Комитете англо-германской дружбы, бомбардировала мировых лидеров градом петиций и писем, писала статьи и книги, в которых просвещала общественность в отношении опасности милитаризма, истинной цены военных конфликтов и тех средств, с помощью которых последние можно предотвращать. Она выступала на различных конференциях и мирных конгрессах, ездила с лекциями в специальные турне, а в 1904 г. президент Теодор Рузвельт даже принимал ее в Белом доме. Берта также смогла заручиться поддержкой обладателей крупных состояний, включая князя Монако и американского промышленника Эндрю Карнеги, – а самым значительным покровителем ее движения стал ее старый друг и бывший наниматель, Нобель. Своим состоянием он был обязан тому, что запатентовал и производил новое мощное взрывчатое вещество – динамит. Изначально он был предназначен для горных разработок, но в дальнейшем стал применяться и для нужд военной промышленности, увеличив разрушительную силу современного оружия. Нобель однажды сказал баронессе фон Зутнер: «Хотел бы я создать вещество или машину настолько пугающе разрушительной мощи, что любая война после этого стала бы совершенно невозможной». Когда в 1896 г. он скончался, то завещал часть своего значительного состояния в качестве награды за успехи в области укрепления мира. Баронесса, снова начавшая было испытывать финансовые трудности, использовала все свои таланты, чтобы эта награда досталась ей, что и произошло в 1905 г.

Взгляды Берты фон Зутнер во многом были продуктом оптимистичного XIX в. с присущей ему верой в науку, разум и прогресс. С ее точки зрения, европейцев легко будет убедить в том, насколько глупым и бессмысленным занятием является любая вой на. Баронесса непоколебимо верила, что, как только глаза людей откроются, они все в едином порыве присоединятся к ней и поставят войны вне закона. Хотя она и разделяла веру социал-дарвинистов в принципы эволюции и естественного отбора, она, как и многие другие тогдашние борцы за мир, толковала их иначе, чем милитаристы и военные вроде ее соотечественника Конрада. По ее мнению, неизбежной являлась не борьба за существование, а мирная эволюция общества в направлении лучшей и более мирной жизни. Она писала: «Мир станет необходимым следствием общественного прогресса… С математической достоверностью можно сказать, что с течением веков воинственный дух человечества постепенно угаснет». Джон Фиске, известный американский писатель и лектор последней четверти XIX в., способствовал популяризации теории «явного предначертания», согласно которой США должны были распространить свое влияние по всему миру. Он полагал, что это произойдет мирным путем, посредством роста экономической мощи Соединенных Штатов: «Торжество индустриального типа цивилизации над военным типом в итоге станет окончательным». Война как инструмент относилась к более ранней стадии эволюции общества и в глазах Зутнер являлась социальной аномалией. Крупные ученые по обе стороны Атлантики присоединились к ней в осуждении войны, как биологически контрпродуктивной практики – на войне гибли лучшие, наиболее способные и благородные члены общества. Она вела к выживанию «наименее приспособленных».

Растущий интерес к проблеме мира отражал произошедшие с XVIII в. изменения в восприятии международных отношений. Их больше не считали «игрой с нулевой суммой» – в XIX в. стала обсуждаться идея такой системы отношений между странами, в которой мир был бы выгоден всем. Вся история этого столетия, казалось, показывала, что эта система вот-вот пробьет себе дорогу. С 1815 г., когда закончились Наполеоновские войны, Европа в целом жила довольно мирно, а случавшиеся военные конфликты имели небольшой масштаб. Одновременно с этим европейские страны достигли огромного прогресса в экономическом и техническом отношении – естественно, этот прогресс связывали с отсутствием больших войн. Кроме того, все больше людей приходило к выводу, что было бы желательно установить некие общие стандарты, которые определяли бы поведение государств. Мало кто сомневался, что со временем будет сформирован комплекс международного права и возникнут соответствующие организационные структуры – точно так же, как это некогда произошло внутри отдельных государств. В XIX в. великие державы Европы все чаще сотрудничали в ходе различных кризисных ситуаций – например, в вопросах, связанных с потрясениями в распадающейся Османской империи. Это и все большая популярность арбитража при разрешении межнациональных конфликтов, на первый взгляд, свидетельствовали о том, что постепенно, шаг за шагом, удастся заложить основания для механизмов, которые в будущем позволят более эффективно управлять течением международных дел. Война же стала считаться непродуктивным и слишком дорогим инструментом внешней политики.

Состояние самой Европы служило еще одним доказательством того, что война вскоре станет никому не нужна. Составляющие ее страны оказались так тесно переплетены между собой экономически, что торговые пути и образованные инвестициями связи между капиталами теперь легко преодолевали даже границы враждебных друг другу военных союзов. В предвоенный период объемы англо-германской торговли росли с каждым годом: в период между 1890 и 1913 гг. британский импорт из Германии утроился, а экспорт в Германию – удвоился. Франция ввозила из Германии почти столько же, сколько из Англии, а сама Германия при этом зависела от поставок французской железной руды, необходимой для работы немецких металлургических заводов. Примечательно, что полвека спустя – после двух мировых войн – Франция и Германия совместно образовали Европейское объединение угля и стали, ставшее позже основой для Евросоюза. Возвращаясь же к Британии, отметим, что она в то время была мировым финансовым центром и потоки капиталов, направленные в Европу и из нее, протекали именно через Лондон.

Вследствие этого большинство экспертов довоенных лет полагало, что война между великими державами привела бы к коллапсу международных финансовых рынков и прекращению торговли, что повредило бы всем без исключения, – а потому считалось, что такая война ни в коем случае не могла бы продлиться дольше нескольких недель. Правительства утратят доступ к кредиту, а население будет охвачено волнениями, ведь запасы продовольствия быстро истощатся. Даже гонка вооружений мирного времени заставляла государства залезать в долги, повышать налоги или прибегать к обоим этим средствам одновременно – что само по себе увеличивало народное недовольство. Быстро развивающиеся молодые державы, вроде Японии или США, не несли подобной нагрузки, устанавливали более низкие налоги и потому имели преимущество в конкурентной борьбе со Старым Светом. Ведущие специалисты в области международных отношений указывали на рискованное положение Европы, которая из-за этого могла постепенно утратить свое значение и ведущее положение в мире.

В 1898 г. в Санкт-Петербурге вышла из печати шеститомная работа Ивана Станиславовича Блиоха (также известного как Жан де Блох – по французскому прочтению его имени), где экономические аргументы против возможной войны были сведены воедино. Кроме того, автор подробно разбирал и современные ему новшества в военном деле, доказывая в итоге, что война должна быть повсеместно упразднена. Индустриальные государства той эпохи могли выставить на поле сражения огромные армии, вооруженные смертоносным оружием, дававшим большое преимущество обороняющемуся. Блиох считал, что войны будущего будут иметь огромные масштабы и сопровождаться колоссальными затратами ресурсов и человеческого материала – но вот добиться в них решительного исхода будет невозможно, из-за чего они заведут сражающиеся государства в тупик и в конце концов разрушат их изнутри. Обращаясь к своему британскому издателю, Уильяму Томасу Стеду, Блиох говорил: «В будущем не будет войн – они станут невозможны, поскольку всем очевидно, к каким самоубийственным последствиям они ведут». Более того, даже поддержание темпов европейской гонки вооружений становится не по карману современным государствам: «Имеющиеся на данный момент условия не могут существовать вечно. Народы уже и сейчас стенают под гнетом милитаризма». В чем проницательный Блиох все же оказался не прав, так это в оценке продолжительности будущей войны. Он считал, что позиционный тупик не сможет продлиться дольше нескольких месяцев, поскольку европейские страны просто не обладают экономическим потенциалом, необходимым для более продолжительной борьбы. Помимо всего прочего, призыв на фронт огромного количества мужчин приведет к нехватке рабочих рук и простою заводов и шахт. Должно будет пострадать и сельское хозяйство. Блиох не предвидел, что европейские общества располагают огромными скрытыми возможностями и силами, которые можно мобилизовать и использовать в интересах войны. В частности, он упустил из виду не до конца используемые в мирное время источники рабочей силы – особенно в части женского труда.

Блиох родился в еврейской семье, проживавшей в Царстве Польском, и позднее перешел в христианскую веру. Стед описывал его как «человека с добродушным лицом», и можно сказать, что Блиох был российским аналогом Джона Д. Рокфеллера или Эндрю Карнеги. Он сыграл ключевую роль в развитии российских железных дорог и сам основал несколько банков и компаний. Однако его подлинной страстью было изучение современной войны. Широко используя данные статистики и различных исследований, он доказывал, что развитие технологий – в частности, появление более скорострельного и точного оружия и более мощной взрывчатки – делает наступление на хорошо укрепленные позиции практически невозможным. Шанцевый инструмент и колючая проволока дали обороняющемуся возможность быстро окопаться и создать перед фронтом систему огня, который неминуемо нанес был наступающим опустошительные потери. Блиох говорил Стеду: «Ничто не выдаст, из какой точки на горизонте летят смертоносные снаряды». По его оценкам, для атаки подобных позиций потребуется численное превосходство не меньше восьми к одному. Сражения будут сопровождаться потерями «такого масштаба, что станет невозможно заставить войска добиться в сражении решительного результата». Заметим здесь, что Блиох разделял ту пессимистическую точку зрения, согласно которой современные ему европейцы, особенно горожане, уступали своим предкам в отношении физических и моральных сил. Таким образом, было крайне маловероятно, что в войнах будущего какая-то из сторон сможет одержать полную победу. Одновременно с кровавой бойней на полях сражений население в тылу столкнется с различными лишениями, что в конце концов приведет к беспорядкам и даже революции. С точки зрения Блиоха, война в таких условиях стала бы «катастрофой, которая разрушила бы все существующие политические институты». Ничего удивительного, что он изо всех сил пытался донести свои взгляды как до властей, так и до широкой общественности. Во время Гаагской мирной конференции 1899 г. Блиох раздавал участникам свои книги и выступал с лекциями – даже на такой «недружественной» территории, как лондонский Королевский объединенный институт оборонных исследований. В 1900 г. он за свой счет создал на Парижской выставке особую экспозицию, посвященную огромным различиям между войнами прошлого и будущего. В 1901 г., незадолго до смерти, он учредил в Люцерне Международный музей войны и мира.

Представление о бессмысленности войны с экономической точки зрения получило в глазах европейской общественности неожиданную поддержку со стороны еще одной необычной личности. Норман Энджелл бросил школу в четырнадцать лет и в дальнейшем много путешествовал, попробовав себя во множестве занятий, включая ремесло ковбоя, свиновода и золотоискателя. Этот невысокий хрупкий мужчина часто болел, но тем не менее дожил до 94 лет. Знавшие его люди дружно отзывались об Энджелле как о восторженном идеалисте, благодушном и добром, но неспособном к планомерной работе. В конечном итоге он занялся журналистикой и перед войной устроился корреспондентом в The Continental Daily Mail, выходившую в Париже, где он заодно основал отряд бойскаутов по английскому образцу. В 1909 г. он издал брошюру «Европейская иллюзия», которая, постепенно обрастая материалом в ходе последующих редакций, вскоре превратилась в полноценную книгу «Великая иллюзия».

«Великой иллюзией» Энджелл называл широко распространенную точку зрения, согласно которой война могла стать источником дохода. Возможно, указывал он, завоевания имели смысл в прошлом, когда отдельные страны в значительной мере полагались на собственное производство и меньше нуждались друг в друге. Победитель тогда на самом деле мог завладеть ценными трофеями и наслаждаться ими хотя бы какое-то время. Но и в то время война ослабляла нацию – не в последнюю очередь за счет гибели в бою лучших ее представителей. Так, Франция все еще платила немалую цену за свои победы времен Людовика XIV и Наполеона: «В результате столетнего торжества милитаризма Франция теперь вынуждена каждые несколько лет снижать планку физической пригодности призывников, чтобы поддержать на прежнем уровне численность своей армии – так что теперь призывают даже коротышек трех футов ростом». В современную же эпоху войны, по мнению Энджелла, были и вовсе бесполезны, поскольку победитель ничего от них не выгадывал. В XX в. все страны мира были экономически так тесно связаны друг с другом, что даже могущественные державы нуждались в торговых партнерах и стабильном, процветающем окружении, которое предоставляло бы им ресурсы, рынки сбыта и предприятия, куда можно было бы инвестировать капитал. Разграбление побежденных стран и погружение их в нищету только повредило бы странам-победительницам. С другой стороны, если бы они предоставили побежденному возможность расти и преуспевать… то какой тогда вообще смысл в войне? Предположим, иллюстрировал свою мысль Энджелл, что Германия завладела всей Европой. Стала бы она тогда сама опустошать свои же завоевания? «Но это было бы самоубийственным шагом. Кому тогда продавать продукцию мощной германской промышленности? Если же Германия принялась бы обустраивать и развивать свои новые территории, то они лишь стали бы создавать ей конкуренцию, а для достижения такого результата дорогостоящая война не требуется. В этом и заключается парадокс бесплодности завоеваний, надежда на которые – великая иллюзия, которая так хорошо заметна в истории нашей собственной империи».

Британцы, утверждал Энджелл, сохраняли свою империю, позволяя колониям (а особенно – доминионам) процветать, от чего выигрывали все участники процесса и сберегались ресурсы, которые в ином случае могли быть потрачены на конфликты. Эта фундаментальная истина была, по мнению публициста, хорошо известна предпринимателям. В каждом случае, когда в течение последних десятилетий обострялись международные отношения и возникала опасность войны, бизнес терпел убытки. А потому финансисты Лондона, Нью-Йорка, Вены или Парижа были в равной степени заинтересованы в том, чтобы общими усилиями положить начавшемуся кризису конец – «не из соображений альтруизма, но из коммерческого самосохранения».

Энджелл, однако, предостерегал, что большинство европейцев находится в плену опасного заблуждения и считает, что в определенных условиях война необходима. Континентальные державы укрепляли свои армии, а Англия с Германией были вовлечены в гонку вооружений на море. Европейцам могло казаться, что их мощные армии предназначены лишь для обороны, но общим следствием распространения милитаризма и гонки вооружений было то, что война сама по себе становилась все более вероятным исходом. Европейские политические лидеры тоже должны понять, что от «великой иллюзии» пора избавиться: «Если бы государственные деятели Европы могли бы на мгновение отложить в сторону все не относящиеся к делу соображения, которые лишь затуманивают их рассудок, то они бы увидели, что в нынешних обстоятельствах ценность любого трофея будет непременно уступать затратам на его силовой захват». Принимая во внимание напряженную обстановку в тогдашней Европе, нужно признать, что книга Энджелла вышла как нельзя вовремя. Его идеи вдохновили множество сторонников мира. Король Италии, очевидно, читал «Великую иллюзию» – как и германский кайзер, у которого книга вызвала «острый интерес». В Англии его работа произвела глубокое впечатление и на министра иностранных дел сэра Эдварда Грея, и на лидера оппозиции, Бальфура. Адмирал «Джеки» Фишер описал ее как «манну небесную». Его собственные взгляды на войну были весьма просты – он ее не желал, но был готов драться до конца, если придется.

Поклонники теории Энджелла объединялись в группы и стремились добиться того, чтобы идеи так называемого «энджеллизма» начали преподавать в университетах.

В последние десятилетия XIX в. и в начале века XX по всей Европе и даже в Северной Америке быстро развивались организованные движения за мир, против гонки вооружений и милитаризма в целом. Движения эти опирались главным образом на средний класс, хотя и не только на него. В 1891 г. в Берне было создано Международное бюро мира, которое существует до сих пор, координируя работу местных пацифистских обществ (особенно религиозных организаций вроде «Друзья-квакеры за мир») и международных организаций в целях разоружения и решения спорных вопросов через арбитраж. В те годы проводились «крестовые походы мира», подавались мирные петиции правительствам, организовывались конгрессы и конференции по вопросам укрепления мира… Вошли в обиход и новые понятия, описывавшие как неприятие войны при любых обстоятельствах, так и попытки ограничить или предотвратить ее. Само слово «пацифизм» и его производные – тому пример. В 1889 г., в годовщину Французской революции, 96 депутатов парламентов девяти различных стран встретились в Париже и основали Межпарламентский союз, обязавшись трудиться над мирным разрешением спорных вопросов между своими государствами. К 1912 г. в этом союзе состояло 3640 человек из двадцати одной страны – главным образом из Европы, но и США с Японией были представлены тоже. В 1899 г. состоялся первый из двадцати предшествовавших Великой войне Всеобщих мирных конгрессов, на котором присутствовало 300 делегатов из Европы и США. В 1904 г. конгресс собрался в Бостоне и на церемонии открытия даже выступил госсекретарь США Джон Хей. «Дело мира» стало настолько респектабельным занятием, что даже старый циник фон Бюлов в 1908 г. приветствовал членов Межпарламентского союза в Берлине. В своих мемуарах Бюлов написал, что лично он считал «мечты и иллюзии» большинства пацифистов глупыми, но само это мероприятие давало хорошую возможность «подорвать ряд антигерманских предрассудков».

О доморощенных пацифистах Бюлову особенно беспокоиться не приходилось. Все германское мирное движение никогда не превышало по численности 10 тыс. человек, происходивших главным образом из более бедной части среднего класса. В отличие, например, от Великобритании это движение не сумело привлечь ни знаменитых ученых, ни преуспевающих бизнесменов, ни представителей аристократии. Если в Англии и США высшие церковные иерархи поддерживали борьбу за мир, то в Германии они осудили ее на том основании, что война – часть Божьего промысла. В стороне от мирных инициатив остались и германские либеральные круги – это во Франции и в Англии они были проникнуты пацифизмом, а немецкие либералы были до такой степени охвачены энтузиазмом по поводу объединения Германии и великой победы над французами, что искренне поддержали новую империю и почти позабыли свое скептическое отношение к Бисмарку и его авторитарному, антилиберальному режиму. Даже леволиберальная Прогрессистская партия регулярно голосовала за выделение средств на развитие армии и флота. Борьба за мир не была особенно популярным занятием в стране, возникшей благодаря военным успехам и питавшей огромное уважение к людям в форме.

Точно таким же малочисленным и незначительным было и мирное движение в Австро-Венгрии. Вдобавок оно еще и погрязло в межнациональных конфликтах. Например, немецкоязычные либералы, которые в 1860-х и 1870-х гг. были противниками войны, постепенно начали поддерживать империю Габсбургов. Они по-прежнему выступали за возможно более широкое распространение арбитража в международных делах, но при этом стояли и за всеобщую воинскую повинность, и за проведение более активной внешней политики.

Еще дальше на востоке, в России, пацифистские устремления проявляли только представители маргинальных религиозных сект – например, духоборы. Впрочем, можно сказать, что Лев Толстой сам по себе представлял собой целое общество по борьбе за мир.

В предвоенные годы пацифисты пользовались наибольшим влиянием в Соединенных Штатах, но и англичане с французами не очень далеко ушли от заокеанских единомышленников. В истории каждой из стран пацифисты могли отыскать (и часто отыскивали) примеры того, как люди смогли преодолеть внутренние противоречия и даже открытые конфликты вроде гражданских войн и революций, что в итоге позволило создать стабильные и процветающие общества с работающими должным образом социальными институтами. Мировой миссией этих успешных стран становилось распространение своей более высокой цивилизации ради общего блага. Теодор Рузвельт сказал об этом так: «Мы стали великой нацией и должны вести себя, как подобает народу, облеченному такой ответственностью».

Американский пацифизм уходил корнями глубоко в историю этой страны и в начале XX в. питался теми же устремлениями, что были в принципе характерны для прогрессивной части общества, стремившейся тогда не только изменить к лучшему порядки у себя дома, но и принести справедливость и мир другим народам. Политики, члены духовенства и выступавшие с выездными лекциями активисты распространяли эти убеждения по всей территории США, и граждане энергично занялись самоорганизацией, совершенствуя работу местных властей, расчищая трущобы, искореняя пьянство и устанавливая общественный контроль над коммунальными службами. Одновременно с этим шла и борьба за международный мир. С 1900 по 1914 г. возникло порядка сорока пяти новых пацифистских обществ, опиравшихся на поддержку со стороны бизнеса и академической среды, а могущественные организации вроде Женского христианского союза трезвости имели в своей структуре особые подразделения, посвященные теме борьбы за мир. С 1895 г. на озере Мохонк (штат Нью-Йорк) стала ежегодно проходить конференция по вопросам международного арбитража, спонсируемая Альбертом Смайли, коммерсантом из числа квакеров. В 1910 г. Эндрю Карнеги учредил Фонд Карнеги за международный мир, причем создатель фонда особо отметил, что после окончательного установления такого мира остаток средств можно будет употребить на решение прочих проблем человечества.

Уильям Дженнигс Брайан, популярный американский оратор и политический деятель, трижды баллотировавшийся на пост президента, нередко (и не бесплатно) участвовал в летних сборах учителей, где выступал перед публикой. Чаще всего это была ставшая таким образом широко известной лекция «Князь мира». Брайан обращался к своим очарованным слушателям с такими словами: «Весь земной шар пребывает в поисках мира. Каждое когда-либо бившееся сердце жаждало мира – и для его достижения было испробовано множество способов». В 1912 г. Брайан стал госсекретарем в администрации президента Вудро Вильсона и занялся организацией «успокоительных» договоров, которые требовали от участников соглашения не начинать войны (иногда в течение года), а обращаться вместо этого к решению арбитража. Теодор Рузвельт считал Брайана глупцом, «человеком-тромбоном», а его планы находил пустыми и бесполезными. Однако, вопреки всем сомнениям, к 1914 г. новый госсекретарь успел подписать тридцать таких соглашений. Германия, впрочем, ему навстречу не пошла.

Важную роль в английском и американском пацифистских движениях играли квакеры – малочисленная, но влиятельная религиозная группа. Во Франции, напротив, борцы за мир были ярко выраженными антиклерикалами. К 1914 г. в антивоенное движение было тем или иным образом вовлечено порядка 300 тыс. французов. Во всех трех странах пацифисты могли вести свою работу среди широких слоев населения, опираясь на давние традиции либерализма и радикализма, которые осуждали войну как из соображений морали, так и с точки зрения общественного блага. Война была злом, но она также была источником расточительства, поглощая ресурсы, которые в ином случае можно было бы направить на решение социальных проблем. Империализм, милитаризм, гонка вооружений и агрессивная внешняя политика были, по общему мнению, тесно связаны между собой – и как можно было бы рассчитывать на прочный мир, если прежде не переломить эти вредоносные тенденции? В каждой из этих стран подобные идеи распространялись усилиями либеральной печати и разнообразных общественных организаций. Участвовали в этом и влиятельные политики вроде Брайана или Кейра Харди, лидера Лейбористской партии. Французская Лига прав человека, насчитывавшая до 200 тыс. членов, регулярно подавала петиции за мир, а на педагогических конференциях обсуждалась разработка свободной от национализма и милитаризма программы преподавания истории. В Англии авторитетные радикальные газеты и журналы – такие, как Manchester Guardian и The Economist – поддерживали принципы разоружения и свободной торговли, видя в них средства сделать мир лучше. Новое либеральное правительство, пришедшее к власти в 1905 г., подверглось значительному давлению, поскольку вопросы укрепления мира очень волновали не только растущую партию лейбористов, но и многочисленных радикалов в либеральных рядах.

Отдельные лица и группы (например – церковные общины) старались внести свой вклад в дело установления мира на низовом уровне – сближая между собой представителей потенциально враждебных наций. В 1905 г. в Англии с участием двух пэров (лорда Эвбери и лорда Кортни) был основан Комитет англо-германской дружбы. Будущий премьер-министр Рэмси Макдональд возглавил группу лейбористов и ряд церковных делегаций, посещавших Германию, а квакер Джордж Кэдбери, известный шоколадный магнат, пригласил группу германских муниципальных чиновников посетить созданный его фирмой образцовый городок Бонвиль. Вездесущий Гарри Кесслер помогал организовать обмен открытыми письмами между германскими и британскими деятелями искусств, выражавшими восхищение культурой обеих стран, – кроме того, для укрепления дружеских отношений между Англией и Германией была организована серия банкетов. Крупнейший из них состоялся в 1906 г. в отеле «Савой» – там выступил с речью сам Кесслер, а также Бернард Шоу и лорд Холден, известный представитель Либеральной партии. Кесслер тогда даже нашел время отметить достоинства драгоценностей и платья Элис Кеппел, любовницы Эдуарда VII, которая тоже присутствовала там, как и многие видные фигуры высшего общества. Во Франции Ромен Роллан написал серию романов «Жан-Кристоф», где описывалось, как страдающий, но гениальный композитор Жан-Кристоф Крафт в итоге находит мир и признание в Париже. Это произведение было создано писателем из любви к музыке, но не только – в разговоре со Стефаном Цвейгом Роллан подчеркнул, что хотел таким образом поддержать европейское единство и дать государственным деятелям повод задуматься над опасностью проводимой ими политики.

Несмотря на то что численность и влияние пацифистов росли, внутри самого движения существовали серьезные разногласия по поводу методов достижения прочного мира. В наши дни многие считают ключом к миру распространение демократии. Это спорно, поскольку основано на предположении, что демократические государства не могут воевать друг с другом. Точно так же перед Первой мировой находились мыслители (чаще всего – французы, опиравшиеся на обаяние Французской революции), полагавшие, что установление республиканского строя и предоставление самоуправления национальным меньшинствам наверняка обеспечат условия для мирного сосуществования стран. В 1891 г. один итальянский борец за мир сказал: «Свобода является предпосылкой равенства, а оно эволюционным путем приведет к общности интересов и формированию братства подлинно цивилизованных народов. Таким образом, война между этими народами должна считаться преступлением». Устранение торговых барьеров и другие шаги, повышавшие степень интеграции мировой экономики, также считались средством поддержания мира. Не было ничего удивительного в том, что эти меры находили значительную поддержку в Великобритании и США, которые еще в XIX в. извлекли крупные выгоды из свободной торговли. Кроме того, тогдашние предшественники активистов Wikileaks утверждали, что важной задачей является еще и борьба с тайной дипломатией и секретными договорами. Небольшая группа людей (главным образом – в англоговорящих странах) последовала учению Толстого и считала, что насилие нужно всегда встречать ненасилием и пассивным сопротивлением. На противоположном полюсе от них находились те, кто подразделял войны на справедливые и несправедливые – в первом случае, при определенных обстоятельствах вроде обороны от тиранов или ничем не спровоцированных нападений, война могла быть оправданна.

Перед войной существовал один вопрос, по которому почти все мирные активисты были согласны между собой, – это был вопрос о развитии арбитража как средства решения международных проблем. Здесь удалось продвинуться куда дальше, чем в области разоружения. В XIX столетии арбитраж под контролем независимых комиссий иногда приводил к значительным успехам. Хорошим примером является разрешение в 1871 г. кризиса, связанного с американскими претензиями к Англии, построившей на своей верфи «Алабаму» – знаменитый рейдер Конфедерации. Вопреки протестам со стороны правительства северян, англичане позволили кораблю выйти в море, где он захватил или уничтожил более шестидесяти кораблей Союза. Победивший в итоге Север потребовал у Британии компенсацию – например, предлагалось откупиться Канадой. В конечном счете Вашингтон удовлетворился извинениями и выплатой 15 млн долларов. Год за годом Международные мирные конгрессы принимали резолюции, призывающие государства мира создать надежно работающую систему арбитража. Отчасти поддаваясь этому давлению, а отчасти из-за собственного желания избежать войны, правительства многих стран в конце XIX в. все чаще прибегали к этому средству. Между 1794 и 1914 гг. имело место 300 случаев мирного урегулирования конфликтов, и более половины из них пришлось на период после 1890 г. Кроме того, все больше государств заключали друг с другом двусторонние арбитражные соглашения. Оптимисты надеялись, что однажды будет подписано многостороннее соглашение такого рода и возникнет обладающий реальными полномочиями институт международного арбитража, который сможет поддерживать международное право и – как думали самые большие идеалисты – станет общемировым правительством. Один американец говорил: «Рост влияния международного арбитража диктуется неумолимой логикой прогресса современного человечества».

Прочие борцы за мир предпочли сосредоточиться на проблеме разоружения или хотя бы ограничения гонки вооружений. Тогда (как и теперь) можно было утверждать, что само наличие армий и запасов оружия – а также сопутствующая этим обстоятельствам гонка вооружений – делают войну более вероятной. Частой мишенью критики со стороны защитников мира были производители оружия, которые, как считалось, сознательно провоцируют напряженность и даже конфликты, желая улучшить условия сбыта своих товаров. В 1898 г. молодой русский царь неожиданно предложил представителям мировых держав собраться для обсуждения «серьезнейшей проблемы», вызванной беспрецедентным развитием вооружений, и совместно выработать ее решение. Эта инициатива вызвала восторг у сторонников мира, в том числе и у Берты фон Зутнер. В конце концов, само приглашение повествовало о «страшных средствах истребления» и ужасах грядущей войны, будучи составлено в таких выражениях, что его с тем же успехом мог бы написать любой из видных пацифистов того времени. Царем, вероятно, двигали идеалистические мотивы – но не только, ведь Россия лишь едва-едва могла состязаться с прочими европейскими державами по уровню военных расходов. Вторая нота российского правительства предлагала темы для обсуждения, включая возможную приостановку роста вооруженных сил во всех странах, ограничения на использование новых и особенно смертоносных видов оружия, а также определение законов и обычаев войны.

Правительства европейских держав отнеслись к предложению России прохладно, а германское – так и вовсе враждебно. Тем не менее им пришлось принять во внимание энтузиазм общественности. Со всех сторон хлынул поток писем и петиций, призывающих делегатов конференции послужить интересам мира. Только в Германии удалось собрать свыше миллиона подписей в защиту декларации о разоружении. Посланный в Гаагу документ, помимо прочего, содержал намек на то, каким именно способом националистические чувства в итоге подорвут все довоенные попытки добиться этого самого разоружения. В нем говорилось: «Мы не хотим, чтобы Германия разоружалась в то время, как весь мир вокруг нее ощетинился штыками. Мы также не желаем ослаблять наши позиции или отказываться от преимуществ, которые могли бы извлечь из мирного состязания между нациями».

Кайзер прокомментировал эти события так: «Я подыграю всей этой комедии с конференцией, но на всякий случай не расстанусь с кинжалом». На сей раз с ним был согласен даже его британский дядюшка Эдуард. «Это самая дикая глупость и чепуха, о которых я когда-либо слышал», – говорил он. Германские представители отправились на конференцию, задумав сорвать ее – если только это получится сделать так, чтобы избежать единоличной ответственности. Возглавивший делегацию Георг Мюнстер, посол Германии в Париже, решительно осуждал саму идею мероприятия. В делегацию входил и мюнхенский профессор Карл Штенгель, который незадолго до начала конференции опубликовал брошюру, где решительно осуждал разоружение, международный арбитраж и пацифистское движение в целом. В германском министерстве иностранных дел уже известный нам Гольштейн проинструктировал посланников следующим образом: «Для государства нет цели важнее защиты собственных интересов… В случае с великими державами это далеко не всегда означает необходимость [любой ценой] поддерживать мир – речь скорее идет о том, как ущемить интересы врагов и соперников, находясь при этом в союзе с группой более сильных государств».

Австро-Венгрия проявляла по поводу конференции так же мало энтузиазма, как и прочие державы. Инструкции министра иностранных дел Голуховского делегатам гласили: «Существующие взаимоотношения [между странами] не позволяют достичь каких-либо серьезных результатов. Впрочем, мы едва ли нуждаемся в таковых – во всяком случае, применительно к военным и политическим вопросам». Во Франции, где было немало пацифистов, идея конференции изначально вызвала более серьезную поддержку, но французского министра иностранных дел Делькассе тревожило то, что собравшиеся делегаты могут принять резолюции, исключающие в дальнейшем мирное возвращение Эльзаса и Лотарингии: «От себя скажу, что пусть я и министр иностранных дел, но прежде всего я француз и не могу не разделять чувств своих соотечественников».

Великобритания (которая, кстати, назначила адмирала «Джеки» Фишера одним из делегатов) была готова обсуждать вопросы международного арбитража, но вот идеи разоружения ее не особенно интересовали. Адмиралтейство сообщило правительству, что приостановка развития военно-морских сил «совершенно невозможна» и что любые ограничения в области разработки нового и более совершенного оружия «послужат интересам варварских народов и повредят цивилизованным нациям». Про предложения установить общие законы и обычаи войны было сказано, что «Их Лордства не склонны связывать страну подобным образом, поскольку подобные договоренности почти наверняка приведут [лишь] к взаимным обвинениям». Военное министерство высказалось столь же прямолинейно, заявив, что не считает желательной ни одну из мер, предложенных русскими.

В состав американской делегации входил Альфред Мэхэн, апологет развития «морской мощи». Глава делегации Эндрю Уайт, посол США в Берлине, отмечал в своем дневнике: «Едва ли он [Мэхэн] хоть сколько-нибудь симпатизирует основным целям этой конференции». Американская позиция в целом подразумевала поддержку мирных инициатив, а от обсуждения сокращения вооружений дипломаты США намеревались уклониться на том основании, что сухопутные и морские силы США были крайне малы и вообще не заслуживали упоминания в сравнении с флотами и армиями Европы. В ходе конференции Уайт довольно красноречиво выступил именно в этом ключе. Британский военный атташе докладывал в Лондон: «В конце речи один французский адмирал сказал мне, что теперь, когда американцы уничтожили испанский флот и испанскую торговлю, они не хотят, чтобы кто-либо мог предпринять нечто подобное против них самих».

В мае 1899 г. в Гааге собрались делегаты из двадцати шести государств, включая большую часть европейских стран, а также США, Китай и Японию. Присутствовали и активисты мирного движения, возглавляемые баронессой фон Зутнер и Иваном Блиохом. Над гостиницей, где остановилась баронесса, даже подняли белый флаг, что символизировало ее присутствие и дело, за которое она выступала. Голландцам было чего опасаться в случае войны Германии с Францией, и потому они организовали по случаю открытия конференции роскошный прием – да и в дальнейшем были крайне гостеприимны. Уайт, однако, отмечал: «Возможно, с самого начала времен никогда еще столь большая масса людей не собиралась вместе в атмосфере такого безнадежного скептицизма и отсутствия веры в положительный результат». Голландская королевская семья выделила для нужд конференции один из своих дворцов, в огромном вестибюле которого и проходили заседания. В этом зале вполне уместно смотрелась аллегория Мира, выполненная в духе Рубенса. Собравшиеся делегаты размышляли о побудительных мотивах русских, которые, как многие подозревали, всего лишь хотели выиграть время на укрепление собственных вооруженных сил.

Состоявший в германской делегации армейский офицер произвел неблагоприятное впечатление на собравшихся, выступив с чрезмерно воинственной речью, в которой хвастался тем, что его страна без труда может нести бремя военных расходов. Кроме того, он утверждал, что каждый немец считает военную службу «священным патриотическим долгом, ради исполнения которого он готов пожертвовать своим благополучием, своим будущим и самой своей жизнью».

Бельгиец, возглавлявший комиссию по вопросам вооружений, совершенно справедливо доносил своему правительству, что никто не относится к идее разоружения всерьез. Однако на конференции все же удалось прийти к соглашению по ряду частных моментов: наложить мораторий на разработку удушающих газов, запретить вызывавшие ужасные ранения пули дум-дум и бомбометание с дирижаблей. Там же было одобрено первое из международных соглашений, требовавших гуманного обращения с военнопленными и гражданским населением. Наконец, был сделан важный шаг вперед в вопросе развития арбитража – на конференции приняли Конвенцию о мирном разрешении международных столкновений, положения которой включали в себя и принципы образования следственных комиссий для разбора межгосударственных конфликтов. В 1905 г. Россия и Великобритания успешно прибегнут к помощи именно такой комиссии, разрешив благодаря ей так называемый «Гулльский инцидент», связанный с обстрелом русскими военными кораблями английских рыбаков.

Конвенция также предусматривала создание Международного суда. Несколько лет спустя американский филантроп Эндрю Карнеги выделил средства для постройки в Гааге Дворца мира – знаменитого здания в неоготическом стиле, где этот суд заседает и поныне. Изначально германское правительство (при полной поддержке самого кайзера) собиралось возражать против самой идеи формирования подобного органа, но в итоге немцы пришли к выводу, что оставаться единственным противником создания суда попросту невыгодно. Вильгельм сказал тогда: «Я пойду на эту глупость, чтобы царь не выставил себя дураком перед всей Европой, – но на деле буду, как и прежде, полагаться лишь на Господа и остроту моей шпаги. А со своими решениями пусть катятся к черту!» Германским делегатам удалось протащить в конечную редакцию соглашения такое количество исключений, что, по словам Георга фон Мюнстера, оно стало похоже на «сеть с множеством ячеек». Хотя за оставшееся до Великой войны время суду удалось разобрать с десяток дел, он зависел – как зависит и теперь – от желания государств обращаться к его помощи. Примечательно еще то, что германская делегация в целом выразила удовлетворение «счастливым завершением» конференции, но один из ее членов, Штенгель, столь же открыто осудил всю затею. Еще один пример неуклюжей дипломатии, создавшей у всех впечатление, что Германия – воинственная держава, не готовая к сотрудничеству.

В 1904 г. Рузвельт предложил созвать в Гааге еще одну мирную конференцию, но начало Русско-японской войны на деле отложило ее до мая 1907 г. К этому моменту международная обстановка ухудшилась: полным ходом шла англо-германская военно-морская гонка, обретала форму будущая Антанта. Английский либеральный премьер-министр сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман предложил было включить в повестку конференции вопрос об ограничении вооружений. Одновременно с этим он утверждал, что британская морская мощь всегда была фактором, благоприятным для дела мира и прогресса… Возможно, нет ничего удивительного в том, что реакция континентальных держав на его предложение была полна цинизма и враждебности.

Широко распространившееся в обществе сочувствие делу мира тревожило многих влиятельных политиков и военных, считавших войну необходимой частью международных отношений и опасавшихся, что пацифизм подорвет способность государства применять силу. Кроме того, консерваторы видели в пацифизме угрозу старым порядкам. Алоиз Эренталь, бывший в 1906–1912 гг. министром иностранных дел Австро-Венгрии, писал другу: «Монархии в целом настроены против международного движения по борьбе за мир – ведь это движение обесценивает идею героизма, являющуюся краеугольным камнем любой монархии».

В России правительство стремилось получить свободу действий, чтобы восстановить вооруженные силы, ослабленные жестокими потерями в недавней войне [с Японией]. Новый министр иностранных дел Извольский заявлял, что «разоружение придумали евреи, социалисты и истеричные женщины». Бюлов, выступая перед рейхстагом незадолго до начала конференции в Гааге, сказал, что Германия не имеет намерений обсуждать там вопросы об ограничении вооружений, – эти его слова были встречены приветственными криками и смехом. Австро-Венгрия не отставала от своей союзницы – Эренталь отметил, что наилучшим способом покончить с этой темой будет «платоническая декларация». Французы, однако, оказались в неловком положении, вынужденные выбирать между своим старым союзником в лице России и новыми друзьями в Лондоне. Втайне они надеялись, что вся эта история закончится без большого шума. США изначально выступали в поддержку ограничения вооружений, но потом сдали назад – Рузвельта все больше беспокоил рост военно-морских сил Японии на Тихом океане, что могло потребовать постройки собственных дредноутов.

В итоге на конференции собрались представители сорока четырех стран. Присутствовало и множество известных пацифистов, включая Берту фон Зутнер и Томаса Стеда, английского радикально настроенного журналиста, организовавшего, в частности, международный «крестовый поход за мир», что должно было оказать определенное давление на великие державы. Впрочем, взгляды Стеда довольно быстро переменились – к моменту своей гибели в катастрофе «Титаника» в 1912 г. он уже был активным сторонником усиления линейного флота.

На этот раз присутствовали и делегации ряда латиноамериканских стран – они, по словам одного русского дипломата, организовали «исключительно колоритные и притягательные» банкеты. Голландцы снова проявили большое гостеприимство, соперничая с бельгийцами, устроившими для делегатов реконструкцию средневекового турнира.

Англичане быстро осознали, что беспокоиться о разоружении не стоит, – а потому любезно подыграли своим коллегам. В ходе заседания, которое продлилось всего двадцать пять минут, глава британской делегации выдвинул проект осторожной резолюции, где говорилось: «Крайне желательно, чтобы правительства продолжили серьезно изучать этот вопрос». Резолюция была принята единогласно, и гонка вооружений продолжилась, причем теперь не только на море, но и на суше. По сравнению с первой конференцией, на второй немцы вели себя более дипломатично, но все же им удалось пустить под откос проект международного договора об арбитраже. Глава германской делегации Адольф Маршал фон Биберштейн, посол в Турции, выступил с речью, в которой он похвально отзывался о самой идее, но при этом утверждал, что время для ее воплощения еще не пришло. Позднее он говорил, что сам не был уверен, за он или против. Бельгийский делегат отметил, что с удовольствием сам бы умер так же безболезненно, как убитый Биберштейном проект. Одним из британских делегатов в Гааге был Айра Кроу, главный противник Германии в министерстве иностранных дел. Он писал своему лондонскому коллеге: «Господствующим чувством здесь является страх перед Германией. Эта последняя двигается своим традиционным курсом: то умасливает, то запугивает – и все время энергично интригует».

Как и в прошлый раз, делегациям удалось несколько гуманизировать правила ведения войны, но в целом общественность посчитала мероприятие неудачным. Берта фон Зутнер говорила: «Ничего себе мирная конференция! Только и слышно, что о воюющих сторонах, раненых и больных». Третья конференция в Гааге была запланирована на 1915 г., и к лету 1914 г. некоторые государства даже успели начать подготовку к ней.

Пусть в предвоенные годы правительства мало что предпринимали для дела мира, у пацифистов оставалась надежда еще на одну силу, а именно – на II Интернационал. Эта организация возникла в 1889 г., объединяя рабочих и социалистические партии по всему миру. (I Интернационал был создан в 1864 г. самим Карлом Марксом, но через некоторое время распался и через двенадцать лет был распущен из-за внутренних доктринальных противоречий.) II Интернационал был на самом деле интернационален и включал в себя партии со всей Европы, из Аргентины, Индии и США – при этом по мере развития индустриализации его влияние только нарастало. Члены организации имели общего врага в лице капитализма и общую идеологию, предложенную Марксом. В работе II Интернационала принимали участие два зятя Маркса и его дочь, а его старый соратник Фридрих Энгельс присутствовал на учредительном конгрессе. Важнейшей сильной стороной организации была численность – накануне Великой войны в Интернационал входило порядка двадцати пяти партий, включая английских лейбористов, имевших 42 места в британском парламенте, и французских социалистов, которых дома поддерживала пятая часть избирателей, что дало им 103 мандата. Самую существенную роль играла Социал-демократическая партия Германии, куда входило более миллиона человек. Партия располагала четвертью голосов избирателей и (по состоянию на 1912 г.) 110 местами в рейхстаге, где СДПГ создала крупнейшую фракцию. Согласно знаменитому утверждению Маркса, у пролетариата нет отечества, а есть лишь общий классовый интерес, – и если бы трудящиеся всего мира смогли объединиться, то легко предотвратили бы любую войну. Капитал эксплуатировал пролетариат, но он также нуждался в нем для работы своих заводов, железных дорог и портов… а еще для того, чтобы во время мобилизации пополнять свои армии солдатами. «Держите порох сухим, ваше величество? – обращался к кайзеру один воинственный французский социалист. – И как вы не заметили, что четыре миллиона германских рабочих уже помочились в него?» Примечательно, что одной из причин, по которым германское военное министерство так долго противилось увеличению армии, было недоверие к призывникам из рабочего класса. А когда социализм окончательно победит – войны тем более станут невозможны. Карл Либкнехт, один из лидеров левого крыла немецких социал-демократов, не без высокомерия говорил баронессе фон Зутнер: «То, чего вы пытаетесь добиться, осуществим мы, социал-демократы, – ведь именно мы, по правде говоря, являемся величайшей международной лигой мира».

Берта фон Зутнер не испытывала особенного интереса к социалистам. С ее точки зрения, рабочие нуждались в присмотре представителей высших классов общества и только так могли рассчитывать стать полезной его частью. «Прежде всего, – говорила она, – они должны поправить свои манеры». Активисты борьбы за мир в основном принадлежали к среднему классу, и перед войной их отношения с социалистическими движениями были довольно сложными. Высший и средний класс отпугивала революционная риторика, а социалисты были склонны считать, что либерализм является лишь любезной маской капитализма, призванной скрыть от рабочих его истинную суть. В отношении мирного движения социалисты были довольно нетерпеливы и уделяли мало внимания вопросам, традиционно интересовавшим либералов, вроде разоружения и все того же арбитража. Социалистам важнее было сокрушить капитализм, который они считали причиной войн как таковых. В 1887 г. Энгельс мрачными красками описал картину будущей большой войны в Европе – она должна была принести с собой голод, болезни и смерть, коллапс экономики, социальный кризис и распад целых государств: «…крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны». Невозможно будет предсказать, как все это закончится, и «только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса».

Однако не слишком ли высока была бы цена у такой победы европейских социалистов? Возможно, лучше было бы одновременно бороться против войны и мирными средствами увеличивать свое влияние? Зачем стремиться к кровавой революции, если расширение рамок избирательного права и улучшение условий труда (особенно в Западной Европе), казалось, обещают иной путь к власти – через урну с бюллетенями, законные методы и сотрудничество с другими партиями там, где их интересы совпадали? Внутри европейских социалистических партий начались ожесточенные дебаты, и произошел раскол по вопросу о том, возможна ли такая ревизия марксизма – ведь ортодоксальное толкование подразумевает, что для перемен в обществе необходима беспощадная классовая борьба. Особенно напряженные споры велись в СДПГ – да и сам II Интернационал основательно лихорадило. После напряженной полемики, в ходе которой работы Маркса и Энгельса были разобраны на цитаты в поддержу той или иной точки зрения, германские социалисты все же встали на сторону революции. Ирония ситуации состояла в том, что на практике они становились все более склонными к реформизму и приобрели известную респектабельность. Профсоюзы, численность которых постоянно росла, научились успешно вести дела с капиталистами, добиваясь привилегий для своих членов. В это же время на местном уровне те социалисты, что входили в городские советы и подобные структуры, сотрудничали там с партиями, представлявшими средний класс. Но вот на общегосударственном уровне картина была иной – там социалисты держались своей привычной враждебной линии, по любому поводу голосуя против предложений правительства. Когда рейхстаг приветствовал кайзера, депутаты СДПГ демонстративно оставались сидеть.

Руководство германских социалистов не без причины предполагало, что в правительстве найдется немало тех, кто воспользуется любым предлогом, чтобы вернуть направленные против них особые законы бисмарковских времен. Сам кайзер тоже не помогал разрядить обстановку – особенно когда публично напоминал солдатам о том, что им, возможно, придется стрелять в своих соотечественников. Выборы 1907 г. стали для социалистов жестоким ударом, поскольку прошли в условиях шовинистического угара, вызванного жестоким подавлением восстания в германских колониях на юго-западе Африки. Правые националисты обвиняли социалистов в отсутствии патриотизма – в итоге последние лишились 40 из 83 мест в рейхстаге. В свою очередь, это обстоятельство усилило «умеренное» крыло внутри самой СДПГ – в частности, новый депутат-социалист Густав Носке в своей первой речи заявил, что будет сопротивляться иностранной агрессии «так же непреклонно, как и любой представитель буржуазии».

Руководство партии тоже по мере сил старалось держать под присмотром свое левое крыло, отвергая любые проекты политических стачек и тому подобной революционной деятельности. Если бы германское правительство проявило больше мудрости и осознало, что СДПГ больше не является серьезной угрозой существующим порядкам, то оно могло бы легко включить социалистов в свои политические схемы. Вместо этого оно игнорировало поступающие сигналы и по-прежнему относилось к ним с подозрением, сомневаясь в их лояльности. В результате предводители СДПГ не имели особенного выбора и продолжали на словах придерживаться ортодоксального марксизма, независимо от того, каковы были их поступки на самом деле.

Ключевой фигурой, поддерживавшей эту смесь робости и идеологического конформизма, был Август Бебель. Невысокий и худой Бебель был в СДПГ главным организатором, чаще всего выступал от лица партии в рейхстаге и в значительной мере определял приверженность партии марксистским идеям. Его происхождение было вполне простонародным: отец служил унтер-офицером в старой прусской армии, а мать была служанкой. К тринадцати годам он стал сиротой, и родственники определили его учеником к плотнику. В 1860-х гг. он стал приверженцем марксизма и остаток своей жизни посвятил политике. Он критиковал как войну с Австрией 1866 г., так и Франко-прусскую войну 1870–1871 гг., из-за чего в обоих случаях был осужден за измену. В тюрьме он много читал и даже написал свою знаменитую работу о правах женщин. Однако организационная работа нравилась ему больше – и в ней он добился значительных успехов. Он внес свой вклад в создание в 1875 г. Социал-демократической партии и помог ей вырасти в крупную и хорошо дисциплинированную организацию.

Бебель входил в немецкую делегацию, участвовавшую в основании II Интернационала. Благодаря своим размерам и дисциплине СДПГ в течение многих лет была ключевым элементом этой структуры. Немецкий подход к партиям, входившим в Интернационал, был прост и непреклонен: они должны были во всех случаях ориентироваться на классовую борьбу, не допуская компромиссов или сделок с буржуазными партиями, не входя в буржуазные правительства и не поддерживая буржуазных начинаний. На амстердамском конгрессе 1904 г. Бебель раскритиковал лидера французских социалистов Жана Жореса, который вмешался в «дело Дрейфуса» на стороне республиканцев: «И монархия, и республика являются формами классового господства, обе они служат поддержанию власти буржуазии, обе созданы для защиты капиталистического устройства общества». Немецкие делегаты и их союзники, включая и более ортодоксальных французских социалистов, настояли на принятии резолюции, осуждающей любые попытки ухода от классовой борьбы, поскольку «таким образом, вместо захвата власти путем поражения наших врагов, в жизнь начинает проводиться политика уступок существующему порядку». Жорес, будучи пылким сторонником сплоченности среди социалистов, с этой резолюцией согласился. Там, где другие испытали бы горечь или отчаялись, Жорес просто спокойно взялся за работу, стремясь объединить различные фракции как французского, так и международного социалистического движения.

Жорес был человеком незлопамятным и обычно ставил пользу дела превыше собственных амбиций. В частной жизни ему доводилось дружить с людьми иных взглядов – вот и в политике он тоже проявлял склонность к диалогу. Ромен Роллан вспоминал: «Его любовь к людям была настолько всеобъемлющей, что он просто не мог стать ни нигилистом, ни фанатиком. Любое проявление нетерпимости внушало ему отвращение». Среди лидеров социалистов предвоенного периода Жорес выделялся здравым смыслом, пониманием политических реалий, оптимизмом и готовностью к компромиссам. До самой смерти он неизменно верил в разум и природную доброту человечества – и считал, что назначение политики состоит в том, чтобы построить для людей новый и лучший мир. Он никогда не был особенным доктринером, хотя и тщательно изучил работы Маркса, равно как и других видных социалистов. В отличие от Маркса Жорес не считал, что история развивается только лишь согласно неумолимой логике классовой борьбы, – с его точки зрения, идеализм и инициатива людей всегда могли помочь отыскать более мирные пути в будущее. Он мечтал о мире справедливости, счастья и свободы для всех. Однажды он сказал, что главная цель социализма – предоставить простым людям «наслаждение всеми теми жизненными благами, которые сейчас доступны только привилегированным классам».

Жорес был плотным и широкоплечим мужчиной с открытым, дружелюбным лицом и красивыми, глубоко посаженными голубыми глазами. Вся его жизнь была отмечена печатью огромной энергии. Он одновременно являлся и профессиональным политиком, и вдумчивым интеллектуалом, знатоком классической философии. Будучи умным и даже в чем-то гениальным человеком, Жорес, однако, не сделался от этого высокомерным или неприятным типом. Он женился на довольно скучной особе, которая совершенно не разделяла его интересов, но которой он тем не менее оставался верен. Хотя сам Жорес с юных лет был атеистом, он не возражал, когда жена захотела воспитывать их детей в религиозном духе. Он любил вкусную еду и хорошее вино, но увлекательное дело или хорошая беседа часто занимали его настолько, что он забывал поесть. Богатство или общественное положение не интересовали его. Его парижская квартира была удобной, но довольно потрепанной, а рабочий стол был сделан из досок, уложенных на козлы. Рамсей Макдональд, встретив Жореса на социалистическом конгрессе 1907 г., отметил, что одевался тот, вероятно, просто как попало накидывая на себя одежду. В своей видавшей виды соломенной шляпе Жорес вышагивал безо всякого смущения, «как юноша, вступивший в новый мир, – или странствующий актер, научившийся управлять фортуной и проводить свои дни в счастливой беззаботности».

Жан Жорес родился в 1859 г. в департаменте Тарн на юге Франции. Семья его принадлежала к среднему классу, но находилась на грани нищеты, поскольку его отец очертя голову бросался то в одно, то в другое неприбыльное предприятие. Сильной личностью в семье была мать Жореса, и она сумела устроить своего сына в местный интернат, где он вскоре заслужил больше отличий, чем любой другой ученик. Талант и достижения позволили ему продолжить образование в Париже и поступить в Высшую нормальную школу, которая в то время была тем же, чем является и теперь, – настоящей оранжереей, где выращивали будущую элиту страны. Жорес уже в раннем возрасте стал проявлять интерес к социальным вопросам и позже вполне закономерно решил стать политиком. Впервые он был избран в парламент в 1885 г., но в 1889 г. не был переизбран и следующие четыре года преподавал в Университете Тулузы, где был членом городского совета. Последнее предоставило ему ценный практический опыт, и именно тогда он понял, как важны для избирателей насущные хозяйственные проблемы. Являясь выдающимся оратором, Жорес заседал в парламенте тридцать пять лет, и десять из них возглавлял французских социалистов. Он много путешествовал по стране, и, где бы он ни выступал: будь то заседания парламента, социалистические конгрессы или улицы, – он всегда был красноречив и говорил настолько эмоционально и с такой глубокой убежденностью, что ему порой приходилось утирать выступающий на лбу пот. Он также находил время для литературных трудов и с 1904 г. редактировал новую социалистическую газету L'Humanité, для которой в последующие десять лет сам подготовил более двух тысяч статей.

Потерпев в 1904 г. поражение на конгрессе II Интернационала, Жорес начал со все большей тревогой изучать ухудшающуюся международную обстановку и направил значительную часть своей энергии на борьбу за дело мира. Он и прежде поддерживал идеи разоружения и распространения международного арбитража, но в тот момент заинтересовался феноменом войны как таковой. Действуя совершенно в своем духе, он сначала предпринял серьезные изыскания в области военной теории и истории войн, в чем ему помогал молодой французский офицер, капитан Анри Жерар. Однажды вечером они сидели за столиком парижского кафе, и Жорес стал описывать облик будущей войны: «Артиллерийский огонь и бомбы, истребление целых народов, миллионы солдат в грязи и крови, миллионы трупов…» Несколько лет спустя, во время одного из сражений на Западном фронте, друг спросил у Жерара, отчего тот внезапно принял отрешенный вид. Жерар ответил: «Все это кажется мне знакомым… Жорес предсказал этот ад, это всеобщее уничтожение». Внутри страны Жорес предлагал заменить профессиональную армию, нацеленную на наступление, народной милицией по образцу Швейцарии, где граждане служили полгода, а потом периодически проходили военные сборы. Эту новую армию предполагалось использовать лишь для защиты страны. Именно путем массового вооружения нации, утверждал он, революционная Франция некогда сокрушила напавших на нее врагов. Естественно, политические и военные круги отвергли предложения Жореса, хотя впоследствии предложенный им акцент на обороне оказался вполне соответствующим обстановке.

С агитацией внутри II Интернационала Жоресу удалось добиться ничуть не большего успеха – хотя вопрос о мерах по предотвращению общеевропейской войны или о действиях в случае ее начала поднимался на каждом конгрессе начиная с 1904 г. К сожалению, почти сразу же выяснилось, что по данному вопросу в организации существовал глубокий и потенциально опасный раскол. Жорес и его единомышленники, подобные британскому лейбористу Кейру Харди, считали, что социалистическое движение должно употребить все средства для предотвращения войны: агитацию, работу в законодательных органах, массовые манифестации, забастовки, а в случае необходимости – даже восстания. Германские же социалисты, при всей своей любви к революционной фразе, на деле проявляли ту же осторожность, что была свойственна им и «дома». Ключевым пунктом полемики стал вопрос о едином плане и конкретных шагах, которые нужно будет предпринять в случае войны. Немцы были попросту не готовы к тому, чтобы принять на себя (или навязать прочим партиям) серьезные обязательства вроде организации всеобщей политической стачки, пусть даже большинство социалистов и даже большинство европейских политических и военных руководителей верило, что такая стачка сделала бы ведение войны совершенно невозможным. Жорес, со своей стороны, был не готов рисковать расколом социалистического движения из-за расхождений по этому пункту. Разногласия были успешно скрыты за звучными резолюциями, осуждавшими войну и подтверждавшими решимость трудящихся всего мира ее предотвратить. Способы, которыми это предстояло сделать, намеренно не уточнялись. В 1907 г. резолюция конгресса в Штутгарте гласила: «Интернационал не может предписывать рабочему классу определенных и заранее установленных методов борьбы с милитаризмом, поскольку условия этой борьбы в каждой отдельной стране различны». Семь лет спустя Интернационал ожидало самое серьезное испытание в его истории.

В течение этих лет Интернационал был уверен в своих силах и его члены считали, что организация сможет вполне успешно бороться за мир. Вопреки радикальной риторике социалистических партий, они постепенно переставали рассматривать капитализм как безусловного врага. Развитие инвестиций и торговли постепенно укрепляло единство мирового рынка, что, конечно, уменьшало вероятность войны. В 1911 г. даже бескомпромиссный Август Бебель говорил: «Я открыто признаю, что, возможно, величайшей гарантией мира на планете является международный экспорт капитала». Когда в 1912–1913 гг. великие державы сумели успешно преодолеть кризисы на Балканах, то стало казаться, что капитализм теперь и правда оказался в рядах борцов за мир. В ходе Базельского конгресса 1912 г. II Интернационал зашел настолько далеко, что одобрил планы сотрудничества с буржуазными пацифистами.

Вызывала оптимизм и солидарность социалистов перед лицом международных кризисов. В январе 1910 г. представители социалистических партий Балканских стран встретились в Белграде, чтобы выработать общую платформу. В итоге они выступили с заявлением: «Мы обязаны преодолеть границы, разделяющие народы с общей культурой. Страны, обладающие общностью экономических условий и политической судьбы, должны выступать вместе, чтобы сбросить иноземное иго, лишающее их права самостоятельно определять свою судьбу». Когда весной 1911 г. отношения между Австро-Венгрией и Италией особенно обострились, социалисты в обеих этих странах дружно выступили против возможной войны и увеличения расходов на армию. Пик надежд пришелся на осень 1912 г., когда началась 1-я Балканская война. Социалисты со всей Европы организовали массовые демонстрации в защиту мира: в Берлине вышло 200 тыс. человек и еще 100 тыс. – в окрестностях Парижа. II Интернационал собрался на экстренный конгресс в швейцарском Базеле, куда приехало более 500 делегатов из двадцати трех социалистических партий (за исключением сербской, которая предпочла не участвовать). Одетые в белое дети провели их по улицам города к зданию собора из красного песчаника. Яркие представители социалистического движения поднимались на кафедру, чтобы осудить оттуда войну – любую войну – и продемонстрировать силу рабочего класса. Жорес выступал последним и произнес одну из лучших в своей жизни речей, закончив ее словами: «Мы покинем этот зал преданными делу спасения мира и цивилизации». Затем вступил орган и «прихожане» запели хором. «От пережитого [там] у меня до сих пор голова кругом», – восторженно писала другу русская революционерка Александра Коллонтай. Три месяца спустя две крупнейшие социалистические партии II Интернационала – французская и германская – издали совместный манифест, в котором осудили гонку вооружений и пообещали совместно бороться за мир. Тем не менее, когда в 1913 г. французские социалисты вступили в борьбу против проекта повышения численности армии, их германские коллеги проголосовали в рейхстаге за увеличение военного бюджета.

Фундаментальная слабость II Интернационала состояла не столько в наличии различных «национальных» подходов к стратегии и тактике политической борьбы, сколько в существовании национализма как такового. Эту проблему пытались замаскировать – на каждом из довоенных конгрессов делегаты произносили благородные речи, превознося международное единство рабочего класса. Несомненно, большинство ораторов при этом не лукавило. Однако уже в 1891 г. один из представителей Голландии произнес малоприятные, но пророческие слова: «Наши германские собратья не испытывают тех интернациональных чувств, которые подразумевает принадлежность к социалистическому движению». Он мог сказать то же самое и о других социалистических партиях и профсоюзах. Выяснилось, что национализм – это не сделанный на скорую руку искусственный конструкт, навязанный господствующими классами остальному народу. Напротив, он пустил глубокие корни в европейском обществе. Он проявлялся и в патриотических песнях французских рабочих, и в той гордости, с которой германские рабочие шли на военную службу. В ретроспективе влияние национализма на II Интернационал хорошо заметно: входившие в него партии не могли даже определить единый для всех способ празднования 1 Мая. Марокканский кризис 1905–1906 гг. вызвал полемику между руководителями немецких и французских профсоюзов, а социалистические партии этих стран постоянно критиковали методы друг друга. В 1910 г. социалисты на Балканах предприняли было попытку создания единого фронта, но уже в следующем году она провалилась, поскольку болгарские социалисты (раздираемые к тому же междоусобицей) выступили против сербов.

В 1908 г. Австрийская социал-демократическая партия подвергла правительство критике за аннексию Боснии и Герцеговины, но и она не проявила большого сочувствия к возмущению сербов, тоже недовольных этим фактом. Более того, австрийские социалисты были склонны считать, что Австро-Венгрия несет на Балканы цивилизацию – и в этом они были не одиноки. Хотя в социалистической доктрине империализм и считался злом, перед войной все большее количество европейских социал-демократов начинало выступать с оправданием колониальных захватов на том основании, что таким образом более передовые цивилизации способствуют развитию более отсталых. Некоторые германские социалисты заходили еще дальше и утверждали, что их страна нуждается в большем количестве колоний, поскольку экономические выгоды от них пойдут на пользу германскому рабочему классу. Когда Италия, стремясь обзавестись владениями в Северной Африке, начала в 1911 г. откровенно захватническую войну против Османской империи, правое крыло итальянских социалистов оказало поддержку этой политике своего правительства. Хотя этих депутатов позже исключили из партии, ее глава вполне определенно выразил негодование из-за давления, которое оказывал на него II Интернационал: «Нужно прекратить всякую критику [правительства], а все призывы к более энергичным выступлениям, откуда бы они ни исходили, по правде говоря, нерациональны и основаны на преувеличениях».

В следующем году бельгиец Камиль Хейсманс (Гюисманс), глава Международного бюро II Интернационала, вынужден был отказаться от идеи провести следующий конгресс в Вене – настолько сильны оказались противоречия между социалистами разных национальностей. Он отмечал: «Ситуация в Австрии и Богемии крайне прискорбна. Наши товарищи там буквально пожирают друг друга, а разногласия достигли своего пика. Страсти накалены до предела, и если мы все же соберемся в Вене, то такой конгресс будет отмечен только раздором и произведет наихудшее впечатление. В подобном положении находятся не только австрийцы и чехи – это верно также для Польши, Украины, России и Болгарии». Как в наши дни ключом к единству Европейского союза являются отношения Германии и Франции, так в ту эпоху краеугольным камнем II Интернационала была солидарность германских и французских социалистов. Обе стороны многократно подчеркивали важность такой солидарности, однако в 1912 г. Шарль Андлер, преподаватель немецкого в Сорбонне и ученый-германист, известный своими социалистическими и прогерманскими взглядами, вытащил на свет неприятную правду. В серии статей он показал, что германские рабочие были больше немцами, нежели интернационалистами. В случае войны, какими бы ни были ее причины, они бы непременно поддержали Германию.

Пацифистское движение, ориентировавшееся на средний класс, оказалось подвержено влиянию национализма в ничуть не меньшей степени, чем II Интернационал. Итальянские борцы за мир испытали горькое разочарование, когда их австрийские соратники отказались выходить на демонстрации в защиту прав меньшинств (к числу которых, конечно, относились и проживавшие в Австро-Венгрии итальянцы). Для французских и немецких пацифистов камнем преткновения долгое время являлся вопрос принадлежности Эльзаса и Лотарингии. Немцы утверждали, что население этих провинций процветает и счастливо под управлением Германии, тогда как французы доказывали – притеснения франкоговорящего населения имеют место и даже вынуждают последнее эмигрировать.

У обеих сторон существовали трудности с доверием. «Стоит нам разоружиться, – писал в 1913 г. один немецкий пацифист, – то ставлю сто к одному, что французы… нападут на нас». Между пацифистами Германии и Великобритании доверия было не больше. Когда во время Агадирского кризиса 1911 г. между этими двумя странами возникла угроза войны, Рамсей Макдональд выступил в палате общин, выразив надежду, что «ни одна европейская держава ни на мгновение не подумает, будто партийные разногласия смогут ослабить дух или единство [британской] нации». На следующий год видный германский пацифист раскритиковал своих защищавших Британию сподвижников, утверждая, что та «угрожает жизненным интересам национального развития» Германии. По всей Европе активисты мирного движения пытались примирить свои убеждения с национализмом – в частности, проводя различие между оборонительными и агрессивными войнами. И конечно, даже несовершенные демократические институты следовало защищать от ударов деспотических режимов. Например, французские пацифисты всегда ясно давали понять, что защита республики является для них такой же необходимостью, какой для их предков была защита Французской революции от интервентов. Когда кризис 1914 г. начал углубляться, одной из главных целей европейских правительств стало убедить своих подданных в том, что именно они являются обороняющейся стороной.

Усилия по поддержанию в Европе мира некоторым образом подрывал и ореол очарования, присущий самой войне. Блиох в свое время надеялся, что прогресс, сделав войны более кровавыми и более зависимыми от техники, разрушит этот ореол, – но на деле произошло обратное. Распространение в обществе милитаризма и общее возбуждение, вызываемое близостью войны, сделали перспективу конфликта невероятно привлекательной для многих европейцев. Даже Норман Энджелл, несмотря на все свои попытки убедить читателя в иррациональности войны, был вынужден признать: «В преданиях и атрибутах вооруженной борьбы есть нечто глубоко волнующее и будоражащее кровь в жилах даже у самых мирных людей. Это явление затрагивает какие-то глубинные инстинкты, не говоря уже о присущих всем нам чувствах вроде восхищения храбростью, любви к приключениям, действию и движению вперед».